1

Я знаю, что с этической точки зрения развод — скверная штука. Знаю, что, выходя замуж за Чарльза, я дала в церкви во время венчания всевозможные клятвы, включая и знаменитую, повергающую в трепет торжественную формулу: «Пока нас не разлучит смерть…» Я эти клятвы нарушила. Разумеется, гордиться этим нельзя.

Я вспоминаю время, когда мне было около двадцати одного года. Это произошло в Шерборне, в графстве Дорсетшир, где протекала большая часть моего детства. Отец имел там хорошую практику. Мы знали всех в округе, и хотя не были богаты — папа все годы войны прослужил в медицинском корпусе сухопутных войск, — семья наша была, можно сказать, достаточно состоятельной. Моя мать заболела страшным недугом — лейкемией, которая в конечном итоге свела ее в могилу. Она умерла, когда я была еще в школе. Иногда я вспоминаю ее с такой нежностью, словно она все еще жива. Мама отличалась повышенной эмоциональностью и темпераментом — совсем как я!

Я училась в маленькой, не слишком дорогой школе, которую посещала ежедневно. Мне было уже почти семнадцать лет. После похорон я оставила школу и стала вести хозяйство. Мой брат Джерими на год моложе меня. У папы не было достаточно средств, чтобы послать сына учиться в тот университет, который окончил он сам. Брат поступил в классическую гимназию в Уэймауте. Джерими всегда мечтал стать летчиком. Когда он был еще совсем маленьким, наш дом буквально ломился от моделей самолетов — либо уже собранных, либо тех, над которыми он трудился в данный момент, либо полученных в подарок. У него, как и у нашего отца, была скорее склонность к науке, нежели к искусству.

Мне хочется начать рассказ с описания своего дня рождения, когда мне исполнился двадцать один год, потому что именно в этот день я впервые встретилась с Чарльзом и у меня сложилось первое впечатление о нем.

Джерими в то время был дома, в отпуске. Он приехал из Крануэлла, где обучался в летном училище. Даже во время каникул я редко с ним виделась, так как у него было множество друзей-ровесников и его почти не было дома, или же кто-нибудь из дружков сидел у него в комнате, и они без конца слушали патефон. Это была неизменно танцевальная музыка, от которой бедный папа чуть не лез на стенку.

Брат очень интересовался техникой и механикой. Именно это увлечение впервые свело его с Чарльзом. Они встретились на рождественской вечеринке в Шерборне. Вечер был устроен кем-то из наших соседей, чей сын был одним из закадычных приятелей Джерими.

Я на вечеринку не пошла. Папа работал сверх всяких сил и чувствовал себя неважно, а оставить его в Сочельник одного я не хотела. Конечно, если бы на тот вечер пошел Тони, я, возможно, и не проявила бы такой самоотверженности. Он был моим первым кавалером, но тогда уехал куда-то. Папа иногда поддразнивал меня по поводу Гони, потому что тот постоянно околачивался возле меня, когда был в Шерборне. Большую часть года он жил в Лондоне, где проходил курс в медицинском училище при больнице Гая.

Я не думаю, чтобы папа особенно симпатизировал Тони. Со временем даже я начала находить его слишком самодовольным. Он считал, что любая девушка для него — легкая добыча. И все-таки мы с Тони пережили кое-какие счастливые моменты. Говорят, всякая женщина помнит свою первую любовь, а он и был моей первой любовью. Именно с ним я испытала первые волнующие неловкие поцелуи.

Я находила его весьма привлекательным в каком-то особом смысле, не совсем понятном и мне самой. Вообще-то он не слишком нравился мне, но всякий раз, когда он был рядом, я ощущала странное волнение, начинала слишком много говорить, слишком громко смеяться и сама ловила себя на том, что всячески рисуюсь, — словом, всеми силами добивалась, чтобы он обратил на меня внимание.

Как-то раз днем Тони отвез меня в своем маленьком спортивном автомобиле на побережье. Помню, я впервые тогда порадовалась тому, что я хорошенькая. Я знала, что у меня хорошая фигура — длинные ноги, красивой формы лодыжки и на редкость густые волосы — их, наверное, можно назвать каштановыми, почти рыжими. Я носила их толстым пучком за спиной — эта прическа называлась тогда «конский хвост». Кожа у меня была гладкая, а глаза — большие, синие, с темными ресницами. В тот день я подкрасилась, губы накрасила ярче, чем обычно, и нарядилась в короткую синюю юбку и белый джемпер, обтягивавший мои небольшие груди. Был жаркий августовский день. Первый час мы провели плавая в море — подныривали друг под друга и вообще вели себя как парочка шаловливых ребятишек. Однако позднее, когда отдыхали на песчаных дюнах, обсыхая под лучами солнца, оба вдруг примолкли, лежа лицом друг к другу. Тела наши были все еще мокрыми и блестели от соленой воды. Я чувствовала горячее солнце на своей обнаженной коже. Лицо у меня горело, а в крови что-то пело.

Вдруг Тони протянул руку и со спокойной твердостью положил ее мне на плечо. Я думаю, что не столько его прикосновение, сколько выражение глаз заставило мое сердце вдруг учащенно забиться. Помню, я даже спрашивала себя, уж не слышит ли Тони эти неистовые удары сердца. Я чувствовала, как кровь бросилась мне в лицо. Страшно хотелось отвести взгляд в сторону, но это было выше моих сил.

Он улыбнулся медленной, самоуверенной улыбкой и начал водить пальцами по моей руке, а потом по шее. Теперь я понимаю, что это были чувственные ласки. Они, конечно, вызвали у меня совершенно новые и весьма опасные эмоции. Я была не в состоянии двинуться и неподвижно лежала под его ласками, каждым нервом начиная понемногу мучительно ощущать, что рядом со мной молодой самец. Я уже не могла вглядеться в глаза Тони — там виднелось лишь отражение моего лица в тайной глубине зрачков. Я, кажется, сказала что-то вроде: «О Тони!» Он же не произнес ни слова. Вспоминая этот довольно трогательный и ребяческий инцидент, я понимаю: Тони совершенно ясно сознавал, что делает. Он-то был не ребенком, а студентом-медиком. Я же была слишком неопытна и не поняла, что меня пытаются соблазнить.

Когда он убрал руку, я сама инстинктивно потянулась к нему и попыталась заставить Тони снова прикоснуться к моему телу. Он наверняка этого ждал, улыбнулся и дыхание его стало учащенным. В конце концов мы оба уже дышали, словно бегуны на дальнюю дистанцию. Мы все больше приближались друг к другу, и в конечном итоге я очутилась в его объятиях. Я ощущала его напрягшееся тело, вплотную прижавшееся к моему, и дрожь во всех моих членах. Между тем он припал к моим губам — это был первый страстный поцелуй, испытанный мною в жизни. Я ощущала на губах соленый вкус его языка.

Не знаю, почему он в тот раз не овладел мной, что вполне мог сделать. У меня уже не было ни собственной воли, ни какой-либо осознанной мысли — ничего, кроме бурного кипения в крови и какой-то истомы, которую пробуждала его чувственность. Быть может, дело заключалось в том, что в этот жаркий день на пляже вокруг нас были другие люди, а он заботился о соблюдении приличий и не желал, чтобы его застигли во время бесстыдного совершения полового акта. Не помню, видел ли нас кто-либо. Для меня в мире существовал только Тони да еще незнакомая новая женщина, в которую превратилась неопытная девица. Позднее, когда я вспоминала об этой девчонке, она представлялась мне испуганным созданием, брошенным и совершенно не похожим на себя самое.

Тони, без сомнения, понимал, что достаточно подчинил меня в тот день и в будущем я стану для него легкой добычей, так что окончательное завоевание можно и отложить. Вряд ли он принимал во внимание ту строгость, в которой я была воспитана, или же застенчивость школьницы, скрывающуюся в пылающем теле юной женщины.

Вернувшись домой, вдали от него, я пришла в ужас от самой себя. Большую часть ночи я проплакала — не потому, что хотела, чтобы Тони лишил меня невинности, а потому, что мне захотелось вступить в половую связь в самом полном значении этого слова с мужчиной, который даже не слишком мне нравился. Я знала, что если снова увижу его, то буду слабой и, стоит ему попытаться что-либо предпринять, я скорее всего уступлю. В результате я написала в училище, где он учился, и сообщила, что встретила и полюбила другого. В следующий свой приезд в Шерборн он мне позвонил. Посредником между нами был Джерими, и, конечно, я снова увиделась с Тони, ибо сочла глупым уклониться от встречи. Однако после того дня на берегу я начала бояться себя самой. Я открыла в своей натуре слабость и чувственность — другую сторону романтической любви. Я страшно боялась снова встретиться с Тони и испытала некоторое облегчение, когда он даже не упомянул о случившемся между нами на пляже. Постепенно воспоминание о нем и связанный с этим страх улетучились. Что же касается Тони, вряд ли он когда-либо осознал, что его горячие поцелуи открыли мне глаза на жизнь.

Оглядываясь назад, я радуюсь тому, что не зашла с Тони слишком далеко. Между нами не было ничего общего, кроме юношеского физического влечения друг к другу. Впоследствии я узнала, что он женился на какой-то американской вдове с большим состоянием и занимается медицинской практикой в Нью-Йорке. Тони это наверняка вполне устраивало.

Да, я начала рассказывать о том, как в тот Сочельник мы с отцом сидели одни. Я довязывала свитер для Джерими, а он ушел на вечер, где и встретил Чарльза, моего будущего мужа.

Об этом знакомстве я узнала на следующий день за завтраком. Папа рано ушел к больному. Как только мы остались одни, Джерими немедленно завел восторженный рассказ о Чарльзе. Я слушала, хотя, по правде сказать, сам Джерими интересовал меня больше, чем то, что он говорил. Он был очаровательным юношей: стройным, худощавым, с каштановыми волосами — такими же, как мои, — и светлокожим веснушчатым лицом. Когда брат бывал дома, я всегда чувствовала себя счастливой. Мы были необыкновенно дружны. По всей видимости, Чарльз произвел на него большое впечатление.

— Он двоюродный брат Питера и, конечно, старше его. Ему года двадцать два — двадцать три. Он гостит на Рождество у родных Питера. По профессии — инженер, окончил Кембриджский университет. Сейчас работает в фирме «Роудаллен» — они производят радиоприемники и телевизоры. Фирму основал его отец, мистер Аллен. Чарльз полагает, что в будущем году его сделают младшим партнером. Кристина, он совершенно неотразим, как раз в твоем вкусе. Я пригласил его сегодня вечером заглянуть с Питером к нам — выпьем по бокальчику. Мы можем угостить их шерри, и ты таким образом познакомишься с Чарльзом.

Я была довольна. Судя по тому, что говорил брат, Чарльз был славным малым. У Джерими, как видно, имелась о нем обширная информация: они много разговаривали с Чарльзом, и тот рассказал, что работает в Лондоне, а живет со своей мачехой в Саут-Норвуде.

В тот вечер, когда Чарльз впервые переступил порог нашего дома, шел сильный снег.

Впоследствии он всегда говорил, что влюбился в меня с первого взгляда. Я же отнюдь не сразу прониклась к нему какими-либо чувствами. С Филиппом все было иначе. Он буквально загипнотизировал меня с первого же момента встречи. От Чарльза же не исходило никакой магии. Он вызвал у меня всего лишь умеренный интерес. Он был очень мил, с открытым взглядом голубых глаз и медлительной улыбкой. Кроме того, он казался очень находчивым и весьма зрелым для своего возраста. В те дни мне вообще-то больше нравились мужчины постарше. На юношей, вроде моего брата, я смотрела с благожелательной снисходительностью.

Но Чарльз — высокий, широкоплечий, умеющий держаться с большим достоинством — внушал уважение и вызывал у меня смутное желание узнать его получше. Он же явно был мной восхищен. Впоследствии я узнала, что мой дорогой братец сообщил ему, что я прекрасно управляюсь с домом и хорошая повариха, а эти качества импонируют всем мужчинам. Чарльз сказал, что его удивляет моя любовь к хозяйству, к готовке. Помню, я спросила, какой образ жизни он хотел бы избрать для себя, и он заметил, что для него на первом месте всегда работа. Он уже тогда был честолюбив.

Я как зачарованная слушала его рассказы об их заводе, выпускавшем телевизоры и новые стереофонические проигрыватели. Компания тогда только что приступила к усовершенствованию нового карманного радиоприемника. Им требовалось для него название, и я тут же предложила:

— Назовите его «Крошка Роудаллен».

Крепко вылепленное угловатое лицо Чарльза загорелось.

— Потрясающе! Я предложу это название старшему партнеру на завтрашнем заседании правления. «Крошка Роудаллен». Мы можем на уголке приемника выточить начальные буквы: «К. Р.» У вас в голове полным полно превосходных идей, не правда ли, Кристина?

Мы оба преодолели первоначальную робость и к концу вечера стали близкими друзьями.

Я пригласила его на свой день рождения в следующий уик-энд. Пусть придет и пробудет у нас до понедельника. Мне исполнялся двадцать один год — иными словами, я достигла совершеннолетия. Папа преподнес мне в подарок чек, на котором была обозначена крупная сумма. Я собиралась устроить танцы. Должен был прийти также двоюродный брат Чарльза, Питер.

— Это очень мило с вашей стороны. Вы на самом деле хотите, чтобы я пришел? — спросил Чарльз, и лицо его порозовело от удовольствия.

Я спросила, любит ли он танцевать, и он несколько неопределенно ответил:

— О! Пожалуй, да…

Теперь, припоминая эти мелкие эпизоды, я прихожу к выводу, что люди склонны быть весьма и весьма нечестными, когда впервые влюбляются. Они редко позволяют видеть себя такими, каковы они в действительности. Подобно павлину, распускающему хвост, чтобы привлечь самку, Чарльз красовался передо мной. На самом деле он вовсе не любил танцевать. Это я любила. Что же до меня, то я не питала ни малейшего интереса к телевизорам, радиоприемникам и вообще к технике в какой бы то ни было форме, но ему казалось, будто все это страшно меня интересует. Ослепленные и сбитые с толку, мы тянулись друг к другу, запутываясь в тенетах мелкой и вроде бы безобидной, а на самом деле очень опасной лжи, которая всегда с легкостью слетает с уст влюбленных.

Позднее, когда мы с Чарльзом лучше узнали друг друга, он признался, что поначалу его привлекла чисто практическая, домашняя сторона моей натуры и прямой подход к жизни. Вряд ли он когда-либо подозревал о существовании безумной Кристины и о тех глубоких страстях и трудно подавляемых чувствах, которые скрывались под холодно-спокойной внешностью.

Мой день рождения прошел удачно. Оглядываясь назад, я не без грусти припоминаю тогдашнюю сияющую Кристину в дурно сшитом бальном туалете из зеленого бархата — выкройку местная портниха вырезала из какого-то модного журнала. У меня всегда была великолепная фигура, я хорошо двигалась, имела длинную стройную шею, узкие руки и ноги — немалые достоинства для девушки. Моя мать никогда не носила нарядной одежды, и я уверена, что зеленый бархат был далеко не шикарной материей, а покрой платья — слишком старомодным. Наверное, в этом туалете мне можно было дать лет сорок. Но Чарльза платье привело в восторг, и он сказал, что я самая красивая девушка на всем свете. Он принес две розовые гвоздики и был очень обрадован, увидев, что я приколола их к плечу. Фу, гадость какая! Розовые гвоздики на зеленом бархате! Но в какое восхищение они меня привели! К концу вечера цветы совсем увяли — их смяли мои партнеры, сменявшие друг друга во время танцев.

Когда я сидела с Чарльзом на лестнице, головка одной из гвоздик оторвалась и упала к его ногам. Он поднял цветок, положил к себе в бумажник и торжественно заявил, что заберет с собой и засушит. Я хихикнула и спросила:

— В ящике, где хранятся галстуки, или же между страницами какого-нибудь руководства по инженерному делу?

Но Чарльз сохранял полнейшую серьезность. Вид его стал каким-то смущенным, дыхание участилось. Я пришла к заключению, что он и в самом деле влюбился в меня.

Танцевал он скверно — я очень скоро в этом убедилась, но, по всей видимости, меня столь незначительная деталь не огорчила. Я тоже начала понемногу в него влюбляться. Комплименты, которыми он меня осыпал, находили отклик в моей душе. Если мужчина привлекателен для вас, что стоит сказать: «Пустяки!» — когда он наступит вам на ногу во время танцев! Но после того как он стал вашим мужем, этот же мелкий факт может послужить поводом для горьких упреков.

Чарльз следовал своему курсу нечестности, беседуя со мной о музыке и книгах, потому что мне этого хотелось. Он даже согласился с моим утверждением, что поэзия, мол, чудесная вещь. Только после нашей свадьбы я узнала, что он терпеть не может поэзию и не читает ничего, кроме детективов. Обнаружив это, я почувствовала себя обманутой.

Сейчас, печатая странички своего дневника, я вынуждена признаться, что знаю Филиппа всего полгода. В течение этого времени мы испытывали и продолжаем испытывать безумную обоюдную любовь и предаемся страстным ласкам. Может, и мы тоже стараемся представить себя друг другу в наиболее выгодном свете? И в один прекрасный день я, быть может, проснусь и обнаружу, что Фил обманывал меня точно так же, как и Чарльз. Когда его неистовая страсть поостынет, он может превратиться в суетного и эгоистичного супруга, у которого тоже не найдется времени для жены. Снова будет описан полный круг, и я вернусь к исходной точке.

От такой мысли я просто каменею!

2

После дня рождения я довольно часто виделась с Чарльзом. Он приезжал к нам на уик-энд несколько раз подряд. Иногда я ездила в город, останавливалась у Фрэнсис, и Чарльз куда-нибудь водил меня. Мне нравился муж Фрэн, Стив. Он высокопрофессиональный, что называется тертый, журналист, и в его обществе всегда чувствуешь себя замечательно. Я и сейчас еще завидую обоюдному удовлетворению, которое связывает Фрэн и Стива. Они прекрасно подходят друг другу физически. Фрэн — красивая, пылкая, в профессиональном плане тоже довольно бывалая. Он чутко отзывается на любые ее желания. Раздумывая впоследствии о них, я пришла к выводу: именно это и необходимо любой женщине. Обычно люди сочувствуют мужьям, у которых холодные, фригидные жены. А почему никто не подумает о бедных женщинах, награжденных Богом холодными мужьями?

Став друзьями, мы с Чарльзом начали часто ходить в театр и кино, танцевали, ужинали в интимной обстановке в маленьких ресторанах в Челси, фешенебельном районе Лондона. В ту пору Чарльз не был человеком состоятельным, но делал все с размахом. Для меня он ничего не жалел. Щедрость была одним из тех его качеств, которые с самого начала произвели на меня благоприятное впечатление. Он никогда не бывал скуп. Я тут же получала все, что хотела, стоило только попросить. Моя беда в том, что я ненавижу просить. Мне нравится, когда мне что-то дарят по собственной инициативе. И еще я ненавижу чеки. Чарльз не умеет, то есть не умел выбирать подарки. По прошествии нескольких лет совместной жизни он стал выписывать мне при всякой возможности щедрые чеки, говоря при этом: «Купи сама то, что тебе хочется». Но было в этом что-то безличное. Мне всегда такое не нравилось.

С мачехой Чарльза я не встречалась до того дня, как он сделал мне предложение. Ее не было в Лондоне — она совершала кругосветное путешествие. Я видела ее фотографию, но, кроме того, что она играет в гольф, ничего из этого снимка не узнала. Она была изображена с клюшкой для гольфа в одной руке и с одним из выигранных призов — в другой. С фотографии на меня смотрела некрасивая женщина с крупным лицом и широким оскалом. Они с Чарльзом жили в одном из больших, повергающих в глубокую тоску викторианских домов на тихой улочке в Саут-Норвуде.

От Чарльза я узнала, что он многим обязан Уинифрид, которая заменила ему мать. После кончины отца она продолжала вести хозяйство в доме, экономила, посвятила себя целиком заботам о благополучии пасынка. Покойный мистер Аллен оставил Уинифрид крупную страховку, а также акции в фирме «Роудаллен». Однако компания начала получать прибыль лишь через десять лет после окончания войны. Долгое время Чарльз должен был ограничивать себя в расходах. Мачеха была всегда добра к нему, она заботилась о нем еще когда он был совсем юным. Если он возвращался домой на каникулы из Истборнского колледжа, это всегда означало, что он возвращался к ней. Она копила деньги, чтобы сделать его каникулы как можно более приятными. Этого он никогда не забудет, хотя, как он сам мне сказал, характер у нее стал малоприятным.

— Она мыслит слишком уж прямолинейно, бедняжка Уин. Я думаю, вся беда в этом. Маниакально увлечена гольфом. Из категории физически закаленных людей: сама никогда в жизни ни одного дня не болела и не испытывает никакого сочувствия к слабым. Впрочем, свой долг в отношении моего отца она исполняла до дня его кончины. Я ей очень благодарен и останусь благодарным навсегда. Несколько месяцев назад, получив небольшое наследство от одной из старых тетушек, она вздумала было истратить все деньги на меня. Я заставил ее отправиться в круиз и для разнообразия хоть что-нибудь потратить на себя.

Эти слова должны были бы послужить мне предостережением. Мне надо бы догадаться, что у Чарльза сложился настоящий комплекс благодарности по отношению к Уинифрид. Но в то время, одержимая любовью, я нашла просто великолепным, что он так предан своей старой мачехе. Мне предстояло открыть для себя, что его бескорыстная любовь к старине Уин делала его на редкость слепым к чувствам других людей, в том числе и моим.

Но вернемся к тому дню, когда Чарльз сделал мне предложение.

В то мартовское утро Чарльз пообещал встретить мой поезд в Паддингтоне — для этого он должен был уйти из офиса. С тех пор он на подобные уступки не шел никогда.

Когда я прибыла на вокзал, Чарльза там не оказалось. Я разыскивала его в толпе людей на платформе, не в силах поверить, что он попросту забыл о договоренности. Ведь он был таким пунктуальным молодым человеком! Это также было одним из тех качеств, которые привлекали меня в Чарльзе. Он внушал мне чувство уверенности, защищенности. Однако на паддингтонский вокзал он все-таки не явился. Я позвонила в офис. Мне сказали, что он ушел домой, так как неважно себя почувствовал. Я начала тревожиться. Мне удалось дозвониться до его квартиры. Подавленным голосом он проговорил:

— О, Кристина, дорогая моя! Слава богу, что вы позвонили.

— Чарльз Аллен, вы сказали, что встретите меня! — негодующе воскликнула я.

— Да, я звонил вам в Шерборн, но вы, к сожалению, успели уйти.

— А в чем дело? Что случилось?

Потерянный, смущенный голос произнес:

— У меня ветрянка.

— Ветрянка?! — повторила я в ужасе, но не смогла удержаться и хмыкнула.

Тогда он сообщил мне, что накануне вечером очень плохо себя почувствовал, но все же поплелся на работу, а оттуда вернулся домой. Встревоженный появившейся кое-где сыпью, а также повысившейся температурой, он вызвал врача.

— В моем возрасте, — простонал Чарльз, — проклятая глупая детская болезнь. И, конечно же, из всех возможных дней я заболеваю именно сегодня, когда мы договорились вместе провести вечер. Кристина, я абсолютно не в силах этого выдержать!

Мне тоже было трудно с этим смириться, о чем я ему и сказала, испытывая искреннее сочувствие к страдальцу.

— Когда выяснилось, что вы ушли, мне просто ничего не оставалось делать, — сказал он. — Напрасно я так поздно спохватился, но я все надеялся, что мне станет лучше.

— Мой бедный пятнистый Чарльз, — захихикала я.

— А вам не жалко меня?

— Жалко, но, кроме всего прочего, я ужасно разочарована.

— И я тоже, — простонал он. — Мы даже не можем повидаться, потому что я заразный.

— Ну что поделаешь, мне придется остановиться у Фрэн, а завтра утром отправиться домой.

— Я пришлю билеты в театр вашей подруге. Вы тогда сможете ими воспользоваться. Слава богу, наша приходящая прислуга еще тут.

К этому времени я почувствовала себя окончательно подавленной и впала в глубочайшую тоску из-за того, что не смогу провести вечер со своим кавалером. Я так ждала этого свидания!

— О Крисси, — донесся до меня грустный голос Чарльза.

— О Чарльз, милый, вам очень плохо? — спросила я.

«Милый» сорвалось с языка нечаянно. Наверное, это слово и придало ему мужества. Он вдруг сказал:

— Кристина, я так вас люблю! Вы это знаете, верно ведь?

Мне стало жарко. Стоя в телефонной будке, я начала дрожать от волнения и не желала замечать, что снаружи ждут очереди несколько рассерженных людей, нетерпеливо расхаживающих взад-вперед и поглядывающих на меня, как на преступницу. Я способна была ощущать только одно: сегодня великий день в моей жизни!

Я ответила:

— Нет, я не знала, что вы меня любите, но теперь знаю.

— Вы согласны выйти за меня замуж, Кристина?

— Да. Само собой разумеется.

— О Кристина, вы ангел! — Голос Чарльза уже не был несчастным. Он был столь же взволнованным, как и мой.

— Я вас люблю!

— Я тоже вас люблю!

— Я понял, что люблю, с первой минуты, как увидел вас.

— И я тоже.

В моем случае это было не совсем так.

— Вы воплощение всего, чего я когда-либо желал.

— А вы — для меня.

— О, как я вас люблю!

— Я люблю вас!

— Я, бывало, мечтал о чем-то подобном, но никогда не думал, что это может произойти в моей жизни.

— То же самое и со мной.

— Это просто кошмар — так долго вас не видеть.

— Я знаю. А сколько времени это продлится?

— Всего пару недель, но и это слишком долго.

— Да, действительно, слишком, слишком долго.

— Я буду вам писать каждый день.

— И я тоже.

— Кристина, я люблю вас!

— Чарльз, я вас люблю…

А затем все начиналось сначала и длилось до тех пор, пока несколько взбешенных человек не начали колотить в дверь будки, заставив меня наконец убраться.

Так я обручилась со своим женихом.

Папа принял Чарльза, хотя, пожалуй, с меньшим энтузиазмом, чем пытался изобразить. Он знал свою дочь и не был вполне уверен, что Чарльз сделает меня счастливой. Но Джерими, когда приехал домой на уик-энд, пришел в восторг. Дорогой мой папа — он совсем не думал о себе и о том, что будет означать для него мой уход из дома, — сказал, что мы должны пожениться тогда, когда захотим. Он, вероятно, уйдет на покой и займет маленький коттедж, где будет жить вместе с прислугой, обожающей нас и служащей в семье уже много лет. Затем он напомнил, что имеется некая сумма — около тысячи фунтов стерлингов, — оставленная мне бабушкой по отцовской линии, чьей любимицей я всегда была. Эти деньги вложены в какое-то предприятие. Теперь они мои и окажутся не лишними в первый период семейной жизни.

Как только Чарльзу стало лучше, он приехал в Шерборн на уик-энд. Было куплено кольцо, а затем устроен вечер по случаю нашей помолвки.

Кстати, до моего ухода от Чарльза я не расставалась с этим маленьким колечком, а в тот день попросила передать его Диллиан, когда подрастет. Оно было не слишком дорогим — всего лишь маленький квадратной формы сапфир, обрамленный крохотными бриллиантиками. В те времена оно обошлось Чарльзу в самую крупную сумму, какую он только мог себе позволить, и я обожала это кольцо. Когда вспоминаю ту наивную радость неведения, с какой эта вещица была приобретена и с какой я ее носила, мне больно от сознания, до чего все это было трогательно.

Чарльз с папой обсудили финансовые проблемы, кстати, в наш век это уже не принято. Чарльз сообщил, что летом его ждет повышение, а со временем он станет в фирме младшим партнером. Он получал тысячу пятьсот фунтов стерлингов в год. У него были, кроме того, кое-какие сбережения. Именно в ту минуту, когда он упомянул о них, я поняла, что Чарльзу чужда расточительность. Впрочем, он обладал способностью не упустить свой шанс, и уже тогда в его характере были задатки тщеславного карьериста, каким он впоследствии стал. Они-то и испортили вконец этого очень когда-то славного человека. Мы обсуждали также, как лучше всего использовать тысячу фунтов, которую я получила от бабушки. Чарльз говорил, что надо оставить эти деньги вложенными в какое-нибудь дело, а я настаивала на том, чтобы забрать половину и потратить на покупку кое-каких предметов роскоши, которые понадобятся для нашего дома.

Об этом будущем доме мы говорили без конца. И тогда на горизонте, конечно же, появилось выписанное крупными буквами имя: УИНИФРИД. Она все еще была за границей. Чарльз не имел о ней никаких сведений и послал авиапочтой письмо, извещавшее о помолвке. Это письмо ожидало ее прибытия в Сингапуре.

— Она будет довольна? — спросила я.

Чарльз отвечал как-то неопределенно. Вряд ли он и в самом деле знал, как она отнесется к новости, или подозревал гнусную ревность и злобу, кроющиеся в тайниках ее души.

Мы решили поискать для себя квартиру в Ричмонде. Нам обоим нравился этот район. Кроме того, центральное управление компании «Роудаллен», руководившее заводом по производству телевизоров и радиоприемников, помещалось в Чизике (впоследствии они построили еще один центр на юге Англии). Чарльзу было бы гораздо ближе добираться до него из Ричмонда, чем из Саут-Норвуда. Во всяком случае, даже он не предлагал, чтобы мы жили вместе с его мачехой.

Мы нашли маленькую квартирку в здании, перестроенном под жилье, в двух шагах от реки. Дом был запущенный, но при нем имелся небольшой сад, и Чарльз подписал контракт об аренде. Я была совершенно счастлива (сейчас нахожу в этом что-то жалкое).

Я потратила триста фунтов на действительно прелестные занавеси и ковры, которые мне очень хотелось иметь, но на которые у Чарльза не было денег. Папа позволил забрать из нашего дома кое-что из мебели, а также часть старинного георгианского серебра, принадлежавшего еще моим дедушке и бабушке. До этого мне никогда не представлялся случай заняться украшением интерьера, но оказалось, что я обладаю природным даром дизайнера. С тех пор меня часто хвалили за убранство квартир, где нам с Чарльзом доводилось жить. Чарльз не обращал внимания, на каком стуле сидит, лишь бы он был удобным; для него не имели значения ни цвет стен, ни качество занавесей. У него отсутствовал всякий вкус. Обставить дом мебелью и позаботиться о его внутреннем убранстве он предоставил мне.

Если бы так продолжалось и дальше, все было бы прекрасно. Но дело в том, что из поездки возвратилась его мачеха.

За неделю до свадьбы Чарльз позвонил мне:

— Я получил телеграмму от Уинифрид. Она вылетает из Сингапура, чтобы прибыть сюда вовремя.

— О, это очень мило с ее стороны! — воскликнула я. — Представляю, как вы довольны!

— Что ж, жаль, конечно, что она сократила свой отдых, но мне действительно радостно знать, что она будет с нами. Ведь у меня мало родных, которые могли бы представлять мою семью на церемонии венчания.

Теперь, когда я вспоминаю, как тоже прямо-таки обрадовалась, узнав, что миссис Аллен прервала отдых и вылетает на родину, чтобы успеть к нашей свадьбе, то вижу, какая ирония судьбы была заключена во всем этом. Мне грустно вспоминать, с каким нетерпением я ждала нашей встречи. Я была молодой влюбленной девушкой, стремившейся ради своего жениха понравиться его мачехе.

Однако мы с первой же минуты не поладили с ней. Чарльз этого не заметил. Он и понятия не имел о том, что мачеха и невеста постоянно кружат одна вокруг другой, наподобие двух ощетинившихся кошек, готовых пустить в ход свои коготки.

3

Мы встретились с Уинифрид в большом сумрачном доме в Саут-Норвуде. Вообще-то я уже видела его раньше. Чарльз как-то привез меня туда, чтобы показать семейные альбомы с фотографиями родителей и его самого в детском возрасте. Тогда дом был заперт, занавеси задернуты. До чего же угнетающая атмосфера — таково было первое впечатление от этого дома. Мне все там не понравилось: стереотипные ковры с цветочным узором, коричневый линолеум на полу в темной старомодной кухне, холл с безобразной лестницей и витражами на каждой площадке. Длинная полоска сада позади дома, с пригнувшимися и покрытыми копотью кустами, зарослями сорняка и одиноким полумертвым тополем, представляла собой невыразимо грустное зрелище.

Для занавесей использовался довольно дорогой материал, но те, что висели внизу, были ядовито-зеленого цвета, а вверху — того ужасного синего, который так быстро выцветает по краям. Что касается мебели, тут не было ни одной красивой вещи.

В то воскресенье мы все сидели в уютном гнездышке Уинифрид, как она именовала свою комнату.

Она говорила добросердечным тоном. Впоследствии я убедилась, что под показным громким и веселым благодушием скрывалась недобрая агрессивная натура, о которой Чарльз не подозревал. С ним мачеха была всегда оживленно мила.

Я слишком скоро убедилась и в том, что если и существовала в мире женщина, заслуживающая именоваться стервой, так это Уинифрид. По отношению ко мне она отнюдь не собиралась долго проявлять радушие и доброту.

Уинифрид угостила нас чаем. Хозяйка явно предпринимала кое-какие попытки придать своему гнездышку современный вид. Она была большой специалисткой по части бессмысленной экономии. Занавеси из искусственного шелка, репродукции общеизвестных шедевров, вставленные в плохонькие рамы и крайне неумело повешенные. Повсюду произведения так называемых художественных ремесел — преимущественно керамика. Стены горчичного цвета — у меня на этот тон всегда была аллергия — и того же омерзительного цвета диванные подушки и обивка. Все стены увешаны окантованными фотографиями игроков в гольф — чемпионов, держащих в руках клюшки и призы. Причем всюду на видном месте красуется Уинифрид. На каминной полке — целая шеренга серебряных кубков, трофеи Уинифрид.

Гольф — гольф — гольф.

В комнате не было ни одного предмета, отличающегося изяществом, красотой или женственностью, а сама хозяйка имела мужеподобную внешность: крупная, крепко сбитая фигура, лицо красное, с легким пушком на коже, маленькие хитрые глазки, прячущиеся за стеклами очков в роговой оправе. Коротко остриженные волосы песочного цвета, кустистые брови — тоже песочные. Никакой косметики на лице, даже губы не накрашены. Однако в ее огромных красных ушах красовались сережки с настоящими, а не искусственными бриллиантами. Эти сверкающие камни, столь неуместные на ее голове, еще больше подчеркивали бесполость своей хозяйки.

Ее внешность произвела на меня удручающее впечатление. Уинифрид одарила меня одним-единственным пронизывающим взглядом, и я почувствовала, что не понравилась ей, хотя, перед тем как отправиться сюда, я потрудилась над своим обликом, стараясь стать как можно более привлекательной. День был прекрасный, и я надела легкое трикотажное платье, а сверху короткую синюю жакетку. Я была без шляпы. Чарльзу нравилось видеть мои блестящие каштановые волосы, которые были в то время почти до плеч.

Уинифрид сжала мою руку с такой силой, что стало больно. Нетрудно себе представить, как эти большие костистые ручищи управляются с клюшкой! Она спросила:

— Значит, вы и есть та девушка, на которой мой Чарл собирается жениться?

Я пробормотала:

— Да.

А про себя подумала: «Ее Чарл! Мачеха явно отличается собственническими инстинктами. Для меня она наверняка станет настоящей свекровью — в этом можно не сомневаться!»

Чарльз обнял меня и невнятно произнес:

— Хороший у меня вкус, правда, Уин?

Уинифрид расхохоталась. Даже ее смех вызвал у меня тревогу: какой-то жесткий, лишенный настоящей веселости.

— В детстве ты едва ли обладал вкусом, мой дорогой Чарл.

Он рассмеялся вместе с ней. Мне стало ясно: он прекрасно ее понимает. Любое качество характера, которое могло раздражать его в других, ей прощалось. Мне ужасно не понравилось придуманное ею уменьшительное от его имени — что еще за Чарл?! Впрочем, это мелочь. Что я ощутила с большой остротой, так это прискорбный факт: взглянув на меня всего один раз, Уинифрид ясно дала понять, что с детских лет вкус Чарльза не улучшился. Я была молодой и слишком хорошенькой, а они питала неискоренимую неприязнь к привлекательным женщинам.

Уин промямлила несколько поздравительных слов, затем осмотрела кольцо, подаренное мне Чарльзом по случаю помолвки.

— Гм! — воскликнула она, повернувшись к пасынку. — Дорогой мой, ты должен был подождать, пока я вернусь. Я могла тебе дать бриллиантовую гроздь, которую подарил мне твой отец.

Тут я вмешалась в разговор:

— А я считаю, что со стороны Чарльза было очень мило позволить мне самой выбрать кольцо.

Мои слова ее раздосадовали, и она заговорила раздраженным тоном. Уинифрид была вообще очень обидчива.

— Я думаю, моя дорогая, вам бы очень повезло, — сердито произнесла она, — коли вам досталась бы моя гроздь. Она стоит гораздо дороже, чем ваш сапфир.

Вот уж вопиющий образец дурного вкуса!

Я негодующе повернулась к Чарльзу, ожидая, что он накинется на нее. Но, к моему удивлению, он продолжал спокойно улыбаться и даже пробормотал какие-то слова благодарности за предложенные бриллианты. Позднее, когда я заговорила с ним на эту тему и высказалась в том смысле, что ей не следовало пренебрежительно отзываться о моем сапфире, он сказал:

— О, вы научитесь не обращать слишком много внимания на то, что говорит Уин. Она не всегда достаточно дипломатична, но у нее доброе сердце, и предложение было продиктовано самыми лучшими намерениями.

Мне постоянно твердили, что у Уинифрид самые лучшие намерения. Надо сказать, это относилось только к Чарльзу, а позднее к нашим детям. Я же никогда ей не нравилась.

Во время нашей первой встречи она разговаривала с Чарльзом больше, чем со мной, но то и дело поглядывала на меня поверх очков, словно пытаясь поточнее определить, что я за птица. Она задала мне несколько наводящих вопросов. Хорошо ли я готовлю? Умею ли шить? Люблю ли детей? Иными словами, выйдет ли из меня хорошая жена? На каждый вопрос я, внутренне негодуя, отвечала утвердительно. Но, по-моему, Уинифрид вовсе не была этим довольна. Она надеялась, что мне придется ответить «нет» и таким образом я покажусь Чарльзу никчемной девицей. Я похвасталась даже, что платье, которое на мне надето, сшито моими собственными руками, а также подчеркнула, что люблю детей.

— Ну вот видишь! — воскликнул Чарльз с гордостью, согревшей мое сердце. — Мне здорово повезло.

У миссис Аллен был явно разочарованный вид. Она улыбнулась:

— А как насчет спорта? В гольф играете?

— Нет, — тут же ответила я.

— Ага! — торжествующе воскликнула Уинифрид. — А я придаю спортивным играм очень большое значение. Это в полной мере относится и к женщинам. Очень полезно для здоровья, для сохранения фигуры и для поддержания интеллектуальных способностей. По-моему, мы, люди спортивного склада, отличаемся здоровым взглядом на жизнь.

— Ах ты, моя добрая старая Уин! — пробормотал Чарльз.

Ощетинившись, я повернулась к нему:

— А я и не знала, Чарльз, что вы так любите спорт.

В некотором смущении он потянул себя за ухо.

— Моя мачеха много лет ругала меня по этому поводу.

— Так ведь тебе действительно нужен кто-то, кто вытаскивал бы тебя на свежий воздух. Ты слишком склонен к сидячему образу жизни, — заявила Уинифрид, зажигая сигарету. У нее была препротивная манера разговаривать, держа во рту прилипшую к нижней губе сигарету.

— Как же так, ведь я плаваю на яхте, — запротестовал Чарльз.

— Это ты можешь делать только в соответствующий сезон и если найдутся друзья, у которых есть яхта. Купить себе собственную ты никогда не сможешь.

— О! Со временем куплю обязательно, — возразил Чарльз.

— А вы любите плавать на парусных судах? — обратилась ко мне Уинифрид.

— Никогда не плавала, — призналась я. — Но боюсь, что буду страдать от морской болезни. Со мной уже был однажды такой случай, когда мы пересекали Ла-Манш.

Уинифрид разразилась своим неприятным смехом:

— Придется ей это превозмочь, если она станет участвовать в твоих плаваниях, а, Чарльз?

— Да как только она привыкнет, ее не будет укачивать, — миролюбиво заявил Чарльз.

Впоследствии, когда Чарльз смог позволить себе купить собственную яхту, я иной раз на уик-энд отправлялась с ним в плавание и пыталась заставить себя получать удовольствие от этого занятия. Дети были просто в восторге. Я же так и не избавилась от мучительной тошноты, портившей все удовольствие. В конце концов мне пришлось сдаться. Это был один из камней преткновения в отношениях с Чарльзом. Я отчетливо сознаю: если женщина не одобряет хобби своего мужа или не может участвовать вместе с ним в его любимом занятии в свободное время, это является весьма серьезной помехой счастливому браку, создавая опасную брешь между супругами.

Поскольку я любила Чарльза, то пыталась поладить с его мачехой в ту нашу первую встречу. Она задала мне еще кучу всевозможных вопросов — о моем доме и моих родных. Я рассказала ей о папе и о Джерими. Но Уинифрид явно хотела поскорее перейти к сугубо личной беседе с Чарльзом. Всю остальную часть дня она обращалась почти исключительно к нему.

Он, естественно, интересовался ее поездкой. Она подробно описала ему визит к их общим друзьям, ныне живущим на Цейлоне, рассказала, как выиграла состязание по гольфу в Австралии. Вообще, она была очень довольна собой. Чарльз, по всей видимости, снисходительно относился к ее чрезмерному увлечению спортом, да и к ее нескрываемому самодовольству тоже. Эта громадная безобразная женщина поистине фантастически тщеславна, думала я про себя.

Я сидела тихонько, слушая их и понимая, что им нет до меня решительно никакого дела, пока Чарльз не начал время от времени поворачиваться в мою сторону, пытаясь втянуть в разговор. Это означало, что я должна говорить миссис Аллен комплименты по поводу ее успехов и осыпать лестью, которая была ей явно необходима. Надо сказать, в свой адрес я ничего лестного так и не услышала.

Она зажгла сигарету и бросила пачку своему пасынку.

— Возьми сигарету. Вы оба должны почаще приходить ко мне, как ты всегда это делал в прежние времена, Чарл! Каждое воскресенье на ужин и в любой другой вечер, когда выберете время. Я всегда буду рада вас видеть. Вас обоих, — добавила она не без некоторого насилия над собой.

— Крис живет в Дорсете, Уин.

— Ах да, я забыла. — Далее речь зашла о нашей свадьбе. — Вы не так давно познакомились. Не слишком ли торопитесь, а?

Она стала омерзительно жеманничать. Я понимала, на самом деле она хотела сказать, что период, предшествующий венчанию, нам следовало бы значительно продлить.

Но Чарльз ответил именно так, как мне хотелось:

— Мы с Кристиной очень любим друг друга и не видим никаких причин откладывать свадьбу, особенно теперь, когда нашли для себя подходящий дом.

Тут я почувствовала, как сердце мое вновь переполняется радостью. Какое значение имеет антипатия к мачехе Чарльза, с которой я никогда не найду общего языка? Главное — я люблю Чарльза. Он был моей первой настоящей любовью, и я хотела принадлежать ему. Сидя с ним рядом в его прежнем доме, я готова была отодвинуть Уинифрид в сторону, забыть о ее существовании. Единственное, чего я горячо желала, — это обвенчаться с Чарльзом, сразу же уехать с ним куда-нибудь, а затем обосноваться в собственном доме. Про себя я отметила, что воскресные ужины у Уинифрид могут превратиться в нечто угрожающее, однако вскоре забыла об этом.

Я сидела на диване рядом с Чарльзом. Моя рука потихоньку пододвинулась к его руке. Орлиный взгляд Уинифрид тут же это приметил, и она разразилась неблагозвучным гоготом:

— Подумать только — мой Чарл влюблен, держит девицу за ручку, как застенчивый мальчик. Дай Бог ему здоровья!

— Вовсе я не застенчивый! — возразил Чарльз и, наклонившись, поцеловал мою руку. Мне это понравилось, но Уинифрид — вряд ли. Для меня было очевидно, что она не только крайне недовольна нашей помолвкой и не одобряет любовь Чарльза ко мне, но ее возмущает и тот факт, что Чарльз уже упаковал свои вещи и перевез их в наш дом в Ричмонде. Впрочем, она прекрасно понимала, что, если хочет ладить со своим Чарлом, ей придется смирить собственные чувства.

— Послушайте-ка меня, вы оба, вместо того чтобы флиртовать, может, пройдемся со мной по дому? Чарл, возьми листок бумаги и карандаш, и мы запишем, что из вещей я хотела бы преподнести вам, детки, в качестве свадебного подарка. У меня масса хорошей посуды и других вещей в этом роде, а кроме того — столовое серебро твоей матери, которым я никогда не пользуюсь. Ты можешь его забрать, Чарл. К чему тратить деньги, когда я могу дать многие необходимые вещи. Гостей я принимаю редко: часто бываю в отлучке, уезжаю на всевозможные соревнования. Есть масса предметов, которые вообще никогда мне не понадобятся.

Чарльз встал, протянул мне руку и заставил подняться.

— Я нахожу, что это страшно мило с твоей стороны, Уин, — с восторгом воскликнул он и обратился ко мне: — Не правда ли?

— Чрезвычайно любезно, — заикаясь от ужаса, произнесла я, поскольку уже осматривала как-то раз прежнее жилище Чарльза. Мне решительно ничего не хотелось отсюда брать. Меблировка дома совершенно никуда не годилась.

Столько лет прошло после того кошмарного дня, а я все еще содрогаюсь, вспоминая как мы ходили следом за Уинифрид и наблюдали, как она откладывает для Чарльза гору вещей, которые он беспрекословно принимал, не спрашивая моего согласия и лишь изредка коротко говоря:

— Это нам приятно будет иметь…

Время от времени я думала: сейчас соберусь с силами и скажу «нет», но все-таки продолжала отмалчиваться. Уинифрид лишала меня возможности сказать то, что я думаю. Ведь она выступала в роли щедрой благодетельницы, готовой расстаться со своими сокровищами, и, если бы я сказала, что они мне не нужны, она, без сомнения, была бы глубоко оскорблена.

Так что я с самого начала решила: пусть уж эта жуткая экспедиция продолжается. Позднее, когда мы останемся наедине с Чарльзом, я смогу выразить все свои протесты.

Я до сих пор помню дары Уинифрид. Среди них я могла смириться разве что с одной-двумя вещами. Например, она преподнесла нам спальный гарнитур из светлого дуба, который я терпеть не могу, и два небольших ковра, из тех, что я уже видела раньше, и они тоже вызывали у меня отвращение.

— Спасибо, Уин. Как раз то, что нужно, — каждый раз повторял Чарльз.

В то время я надеялась, что с его стороны это всего лишь проявление вежливости по отношению к мачехе. Однако впоследствии выяснилось, что он просто не в состоянии понять разницу между ужасающим барахлом и очаровательными вещами, которые окружали меня в родном доме. Он принял от Уинифрид даже совершенно чудовищные занавески из искусственного шелка, не подходящие по цвету ни к одной из комнат нашего нового дома.

Наконец очередь дошла до фарфора и стекла. Тут я потерпела еще большее поражение. Уинифрид преподнесла нам совершенно безобразный столовый сервиз. Ничего худшего я никогда не видала. Я слабым голосом произнесла, что у нас, мол, нет места даже для половины всех этих предметов.

Уинифрид тут же резко спросила:

— Вам что, не нравится?

— Нравится… но… то есть я хочу сказать, — начала было я, спотыкаясь на каждом слове, но сразу же замолчала, бросив умоляющий взгляд на Чарльза.

Кажется, он впервые тогда понял, что все эти дары не вызывают у меня такого же восторга, как у него. Но он знал свою мачеху, а потому поспешно сказал:

— Да, конечно же, Уин, ей нравится. Ты, пожалуйста, распорядись об отправке всех этих вещей по железной дороге в Ричмонд, я заплачу. Право, ты проявила неслыханную щедрость, и это наверняка позволит нам сэкономить кучу денег. Помню, я ел с тарелок из этого сервиза, когда был еще ребенком. Для меня он представляет ценность, можно сказать, и в чисто сентиментальном плане.

— Я так и думала! — воскликнула торжествующе Уинифрид.

Все мои собственные планы и мечты, отступили на второй план. Я не произнесла ни слова.

Позднее, когда мы ехали к себе, вопрос, конечно, снова всплыл.

— Думаю, вряд ли все эти вещи полностью в твоем вкусе, — смущенно произнес Чарльз. — Я знаю, что ты достаточно тверда в отстаивании своих взглядов, но ведь не можем же мы швырнуть подарки в лицо Уин.

— Но неужели мы будем всем этим пользоваться? — в отчаянии спросила я. — Ох, Чарльз, я с таким нетерпением ждала того дня, когда мы сможем сами выбрать все, что нам нужно. Я просто не в состоянии смириться с этим чудовищным гарнитуром из мореного дуба, состоящим из трех предметов.

— Мне кажется, он принадлежал моей матери, — несколько натянутым тоном заметил он.

Я почувствовала, как лицо мое залилось краской. Ужас какой! Ну и ляпсус я допустила! Мне не хотелось обижать Чарльза, и я торопливо произнесла:

— Да что ты, я совершенно убеждена, что твоей матери он принадлежать не мог. Для этого он слишком нов. Наверняка это собственность Уинифрид.

— Ну что ж, я не хочу ее огорчать… — начал он.

— Ну понятно, я тоже не хочу, — сказала я.

На самом же деле мне не хотелось огорчить Чарльза. Я видела, что ситуация для него создалась слишком трудная, так что простила его.

Пожалуй, тот день должен был ясно показать, сколь велика разница между вкусами Чарльза и моими собственными, а также послужить предостережением насчет полнейшего отсутствия у него чувства юмора. Ведь он мог рассмеяться, и с проблемой было бы разом покончено.

Так или иначе, стало ясно, что меня ждет нелегкая задача — обставить дом так, как хочется мне.

Впрочем, со временем я настояла на своем. Конечно, все вещи из Саут-Норвуда, которые я находила такими отвратительными, были отправлены в Ричмонд. В те дни мне не оставалось ничего иного, как принять их. Однако вскоре наступило время, когда Чарльз настолько глубоко ушел в свои дела, что перестал замечать сокровища Уинифрид или придавать их судьбе какое-либо значение. Когда я сообщила ему, что пристроила ужасающую спальню в подвале и отправила туда же большую часть посуды, он ограничился лишь тем, что пробормотал что-то невнятное. Более того, в конечном итоге он стал восхищаться антикварными вещами, которые я приобретала в результате азартных поисков.

Чарльз в сущности не был мелочным, но Уинифрид не простила мне того, что я не воспользовалась в полной мере ее подношениями, и то и дело спрашивала, куда подевались вещи, которые она послала нам.

В день нашего венчания я забыла даже про свою антипатию к Уинифрид. Я была счастлива, так невыразимо счастлива, что выхожу за него замуж. Церемония проходила в приходской церкви в Шерборне.

Свадьба прошла очень хорошо, и в моем родительском доме — Вайн-хаусе — был устроен чудесный прием. Папа приложил все старания, чтобы выдать меня замуж как положено. Джерими получил отпуск и был у нас шафером. Из города приехали Джордж Вулхэм, Фрэнсис и Стив, Разумеется, пришли и все друзья, жившие в нашей округе.

Чарльз был очень красив и обаятелен. Должна признать, что женихом он был прямо-таки идеальным. У него были чистые сияющие глаза, часто встречающиеся у блондинов. Уинифрид сделала все, чтобы казаться как можно более доброжелательной. Никогда не забуду ее наряд, который она называла своим подвенечным одеянием. Платье цвета сомон со множеством рюшек — и громадная соломенная шляпа, плохо сочетавшаяся с цветом лица. Она была слишком румяной и слишком мужеподобной для всех этих оборок. Джерими, хихикая, сказал мне, что она похожа на гигантскую порцию мороженого «Кокосовый орех». Я не могла удержаться от смеха — лучшее сравнение трудно было придумать.

Мы с Чарльзом собирались провести свой медовый месяц на юге Франции. Первую остановку предполагалось сделать в Канне. Когда мы сидели в «моррисе» — первую брачную ночь мы провели в Лондоне, — к машине подошла Уинифрид.

— Как только вы вернетесь, тут же дайте мне знать, — сказала она, обращаясь к нам обоим. — Я настаиваю, что должна быть первой, у кого вы отобедаете по возвращении. Теперь, дорогая моя Крис, вы стали миссис Чарльз Аллен. Я надеюсь, вы немножко пополнеете и заставите Чарла научить вас держать в руках клюшку для гольфа, а? Что вы на это скажете?!

Видно, она пыталась шутить, но пронзительный смех, слышавшийся и после того, как машина тронулась, долгое время неприятно звучал у меня в ушах — да, даже этот смех, которым она разразилась в день моей свадьбы!..

4

Мой медовый месяц

Мне грустно писать об этом. У меня в то время не было критериев, по которым я могла бы оценить Чарльза как любовника. Это было не то, чего я ожидала, но говорить о полном разочаровании не приходится. Он был со мной откровенен и еще до нашей женитьбы рассказал, что в бытность его студентом в Кембридже была одна молодая девушка, посвятившая его в волнующие тайны секса. Однако, сказал он, взволновать его душу ей не удалось. Я его истинная любовь, и меня он любит и телом, и душой. Со мной все будет по-другому. Это он тогда так говорил!

Если бы дружеское общение, существовавшее между нами на протяжении двух недель во Франции, сохранилось и дальше, мне в последующие годы фактически не на что было бы жаловаться. Думаю, что, даже если я встретила бы тогда Филиппа, вряд ли у меня возникло бы искушение тайно бежать к нему из дома или вообще когда-либо изменить мужу. Мне хотелось и впредь любить Чарльза. Я по натуре не склонна к беспорядочным половым связям и согласна с теми, кто говорит, что нормальные мужчины и женщины, получающие достаточное удовлетворение в интимной жизни, редко думают о сексе. Ко для тех, кто испытывает в любовной сфере глубокое разочарование, секс приобретает непомерно важное значение.

Однако вернемся к моему медовому месяцу. Я, конечно, понимала, что это будет своего рода испытание, поэтому в нашу первую ночь в лондонском отеле «Савой» не обошлось без некоторых осложнений.

Чарльз проявил подобающую случаю щедрость и снял восхитительный номер, выходивший окнами на реку. На юную девушку из Дорсетшира, привыкшую к простой жизни, роскошь обстановки произвела должное впечатление. Она испытала даже некий благоговейный трепет, а если учитывать, что этой провинциальной девушкой была я, заказанный Чарльзом колоссальный букет гвоздик, стоявший на туалетном столике, произвел на меня еще большее впечатление. От чувства благодарности у меня затуманились глаза, и я без конца твердила ему:

— Спасибо! Спасибо!..

Как всякая невеста, я немножко робела и нервничала, втайне спрашивала себя, что я буду испытывать, впервые полностью принадлежа мужу. Оглядываясь назад, я думаю: до чего же трогательно глупой была, возлагая надежды на то, что Чарльз прекрасно понимает, как следует вести себя, и сделает все, что требуется, чтобы я почувствовала, что не разочаровываю его, да и он сам в свою очередь не разочарует меня.

Так вот, по правде говоря, из нас двоих более робким оказался он. Когда Чарльз вошел в комнату, я была уже в постели. Он сбросил халат и лег рядом. Затем выключил настольную лампу. Летняя ночь была очень теплой. В открытые окна вливался лунный свет. После продолжительной поездки на автомобиле, а также от усталости, связанной со свадебными хлопотами, голова у меня слегка кружилась. Если не считать приглушенного шума уличного движения на Стрэнде и набережной, тишина была полной. Я почувствовала, как его рука прикоснулась к моим волосам, щеке, а затем спустилась к моей груди. Во время нашей помолвки мы не позволяли себе каких-либо страстных ласк. Чарльз был мужчиной иного типа, и я уважала его за это. Но сегодня я вся — с головы до ног — была женщиной, целиком принадлежавшей ему, и мне хотелось, чтобы меня любили безумно и без оглядки.

В тот раз я впервые поняла, что Чарльз отнюдь не любовник. Конечно, никакого личного опыта в этой области у меня не было, так что по-настоящему никаких сравнений делать не могла, но мне приходилось обуздывать кипевшие во мне страсти и уверять себя, что я просто чудовище. Чарльз явно не ждал какой-либо инициативы с моей стороны и был убежден, что она должна исходить исключительно от него.

Я удивилась, когда он в ту ночь выключил свет. У меня была очень хорошая фигура, и мне хотелось, чтобы он ею полюбовался. Но Чарльз предпочитал заниматься любовью в темноте. Тогда я не понимала, какая печальная символика содержится в этом факте.

В конце концов он заключил меня в объятия и дал себе волю, отбросив чисто британскую сдержанность и напускную стыдливость, каковые — клянусь Богом — есть прямой результат суровой дисциплины и самоконтроля, которым обучают мальчиков в наших школах. И тут я перестала о чем-либо думать. Однако все кончилось очень быстро, и я пришла к убеждению, что в физической близости нет ничего такого уж восхитительного, как это обычно расписывают.

Единственным человеком, с которым я когда-либо откровенно говорила о сексе, была Фрэнсис Графтон, если не считать моего брата, который не мог сообщить своей юной сестре ничего сколько-нибудь поучительного. Папа этой темы никогда не касался, а матери, с которой я могла бы поговорить накануне свадьбы, у меня не было. Впрочем, вряд ли, даже будь она, бедняжка, жива, я много узнала бы от нее. Вся фактическая сторона дела была мне известна, как она известна всем современным девушкам. Но откуда им знать о тех психологических проблемах, которые может породить замужество и которые, без сомнения, начали омрачать мою жизнь с первых дней брака с беднягой Чарльзом?

В ту ночь он был прямо-таки пылок, как и позднее, когда мы прибыли в Канн. Но как быстро иссякал его пыл! Когда он однажды увидел мое обнаженное тело, я заметила явное смущение в его глазах.

Фрэн как-то сказала мне, что они со Стивом часто расхаживают по квартире совершенно голые и оба чувствуют себя отлично, не испытывая ни малейшего стеснения. Людей старшего поколения этот факт мог бы неприятно поразить, я же совсем не была шокирована. Однако после того случая с Чарльзом я уже никогда не появлялась перед ним неодетой, а если бы появилась, он, вероятно, кинулся бы ко мне с халатом и сказал, что я могу простудиться или еще что-нибудь в этом роде. Разумеется, он преподал мне урок. Больше я уже никогда не отдавалась ему с такой невероятной, всепоглощающей любовью, переполнявшей мое сердце и будоражившей воображение в нашу брачную ночь.

И все-таки нам было хорошо в Канне. Мы провели там очень приятные две недели. Отношения у нас были поистине дружеские. Нам очень нравилась французская кухня и роскошь, окружавшая нас в отеле «Карлтон». Оба мы обожали купаться. Чарльз был прекрасным пловцом и обучил меня стилям плавания, которых я раньше не знала. Кроме того, мы совершали прогулки вдоль побережья через Ези, и Вильфранш, и Ниццу до Ла-Напуль. Оба загорели и окрепли. Я была совершенно счастлива. Впрочем, «совершенно» — не вполне точное слово. Просто счастлива, если не считать тех моментов, когда мне приходилось стыдиться своей страстности.

Никогда не забуду вторую неделю нашего медового месяца. Прежде чем заснуть, Чарльз каждую ночь целовал и ласкал меня. Однако этим все и ограничивалось. По всей видимости, он меня не хотел. Я ничего не понимала. Он был не из тех людей, с которыми можно пускаться в обсуждение всевозможных подробностей, касающихся интимных отношений. Как правило, он говорил лишь, как все было превосходно, и выражал надежду, что я испытывала то же самое. Когда я набралась мужества сказать ему, что дела обстоят не совсем нормально, он, как видно, огорчился и чуть ли не рассердился. Белое лицо его налилось яркой краской, и он пробормотал что-то вроде «очень сожалею». Видно было, что он крайне смущен и обижен, потому что я дала почувствовать, что он оказался не на высоте. Так как я любила его, то тут же заявила, что для меня это не так уж важно, что все, мол, в порядке, просто дело в том, что до него я никогда ни с кем не спала, и, наверное, если кто и виноват, так это я. Лицо его прояснилось, он рассмеялся и начал подтрунивать надо мной, говоря, что он-де чертовски рад как раз тому, что я ни с кем прежде не спала.

В ту ночь он пытался вести себя со мной получше. Ничего из этого не вышло. Каждый раз повторялось одно и то же: Чарльзом овладевало внезапное желание, он быстро достигал вершины экстаза, а за этим неизменно следовала сигарета. В последнюю ночь нашего пребывания во Франции мы говорили о чем угодно, кроме любовной страсти. Мне кажется, он заметил на моем лице выражение, вызвавшее у него тревогу, и поэтому попытался еще раз мной овладеть. Он был преисполнен самых лучших намерений — страстно меня ласкал, говорил, что я необыкновенно красива, что он без ума от моих длинных каштановых волос и бархатистой кожи и что мои большие глаза — синие, как Средиземное море. Он стал выражаться прямо-таки поэтично. Слушая его — у Чарльза был очень красивый голос, — я пригрелась в его объятиях и начала чувствовать себя совсем счастливой. Однако акт любви он все-таки не повторил. В ту ночь я поняла раз и навсегда, что ничего другого никогда и не будет. Его вины в том не было. Это я была не такой, как он, и мне надо привыкнуть к этой мысли.

Моя любовь к Чарльзу приобрела привкус горечи. В последующие годы нашей совместной жизни я перестала тревожиться насчет того, огорчаю я Чарльза или нет. Он сам слишком часто меня огорчал. Помню, он как-то сказал, что, по его мнению, сексу должно быть отведено в жизни определенное место и ни к чему вечно толковать на эту тему. Наверное, все дело в том, что сам он в сексуальном отношении недоразвит. Кроме того, он заявил — хотя я с этим решительно не была согласна, — что, на его взгляд, интимная близость между мужем и женой уместна лишь по особым случаям и должна рассматриваться как своего рода праздничная церемония. Мне эта теория показалась довольно противной. Ведь не могла же я внезапно воспылать страстью лишь потому, что Чарльз преподнес мне какой-нибудь подарок, или потому что мы находились где-то на отдыхе, или же оттого, что дело происходит в Сочельник или в субботнюю ночь. Именно это я и сказала ему.

— Мужья и жены должны тянуться друг к другу инстинктивно и находить удовлетворение во взаимной близости. Причина для этого требуется только одна: они должны любить и желать друг друга, — заявила я.

В тот момент он был занят — отвечал на какое-то письмо от страховой компании. Он лишь посмотрел на меня через плечо своим невозмутимым взглядом — до того невозмутимым и хладнокровным, что порой это меня просто бесило. Неожиданно Чарльз расплылся в улыбке, и от этого ситуация стала еще хуже. У меня подобная реакция не вызывала желания отнестись к этой проблеме юмористически.

— Дорогая моя, Крис, — произнес он нараспев, — ну и странные же порой тебя посещают идеи.

— Ну и ладно, пусть я странная, а ты зато просто кусок льда. Не будем больше это обсуждать.

Он и не стал. К тому времени мы были женаты около года и у меня уже родился Джеймс. После появления на свет сына Чарльз фактически не прикасался ко мне. Как видно, он считал, что пока я кормлю ребенка, меня надо вообще оградить от всяческих интимностей. Я думала про себя: если у кого-то и есть странные идеи, так это у него. Однако Чарльз по-прежнему был совершенно уверен во мне, и я думаю, что именно это удручало меня больше всего. В начальный период нашего брака я не сомневалась в глубокой любви к нему и желании всегда оставаться хорошей и верной женой. О каких-либо других мужчинах я даже не помышляла. Но, поскольку мне шел всего лишь двадцать третий год, перспектива прожить еще лет тридцать с лишенным темперамента, холодным мужем, по правде сказать, меня очень пугала.

Что-то я слишком забегаю вперед. Надо вернуться к последним дням нашего медового месяца…

Мы возвратились на родину не самолетом, а поездом и затем на пароме. Сделано это было, чтобы доставить удовольствие Чарльзу, которому нравилось пересекать Ла-Манш. Вероятно, Чарльз ничего уже переменить не мог, так как успел сообщить Уин о дне нашего возвращения. Она тут же откликнулась письмом, в котором известила, что приготовит ужин у себя дома в Саут-Норвуде, чтобы мне, дескать, не пришлось сразу же браться за стряпню.

— Как это мило со стороны старушки Уин, — заметил Чарльз.

Впоследствии мне приходилось частенько слышать эту фразу, приводившую меня в бешенство.

Как странно все-таки, думала я. Он не понимает, что она пригласила нас вовсе не потому, что хочет избавить меня от утомительной готовки, а единственно потому, что ей хочется увидеть его. Я-то ничуть в этом не сомневалась. Когда я сказала Чарльзу, что предпочла бы провести наш первый вечер вдвоем в собственном домике, он поцеловал кончик моего носа и сказал:

— Ты прелестная сентиментальная малышка, но я думаю, что, если мы не примем приглашение Уин, она будет страшно разочарована. Ехать совсем недалеко. Давай побываем у нее, детка.

Я была замужем всего две недели, обожала Чарльза и гордилась своим новым статусом его жены. Сообщая папе и Джерими, что испытываю полнейшее блаженство, я отнюдь не кривила душой. Без дальнейших споров я предоставила мужу действовать так, как он находит нужным.

Ужин, однако, прошел в очень дружелюбной атмосфере. Как всегда, Уин постаралась угостить Чарльза его любимыми кушаньями — лососиной под майонезом и меренгами. Говорили преимущественно они двое, обмениваясь впечатлениями о Канне. Оказалось, что несколько лет назад Чарльз ездил на Лазурный берег с мачехой и двумя приятелями. Я почувствовала себя лишней. Сидела и молчала. Что-то мне было не очень весело. Великолепное побережье казалось теперь очень далеким, как и моя фантастически прекрасная спальня в «Карлтоне». Купание в синем-синем море, отдых на пляже под горячим солнцем, эти романтичные и волнующие ночи — все отошло в прошлое. Снова мы в Лондоне, в гнездышке Уин. Июньская погода повергла в уныние. В Саут-Норвуде все было серым и холодным. Чарльз заметил, что я вздрагиваю, и что-то сказал по этому поводу. Уин тотчас же громко расхохоталась:

— Ну, ну! После столь долгого пребывания на свежем воздухе и физических упражнений кровообращение у нее должно было бы улучшиться!

Чарльз обнял меня одной рукой, что наверняка раздосадовало Уин, так как взгляд, брошенный на меня, был темнее тучи. Он пробормотал, что, мол, у меня, бедняжки, кровообращение не слишком хорошее. Я довольно резко отняла у него свою руку, опасаясь, что это замечание может вызвать целую лекцию со стороны Уинифрид. Так оно и случилось. Она снова начала грозиться научить меня игре в гольф и заявила, что достаточно пару раз помахать металлической дубинкой, чтобы кровь так и заиграла в теле.

Когда мы с Чарльзом прибыли домой, я была не в настроении.

Отделку нашей квартиры к этому времени в основном завершили. Гостиная выглядела очень симпатично. Фрэн со Стивом прислали по поводу нашего возвращения два десятка белых и розовых роз и охапку белой сирени. На каминной полочке лежала телеграмма от моего отца, гласившая: «Добро пожаловать домой». А также письмо от Джерими. Так все было уютно, и вообще намного теплее, чем в доме Уинифрид! Но меня все еще била дрожь. Я направилась в спальню и включила электрический камин. Чарльз пошел принимать ванну. Я сидела одна на краю кровати и глядела на безобразное покрывало из искусственного шелка — одну из тех вещей, которые навязала мне Уинифрид. Я собиралась при первой же возможности заменить его другим, постаравшись никого не обидеть, однако сегодня безобразие этой штуки по-настоящему вывело меня из себя.

Я вдруг почувствовала себя несчастной. И не потому, что перестала любить Чарльза, а потому, что сознавала — что-то у нас с ним не так. В то время точно определить, в чем дело, я не могла, но подсознательно чувствовала: что-то не в порядке. Я понимала, что была тогда эмоциональной и сентиментальной девушкой. Даже сейчас, когда мне за тридцать, меня иной раз обвиняют в чрезмерной мягкости, но в ту ночь я отчаянно нуждалась в том, чтобы мне дали ощутить, сколь велика наша близость с мужем. Я хотела почувствовать, что мы так же, если не еще более, близки, как во время медового месяца. Возможно, это была реакция на то, что я вдруг очутилась тут, в Ричмонде, впервые так далеко от моего прежнего дома и обожаемого отца. А может, меня страшило то, что Чарльзу надо завтра на работу и я целый день его не увижу. Во всяком случае, когда муж в халате и пижаме вошел наконец в комнату, он с удивлением увидел, что я еще не разделась и продолжаю сидеть.

— А ну-ка, детка, поторопись, — сказал он. — Я что-то устал сегодня, а ты?

— Да, я тоже, — кивнула я в ответ. Вид у меня был угрюмый, и я знала об этом.

Тут он увидел электрический камин, тихонько свистнул сквозь зубы, наклонился и выключил его:

— Мне показалось, что здесь жарко, как в печке. Право, детка, ну какой может быть камин в июне?

Я вскочила. Меня охватила ярость, которую я и не подумала скрыть.

— А почему мне нельзя зажечь камин? Какая разница, какой сейчас месяц — июнь или декабрь, — если человеку холодно? Ты ничуть не лучше своей мачехи! Наверное, все дело в том, что это слишком дорого? Ну что ж, оплачу счет за электричество из собственных средств, но я терпеть не могу мерзнуть. В Канне было так жарко. Ах, как было бы хорошо, если бы мы остались там. Как было бы замечательно, если бы нам вообще не надо было возвращаться домой. Как было бы хорошо…

Голос мой надломился. Сквозь завесу слез я видела лицо Чарльза, ставшее от удивления и ужаса просто комичным. Я еще подумала про себя: он похож на рыбу, вытащенную из воды и то открывающую, то закрывающую рот в попытке глотнуть кислород.

Я разрыдалась. Голос Чарльза был столь же удивленным, как и выражение его лица:

— Послушай, детка, объясни мне, бога ради, что стряслось?..

Я бросилась на кровать. Он лег рядом и обнял меня за талию, будучи не в силах понять, почему инцидент с камином мог так меня расстроить. Что-либо логически объяснить ему я не могла, а сам он был вполне всем доволен. Он прекрасно провел медовый месяц и готовился столь же замечательно провести первую ночь в собственном доме — замечательно, конечно, в том смысле, как он это понимал. Не будучи сентиментальным, он не мог даже представить, что для меня все испортил вынужденный визит к Уинифрид; не понимал он и причины моей чрезмерной взвинченности. Может, я просто глупышка? Он уже завел было об этом речь, но я почувствовала себя только еще хуже.

— Дурашка моя маленькая, о чем ты плачешь? Да зажги, пожалуйста, камин, если тебе хочется. Я вовсе не хотел тебя огорчить. Ведь я же люблю тебя, глупенькая ты моя…

Глупенькая… Как видно, это я глупенькая. И, хотя Чарльз вовсе того не хотел, эти слова еще больше отдалили меня от него. Однако плакать я перестала и попыталась как-то исправить допущенную мною слабость. Отчаянно прильнув к мужу, я целовала его и просила, чтобы он целовал меня.

Однако для моего супруга медовый месяц кончился. Он никак не отвечал на поцелуи и прикосновения… Он устал, а завтра ему надо рано встать и отправиться на завод… Он искренне сожалел о том, что расстроил меня… Он впервые увидел такой поток слез, извергнувшийся из моих глаз, и огорчился, но причину понять не смог… Чарльз обнял меня, похлопывая рукой по моей мокрой щеке, целовал кончик моего носа — была у него такая привычка проявлять свою нежность. А мне требовалась нежность иного рода. Наконец он отодвинулся от меня и громко, отнюдь не романтично, зевнул:

— Крис, у нас был очень длинный день. Ты посмотри, который час! Скоро двенадцать. Я думаю, нам надо поспать.

Быть может, все это мелочь. Кому-то так и покажется, но только не мне.

Так меня отвергли в первый, но не в последний раз. Я уже начинала жалеть, что не принадлежу к категории холодных жен, и пришла к заключению: лучше, когда из двух супругов сильнее любит и отличается более страстным темпераментом мужчина.

Чарльз, возможно, воображал, что в скором времени у нас будет еще один медовый месяц. Однако ничего из этого не вышло. Спустя три месяца я убедилась в том, что беременна. Чувствовала себя скверно, меня все время тошнило. Вскоре я утратила стройность фигуры. Вид у меня стал крайне неромантичным. Я начала носить просторные платья, специально предназначенные для беременных женщин, и внезапно почувствовала полное охлаждение к Чарльзу.

В марте следующего года родился Джеймс.

Я не могу отрицать, что в период беременности отношение Уинифрид ко мне заметно улучшилось. Однако, когда Чарльз впервые сообщил ей в моем присутствии о будущем ребенке, она встретила известие не слишком радостно.

— Что-то больно скоро, — рявкнула Уин. — Ребенок — тяжкое бремя для молодого человека, делающего лишь первые шаги в деловой карьере.

Я, как всегда, промолчала, но почувствовала, что лицо мое залилось краской. Чарльз начал меня — а также и себя — защищать.

— Нельзя же обвинять Кристину в том, что она нарочно забеременела, дабы помешать моей карьере, — рассмеялся он.

— Не говори глупости, Чарл, — оборвала его Уинифрид. — И кроме того, мне не нравится слово «беременна».

Теперь, пытаясь все беспристрастно проанализировать, я вижу, что такой, какой она была, ее сделала чисто женская зависть. Она, конечно, ни за что бы не призналась, но истина заключалась в том, что в свое время Уинифрид сама хотела иметь ребенка. Однако вскоре после того, как она вышла замуж за отца Чарльза, мистера Аллена, ей пришлось перенести операцию, которая положила конец всем надеждам на этот счет. Окружающие считали ее одной из тех женщин, которых такое не слишком огорчит, поскольку теперь она сможет посвятить свою жизнь спорту. Но, я уверена, она испытала глубокое разочарование. В женщине такое крушение надежд может породить злобу, мелкую зависть и неприязнь к любой другой женщине, способной осуществить свое естественное стремление к материнству. Изголодавшееся сердце Уинифрид целиком излилось на пасынка. Однако неприязненное отношение к таким, как я, наделенным истинной женственностью, успело глубоко укорениться в ее душе. Для нее непереносима была мысль, что я способна дать Чарльзу решительно все.

Впрочем, свыкнувшись с мыслью о моей беременности, она стала относиться ко мне внимательнее. В свободное от игры в гольф время, бывало, наведывалась в Ричмонд с какими-нибудь маленькими подарочками. Во всем касающемся детской одежды вкус у нее был лучше, чем в выборе мебели.

Помню, однажды она преподнесла мне очаровательное платьице для годовалого ребенка. Оно было сделано во Франции, все в складочках и оборочках, совершенно прелестное. С каким-то стыдливым выражением на лице Уинифрид наблюдала за тем, как я разворачиваю сверток. Когда я громко выразила свое восхищение, она заявила ворчливым голосом:

— Кроха сможет в него обрядиться, вероятно, самое раннее через год, но я его увидела и не устояла. Похоже, оно подходит скорее для девочки, чем для мальчика, так что будем надеяться на рождение дочки.

— Это очень мило с вашей стороны, Уинифрид, — сказала я.

Она начала расхаживать по нашей гостиной — как всегда с сигаретой, прилипшей к нижней губе, засунув руки в карманы вязаного жакета. На меня она старалась не смотреть. Я говорила Чарльзу, что моя все более раздававшаяся фигура, как видно, приводит ее в смущение. Тем не менее у нее бывали такие вот минуты доброты и щедрости. Впрочем, боюсь, я быстро прониклась крайне скептическим отношением к Уинифрид и уже пришла к заключению, что она проявляет интерес к малышу только по одной причине: это ребенок Чарльза. Что он наполовину принадлежит мне, ее ничуть не трогало.

— Если родится мальчик, — заявила Уин, — надеюсь, вы назовете его Джеймсом в честь моего покойного мужа.

Это поставило меня в затруднительное положение — я уже решила назвать своего будущего сына Эриком, как моего отца. Когда я заикнулась об этом, Уинифрид устремила на меня негодующий взгляд:

— Мне кажется, вы могли бы предоставить Чарльзу по крайней мере выбор имени. Дело не только в том, чтобы угодить мне. Я знаю, он будет рад, если ребенок получит имя его отца.

Маленькое платьице для годовалой девочки, совсем забытое, лежало между нами на столе.

Нас снова разделил привычный барьер взаимного предубеждения и неприязни. Мы начали препираться по поводу имени. В это время вошел Чарльз. Повернувшись к нему, я сказала:

— Чарльз, скажи, пожалуйста, Уинифрид, что мы решили назвать ребенка Эриком в честь моего отца.

Не успел он произнести и слова, как в разговор вмешалась Уинифрид:

— А я считаю, Чарльз, что его надо назвать Джеймсом, в память о твоем отце. Ты сам говорил мне об этом.

На сей раз в неудобном положении очутился Чарльз. Я заметила обозначившуюся на его лбу морщинку. Мягкие голубые глаза посмотрели в мою сторону, но он тут же отвел взгляд:

— Ох, ну и парочка же вы! Никогда ни о чем не можете договориться.

— Позволь, разве ты не говорил мне, что хотел бы, если родится мальчик, назвать его Джеймсом? — вопросила Уинифрид.

Он потянул себя за мочку уха и пробормотал в ответ что-то невнятное:

— Да, наверное, говорил, но если Крис предпочитает имя Эрик в честь своего отца…

Уинифрид резко оборвала его:

— Если Крис предпочитает… Ты на все готов, лишь бы угодить Крис. Мне кажется, ей следовало бы стремиться угодить тебе. — С этими словами Уинифрид нахлобучила на голову фетровую шляпу и удалилась.

Меня затошнило. Во время беременности приступы тошноты бывали у меня очень часто.

— Иду в ванную, — сдавленным голосом произнесла я.

Чарльз последовал за мной. Невзирая на неоднократные просьбы уйти и оставить меня в покое, он не уходил, держал меня за руку и смачивал мне виски одеколоном, пока приступ не проходил. Он был очень добр и заботлив. Заверил, что нашего сына назовут любым именем, какое я выберу. Если же родится девочка, ее в любом случае надо назвать Кристиной. Я уже совсем готова была удариться в слезы, но, услышав его слова, невольно рассмеялась:

— Нет уж, пожалуйста, зачем нам в семье две Кристины? Мне всегда нравилось имя Диллиан.

На этот раз засмеялся он:

— Даффодил — Дилл — Дилли-ан! Иными словами, желтый нарцисс. Красиво звучит, но уж больно книжно.

Он обнял меня, и мы спустились по лестнице. Между нами опять все было в полном порядке. Уинифрид ушла. Мы расположились, готовясь провести вечер в семейной атмосфере, хотя после ужина с Чарльзом невозможно поддерживать дружескую беседу. Он всегда приносил домой полный портфель документов, требовавших неотложного внимания. Нет чтобы оставить деловые проблемы в офисе… Наверное, он считал, что для меня самое лучшее место — постель, так как заметил, что мне-де надо рано вставать. Я ушла нехотя. В те дни я вообще не любила лежать — у меня было сильнейшее несварение желудка, и в сидячем положении я себя чувствовала лучше. Мой бедный живот стал просто необъятным, и ребенок толкался в чреве, что есть силы.

Так шли месяц за месяцем. Роды прошли легко, и Чарльз был в полном восторге.

Родился мальчик, его окрестили и назвали Джеймсом. Уинифрид с торжествующим видом держала ребенка у купели. Она настояла на том, что будет крестной, а также нареченной бабушкой. Я пригласила на крестины и представителей своей семьи. Одним из крестных стал мой брат, а другим — старший партнер Чарльза по фирме Норман Холландер. Церемония прошла очень удачно.

Во время приема, который мы устроили после крестин, Джерими шутливо заметил, что Уинифрид более чем когда-либо походит на розовое мороженое «Кокосовый орех». Впрочем, она пребывала в прекрасном настроении и то и дело разражалась громким смехом. Она явно была просто очарована ребенком. Мне самой сын казался очень непривлекательным — безволосый, морщинистый. Мое небрежное отношение к младенцу вызвало резкую критику со стороны нашей дражайшей Уинифрид.

— По-моему, то, что Уинифрид так полюбила малютку, просто замечательно, — заметил Чарльз. Тогда он был довольным и гордым отцом.

Я сухо сказала в ответ:

— Это только потому, милый, что по ее мнению, ребенок весь в тебя. Если бы это была девочка, похожая на меня, она такого интереса не проявила бы.

— Не будь такой злоязычной, детка, — ответил муж.

Нельзя сказать, что тон его при этом был недобрым, но в глазах мелькнуло предостерегающее выражение. Чарльз неизменно огорчался всякий раз, когда я скверно отзывалась об Уинифрид. Однако как ни старалась, мне не всегда удавалось скрыть свою неприязнь. С этим я ничего не могла поделать, Чарльз был очень односторонен. Ему, как видно, никогда даже в голову не приходило, что в наших разногласиях могла быть виновата она. Он не замечал ее вечной язвительности и манеры самоутверждаться и довольно бесцеремонно вторгаться в нашу жизнь, вызывая крупные недоразумения. Воскресные ужины в Саут-Норвуде совершенно выводили меня из себя. Так как мы не могли найти для ребенка няньку, приходилось укладывать его в плетеную кроватку и брать с собой. В первые минуты Чарльз вел себя весьма дружелюбно, но, после того, как мы покидали дом мачехи, настроение его резко менялось.

По дороге домой он осыпал меня упреками:

— Ты никогда даже не пытаешься понять милую старушку Уин. Я без конца твержу: просто у нее такая манера — резко выражаться. А сердце — золотое.

— Золото свое она искусно прячет. Что же касается манеры рубить с плеча правду, мне кажется, Уин несколько перебирает, — негодующе возразила я.

Нередко случалось, что после вечера, проведенного у мачехи, Чарльз отвергал все мои попытки вновь сблизиться с ним. Сейчас, размышляя об этом, я вижу: всю вину за раздоры между мной и Уинифрид он возлагал на меня. И, как видно, именно из-за этого я ему опостылела. Чем нетерпеливее он вел себя со мной, тем сильнее я ненавидела Уинифрид. Получался прямо-таки порочный круг, и в конце концов наступил день, когда я уже не могла больше закрывать глаза на то, что брак мой оказался неудачным и мы с Чарльзом несчастливы. Особенно страдала я, поскольку для Чарльза деловые проблемы всегда значили больше, чем любовь.

Я пошла со своими горестями к Фрэн. Она всегда была женщиной практичной и имела наготове добрый совет. Хоть она и любила, а подчас, думаю, и жалела меня, но оказывала поддержку лишь в тех случаях, когда действительно считала Уинифрид виноватой. Фрэн — человек очень искренний, и ей удавалось быть беспристрастной.

— А не проявляешь ли ты некоторую нетерпимость к этой несчастной тетке? — спросила она меня как-то. — Не становится ли это чем-то вроде навязчивой идеи? Она всецело одержима своей завистью и ревностью к тебе, но тут дело не в ней одной, милочка. Что же касается Чарльза, я знаю: тебе с ним тоскливо. Для меня было бы сущим адом жить с таким человеком. Но ведь, радость моя, ты сама его выбрала. А я тебя предостерегала еще тогда, когда ты в первый раз пришла сообщить о своей помолвке. Ты считала его очень даже подходящим женихом для себя. Может, мне поговорить с ним? Хочешь, я намекну ему кое на что?

Я поспешила ответить:

— Нет, не надо!

Подобное вмешательство имело бы роковые последствия. Моей дорогой Фрэн, я, конечно, ничего сказать не могла, но Чарльзу не слишком нравились ни она сама, ни ее симпатичный муж. На его взгляд, это были слишком артистичные натуры и вели они себя чересчур раскованно. Я также думаю: он немножко побаивался проницательности Фрэн, ее искушенности и утонченности, быть может внутренне сознавая, что он ей не ровня. С течением времени он начал пытаться обвинять беднягу Фрэн во влиянии на мои взгляды на жизнь.

— Когда мы впервые встретились, ты была мягкой, нежной, несколько даже незрелой для своего возраста. Но всякий раз после того, как ты увидишься с Фрэн, в тебе появляется жесткость и какой-то командирский тон — точь-в-точь как у нее. Не завидую я Стивену.

Я с возмущением начинала защищать Фрэн, но Чарльз и слушать ничего не хотел:

— Она на тебя плохо влияет. И, по-моему, ко мне она относится не лучше, чем я к ней.

Пожав плечами, я выходила из комнаты. Спорить все равно было бесполезно.

Меня удручало также то, что в первый же год нашей семейной жизни мы с Чарльзом стали совсем чужими: сидели по разные стороны стола и не глядели друг на друга. Это казалось мне просто ужасным. Неужели многие супружеские пары похожи на нас — испытывают неприязнь, подозрительность, какое-то чувство неуверенности друг в друге?

Даже Джеймс, чудный малыш, — он был в то время не только отцовским, но и моим любимцем, — не мог полностью предотвратить все возраставшее между нами отчуждение, хотя мы оба обожали его, очень им гордились и любили с ним играть. Постоянно возникали споры по поводу его воспитания. «Нельзя допустить, чтобы он стал маменькиным сынком и неженкой», — заявлял, бывало, Чарльз. Он не позволит мне избаловать мальчика.

В дело вмешалась и Уинифрид. Для нее самым главным было сделать из Джеймса хорошего спортсмена. Для мальчика, утверждала она, не так важны книги, музыка и искусство. Его надо побольше держать на игровой площадке, чтобы научить гонять мяч.

Чарльз полностью с этим соглашался.

— Уж не заказать ли для нашего Джимми миниатюрную клюшку для гольфа — пусть сосет в своей колыбельке?! — с истерическим смехом спросила я как-то Чарльза.

— Это, конечно же, выпад против Уин, — холодно сказал он и вышел из детской.

Мы помирились. Мы всегда мирились, но взаимные обиды и пререкания возникали снова и снова. Для меня подобная атмосфера была просто гибельной. Она убивала романтическую любовь. Иллюзии, которые я питала насчет того, что муж-де может остаться любовником, рассеялись. Я начала чувствовать себя обманутой, очень одинокой и пыталась найти утешение в материнстве, но понимала, что нуждаюсь в супружеской любви — такой, какую проявлял (или мне казалось, что проявлял) в прошлом Чарльз. Любви, а не этого ужасного чувства спокойного расположения, сопровождавшегося время от времени возней в двуспальной кровати — разумеется, в тех случаях, когда он не слишком уставал, чтобы услужить мне! Я очень скоро убедилась, что иметь ребенка — еще не все. Я из тех женщин, которым нужен, кроме того, и любовник.

Джеймсу было пять месяцев, когда мы впервые захватили его с собой в Вайн-хаус, дом моего отца. Когда-то я надеялась, что дом в Ричмонде станет своего года оазисом, где мы с Чарльзом, одни, изолированные от всего и всех, будем крепко держаться друг за друга, чувствуя себя неуязвимыми и для любых бед внешнего мира, не сомневаясь в обоюдной любви и безоговорочно доверяя друг другу.

Грустно вспоминать, но в тот день я уезжала из Ричмонда в Шерборн с чувством облегчения. Мне просто не терпелось вернуться в отчий дом.

Мы ехали с Джеймсом, лежавшим в плетеной кроватке на заднем сиденье. Я была в прекрасном настроении и всю дорогу болтала без умолку. Вдруг Чарльз посмотрел на меня восхищенным взглядом и сказал:

— Ты сегодня очень веселая. И очень хорошенькая. Фигура у тебя стала совсем как прежде. Я это заметил ночью, детка.

Я была радостно взволнована. За последнее время комплименты из уст мужа стали для меня редкостью.

— Ах, милый мой! — воскликнула я и устроилась поуютнее, взяв его под руку. — Давай поскорее устроим второй медовый месяц. Помнишь, ты мне обещал в тот день, когда мы вернулись из Канна?

— Я думаю, детка, это было бы замечательно, но не знаю, как мы сможем теперь уехать, когда у нас на руках Джеймс?

Я тут же нетерпеливо возразила:

— Можно оставить его в Вайн-хаусе с миссис Лэйк. Она вырастила несколько собственных детей и великолепно справится. С ней малыш будет в полной безопасности. Ах, Чарльз, ну давай уедем недельки на две за границу, совсем одни!

Чарльз остановил машину, чтобы закурить сигарету. Было видно, что он удивлен. Он заговорил смущенно, избегая моего взгляда:

— Боже праведный! Никогда бы не подумал, что ты захочешь оставить своего ребенка, когда он еще такой крошка.

— Но это как раз наиболее подходящее время, чтобы его оставить, — доказывала я. — Он и не заметит моего отсутствия. Миссис Лэйк подходит как нельзя лучше. Она обожает маленьких. Пятимесячному младенцу безразлично, кто около него, лишь бы он был в тепле и хорошо накормлен. Они начинают понимать, что такое мать, и скучать по ней только когда становятся чуточку постарше. Если мы прождем еще полгода, то уже никогда не уедем.

Молчание.

Чарльз открыл коробок и сунул туда сгоревшую спичку. Он такой аккуратный, такой педантичный! Ему бы никогда и в голову не пришло швырнуть обгорелую спичку на дорогу. Когда он снова заговорил, его ответ буквально сокрушил меня:

— Дорогая моя Крис, это очень мило с твоей стороны — так желать повторения медового месяца, но, честно говоря, я просто потрясен, что ты способна подумать о том, чтобы оставить Джеймса с этой деревенской женщиной. Кроме того…

— Кроме того — что? — спросила я, чувствуя, что сердце у меня оборвалось.

— Ведь ты же знаешь, мы говорили с тобой: в сентябре повезем Джеймса в Корнуолл. Уин знает один коттедж в Роче, где нас примут с ребенком и помогут тебе с ним управляться. Нас там будут хорошо кормить и…

— Уин тоже поедет, да? — прервала я.

— Пожалуйста, не заводись! — Добродушие Чарльза вмиг испарилось. Красивая белокожая физиономия покраснела и перекосилась от гнева. — Ты знаешь, что она участвует в соревновании по гольфу, которое там проводится. Роче славится своим полем для гольфа, и…

— Я вовсе не рассчитывала провести второй медовый месяц на знаменитом поле для гольфа вместе с Уин и Джеймсом, который будет орать во все горло в своей кроватке рядом с нашей постелью, — взорвалась я, преисполнившись не меньшей яростью, чем Чарльз.

Припоминая этот инцидент, я теперь совершенно уверена: Чарльз и в самом деле не в состоянии был меня понять, но упоминание об Уин — предел бестактности с его стороны. Должен же он помнить, что это имя действует на меня как красный цвет на быка.

— Ты позволяешь себе совершенно излишние колкости, Крис, — надувшись, произнес он.

— Ладно, — сказала я, — в таком случае, к черту наш второй медовый месяц.

Он уставился на меня, раскрыв рот от удивления:

— Крис!

— Давай больше не будем об этом! Поехали дальше! — воскликнула я.

— Ты ведешь себя так, словно тебе совершенно ничего не стоит бросить грудного ребенка! — воскликнул Чарльз.

Мое терпение лопнуло. Раньше со мной такого не бывало. Вероятно, раздражительность стала мне свойственна после того, как я вышла замуж. Не знаю, может, я и в самом деле была не слишком хорошей матерью. Должна признаться, что никогда не испытывала перед младенцами такого восторга, как некоторые женщины. Я обожала Джеймса, но мне было непонятно, почему появление ребенка должно сделать женщину исключительно домашней хозяйкой, которая обязана полностью прекратить какие бы то ни было романтические отношения с мужем. Я дала волю своим чувствам, заговорив резким голосом:

— Ты попросту не понимаешь, Чарльз. Мне сдается, ты вообще никогда ничего не понимаешь. Я сыта всем этим по горло. Единственный человек, с которым ты находишь общий язык, — твоя ненаглядная мачеха. Уин натравливает тебя на меня во время каждой встречи. Она просто язвительная стерва. Я ее ненавижу. Я очень сильно люблю Джеймса, но любовь к тебе всегда была сильнее. Во всяком случае, она иная. Я всегда хотела, чтобы ты оставался для меня на первом месте. Ты мне нужен как любовник, а не только как человек, который оплачивает счета и управляет домом. Именно этого ты никак не можешь понять.

Теперь вид у него стал смущенным. Он покраснел. Наверное, он был огорчен, так как половина из того, что я наговорила, была тягостной правдой, но предпочел уклониться от неприятной темы и обнял меня.

— Это так мило с твоей стороны — сказать, что ты меня любишь… — начал он.

— Ах, да поезжай, пожалуйста, и оставь меня в покое! — яростно оборвала я его. Слезы слепили; роскошную зелень вокруг я видела словно через какую-то завесу. Мы подъехали к самой границе графства Дорсентшир. День был прекрасный, солнечный, но я чувствовала себя кошмарно. И, к своему ужасу, поняла, что мне совершенно безразлично, состоится наш второй медовый месяц с Чарльзом или нет.

Он повел машину дальше. Перед тем как подъехать к Вайн-хаусу, я напудрила нос, причесалась и взяла на руки Джеймса, который уже начал хныкать.

— Ладно, — со вздохом сказала я. — Теперь, дитя мое, я перенесу все свои чувства на тебя одного. Отца твоего я больше любить не стану, во всяком случае так, как любила прежде. Слишком много боли это причиняет.

Думаю, для Чарльза и меня этот эпизод знаменовал собой начало конца, хотя нам предстояло еще пройти долгий путь и прожить вместе много лет, прежде чем мы расстались.

Вскоре после приезда мы поцеловались и помирились. Мой отец, который был страшно рад меня видеть, наверное, подумал, что мы с Чарльзом идеальная пара. Он сказал, что ему очень радостно видеть свою дочурку столь счастливой в браке. Я просияла. Мы все только и делали, что сияли. Джеймс вел себя как сущий ангел. Миссис Лэйк, как я и предсказывала, полностью освободила меня от всяких забот о нем, и большую часть уик-энда я провела бездельничая в обществе папы и Чарльза.

На этот раз мой супруг был ко мне внимательнее, чем обычно. Более того, когда ночью мы остались наедине в спальне, он, впервые после появления на свет Джеймса, по-настоящему овладел мною. Наверное, он вообразил, что теперь все в порядке и ему больше не о чем беспокоиться. Именно тут он допустил самую серьезную из всех своих ошибок. У него было множество оснований для беспокойства. Приятно, конечно, когда тебя нежно ласкают, но я просто уже не была в него влюблена.

5

Мне хочется оглянуться на последующие годы нашей совместной жизни и без предубеждения рассказать о них. Чарльз был виноват не во всем. Я слишком многого от него ожидала, а он слишком мало давал.

Через неделю после нашего визита в Вайн-хаус мой отец умер. Тромбоз коронарных сосудов. Я радовалась при мысли, что он успел повидать Джеймса, но долго не могла оправиться от потери человека, которого так горячо любила. Для моего брата смерть отца тоже была тяжелым ударом. Он прилетел на похороны из Гонконга и некоторое время провел у нас. В такие минуты Чарльз умел оказывать людям моральную поддержку. Он помог Джерими в тягостных хлопотах, связанных с продажей Вайн-хауса. Все вещи, которые мы захотели сохранить, были поделены между братом и мной. Джерими оставил свое имущество где-то на хранение, так как все еще был холост и еще не имел своего дома. Королевские военно-воздушные силы были для него всем — он жил с ними и ради них. Мой брат был чудесным парнем, гораздо менее склонным копаться в себе, а потому и гораздо счастливее меня. Всегда веселый, он был совершенно чужд сентиментальности, свойственной его сестрице. В авиации Джерими завоевал признание, его продвигали по службе, и я имела все основания им гордиться. Снова покинув Англию, он не перестал меня любить и писал длинные письма. Умел быть очень остроумным на бумаге и неизменно доверял мне свои тайны. Когда речь заходила о его любовных делах, всегда требовался мой совет. Благодаря красивой внешности и обаянию он с легкостью одерживал победы над женщинами и вообще жил в свое удовольствие. Я рекомендовала ему не торопиться с женитьбой. Этот совет не вызвал у него никаких опасений на мой счет. Ему ничего не было известно о скверных отношениях между Чарльзом и мной. Джерими очень нравился «милый старина Чарльз» — для него он оставался любимым зятем. Чарльз всегда радовался, когда Джерими приезжал в отпуск и останавливался у нас. Он пришелся по сердцу даже Уин. Помню один вечер, когда брат поднес к губам большую лапищу Кокосового ореха, как он неизменно именовал Уинифрид, поцеловал и сообщил, что она самая любимая из всех его подружек. Та пришла в полный восторг и разразилась громким хохотом:

— Ну уж скажете тоже! Бросьте вы!

Однако ясно было, что эти слова доставили ей удовольствие.

Джерими был падок на лесть, как и все мужчины. Уинифрид изо всех сил старалась его обхаживать. Он как-то сказал мне, что, по его мнению, не такая уж она скверная старушенция. Ему была совершенно непонятна моя явная неприязнь к ней.

Я хранила молчание. Ни при каких обстоятельствах я не сказала бы младшему брату, какие чувства вызывает Уинифрид Аллеи у меня. Он вновь покинул наш дом в счастливом неведении относительно истинного положения дел.

Когда истек третий год нашего брака, у меня не осталось почти никаких иллюзий. Я знала, что мой достойный супруг навсегда останется не кем иным, как достойным супругом, и мои надежды возродить былое влечение и страсть все более тускнели.

К моменту рождения Диллиан — дочурки, которую мне очень хотелось иметь, потому что Джеймс уже в двухлетнем возрасте стал для меня слишком силен и агрессивен, — я научилась принимать жизнь такой, как она есть. Я смирилась со своей участью.

Чарльз в те дни процветал, став одним из партнеров в радиокомпании «Роудаллен». Когда Дилли исполнился год, мы переехали в Арундель. Чарльз не имел ничего против того, чтобы ездить на работу из загорода. Он признавал, что жизнь на природе полезна для детей, и я тоже предпочитала жить вне Лондона. Вскоре после того, как мы переехали, он стал уезжать на уик-энд в Бозем, заниматься парусным спортом и наконец купил собственную лодочку. Он проявлял также некоторый интерес к нашему саду. Однако между нами установилось некое скучноватое сотрудничество, которое казалось мне опасным. К интимной жизни он проявлял очень мало интереса, и лишь в крайне редких случаях. А в скором времени всякая физическая близость между нами прекратилась вообще. Все-таки я вынуждена признать, что он не интересовался и другими женщинами. Похоже, работа и лодка значили для него больше, чем любовь.

Он вовсе не хотел чувствовать себя обязанным заботиться о таких вещах, как любовь, интимные ласки. Для Чарльза это больше смахивало на тяжкий труд. С самой лучшей стороны он проявлял себя, когда мы находились в платонических, чисто дружеских отношениях или же развлекались вместе с Джеймсом и Дилли. Особенно он был хорош, когда играл с Джеймсом. До чего же они похожи — оба белокурые, крепкие, красивые и абсолютно бессердечные.

Как-то раз я сказала Чарльзу:

— Я вижу, как у тебя загораются глаза, и чувствую, что ты был взволнован лишь в двух случаях: когда удалось удачно заключить крупную сделку или купить новую машину. Своему «ягуару» ты уделяешь куда больше внимания, чем мне. Вечно суетишься вокруг него. Почему бы тебе не проявить чуть больше интереса к своей жене?

Поначалу такого рода замечания вызывали у него смех. Однако, спустя какое-то время, он перестал усматривать в них что-либо смешное. Они его раздражали. Мы раздражали друг друга. Моя сентиментальность и жажда страстной любви удручали его столь же сильно, как удручало меня отсутствие этих качеств в нем.

— Я в самом деле не знаю, чего ты хочешь, Крис, — говаривал он. — Я, право же, хороший муж.

— Приносящий домой жалованье, растапливающий котел парового отопления и с удовольствием кушающий блюда, которые ему подают, — саркастически прервала я его.

Чарльз посмотрел на меня чуть ли не с сожалением:

— Бог мой, ты даже не сознаешь, как тебе хорошо. Я в самом деле хороший муж. У нас двое прекрасных детишек… Я только что купил тебе пальто из персидского каракуля, о котором ты мечтала… Я решил подарить тебе золотой браслет, которым ты на днях так восхищалась в магазине Хоукса. Месяц назад мы провели неделю в Париже, и я обещал в феврале повезти тебя в Центр зимнего спорта. Скажи на милость, Кристина, чего еще тебе не хватает?

Он называл меня полным именем лишь тогда, когда хотел быть официальным.

Я закусила губу, чтобы не наговорить в ответ горьких слов. В то время я действительно старалась не быть слишком жестокой, так как Чарльз по-своему в самом деле был неплохим мужем. Он не виновен в том, что природа обделила его темпераментом и что временами он самодоволен и туповат. Зато его отличали другие, весьма ценные, качества. А мою горячую натуру он просто не мог понять.

И вдруг меня словно прорвало.

— Если бы ты изредка обнимал меня и говорил что-нибудь очень ласковое, а не ждал, чтобы на тебя снизошло подходящее для любовных ласк настроение, — такого теперь вообще не бывает, — может, я ничего иного и не хотела бы, мой дорогой Чарльз.

Подобные замечания бесили его, потому он упорно отказывался признать, что сам вызывал их своим поведением.

— Порой ты просто потрясаешь меня, Крис, — сказал он. — Ты говоришь совершенно ужасные вещи. Иной раз я думаю, что ты не вполне здорова психически.

— Эту идею подсказала тебе Уинифрид? — осведомилась я.

Теперь мы уже не скрывали того, что Уинифрид — главный камень преткновения в отношениях между нами. Он свирепо взглянул на меня и вышел из комнаты.

В другой раз мы с ним вдрызг разругались. К нам в Корнфилд приехала погостить Уинифрид. При ней положение становилось еще хуже. У мачехи была препротивная манера настраивать Чарльза против меня, намекая, что я, мол, невропатка или не вполне отвечаю за свои поступки. Улучшению наших супружеских отношений это отнюдь не способствовало. Все это было тем более печально, что Чарльз преуспевал в делах и мы, по всей видимости, ни в чем не испытывали недостатка. У нас завелось множество друзей в округе.

Мы были теперь достаточно состоятельны, чтобы нанять в няни Джеймсу и Диллиан девушку-датчанку и, кроме того, пожилую английскую кухарку. Дом был большой, и мы часто приглашали гостей. Можно, пожалуй, сказать, что мы начали Жить, как говорят, на широкую ногу. Старинный дом стал необыкновенно красив; мы уже давным-давно распростились с дрянной мебелью, которую навязала нам Уинифрид, и купили куда более красивые антикварные вещи. Большая часть прекрасного фарфора, стекла, а также книг была привезена из дома моего отца.

Окна нашего дома смотрели на юг. Каждое лето его окаймлял изумительно красивый цветочный бордюр. По одну сторону дома вдали тянулась темная кромка леса, а по другую виднелись волнистые холмы с маячившим где-то на горизонте силуэтом замка. Широкая каменная терраса выходила к чудесному саду.

К тому времени, когда Джеймсу исполнилось четыре, а Дилли два годика, наш сад уже приобрел широкую известность. В свободные от работы часы Чарльз если не плавал на своей лодке, то возился в саду. Это были дни, когда мы могли вместе трудиться, болтать и смеяться, как добрые друзья. Однако я никогда не могла избавиться от внутреннего чувства горечи и разочарования: полнейшее отсутствие в моей жизни по-настоящему близкого человека было для меня нестерпимым.

Мы заводили новых друзей среди соседей, обменивались с ними зваными обедами, играли в бридж. Одним словом, дел всегда было по горло. Но мне все равно хотелось любви — мне нужно было, чтобы в моей жизни присутствовал мужчина. Чарльз исполнял всего лишь декоративную роль.

Нашими лучшими друзьями стали супруги Райс-Холкит. Бобби подвизался на бирже. Он был в прекрасных отношениях с Чарльзом. Оба работали как одержимые и вместе ездили в город. У Бобби тоже имелась лодка. Это он первым сманил Чарльза отправляться на уикэнд в плавание. Его жена Катрин — все называли ее Кэт — была моей ровесницей. Их дочка Розмари по-случайному совпадению родилась в тот же день, что и моя Доллиан. Мы часто встречались, говорили о детях, пока те вместе играли, а иной раз и дрались друг с другом. Я стала членом кружка молодых матерей, чьи дети были ровесниками.

Семья Райс-Холкитов очень богата. Отцом Бобби был сэр Эндрю, сахарный король. Он оставил своей вдове и сыну громадное состояние. Молодые супруги Райс-Холкит владели в Пулборо роскошным домом в георгианском стиле и примыкавшим к нему великолепным садом, обслуживающимся тремя садовниками. В саду имелся плавательный бассейн с фильтрующейся водой, к которому мои дети очень пристрастились.

У Кэт и Бобби когда-то был сын, трагически погибший в результате несчастного случая. Легкомысленная нянька позволила ему выбежать на дорогу. Ему было тогда столько же лет, сколько сейчас моему Джеймсу. Я услышала обо всем этом в первый же наш приезд. Говорили, что Бобби очень тяжело пережил этот удар, но все-таки не так, как Кэт — она уже никогда не стала прежней. Она сама мне в этом призналась, когда мы подружились. Это была молодая женщина необычайно тонкой нервной организации. Потребовалось немало времени, прежде чем мы стали откровенно говорить о наших семейных отношениях и мужьях, но в конечном итоге мы все-таки пришли к этому.

Кэт и я нравились друг другу, и мне всегда было ужасно жалко ее. Маленькое темноволосое кареглазое создание. Слишком худенькая, чтобы ее можно было назвать красивой, она была сплошным комком нервов. После гибели маленького сына она уволила няньку и новой уже не нанимала. Кэт ни на секунду не спускала глаз с Розмари, и этот вечный страх очень вредил ее здоровью. Она пребывала в постоянной тревоге, как бы чего не случилось с дочкой. Ее большие, грустные, испуганные глаза до боли меня трогали. Когда мы познакомились, нам обеим было около двадцати пяти лет, но она выглядела намного старше, и лицо ее было изборождено морщинами. Она очень тянулась ко мне.

— Вы нравитесь мне больше, чем кто-либо другой в этом проклятом месте. Вы такая человечная, доброжелательная. А остальные сплетницы, и ничего больше.

Сама она мне нравилась, дочка же — ничуть. Розмари была чудовищно избалована. Я находила ее весьма неприятным ребенком. Очень хорошенькая, высокая, крепкая, с чудесными, отливающими золотом волосами, поразительно похожая на отца. Бобби был крупным белокурым мужчиной. У него и у дочери был одинаковый бело-розовый цвет лица, а рот довольно маленький, обычно плотно сжатый. Бобби я просто не выносила. Он отличался неприятной заносчивостью. Целиком сосредоточен на себе, никому не сочувствует. Хуже Чарльза! Жену свою он положительно терроризировал. Чарльз, по крайней мере, не докучал мне. Кэт, по всей видимости, боялась Бобби и во всем ему поддакивала. Я быстро это заметила и часто сердилась на него, потому что ясно видела: Кэт так же, как и я, истосковалась по любви и нежности. Бобби был совершенно не способен дать ей ни того, ни другого. Они с Чарльзом — птицы одного полета. Но меня поразило, что при этом Бобби как любовник гораздо активнее проявлял себя по отношению к Кэт, чем Чарльз ко мне. Между тем она не нуждалась в этом: трагическая гибель сына вытравила из нее эмоции такого рода.

Бобби порой был слишком груб. Он имел обыкновение шлепать Кэт по спине, когда у той был особенно потерянный вид — у нее была манера пристально глядеть в пространство, — и громко заявлять:

— А ну, давай, выходи из своего транса, Киска-Кэт, и начинай-ка мурлыкать. Сейчас приготовлю тебе бокальчик. Это именно то, что тебе надо — порция хорошего джина и кампари приведут тебя в чувство.

Если она отказывалась, он все равно смешивал коктейль и заставлял ее выпить.

— Я считаю, что женщинам надо иной раз напиваться до бесчувствия, как это делаем мы, мужики, — сказал он как-то раз Чарльзу. — Если бы они опрокидывали стаканчик чего-нибудь по-настоящему крепкого, то не тужили бы так о своих тайных бедах, верно, старина?

Я взглянула на своего мужа. Сам-то Чарльз отнюдь не был выпивохой, уж во всяком случае пил намного меньше Бобби. И, разумеется, вовсе не возражал, если я предпочитала вместо спиртного выпить стаканчик томатного сока. Но он тут же расхохотался, услышав сентенцию Бобби. Вообще любую шутку приятеля он неизменно встречал смехом.

Мы с Кэт вышли в сад, оставив обоих мужчин все еще хохочущими. В больших глазах подруги стояли слезы. Дрожащими пальцами она поднесла спичку к сигарете. Нервы у нее были в ужасном состоянии. Именно в этот вечер она призналась:

— Не знаю, Кристина, сколько еще буду в силах его переносить. Я так любила Бобби, когда выходила за него замуж! И мы вроде бы замечательно ладили. Но он переменился. Может, у него это просто личина, он, как и я, еще не оправился от удара — гибели нашего дорогого Антони. Но сейчас он не питает ко мне ни настоящей любви, ни сочувствия. Мне иногда хочется бежать от всего этого, даже от Розмари. Вы ведь видите, какая она — вся в папу. Они оба смеются надо мной и всячески донимают.

Мы разгуливали по саду, любуясь цветами. Райс-Холкиты славились подстриженными ограждениями из переплетенного кустарника и роскошными растениями. Наш сад казался совсем крошечным по сравнению с их парком. Но я ясно видела, что богатство и великолепие, включая «роллс-бентли» и большой моторный катер Бобби, для Катрин ровно ничего не значили. Бедная маленькая Кэт грустила о погибшем сыночке, и рядом с ней не было человека, который мог бы ее утешить.

— Я думаю, вам, Кристина, этого не понять, — добавила Кэт. — У вас такие замечательные отношения с Чарльзом!

— Вот уж поистине! — саркастически отозвалась я.

— А что, разве это не так? — удивленно уставилась она на меня.

— Мы просто скрываем свои истинные чувства, Кэт. Я достигла в этом немалого успеха. На самом деле у нас с Чарльзом отнюдь не прекрасные отношения.

— Надо же! — вздохнула Кэт, отвлекаясь на минуту от собственного горя, чтобы посочувствовать моему.

Тогда я довольно подробно рассказала ей, что произошло между мной и Чарльзом. Она была не только удивлена, но и несколько враждебно отнеслась к моей позиции во всей этой истории. Дело в том, что в собственном супружестве холодной была она, Кэт, Бобби же, при полном отсутствии сентиментальности, всегда хотел физической близости, которая жене была ненавистна. Она никак не могла понять, почему мне не нравилось в Чарльзе отсутствие темперамента.

— Да вам радоваться надо, что он вас не трогает.

Меня охватило негодование. Вот нашелся еще один человек, пытающийся убедить меня, будто в моих сексуальных инстинктах есть что-то отталкивающее. Я никак не могла втолковать Кэт, что теперь уже не питаю нежных чувств к Чарльзу и уже больше не хочу спать с ним, но тем не менее мне по-прежнему хочется, чтобы меня любили именно таким образом, как выражалась Кэт.

Мне стало жаль Бобби. Кэт разразилась пространными жалобами по его адресу, приписывая при этом все свои недостатки исключительно нервам.

— У меня тоже нервы не в порядке… — заметила я. — Хотя я не пережила трагедии, подобной вашей.

— Вряд ли вы любите Джеймса так, как я любила Антони, — мрачно произнесла она.

Эта фраза меня шокировала: наверное, в словах Кэт заключалась известная доля истины, однако слышать это было неприятно. Кэт была преданной матерью, всецело посвятившей себя детям — не столько даже Розмари, сколько памяти покойного сына. Его она просто боготворила. Я не могла сказать, что испытываю подобные чувства к Джеймсу. Его я любила меньше, чем свою дочурку. Слишком уж он был похож на моего холодного, неприветливого супруга. Мне часто хотелось проявить любовь к Джеймсу, но он осаживал меня — совершенно так же, как Чарльз.

Я пыталась побольше рассказать Кэт о Чарльзе и своих детях. О том, например, как Чарльз может за целый день, а иной раз и на протяжении нескольких недель, не сказать мне ни единого ласкового слова или хоть раз по-настоящему поцеловать: так, чмокнет в щеку перед уходом на работу. Случалось, забывал меня поцеловать, прощаясь на ночь. Когда он приходил и ложился, я часто уже спала.

Кэт в ответ заявила:

— Я предпочитаю, чтобы меня не трогали.

— Ну, а я — нет, — решительно возразила я. — Я совсем другая. Мне хочется, чтобы муж говорил мне, что любит меня, что я ему нужна, и доказывал бы мне это. Большинству женщин хочется сознавать, что в них действительно нуждаются. Конечно, вы можете сосредоточить теперь все свои чувства на Розмари. Мне же это совсем не подходит. Я не одобряю матерей, которые поощряют своих малышей виснуть на них. Надо воспитывать в детях эмоциональную независимость. И Джеймс, и Диллиан — настоящие Аллены. Оба лишены воображения, флегматичны, целиком сосредоточены на себе. О них мне беспокоиться не приходится.

Однако Кэт продолжала защищать Чарльза:

— Не слишком ли много вы от него требуете? Откровенно говоря, мне кажется, вам особенно не на что жаловаться. Он обращается с вами гораздо ласковее, чем Бобби со мной, хоть, может, я совершаю предательство, говоря это. Вы слишком требовательны, милочка.

Слово «милочка» не смягчило колкости замечания. Но я была озадачена. Впервые я встретила женщину, вставшую на сторону Чарльза и усомнившуюся в моей правоте. Это заставило меня призадуматься. Хотя мы разошлись с Кэт во взглядах, я не была на нее сердита. Сердечные тайны, которыми мы обменялись, еще больше нас сблизили. Я понимала, что на самом деле она вовсе не настроена против меня. Она успела не раз продемонстрировать мне свое расположение и дружеские чувства, и я надеялась, что могу и впредь на них рассчитывать. Кэт просто не могла понять моей отчаянной потребности быть любимой.

После нашего спора я долго раздумывала, спрашивая себя: может, права Кэт, а не я. Я пробовала быть менее эгоистичной в своих отношениях с Чарльзом, менее требовательной, но все мои старания были тщетны. Самое грустное заключалось в том, что он, по всей видимости, даже не замечал каких-либо перемен во мне. Я перестала проявлять требовательность или язвить по поводу того, что он отказывает мне в любви, так мне необходимой. Я мирилась с его холодностью, с его небрежностью по отношению ко мне. Пыталась вызвать в себе более горячую привязанность к детям, проникнуться большим интересом к ведению хозяйства. Я попробовала угодить Чарльзу даже тем, что стала проявлять интерес к его любимому парусному спорту.

В первый раз, когда мы всей семьей отправились в плавание, я все время страдала от морской болезни. К лодке я не пристрастилась, но изо всех сил стремилась справиться с тошнотой и проявить столь необходимую в таких случаях стойкость. Результат был обескураживающим. Чарльз не высказал ни благодарности за то, что я поехала, ни сочувствия ко мне. На этот раз он не предлагал держать меня за руку или высадить на берег. Он только широко улыбался и советовал держаться, уверяя, что я скоро привыкну и стану настоящим морским волком. С горечью я подумала: пусть Кэт, считающая, что Чарльз такой замечательный, попробует немножко с ним пожить, а уж после этого решает, лучше ли он в качестве мужа, чем ее Бобби.

6

Постепенно я перестала прилагать особые старания сблизиться с Чарльзом, оставила попытки быть для него кем бы то ни было — любовницей или просто другом. Он совершенно во мне не нуждался. Я всего лишь существовала где-то рядом. Иной раз он бормотал что-нибудь вроде:

— Ты очень мило выглядишь сегодня, моя дорогая…

Это говорилось обычно после какого-нибудь приема, которым он был доволен, потому что остались довольны его друзья.

Или:

— Спасибо за чертовски вкусный обед, милая!

Подобные безличные замечания, думаю, вырывались откуда-то со дна того, что Чарльз именовал своей душой.

В то же время он едва замечал, как я одета, как себя чувствую, какое у меня настроение. Настоящей близости между нами почти совсем не осталось. Я никак не могла взять в толк, зачем мы спим в одной комнате. Мне хотелось иметь свою спальню. Чарльз заявлял, что это произведет скверное впечатление и он не собирается заводить отдельные спальни для себя и для меня. Но если и случилось, что он по-настоящему обладал мной, видно было, что для него это нелегко — похоже, его вынуждала к тому совесть. Он все же понимал, каким скверным мужем стал в этом отношении. В такие моменты я все еще способна была ощутить волнение и потребность в страстных ласках. Мне вспоминается сейчас одна ночь, когда я, тесно прижавшись к нему, слышала свой собственный голос, умолявший приласкать меня так, как он это делал когда-то. Похоже, просьба нашла в нем какой-то отклик. Мы пережили острый миг полного слияния, но он очень скоро закончился, и я почувствовала себя не лучше, а хуже прежнего, страшно униженная требованиями моей жадной плоти.

Я видела, как он сидит возле меня, невозмутимо читая газету. Со страстью было покончено — ее убрали на положенное место. Чарльз уже опять не был любовником. Я подумала: если так будет и дальше, я его возненавижу.

Почти уверена, что отсутствие у него чувства ко мне, вернее, отсутствие чувственного желания, коренилось где-то в его мозгу, а в остальном Чарльз был человеком вполне нормальным. Меня бесил сам факт, что он по собственной воле позволил нашей любви и нашему счастью умереть. Однажды я заговорила с ним на эту тему, но зря — он просто ничего не понял, когда я сказала:

— Чарльз, ты в самом деле считаешь, что, коль скоро человек увлекся делами или спортом, он должен распрощаться с любовью?

В ответ он с довольно глупым видом заморгал глазами и широко улыбнулся:

— До чего же ты любишь без конца толковать о любовных делах, моя милочка!

— Пожалуйста, не называй меня милочкой! — яростно воскликнула я. — Выберись на минутку из своего эгоистического мирка и попытайся взглянуть на вещи с моей точки зрения. Почему ты отказываешься что-либо обсуждать? Почему ты всегда стараешься увильнуть от разговора? Повторяю: считаешь ли ты, что человек должен таким вот образом относиться к стороне жизни, связанной с любовью?

Мы сидели в гостиной. Вокруг были расставлены громадные розовые хризантемы, придававшие комнате нарядный вид. Осенний вечер был очень холодным, и в камине весело потрескивали поленья. Все выглядело роскошно и красиво. Мы оба должны были получать столько счастья и радости от пребывания здесь! На деле же все обстояло самым жалким образом. Я почувствовала это с особой остротой, увидев реакцию Чарльза на мою попытку вторгнуться в чисто мужскую крепость и завести речь о сексе.

Я замолчала, включила телевизор и сидела, следя за пьесой, в которой какой-то мужчина покончил жизнь самоубийством из-за того, что какая-то женщина не пожелала его любить. Невольно я горько рассмеялась.

Внезапно мне вспомнилось, как три года назад мы отдыхали в Риме. Это был один из тех случаев, когда Чарльз был чрезвычайно мил. Он отказался от своей лодки и согласился показать мне самый восхитительный город на свете. Он предоставил мне бродить целую неделю по картинным галереям и музеям, правда, одной. Сам же большую часть времени сидел на солнышке в кафе, расположенном на площади, и читал газеты, в основном, я помню, «Файнэншл таймс». Без нее он просто не мог жить даже в Риме. Но во всяком случае по вечерам он охотно водил меня куда-нибудь пообедать. Я была благодарна. Клянусь, я отправилась в эту поездку преисполненная самых благих намерений. И решила быть с ним ласковой, не давать воли языку, даже когда мне хотелось что-то покритиковать, и не просить у него ничего такого, чего он дать не может.

Мы уже провели в то лето весьма неприятные две недели в Стадленд-бэй, где отдыхали всей семьей. Дети отнимали у нас массу времени. Мы проводили целые дни, лежа с ними на пляже, и хотя Чарльз уделял Дилли очень мало внимания, с Джеймсом он играл в крикет и учил его плавать. Честно говоря, он, вероятно, так же плохо понимал нашу маленькую своенравную дочку и ее женские причуды, как и меня с моими прихотями. Но я была благодарна уже за то, что он не стал настаивать на поездке с нами Уинифрид, как это было в двух предыдущих случаях. К концу так называемые каникулы превратились для меня в сущий кошмар. У меня начались головные боли, чего раньше никогда не было. Я не желала поедать бесчисленные булочки, корнуэльские коржики, разрезанные пополам и промазанные кремом или вареньем, а также пирожные, которые нравились Уинифрид. А между тем мне надлежало их есть. Я не желала учиться играть в гольф, хотя это было необходимо. Я всегда оказывалась не права. В результате я обычно сидела на пляже где-нибудь в сторонке и читала, в то время как остальные четверо неизменно были вместе, вызывая чувство, что я тут вообще лишняя. Но эта неделя в Риме должна была целиком принадлежать мне, и я старалась показать Чарльзу, как благодарна ему за это.

Он немножко побродил следом за мной, осмотрел Колизей, собор Святого Петра и спортивный стадион Муссолини, а потом заявил, что с него хватит. Так что остальными чудесами ходила любоваться одна. Я была довольна, и меня буквально пьянила изумительная итальянская погода, в конце сентября уже не слишком жаркая, а также неисчислимое множество божественных зданий, фонтанов, церквей и площадей.

Я отправилась в Сикстинскую капеллу и сидела в совершенном трансе, устремив глаза на поразительный потолок, расписанный Микеланджело. Именно там меня, что называется, «подцепили».

Сидеть на скамье в глубине капеллы и разглядывать потолок было очень удобно. Рядом со мной устроилась какая-то итальянская чета. Он был красив довольно стандартной красотой типичного латинянина, немножко похож на Филиппа, которого я в то время еще не знала, — с такими же густыми черными волосами и сверкающими глазами. В общем, он был весьма привлекателен. Мне тогда уже не нравились блондины, наверное потому, что Чарльз, белокурый и голубоглазый, так меня разочаровал.

Женщина была маленькая, пухленькая и одетая так нарядно, как это умеют делать только римлянки. Однако я подумала про себя: она явно не получает удовольствия от своего пребывания здесь. То и дело она тянула мужчину за рукав, без умолку вереща что-то пронзительным голосом. Я достаточно хорошо понимала итальянский — в школе его изучали в качестве дополнительного иностранного языка — и разобрала, что она уговаривает его пойти домой, потому что скучает. К тому же у нее явно был скверный характер. Наверное, в молодости она и была хорошенькой. Но сейчас, когда ей за сорок, у нее появился двойной подбородок, а на губах выросли усики. Ее муж, которого она называла Паоло, был примерно того же возраста. Виски его уже тронула седина, придававшая какое-то особое благородство его внешности. Пожалуй, он выглядел даже немножко щеголевато в своем светло-сером в полоску костюме континентального покроя, который, я убеждена, вызвал бы презрение у Чарльза. В петлице была красная гвоздика, на руках желтые перчатки, а на голове черная шляпа.

Очень скоро они, по всей видимости, поссорились, жена поднялась и зашагала к выходу, стуча по мраморному полу своим нелепыми каблуками-шпильками.

После ее ухода он встал и снова уселся, как мне показалось, со вздохом облегчения. Он принялся разглядывать потолок в бинокль, однако то и дело откладывал его в сторону и украдкой бросал на меня взгляд, теплый и в то же время интимный, как умеют смотреть только латиняне. Я начала испытывать смущение. Тем не менее внимание его мне льстило. Как ни странно это звучит, пожалуй, я находила утешение в том, что хоть какой-то мужчина мной восхищается, ведь я столько лет прожила с холодным, как рыба, супругом. Взгляды, которые искоса бросал на меня Паоло, охватывали всю мою фигуру. Я понимала, что в смысле элегантности весьма и весьма уступаю его супруге. Я была без чулок. Длинные стройные ноги загорели на солнце, и я мысленно порадовалась, что утром покрыла ногти на ногах лаком и купила у Феррагамо пару новых белых сандалий. А так как Чарльз забыл подарить мне что-нибудь к годовщине нашей свадьбы, когда мы были в магазине Феррагамо, он купил красивую белую сумку с черепаховой застежкой. Если Чарльз делал подарки, это всегда было что-нибудь действительно стоящее.

В темно-синей юбке и жакетке с узорами из желтых цветов я, наверное, показалась этому нарядному римлянину очень молоденькой и притом очень типичной англичанкой. На шее у меня висело ожерелье из янтарных бус, на руках надеты короткие перчатки. Была я без шляпы.

Неожиданно он протянул мне бинокль и заговорил на безупречном английском:

— Не хотите ли посмотреть на эту роспись в бинокль? Через увеличительное стекло видно гораздо лучше.

Я взяла бинокль. При этом его мизинец, на котором он носил ониксовый перстень с печаткой, коснулся моей руки. Глаза у него были томные, с тяжелыми веками. К собственному ужасу, я обнаружила, что его прикосновение в чисто физическом смысле находит у меня отклик. Я вспыхнула, как девчонка, и сосредоточенно созерцая «Сотворение Адама», продолжала чувствовать на себе взгляд его бархатных черных глаз. Затем мой римский джентльмен указал мне еще на одну вещь, которую он назвал Ie peccato originale[1]. Я вгляделась в изумительную фреску, изображавшую змея, обвившегося вокруг древесного ствола и протягивающего Еве яблоко; справа грустная маленькая пара — Адам и Ева, — съежившись, удаляются, изгнанные в конце концов из Эдемского сада. Краски были неописуемо хороши. Все произведение показалось мне фантастически прекрасным. Я вернула бинокль итальянцу, который пробормотал:

— Первородный грех. Да… Только представьте себе, что это вы совершаете самый первый грех на земле. Особенно интересно становится, когда вспоминаешь о миллионах, да что миллионах — миллиардах грехов, сотворенных к данному моменту человечеством.

— Лучше об этом не думать, — смущенно рассмеявшись, сказала я.

За этим неизбежно последовала беседа.

— А вы раньше бывали здесь?

— Нет, я в Риме впервые.

— Нравится вам город?

— Он оказался именно таким великолепным, как мне и представлялось.

— Я, конечно же, живу в Риме. Но даже в моих глазах великолепие этой капеллы никогда не меркнет. Я сам в свободное время занимаюсь живописью. Люблю иногда приходить сюда полюбоваться на произведение великого мастера. Моя жена Валерия всегда настаивает, чтобы я брал ее с собой, а почему — не понимаю. Ей тут скучно.

— И моему мужу здесь показалось бы скучно.

— Неужели!

Я услышала в его голосе нотку удовлетворения: он нашел нечто, сближающее нас. Это заставило меня почувствовать себя в некотором роде предательницей по отношению к Чарльзу. Я поспешно сказала:

— Конечно, чтобы у человека появилось желание любоваться картинами Микеланджело, он должен хоть в какой-то степени обладать художественным вкусом. Мой муж специалист главным образом в деловой сфере.

— Но зато вы, — заявил мой новообретенный знакомец, — любите прекрасное. И я уверен: каждый художник в Италии захотел бы запечатлеть вашу своеобразную красоту. У вас тициановские волосы, которыми мы все здесь так восхищаемся.

— Благодарю вас, — не очень уверенно произнесла я.

Он продолжал болтать в том же духе, отпуская пустые комплименты, а затем заявил, что вначале не думал, что я замужем — так молодо выгляжу, — но потом заметил у меня на руке обручальное кольцо.

Я снова поблагодарила его и поднялась. Пора уходить — пронеслось в голове. Он тоже встал, перекинул через плечо ремешок бинокля и улыбнулся. Паоло был не слишком высок, но, должна признаться, внешностью обладал изумительной. Особенно замечательными были ресницы. Он смотрел на меня сквозь них необычайно волнующим взглядом. Я пыталась напомнить самой себе, что я замужняя женщина, мать двоих детей и мне совсем не к лицу этак волноваться, но факт был налицо. Я просто продолжала стоять с пылающей физиономией, а он не сводил с меня огромных глаз. Затем вынул из кармана бумажник из крокодиловой кожи и достал оттуда визитную карточку. На ней значилось: «Синьор Паоло Куаролли». Он сказал:

— Мой дом недалеко отсюда. Приятно было бы показать вам свою студию. Она великолепна. Я хотел бы также показать мои картины, но у меня ревнивая жена с очень трудным характером, так что это, увы, невозможно, вы понимаете?

— Разумеется. Да и в любом случае мне надо возвращаться к себе.

— Ах, пожалуйста, — взмолился он. — Подождите, не уходите. Позвольте познакомить вас поближе с моим любимым городом. Жена поехала домой на такси. Мой «мерседес» припаркован у входа. Мне страшно хочется немножко покатать вас по городу. А потом мы могли бы посидеть и поговорить в парке Боргезе. На закате там неописуемо поэтично и красиво!

Я повторила, что мне надо возвращаться в гостиницу.

Не стану описывать последовавшие вслед за этим пререкания. Ничего интересного в них не было. Мы с сеньором начали продвигаться через картинную галерею к выходу. Я не замечала ни громадных стеклянных стендов, заполненных всевозможными сокровищами, ни поразительных по красоте полотен, расположенных по обеим сторонам очень-очень длинного зала. Я ощущала лишь близость этого красивого и, должна признаться, обаятельного итальянца, обладавшего немалыми познаниями в области искусств и готового с радостью поделиться ими со мной. Я в то время еще не поняла, что это всего лишь дешевый прием, употребляемый с целью подцепить случайную жертву. Я находила сеньора Куаролли весьма симпатичным, а он так откровенно восхищался мной, что это не могло не произвести на меня освежающего впечатления. Ведь я так долго жила с человеком, который вряд ли когда обратил внимание на то, что объем моей талии равен всего лишь двадцати двум дюймам и что каштановые волосы и необыкновенно белая кожа выделяют меня среди сотен других хорошеньких молодых женщин на улицах Рима.

К чему же я хотела вернуться? К Чарльзу, скорее всего храпящему в гостиничном номере. После нестерпимой дневной жары и утомительной ходьбы по Ватикану, несомненно, в парке Боргезе будет очень приятно и прохладно, да еще в таком приятном обществе. Я уже успела представиться синьору Куаролли. Мы поговорили о Лондоне, где он бывал ежегодно: один раз обязательно, но случалось, что и по два раза. Мир, как известно, тесен, так что у нас нашлась даже одна общая знакомая, вследствие чего наше общение приобрело несколько иную, более благовидную, основу. То была некая итальянская контесса — графиня, учившаяся в школе вместе с моей матерью. Помню, я называла ее «конта» — это ласкательное прозвище придумала для нее моя мама. Графиня, оказывается, была еще жива. Более того, ее дом находился рядом с домом четы Куаролли. Само собой разумеется, после такого открытия Паоло не стал больше слушать никаких возражений, а попросту посадил меня в машину и повез по Риму в своем сказочном автомобиле. Поездка закончилась в том самом замечательном парке.

Паоло оказался умелым и очаровательным проводником. Мы прогуливались по извилистым дорожкам, останавливались, чтобы полюбоваться на какой-нибудь грот, на восковые камелии и олеандры. Я никогда не видела более зеленого, располагающего к покою места, наполненного птичьим щебетом. Здесь царили безмятежность и прохлада, а горячая шумная жизнь большого города казалась такой далекой! Я, похоже, ничего не имела против, когда Паоло взял меня под руку, и мы зашагали дальше, как старые друзья, очень близкие и очень довольные.

Он остановился, чтобы показать мне один фонтан, который особенно ему нравился. Я следила за тем, как бриллиантовые капли воды ударяются о поверхность бассейна. Погрузила кончики пальцев в таинственную холодную водную гладь. Паоло схватил мою руку прежде, чем я успела ее вытереть, и собственным носовым платком удалил влагу с каждого пальца. Потом он коснулся пальцев легким поцелуем, но при этом в его чудесных глазах горел тот волнующий жаркий огонь, что непостижимым образом увлекал меня в мир, которого я боялась, но к которому всю жизнь стремилась. Мне ужасно хотелось бродить в каком-нибудь заколдованном саду, в таком, например, месте, как Рим, и с кем-то, кто любил бы меня. Впрочем, все было нелепо. Этот мужчина, этот незнакомец, не мог меня любить — это я понимала. Он мог лишь желать меня и был способен пробудить и во мне столь же бессмысленное желание.

В конце концов я очутилась рядом с Паоло на мраморной скамье, окруженной темными стройными деревьями, созерцая волшебную красоту золотого вечернего освещения, тускневшего и переходившего в лиловые сумерки. Над головой носились, кружа, стрижи. Мимо нас прошла пара влюбленных, обнявших друг друга за талии. Был час, словно специально предназначенный для любовных свиданий. Как и обещал Паоло, все было очень поэтично и красиво.

Сняв шляпу и закинув ногу на ногу, Паоло начал рассказывать мне историю своей жизни. Он был очень многоречив. Вкратце главный смысл повествования сводился к тому, что теперь он живет исключительно ради искусства. Его единственный ребенок, девочка, умерла, когда ей было всего два годика, от лихорадки. Валерия его не понимает. При этих словах я невольно слегка улыбнулась: сколько раз выслушивала подобные жалобы от непонятных мужей! Впрочем, Паоло совершенно честно признал, что в течение нескольких лет у него была любовница, но связь оказалась не слишком удачной. При такой ревнивой жене невозможно наладить комфортабельную жизнь на два дома. Так что с любовницей пришлось распроститься. Синьор дал мне понять, что с тех самых пор он пребывает в поисках друга, который оказался бы человеком, близким ему по духу.

— Что касается вас, — сказал он, окидывая меня пылким и так много обещающим взглядом, — то вы меня просто обворожили. Вы так молоды, так изысканны, с таким чудесным, истинно английским цветом лица, такими огромными, грустными глазами. Слишком грустными, моя маленькая Кр-ристина!

Он произнес мое имя на итальянский манер, с этаким рокочущим «р».

Меня бы, наверное, должна была раздосадовать его навязчивость, но я сидела, мечтательно внимая ему, глядя на льющийся сверху прозрачный свет, ощущая на щеке легкое дуновение теплого, напоенного ароматами ветерка и чувствуя себя в то же время потерянной и одинокой, отчаянно нуждающейся в полноценной эмоциональной жизни, которой я столь долго была лишена. Я с содроганием смотрела в будущее, видя перед собой длинную череду лет, на протяжении которых должна буду исполнять супружеский долг по отношению к Чарльзу и материнский — по отношению к Джеймсу и Дилли, смирившись с тем, что красота, грациозность и темперамент, которыми наделил меня Господь, сойдут вместе со мной в могилу, так и оставшись никому не нужными.

Я почувствовала на своих плечах руку Паоло, нежно привлекшего меня к себе.

— Вы так же несчастливы, как и я, бедное прелестное дитя. Вы охвачены дьявольским беспокойством. Как и мне, вам решительно все надоело.

Я попыталась засмеяться:

— Не все.

— Я, конечно, преувеличиваю. Но возможно ли, чтобы ваш супруг не ценил такое потрясающее создание?

— Вы и в самом деле преувеличиваете.

Он притянул меня еще ближе, так что я ощущала на щеке его дыхание и чувствовала запах бриллиантина, которым он смазывал волосы. Он был совершенно не в моем вкусе. Мне нравятся мужчины с более мужественной внешностью. Но было в Паоло Куаролли что-то нежное и привлекательное, а кроме того, я оказалась на мгновение во власти каких-то чар — то были чары итальянских сумерек и совершенно неожиданного ухаживания.

— Пожалуйста, отпустите меня, — сказала я и попыталась встать, но он снова потянул меня за руку и усадил на скамью.

— Нет… пожалуйста, останьтесь, cara mia[2]. Я не могу объяснить, но у меня такое ощущение, будто вдруг встретил и поймал восхитительную нимфу, грустную, как Психея, и она может внезапно исчезнуть, отняв у меня свою манящую красоту — эти трагические глаза, этот изумительный рот, точно созданный для поцелуев, эту стройную талию. Я в вас влюбился, дорогая нимфа. Безумно влюбился за один час. За такой час я с радостью отдам всю свою жизнь. Вы редкостное существо, столь же необыкновенное и столь же чудесное, как сокровища Ватикана. О, Кр-ристина!

— Пожалуйста, не надо… — сказала я, почувствовав, что начинаю учащенно дышать. Мои пальцы силились вырваться из его рук. Но Паоло их не выпустил и принялся страстно целовать мою ладонь.

— Что же за человек этот ваш английский супруг, пренебрегающий вами? — спросил он. — Я знаю, что англичан считают холодными, но встречал среди них отнюдь не отличающихся холодностью. Вы, например, просто огонь. Жизнь с холодным, как лед, мужчиной должна быть для вас такой же мукой, как для меня жизнь с Валерией. Она столь же холодна, сколь и ревнива. Ревность ее порождена исключительно собственническими инстинктами: она не желает, чтобы любовь, которая ей самой в сущности не нужна, досталась какой-то другой женщине.

Я чувствовала себя совершенно беспомощной, пригвожденная к месту его речами. Все это было весьма мелодраматично, и, если бы я прочла о подобном эпизоде в какой-нибудь книге, возможно, рассмеялась бы. Но в этот колдовской итальянский вечер я была настроена несколько легкомысленно. Мое бунтарское тело откликалось на страсть, пронизывавшую голос и прикосновения рук красавца Паоло.

— Io t’amo[3], — сказал он голосом, полным еле сдерживаемого желания.

— Пустите меня, — повторяла я, гораздо больше опасаясь самой себя, чем его.

Он говорил такие справедливые вещи… он все знал о муках, которые я терплю от Чарльза. Он заставил меня почувствовать себя в полном смысле слова несчастной женой, которой пренебрегают. Мысль о возвращении в отель, к мужу, наполняла мою душу отчаянием. Но я уверена, что вовсе не была какой-то распутницей. Я твердо знаю, что в своей жизни по-настоящему любила лишь одного человека — Филиппа. До встречи с ним мне не везло. Теперь же, когда я принадлежу ему и собираюсь выйти за него замуж, никогда не пожелаю никого другого на свете. Но это сейчас, а в то время, когда я сидела с Паоло в парке Боргезе, нам с Филиппом еще только предстояло встретиться. Тогда для меня никто ничего не значил. По-настоящему мало что значил и этот итальянский незнакомец. Меня привлекало то, что он олицетворял собой.

Не прошло и нескольких минут, как он обнял меня обеими руками и принялся целовать. Это были медленные томительные поцелуи весьма тонкого свойства, известные только очень опытным людям. Мое неутоленное желание и на этот раз меня выдало. Я ответила на поцелуй Паоло. Я прильнула к нему с такой силой, словно от этого зависела моя жизнь, и так, будто давно уже самым интимным образом его знаю. Лишь спустя некоторое время я испытала шок при мысли, что позволила себе это с мужчиной, которого встретила лишь час назад.

«Первородный грех».

Бедная Ева, думала я. Бедный Адам. Бедная я.

Однако неожиданно наступила реакция. Я вырвалась из объятий Паоло. Схватив свой коротенький жакет, я обратилась в бегство и бежала так, словно сама моя жизнь была в опасности. Я слышала голос Паоло, окликавший меня; оглядываясь через плечо, видела, как бедняга бежит, пытаясь меня догнать. Никогда не забуду его голос, звучавший как-то жалобно:

— Кр-ристина! Кр-ристина!

Я продолжала нестись, как сумасшедшая, пока не почувствовала, что задыхаюсь. Тем не менее проскочила через ворота и очутилась на улице. Уже совсем стемнело. Паоло был для меня потерян. Я вскочила в проезжавшее мимо такси и, задыхаясь, назвала нашу гостиницу. Я исчезла из жизни Паоло и выбросила его из своей. На какой-то короткий миг позволила себе сойти с ума, но допустить, чтобы это продолжалось, было невозможно. Невозможно! Надо помнить о Джеймсе и Дилли, даже если отодвинуть в сторону мысли о Чарльзе.

Я вернулась в отель в состоянии крайнего возбуждения и чувствовала себя совсем больной. Как и ожидалось, застала своего супруга возлежащим на одной из двух кроватей в нашей комнате, выходившей окнами на Испанскую лестницу. Он крепко спал.

Я не стала его будить. Какой в этом толк? Даже если бы мой муж обнял меня — что было исключено, — никакого утешения в его объятиях я не обрела бы. Он, вероятно, зевнул бы, зажег трубку и спросил с притворным интересом, как мне понравилась Сикстинская капелла.

Я так никогда и не рассказала ему о Паоло. Ни к чему хорошему это не привело бы. Он просто пришел бы в неописуемый ужас. Рим превратился в воспоминание, отодвинулся в прошлое, и я вскоре забыла беднягу Куаролли. Впечатление, произведенное им, оказалось недолговечным. Поистине он был, как поется в известной песне, кораблем, проплывшим мимо в ночи.

По-настоящему вывели меня из равновесия слова, которые он произнес, то, как он меня целовал и как дал почувствовать себя желанной. Впрочем, пребывала я во взбудораженно-огорченном настроении очень-очень долго. Как ни странно, когда все же думала о нем — одно время это случалось, — мне вспоминался тот неприятный факт, что от него пахло чесноком.

Такова жизнь!

7

Дети подросли и пошли в школу. Дилли оставалась в своей детской дольше, чем Джеймс, который на два года раньше поступил в приготовительный класс.

Мои детки были забавной парочкой. Мы иной раз очень славно и весело проводили время, но в присутствии Чарльза это случалось нечасто. Мне пришлось признать, что стоит отцу примкнуть к нашему семейному кружку — жди какой-нибудь неприятности. Право же, я вовсе не думаю, что Чарльз делал что-либо из дурных побуждений, но слишком уж часто он по любому поводу становился на сторону Джеймса. Я бы предпочла, чтобы он действовал совсем иначе. Джеймс хуже всего вел себя со мной в присутствии отца.

Мы с Чарльзом дошли до того, что от нашей доброжелательности взаимного расположения осталась одна видимость. На самом же деле мы уже больше не нравились друг другу. Оставаясь наедине, мы ссорились, для друзей же притворялись, будто все обстоит прекрасно. Наш брак оказался из рук вон скверным. Особенно сильно страдала от этого я. Думаю, когда между нами происходили открытые схватки, Чарльз тоже чувствовал себя несчастным. Он ненавидел их так же, как и я. Но так как он и не испытывал потребности в моей любви, ее отсутствие его не трогало. Это мне приходилось подавлять свои чувства.

Наша совместная жизнь превратилась в рутину. Большую часть времени мы проводили в Корнфилде, лишь иногда наезжая в Лондон и раз в год отправляясь куда-нибудь отдыхать, для чего Чарльз довольно неохотно отрывался на две недели от своей работы.

На уик-энд у нас всегда был полон дом народу, и я любила принимать гостей, за исключением тех случаев, когда к нам приезжала Уинифрид. Если уж быть совсем откровенной, мне нравилось общество посторонних мужчин. Они заставляли меня вновь чувствовать себя привлекательной. В возрасте между двадцатью пятью и тридцатью годами я находилась в самом расцвете и прекрасно это сознавала. Я сохранила стройную фигуру, научилась хорошо одеваться.

Однако мой былой вкус к жизни воскресал, пожалуй, лишь в тех случаях, когда откуда-нибудь из-за границы возвращался на родину и на время поселялся у нас Джерими. Они прекрасно ладили с Чарльзом. При Джерими Чарльз проявлял себя в самом выгодном свете и бывал очень весел. Всякий, впервые увидев нас, мог бы подумать, что перед ним необыкновенно дружная семья.

Я решила скрыть от брата, что мой брак оказался неудачным. Чем он мог помочь мне? Ничем, Так чего ради его огорчать? Однако в некоторых случаях, когда глубокое чувство потери и разочарования прорывало защитную броню, которой я себя окружила, бывали опасные моменты. Вроде того эпизода в Риме. В скором времени за ним последовали и другие.

Как-то раз на Рождество мы с Чарльзом отправились на танцевальный вечер в Лондоне, который устроил биржевой маклер Чарльза, Дигби Лэйн. Супруги Лэйн буквально купались в деньгах. Они жили в одном из божественных домов на Честер-Сквер. Когда мы посещали их, Чарльз всегда бывал в хорошем настроении. Дигби загребал для него на бирже большие деньги, и, кроме того, Чарльз обожал Пинелопи Лэйн — крупную женщину с длинными ногами, употреблявшую в разговоре массу жаргонных словечек и вообще державшуюся как школьница, хотя ей было под сорок. Она отнюдь не отличалась элегантностью. Вообще эта женщина явно не годилась в жены Дигби. Однако она всячески подчеркивала, что боготворит его и что главная цель ее жизни — ублажать его и четверых детей. Я уверена, Чарльз хотел бы, чтобы я стала такой, как Пинелопи, — женщиной, привыкшей поддакивать мужу. Смешно сказать: я и хотела бы походить на Пинелопи, но только не при таком муже, как Чарльз. В этом-то и состоит трагедия. Женщина может быть всем, чем угодно, но только ради мужчины, который любит и удовлетворяет ее.

Во время того танцевального вечера я испытала нечто вроде шока. Дигби уделил мне слишком много времени. Это был невероятно высокий мужчина — ростом примерно в шесть с половиной футов, с очень широкими плечами. Он словно гора возвышался над окружающими. У него была изысканная и красивая внешность, своеобразный ум. Чарльз всегда говорил, что у Дигби поразительный нюх на рыночную конъюнктуру.

Мне Дигби нравился, но до того вечера я никогда не думала о нем с точки зрения секса. Однако тогда он выпил шампанского сверх обычной своей нормы и, вместо того чтобы уделять внимание всем присутствующим женщинам, как положено хозяину, хотел снова и снова танцевать со мной. И с каждым разом его руки, придерживавшие меня за талию и за плечо, становились все более горячими и ласкающими. Он так и сыпал комплиментами. Восхищался черным бархатным платьем. Оно подчеркивает белизну моей кожи, говорил он. Он восхищался моими длинными шелковистыми рыжеватыми волосами. Но больше всего его восхищали мои губы.

— А вы знаете, Кристина, какой у вас манящий рот?

— Вы немножко на взводе, милый Дигби, — сказала я, пытаясь придать голосу шутливость. Ведь мы прекрасно знали друг друга. Он сотрудничал с Чарльзом с тех пор, как мы уехали из Ричмонда. Иногда Лэйны приезжали к нам в Корнфилд с двумя старшими детьми, которые, к сожалению, не слишком ладили с двумя моими чадами.

— Я абсолютно трезв, — заявил он, — сегодня дошел до точки и больше не в силах скрывать, дорогая моя Кристина, что слегка влюблен в вас.

Я пыталась продолжать болтовню в прежнем легкомысленном тоне, глядя снизу вверх на залившееся краской красивое лицо Дигби и ощущая на своей талии руки, от которых исходило неприкрытое желание.

Я сказала:

— Слово «слегка» звучит неуместно в устах громадины шести с половиной футов. А кроме того, на нас смотрит Пинелопи.

Мы оба взглянули на нее. По-моему, Пинелопи никогда не отличалась большой привлекательностью. Она не употребляла никакой косметики, кроме губной помады, которая почти всегда была не того цвета, какой требовался, — ярко-оранжевый. Но у нее была веселая улыбка, и от всего существа исходило глубокое животное довольство, чувство полнейшего удовлетворения мужем и большой семьей. Дигби заявил, что я ошибаюсь и что она улыбается мне только как приятельнице, а ревновать она вообще не умеет.

— Пенни вообще никогда не думает, она только ест и спит — со мной, разумеется, — ухмыльнулся Дигби. — Или же подносит младенцам бутылочки с молоком.

— Ну что ж, все это звучит прекрасно. Чарльз находит ее божественной и считает, что мне следовало бы больше на нее походить.

— Миляга Чарльз, дай ему Бог здоровья. Ну не странно ли это?! — изумился Дигби. — А я часто думаю, что Пинелопи не худо бы чему-нибудь научиться у вас и попробовать стать хоть немного более красивой, изысканной и холодноватой.

— Холодноватой? — переспросила я.

Я услышала в этом слове вызов. Дигби смотрел на меня горячими красивыми глазами. Он был таким гигантом, таким неотразимо мужественным! Многие женщины были от него без ума, жизнь буквально била из него ключом.

Я почувствовала, как в глубине моего существа нарастает знакомое волнение. Как и Дигби, я тоже выпила бокал шампанского — ведь это было Рождество, званый вечер.

Чарльз, сидя на диване в другом конце гостиной, беседовал с Пинелопи, я уверена, о парусном спорте. Она никогда не страдала морской болезнью и неизменно восхищалась его судном.

— Внутри вы, верно, не такая прохладная, а? — вернул мои мысли к себе Дигби. — Я ведь за вами успел понаблюдать, знаете ли! Я всегда находил вас дьявольски привлекательной. Мы с Чарльзом большие друзья, и я очень тепло к нему отношусь, но иной раз сомневаюсь, действительно ли вы подходите друг другу.

— А вы с Пинелопи подходите?

— О, она совершенно счастлива, и я люблю свою старушку Пенни. Я знаю, что у нее вид шестиклассницы, но для меня это идеальная женщина. И я без ума от своих ужасных детей.

— В таком случае почему же вы слегка влюблены в меня? — ледяным тоном спросила я.

— Потому что я настоящий мужчина, а вы настоящая женщина, — сказал он.

Я нашла этот его ответ почти мудрым — до сих пор я никогда не смотрела на старину Дигби как на психолога.

Все это кончилось тем, что меня уволокли из столовой и втолкнули в небольшую соседнюю комнату, где семейство Лэйнов обычно завтракало. Там горела одна тусклая лампочка. Когда я стала говорить, мол, не надо, нехорошо, Дигби напомнил: живем только раз, а в могиле належимся ох как долго. И кроме того, хотя мы оба состоим в браке со страшно милыми людьми, вполне возможно, что им не хватает чего-то, в чем как раз нуждаемся мы. Эти и прочие банальности в таком же роде так и слетали с его языка. Разумеется, я очень скоро очутилась в его объятиях.

Он стоял спиной к двери специально, чтобы никто не мог неожиданно войти, не наткнувшись на его громадную фигуру. Он очень умело и со все нарастающей страстью целовал меня. Я всерьез встревожилась из-за собственного желания отвечать тем же. Снова повторилась та же история, что с Паоло в Риме, — внезапная вспышка страсти между теми, кого Дигби называл настоящим мужчиной и настоящей женщиной. Я поняла это, стоя в его объятиях и ощущая губы, продвигавшиеся сверху вниз по моей шее. После этого он начал меня обнимать, отбросив в сторону всякую сдержанность. Не стану отрицать: все, что было во мне истинно женского, до безумия возбудилось. Зачем только тратила себя на Чарльза?! Я понимала, что прожитые с ним годы просто выброшены на ветер и я не могу продолжать жить такой замороженной, лишенной любви жизнью. Пусть даже это будет означать крушение всего, что мы успели совместно построить.

Дигби потащил меня к большому мягкому дивану «честерфилд», стоявшему напротив камина, в котором еще светились догоравшие угольки. Было очень тепло и уютно.

— Я могу запереть дверь. Пусть все и вся идет к чертям, — хриплым голосом прошептал он мне на ухо. — Вообще-то никто не станет нас искать. Если Пинелопи увидела, как я вел вас сюда, и начнет задавать вопросы, могу сказать, что вы хотели посоветоваться насчет своих инвестиций.

Я закрыла глаза, мысленно желая, чтобы он не был таким красивым и чтобы я испытывала к нему отвращение.

— Знаете ли, Дигби, это не любовь, — сказала я. — Мы ничуть не влюблены друг в друга. — Я вся дрожала. — Я не желаю говорить о Чарльзе, но твердо знаю, что вы и Пинелопи счастливы. Какие же у вас есть оправдания вот для этого?

— А разве для занятий любовью требуются оправдания?

Я вся напряглась в его руках, стараясь отодвинуться как можно дальше, но он держал меня очень крепко, без церемоний. Меня охватило ужасное опасение, что мое лицо перепачкано губной помадой — так же, как перепачкана ею и его физиономия. Я была в каком-то диком неистовстве, но при этом ненавидела себя. Я и в самом деле хотела подобной близости и одновременно сознавала, что в этом есть что-то от сумасшествия. Я на такое не способна, о чем и заявила Дигби.

— Мы оба состоим в браке.

— Забудьте об этом, дайте себе волю, милочка.

— Не могу. Женщины в этом отношении отличаются от мужчин, — протестовала я.

— Да ничего подобного! Они просто восхитительно лицемерны, — сказал он со смехом, прижимаясь лицом к моей груди.

— Я не могу так бесчестно вести себя по отношению к Пинелопи в ее собственном доме, — продолжала я бороться сама с собой.

Дигби тихонько ухмыльнулся. В тот вечер я пришла к заключению, что огромное множество, по всей видимости, счастливых в браке и верных мужей со спокойной совестью вступают в интимные отношения с другими женщинами.

— Право же, вы совершенно очаровательны, Кристина, — сказал Дигби. — Но не слишком ли всерьез вы к этому относитесь?

— Я ни секунды не воображала, что вы принимаете меня всерьез, Дигби, — сухо парировала я.

— Тогда откуда такая помпезность, милочка, и все эти словеса насчет чести?

— Дело в том, что я друг Пинелопи, — возразила я слабым голосом.

— И я тоже. Я ее обожаю. Но не забудьте, что мы женаты уже десять лет.

Я достала из сумочки сигарету, всем сердцем желая, чтобы при этом не дрожали пальцы и чтобы не так сильно хотелось отложить в сторону собственную совесть и снова забраться в объятия этого человека. В нем было так много истинно мужского, и он был по-своему честен, признаваясь в своей беспринципности по отношению к жене.

— Дигби, — спросила я, — а что, в браке любовь больше десяти лет не выдерживает?

— Вы упорно продолжаете толковать о любви, радость моя. А как насчет другой стороны человеческой натуры, от которой столь многие лицемеры отворачиваются, делая вид, что это, мол, свойственно лишь животным?

Я продолжала бороться:

— По божеским и человеческим законам, принадлежа мужу ли, жене ли, разве не должны вы стараться держать в узде свои страсти?

Он обнял мои плечи и с очаровательной улыбкой посмотрел на меня:

— Слушать ваши маленькие проповеди, Кристина, право же, одно наслаждение. И они вовсе не заставляют меня меньше желать вас.

— Выходит, вы попросту не верите в верность?

— Разумеется нет, если только мужчина по-прежнему доставляет радость своей жене и умеет прятать концы в воду. А я уверен, что Пинелопи пребывает в полном блаженстве.

— Этого не было бы, если бы она могла сейчас нас увидеть и услышать, что вы говорите.

— О боже, ну, милочка, право же, это уж слишком! Она не может нас видеть, так же как не может и слышать того, что я говорю.

— Вы ужасный плут, Дигби. Вы следуете принципу: чего не знаешь, о том не горюешь, — невнятно пробормотала я.

Он начал снова осторожно притягивать меня к себе. В глазах его была откровенная жажда, которую я вполне понимала. Тем не менее не могла отвечать ему так, как он того хотел. В этом была какая-то дьявольская загвоздка: просто я не хотела случайной, небрежной любви.

Я снова начала говорить, но он прервал меня:

— Перестаньте болтать, моя радость. Женщины слишком много говорят. Я люблю, чтобы мои женщины были немы, когда я их ласкаю.

Я не могла удержаться от смеха. Веселый, милейший Дигби, которого все считали образцовым мужем и отцом, предстал нынче вечером в совершенно ином свете.

— А я не из породы немых блондинок и не желаю быть одной из ваших женщин, Дигби, — сказала я.

Он наклонил большую красивую голову и слегка коснулся губами моих губ:

— А почему бы нет, милая? Почему бы вам не стать одной из них — ненадолго? Я просто не могу передать, до чего вы обольстительны.

— А если я скажу «да», что вы потом станете обо мне думать?

Он погладил меня по щеке указательным пальцем:

— Милая, именно так говорят все. Это просто фантастика. Почему вам, женщинам, необходимо волноваться о том, что будет потом? Вы портите этот чудесный миг, Крис. Не занимайтесь психоанализом, оставайтесь верны своей натуре. Я вовсе не пытаюсь делать вид, что семейная жизнь доставляет мне столько же радости, как и десять лет назад, хотя я все еще счастлив с Пен. А вы совершенно явно не получаете от Чарльза того, что вам нужно. Мужчины по самой своей природе склонны к полигамии, что бы там ни говорилось на этот счет в молитвенниках или уголовных кодексах. Существует бессчетное множество мужчин, в глубине души согласных со мной, но боящихся открыто в этом признаться.

— Мне постоянно твердят о том, что мужчины склонны к полигамии по самой своей природе, — заметила я. — А вы не считаете, что и женщины тоже таковы? Нет! Я уверена, вы придете в ярость от одной мысли, что Пинелопи требуется какая-то связь на стороне потому, что после десяти лет вы ей прискучили.

Дигби не рассердился. Добродушие не изменяло ему. Он закинул голову и от души расхохотался:

— Какая блистательная идея! Я наскучил Пинелопи. Поверьте мне, дорогая, нисколечко!

Я ответила:

— Вы просто до ужаса самодовольны. Но предположите, что это все-таки случилось: вы ее не удовлетворяете, не доставляете ей радость, и она пустилась в игры и развлечения с каким-нибудь другим мужчиной. Вы согласились бы распространить на нее вашу теорию насчет инстинктивной тяги к полигамии?

Проведя рукой по волосам, он сказал:

— Для женщины это не всегда то же, что для мужчины, детка моя Кристина, и вы это знаете.

— Почему? Разве мы не такие же люди и нам чужды человеческие чувства?

Он схватил меня и крепко прижал к себе:

— Я думаю, к вам это относится в полной мере. Вы действительно умеете чувствовать. Я только что ощутил, как вы трепещете в моих объятиях, — сказал он, снова распаляясь. — Давайте не будем тратить время на разговоры. Поцелуйте меня.

— Я не могу, — сказала я. — Не могу… Простите меня.

Неожиданно я поднялась, отошла от Дигби и остановилась перед камином, уныло глядя на огонь. Дигби тоже встал. Оглянувшись через плечо, я увидела, что он зажигает сигару. Вид у него был обескураженный, но он улыбался. Видно было, что он успел полностью овладеть собой. Я удивленно размышляла, какое же примитивное существо может скрываться под внешней оболочкой джентльмена из Сити, с этим его сюртуком, очками в черепаховой оправе и сигарой во рту — за всем этим фасадом так называемой цивилизации. Я тоже была в каком-то смысле совсем не такой, какой пыталась казаться. Все мы, за редкими исключениями, притворщики. Пожалуй, лучшее, что я могу сказать о Чарльзе, — это что он внутренне точно таков, каким кажется со стороны.

Дигби вытащил носовой платок и тщательно вытер лицо:

— Ну что ж! Ух! У меня такое ощущение, будто вы вдруг распахнули окно и впустили в комнату ледяной ветер.

— Я очень сожалею, Дигби.

— У вас нет для этого решительно никаких оснований, милая, — сказал он со своей обычной обаятельной улыбкой.

Я посмотрелась в зеркало и, отыскав в сумочке гребень, начала приводить в порядок волосы и красить губы. Он наблюдал за мной, снова став любезным и улыбающимся:

— И все-таки, милая, я не совсем вас понимаю. Вы, как видно, путаете принципы и природные инстинкты. Ваша честь, моя честь и все такое прочее. Вам незачем напоминать мне о них, дорогая. Я знаю, что вел себя скверно. Но когда вы только что целовали меня, я ощущал великолепную женщину, которая в вас таится, о чем всегда подозревал. Вы чертовски привлекательны, и старина Чарльз не доставляет вам радости, разве не так?

— Нет, Дигби, не доставляет. Но я не могу завязать роман с вами. Вы слишком близки с Чарльзом, а я слишком хорошо отношусь к Пинелопи.

— Вы и в самом деле просто прелесть, — сказал он уже другим тоном. Поднеся к губам мою правую руку, он целовал ее со словами:

— Простите, моя радость. Боюсь, я вел себя как скверный малый. Но оно того стоило. При виде вас мне, как говорится, ударило в голову. По-моему, вы пьяните куда сильнее, чем шампанское.

— Я была сумасшедшей и тоже скверной.

— Не знаю, то ли радоваться, то ли сожалеть об этих ваших принципах, — продолжал он. — Между нами, Крис, определенно есть что-то общее. У нас мог бы получиться великолепный роман.

Я покачала головой, но презирать его не могла: он был так откровенно бессовестен, рассуждая об измене собственной жене!

На этом все кончилось. С тех пор я множество раз видела Дигби, но, если не считать лукавого огонька в глазах и иной раз преувеличенно крепкого рукопожатия, он никогда ничем не пытался напомнить об опасной сцене на Честер-Сквер.

Помню, когда мы после того вечера ехали с Чарльзом домой, я была угрюма и раздражена. Раздражение было направлено против Чарльза: он всецело виноват в том, что я позволила себе дойти до такого падения. С циничным любопытством мысленно спрашивала себя, что сказал бы мой дорогой степенный и добропорядочный супруг, если бы узнал, что его близкий друг и биржевой маклер так стремился затащить меня к себе в постель, или что подумала бы Пинелопи.


Подобных эпизодов в моей жизни было не слишком много, и я никогда сознательно их не провоцировала.

Я не ушла от Чарльза, а продолжала тянуть наше бессмысленное совместное существование. Бессмысленное, разумеется, не во всех отношениях — не говорю о детях и о нашем Корнфилде, которым очень гордилась. Я действительно любила этот дом.

Время от времени происходили идиотские инциденты, отнюдь не столь значительные, как тот, когда я чуть не стала любовницей Дигби Лэйна, но тем не менее расширявшие брешь между Чарльзом и мной. Бесконечные мелкие стычки — вроде той, что произошла прошлым летом, когда к нам на уик-энд приехали партнер Чарльза Норман Холландер со своей женой Бетти и еще двое наших друзей — Айлин и Билл Килвик.

Погода стояла роскошная. Я очень любила уикэнды, которые мы проводили с друзьями. Но тогда все шло не так, как надо. Садовник отсутствовал: он заболел. Работница не явилась. Наша старая кухарка, всегда отличавшаяся крайней обидчивостью, нуждалась в помощи, так что я была прикована к кухне. Первое, что я сказала утром Чарльзу: он должен принести топливо и заняться котлом, а кроме того, к обеду надо столько всего наготовить, что ему придется съездить на машине в Арундель и произвести кое-какие закупки.

Чарльз и пальцем не пошевелил.

Он вообще всегда вел себя так, словно суббота и воскресенье принадлежат только ему, и никому больше. Он заявил, что уже договорился свозить Нормана в Чичестер на деловую встречу с одним общим приятелем.

Джеймс вел себя так скверно, как только мог, и очень расстроил нашу няню-датчанку. Дилли ходила следом за мной, хныча, что ей нечем заняться. В конце концов, придя в полное отчаяние, я затащила Чарльза в дом подальше от гостей, которые грелись на солнышке на террасе. Признаться, я выдала ему по первое число.

Он отказался освободить меня от заботы о детях, а также принести топливо. В результате я окончательно вышла из себя. Интересно, дойдем ли мы с Филиппом когда-нибудь до отвратительных препирательств из-за каких-то домашних проблем. Сейчас Фил — мой любовник. С чарующей уверенностью он считает, что я ангел, неспособный на какие-либо вспышки гнева. Страшно даже вообразить, что брак с Филиппом может когда-либо стать отдаленно похожим на то, что я вытерпела в супружестве с Чарльзом.

Помню, в тот неприятный летний день, когда мы поссорились, я сказала:

— Нельзя же оставить на моих руках детей, чтобы при этом я управилась и со всем остальным.

— Ну а взять их с собой я не могу.

— Разумеется, потому что ты прекрасно знаешь: с ними просто невозможно справиться.

— Ничего подобного. Кстати, а Эльза на что существует?

— Джеймс оскорбил и расстроил Эльзу. Возможно, это и глупо, но, если я буду действовать неосторожно, она может уйти от нас. Она очень славная девушка, и, уверяю тебя, многие только и ждут случая перехватить ее у нас.

— Сейчас, Крис, мы не можем вдаваться во все эти детали.

— Конечно, но факт остается фактом. Я не желаю… Просто я не в состоянии со всем справиться. Я бы никогда не позвала на уик-энд гостей, если бы знала, что не придут ни садовник, ни миссис Гудбоди.

Чарльз смутился. Видно было, что он не уверен в своей правоте. Он потянул себя за ухо, нахмурился, плотно сжал губы. Но мне было ясно, что он твердо решил отвезти Нормана туда, куда обещал, и с этой позиции его не собьешь. Чего-чего, а упрямства Чарльзу не занимать.

Совершенно потеряв самообладание, я крикнула:

— Какая жалость, что тут нет Уинифрид. Уж она бы со всем справилась!

От ярости он покраснел как рак. Всякое упоминание о мачехе неизменно выводило Чарльза из себя. Не пытаюсь оправдать свое ребячество, но на меня свалилось больше, чем я в состоянии была вынести. Я это твердо знаю. Он ответил:

— Да, я уверен, что Уин справилась бы.

Я затряслась от негодования:

— Она сильна как лошадь. Ее-то ничто не может утомить. И уж она бы все организовала наилучшим образом. Бог ты мой, ну конечно же! Только, пожалуйста, помни, что когда она принимает гостей, то за неделю до этого не занимается ничем, кроме готовки, да и то она ведь только угощает, у нее никто не остается пожить. Корнфилд же каждый уик-энд превращается в настоящий отель. Я бы получала удовольствие от приема гостей, если бы муж больше мне помогал. Другие мужья что-то делают по дому — мне рассказывают их жены. Даже Бобби помогает Кэт, если у них не хватает прислуги. Ты же все взваливаешь на меня.

— Ради бога, Крис, успокойся. Ты хочешь, чтобы нас услышали все, кто сидит в саду?

— А мне все равно, пусть слышат. Я тебя всего лишь предупреждаю, Чарльз: если ты сегодня днем не снимешь с меня заботу о Джеймсе и Диллиан, пока буду занята всем остальным, я пойду к себе в спальню, запрусь и больше не покажусь. Тогда тебе придется справляться самому.

Он заявил, что я плохо веду хозяйство, с детьми просто безнадежно беспомощна, к Уинифрид несправедлива, а его вообще никогда не понимала. Никогда не слышала, чтобы Чарльз так много говорил. Однако в конце концов до него дошло, что раз я пригрозила запереться у себя в комнате, если он не изменит свои планы, то так и сделаю. Так что победила я. Ему пришлось сдаться.

Он как-то извинился перед Норманом, заполнил котлы горючим, принес еще топлива и посадил Джеймса и Диллиан в машину, когда повез Нормана, захватив при этом с собой и жену Нормана Бетти, Таким образом, я получила необходимую передышку. Однако победа оказалась безрадостной. Перед самым отъездом Чарльз отвел меня в сторонку в холле. Лицо у него было мрачнее тучи.

— Надеюсь, ты довольна, — с горечью сказал он. — Мы с Норманом, вероятно, упустили шанс заключить выгодную сделку. Однако мы все же попытаемся полчасика потолковать с этим малым, пока Бетти будет прогуливаться с твоими детьми.

— Они также и твои дети, — напомнила я ему.

— Я бы никогда не поверил, что ты способна так кошмарно себя вести, Крис, — сказал он и повернулся, чтобы уйти.

Оглянувшись через плечо, он обронил заключительное замечание: Норман наверняка догадался, что его, Чарльза, насильно заставили изменить первоначальный план, а ему не так уж приятно играть роль мужчины, находящегося под каблуком у жены.

Эти слова взвинтили и рассердили меня. Я ударилась в слезы и бегом кинулась вверх по лестнице.

В доме наконец-то наступила тишина, и я могла без помех заняться делами, но чувствовала себя ужасно. Чарльз дал мне понять, что виновата во всем я. Мы уже не находили с ним общего языка. Надежды на то, что оставшаяся часть уик-энда доставит мне удовольствие, было мало.

Когда я наконец перестала плакать, меня охватило чувство опустошенности и невыразимой грусти.

В тот вечер после нашей ссоры я за обедом изображала полнейшую беспечность. На мне было новое шифоновое вечернее платье бледно-желтого цвета, которое мне очень шло. На голове соорудила высокую прическу, выглядела совершенно спокойной и весьма изысканной, но чувствовала себя препогано. Я пила гораздо больше обычного, смеялась громче и дольше, чем это было мне свойственно. Что бы ни сказала, все находили мои слова очень остроумными. Норман заметил, что я сегодня в ударе. Все расхваливали мое платье, мои кушанья, мои букеты цветов. Все были преисполнены восхищения, но всякий раз, когда я бросала взгляд на Чарльза, сидевшего напротив меня, он холодно отворачивался в сторону и хмурился. Он меня не простил.

После обеда моя лихорадочная веселость все-таки встревожила его. К тому времени, когда были поданы кофе и коньяк, в дом забрели еще несколько наших друзей. Мы ставили пластинки на новый стереофонический проигрыватель, специально изготовленный для нас фирмой Чарльза, и танцевали.

В этот момент появился Гарри.

8

Гарри Барнет — сын армейского генерала, дружившего с моим отцом в Шерборне. Гарри был на десять лет старше меня и уехал за границу еще до того, как я окончила школу. По правде сказать, я даже не помнила о его существовании, пока он не появился в наших краях. Он купил около Арунделя небольшой домик с приусадебным участком, который превратил в птицеферму. Когда я узнала, кто снял коттедж Дженкинса — домик назвали так в честь кузнеца Дженкинса, которому он принадлежал в семнадцатом веке, — сразу бросилась туда повидаться с Гарри. Я была в восторге.

Так приятно знать, что рядом есть кто-то, знавший отца и брата и даже помнивший мать. Когда я видела Гарри в последний раз — это было, наверное, тринадцать лет назад, — он был высоким крепким юношей с каштановыми стоявшими торчком волосами — он очень коротко их стриг, и его прическа напоминала американский «ежик». У него были грубые черты лица, без малейшего намека на красоту, если не считать прекрасных серых глаз и большого, всегда весело улыбающегося рта.

Я встретилась с ним за год до описываемого мной обеда и нашла, что он постарел. В редеющей каштановой шевелюре появились седые пряди.

Мы кинулись друг другу в объятия, словно давно не видевшиеся брат и сестра. Потом он отстранил меня и окинул взглядом с головы до ног:

— А вы совершенно не изменились, просто ни капельки. Все такая же молодая, только еще более красивая.

— Вы и сами очень неплохо выглядите, — сказала я.

Он провел меня в гостиную. В камине горели дрова. Это была комната закоренелого холостяка, явно прожившего какое-то время на Востоке. Ни цветов, ни какого-либо следа женской руки, вместо занавесок — жалюзи. Небольшие добротные коврики, несомненно, привезенные издалека. Столом служил индийский медный поднос, укрепленный на бамбуковых ножках. Письменный стол завален старыми газетами и книгами. Через открытую дверь я видела спальню, столь же унылую. Но крайняя простота и примитивное убранство гостиной забывались при виде великолепной картины над камином с изображением нагой туземной девушки — стройное светло-коричневое тело на оранжевой шали, небрежно брошенной на диван какой-то веранды. У туземки были огромные очень красивые глаза и полные улыбающиеся губы того же розового цвета, что и ногти. В ней не было ничего грубого, оскорбляющего глаз. Черные маслянистые волосы собраны в узел, за одно ухо заложен алый цветок. Ее поза и выражение лица были необыкновенно соблазнительны.

Первые десять минут нашего разговора я просто не могла отвести глаз от картины. Мы поведали друг другу все наши новости. Гарри предложил мне сигарету, а сам закурил трубку. Он угостил меня довольно хорошим кофе, чай он никогда не пьет и признает только кофе или шотландское виски, а преимущественно последнее.

Филипп — единственный мужчина из всех моих знакомых, кто проявляет больше интереса к человеку, с которым он беседует, нежели к себе самому. Но мой дорогой Гарри, один из милейших и интереснейших мужчин, всеобщий любимец, был типичным представителем мужского племени, сосредоточенного на собственной персоне. Ему хотелось говорить о себе. Может, это объяснялось тем, что жил он один, если не считать прислуги, ежедневно приходившей убираться, и его помощника на птицеферме. Пока что у него не было здесь друзей, и он был рад возможности излить душу.

Потом, заметив, с каким вниманием я смотрю на картину, он кивнул в ее сторону и без тени смущения произнес:

— Лала. Малайя. Одно время она была моей любовницей.

Мне понравилась его откровенность. Я сказала:

— Почему бы и нет? Знаете, мы с Джерими слышали, что вы начинали свою карьеру в Индии, потом переехали в Канаду, а затем купили каучуковую плантацию возле Пинанга. Вы ведь так и не женились, Гарри, не правда ли? У вас просто была Лала.

— Да. Это вас не шокирует?

— Не говорите глупостей.

— Но ведь я уверен, что ее портрет обязательно произведет самое неприятное впечатление на кое-кого из местных дам, если они когда-либо посетят меня.

— А вам-то не все равно? Расскажите мне о ней.

Он поглядел на свою трубку. Я заметила, что глаза у него стали грустными.

— Это довольно печальная история, Крисси.

Гарри обручился с одной славной девушкой в Канаде. Приехав в Пинанг, купил для нее бунгало. Он совсем уже решил жениться, но за день до свадьбы невеста прислала телеграмму, в которой сообщала, что передумала и уже вышла замуж за одного человека в Ванкувере. Это, сказал Гарри, раз и навсегда развеяло все его представления относительно романтической любви. Он бросил в костер обручальное кольцо и официальное разрешение на брак и расстался вместе с ними с воспоминаниями о неверной возлюбленной. Потом он начал попивать, о чем сообщил мне с милой улыбкой. И вот в один прекрасный день в его жизнь вошла Лала. Появилась она под тем предлогом, что, мол, мама, обычно приходившая убирать дом, заболела и вот прислала ее вместо себя. Лале было шестнадцать, и она была ослепительно красива, гораздо красивее, чем можно судить по картине, написанной позднее в Малайе художником — приятелем Гарри.

— Когда малайским девушкам еще нет двадцати, они необыкновенно привлекательны, — сообщил мне Гарри. — Невероятно грациозны. Фигуры — просто сказка. При этом они очень нежны и преданны.

— Так вы влюбились в нее? — спросила я.

Это он отрицал, однако признал, что физическое влечение к ней действительно испытывал. Он взял ее к себе и через несколько месяцев проникся к ней глубокой привязанностью. Она была мягкосердечной девушкой и никогда ему не докучала. Когда он желал ее, она была рядом, когда нет — исчезала, словно тень. Но она была не чьей-нибудь, а его тенью, всегда готовой вернуться, и в ее объятиях он обрел некоторый покой. Так продолжалось три года.

— В таком случае вам повезло, — не без горечи заметила я. — Не все браки, скрепленные документами и церковным благословением, длятся так долго.

На этот раз он, заметив скептическую мину на моем лице и уловив нотку горечи в голосе, с беспокойством спросил:

— Ваш брак оказался неудачным, Крисси?

Я снова уставилась на распростертую фигуру Лалы:

— Не надо говорить обо мне. Расскажите побольше о ней.

— Она умерла, — отрывисто сказал он. — От укуса змеи. Одной из этих проклятых ядовитых африканских змей, которые называются мамбами. Змея укусила ее в ранний утренний час, когда она встала с постели, чтобы приготовить мне завтрак. Змея лежала, свернувшись в кольцо на полу, и словно дожидалась, когда Лала на нее наступит. Все было кончено еще до того, как я успел убить змею и попытался высосать яд из раны.

Я была потрясена и очень огорчена. Умереть в девятнадцать лет! Вся эта грация и нежная красота, вся страсть, которую он, должно быть, испытал в ее объятиях, — все погибло от смертельного яда змеи. Бедная маленькая Лала… и бедный Гарри.

Он поднялся, достал бутылку виски и налил себе стаканчик. Я отказалась выпить с ним вместе: было слишком рано. Он произнес:

— Вы единственная, кому я рассказал эту печальную историю. Вы всегда умели слушать, даже когда были еще ребенком. Знаете, у меня до сих пор где-то хранится фотография, на которой вы изображены с каштановыми косичками верхом на пони. Погодите-ка, вам, наверное, было тогда лет двенадцать. А мне двадцать два. А теперь вам за тридцать, а мне сорок три. Как пролетели годы!

Мы продолжали сидеть, покуривая и разговаривая. Мне было тепло и хорошо оттого, что Гарри Барнет снова вошел в мою жизнь. Должна признаться, что я почти забыла о его существовании, но теперь, когда он был рядом, я обнаружила, что у нас с ним много общего. Он был человечен, сострадателен и относился к той категории холостяков, которые никогда не превращаются в старых баб с закоснелыми привычками. Он сохранил мужское очарование, и меня очень тянуло к нему. Когда я уходила, он расцеловал меня в обе щеки и заставил пообещать в скором времени навестить его снова. Я пригласила его приехать к нам в Корнфилд в любое время, когда ему захочется, — мы жили всего милях в двух от него.

Только после ухода я поняла, что практически ни слова не сказала ему о себе и Чарльзе. На следующий день я позвонила Гарри и пригласила его на обед. Он познакомился с Чарльзом, который был с ним безукоризненно вежлив, хотя в то время был целиком поглощен какой-то крупной сделкой и владелец птицефермы не вызывал у него особого интереса. Гарри не заинтересовал его даже тем, что я знала Барнета еще в детстве. На несколько часов он покинул нас, и я ставила для Гарри свои любимые пластинки с классической музыкой.

После этого мы часто бывали друг у друга. С ним познакомились дети, и дядя Гарри их просто покорил. Он прекрасно с ними ладил. В последующие двенадцать месяцев его просторное холостяцкое бунгало стало для меня своего рода убежищем, где я могла укрыться от всех своих бед, а также когда пребывала в скверном настроении. Конечно, Гарри очень скоро узнал — и от меня, и в результате собственных наблюдений, — как я несчастна. Он был слишком тактичен, чтобы открыто критиковать моего мужа, к тому же, мне думается, из какого-то чувства лояльности я винила за то, что наш брак не удался, себя, а не Чарльза.

— Вероятно, я требую слишком многого, — сказала я Гарри как-то вечером, когда мы сидели одни за стаканчиком вина у нас дома. — Чарльз не может дать больше того, что дает, — он попросту не наделен необходимыми для этого качествами.

— Он несносный болван, — неожиданно свирепо отозвался Гарри.

— Я, наверное, не лучше его, Гарри. Мы оба виноваты.

Он посмотрел на меня своими красивыми глазами. Я еще подумала: сегодня вечером он выглядит усталым, и ничуть не моложе своего возраста. Слова, которые он вслед за тем произнес, меня поразили.

— Вы изголодались, не так ли, моя маленькая Крисси?

— В каком смысле? — я почувствовала, что краснею.

— Я наблюдаю за вами, — ответил он. — Наблюдаю и за вашим мужем. До чего же вы не подходите друг другу. Он, возможно, прекрасный малый, но у него за душой нет решительно ничего из того, чего вы по-настоящему хотите.

Я пыталась перейти на легкомысленный тон, потому что в замечаниях Гарри и в его глазах было что-то такое, что вывело меня из привычной апатии и заставило осознать — а это всегда опасно, — что я все еще привлекательна для мужчин, для него, например, да и вообще, пожалуй, для любого мужчины, кроме собственного мужа. Со своей стороны и я находила Гарри очаровательным — что правда, то правда.

Я собиралась возразить, когда он вдруг залпом осушил стакан, встал и вышел из дома — все это было проделано весьма поспешно. Я огорчилась и слегка разочаровалась.

До конца недели Гарри не приходил, а когда звонила по телефону — под каким-нибудь предлогом отклонял приглашения. Я начала по нему скучать и уже спрашивала себя: может, он ведет себя таким образом потому, что ему надоели и я, и мои матримониальные проблемы? А потом мне пришло в голову, что он, быть может, немножко влюблен в меня и не хочет, чтобы наши отношения зашли далеко.

Все определилось в тот знаменательный вечер. Услышав танцевальную музыку и смех, Гарри понял, что у нас гости. Он заявил, что немедленно уходит.

— Я заглянул на минутку, просто давно вас не видел…

Я начала говорить, что моей вины в том не было, но он повернулся к двери с таким видом, словно жалел о своем визите. Наверное, я была слишком взвинчена после обеда, после того, как понасмотрелась на другие супружеские пары, явно получавшие удовольствие от вечера, и, наконец, после той ужасной ссоры с Чарльзом. Я совершенно обезумела и вела себя соответственно. Попросту побежала следом за Гарри, и, догнав, заявила:

— Я не могу больше ни минуты выносить это сборище. Никто не заметит моего отсутствия, а если и заметит, мне все равно. Давайте посидим минуточку в вашей машине, Гарри, ну пожалуйста! Мне необходимо с вами поговорить.

— Милая, вам бы не следовало… — начал он, но словечко «милая» и то, что руки, которые он положил на мои оголенные плечи, были горячими и слегка дрожали, решили для меня все. Я была настроена совершенно бесшабашно и не обращала внимания на его протесты. Он сдался, и мы забрались в его просторный автомобиль — старый комфортабельный «даймлер», с которым он не желал расставаться. Не проронив ни слова, Гарри выехал за ворота Корнфилда и свернул в аллею, слева от дома. Затем остановил машину под сенью буковой листвы, сквозь которую слабо пробивался свет луны. После чего мы без дальнейших вопросов или каких-либо объяснений перебрались на заднее сиденье машины и кинулись в объятия друг к другу. Гарри начал жадно целовать и ласкать меня — он делал это с каким-то трагическим отчаянием. Прижатая к кожаной спинке сиденья, я ощущала на губах его горячее дыхание. С первых дней замужества меня никто так не целовал. Да, собственно, Чарльз никогда не целовал меня с такой страстью. Я отдала себя в руки Гарри, испытывая неутолимую жажду, ничуть не уступавшую его собственной. Он твердил, до чего я восхитительно выгляжу при свете луны, как мне идет это вечернее платье; говорил, что я лунная богиня, созданная для поклонения, и осыпал меня комплиментами. Он распустил мне волосы и, схватив одну прядь, обмотал ее вокруг своей шеи, уверяя, что я обворожительна, что мои губы сводят его с ума и что он не может понять Чарльза. Я тоже осыпала его поцелуями, восхищаясь истинно мужским теплом и силой, неистребимым запахом табака, исходившим от него, натянутым как струна телом, тесно прижавшимся к моему.

— Я всю неделю избегал встреч с вами, потому что знал, что может случиться именно это, — сказал он.

— А я рада, что это случилось, — словно безумная, говорила я.

Я была в диком восторге оттого, что он меня любит. Как и Дигби, он вновь дал мне почувствовать себя желанной, но сейчас мне было лучше, чем с Дигби, поскольку к Гарри я испытывала настоящее чувство. Мне наконец компенсировали холодность и пренебрежение со стороны Чарльза. В эти безрассудные минуты я чувствовала одно: Гарри так же нуждается во мне, как и я в нем. Теперь-то я понимаю, ни один из нас по-настоящему не любил другого. Он не был тем мужчиной, которого я бессознательно искала, — он не был Филиппом — а я не была истинной любовью Гарри; я не была ему так дорога, как Лала, похороненная в далекой Малайе. Мы — два потерянных, одиноких человека — испытывали сильное физическое влечение друг к другу. Словно магнитом одного притягивало к другому. Ни один из нас не прилагал серьезных усилий обуздать страсть. Положение спасло лишь присущее Гарри чувство юмора. Стянув с моих плеч бретельки вечернего туалета, он распространялся о том, что такой изумительной груди не видывал за всю свою жизнь, и в этот самый момент ударился локтем о какой-то металлический выступ. Рассмеявшись, он заметил:

— О боже… более неудобного места для занятий любовью даже вообразить невозможно!

Я немного успокоилась и даже стала хихикать вместе с ним. Пожалуй, мы вовремя опомнились. Спустя какую-нибудь минуту мы уже вполне владели собой. Он снова поцеловал прядь моих волос, а потом помог отыскать шпильки и гребешки; я привела прическу в порядок. Гарри надел галстук, который совсем недавно отшвырнул в сторону. Внезапно на его лице появилось грустное выражение, хотя он и продолжал шутить:

— Хорошенькая мы с вами парочка. Я просто настоящий мерзавец: ведь у вас муж, семья… Вы дьявольски привлекательны. Лучше отвезу вас обратно к гостям, пока не разорвал на мелкие клочки.

Мое сердце билось теперь уже спокойнее, но я уткнулась лицом в его плечо и почувствовала, что готова заплакать.

— Я все равно уже разорвана на мелкие клочки, — сказала я. — Ах, Гарри, Гарри! Я просто в ужасном состоянии и не в силах больше этого выносить, а что делать — не знаю.

— Я вам скажу, что делать, — заявил он, поднося к губам мою руку. — Ради всего святого, держитесь подальше от меня, моя радость! Я не хочу быть виновным в разрыве между вами и вашим мужем. У меня такое хобби — не разрушать чужие браки. Я всегда отказывался утешать неудовлетворенных жен, не желаю заниматься этим и сейчас. Милая, мне нечего вам предложить. Теперь уже слишком поздно. Я могу только сделать вас несчастной.

— Я позволила… позволила произойти тому, что сегодня случилось, только потому, что я неудовлетворенная жена? — с горечью произнесла я.

Отодвинувшись от меня, он зажег любимую трубку:

— Возможно, Крисси. Я не знаю, милая. Но я, без сомнения, не тот человек, с кем вам можно этим заниматься. Я закоренелый холостяк, а вы не из тех женщин, с которыми я могу без особых раздумий переспать, а потом отставить в сторону. Я слишком вас уважаю и не думаю, чтобы вы принадлежали к тем женщинам, которых случайная связь может сделать счастливыми. Разве это для вас — поцеловать на ночь деток, а потом красться к моему бунгало? Сами посудите!

Я понимала, что он прав. Я разрыдалась. Он обнял меня, теперь уже без недавней страсти, и стал утешать, словно я была маленькой девочкой, которую он знал двадцать лет назад.

— Бедная моя детка! Как бы я хотел, чтобы вы стали счастливее и дела пошли на лад. Неужели этот кретин, с которым вы пребываете в законном браке, не видит, что теряет?

— Не видит, и его это ничуть не трогает. Все совершенно безнадежно, — сказала я.

— Ну что ж, терпите, милая, терпите ради ваших деток.

Эти слова заставили меня устыдиться. Гарри был ласков и преисполнен сочувствия. Я испытывала к нему глубочайшее уважение, как и он ко мне. Мало-помалу мы выплыли на поверхность, спасшись от бурных подводных течений. А ведь мы только что чуть не утонули. Он подвез меня к дому на машине.

Перед тем как я вышла, Гарри сказал:

— Может, оно и к лучшему, милая. Еще до того, что случилось сегодня, я пришел к выводу, что в здешних краях не найти мне счастья. Разведение кур — занятие не совсем в моем вкусе, да и английский климат я переношу с трудом. Ко мне давно уже пристает один старый приятель — все зовет к себе, в Нигерию. Там поспокойнее, чем в большинстве других африканских стран, так что, думаю, я здесь все продам и уеду.

Эти слова сокрушили меня. Я чувствовала себя совершенно несчастной и не знала, верить ли утверждению Гарри, что он принял это решение еще до сегодняшнего дня. Быть может, именно сейчас он решил, что следует уехать, пока ситуация не осложнилась и мы оба не связали себя серьезными узами? Но я не стала задавать вопросов, молча выслушав, что он-де до конца дней своих не забудет меня и сегодняшней ночи. Я произнесла нечто в этом роде:

— Я тоже никогда вас не забуду, милый Гарри.

Помогая выйти из машины, он посмотрел на меня долгим проницательным взглядом.

— Господи! — сказал Гарри, понизив голос. — Вы заставляете меня желать, чтобы все произошло иначе. Любить такую прелесть, как вы, — истинное счастье!

Я не сказала, что тоже нахожу его необыкновенно волнующим. К чему? Все кончено. Эпизод с Дигби не оставил мне ничего, кроме ощущения, напоминающего кисло-сладкий привкус во рту. Я знала, что после встречи с Гарри меня ждет опустошение. Однако проведенные с ним в машине минуты показали, как мне необходимо сознавать себя для кого-то желанной. И потом, я по-своему любила Гарри.

Я больше никогда его не видела. Он написал мне очаровательную дружескую записку, в которой прощался и сообщал, что через две недели вылетает в Нигерию, поручив какому-то агенту продать ферму и бунгало. Я долгое время находилась в подавленном состоянии и не слишком-то гордилась своей ролью во всем этом деле. Впрочем, утешением мне было, что Гарри уехал так быстро не потому, что не захотел связываться с замужней женщиной, а из-за нежелания причинить мне боль. Он понимал: в действительности мы не созданы друг для друга. Он сделал поистине величайший комплимент, наполнивший меня гордостью и принесший утешение, — прислал в Корнфилд портрет Лалы и попросил сохранить его. По словам Гарри, ему не хотелось брать картину с собой на Золотой Берег, где климат неблагоприятен. Чарльз, разумеется, возненавидел портрет нагой девушки. Картина явно не подходит для английского загородного дома, заявил он. Я все же повесила «Лалу» в спальне. Это привело к очередной ссоре. Когда дети вошли ко мне в спальню — при этом присутствовал и Чарльз, — Джеймс ничего не заметил, но Дилли воскликнула:

— Ох, мам! Она совсем голая! Тетя Уинифрид говорит, что ходить нагишом неприлично.

— И тетя Уинифрид совершенно права, — заявил Чарльз очень характерным для него напыщенным тоном.

После того как дети выбежали вон, я поглядела на прекрасное золотистое тело Лалы и повернулась к своему супругу:

— Боюсь, Чарльз, я с тобой не согласна. Я не хочу, чтобы дети выросли, привыкнув к мысли, что в произведении искусства может быть что-то неприличное. Кого я совершенно не переношу, так это людей либо хихикающих, либо воротящих нос при виде нагого тела на картине.

Чарльз пожал плечами и пробормотал что-то насчет того, что вовсе не считает подарок Гарри произведением искусства, после чего с важным видом вышел вон.

Когда Гарри уехал, я старалась хоть как-то наладить отношения с мужем, достигнуть хоть какого-то понимания. Но я скоро убедилась, что все попытки — тщетны.

9

Положение еще более ухудшилось после того, как Джеймс и Дилли уехали в школу-интернат.

Я бы ни за что не отпустила Дилли из дома так рано — ей было всего семь лет, — но после отъезда Джеймса она стала совсем на себя непохожей. Это был теперь трудный ребенок, слезливый, вечно ноющий и переходящий от любви к мамочке и папочке к угрюмому безразличию. Я пыталась с ней сладить, но скоро поняла, что плохо разбираюсь в детской психологии. Единственно, что мне известно: в характере моей маленькой дочурки было что-то сложное и непонятное.

В последнее время она подружилась с Розмари Райс-Холкит. Та плохо влияла на Дилли, которая начала подражать ее дурным манерам и стала такой же непослушной.

Чарльз, разумеется, винил во всем меня. У него самого не было времени заниматься дочерью, а когда Джеймс уехал в подготовительную школу-интернат, няня-датчанка ушла от нас. Дилли осталась на моем попечении. Я каждое утро отводила ее в сад, а днем забирала домой. Когда мы возвращались, я всячески старалась ее развлечь. Мне хотелось сблизиться с дочерью, подружиться с ней, хотелось, чтобы она привязалась ко мне и восполнила недостаток любви со стороны Чарльза. В этом желании было даже что-то жалкое. Все это, разумеется, прямой результат эмоционального надрыва, происшедшего во мне. Я начала подумывать, уж нет ли в моей натуре чего-то настраивающего против меня самых близких и дорогих людей. Быть может, я слишком уж мягка и чересчур зависима? Мне, наверное, следовало бы больше походить на Уинифрид — жесткую, уверенную в себе, мужеподобную. Но когда видела ее играющей с Диллиан и слышала, как они обе покатываются со смеху — Дилли здорово подражала ее безобразному скрипучему хохоту, — я приходила в ужас. Из меня Уинифрид никогда бы не получилась. Я не была даже столь жесткой и практичной, как Фрэн или светские дамы типа миссис Норман Холландер.

Я замечала, что становлюсь циничной. Наверняка я изменилась. Меня уже не повергало в отчаяние непослушание дочери или дерзость и явное равнодушие сына. Когда Райс-Холкиты отправили Розмари в школу-интернат, я послала вместе с ней Дилли. Бобби настоял на отъезде дочери потому, что считал ее слишком избалованной.

Девочки поступили в очень хорошую школу около Льюиса. Ее нашла Кэт. Розмари, как и Дилли, не терпелось облачиться в школьную форму и уехать от родителей.

Если кто и плакал в день отъезда Дилли, так только я, но никак не моя дочь. Дилли была страшно взбудоражена и горда новым званием школьницы. Когда за ней захлопнулись ворота, она радостно улыбнулась, держась за руку Розмари, и весело помахала мне на прощание. Столь же беспечно покинул дом и Джеймс. Проливать слезы о моих практичных чадах оснований у меня не было.

Первое же письмо Дилли подтвердило мою правоту. В коротком письмеце, покрытом кляксами и содержавшем массу орфографических ошибок, не было ни слова о том, что она скучает по дому или тоскует о родителях. Она лишь заботливо осведомлялась о здоровье любимого кролика и сиамского котенка, которого мы ей недавно подарили, а далее следовал перечень вещей, которые она просила прислать. Письмо заканчивалось словами: «В школе потрясающе здорово!»

Когда я показала его Чарльзу, он улыбнулся:

— Странная девчушка!

— Они у нас оба довольно странные, — сказала я. — Такие же бессердечные, как ты.

И тут же, ощутив вдруг необъяснимый прилив прежней любви к Чарльзу, я схватила его за руку, вытащила изо рта трубку и заставила смотреть на меня, пока он наконец не осознал мое присутствие.

— Ах, Чарльз, теперь, когда мы остались одни, давай съездим куда-нибудь отдохнуть. Ну поедем прямо сейчас, на пару недель, — вдвоем. Дом можно на это время заколотить. Я знаю, что дела у тебя идут хорошо. Мы можем себе это позволить, правда?

Я настороженно вглядывалась в лицо мужа, ожидая увидеть отклик, на который очень надеялась. Но оно выражало лишь удивление и смущение. Потом он снисходительно рассмеялся и потрепал меня по щеке.

— Крис, милочка, я больше всего на свете хочу отдохнуть, но сейчас в офисе один из самых напряженных периодов.

— У тебя всегда получается, что именно данный момент самый напряженный, — бросила я.

Ему стало явно неловко.

— Да, пожалуй, я всегда довольно занят. Когда руководишь таким крупным предприятием, особенно не разгуляешься.

— Крупное предприятие, — повторила я. — Ну а я хоть когда-нибудь приобрету для тебя значение? Мне ты соблаговолишь уделить внимание?

Улыбка исчезла с его лица.

— Ах, Крис, дорогая, пожалуйста, не глупи. Я устал. У меня был суматошный день. Давай проведем вечер без сцен.

Я отошла, пытаясь подавить в себе горечь и негодование. Минутное желание снова сблизиться с Чарльзом исчезло, и на этот раз безвозвратно. Внутри все словно оледенело. Да кому нужны сцены? И кому хочется куда-то там ехать с Чарльзом? Только не мне!

Я повернулась и вышла из комнаты.

За обедом Чарльз всячески старался выказать дружелюбие.

Он даже снова заговорил о том, что неплохо бы съездить куда-нибудь. Быть может, сказал муж, если я наберусь терпения, через месяц-другой ему удастся вырваться. Затем спросил, что бы я хотела получить в подарок. Он только что неплохо заработал на акциях: удалось продать их по самому высокому курсу.

Я посмотрела на красивое глупое лицо и ответила:

— Из того, что ты можешь дать, мне ничего не нужно.

Он пожал плечами:

— С тобой трудно иметь дело, дорогая моя Крис.

На следующий день я отправилась в город — за покупками. Кроме того, предстояла примерка костюма, который я заказала у Харди Эмис. Мне хотелось также послать вещи детям.

В этот уик-энд я была свободна от приема гостей в Корнфилде. В воскресенье мы отправлялись на ленч к дорогой Уинифрид.

Пока мы ехали в Саут-Норвуд, я пребывала в новом для себя, довольно странном состоянии полнейшего безразличия к Чарльзу, к нашему браку и вообще ко всему. И пришла к твердому убеждению: продолжать и дальше жить так, как сейчас, бессмысленно. Чарльз не замечал моего настроения, и ему не было до него никакого дела. Единственное, чего он хотел, — чтобы его не трогали и он мог бы продолжать заниматься своим делом. Я начала склоняться к тому, что мне давно пора оставить его — пусть занимается делами.

Ленч у Уинифрид был, как всегда, убийственно скучен. Ничто в ее ужасном доме не изменилось, только сама она заметно постарела. Волосы у нее теперь были совсем седые; густые, песочного цвета брови побелели. На подбородке появились жесткие волоски. Мне она казалась просто отвратительной, но Чарльз любил ее и относился к ней гораздо снисходительнее и терпимее, чем ко мне. Они пребывали в полной симпатии друг к другу и без умолку болтали. В свое время я болезненно реагировала на это, чувствуя себя лишней, но в то воскресенье меня это ничуть не трогало.

Я много лет пыталась наладить отношения с Уинифрид, главным образом ради Чарльза. Но она была из тех, кто презирает людей, ведущих себя церемонно, и в то же время начинает жаловаться, если церемонность не соблюдается. К тому же Уин, конечно, была уверена, что я сделала Чарльза несчастным. Она видела крушение нашего брака и не сомневалась в моей вине.

Когда она приезжала в Корнфилд, то, по-моему, наведывалась на кухню и выпытывала все, что могла, у кухарки или у Элизы, пока та служила у нас. Об этом говорит то обстоятельство, что время от времени Уинифрид упоминала кое-какие факты, касающиеся Чарльза и меня, свидетелем которых не была. Она, безусловно, знала, насколько сложна ситуация в Корнфилде, так как временами бросала на меня любопытные и, пожалуй, злорадные взгляды.

В то воскресенье Чарльзу понадобилось воспользоваться телефоном мачехи для делового звонка и он вышел в холл.

Уинифрид, с прилипшей к нижней губе сигаретой, тут же накинулась на меня:

— Бедняга Чарльз неважно выглядит.

— Да, он измотался, — холодно откликнулась я. — Он непрерывно работает — как видите, даже по воскресеньям.

— Когда люди столько работают, им требуется тишина и покой, — заявила Уинифрид. — Вам не надо так часто принимать гостей, как это делаете вы, Кристина.

Я крепко сцепила руки на коленях:

— Гости почти всегда приглашаются по инициативе Чарльза, Уинифрид. Я никогда никого не зову, не посоветовавшись с ним.

— Он такой добряк! Я уверена: он все готов сделать, лишь бы угодить вам.

Мы опять вступали на опасную почву: это было что-то вроде черного болота, куда время от времени мы с Уинифрид рисковали погрузиться, если бы одна не вытаскивала другую. На этот раз я попыталась вытащить ее:

— Уверяю вас, Уинифрид, что Чарльз приглашает гостей по своему усмотрению. Мы принимаем в Корнфилде многих его деловых партнеров.

— И все-таки, по-моему, он уже давно выглядит больным.

Я удивленно посмотрела на Уинифрид:

— Но он вовсе не болен. Если не считать легких простуд, Чарльз за все десять лет нашей совместной жизни ни разу не болел.

Дым щипал глаза Уинифрид. Вынув сигарету изо рта, она раздраженно затушила ее в пепельнице:

— И все-таки я считаю, что вы должны побольше о нем заботиться.

Я начала терять терпение:

— Подумайте, что вы говорите, Уинифрид.

— И я считаю, это просто позор, — перебила она, — что вы послали бедняжку Дилли в интернат. Несчастная крошка! Ведь ей всего семь лет!

Я встала. Напрасно воображала, будто выработала в себе сдержанность и способность игнорировать ее нападки. Ничего подобного! Я чувствовала, как лицо у меня пылает от гнева:

— Чарльз согласился со мной, что Дилли полезнее всего отправиться в интернат. Девочке стало страшно одиноко дома после того, как уехал Джеймс. Она умоляла нас позволить ей поехать в Льюис вместе с ее подружкой Розмари Райс-Холкит. Дочке Кэт Райс-Холкит тоже семь лет. Ни Кэт, ни я не хотели посылать дочерей в школу в столь раннем возрасте, но решили, что обе девочки — из тех детей, которым интернат просто необходим. Поверьте мне, и Дилли, и Розмари вовсе не мягкие чувствительные создания, какими вы их считаете, Уинифрид. Ни та, ни другая понятия не имеют о том, что значит скучать по дому.

Уинифрид хмыкнула:

— Как видно, вы просто не могли сами с ней справиться. Я всегда считала, что вы не понимаете ребенка.

— Я понимаю его не больше, чем вы меня, — с горечью произнесла я.

Наверное, хорошо, что именно в этот момент Чарльз вернулся в комнату. Мы с Уинифрид умолкли, сердито глядя друг на друга, пока наш гнев понемногу остывал.

Ушла из этого дома, как уходила всегда, — в состоянии нервного истощения и крайнего негодования. Неужели всегда во всем виновата только я?

Несколько лет назад я бы рассказала Чарльзу о нашем споре, попросила бы поддержать меня. Теперь же это для меня пройденный этап. По дороге домой я молчала, скептически слушая речи Чарльза. Он восхищался прекрасным угощением, которое преподнесла нам «милая старая Уин», и говорил о том, как бы ему хотелось, чтобы я не была такой вечно строптивой и несговорчивой.

Я начала терять всякую веру в себя.

Поразительно, как наш брак мог сохраняться так долго! Я никогда по-настоящему не знала мнения. Чарльза по наиболее серьезным вопросам. Он отказывался говорить о нас. Самоанализ и любое копание в собственной душе были ему ненавистны. Он попросту предоставлял жизни идти так, как она идет, всегда и во всем избирая линию наименьшего сопротивления. Когда я снова встретилась с Фрэн и обсудила с ней ситуацию, та сказала, что наш брак лучше всего расторгнуть.

Однако я все еще продолжала цепляться за брачные узы. Быть может, я была большей, чем Фрэн, противницей развода из-за своего религиозного воспитания. В то время я постоянно помнила: если затрагивается судьба детей, женщина должна, по меньшей мере, попытаться сохранить семью. И кроме того, если бы и хотела оставить Чарльза, куда я могла уйти и к кому? В моей жизни не было мужчины, который мечтал бы забрать меня к себе.

Я не могла рассчитывать даже на переезд к брату, который до сих пор был неустроенным холостяком.

В результате я еще несколько месяцев продолжала жить как жила. Однако Чарльз, судя по всему, не видел ничего ненормального в том, как протекала наша жизнь в Корнфилде. Я уверена, что, по его мнению, он вел себя, как и положено английскому джентльмену: в изобилии обеспечивал жену и детей всем необходимым, в меру своих возможностей был хорошим мужем и отцом — и не способен был понять, отчего это я чувствую себя настолько несчастной, чтобы расстаться с ним.

Я попыталась уделять больше внимания приему гостей, а когда дети вернулись домой на каникулы, пришлось переделать кучу хозяйственных дел, а также устроить несколько праздничных приемов для ребят. Если прибавить к этому обязанности шофера — ведь приходилось очень много разъезжать, — а также становившееся все более трудным управление Корнфилдом с помощью престарелой кухарки и приходящей прислуги, я так устала, что мне все уже было безразлично.

И вот тут-то в мою жизнь вошел Филипп.

Никто не знает, что за странная магнетическая сила притягивает некоторых мужчин и женщин друг к другу — медленно или быстро, но неумолимо. Говорят, тут действует некое химическое притяжение. Мы с Филиппом полюбили друг друга с первой минуты. По всей видимости, у нас было полное единство взглядов решительно на все. Я не почувствовала себя чрезмерно польщенной его явным интересом ко мне и не испытывала дурацкого восторга из-за того, что он был заметной фигурой в мире кино и телевидения. Но мне не раз до этого доводилось смотреть в воскресные вечера пьесы, написанные Филиппом Кранли. Я находила, что его пьесы на порядок выше традиционных произведений такого рода — остроумны, имеют, как говорят французы, свой шарм и составляют приятный контраст бытовой тягомотине. В общем, мне было интересно с ним познакомиться.

Я только что заглянула в свой дневник. Оказывается, сегодня исполняется ровно год с того рокового вечера, когда мы с Филиппом впервые встретились.

Фрэнсис представила нас друг другу в своей обычной манере:

— Это Кристина Аллен, моя самая близкая приятельница. Крис, это Филипп Кранли, чье имя тебе, конечно, известно. Он в представлении не нуждается. Я тебя предостерегаю: это самый опасный мужчина в Лондоне.

Я взглянула на Филиппа. Высокий, красивый брюнет, одет в хорошо сшитый костюм, какие мне всегда нравятся. Глаза — удивительно проницательные, чуть зеленоватые, обладающие какой-то гипнотической силой. Он чуть иронично улыбнулся мне.

— Ничего себе — сказать такую вещь о человеке! Право же… — Он повернулся к Фрэн. — Вы становитесь Оскаром Уайльдом в юбке, моя дорогая. Подобную реплику можно, пожалуй, найти в «Веере леди Уиндермир».

Фрэнсис, дама шикарная, изящная и очаровательная, улыбнулась в ответ:

— Пожалуйста, Фил, прочти нотацию Крис. Ладно, дорогой? Сам видишь, как она мила, а прячется где-то в деревне. Такая драгоценность пропадает!

Немножко нервничая в присутствии столь знаменитого писателя, я избегала смотреть на Филиппа. Я что-то пробормотала: дескать, последнее время болела, да и лондонская жизнь не по мне, а кроме того, летом вообще предпочитаю находиться у себя в саду.

В комнате толпился народ. Это был один из литературных приемов Фрэн. Масса известных журналистов и множество хорошеньких девиц. Я пришла в восторг, когда великий мистер Кранли взял меня за руку, отвел в дальний конец длинной комнаты, где стоял никем не занятый диван, и усадил рядом с собой.

— Не пытайтесь улизнуть, — предупредил он. — Я принесу вам коктейль. Что бы вы хотели?

В этот момент через толпу начал протискиваться официант в белой куртке, державший в руках поднос с шампанским. Я и Филипп взяли по бокалу. Потягивая шампанское, он бросил поверх бокала взгляд, который как зеркало, отразил и меня и все, что я в тот момент чувствовала. Благодаря писательской наблюдательности и проницательности он, как мне показалось сумел сразу понять обо мне все. Впоследствии, когда Филипп вспоминал этот вечер, он точно описывал даже простое короткое черное платье с белой меховой опушкой, которое было на мне, и жемчужные сережки. Помнил он и то, что я не надела шляпу, а волосы были так немодно длинны. Мои сверкающие рыжеватые волосы неизменно привлекали внимание мужчин. Вскоре после нашего знакомства Филипп сделал неожиданное замечание по поводу моей внешности.

— Я никогда еще не встречал женщины, которая так непохожа на себя. На первый взгляд, вы кажетесь спокойной и безмятежной, но…

— Но что? — со смехом спросила я. — Что скрывается за фасадом?

— Сама красота и спокойствие… — продолжал размышлять он. — Но нет в вас безмятежности и спокойствия.

— А откуда вы знаете, мистер Кранли?

— Меня зовут Филипп.

— Откуда вы знаете, Филипп?

— Просто знаю и все, миссис… Аллен, кажется?

Теперь я уже чувствовала себя увереннее:

— Меня зовут Кристина.

Он отпил еще глоток шампанского:

— Если бы я вывел вас в одной из моих пьес, то назвал бы вас Тиной.

— Пока еще никто не создавал такого уменьшительного от моего имени. Меня называли Крис или Крисси, но Тиной — никогда. Мне нравится.

Он улыбнулся. Я заметила, что улыбаются не только его губы, но и глаза. Однако без улыбки он выглядел не так молодо. Фрэн сказала, что ему сорок лет. Лицо Фила нельзя было отнести к тому типу, который принято называть мальчишеским. Наверняка, думала я, он и в молодости выглядел человеком искушенным. Лицо — сильное, но со множеством морщин. В посадке головы чувствуется гордый характер. У него были тонкие нежные губы. Поначалу мне показалось, что нос с довольно заметной горбинкой его портит, но потом он стал меня так же восхищать, как и гордость Фила. Наверное, это чудесно — быть столь уверенным в себе. Да отчего бы ему не быть уверенным? Он добился ошеломляющего успеха. И, несмотря на всю его утонченность и изысканность, а также прекрасное образование — он обучался в Итоне, а затем в Оксфорде, где получил ученую степень по английскому языку и литературе, — в нем не было высокомерия. Он тоже прятался за неким фасадом. Фрэн сказала мне, а впоследствии я сама в этом убедилась, что он добр, полон сочувствия к людям, и при этом ему свойственна старомодная галантность, столь редкая в наши дни. Он не может причинять людям боль.

Когда мы хорошо узнали друг друга, Филипп рассказал, что когда он был студентом Оксфордского университета, на его долю выпало немало переживаний, и это навсегда оставило след в его душе. Детство Фила было счастливым, у него были чудесные родители. Отец, член страховой ассоциации «Ллойд», умер, когда Филиппу шел уже третий десяток, а мать скончалась лишь несколько лет назад. Окончив Оксфорд, Фил во время войны вступил в армию, а затем стал корреспондентом. Однако в газете проработал всего пару лет и занялся писательством на собственный страх и риск. Ему удалось опубликовать несколько повестей, после чего стал писать пьесы и киносценарии, так он создал себе имя.

В Оксфорде он познакомился с Джеком Кауэном, подружился с ним. Филипп называл Джека одним из самых великолепных — в физическом смысле — экземпляров человеческой породы, какой ему когда-либо доводилось видеть. Чемпион по фехтованию, член оксфордской сборной команды по гребле, Джек был в то же время эрудитом, интересовался книгами, картинами и другими вещами, которые любил и Филипп.

Война началась, когда они еще учились в Оксфорде. Джек и Филипп часто дежурили на посту гражданской противовоздушной обороны. Однажды ночью, когда Филипп был свободен от дежурства, начался воздушный налет. Джек при тушении пожара получил тяжелые ранения.

Филипп день за днем сидел вместе с матерью Джека возле его больничной койки. Джек умирал долго и мучительно. Филипп испытал сильнейшее потрясение, он так и не смог оправиться полностью от той трагедии.

— Это я могу себе представить, — сказала я.

— Вы не чувствуете себя счастливой, не так ли, Тина? — спросил он.

Мы продолжали держаться в стороне от остальных гостей и весьма холодно встречали всякого, кто пытался вторгнуться в захвативший нас интересный разговор. Если бы какой-нибудь другой мужчина, еще мало мне знакомый, позволил себе подобное замечание, я бы возмутилась. Но тут, неожиданно для себя самой, я без тени смущения призналась, что в самом деле очень и очень несчастна.

— Я сразу понял. — Он кивнул. — Когда вы хмуритесь и вздыхаете вот так, как сейчас, мне хочется поставить бокал на стол, взять вас на руки и постараться утешить.

— Как, прямо здесь, где представители прессы выстроились в ряд, чтобы записать хоть одну фразу великого Филиппа Кранли? — сострила я.

— Не подзадоривайте меня, а то я сию минуту, не сходя с места, вас поцелую. И пусть газеты об этом сообщат. Завтра утром известие появится в «Дэйли экспресс», «Дэйли мэйл» и всех прочих. Цитирую: «Мистер Филипп Кранли знакомится с восхитительной молодой женщиной с каштановыми волосами и громадными синими глазами и впервые в жизни приходит к выводу, что ему самое время жениться».

Эти слова заставили меня вспыхнуть, удариться в панику… и рассмеяться.

— Не говорите вздор. Я замужем.

— Разумеется, мне это известно.

— Вы хотите сказать, что не сделали бы своего нелепого предложения, если бы знали, что я не замужем, и, следовательно, существует, пусть самая малая, возможность, что вас могут принять всерьез?

Он ничего не ответил, но проникающие в душу глаза долго удерживали мой взгляд, и у меня кружилась голова.

После паузы он сказал:

— Фрэн была права. Она обещала познакомить меня сегодня вечером с самой красивой и загадочной женщиной. И она это сделала… Но вся беда заключается в том, что вы не живете в Лондоне. Когда и каким образом я могу вас снова увидеть?

Я чувствовала себя околдованной. Давняя магическая сила вновь пробудилась в моей крови и отвечала на вызов, таящийся во взгляде Филиппа Кранли. Отправляясь на вечер к Фрэн, я чувствовала себя усталой и подавленной. Более того, достигла крайней точки отчаяния.

Встреча с Филиппом — электрический ток, мгновенно возникший и завибрировавший между нами, — произвела на меня ошеломляющее действие.

Бросив на него быстрый взгляд, я вспомнила о другом брюнете, встреченном в Риме три года назад. Я вдруг снова стала той молодой, пылкой Кристиной что сидела на мраморной скамье в парке Боргезе с итальянским художником по имени Паоло. Кр-ристи-на — так он называл меня. Память на мгновение заставила меня снова ощутить на губах его пламенные поцелуи. Как я боялась самой себя в тот день! Но Филипп — другое дело. Я совершенно недвусмысленно поддавалась его натиску.

Позднее, возвращаясь вместе с Чарльзом в Корнфилд, я вспомнила, что о своей семье с Филиппом не говорила и ничего не рассказала ему о своем браке. Он знал лишь, что я несчастлива.

Мы оба оказались во власти внезапного взаимного влечения. Мне тяжело было покидать вечеринку Фрэн и прощаться с Филиппом. Он просил меня задержаться в городе и пообедать с ним. К сожалению, не зная, что мне уготовано судьбой, я еще раньше условилась встретиться с Чарльзом и пообедать в Королевском клубе автомобилистов. Он терпеть не мог сборищ с коктейлями, которые устраивала Фрэн, а также ее друзей — деятелей искусства и журналистскую братию. Он знал, что и она его не любила, а потому не пошел на прием, сославшись на какое-то деловое свидание. В половине восьмого мне пришлось уйти. Филипп спустился со мной вниз и остановил такси. Он сказал:

— Я позвоню вам завтра. Я настаиваю на том, чтобы вы пришли ко мне домой. Мне хочется показать вам мои книги и новую картину Грэма Сазерленда[4], на которую я только что потратил все деньги, заработанные нелегким трудом. Я просто обожаю хорошие картины, особенно Сазерленда. Придете?

Я пробормотала что-то насчет того, что со мной нет записной книжки, а потому я не помню, какие встречи у меня запланированы на завтра.

— Вы просто должны приехать ко мне на ленч, Тина, — настаивал он.

Я пообедала с Чарльзом в его клубе в полном молчании. На него это не произвело ни малейшего впечатления. Мы оба уже начали привыкать к молчаливым, безрадостным и недружелюбным встречам за столом. На обратном пути в Арундель, в звездную ночь, я пребывала в каком-то оцепенении. Я не могла думать ни о чем и ни о ком, кроме Филиппа Кранли.

Я влюбилась. Впечатление от встречи с ним оказалось настолько сильным, что не было никаких сомнений относительно того, какие именно чувства к нему испытываю. Я знала, что мне нелегко будет уснуть этой ночью и дождаться той минуты, когда на следующий день услышу по телефону его голос. И знала также, что, какая бы встреча у меня ни была назначена на завтра, я все равно поеду в Лондон, чтобы встретиться с Филиппом.

Я рано легла в постель — только бы не сидеть у телевизора вместе с Чарльзом и не видеть, как он безобразно развалится в кресле и захрапит. Очутившись у себя в комнате, сразу же позвонила Фрэнсис.

— Расскажи мне подробнее о Филиппе, — попросила я.

— О, я знала, что вы прекрасно поладите друг с другом, — радостно воскликнула она. — Он только что ушел. Фил с нами поужинал. Он без ума от тебя, дорогая. Ни о чем больше говорить не мог.

— Ну и хитрюга ты, Фрэн. Ты нарочно это подстроила!

— Милочка, я бы устроила твою встречу с Филиппом много раньше, но что-то все время мешало. Он так часто находится за границей, а ты теперь почти не бываешь на моих вечерах. В последнее время ты заживо похоронила себя в Корнфилде.

— Это потому, что я чувствовала себя почти мертвой. А кроме того, во время школьных каникул у меня здесь столько дел!

— Может кто-нибудь подслушать наш разговор?

— Нет, я у себя в комнате. Чарльз смотрит что-то по телевизору — очередную политическую дискуссию. Во всяком случае телефон ему не понадобится.

— Тогда позволь мне сразу же сказать тебе, родненькая, — ты одержала неслыханную победу над нашим Филиппом. Сколько женщин пыталось, но у них ничего не вышло. Думаю, тебе это удалось именно потому, что ты не пыталась.

— Я нахожу его изумительным.

— К тому же он очень мил и любезен в обращении, не правда ли? Любезнее большинства преуспевших мужчин. Очень человечен. Он стяжал себе славу своего рода отца-исповедника несчастных людей.

— И много ты ему обо мне рассказала?

— Порядочно, родная. Он знает, что ты влачишь жалкое существование с твоей бесчувственной машиной.

Мне было ясно, что она имеет в виду Чарльза.

Я засмеялась, но на самом деле то, что сказала Фрэн, мне вовсе не казалось смешным. Мне никогда не нравилось, когда Чарльза высмеивали. Впрочем, Фрэн имела право говорить то, что думает. Видит Бог, у меня не существовало от нее тайн, и она была в курсе наших с Чарльзом дел.

Фрэнсис совершенно беззастенчиво поддала жару, как она выражалась, выложив все, что могла, чтобы еще больше разжечь мой интерес к Филиппу. Меня ознакомили с его биографией. Он не женат и никогда не имел желания жениться. Его вполне устраивала жизнь холостяка и преуспевающего драматурга. Его мать умерла всего лишь два года назад, а до этого вела хозяйство в собственном доме в Хэмпстеде. В Лондоне Фил обычно жил у нее. Он часто говорил, сообщила мне Фрэн, что, если мужчина может рассчитывать на удобное жилье, отличную еду и заботу со стороны балующей его матери — милой и привлекательной женщины, — чего ради ему жениться? Детей он не любит, ибо терпеть не может чувствовать себя чем-то связанным.

— Но он так красив и обаятелен — в его жизни наверняка было много женщин, — предположила я.

— Десятки, — ответила Фрэн. — Я всегда встречала рядом с Филиппом какую-нибудь привлекательную девушку, и мне кажется, была среди них одна, особенно ему близкая, — молодая актриса. Он почти женился на ней, но дело почему-то разладилось. Мы со Стивом никогда не считали Филиппа человеком, созданным для семейной жизни.

Я секундочку помолчала, вспоминая неотразимый взгляд Филиппа и то, как он сказал мне, что впервые в жизни решил, что ему самое время жениться. Это были его собственные слова, и я повторила их Фрэн.

— Разумеется, он дурачился, — заметила я.

— Может быть, дорогуша. А может быть и нет. Поверь мне, ты буквально сшибла его с ног.

— Ах, Фрэн, какая неразбериха сейчас в моей жизни! — сказала я, стараясь говорить тихо, и с горечью окинула взглядом мою прекрасную спальню. С какой любовью я выбирала красивые обои, ситец для штор светло-абрикосового цвета с темно-зелеными бархатными ламбрекенами, белую с золотом мебель, зеленый ковер, хрустальные настенные светильники с позолоченными подставками. Между кроватями стоял стол, а на нем лампа, телефонный аппарат цвета слоновой кости и несколько ландышей в вазочке. От них исходил восхитительный аромат.

На каминной полке — фотография Джеймса и Диллиан в двойной рамке. Я старалась не смотреть на нее. Хотя электрическое одеяло было включено, я надела теплый халат. В комнате было уютно, но все равно я дрожала, глядя на синюю пижаму и шелковый халат, разложенные на постели Чарльза. Они так напомнили мне о нем. Я свыклась с тем, что каждую ночь сплю рядом с человеком, который смертельно мне надоел и чье присутствие ничего для меня не значит. Делить с Чарльзом одну комнату — просто дань привычке и обычаю. Я была так несчастна! Между тем в Лондоне находится человек, который совершенно сбил меня с ног, как и я его.

— Ты тут, родная? — спросила моя дорогая Фрэн, которая обожала всяческие интриги и искренне хотела сделать меня счастливой любой ценой — не особенно разбираясь в том, что хорошо, а что плохо.

— Да, — ответила я.

— Пожалуйста, не исчезай и не отказывайся от встречи с Филиппом, Крис. По-моему, самой судьбой было предназначено, чтобы он вошел в твою жизнь. Как это ни странно, но мне кажется, Фил нуждается в тебе не меньше, чем ты в нем.

— О боже, Фрэн, ну какой в этом смысл? Куда это заведет?

— Не думай сейчас об этом. Помни только, что ты заслуживаешь хоть малой толики счастья, и пользуйся тем, что предлагает жизнь. Ты превратилась просто в рабыню собственной совести из-за этого проклятого твоего супруга и двух эгоистичных деток.

— Все дети эгоистичны, — сказала я, горько рассмеявшись.

Фрэн не интересовали ребятишки — ни мои, ни какие другие. Потому-то у них со Стивом никогда не было детей. Филипп тоже не питал любви к детям. Об этом мне говорила Фрэн, и это было главной причиной того, что он не спешил жениться. Я взглянула на фотографию в двойной рамке. Джеймс, уменьшенная копия Чарльза; Дилли, очень хорошенькая и славная с двумя косичками и бантами. Но и у нее — холодные светло-голубые отцовские глаза. Мне хотелось чувствовать, что эти двое — действительно мои, обожать их и отвести им главное место в своей жизни. Но я, словно влюбленная школьница, думала о Филиппе Кранли.

— Фил сказал, что завтра позвонит тебе, — сообщила Фрэн.

— Сама себя не понимаю, — ответила я, — но, Фрэн, клянусь тебе: если я стану часто видеться с Филиппом — для меня это будет очень серьезно. Он полностью завладел мной.

— Ну и что? — протянула Фрэн.

— Может, он еще и не позвонит.

— Уверена, что позвонит.

Фрэн оказалась права. Он позвонил. И я в тот же день отправилась в город и сразу окунулась в великую страсть, которую всю свою жизнь то отталкивала, то стремилась найти.

Я нашла ее.

10

Когда я пришла на ленч в квартире Филиппа в Олбани[5], он показал мне новую картину Грэма Сазерленда и некоторые из своих книг, а позднее, когда мы курили и пили старый бренди, я была даже удостоена чести взглянуть на фотографию бедного Джека Кауэна, сделанную перед его трагической смертью. Я посмотрела фотографии матери Филиппа. Она была, наверное, очень красивой женщиной. По словам Фила — высокой; темные волосы и нос с горбинкой он унаследовал от нее. В ней чувствовалась примесь еврейской крови, и те черты характера — ум, артистизм и сочувствие к окружающим, — которые, по-видимому, характерны для еврейского народа, Филиппу также достались по наследству.

Он очень любил мать и говорил о ней с большой нежностью.

В гостиной стоял небольшой рояль, Фил иногда играл на нем. В свое время это было его хобби, но теперь ему не хватало времени на музыку. На рояле стояла большая фотография красивой белокурой девушки со вздернутым носом и надутыми губками: на ее обнаженные плечи был накинут белый песец. На фотографии имелась надпись: «Милому Филу от Виктории» — и дата пятилетней давности.

Он заметил, что я смотрю на фотографию, и улыбнулся.

— Старая любовь? — спросила я. — Чрезвычайно привлекательная девушка.

— Дорогая, это отнюдь не викторианская Виктория — она очень современная молодая женщина и играла главную роль в одной из моих телевизионных пьес. Вы помните стихотворение Руперта Брука, начинающееся словами: «Мне снилось, я влюблен в ту, предпоследнюю»?

Я кивнула. Ясно, что Виктория была той самой девушкой, о которой упомянула Фрэн.

— Виктория была той, предпоследней.

— Вы, мужчины, чертовски самонадеянны, — воскликнула я.

Он подошел и слегка обнял меня за плечи:

— Конечно. А женщины разве нет? Ладно, не будем вдаваться в подробности. Но я могу вас заверить, что мы с Викторией расстались по обоюдному желанию, весьма здраво рассудив, что не подходим друг другу.

— Но пока это длилось, было здорово, — не без сарказма заметила я.

— Следует ли это понимать как новый выпад против мужчин?

— Пожалуй, — сказала я.

Я надеялась, что он не догадывается, как все мое тело пылает от легкой тяжести его руки на моих плечах.

Сегодня он нравился мне гораздо больше, чем на приеме у Фрэн. У себя дома он не был таким подчеркнуто преуспевающим и галантным мистером Кранли. В серых фланелевых брюках и черном свитере с высоким воротом он был проще и моложе. Его густые волосы падали на лоб. Филипп непрерывно двигался по студии легким и нервным шагом. Вообще, все его движения были быстрыми и нервными. Неожиданно он взял мою правую руку, поднес к своей щеке и, очень серьезно глядя на меня, сказал:

— Должен признаться, я чувствую себя сегодня утром немножко bouleverse[6], Тина. Вы что-то сделали со мной, моя дорогая. Я не знаю, что тому причиной — то ли большие грустные глаза, то ли ошеломляюще прекрасные волосы, в которые мне не терпится утопить свои руки, то ли манера говорить медленно и серьезно, — но только я без ума влюбился в вас.

— Вы и знаете-то меня всего двадцать четыре часа, — я начала заикаться.

— Родная моя, тут старая заезженная штука — любовь с первого взгляда.

— Но вы ведь в нее не верите?

— Ох, еще как верю! И сообщаю вам, я по уши влюбился в вас вчера вечером.

— Я замужем, Филипп. У меня есть дети.

— Мне все известно от Фрэн.

— Ну что ж, вот так обстоят дела, — беспомощно произнесла я.

— Дорогая моя Тина, в положении женщины, живущей в несчастливом браке, нет ничего уникального. Вы совершили ошибку. То же самое можно сказать и о человеке, которого вы выбрали себе в мужья. Я не знаю вашего супруга, но, судя по портрету, который нарисовала Фрэн, он довольно неприятен.

— На самом деле он совсем не неприятный, — попыталась я защитить Чарльза. — Во всяком случае, может не быть неприятным. Но, вероятно, я надоела ему так же, как он мне. — И с этими словами я отняла у Филиппа свою руку. — Я была молода, когда влюбилась в него, а потому он казался мне иным. Наверное, я тоже виновата в том, что у нас ничего не вышло, как и он.

— Мне нравится ваша терпимость.

— Не очень-то я терпима — иначе не была бы здесь с вами и не вела бы такие разговоры.

— Ну что ж, вы ведь вовсе не ругаете его, а вполне могли бы себе это позволить. Очень многие женщины высказываются о своих мужьях совершенно беспощадно.

— Наверное, мне жалко Чарльза.

— Боюсь, что мне — нет. Я считаю просто ужасным, что он женился на таком очаровательном создании и превратил вашу жизнь в ад.

— О, здесь все не так просто, настолько непросто, что я и объяснить не могу, — устало проговорила я, припоминая годы горького разочарования и духовного одиночества, Уинифрид и мои собственные промахи и ошибки.

Но Филипп знал о Чарльзе и обо мне гораздо больше, чем я думала. Этот наш общий несуразный друг, моя дорогая Фрэнсис, рассказала о Чарльзе довольно злые вещи. Уж очень она его не любила. Но, так или иначе, вскоре мы с Филиппом перестали рассуждать о Чарльзе. Нам хотелось поговорить о нас самих.

— У меня никогда не было привычки соблазнять недовольных жен и уводить их от мужей, но в вас, Тина, есть что-то такое, чему я не в силах противостоять. Я во что бы то ни стало хочу встречаться с вами.

Я почувствовала, что в отношениях с Филом, больше чем с любым другим мужчиной, с которым когда-либо сталкивалась в жизни, мне нужна правда, полнейшая откровенность.

— Что это, наброски к роману? К такому роману, который может кончиться лишь тем, что я стану еще несчастнее, чем сейчас?

Он снова взял меня за руку:

— А у вас было много романов, Тина? Я думаю, много, ведь вы чертовски привлекательны!

Я подумала о Гарри, Паоло, о Дигби Лэйне и других мужчинах, пытавшихся делать мне пасы, о своих впустую растраченных чувствах и сказала:

— Нет, на самом деле с того времени, как я вышла за Чарльза, у меня не было ни одного настоящего романа.

— Бог ты мой! — приглушенным голосом воскликнул Филипп. — В таком случае как же обстоят ваши любовные дела? Фрэн говорит, что вы даже не спите больше со своим мужем.

Это был откровенный разговор, но Филипп привык выражать свои мысли без обиняков.

Я ответила столь же откровенно:

— Да, мы больше не спим с ним, и это продолжается уже несколько лет. Он просто не интересуется сексом.

Филипп взял меня за руки и окинул с головы до ног взглядом, полным величайшего удивления.

— Этот человек просто болен. В вас столько секса, дорогая. Вы этого не знали? Вы же просто динамит!

Я начала дрожать:

— Возможно, но я об этом не знала, пока не вышла замуж. А тогда было уже слишком поздно. Но, так или иначе, Чарльз не болен — тут скорее физиологическая особенность организма.

— Он бы очень возражал, если бы вы его оставили?

— Не знаю. Никогда его не спрашивала. Я уверена, что такая идея ему никогда и в голову не приходила.

— Ну что ж, зато мне пришла, — сказал Филипп, коротко засмеявшись.

В этот решающий момент такая идея пришла в голову и мне. Но если даже одновременно и возникла мысль о детях, я была не в том состоянии, чтобы раздумывать о них. Филипп назвал меня динамитом. Ну что ж, если во мне все горело страстью к нему, я чувствовала, что и в нем все горит. Какая-то невероятно возбуждающая, могучая сила захватила нас обоих.

— Боже мой, — сказал он, — никогда ни одной женщины не желал так, как желаю вас.

Я оказалась в его объятиях, и он начал меня целовать. Эти поцелуи заставляли забыть о времени, чести и здравом смысле. Так продолжалось несколько минут. В каком-то безумии мы исступленно целовались, не в силах оторваться друг от друга. Когда я вырвалась из его рук, то прекрасно понимала, что никогда уже не стану прежней и чувство, возникшее между нами, не будет просто обычным романчиком.


Вот так все и началось.

В тот день я не отдалась Филиппу: он и не просил меня об этом. Для нас обоих дело не сводилось к сексу. Он так же мало стремился к случайному амурному эпизоду, как и я. Мы хотели получше узнать друг друга и гораздо внимательнее и серьезнее во всем разобраться, прежде чем совершим нечто непоправимое и примем решение, о котором можем потом пожалеть. По обоюдному согласию мы решили немного выждать, прежде чем слишком глубоко заходить в реку.

Фрэнсис, конечно, была в восторге, потому что, как она выражалась, номер ей удался. Она сумела передать меня из рук Чарльза в руки Филиппу, пробудить от апатии, а также помогла похоронить мою совесть.

На протяжении нескольких недель я виделась с Филиппом почти каждый день. К счастью, а может к несчастью, нам представлялось немало возможностей для встреч. Я всегда могла поехать в город к нему на квартиру — на часок-другой, или же он приезжал на своей машине и встречался со мной за городом. Наша первая встреча произошла сразу же после Пасхи, так как с возвращением детей после каникул в интернат я стала более свободна.

Я ничего не имела против приглашения Филиппа в Корнфилд. Теперь, я вижу, что уже тогда вела себя довольно скверно, представив Филиппа Чарльзу. Так, конечно, не поступают, но в то время я еще не приняла окончательного решения уйти от Чарльза, а Филипп не был в полном смысле моим любовником. Этот роковой день нам все еще удавалось отдалить.

Двое мужчин, как и следовало ожидать, не понравились друг другу, но Чарльзу и в голову не пришло в чем-либо меня заподозрить. Он был так занят, так поглощен своим собственным маленьким мирком и деловым кругом, да к тому же, наверное, и доверял мне — думать об этом довольно мучительно, но, так или иначе, факт налицо. Вероятно, я в своем романе с Филиппом проявила не больше ума и благородства, чем любая другая женщина в моем положении. Чарльз настолько мной не интересовался, что даже не заметил, что я начала часто видеться с Филиппом, во всяком случае он это никак не комментировал.

Филипп водил меня на премьеры, в рестораны, на приемы и вечера, которые устраивали его близкие друзья. Брал он меня с собой и в телестудию на репетиции некоторых своих пьес. А когда Фил приезжал в Суссекс, мы ни с кем не общались и были по-детски счастливы. Мы проводили долгие чудесные часы под теплыми лучами солнца, устраивая пикники на берегу озера или реки, на пустынном склоне холма — словом, там, где нам вздумается. И все время без умолку говорили. Филипп был писателем, но и говорить он тоже умел прекрасно. Слова давались ему легко. Я полностью открыла свою душу, освободилась от всякой робости и нервозности и рассказала ему все. Как-то раз Филипп заговорил о моем муже.

— Чарльз, по-видимому, вполне стоящий малый. Интересно, почему именно стоящие мужчины, как правило, делают своих жен несчастными?

— Не знаю, но, похоже, это так.

Был, конечно, и такой разговор, во время которого он сосредоточил внимание на детях.

— Думаю, если бы не они, вы давным-давно ушли бы от Чарльза.

— Нет. Дело в том, что я еще никогда не встречала человека, ради которого мне захотелось бы разрушить мой дом, — честно призналась я.

— В таком случае согласились бы вы разрушить свой дом ради меня, Тина?

Он сидел, прислонившись спиной к дереву. Мы находились в одном из прекрасных лесов неподалеку от Корнфилда. На нем был тот самый черный свитер, который мне нравился. Он посмотрел на меня проницательным и всепроникающим взглядом, теперь так хорошо мне знакомым.

Внезапно я ощутила страх и одновременно безумную, пьянящую радость. Означало ли это, что взаимная тяга друг к другу, связывавшая Филиппа и меня, превратится во что-то необыкновенно значительное? Мы с Чарльзом отдалились друг от друга задолго до того, как я встретила Филиппа. Любовь к Филу попросту захлопывала дверь за моим браком с Чарльзом. Но хотел ли Филипп открыть для меня другую дверь?

— Не будем говорить о моем уходе от Чарльза и детей. Мне страшно нравится быть здесь с вами, — сказала я, ощутив что-то, похожее на панику.

Он поднял глаза на зеленую крону дерева: где-то в густых ветвях шуршала сухими листьями птичка. Потом снова взглянул на меня:

— Я полюбил вас, Тина. С вами я испытал величайшую радость, какую когда-либо знал. Несомненно, это единственная настоящая радость в самом истинном значении этого слова, которую я пережил с тех пор, как потерял ближайшего друга в Оксфорде, а затем мою мать. И теперь только жду той минуты, когда смогу сделать ее полной и совершенной. Вы знаете, о чем я говорю.

Я знала. Сердце у меня билось толчками, к глазам подступали слезы.

— Вы тоже, милый Филипп, принесли мне много радости, — сказала я, но одновременно почувствовала, что в этой радости есть что-то нездоровое, какая-то отрава. — Я начинаю понимать стихотворение Уильяма Блейка.

— Какое стихотворение? Скажите мне.

Я схватила его руку и, крепко сжав ее, прочитала эти незабываемые строки:

О роза, ты больна!

Ведь червячок незримый,

Летающий в ночи,

Для бурь неуязвимый,

Сумел тебя найти,

Нектар пурпурный пьет…

Своею темною и тайною любовью

Он медленно тебя убьет…

Голос мой затих. В течение нескольких секунд царило молчание. Потом Филипп встал и стряхнул листья, приставшие к свитеру.

— Уильям Блейк, вне всякого сомнения, знал то, о чем писал, — сказал он. — Поразительно, что вы помните подобные вещи. Есть в этом стихотворении что-то ужасающе мрачное.

— Но ведь это сущая правда, — сказала я, и голос мой надломился. — Правда то, что вы моя темная и тайная любовь.

— И я вас убиваю, разрушаю вашу жизнь, Тина?

— Нет, она и без того уже разрушена. Я ничего не имею против. О Филипп, Филипп, я просто не в силах продолжать жить по-прежнему.

— Я тоже не могу. Мы должны что-то сделать друг для друга.

Именно в этом лесу, в этот час мы пришли к единому мнению: наша любовь больше не может оставаться платонической. От этого мы оба только сходим с ума. Воздержание не было с моей стороны проявлением добродетели или преданности принципам чести. То, что я не спала с Филиппом, не делало меня верной супружеским клятвам. Со времени первой встречи с ним, в мыслях я уже сотни раз изменила Чарльзу.

Я отправилась к нему на квартиру и следующую ночь провела у него.

Конечно, я солгала Чарльзу, сказав, что останусь у Фрэнсис. Он принял мои слова на веру, и ему, по-видимому, было безразлично то, что я проведу ночь вне дома. Если только я не вынуждала его нарушать назначенные им самим встречи, менять привычки или отказываться от плавания на яхте во время уик-эндов, ему было совершенно все равно, что происходит.

На следующий день он собирался уплыть с Бобби Райс-Холкитом. Благодаря этому я провела на квартире у Филиппа субботу и воскресенье. Там, спрятавшись от всего мира, мы чувствовали себя в полной безопасности. В этот раз я впервые ощутила ничем не омраченную радость полного физического удовлетворения, сочетающегося с изумительным духовным общением.

Филипп, по всей видимости, мог дать мне все то, чего я никогда не получала от Чарльза.

После этих сумасшедших часов роза Уильяма Блейка стала казаться мне не такой уж больной, а пурпурный нектар не столь убийственно-разрушительным. Думая о детях, я ненавидела себя за то зло, которое причиняю им. Но я зашла слишком далеко, чтобы позволить даже памяти о детях омрачить мое счастье.

В воскресенье утром, когда Фил, сидя на моей постели, пил кофе, он очень серьезно сказал:

— Теперь я знаю что мы были созданы друг для друга. Мы достигли точки, после которой возврата к прошлому нет, Тина. Вы должны оставить Чарльза и потребовать у него развода, а потом переехать ко мне.

11

Уже любовницей Филиппа, я в течение многих дней и даже недель снова и снова обдумывала происшедшее. Чувство, которое мы испытывали друг к другу, не было мимолетной страстью — в этом я была так же твердо уверена, как и он. Но я все же старалась не забывать о Чарльзе и детях. Прилагала нелепые и безрезультатные усилия, пытаясь укрепить пошатнувшуюся крепость моего брака. Я старалась быть доброй к Чарльзу. Он же совершенно не замечал моей эмоциональной неуравновешенности. В деловой сфере он, может, и был силен и сообразителен, но в вопросах любви и в том, что касалось жены, попросту ничего не смыслил. Мне его было даже жалко. Я наблюдала за тем, как он морщит лоб над деловыми бумагами или, едва улегшись в постель, сразу же засыпает, и мне становилось грустно — за него! Он-то ведь никогда не знал, что такое настоящая любовь, как знала теперь я.

Филипп уехал на несколько недель в Италию. Мы договорились, что не будем ни писать, ни звонить друг другу. Я жила в Корнфилде своей обычной жизнью. Но время тянулось нестерпимо медленно. Я могла думать только о Филиппе. Мне безумно хотелось, чтобы он снова был со мной. Я знала, стоит лишь поднять трубку, чтобы связаться с ним в римском отеле, но мы договорились, что я расскажу Чарльзу всю правду лишь после его возвращения.

Однако мне мало было одной лишь надежды на будущее счастье. Я постоянно видела перед собой лицо Филиппа, переживая вновь минуты неистовой страсти, связывавшей теперь нас обоих. Меня словно вовсе перестало интересовать происходящее дома. Письма в школу своим детям я писала автоматически. Снова и снова с тревогой спрашивала себя, что с ними будет, когда их мать покинет дом. Филипп постоянно твердил — и в этом его поддерживала Фрэнсис, — что ничего особенного не произойдет. В современных судах, рассматривающих дела о разводе, вопрос решается так, чтобы не создавать для родителей трудности. Большую часть года Джеймс и Дилли будут проводить в интернате, а каникулярное время — делить между отцом и мной. Мне казалось, что я не причиню им сколько-нибудь серьезный ущерб — разве что с моральной точки зрения. Но, боюсь, любовь к Филиппу перевешивала соображения морали.

О боже, Фил, как живо я сейчас все это вспоминаю. Ты никогда не узнаешь, как я желала тебя в последние недели перед уходом от Чарльза. Мне страстно хотелось быть с тобой каждый час, каждую минуту, повернуться спиной к собственной жизни и вместе с тобой жить твоей. Я хотела, чтобы наша новая жизнь была исполнена нежности, дружбы, страсти и покоя, каких еще никогда не испытывала.

Одна мысль о том, что ты можешь вдруг передумать, меня до того пугала, что я не могла ни есть, ни спать. Даже Чарльз, который редко обращал внимание на мою внешность, заметил как-то раз утром, что выгляжу я неважно. К моему величайшему удивлению и ужасу, он даже сказал, что, возможно, попытается вырваться и увезти меня в Сан-Тропе. Помню, я сказала: «Нет! Нет!..» — и кинулась прочь от него. Чарльзу поздно проявлять заботу обо мне! От него мне ничего не было нужно. Мне нужен был только Филипп.

Но вот в конце месяца я получила письмо из Рима — от Фила. Я помню его наизусть, И слава богу, а то оно до того помялось и потерлось, что скоро совсем рассыплется.

«Тина, завтра я вылетаю обратно. Мне необходимо тебя видеть. Ты обязана переехать ко мне. Я дня не могу прожить без тебя. Сколько времени прошло с тех пор, когда я в последний раз тебя целовал? Где ты, любимая? Я испытываю невероятную боль оттого, что мы не вместе. Для меня нестерпима мысль о том, что ты находишься сейчас у себя дома с другим мужчиной, принося радость ему и людям своей красотой, изяществом и каким-то неистребимым детским обаянием, из-за которого так трудно представить тебя матерью двух детей.

Родная, ты должна мне написать или позвонить, иначе жизнь моя превратится в непереносимый кошмар.

Я жду тебя и не думаю, чтобы какой-либо мужчина когда-либо ждал с таким нетерпением. Если только ты не пожалела об обещании уйти ко мне, бога ради, ответь на это письмо.

Я клянусь, что сделаю тебя счастливой. Когда ты будешь со мной, я не позволю пролиться ни одной твоей слезинке — и да поможет мне Бог.

Фил».


Это письмо, конечно, подтолкнуло меня на последний отчаянный шаг. До тех пор я трусила, пребывала в смятении и была не в состоянии принять твердое решение. Мне все еще было жалко Чарльза, которого ждало такое потрясение. Как ни странно, я горевала о нем больше, чем о Джеймсе и Дилли. У них-то все было еще впереди, но Чарльз последние одиннадцать лет строил свою жизнь вокруг меня и нашего дома. Но чем скреплялся раствор, на котором держался фундамент? Молоком пополам с водичкой! Разве это можно сравнить с крепким вином, которое влил в мое существо Филипп?

Сегодня я совершенно спокойно оглядываюсь на все происшедшее и спрашиваю себя, остается ли у любого супруга — будь то Чарльз или Филипп — какой-либо шанс спасти семью, если жена разлюбила его и полюбила другого? Разве всякое сравнение, которое она делает между мужем и любовником, не будет в пользу любовника? Не становится ли она одержимой и чуть ли не безумной? Не оказывается ли она целиком в плену эмоций? Я, несомненно, была всецело в их власти.

Мне кажется, прошло уже достаточно времени с тех пор, как я ушла из Корнфилда и из жизни Чарльза, и получила возможность обдумать все происшедшее гораздо спокойнее, чем в те дни.

Я поклялась написать для Джерими всю правду и обязана это сделать.

Чарльз вынудил меня до развода жить отдельно от Филиппа в этой квартире, иначе он не позволит мне видеться с детьми. На этот счет он непреклонен. У меня не было времени привыкнуть к невероятной страсти и любви, коими окружил меня Филипп. Но теперь я знаю его лучше — значительно лучше, чем прежде. Теперь Фил уже не представляется мне суперменом без слабостей и недостатков. Я знаю, что он может быть несговорчивым и даже требовательным и нетерпеливым. Я знаю, что, хотя он горячо любит меня, в замужестве это будет означать полное подчинение ему. Все должно делаться так, как он того пожелает. Он знаменит, и многие домогаются его внимания. Я никогда не обладала тем, что называют сильной индивидуальностью. Теперь же, когда я буду находиться рядом с ним, она станет и вовсе ничтожной. Он царит на сцене, а я всегда остаюсь где-то сзади. Он блистателен, остроумен, очарователен. Он обожает, чтобы его слушали. Я же чувствую себя какой-то косноязычной, иногда совершенно подавленной и ошеломленной. Знаю по опыту, что он может быть весьма раздражительным, если его желания не исполняются.

Ну а мой бедняга Чарльз никогда ничего не требовал, и именно это, бывало, приводило меня в ярость. Откуда я знаю, не окажется ли Филипп слишком требовательным, когда я стану его женой? Думая о Чарльзе, я пытаюсь себя уверить, что мой уход задел лишь его тщеславие, но под утро, когда лежу без сна, я спрашиваю себя, не было ли испытанное им потрясение, гораздо более сильным, чем мне тогда казалось.

Чарльз был просто сражен. Спустя некоторое время он произнес:

— Я не удивлен. — Его светло-голубые глаза никогда еще не смотрели так жестко, но лицо как-то сморщилось, желваки на щеках задвигались. — Я уже давно заметил, что ты слишком часто видишься с Филиппом Кранли.

— Ты должен постараться простить меня, Чарльз, но думаю, ты заметил также, что мы с тобой не понимаем друг друга. Уже давным-давно не сходимся во взглядах решительно ни по одному вопросу.

— Я не собираюсь вступать ни в какие дискуссии, — заявил Чарльз. Видно было, что он чрезвычайно разгневан и, вероятно, по-своему шокирован. — Ты эгоистичная и бессердечная женщина.

Я вспыхнула.

Это я-то бессердечная?! Я эгоистичная?! Бог ты мой…

— А что можно сказать о тебе? Вся твоя жизнь отдана радиокомпании «Роудаллен». Я не припомню, чтобы ты когда-нибудь интересовался мной или моими переживаниями.

— В это мы тоже не станем вдаваться. Ты никогда не была способна понять, насколько для человека важна его работа.

— Ни одна женщина не поймет, почему муж полностью ее игнорирует. То, что мне хотелось быть на первом месте в твоей жизни, вполне естественно.

— Не сомневаюсь, тот человек, к которому ты уходишь, будет тебя ставить на первое место, — сказал Чарльз. — Полагаю, у него есть личные средства помимо того, что он зарабатывает как писатель. Он сможет проводить с тобой на отдыхе столько времени, сколько захочет. Мне же приходилось заниматься моим делом.

Я бросилась защищать Филиппа:

— Он так же много работает, как и ты.

— Меня он не интересует. Но я хотел бы спросить, Крис: ты действительно считаешь, что вправе разрушить наш дом? Дом наших детей, меня можешь исключить, если хочешь. Возможно, я не оправдал твоих надежд, наскучил тебе, был не в состоянии удовлетворить тебя как супруг… — Тут Чарльз начал заикаться, и это меня огорчило. — Но как же Джеймс и Дилли? Я всегда думал, что ты хорошая мать… Для меня это шок. Я не могу поверить, что ты хочешь покинуть детей!

Я была поражена тем, как Чарльз удалил себя на задний план, а вперед выдвинул детей. Это было неожиданно. Я начала его уверять, что Джеймс и Дилли чувствуют себя вполне счастливыми в школе, а со временем для них будет лучше видеть мать расставшейся с их отцом и счастливой в браке с другим человеком, нежели жить в атмосфере вечных ссор и недовольства. Наш сын, например, сказала я Чарльзу, вообще не питает ко мне ни малейшего уважения. Он подвергся подрывному влиянию Уинифрид, да и отец подавал ему не слишком хороший пример, обращаясь со мной весьма небрежно, а порой открыто высмеивая.

Чарльз горько улыбнулся:

— Разумеется, ты непременно должна превратить мои шутки в намеренную жестокость, и я знал, что очень скоро ты возложишь вину за свои неприятности на беднягу Уинифрид.

Я начала с жаром доказывать, что с самого начала нашей совместной жизни делала все, чтобы подружиться с его мачехой, но она ненавидела и критиковала меня. Уинифрид унижала меня не только в его глазах, но и в глазах детей.

Наблюдая за Чарльзом, я заметила на его лице тревогу. Давно не видела, чтобы мои слова производили на него хоть малейшее впечатление. Мне не хотелось, чтобы он выглядел несчастным; я ожидала, что он разгневается, начнет проклинать меня. Зачем же ему понадобилось проявлять какие-то признаки человечности именно в тот день, когда я решила уйти из дома? До чего же он непоследователен — меня это просто бесило.

Я сообщила, что уже упаковала свои вещи и собираюсь немедленно уехать, написала письмо Уинифрид и положила на стол в холле. Она наверняка, сразу же после моего отъезда, явится в Корнфилд, саркастически добавила я.

— И уверяю тебя, я не стала бы тратить время зря, пытаясь в чем-то ее изобличить, — сказала я. — Я лишь выразила надежду, что она будет счастлива занять мое место, и высказала уверенность в твоем желании возложить на нее ведение хозяйства и развлечение детей, когда они будут находиться здесь. Я полагаю, во время каникул мы сможем как-то делить их между собой.

— Ты заранее все обдумала, — сказал Чарльз, и губы его в самом деле задрожали; да и руки тоже тряслись — я это заметила, когда он зажигал трубку. Но мысль о Филиппе изгнала из моего сердца всякое сочувствие к Чарльзу. Я слишком много и слишком долго страдала.

— Ну предположим, я не соглашусь на развод? — вдруг сказал он, отбрасывая в сторону обгоревшую спичку и глядя на меня прищуренными глазами.

Кровь внезапно бросилась мне в лицо.

— Но ты ведь дашь согласие?

— А если нет?

— Тогда… тогда… — проговорила я заикаясь, — нам с Филом придется жить во грехе — кажется, это так называется?

— Я полагаю, ты уже не первый день живешь именно так, — ледяным голосом проговорил Чарльз.

— Да, совершенно верно, — заявила я. — Мне все равно, что ты обо мне думаешь.

Он посмотрел на меня долгим странным взглядом.

— Если ты так настроена, я, конечно, с тобой разведусь. Иди к нему, Крис. Я надеюсь никогда больше тебя не увидеть. И… — напыщенным тоном добавил он, — сожалею лишь о том, что мать моих детей оказалась способной так низко пасть.

Помню, эти слова расстроили меня. Я не нашла в них совершенно ничего смешного и почувствовала себя почти падшей. Может, воображала я, Чарльз окажется одним из тех супругов, которые проявляют здравый подход к жизни и со временем готовы дружески встречаться со своей бывшей женой и ее новым мужем. Надо понимать, это совсем не в духе Чарльза. Он не такой. И кроме всего прочего, его тщеславию наверняка был нанесен сильнейший удар. Он, должно быть, отдавал себе отчет в своих недостатках супруга и корчился при одной только мысли, что другой мужчина оказался на высоте там, где он, Чарльз Аллен, оказался несостоятельным. Я подумала о брате, юноше с принципами и идеалами. Как он отнесется к нашему разводу, спрашивала себя. Ведь Чарльз в свое время был его другом. Джерими познакомил нас.

После этого разговор с Чарльзом довольно скоро прекратился. К концу его я была в слезах:

— Это ты во всем виноват, ты никогда меня по-настоящему не любил. Если бы любил, я осталась бы с тобой. Я никогда бы тебя не подвела.

Тут Чарльз напустился на меня. Его лицо казалось высеченным из гранита, но в глазах внезапно вспыхнула отчаянная обида.

— Нет, ты знаешь, что я любил тебя. Не так, как тебе этого хотелось, но настолько, насколько я способен. Я понимаю, что не оправдал твоих ожиданий в… в некоторых отношениях… — Он начал мучительно заикаться. — Но я был более высокого мнения о тебе, Крис. Я думал, что твоя любовь ко мне поднимется выше чисто физического уровня. Теперь вижу — этого не произошло. Завтра утром передаю дело в руки адвокатов. Надеюсь, Филипп Кранли сделает тебя счастливой. До свидания.

Его речь потрясла меня. Это все, что он хотел мне сказать? До чего же возмутительна эта попытка заставить меня почувствовать себя низкой и презренной при том, что он сам же признал собственную вину!

Чарльз двинулся к выходу, но вдруг остановился и через плечо посмотрел на меня.

— И вот еще что, — спокойно произнес он. — Ты знаешь, что до вынесения судом окончательного решения может пройти месяцев девять, а то и больше, и до тех пор ты не можешь выйти замуж за Кранли. Хочу предупредить тебя, Крис: если ты станешь до этого открыто жить с ним, я не позволю тебе видеться с Джеймсом и Дилли. Я не допущу, чтобы они находились с тобой под одной крышей, когда ты спишь со своим любовником, Пока ты не сможешь представить им Филиппа в качестве отчима, он должен держаться подальше от них, а ты пока поживи одна.

Внезапно я запаниковала и начала протестовать. Филипп, разумеется, уже сделал все необходимое для того, чтобы я могла приехать к нему на квартиру сегодня же и остаться там. Я предвидела жуткие неприятности в том случае, если Чарльз заставит меня жить отдельно от Фила до окончательного решения суда. Я, конечно, сказала об этом Чарльзу, но он резко оборвал меня:

— Мне все равно, что ты по этому поводу думаешь. Если хочешь видеть детей, то, черт побери, будешь жить отдельно, пока бракоразводный процесс не кончится. Таковы мои условия. Если ты их не примешь, я никогда не дам согласия на развод и сделаю для тебя затруднительными встречи с детьми.

С этими словами он покинул меня. Не совсем ясно представляю себе, чего именно я от него ожидала, что он должен был сказать или сделать в ответ на мое признание. Знаю только, что сказал он совсем не то. Я чувствовала себя настолько плохо, что как можно скорее уехала прочь от Чарльза и его Корнфилда и, очутившись в Лондоне, направилась прямо в Олбани к Филиппу.

12

Филипп ждал меня.

Он сам открыл дверь. Сегодня это был элегантно одетый преуспевающий писатель, светский человек. Он только что вернулся с какого-то литературного завтрака, на котором присутствовал в качестве почетного гостя.

В петлице еще торчала слегка увядшая гвоздика. Его явно угостили хорошим ленчем. Он был сыт, доволен, улыбчив. Однако, увидев выражение моего лица, Филипп нахмурился. Я оставила свои вещи в багажнике машины. Закрыв входную дверь, он сказал:

— Детка, в чем дело? У тебя ужасный вид.

Я не знала, плакать мне или смеяться, но тут же очутилась в его объятиях и уткнулась в его плечо. Говорить я была не в силах. Это был миг потрясения: я оставила Чарльза и пришла к Филиппу. Теперь, когда шаг сделан, он казался мне невероятно значительным. Я услышала успокаивающий голос Филиппа:

— У тебя измученный вид, Тина. Пойдем, выпьешь рюмочку, бедняжка моя!

Я не произнесла ни слова, пока он усаживал меня на большой диван, стоявший совсем рядом с камином. Мы так часто сидели с ним на этом красивом диване, застеленном красным бархатом. Уже все в комнате Филиппа было мне знакомо. Единственное, на что я в этот вечер обратила внимание и что, несмотря на волнение, заставило меня улыбнуться, — фотография Виктории исчезла с рояля. Деликатный жест со стороны Филиппа. Я пришла сюда, чтобы жить с ним, выйти за него замуж. Это был молчаливый знак того, что в его жизни больше нет места для других женщин.

Я отпила немного крепкого коктейля — джин с кампари, — который он для меня приготовил. Потягивая напиток, я думала о том, как скажу Филу об условиях, поставленных Чарльзом, о долгих месяцах, которые должны предшествовать разводу.

Филипп весело заговорил:

— Я не могу тебе передать, как много это для меня значит — видеть тебя здесь, у меня, и знать, что ты пришла навсегда. Боже, родная моя, какое счастье! Не быть обязанным отпускать тебя ни сегодня ночью, ни завтра. Успокойся, Тина, ты скоро оправишься от потрясения. Я считаю, ты проявила завидную храбрость. Да, нужно иметь немалое мужество, чтобы стукнуть старину Чарльза по голове. Хотел бы я пожалеть беднягу, но не могу: он не пытался тебя удержать, а просто предоставил любви, радости и страсти улетучиться из твоего сердца. Клянусь Богом, я не превращусь в такого мужа, родная моя Тина.

Джин придал мне смелости. Я закрыла глаза, потом снова открыла и сообщила Филиппу слово в слово то, что сказал Чарльз.

Он принял это не очень благосклонно. Естественно, мрачно размышляла я про себя, мужчина, которого делают соответчиком в бракоразводном процессе, рассчитывает, что он будет, по крайней мере, получать радость от близости с женщиной, которой решается посвятить теперь свою жизнь.

— Бог ты мой, но со стороны Чарльза это просто чудовищно. Не что иное, как сволочной шантаж! — бушевал он.

Я тогда обратила внимание на то, что слово «сволочной» нечасто слышалось из уст Филиппа. Он был восхитительным собеседником, и лишь в самых редких случаях мог выругаться. Конечно, я полностью согласна, что выдвинутое Чарльзом условие просто чудовищно, но не могла признать его действительно шантажом. И даже пыталась найти оправдания для этого несчастного человека. Я понимала — у Филиппа все основания яростно негодовать, но и Чарльз вправе делать то, что, по его мнению, было в интересах детей.

Хотя я никогда не была идеальной матерью, всю дорогу в Лондон думала о них и пришла к выводу, что, при всей ребяческой глупости, они всегда рассчитывали на то, что мать где-то тут, рядом. Дилли, конечно, расстроится, узнав, что не увидит меня целый год. Наверное, Филипп счел бы, что я веду себя нелогично, начав беспокоиться о детях после переезда к нему, но я чувствовала себя в тупике. Я знала, что не перенесу, если Чарльз не даст мне видеться с детьми.

Филипп закурил и начал мерить шагами комнату, с горечью повторяя, что он этого не потерпит.

— Сволочной шантаж, — повторял он, — играть на твоих чувствах к детям.

Я поставила свой бокал, поднялась и сказала:

— Может, мне лучше вернуться и сообщить Чарльзу, что я совершила ошибку?

— Это что еще за глупости, черт побери? — сердито спросил Филипп. Он кинулся ко мне, обнял и целовал до тех пор, пока я не поняла: ничто не заставит меня вернуться к мужу.

Однако, когда мы снова уселись, чтобы выпить по второму бокалу, Филипп сказал:

— Так как ты действительно думаешь, что он целый год не даст тебе видеться с детьми, если ты не будешь жить одна, нам, наверное, придется согласиться на его условия. Я не хочу, чтобы ты страдала. Но во всем этом столько лицемерия! Мы найдем тебе квартиру, ты поживешь в ней одна и будешь именоваться, как обычно, миссис Аллен, и, когда дети будут тебя навещать, все будет выглядеть мило и респектабельно. Но что может помешать тебе прийти ко мне или мне к тебе в любое другое время? Ничего. Твой супруг, по-видимому, печется не столько о принципах, сколько о внешних приличиях.

Я защищала Чарльза, хотя и слабо.

— Я полагаю, он в самом деле считает, что так будет лучше для Джеймса и Дилли. Я должна попытаться выполнить его условие, даже если это убьет меня. Прости меня, милый. И пойми.

Он сумрачно посмотрел на меня и налил еще по бокалу:

— Если я в этой ситуации соглашусь на раздельную жизнь, пожалуйста, обещай мне не допустить, чтобы в будущем твои дети стали яблоком раздора между нами! С этим я смириться не смогу. Отныне ты будешь принадлежать мне! Я хочу, черт возьми, знать, что это так.

— Да, — сказала я, чувствуя себя несчастной и полной новых невыносимых сомнений.

Потом мы прекратили спорить, и я осталась у него на ночь. Еще никогда мы не предавались любви с такой страстью. Но я снова ощутила ужасающее болезненное состояние души, ту подкравшуюся к розе болезнь, о которой писал Блейк! Я смертельно боялась, что если не для Филиппа, то для меня незримая червоточина означает конец. Я вновь утратила всякую уверенность в себе и задавалась вопросом, а надо ли допускать, чтобы блестящий, замечательный человек стал соответчиком в бракоразводном процессе? Снова я ненавидела Чарльза. И одновременно чувствовала свою вину перед ним, думая о том, как он там сегодня один в Корнфилде. Я оказалась настолько труслива, что предоставила ему сообщить кухарке о моем уходе. Наверное, все это было для него ужасно. Он не выносил, когда привычный порядок вещей нарушался, что вынуждало его заниматься домашними делами. Послал ли он за мачехой? Может быть, в эту самую минуту они обсуждают мой поступок?.. Что подумают мои друзья, когда станет известно о случившемся?

Кроме Фрэн, никто не знал, что я собираюсь уйти от Чарльза. Скоро они об этом услышат. Я старалась позабыть Корнфилд и целиком отдаться чувству удовлетворения от близости с Филом. К Чарльзу я никогда не вернусь.

В ту ночь мы были невероятно счастливы.

Утром я почувствовала себя намного лучше и отправилась на встречу с Джорджем Вулхэмом, чтобы передать дело в его руки.

У Фила была репетиция в студии Би-би-си. Я встретилась с Фрэн, и мы занялись поисками квартиры. Одна из самых неприятных пилюль, которую мне пришлось проглотить, — больше я не имела личных средств и отныне мне придется принимать деньги от Филиппа. Он, конечно, мог себе это позволить, потому что был богат. Но пока я не стала его женой, мне не хотелось быть на содержании у любовника.

Во время ленча я заговорила об этом с Фрэн. Она была в восторге от того, что я сделала решительный шаг. Она всегда обожала Фила. Но мне предстояло выслушать еще несколько горьких истин. Фрэн была того же мнения, что и Фил. Она не только страшно возмущалась Чарльзом, но и молила не допустить, чтобы дети помешали мне обрести счастье с Филиппом. Она-то считала, что в данный момент я вообще должна выбросить из головы Джеймса и Диллиан. Но от этого я отказалась наотрез.

— Ты немножко зануда, Крис, — проворчала Фрэн. — Филипп Кранли изумительный человек. Бога ради, держись за него и не дай ничему и никому встать между вами. Будь же последовательна, перестань сентиментальничать насчет Чарльза и своих деток.

Сейчас, когда пишу этот дневник, понимаю, как много всего произошло с тех пор, как я его начала. Я сознаю, что мое душевное состояние остается весьма незавидным после ухода от Чарльза. Как видно, я так и не свыклась с тем, что нахожусь вдали от него и от Корнфилда. Уже несколько раз мысленно признавалась себе в этом. Разрыв был слишком внезапным и болезненным. Конечно, Филипп для меня на первом месте. Я безумно его люблю. Каждая минута, которую мы проводим вместе, — чудо и наслаждение. Но я перестала смотреть сквозь розовые очки даже на Фила. Мне известны все особенности его характера и все его крупные недостатки. Прежде всего, он страшный эгоист. Думаю, в некоторых отношениях он мало чем отличается от Чарльза, хотя считается со мной и остается чрезвычайно пылким любовником. Мы никогда не устаем от ласк. Он так же поглощен своим писательством, как Чарльз деловыми проблемами. Его раздражает то, что мы вынуждены жить раздельно, но когда мы бываем вместе, то совершенно счастливы. Он никогда не оставляет меня без внимания, кроме тех случаев, когда ему надо писать, встречаться с продюсерами или присутствовать на репетициях. Освободившись, он немедленно кидается к себе в Олбани, и я приезжаю к нему туда всякий раз, когда он меня об этом просит.

Фрэн настояла на том, чтобы я обзавелась новыми туалетами. Причесываюсь я всегда у Антуана, уделяю очень много внимания косметике и теперь уже не похожа на провинциалочку из Суссекса. Где бы я ни появилась с Филиппом, мною всегда громко восхищаются. В его кругу все уже свыклись с мыслью, что я стану его женой и что он выступает соответчиком в моем бракоразводном процессе. По-видимому, никто ничего против этого не имеет. Филипп проявляет неизменную преданность и, насколько можно судить, доволен мной. Он дарит мне всю ту страсть, любовь и дружбу, которых мне так не хватало целых одиннадцать лет.

Однако я пережила немало тяжелых минут, о которых никогда Филу не рассказывала. С ним я чувствовала себя счастливой и приезжала к нему на квартиру всякий раз, когда это было возможно и когда он не работал.

Конечно, время от времени я задумывалась над тем, что в смысле увлеченности делом Фил ничем не отличается от Чарльза. Мужчины все таковы. Когда он диктовал секретарю один из своих сценариев, я не смела даже позвонить по телефону, чтобы, упаси боже, не помешать. Но во всем, что не касается работы, он так не похож на Чарльза! Я изредка пробую рассуждать здраво и признаю, что по отношению к нему проявляю колоссальную самоотверженность и преданность — гораздо большие, чем когда-либо проявляла к Чарльзу. Не вижу никаких причин, которые могли бы помешать нашему браку оказаться счастливым.

Однако временами я чувствую себя страшно одинокой в своей меблированной квартире, куда Филипп никогда не приходит. Кроме Фрэн и Стивена, сюда вообще никто никогда не приходит. Я совершенно оторвалась от круга людей, бывавших у нас в Корнфилде.

Случаются иной раз отвратительные эпизоды, так или иначе связанные с прошлым. Например, какой-то ужасный человечек в цилиндре принес и официально вручил мне документы, касающиеся развода. Он заставил меня почувствовать себя безнравственной. Затем требовалось послать Джорджу необходимые доказательства того, что я действительно находилась в интимной связи с Филиппом. Раз или два пришлось выслушать истерические телефонные звонки старой кухарки, которая хотя и не скрывала праведного гнева по поводу того, что я-де нарушила заповеди, оставив Чарльза, которого она уважала, но в то же время плакалась, что с моим уходом дом стал похож на крематорий — она именно так и выразилась. По ее утверждению, она остается только потому, что ей жаль бедного мистера Аллена. Эти слова — «бедный мистер Аллен» — действовали мне на нервы. Нельзя же все время повторять одно и то же! Кухарка любит посплетничать. Она призналась, что местные жители много говорят обо мне и все меня осуждают. То же самое происходит в домах моих так называемых друзей, чья прислуга встречалась с кухаркой и обсуждала развод.

Сад запущен. Садовник опять отсутствует, и сорняки стали уже обычным явлением. Мистер Аллен часто уезжает с мистером Райс-Холкитом. Миссис Аллен-старшая приезжает в Корнфилд, когда мистер Аллен дома, и ходит с таким видом, будто кто-то умер. Корнфилд весь как-то угас.

Ну и, кроме того, где-то там жили мои дети.

Сегодня здесь, за своим дневником, я усматриваю дьявольскую иронию судьбы в том, что они стали дороже мне с тех пор, как я их покинула, — намного дороже, чем когда-либо в прошлом. Они стали для меня во всех отношениях более значимыми. Можно ли придумать большее издевательство и странную непоследовательность со стороны судьбы?! Сначала им не сказали о том, что мы с Чарльзом расстались. Чарльз сам никогда мне не писал, а присылал те или иные сообщения через своих адвокатов. Он считал ненужным огорчать детей, пока процесс не закончится и я снова не выйду замуж.

Когда я поехала навестить их в школе, то очутилась в затруднительном положении. С Джеймсом было не так сложно. Он говорил главным образом о папе, яхте, деньгах, которые присылает ему тетя Уинифрид, об успехах в футболе и о том, что он собирается делать во время летних каникул. Пожалуй, хорошо, что один из приятелей пригласил его провести первые три каникулярные недели на острове Джерси.

Дилли же, по мере того как взрослела, по-видимому, начинала больше любить меня. У нее сложился своего рода материнский комплекс. Когда мы ходили с ней куда-нибудь, она была очень ласкова и нежна, а я чувствовала себя от этого просто ужасно. Она все приставала ко мне с вопросами, что мы все будем делать в Корнфилде этим летом, когда их распустят на каникулы.

Наступил день, когда они должны были вернуться домой. Уинифрид заехала за ними в школу, и теперь им предстояло узнать правду. Уинифрид взяла на себя труд сообщить им, что матери они дома не застанут. Думаю, она всячески старалась смягчить удар и не пыталась очернить меня. Я была уверена, что Чарльз не станет меня порочить, но мне делалось не по себе, когда представляла, каково им будет провести первую ночь в Корнфилде без меня. Я всегда старалась как можно торжественнее обставить для детей их первый вечер дома. Надо признать, то же самое делал и Чарльз, помогая мне в этом.

О господи, я чувствовала себя счастливой и уверенной, думая о будущем, но так было только до тех пор, пока не начала писать о прошлом. Должна сказать, все это действует угнетающе. Фил почти ничего не знает о моем дневнике, но постоянно твердит, что я худею и слишком даю волю нервам. Наверное, он не понимает, что я все еще разрываюсь на части. Для него все гораздо проще!

Следует упомянуть о том, что вскоре после моего ухода из дома Уинифрид написала мне.

Ее письмо крайне меня поразило. Оно было почти человечным. Если я чего-то и ждала от нее, так только свирепой нахлобучки. Она начала с того, что, когда Чарльз сообщил ей о моем уходе, она не хотела никогда больше со мной разговаривать или вообще иметь дело. Конечно, Уин усиленно распространялась о том, как все это выглядит с нравственной точки зрения, какое жуткое впечатление развод произведет на детей, как ей трудно поверить, что мне могло прийти в голову покинуть такого замечательного человека, ее Чарльза, и так далее. Потрясла меня заключительная часть письма:

«Мы с вами не слишком хорошо ладили, но я относилась к вам не без восхищения. Вы превратили Корнфилд в чудесный дом и, я уверена, помогли Чарльзу в его карьере. Я всегда считала, что вы хорошая мать, хотя и хуже меня понимаете своих детей. Но мне хотелось бы попытаться что-то для вас сделать, Крис. Вы страшно обидели бедного Чарльза, но я мечтаю попробовать вновь соединить вас. Я не знаю того человека, ради которого вы оставили мужа. Слышала, что он богат и знаменит. Но это не принесет вам счастья. Вас всегда будет мучить совесть. Я никогда не считала вас черствым человеком. Что касается меня, собственная совесть тоже напоминает мне о себе. Мы с вами порой здорово ссорились, но я надеюсь, что никогда не сделала и не сказала ничего такого, что могло привести к разрыву между вами и беднягой Чарлом. Я очень сожалею о случившемся. Я думаю только о нем и бедных детях, так что, если вы хотели бы со мной встретиться и поручили бы мне с ним поговорить, уверена, я сумею убедить Чарла не доводить дело о разводе до конца.

Ваша Уинифрид».


Письмо меня расстроило. Я не думала, что такая зловредная женщина, как Уинифрид, способна писать в таком милом тоне. Мое бегство от Чарльза потрясло старуху настолько, что она сочла возможным признать, что и сама была не такой уж праведной и святой. Ну что ж, в прошлом она, безусловно, помогла вбить клин между Чарльзом и мной, однако, что бы она ни говорила и ни делала сейчас, ничто уже не могло убедить меня вернуться к нему.

Я написала об этом Уинифрид, но тепло поблагодарила ее за старания, которые она приложила, пытаясь помирить нас. Я написала, что она, конечно, никогда не сможет понять истинной причины, толкнувшей меня в объятия другого мужчины, а потому я просто прошу попытаться простить меня, утешить Чарльза и присмотреть за детьми в то время, когда не смогу быть с ними.

Написав слова «утешить Чарльза», я почувствовала себя просто убийственно. В тот момент, когда я его покидала, мне и в голову не пришло, что он будет нуждаться в утешении.

Я пытаюсь найти для себя опору в ободряющих словах, которые неизменно слышу от Фрэн. Я все еще не сообщила Джерими правду, но уверена, что, когда прочтет все это, он поймет.

Во время школьных каникул я чувствовала себя очень несчастной, хотя и часто видела детей. Они приезжали в город, оставались у меня на квартире, я всячески развлекала их, и мы довольно много веселились все вместе. Но над нами нависала какая-то тень. Для меня эта тень была исполнена зловещего значения, и даже дети начали ее замечать. Они были достаточно взрослыми, чтобы ощущать — что-то не в порядке. Джеймс, конечно, интересовался лишь собой, но Дилли все время печально поглядывала на меня и говорила, что ей не нравится квартира и вообще Лондон и почему я не еду с ними в Корнфилд. Какой ответ я могла дать, какое объяснение? Они были еще слишком малы, чтобы понять.

Я увозила их в офис Чарльза, чтобы он мог затем доставить их домой. Бывали моменты, когда, вернувшись в свою квартиру, я испытывала тяжелейшую депрессию. Я чувствовала себя такой одинокой, такой неуверенной в себе, что сильно похудела и начала страдать бессонницей. Мое скверное настроение, естественно, действовало на Филиппа. Я пыталась сделать все, чтобы он не знал о моих переживаниях, но скрыть их не могла. Он был слишком наблюдателен и слишком меня любил, чтобы не заметить, как я расстроена. Это выбивало из колеи нас обоих.

Я начала понимать, что нельзя жить одной лишь безумной страстью и всем тем, что так связывало нас с Филом. Я прожила в Корнфилде с Чарльзом одиннадцать лет и не могла повернуться спиной к семье и своей прежней жизни. Самое главное заключалось в том, что дети, которых родила и вырастила, стояли все-таки на первом месте. В моем сознании родилась ужаснувшая меня мысль — они значат для меня даже больше, чем Филипп.

Письма, которые я получала от людей, в свое время находившихся в дружеских отношениях с Чарльзом и мной, отнюдь не улучшали моего настроения. Я ожидала, что Кэт останется мне другом и окажет поддержку, но и она выступила против, написав совершенно безжалостные вещи:

«Я не считаю, что вам следовало уходить от Чарльза, когда дети еще так малы. Я знаю, вы несчастливы. Я и сама-то не больно счастлива. Но я не могла бы разрушить дом Розмари. Конечно, я сделаю все, чтобы помочь Чарльзу, и буду по мере возможности забирать бедную маленькую Дилли, чтобы она поиграла с Розмари. Вряд ли я когда-нибудь снова увижусь с вами, Крис. Хочу только надеяться, что вы будете счастливы».

Должна сказать, это письмо тоже меня расстроило. Столько людей заявляло мне зловещим тоном, что они-де надеются, что я буду счастлива, а сами при этом уверены, что счастья мне не видать.

Теперь уже осень. Скоро дети вернутся в школу. Джерими, слава богу, должен приехать в следующем месяце, и я знаю, что могу рассчитывать на его любовь и поддержку, хотя он и не одобрит моего поступка.

Дело о разводе продвигается быстрее, чем кто-либо из нас ожидал. Чарльз скоро получит окончательный вердикт.

Я уверена, что, когда стану женой Фила и буду жить вместе с ним, положение в корне переменится и я выйду наконец из этого мрака.

Филипп в последнее время находится на континенте, где работает со ставящей его новый фильм кинокомпанией. Телефонные звонки и письма не приносят мне утешения. Я постоянно чувствую, что при всей страстной любви ко мне его раздражает мое отсутствие, а ехать я отказываюсь из-за каникул Джеймса и Дилли. А также из-за того, что он называет шантажом со стороны Чарльза. В последние месяцы у меня была масса времени для написания этого дневника и прямо-таки избыток времени для размышлений и воспоминаний.

Как бы мне хотелось, чтобы все это было позади!

13

Кристина отложила перо.

Был душный, жаркий, сентябрьский день. Лондон изнемогал от зноя. На ней не было ничего, кроме тоненького хлопчатобумажного платья, но из-за жары она чувствовала себя какой-то распаренной.

Крис зажгла сигарету и уставилась на маленькую пишущую машинку, свою подругу на протяжении многих месяцев. Какое-то время она медленно перебирала страницы рукописи.

«Я написала целую книгу, — не без удивления подумала она. — Не знала, что способна на подобное. Все это, словно бурный поток, излилось из моей души. Филипп считает, что у меня от природы есть способность писать. Выходит, он не так уж далек от истины».

Она внимательно смотрела на неряшливую, плохо напечатанную рукопись.

— Это твоя жизнь, — сказала Крис вслух и попыталась засмеяться.

Рассказ получился более интимным, чем она того хотела. Она не была уверена в желании, чтобы кто-либо когда-нибудь это прочел, даже Джерими, для которого она писала.

Она встала и подошла к угловому шкафу, чтобы достать флакончик аспирина. Надо выпить чаю, принять две таблетки и лечь. Голова просто раскалывается.

Кристина лежала на постели, но мозг ее отказывался успокоиться, он лихорадочно работал, лишая ее душевного равновесия. Какой фантастический облик приняли главные действующие лица в истории ее жизни — снова и снова размышляла она.

«Я должна была бы выглядеть героиней, — созданием, которое надо жалеть и оберегать», — думала Крис. Однако на самом деле она совсем не чувствовала себя героиней, и даже наоборот — в дневнике она выглядела слабой и глупой.

Героем книги должен был бы стать Филипп — замечательный мужчина, ворвавшийся в ее жизнь, — чудесный ответ на ее мольбы. А каким он получился? Обаятельный, восхитительный, идеальный любовник — да. Но далеко не образцовая личность. Просто преуспевающий и очаровательный человек, который привык к тому, что им восхищаются, и которым она должна восхищаться и впредь. Сама она всегда будет на заднем плане, купаясь в лучах его славы и успеха.

А что можно сказать о Чарльзе? Он, разумеется, должен был предстать в роли злодея — отвратительный муж, который вел себя настолько дурно, что несчастная жена сошла с пути истинного.

Но на самом-то деле все не совсем так. Чарльз, конечно, вечно ее разочаровывал, а иной раз мог быть жесток. Но он не был злодеем. Да и осуждать его за то, что он не наделен достаточным сексуальным темпераментом, не приходилось. Во всех других отношениях он был обыкновенным мужем.

Это она не была обыкновенной женой — она, с ее эмоциональностью, всепоглощающей потребностью в любви и с ее чувственностью.

Внезапно Кристина вскочила и в ярости сбросила страницы рукописи на пол и ударила по столу кулаком так, что машинка задребезжала.

«О боже, боже, — проносилось у нее в голове, — и зачем только я все это написала! Теперь я еще в большем тумане, чем прежде, и просто не знаю, что на самом деле чувствую и что мне следует делать».

Мысли ее вновь вернулись к Уильяму Блейку и его нездоровым образам. Незримый червячок нанес свой страшный удар. Роза больна, и больна смертельно. Скоро с ней будет покончено.

Кристина уселась перед машинкой и закрыла лицо руками.

Она понимала, что в жизни ее действительно произошел поворот. Она не должна ни на йоту сомневаться в том, что больше всего на свете хочет быть с Филиппом.

Но именно это Кристина не чувствовала.

Ей хотелось вернуться домой. Ей хотелось проснуться и очутиться снова в своей спальне в Корнфилде, услышать доносящиеся из сада крики детей, найти внизу своего Чарльза, быть может специально поджидающего ее, чтобы чем-нибудь досадить. Ей даже хотелось, пусть это было глупо и противоестественно, чтобы она сидела с ним в машине и они ехали бы в Саут-Норвуд на одну из ужасных трапез в доме Уинифрид.

Теперь, когда Крис столь многое излила на бумагу и узнала истинную правду о самой себе, а также о Чарльзе, она начала сомневаться в том, что сумеет когда-нибудь ужиться с этим своим новым внутренним «я», хотя и будет жить с Филиппом.

Зазвонил телефон.

Она вытерла тыльной стороной ладони глаза, кое-как собралась с мыслями и подняла трубку.

Звонил Филипп. Голос у него, как всегда, был чарующий, нежный, трогательный. Она вспомнила, что сегодня он должен вернуться из Парижа. Он говорил, что позвонит сразу же, как только доберется до своей квартиры.

— Как моя красавица?

Кристина почувствовала, как верхняя губа вздернулась; лицо исказилось в гримасе. Спутанные рыжие волосы падали на бледные впалые щеки.

— Я чувствую себя хорошо.

— Скучала по мне?

— Конечно.

— Чем ты занималась?

Она постаралась вспомнить:

— О, масса всяких событий: побывала с Фрэн и Стивом на новом спектакле в театре «Комеди». В прошлый уик-энд забирала к себе детей.

— Как они?

Ей показалось, что голос Фила стал несколько сдержанным. Когда речь заходила о Джеймсе и Диллиан, он никогда не проявлял особенного энтузиазма.

— Хорошо. Джеймс вырос на целый дюйм. Дилли по-прежнему довольно мала для своего возраста.

— Не станет божественно высокой, подобно своей матери?

— Нет. Надеюсь, она ни в чем не будет подобна своей матери, — многозначительно сказала Кристина.

С ноткой удивления в голосе Филипп спросил:

— Что-нибудь не так, детка?

Глядя на разбросанную по ковру рукопись, она сказала:

— Очень многое не так.

— Прыгай в такси и приезжай. Ты слишком долго была одна. Я быстро сумею добиться, чтобы ты снова почувствовала себя счастливой, бедная моя детка.

«Неужели, — думала она про себя, — это все, чего она хочет — просто снова быть вместе с Филиппом, лечь с ним в постель? Именно в этом и состоит ее полное и абсолютное счастье?» Она не успела еще ответить на этот вопрос, как он добавил:

— Кстати, у меня есть для тебя новости.

— Какие?

— Анри Бовуа заключил со мной контракт на несколько криминальных сериалов, идущих по французскому телевидению. Я тебе говорил: у них есть такая программа — нечто вроде комиссара Мегрэ. Я намерен стать английским Сименоном. Программа будет передаваться как на Францию, так и на Англию. Это громадный контракт, детка. Он означает, что я должен почти немедленно вернуться во Францию. Но все-таки на этот раз ты поедешь со мной.

Какая-то болезненная слабость, затуманивавшая сознание Кристины и мешавшая ей разобраться в своих мыслях и чувствах, превратилась в настоящий ужас. У нее возникло ощущение, что ее загоняют в клетку.

— Когда это должно произойти?

— Послезавтра. Я обещал Бовуа сразу же вернуться. Я знал, что ты, сокровище мое, поедешь со мной, и поэтому не стал возражать. Я забронировал для нас апартаменты в доме с очаровательным видом на Сену. На уик-энды мы будем летать на Ривьеру. Теперь, когда у меня есть этот контракт, о деньгах можно не заботиться.

— Ты его подписал?

— Конечно, детка. Это самая большая реклама, какую я когда-либо имел. Кроме того, сие означает начало нашей совместной жизни в Париже, где никто из тех, с кем нам придется встречаться, не знает о разводе, а если и узнает, ему будет решительно все равно.

— Но ведь мы еще не поженились.

— Дорогая, до окончательного приговора суда осталось всего несколько месяцев. Джордж Вулхэм сам тебе об этом на днях сказал.

Сердце у нее забилось учащенно.

— Но, Фил… сейчас еще только сентябрь. Детские каникулы кончаются двадцать второго. Адвокат Чарльза сказал, что в субботу я могу свозить их к морю. Мне и в голову не приходило, что ты захочешь забрать меня в Париж.

Короткая пауза, а затем снисходительный смех Филиппа.

— Моя милая Тина, это на тебя не похоже — быть такой неблагоразумной.

— Ах господи, разве я неблагоразумна?

— Ведь в конце концов, детка, речь идет о моей карьере. Мы с тобой поженимся, и со временем ты будешь делить со мной мои успехи. Если программа пойдет хорошо, весь Париж будет у твоих ног.

Теперь пришел ее черед смеяться, но на глаза навернулись слезы.

— Я не уверена, что хочу видеть у ног весь Париж. Ах, Фил, не сердись на меня, но я просто не могу обмануть ожидания детей. Я не могу, Фил!

— Ну право же, Кристина… — Таким сердитым голосом он никогда еще с ней не разговаривал. — Пока что я проявлял величайшее терпение, когда дело касалось детей, но теперь ты должна, наконец, отдать мне предпочтение. Полагаю, я не прошу слишком многого.

«Нет, — тупо размышляла она, — это не слишком много. То же самое продолжает твердить и Фрэн. Так же неразумно веду себя с Филом, как иной раз — только по другим поводам — поступала с Чарльзом. Они похожи на две половинки ножниц, и на этот раз вдвоем разрежут меня на части, а виновата только я. Я создала эти ножницы».

— Тина, что ты там толкуешь о каких-то ножницах? — Голос Филиппа в телефонной трубке зазвучал резче.

Она не заметила, что высказывает мысли вслух. От горестного смеха ее затрясло.

— Прости, дорогой, я, наверное, не в себе…

— Что-то с тобой действительно случилось. Ты заставляешь меня волноваться, Кристина.

Слезы капнули с ее щек на колени. Она не стала их вытирать.

— Наверное, положение упростится, если я предложу тебе полететь со мной в Париж послезавтра? Тогда ты сможешь потом прилететь обратно и повидать детей в школе.

— Не знаю, — сказала она и громко зарыдала. — Мне придется спросить Чарльза. Ведь я обещала ему, что не перееду к тебе до нашей женитьбы.

— Послушай, детка, это уже чересчур… — Голос Филиппа стал холодным. — Ты лучше приезжай-ка сюда поскорее, дорогая, — продолжал он. — Нам придется об этом поговорить. Признайся, я был очень терпелив в том, что касается твоих детей, Тина, но ты не можешь продолжать ставить их или капризы своего бывшего мужа выше моих желаний.

— Я знаю, — прошептала она. — Я знаю, что виновата. Я виновата во всем. В свое время я так не думала, но теперь понимаю. Так уж получилось.

— Тина, я тебя совсем не слышу. Послушай, детка, это сущее безумие. Что с тобой произошло в мое отсутствие? Приезжай сейчас же сюда, не то я приеду к тебе, нравится это милейшему Чарльзу или нет.

— Не надо, — в отчаянии проговорила она. — Сюда не приезжай. Я возьму такси и приеду. Я попытаюсь объяснить…

— Ты жутко расстроена. Детка, что бы ни стряслось, я быстро все поправлю… Я еду к тебе, хочешь ли ты того или нет.

Голос Филиппа был преисполнен уверенности давнего любовника.

Она положила трубку. Из-за слез, застилавших глаза, она не могла разглядеть ни комнату, ни машинку, ни рукопись. Голова упала на вытянутые вперед руки. Она рыдала в голос:

— Но я не знаю, как объяснить… Я не могу. Я ничего больше не в состоянии объяснить даже себе самой.

Он приехал к ней на квартиру. Услышав его голос, Крис открыла дверь. Они внимательно посмотрели друг на друга. У Фила был усталый, недовольный и встревоженный вид. Она осталась в том же платьице, непричесанные волосы свисали на плечи. Впервые он подумал, что она выглядит не просто худой, а чахлой и утратила часть своей былой яркой красоты. Впрочем, он по-прежнему был преисполнен любви к ней и очень обеспокоен тем, что она сказала по телефону. Он обнял ее, вместе с ней вошел в спальню и заставил снова лечь в постель. Крис сотрясала сильнейшая дрожь.

— Бог ты мой, Тина, от тебя одна тень осталась!

— Я это чувствую, — сказала она. — Я не хотела, чтобы ты приходил.

— Дорогая моя, не очень-то любезный прием.

Она закрыла глаза обеими руками:

— Прости. Ты можешь подумать, что я впала в истерику, но я тебя только что предупреждала по телефону: я больше сама себя не понимаю.

Филипп взглянул на стол с пишущей машинкой и взял в руки листок рукописи. Он немного удивился, когда она крикнула:

— Положи на место! Ты не должен это читать. Это мой личный дневник.

Губы Фила крепко сжались. В один миг он понял, насколько вдруг отдалилась от него его Тина. Эта перемена потрясла его, как и собственная неловкая реакция на устроенную ею сцену. Филипп не любил сцен и никогда не думал, что Тина из тех женщин, которые способны их закатывать. Что-то определенно улетучилось из их чудесной идиллической любви, с иронией размышлял он. Почему же, господи боже, все так непостоянно?!

— Я не знаю, в чем тут дело, — сказал он. — Могу лишь предположить, что ты слишком много и слишком долго писала и находишься на грани нервного срыва. Это я могу понять. Такое случается, если пишешь слишком много без передышки.

Она замотала головой:

— Дело совсем не в том, что я слишком много работала.

Он сел на стул рядом с ней, отвел руки от лица и заставил посмотреть на него. Горе, которое он прочитал в глазах Кристины, ужаснуло Филиппа.

— Тина, детка моя, что же все-таки случилось? Ты расстроена из-за того, что я сказал: мне надоело, что ты всегда ставишь желания своих детей и бывшего мужа выше моих?

Бывший муж. Это выражение Филиппа снова ее огорчило.

— Я не выйду за тебя замуж, Фил, — произнесла она так, словно эти слова кто-то вырвал у нее силой. — Пожалуйста, не пытайся изменить мое решение. Оно окончательное.

За этим последовал спор, который ни к чему не привел и в результате которого они оба лишь обессилели и даже пришли в смятение. Кристина почти потеряла рассудок — так, по крайней мере, представлялось Филиппу. Спустя какое-то время он перестал даже пытаться спорить и стал холодным как лед. Пусть эта история для него страшный шок, но он не допустит, чтобы она его сломила. От этого его спасала гордость. Однако он не удержался от двух-трех горьких замечаний:

— Все женщины одинаковы, совершенно непредсказуемы, но я все-таки считал, что ты не такая. Я ошибался. Почему же ты ушла от Чарльза?

— Я не знаю и сама себя не понимаю, — снова и снова повторяла Кристина, расстроенная до глубины души, но твердо решившая, что Филу не удастся повлиять на нее и заставить изменить ее намерения. — Я знаю только одно: если мы не поженимся, это будет лучше не только для меня, но и для тебя, Фил.

С сигаретой во рту он шагал взад-вперед по комнате, напряженный и взвинченный.

— Тут все дело в детях… Все дело всегда было в этих детях…

Филипп признал, что хочет быть на первом месте в ее жизни и в ее сердце. Он гневно осуждал Крис за то, что она позволила зайти делу так далеко.

— Бог ты мой, — воскликнул он, — и это в преддверии развода!

Она заплакала.

Филипп был не в состоянии спокойно переносить ее горе. Он забыл о гордости и помнил только об их былой любви, их чудесной страсти. Он сел на постель, обнял ее и терпеливо ждал, пока утихнут рыдания. Филипп стал говорить, что готов согласиться с ее позицией по отношению к детям. Но Кристина стояла на своем, Теперь ей стало ясно, что между ними все кончено, что было бы безумием с ее стороны вступать во второй брак, который может рухнуть точно так же, как и первый. Она любила Филиппа, и все могло бы сложиться по-иному, если бы у нее не было Джеймса и Дилли. Филипп прав, говоря, что между ними всегда стояли дети. И она знает, что так было бы и в дальнейшем.

Фил пробыл у нее недолго. Он еще не знал, как себя вести с новой Кристиной. Он сказал, что позвонит утром. Фил встал, а она все никак не могла унять дрожь. Ее пылающее лицо и горячие руки навели его на мысль, что у нее начинается лихорадка. Он решил, что правильнее всего для него будет уйти, тем более, что она немного успокоилась и даже обещала попытаться заснуть.

Когда он ушел, Кристина поставила градусник. Оказалось, что температура сильно повысилась. Она вызвала своего врача.

Кристина проболела несколько дней.

14

— Конечно, — сказала Фрэн, — ты совсем спятила.

— Вероятно, — кивнула в ответ Кристина.

Они находились на квартире Крис. Фрэнсис сидела возле ее постели.

Филипп попытался увидеться с ней, но она попросила его не приходить. На следующий день он предпринял новую попытку. Кристина сказала, что просто не решается встретиться. Она по-прежнему его любит, но не может заставить себя все бросить и уйти к нему. Существует прочная связь с прошлым, которая, по-видимому, сильнее ее и разорвать которую она не в силах.

Филипп вернулся в Париж один. Он каждый вечер ей звонил, был нежен, полон сочувствия и почти не заговаривал о будущем. Он оставил заказ в цветочном магазине Констанс-Спрайс, и каждую неделю ей доставляли корзину цветов. Он писал короткие ласковые остроумные письма, каждое из которых содержало намек: он ожидает, что как только Кристина поправится, она приедет к нему в Париж.

Но теперь Кристина знала — она ни за что туда не поедет.

Сегодня утром попросила Фрэнсис прийти и сказала ей об этом. Глубоко потрясенная, та несколько часов с ней спорила.

— Ты с ума сошла! Ты будешь всю жизнь сожалеть об этом. Ты была несчастна с Чарльзом. Да и с детками своими не очень-то хорошо ладила. Таких, как Филипп, один на миллион. Скажи мне, бога ради, Крис, что на тебя нашло?

Фрэнсис, расхаживавшая взад-вперед по спальне Кристины с сигаретой между пальцами, время от времени останавливалась, чтобы бросить сердитый взгляд на свою молодую подругу. Все эти годы она собственными глазами видела, как обстоят дела между Кристиной и Чарльзом. Это она ввела Филиппа в жизнь Кристины. Для нее было личным оскорблением принятое в последнюю минуту решение Крис порвать с Филиппом, когда до вынесения окончательного приговора суда оставалось всего несколько месяцев.

Как ни странно, в это утро Кристина чувствовала себя более спокойной, чем последние несколько недель. Сколько времени она пролежала тут, терзаемая лихорадкой, сомнениями и страхами! Она боролась сама с собой и с диктуемым слабостью желанием бросить все и уехать к любовнику в Париж.

— Ты не понимаешь, Фрэн, — сказала она. — Я знаю, тебе это кажется безумием, но после того как закончила дневник, я поняла, что не могу выйти за Филиппа, вот и все.

— Да будь он проклят, этот твой дневник, — взорвалась Фрэнсис, со звоном тряхнув браслетами.

— Может, и мне хотелось бы, чтобы я никогда за него не бралась, но дело сделано. Я выгляжу там весьма и весьма скверно — ты даже не представляешь! Я себя презираю! И я уверена, что не обрету ни покоя, ни счастья с Филиппом, хотя мне до сих пор хочется быть с ним рядом.

— В том, что ты говоришь, Крис, нет никакого смысла.

Кристина тщетно пыталась что-то разъяснить. Они пикировались, пытались анализировать, говорили, говорили до дурноты. Ни один из доводов Кристины не казался Фрэн убедительным, но одно стало очевидно: Кристину погубила ее совесть. Оставив мужа и детей, она сделала для себя открытие: она не может поставить детей на второе место после мужчины, пусть даже играющего столь важную роль в ее жизни. Она приняла твердое решение, и ничто из того, что могла сказать Фрэн, не способно было его изменить. Что же касается Чарльза, то он, похоже, в расчет не принимался. Он наверняка будет продолжать бракоразводный процесс, заявила Кристина, дождется столь необходимого ему окончательного вердикта, так что их разведут, и она будет жить одна.

— Но какой же в этом смысл?! — воскликнула Фрэн, преисполненная тревоги за эту странную, непредсказуемую Кристину, которая все-таки оставалась самым близким ее другом. — Все было бы совершенно иначе, если бы ты решила вернуться к Чарльзу и заново начать жизнь с ним.

— Мне никогда бы и в голову не пришло просить его снова принять меня.

— А если бы он попросил тебя об этом, ты бы вернулась?

— Не думаю, — ответила Кристина.

Тут ей показалось, что на некрасивом, но привлекательном лице Фрэн мелькнуло какое-то странное выражение. Крис выпрямилась в постели и бросила на нее предостерегающий взгляд:

— Не смей звонить Чарльзу и не вздумай еще что-нибудь делать. Я не хочу, чтобы он знал о нас с Филом.

— Так или иначе, он все равно услышит.

— Я не хочу, чтобы он узнал это от меня.

— О! Ну ладно, раз так — значит так, — сказала, признав свое поражение, Фрэн. — Но зачем доводить до конца бракоразводный процесс? Ты останешься на мели. Тебе придется зарабатывать на жизнь. Вряд ли Чарльз захочет тебя содержать.

— А я этого и не хочу. Я обнаружила у себя некоторые способности к писательству. Ты можешь помочь мне попробовать силы в журналистике.

— Я уже давно покинула Флит-стрит, дорогая моя, и почти утратила связи с этим миром. Конечно, я сделаю все, что в моих силах, но, будучи женой Филиппа, ты достигла бы гораздо большего. Он бы дал тебе все на свете. Крис, может, ты узнала о нашем Филиппе что-то такое, что тебе не понравилось?

— Нет, думаю, разонравилась любовь как таковая. Я обнаружила, что я — мать, — напыщенным тоном ответила Кристина.

— Дорогая моя, это пустые слова.

— Ну что ж, я-то знаю, что имею в виду, хотя ты этого и не понимаешь.

— Фил переносит случившееся довольно тяжело. Я вчера долго говорила с ним по телефону. Он звонил мне из Парижа, получил твое письмо, в котором ты сообщаешь, что между вами все кончено. Он считает, что ты не в своем уме.

— Возможно. А может, я в более здравом уме, чем обычно.

— Дорогая, на это я могу ответить хорошеньким словечком всего из нескольких букв, — рявкнула Фрэн. — Я согласна с Филиппом. Ты сумасшедшая.

— Но, по крайней мере теперь, приняв решение, я ощущаю некоторое успокоение, — сказала Крис.

— И ты не испытываешь страха перед будущим — совсем одна, разведенная женщина, не имеющая рядом с собой мужчины, который заботился бы о тебе? Тебе немногим более тридцати, и ты очень привлекательна. Но ты избрала тернистый путь, дорогая.

Кристина поморщилась:

— Если бы вышла замуж за Филиппа, мой путь мог бы оказаться еще более тернистым. Мы бы постоянно ссорились из-за того, что я встречаюсь с детьми именно тогда, когда Филиппу хочется видеть меня рядом с собой.

— Значит, дело действительно в детях! Ну что ж, я подозревала, что это именно так. Я считаю: ты довольно глупо себя вела по отношению к ним, когда только что ушла из дома.

— А сейчас, по-твоему, я поступаю еще глупее?

— Да, дорогая, — очень дружелюбно ответила Фрэн. — И, если хочешь знать, я за тебя боюсь. Ты можешь еще пожалеть о том, что порвала с Филиппом. Он, понимаешь, так расстроен и под влиянием разочарования наверняка кого-нибудь себе найдет. Ты поступила с ним совершенно беспощадно.

— Он понимает, что раньше я не отдавала себе отчета в том, как много для меня значат Джеймс и Дилли. Он психолог. Обиженный, он все-таки меня понимает, — пробормотала Кристина.

— Да прекрати ты, ради бога! — воскликнула Фрэн, окончательно потеряв терпение.

Ну что ж, у Кристины не осталось уже никакой веры в себя. Разве она, до безумия влюбленная в Филиппа, не испытывала несколько раз желание очутиться снова дома, рядом со своим мужем? Разве она не понимала, что ей надлежит быть с Чарльзом и детьми в том доме и в той жизни, что они построили вместе? И сколь бы фантастичным это ни казалось Фрэн, осознание этой истины возымело над ней большую власть, чем самая страстная любовь.

Фрэн подкрасила губы перед зеркалом, затем взяла в руки шляпу и сумку.

— Мне неспокойно оставлять тебя, но я должна бежать. Не хотелось, чтобы ты была одна. Но, если пожелаешь побывать у меня, ты знаешь, где я живу. И знаешь также, что я употреблю все влияние, какое еще осталось у меня на Флит-стрит, чтобы найти для тебя работу, если ты действительно мечтаешь стать журналистом. На мой взгляд, заняться делом — это самое лучшее для тебя, дорогая.

— Огромное тебе спасибо. Ты всегда была замечательным другом, Фрэн. Не беспокойся. Я долго одна не пробуду. В субботу я везу Джеймса и Диллиан во Фринтон.

Фрэнсис с жалостью посмотрела на подругу. Бедная маленькая Кристина! Не надо ей было уходить от Чарльза. Она не та женщина, чтобы выдержать процедуру развода. Этот дневник, это злосчастное копание в прошлом, которым она занималась в своем сочинении, тоже, по всей видимости, оказали на нее катастрофическое воздействие. Но не будет ли она всю жизнь жалеть о том, что упустила такого человека, как Филипп? Или существует, пусть даже самая малая, возможность того, что она все еще питает какие-то чувства к этому своему глупому супругу?

— Ты уверена в том, что не хочешь, чтобы я позвонила Чарльзу и попыталась добиться его согласия забрать иск? — спросила она.

— Ни в коем случае. Даже если бы я этого хотела, он не захочет. Я знаю Чарльза. Он слишком упрям и страшно обижен. Он не простит, что я была ему неверна.

— Но если он узнает, что ты сожалеешь…

— Я не говорила, что сожалею, — прервала Кристина. Лицо ее было пунцовым. — И тебе больше незачем обо мне тревожиться. Мой брат возвращается на родину. Скоро он будет здесь и отвезет меня куда-нибудь. Мы всегда были большими друзьями.

— Ну что ж, слава богу, если так, — сказала Фрэнсис и удалилась.

Она всегда будет любить Кристину, хотя эта история сильно ее огорчила. У нее осталось ощущение, словно ее лично подвели. Понять же все эти рассуждения насчет материнских чувств она была не в состоянии.

После ухода Фрэн Кристина осталась лежать в постели. Она чувствовала себя слабой и совершенно отупевшей. Завтра она непременно поднимется, что бы ни произошло. Ей надо продолжать что-то делать со своей жизнью — повидаться со стариной Джорджем и с управляющим ее банком, подготовиться к отдыху во Фринтоне. Она лежала с закрытыми глазами, думая о Филиппе. После того дня, когда она сказала, что не выйдет за него замуж, они виделись лишь однажды.

Он снова показал себя тем нежным, полным сочувствия Филиппом, которого она так безумно любила. Однако за сочувствием Кристина ощутила некую новую сдержанность, скрытое желание уйти. Она прекрасно понимала, что он сыт ею по горло. Наверняка она перешла все границы, испытывая его терпение и понимание. Филипп уже не мог любить ее. Та, что первоначально так очаровала его, — была страстная женщина, которая показалась духовно и физически подходящей, чтобы жениться на ней. Но было ясно, что ему ни к чему такая Тина, в которой вдруг проснулась совесть, говорившая о долге в отношении бывшего супруга и детей.

После отъезда Филиппа из Лондона, Кристина испытывала адское, всепоглощающее желание вернуть его. Они ведь были так близки! Но теперь она знала, что ни одна женщина не может строить свою жизнь на лихорадочных эмоциях, на физической страсти, связывающей ее с идеальным любовником. Требуется нечто гораздо большее. То, что она разрушила свой брак в основном из-за потребности любить и быть любимой, представлялось злой иронией судьбы.

Она знала, что лучше ей никогда больше не видеть Филиппа. Как и предсказывала Фрэн, он очень скоро найдет какую-нибудь женщину, которая займет ее место.

Когда Кристина увиделась с Джорджем Вулхэмом и сообщила о своем решении, он просто опешил, хотя и заверил ее, что привык к неожиданностям и к тому, что супружеские пары меняют свое решение задолго до того, как суд успевает вынести окончательный вердикт. Он был, как всегда, обаятелен и добр. Но она ясно видела, что он отнюдь не доволен, хотя и отзывался о ее поведении менее сурово и критично, чем Фрэн.

— Вы считаете меня совсем сумасшедшей? — спросила она.

Вулхэм откинулся на спинку кресла и уставился на большой письменный стол красного дерева, заваленный юридическими документами, связанными в пачки тесемкой. То были материалы, касавшиеся разводов и проблем других людей. Ему хотелось помочь Кристине разобраться в ее проблемах. Он всегда с любовью относился к ней и к ее отцу, когда тот был жив. Он был потрясен больным видом этого бедного хорошенького создания. Луч солнца придал рыжевато-золотой оттенок ее волосам, выбивавшимся из-под маленькой соломенной шляпки. В ней Крис напомнила ему Джекки Кеннеди. Но перед ним сидела не самоуверенная счастливая молодая женщина. У Кристины был несчастный вид — казалось, она уже много ночей не спит.

— Расскажите мне все подробно, — попросил он. — Держу пари, что тут сыграла роль ваша совесть. Я прав? Да, я так и думал. У меня было такое ощущение, что вы, возможно, не выдержите, моя дорогая. Вас, похоже, огорчали всякие пустяки — ну, например, что дата судебного заседания совпадает с днем рождения Чарльза. Вы не помните, как я говорил вам, что нечего сентиментальничать по поводу дня рождения мужа, если уж вы его оставили? Не говорил ли я, что вы недостаточно тверды и недостаточно ненавидите Чарльза, чтобы пройти через процедуру развода?

— Да.

— Но дотянуть до сегодняшнего дня — бог ты мой! — Вулхэм вздохнул.

— Я знаю, — сказала она. — Я знаю, это должно казаться ужасно непоследовательным.

— Вы позволите мне повидаться с Чарльзом и предложить ему не требовать вынесения окончательного вердикта?

У него мысль работала в том же направлении, что и у Фрэн. Но Кристина ответила ему так же, как ранее сказала подруге, — она не станет просить Чарльза ничего отменять. Она слишком хорошо его знает. То, что начал, он должен довести до конца. Она не выйдет замуж за Филиппа, но это не меняет главного: она была неверна Чарльзу. Почему ей следует ожидать, что он ее простит?

15

Брат Кристины, получивший звание полковника авиации, должен был в октябре вернуться с Дальнего Востока, чтобы занять новый пост на базе Королевских ВВС возле Эпинга.

На следующий день после того, как Кристину посетила Фрэн, пришло письмо от Джерими, подбодрившее Кристину. Из ее собственной семьи у нее остался на свете один только брат. Она хотела поскорее увидеться с ним. Это был единственный человек, рядом с которым ей хотелось теперь быть. Она упросит его сразу же увезти ее куда-нибудь подальше от всего, связанного с Чарльзом и разводом.

И все-таки, прочитав его послание, Крис ощутила беспокойство и тревогу. Джерими не писал длинных писем, но он никогда не забывал передать привет своему зятю. Это письмо не составляло исключения. В нем говорилось: «Наилучшие пожелания старине Ч. и поцелуй Кокосовому ореху».

Эти строчки относительно Чарльза и Уинифрид были просто ужасны. Они заставили ее почувствовать себя трусихой. Ей надо было давно написать Джерими и сообщить ему о предстоящем разводе. Она же лицемерила, даже не намекая о разрыве с Чарльзом. Когда Джерими вернется, ей предстоит многое объяснить. Впрочем, она даст ему дневник — эту роковую книгу. Брат прочтет ее. Когда он оправится от первого потрясения, узнав о ее уходе от Чарльза, то будет к ней добр и позаботится о ней — в этом она была уверена.

В данный момент Кристина чувствовала себя неважно. А позаботиться надо было о многом. Прежде всего предстояло решить чисто деловые проблемы. Владелец квартиры должен был вернуться из-за границы в Лондон и хотел получить свое жилище обратно. После того как Кристина приедет из Фринтона, ей придется подыскать для себя другое место.

Она оказалась в совершенно ином положении, чем в свое время ожидала. Теперь не будет Филиппа, с которым она могла бы жить. И ей придется зарабатывать себе на жизнь. Все драгоценности, которые когда-либо дарил ей Чарльз, она оставила в Корнфилде для Диллиан, взяла только бриллиантовую брошь, принадлежавшую когда-то ее бабушке. Крис дошла до такой крайности, что начала уже подумывать о том, чтобы продать ее.

Джордж сообщил ей по телефону, что Чарльз предложил оплатить расходы, связанные с поездкой к морю во Фринтон. Эта щедрость ее расстроила. Она отказалась принять деньги. За отдых Джеймса и Диллиан она намерена была заплатить из своих личных средств.

У нее появилось ощущение, словно она уже долгие годы не виделась с Чарльзом. Она не слышала его голоса даже по телефону. Казалось почти невероятным, что можно прожить с человеком одиннадцать лет и вот так от него отдалиться.

Накануне того дня, когда она должна была встретить детей на вокзале «Виктория» и повезти их к морю, ей позвонила старая кухарка.

Ее каждый раз трогало то, что эта старуха с весьма строптивым нравом, которая в прошлом так часто сетовала на судьбу, поддерживала с ней связь.

— Случилось что-нибудь? — спросила Кристина. — Говорите погромче, миленькая, я вас почти не слышу.

Ответа не последовало. Кристина поняла, что женщина плачет.

— Милая, алло! В чем дело? Говорите же. Не плачьте. Что случилось?

— О мадам! О мадам!.. Это до того ужасно… до того ужасно. Я просто не в силах вам сказать.

Когда зазвонил телефон, Кристина стояла. Теперь она села, почувствовав, что у нее подгибаются колени.

— Ради всего святого, перестаньте плакать. Что случилось?

Кристине приходилось выуживать из старухи правду… Постепенно, слово за словом.

Когда поняла, что произошло, у нее появилось такое ощущение, словно ее ударили по голове. В это невозможно было поверить.

Мистер Аллен, сообщила кухарка, ехал в своем «ягуаре», и с ним случилась ужасная авария. Он повез свою мачеху и молодого Джеймса в Чичестер. Дилли тоже должна была поехать с ними, но из-за сильной простуды тетя Уинифрид велела ей оставаться в постели. Это счастье, рыдала она в телефон, иначе и Дилли оказалась бы в машине. В Корнфилде только что побывал местный полисмен, который сообщил о несчастье, а также попросил дать адреса адвоката мистера Аллена и его ближайших родственников. Кухарка не могла назвать адреса адвоката, но она знала служебный номер телефона мистера Аллена и сообщила его полиции. А потом она решила позвонить в Лондон мадам и умолить ее немедленно приехать к бедной малютке Дилли. Кухарка добавила, что не сказала девочке о случившемся. Но надо, чтобы когда Дилли узнает, мама была около нее.

— О господи! — воскликнула Кристина. — Что же случилось? Бога ради, скажите главное!

Рыдая, кухарка сообщила, что «ягуар» попал в катастрофу на главном дорожном перекрестке в миле от дома. Водитель огромного бензовоза не справился с управлением, цистерну развернуло поперек шоссе, и она ударила в бок машины мистера Аллена. Миссис Аллен, сидевшая рядом с водителем, была убита на месте. Маленький Джеймс, находившийся сзади, умер, когда его вытащили на шоссе. Мистера Аллена с тяжелыми ранениями отвезли в больницу. Никто не знает, останется он в живых или нет.

— О мадам, боюсь, это будет для вас страшным ударом, — простонала кухарка. — Наш бедный маленький Джеймс. И тетя его тоже погибла. Ах, это так меня потрясло! Все время дрожу, не могу остановиться…

Она продолжала что-то возбужденно говорить. Кристина сидела молча, сраженная ужасом происшедшего, словно парализованная.

Потом, когда старуха начала расписывать подробности, она мысленно представила себе кошмарную картину: Джеймса, ее маленького сына, задавили насмерть. Внезапно ее чувства сжили, нервы напряглись, и все тело сжалось в каком-то спазме. Она с трудом удерживала в руке телефонную трубку. Кристина снова и снова повторяла:

— Джеймс! Джеймс! Джеймс!

Кухарка продолжала бормотать свое:

— Мистера Аллена увезли в Арундельскую больницу. Возможно, его сейчас уже нет в живых. Автомобильная ассоциация договаривается о том, чтобы отбуксировать «ягуар» с места аварии. Они говорят, что он разбит вдребезги. Дилли, бедный ягненочек, находится сейчас наверху, читает в постельке книжку и, ничего не ведая, чувствует себя вполне счастливой, но в скором времени придется ей сказать, почему папа, тетя Уинифрид и Джеймс не вернулись домой. Мадам, пожалуйста, приезжайте сейчас же, — рыдала старуха. — Кто-то должен быть рядом с крошкой. Мать обязана о ней позаботиться, хотя я знаю, мадам, что это будет для вас не очень удобно.

Кристина рассеянно слушала кухарку. С мучительной болью она вспоминала Джеймса, каким видела его в последний раз. Он очень вырос. Он всегда был крепким, как Чарльз, и страшно увлекался спортом — именно поэтому он и являлся любимчиком Уинифрид. Он просил Кристину в следующий день рождения подарить ему футбольный мяч.

Джеймс был далеко не ангелом… Иной раз он бывал дерзок, даже груб и непослушен. Но он — плоть от ее плоти, с острой мукой думала Кристина. Как она обрадовалась, когда он родился, обрадовалась, что родился мальчик! Он был красивым ребенком с золотыми кудряшками и большими голубыми глазами — упитанный, розовый, полный сил младенец.

Теперь он умер!

— О боже! — произнесла вслух Кристина. — О боже! Почему надо было случиться такому? Ну, почему, почему?

— Вы слушаете, мадам? — шмыгая носом, спросила кухарка. — Не можете ли приехать прямо сейчас, мадам? Я не могу сама сказать бедняжке Дилли.

— Да, — ответила Кристина. — Я приеду. Я сейчас же возьму машину напрокат и буду примерно через два часа… Предоставьте мне поговорить с Дилли.

Она положила трубку и закрыла лицо руками. Каким-то образом надо собраться с силами, чтобы справиться с ужасной бедой. Ей предстоит сделать много дел. Она должна поехать в Корнфилд. Ее место рядом с бедняжкой Дилли, которая потеряла всех, на данный момент — даже отца. Чарльз не будет иметь ничего против ее пребывания в доме. Да и вообще он в таком состоянии, что это вряд ли может иметь для него значение.

Кристина заказала машину, затем в справочной узнала номер телефона Арундельской больницы. Когда ей сообщили номер, она позвонила старшей сестре.

Той на месте не оказалось. Одна из сестер рассказала Кристине о Чарльзе. Он все еще в операционной. У него сломаны обе ноги, на груди порезы и ушибы, на лице рваные раны. Недавно состояние его было критическим, но теперь улучшается. Два переливания крови спасли его. Он чудом уцелел.

Кристина положила трубку и принялась укладывать вещи в саквояж. На ее лицо было страшно взглянуть. Ей то и дело приходилось вытирать лоб. Пот градом катился по щекам. Ей было трудно дышать. За весь год не было еще такого душного дня. Лондон изнывал под лучами жаркого сентябрьского солнца.

Значит, у Чарльза сломаны обе ноги. Это не смертельно. Он остался жив. Но когда к нему вернется сознание, придется сказать, что его сын, его обожаемый Джеймс, погиб в катастрофе. И Уинифрид тоже. Он любил Уинифрид.

— Эту ночь я проведу с Дилли, а потом мне надо поехать повидаться с Чарльзом, — говорила сама с собой Кристина, тупо оглядывая неприбранную спальню.

И тут ее внезапно поразила мысль: «Я могла сейчас находиться в Париже с Филом, меня могло здесь не быть, чтобы приглядеть за Дилли и помочь Чарльзу. — Направляясь к автомашине, она продолжала размышлять. — …Это счастье, что я не уехала в Париж. О боже… Джеймс, Джеймс, Джеймс!»

16

Следующие сутки оказались тяжелым испытанием. Сначала поездка до Арунделя. Прибытие в Корнфилд. Она никогда не рассчитывала снова войти в знакомый холл. Снаружи ничто, казалось, не изменилось и было столь же прекрасным, как всегда. Но, очутившись в доме, она почувствовала, что царящая здесь атмосфера нестерпима. Для нее она таила мрачную тишину смерти.

Кухарка встретила ее причитаниями. Она последовала за Крис наверх, все время говоря об этом бедном маленьком ангелочке Джеймсе. При его жизни она отзывалась о нем совершенно иначе. Часто она относилась к грубому и непослушному мальчику просто враждебно. Но в ее глазах смерть превратила его в ангела.

Кристина направилась прямо к Диллиан. Девчушка сидела в постели и сопя трудилась над картинкой-головоломкой. В комнате пахло камфорным спиртом. Если не считать покрасневшего маленького носика, личико Дилли казалось совсем белым, волосы ее спутались. В спальне царил хаос. Кухарка, не признававшая свежего воздуха, позакрывала все окна. Она придерживалась также малопонятного предписания: при простуде — корми, при высокой температуре — держи в голоде. Поднос, стоявший у постели Дилли и доверху заваленный всевозможной едой, оставался нетронутым.

Кристина была уверена, что до конца своих дней не сможет без боли вспоминать, какой она увидела Дилли. В маленькой фигурке, одетой в цветастую ситцевую пижаму, чувствовались одиночество и удрученность, хотя Кристина и знала, что до несчастного случая за девочкой заботливо ухаживали и тетя Уинифрид, и Чарльз. Дилли отбросила в сторону картинку и протянула к матери руки с криком:

— Мамочка-а-а!

Кристина сбросила жакет, села на кровать и обняла маленькое тельце. Она целовала влажный лоб дочки, приглаживала спутавшиеся локоны. Волосы Дилли, как и ее собственные, имели рыжеватый оттенок. Со временем девочка все больше походила на мать. В следующую минуту они плакали уже обе. Пытаясь справиться с рыданиями, Кристина обратилась к кухарке, маячившей где-то сзади:

— Пожалуйста, откройте все окна, и в моей комнате тоже, будьте добры, откройте.

— Ваша с мистером Алленом спальня заперта с момента вашего ухода. Постели не проветривались, — ответила старуха.

— Я через минутку сама все посмотрю.

— Мистер Аллен спит теперь в своей гардеробной, — добавила, шмыгнув носом, кухарка. — А что мне делать со спальней бедного ангелочка Джеймса?

— Ах, да ничего, ничего! — воскликнула Кристина.

Она сжала зубы, раздраженно дыша. Еще минута, думала Крис, и она выставит старуху из комнаты. К счастью, Дилли принялась ныть, что ей ужасно хочется пить. Крис попросила принести какое-нибудь холодное питье, и кухарка торопливо отправилась за ним.

Когда Кристина осталась с Дилли одна, девочка продолжала цепляться за нее и начала уже икать от рыданий:

— Ты не должна опять уезжать, не уезжай!

— Я не уеду. Даю тебе слово — я не уеду!

— О мам, а когда вернется Джэй-Джэй! Где папа и тетя Уинифрид?

Эти стоны и вопросы были настоящей пыткой для Кристины.

«Надо довести дело до конца, — размышляла она. — Лгать не годится».

Она обтерла как следует влажной губкой личико девочки, привела в порядок постельку и поудобнее устроила ее. Когда в окна проник ароматный летний воздух, остудивший душную комнату, дышать стало легче. Наконец она закурила сигарету, чтобы успокоить нервы, и села на постель к Дилли.

Перед этим она вышла из детской ванной комнаты и задержалась у открытой двери в комнату Джеймса. Кристина почувствовала себя дурно, увидев лежавшую на постели биту для игры в крикет. Она вспомнила, как сын обрадовался, когда тетя Уинифрид подарила ее ему на Рождество. Долгую мучительную минуту она смотрела также на рельсы игрушечной железной дороги «Хорнби», протянувшиеся через всю комнату. Потом она убежала.

Нет, надо попытаться сейчас думать только о Дилли.

Она сидела, держа в руке пальчики ребенка. Руки у Дилли поразительно похожи на отцовские — сильные и какие-то квадратные. Кристина сказала:

— А теперь, детка, ты должна быть очень храброй девочкой и постарайся больше не плакать, хотя я должна сказать тебе нечто очень печальное.

Дилли не обратила внимания на ее слова и устремила на мать скорбный взгляд:

— Почему тебя не было, когда мы вернулись домой на каникулы? Почему мы всегда должны жить с тетей Уинифрид?

— Тебе этого не понять. Мне придется объяснить все, когда ты станешь немного постарше. Наверное, я вела себя очень глупо, Дилли, но мне хотелось отдохнуть совсем одной, вот я и уехала. Мне жаль, если из-за этого ты чувствовала себя несчастной.

Она понимала, ее объяснение звучит неубедительно и не помогает делу, но просто не могла придумать, что еще сказать. В голове у нее так все перепуталось. Жуткая боль от сознания, что Джеймс мертв, билась в мозгу, не отпуская ни на секунду.

— А почему ты вела себя глупо, мама? — захныкала Дилли.

— Сейчас это неважно. Слушай, что я скажу тебе.

— А можно я сегодня буду спать у тебя в спальне — мне так хочется! — Дилли продолжала сбивать мать. — Папа там больше не спит. Можно я займу кровать рядом с твоей?

— Да, можно.

— Хорошо, — удовлетворенно сказала Дилли, подняла коробку с бисером и высыпала его на ладошку. — Красный цвет, правда? Его принесла тетя Кэт и посоветовала сделать из бусинок ожерелье для Розмари. Тетя Кэт приходила к нам вчера на ленч. Мы с Рози купались. Когда я выходила из воды, тетя Уинифрид сказала, что ветер холодный. Вот так я и простудилась.

Она продолжала болтать. Теперь девчушка повеселела. Кристина с болью смотрела на нее. Как это ужасно — снова расстроить ребенка. Но ведь Дилли обожала Джеймса, и, когда он сегодня вечером не вернется, она станет задавать массу всевозможных вопросов. Ужасную правду просто необходимо сказать.

Кристина попыталась призвать на помощь религию, веру, Господа Бога, которого дети, еще совсем маленькими, называли «Бог-Отец». Они и сейчас звали его так же. Кристина сказала, что папе ужасно не повезло и в их «ягуар» врезался громадный грузовик. Джеймс и тетя Уинифрид сильно пострадали и… отправились к Богу-Отцу. Сейчас они спят, а проснутся на небесах. На земле Дилли их больше не увидит, но наступит день, когда она снова встретится с ними в раю.

Самой Кристине казалось, что все это звучит так пошло, так ужасающе банально, что она кусала себе губы, произнося эти затрепанные слова. Но что еще можно сказать маленькой девочке? Как еще могла она смягчить удар, если не с помощью этих традиционных слащавых фраз, без которых в викторианскую эпоху не обходилась ни одна детская? Даже в наши дни торжества науки и реализма можно ли сделать так, чтобы уму и сердцу восьмилетнего ребенка было легче воспринять во всем ее зловещем значении внезапную трагическую смерть близких?

Дилли молчала, глядя на мать. Глаза ее все расширялись, рот был открыт. Сначала она, как видно, не все поняла. Потом личико ее сморщилось, и она начала забрасывать мать вопросами, перемежавшимися с рыданиями.

— Почему Джеймс и тетя Уинифрид отправились к Богу-Отцу? Почему я не могу их увидеть до тех пор, пока сама не попаду на небеса?

Почему? Почему? Почему? Каждый вопрос был как еще один гвоздь, который загоняли Кристине в мозг. Она никогда не думала, что сможет пережить что-нибудь столь ужасное. Кончилось все так же скверно, как и началось. Дилли, перепуганная, плачущая в полный голос, повисла у ней на шее и умоляла не отправляться тоже к Богу-Отцу. Она расспрашивала о бедном папочке. Сильно ли он ранен? Когда он вернется домой?

Пока Кристина, оцепенев, сидела на кровати, держа дочь за руку, в сознании ее мелькали, сменяя одна другую, темные отчаянные мысли.

Когда она была страстно влюблена в Филиппа и все ее силы, весь жар сердца были сосредоточены на нем, она пыталась убедить себя, что Дилли не обратит внимания на развод. Дилли, рассуждала она, ребенок не сентиментальный. У нее не очень развито воображение. Как же она ошибалась!

Если бы Крис знала, до чего Дилли чувствительна, она никогда бы ее не оставила. Впрочем, теперь она не могла этого утверждать. Она была не только дурой, но еще и лицемеркой. Она была жестокой, думала только о собственных чувствах, не заботясь о бедах и трудностях других обитателей этого дома. Страшно даже подумать, до какой степени она стала рабой влечения к Филиппу. Вспоминая свою безумную страсть, уход от Чарльза и отъезд из Корнфилда, она испытывала отвращение к себе и чуть ли не ненависть к Филиппу.

В конце концов ей удалось успокоить Дилли и перенести ее в спальню. Кухарка помогла застелить обе стоявшие рядышком кровати.

Дилли находилась в состоянии шока. У нее поднялась температура. Кристина дала таблетку и охлажденный фруктовый сок, задернула шторы, чтобы в комнате стало темно, уселась рядом с девчушкой и держала ее руку в своей, пока совершенно измученная Дилли наконец не заснула.

После этого Кристине пришлось заниматься малоприятными делами, и у нее не было больше времени терзаться мыслями о прошлом.

Телефонный звонок в больницу не принес утешительных известий о Чарльзе. Ей сказали, что он все еще без сознания.

Кристина позвонила в Лондон Холландерам. Норман был потрясен ее сообщением, так же как и адвокатская фирма, услугами которой Чарльз пользовался в деловых вопросах. Затем она позвонила в полицию и в автомобильную ассоциацию — по поводу машины Чарльза.

Тела Джеймса и Уинифрид были отправлены в морг. Теперь Кристине предстояло пройти через ужасную процедуру опознания. Она не в силах была сделать это одна. С ней отправился местный врач, Брайен Пил, славный и добрый молодой человек. Он заставил ее перед выездом из Корнфилда выпить рюмку крепкого вина и сам довез до морга.

Пил, конечно, слышал о том, что мистер и миссис Аллен расстались и читал об их разводе, но хорошо, что в такой момент, как сейчас, миссис Аллен нашла в себе силы вернуться и сделать для своей семьи все, что может. Он всегда восхищался этой высокой, красивой, молодой женщиной с рыжевато-каштановыми волосами. Иногда он находил, что Кристина выглядит взвинченной; его несколько раз приглашали и просили выписать ей снотворное и транквилизаторы. Он, разумеется, понимал, что Чарльз Аллен — человек, с которым нелегко жить, и что супруги между собой не ладят.

Сейчас Кристина напоминала человека, превращенного в камень. В лице у нее не было ни кровинки, глаза запали, но она владела собой лучше, чем прежде. Когда они ехали в Арундель, она сказала доктору:

— Я хочу, чтобы вы знали: в Лондон я не вернусь. Я останусь в Корнфилде с Дилли. И проживу там столько времени, сколько во мне будет нуждаться мой муж. Если вас кто-нибудь спросит, доктор Пил, вы можете сказать, что ни за кого другого я замуж не выхожу. С той историей покончено.

Брайен Пил посмотрел на нее и кашлянул.

— Вот умница! — сказал он.

«Умница, — мысленно повторила Кристина. — О боже, это она-то умница?! Какие странные вещи люди говорят иной раз!»

Она даже не держалась за руку врача, когда, стоя рядом с ним, смотрела на своего маленького сына. Она вытянула руки по швам, как солдат по стойке «смирно». Она с трудом узнала Джеймса. Мертвый, он стал каким-то чужим. Лицо его не пострадало. Раздавлено было только тело — это когда-то сильное, энергичное маленькое тело. Под простыней оно выглядело крошечным. Лицо мальчика было такое восковое, такое трогательное, что все струны, когда-то привязывавшие ее сердце к сыну, задрожали. Оно вызвало в ней сильнейшее ощущение стыда и новое острое сознание вины перед ним за то, что она его бросила. Она говорила себе, что он, возможно, и не поехал бы никуда, будь она в то время дома.

Опознание Уинифрид также было тяжким испытанием. И тут ей показалось, что перед ней кто-то незнакомый. Это большое неподвижное тело не могло быть телом Уинифрид. Из-за тяжелых головных травм лицо ее было накрыто. Кристина опознала Уин по ее левой руке с кольцом-печаткой, которое всегда придавало ей мужеподобный вид. Рука эта была когда-то такой сильной!

Кристина содрогнулась и внезапно почувствовала, что ее вот-вот вырвет. Она попросила доктора вывести ее на воздух. К тому времени, когда она приехала в больницу повидать Чарльза, она чувствовала себя совсем больной.

Но на помощь Крис пришла скрытая в глубине ее натуры сила характера. Она мучительно преодолевала каждое новое испытание. Сама мысль о свидании с Чарльзом приводила ее в ужас. Они разошлись, но суд решение еще не признал окончательным. Пока что ни он не был полностью свободен от нее, ни она от него. А если Чарльз даже видеть ее не захочет, думала Кристина, но все же надеялась, что поможет ему и что он не отвергнет ее. Она надеялась также, что Чарльз позволит ей остаться в Корнфилде с Дилли. Как бы он ни презирал и ненавидел ее, он не поступит так, хотя бы ради Дилли.

Сестра, заведовавшая травматологической палатой, ничего не знала о личных делах своих больных. Она считала само собой разумеющимся, что Кристина — жена мистера Аллена, и повела ее в палату.

— Ваш муж спасся чудом. Он потерял очень много крови. Те два переливания спасли его. Хирург, который его оперировал, вставил ему в коленную чашечку правой ноги проволоку. Колено было очень сильно повреждено. Со второй ногой еще хуже — раздроблена голень. Ну и, кроме того, конечно, имеется множество серьезных порезов и ссадин. Он страшно потрясен, бедняга!

— А он знает о… о нашем мальчике? — спросила Кристина.

Сестра посмотрела на нее с состраданием и некоторым любопытством. Потом, в разговоре с другой сестрой, она заметила, что миссис Аллен, с ее высокой фигурой и роскошными каштановыми волосами, просто очаровательна. И к тому же у нее поразительное самообладание — эту черту сестра одобряла. Ей приходилось иметь дело со многими слишком истеричными родственниками, которые очень ей досаждали. Она ласково дотронулась до руки Кристины:

— Нет, мы ему не сказали. Решили, что лучше не надо. Мы предоставим это сделать вам — позднее. И о его матери тоже. О господи, до чего же кошмарная штука эти дорожные катастрофы! Просто ужас какой-то, и положение все ухудшается.

— Да, — сказала Кристина.

Затем она очутилась в травматологической палате, возле Чарльза. Его койка была отгорожена от других ширмой.

Теперь ей стало трудно сохранять самообладание. Чарльз с белым как мрамор лицом был почти так же неузнаваем, как Джеймс. Как неподвижно он лежал под одеялом! Его ноги были подвешены. Правую сторону лица от лба до подбородка пересекал глубокий порез. Часть волос ему сбрили, а остальные были скрыты под белой повязкой. В течение нескольких страшных секунд Кристина думала: «Он тоже умрет!»

Она села, сжав ладонями его руку. Ее сотрясала отчаянная дрожь. Она боролась с неудержимым желанием заплакать.

Казалось, не было этих одиннадцати лет непонимания, разочарования и вражды. Он так сильно пострадал! А когда вернется сознание, он услышит вести, которые причинят ему величайшую боль. Он стал, по крайней мере на время, предметом ее личных забот, словно один из детей: когда кто-нибудь из них заболевал, она всегда сама его выхаживала.

Кристина вспомнила холодный и злой взгляд, который бросил на нее Чарльз, когда они простились и она покинула Корнфилд. Думала о том, как безумно была влюблена тогда в Филиппа. Сейчас Фил казался фигурой из какого-то внезапно оборвавшегося сна. Как теперь он далек от нее. Единственное, что осталось в ее мире, — это Чарльз и Диллиан, их боль и ее чувство вины перед ними.

Чарльз не двигался. Пальцы его безучастно лежали в ее руках. Чарльз был до того неподвижен, что она начала сомневаться, дышит ли он. Она плакала, когда взяла на руки Дилли и рассказала ей о Джеймсе. Теперь она снова, очень тихо, начала плакать. Сестра, стоявшая сзади, тронуло ее за плечо.

— Не волнуйтесь, моя дорогая. Он поправится. Пойдемте со мной, я дам вам чашечку чая. Когда он придет в сознание, мы вас известим.

— А могу я до тех пор остаться в больнице?

— Да, конечно.

— Можно мне позвонить домой дочурке и передать ей, что я задержусь? Мне хотелось бы также связаться с моей подругой.

— Я вас провожу к себе в комнату — там есть телефон, — сказала сестра.

Вместо Дилли к телефону подошла кухарка.

— Бедный ягненочек, — сказала она, — все еще спит.

— Я вернусь, как только смогу, — сообщила Кристина. — Но я должна подождать здесь, пока мистер Аллен не придет в сознание. Он еще не знает ни о миссис Аллен, ни о… ни о…

Кристина вдруг почувствовала, что не в силах выговорить имя сына, и умолкла. Она смертельно устала.

Кухарка сказала, что понимает ее состояние и, громко шмыгая носом, повесила трубку.

Кристина позвонила Кэт. Услышав голос Кристины, та ответила холодным тоном, но после того, как Кристина рассказала о случившемся, Кэт вдруг снова заговорила тепло и очень дружественно.

— Ах, бог ты мой, бедная вы моя! Какой это кошмар для вас! Никто не понимает вас так хорошо, как я! Бедная вы моя деточка! Как только Бобби вернется домой, я попрошу его отвезти меня, и мы останемся с Дилли. Она, возможно, захочет провести завтрашний день у нас.

— Нет, Кэт, я теперь не собираюсь выходить замуж за Филиппа. Я распрощалась с ним еще до того, как это случилось. Поэтому я могу сама остаться здесь, и Дилли будет со мной. Она чувствует себя очень неуверенно и страшно подавлена: для нее лучше пожить в родном доме, Кэт. Но я была бы очень благодарна Бобби, если бы он завтра помог мне. Чарльз еще долго ничем не сможет заниматься, а предстоит… предстоит организовать… я говорю о Джеймсе и Уинифрид… — Голос ее надломился. — Я просто не справлюсь, — сказала она и заплакала.

— Мы с самого утра приедем в Корнфилд, — пообещала Кэт, преисполненная сострадания и самых дружеских чувств.

Позднее сестра предоставила Кристине кровать в одной из сестринских комнат. Вскоре молодая сестричка разбудила ее и сообщила, что мистер Аллен пришел в сознание.

Кристина встала. Она спала одетой. Юбка ее помялась, волосы растрепались. В таком виде она и вошла к Чарльзу.

Крис бросила на него быстрый взгляд. Он смотрел на нее с явным изумлением. Судя по всему, подумала она, меньше всего он ожидал увидеть ее. Он все еще находился под действием наркоза, но был в состоянии говорить. Усаживаясь возле его койки, Кристина дрожала от нервного напряжения и холода. Она не отважилась даже взять его за руку. Довольно глупо она сказала:

— Привет!

— Привет! — прошептал он. — Что происходит?

Говорил он медленно, с трудом ворочая языком.

— Ты находишься в Арундельской больнице, Чарльз. Ты попал в катастрофу в миле от Арунделя, на том самом перекрестке, который всегда называл очень опасным. Ты хоть что-нибудь помнишь?

Наморщив лоб, он смотрел на нее, моргая глазами. Она часто видела, как он хмурил густые светлые брови, когда бывал чем-нибудь озадачен. Крис испытывала какую-то странную материнскую тревогу за него. Теперь, когда его несчастные сломанные ноги были подвешены к какой-то перекладине, а его бледное лицо исполосовано ранами, он казался таким беззащитным, таким трогательным!

Чарльз внимательно смотрел на нее:

— Да… кое-что. Понемножку начинаю вспоминать. Этот грузовик — проклятая громадина — развернулся и перегородил дорогу. Я не смог удержать «ягуар». Да, конечно, теперь я все вспомнил. Мои ноги прижало. Боль была адская. Я потерял сознание.

— Да, — сказала она с нежностью.

Он продолжал смотреть на нее. Постепенно сознание полностью вернулось. Он начал замечать какие-то несущественные детали: распухшие красные веки, как будто она плакала. Заметил, что она не одета с обычной элегантностью: ее серый полотняный костюм измят, а обычно гладко причесанные и блестящие волосы — сегодня тусклые и неприбранные. Чарльз был поражен тем, что видит Кристину у своей постели.

— А ты-то что здесь делаешь? — вдруг спросил он.

— Я приехала, как только услышала об… аварии.

Она увиливала от ответа и отдавала себе в этом отчет.

— Спасибо, — вежливо сказал он. — С твоей стороны это весьма благородно, Крис, но ты не должна… Я хочу сказать… со мной все будет в порядке.

В этот момент ее бешено колотившееся сердце больше болело за него, чем за себя.

— Нет, я хочу остаться. Я хочу остаться с тобой и Дилли.

Выражение его лица изменилось. Как видно, Чарльз вдруг что-то вспомнил. Лицо его снова посерело.

— О боже! — воскликнул он. — Со мной были Джеймс и Уинифрид. Что с ними, Крис?

— Ты не волнуйся сейчас. Постарайся снова заснуть. Я останусь и обо все позабочусь.

Он попытался сесть, но это ему не удалось. Задыхаясь, Чарльз произнес:

— Скажи мне. Черт побери, Крис, скажи мне.

Она не могла найти подходящие слова. Самообладание покидало ее. По щекам заструились слезы. Она взяла его руку.

— О Чарльз, Чарльз! — сказала Кристина. Она была в полном отчаянии.

— Ну что же случилось с ними? Скажи мне. Говори же!

— Не могу, — еле слышно ответила она.

— Они погибли? Да? Я убил своего сына и беднягу Уинифрид?

— Нет, ты их не убивал. Ты никого не убил. Виноват водитель грузовика. Полиции все известно. Они измерили следы, оставленные колесами при торможении. Все происшедшее видел еще кто-то, находившийся в другой машине. Это не ты. Ты будешь признан невиновным.

— Это неважно, — сказал он. — Они погибли?

— Да.

Вновь наступило молчание, такое долгое и такое горестное, что когда она наконец подняла голову, увидела, что и по лицу Чарльза текут слезы. Она прижала его руку к груди. Она была в отчаянии. Видеть его муки было тяжелее, чем переносить свои собственные. Она его знала. Странный человек, чуждый всякой сентиментальности. Но Джеймс был его надеждой.

Спустя какое-то время Чарльз сказал:

— Бедный сынок, маленький мой! Бедный Джеймс!

Кристина вытерла его лицо своим платком.

— И бедная старая Уин. Я не могу в это поверить, Крис. Бог ты мой, надо же было такому случиться!

— Жалею, что умерла не я, — проговорила, рыдая, Кристина. — Лучше бы я, чем Джеймс!

Тут она почувствовала, как он высвободил из ее рук свои пальцы. Он поднял руку и дотронулся до ее волос:

— Спасибо, что ты пришла, Крис.

— Пожалуйста, не говори так! — прошептала она.

— А разве ты не должна вернуться к… к…?

— Нет, — прервала она. — Я хочу остаться с Дилли. Пожалуйста, позволь мне остаться в Корнфилде с Дилли. Можно?

— Бедная маленькая Дилли. Хорошо, что хоть ее я не захватил с собой, правда?

— Ах, Чарльз, не надо!

— Ноги адски болят. Обе сломаны?

— Да, одна очень серьезно; другой перелом не слишком тяжелый. Но ты поправишься. Об этом ты можешь не беспокоиться. Ты будешь снова нормально ходить, врач заверил меня в этом. И вообще ты не должен ни о чем тревожиться. Я связалась с Норманом, и он скоро займется всеми твоими контрактами. Бобби говорит, что поможет мне во всем остальном. Ты не будешь возражать, если я поживу в Корнфилде и прослежу за всем?

Он снова нахмурился. По всей видимости, ему стоило больших трудов ясно мыслить и говорить.

— Нет, не буду, — сказал он.

— Я хочу остаться дома с тобой и Дилли, — снова и снова повторяла она.

Глаза его выражали недоумение. Кристина была уверена, что ей не следует продолжать разговаривать. Он что-то пробормотал. Она наклонилась, чтобы расслышать.

— О господи боже! О господи боже! — твердил он.

— Чарльз, позволь мне помочь тебе, — стала умолять она. — Чарльз, потом ты можешь вышвырнуть меня вон, но пока разреши побыть с тобой и Дилли.

По-видимому, это до него дошло и как-то успокоило, потому что он протянул руку, снова дотронулся до ее волос и закрыл глаза. Лицо у него было ужасное. Случившееся его сломило — она это видела.

Кристина ушла из больницы только под утро, когда ей сказали, что Чарльз заснул нормально.

ДНЕВНИК КРИСТИНЫ. 17

Я не собиралась когда-либо продолжить этот дневник. После того ужасного телефонного звонка кухарки я подумывала о том, чтобы его уничтожить, и сейчас еще думаю, что со временем, может быть, так и сделаю. Я была страшно потрясена открывшейся мне собственной глупостью и безрассудством, так же как и глупостью других людей. Но я решила, что не могу бросить свою историю незаконченной. Я должна дописать ее до конца.

Сегодня, оглядываясь назад и вспоминая, как безумно любила Филиппа и как собиралась выйти за него замуж, я ясно вижу, как это было скверно с моей стороны. Видит Бог, я никогда не намеревалась использовать его как своего рода средство, которое помогло бы мне уйти от бедняги Чарльза. Но я столь же ясно вижу, что горячее чувство, соединявшее нас с Филиппом, вовсе не было ни таким уж замечательным, ни таким нетленным, как мне когда-то казалось.

Я часто думаю о Филиппе — с некоторой тоской, но без особых эмоций и без глубокого ощущения потери. Я просто вспоминаю о нем как об обаятельной интересной личности и как о мужчине, который когда-то столь же страстно любил меня, как и я его. На какое-то время он действительно круто изменил всю мою жизнь. Я была бы лицемеркой, если бы отказалась признать, что мне порой не хватает того невероятного восторга, который вызывала во мне наша физическая близость. От такого переживания нельзя так просто избавиться и вести себя так, словно ничего этого не было. Мы с Филиппом были страстными любовниками. Всему, что я знаю о чувственной любви, научил меня он. Быть постоянной спутницей такого привлекательного и известного человека, как Филипп, тоже было волнующе-приятно. Я обожала его, восхищалась им.

Иногда, говоря о Филиппе, Фрэн спрашивала, как это я могла с ним порвать. Она так и не поняла меня. Я пыталась объяснить, что дело не в том, что я его разлюбила. В каком-то смысле я все еще люблю Филиппа и всегда буду любить. Но если говорить о браке с ним, то я достигла точки, после которой нет возврата к прежнему. Я прекрасно понимала, что если даже наши планы будут полностью осуществлены, в конце концов я все равно его разочарую. Из-за Джеймса и Дилли я могла бы оказаться разорванной на части.

Я не испытываю даже циничного злорадства по поводу того, что Фил оправдал пророчество Фрэн и под влиянием разочарования женился через два месяца, после того как мы с ним расстались.

Фил сам сообщил мне об этом. Я получила от него два письма. Одно — полное сочувствия, отлично написанное в лучшем стиле Филиппа Кранли. В нем он выражал соболезнование по поводу моей утраты, гибели Джеймса. Другое, полученное чуть позже, извещало меня о том, что он намерен жениться.

Ее зовут Дениза. Он встретился с ней в Париже. Она вдова, примерно его ровесница, работает в одной из студий, где Фил ее впервые увидел. Он сообщил, что она остроумна и очаровательна, с плоским лицом и вздернутым носом. Похожа на персидскую кошку с красивыми зелеными глазами, писал он. Ему с ней весело. Кроме того, она замечательно готовит.

Должна признаться, я почувствовала словно укол в сердце, когда читала это письмо. Мне легко представить, что со мной Филиппу никогда не было по-настоящему весело. Я отвечала только его чувству прекрасного — цвет моей кожи и волос, моя фигура, конечно, нравились ему. Но мало что понимала в том, как ставятся фильмы или пьесы, Дениза же принадлежала к тому же миру, что и он. Я думаю, они будут очень счастливы вместе. Я написала ему об этом, добавив: ему повезло, что он уберегся от меня.

Больше я ничего о нем не слышала, но видела фотографию, на которой молодожены выходят из маленькой церковки в Париже. Похоже, его Дениза — католичка. Я рассмотрела миссис Филипп Кранли через лупу. На фотографии она казалась очень маленькой — голова едва достигала его плеча. Вид у нее был элегантный. Она улыбалась красивыми кошачьими глазами, о которых он мне писал.

Желаю вам счастья, Филипп и Дениза!

Мысль об их свадьбе навсегда вытеснила чудесного любовника из моей жизни.

Я не хотела особенно долго продолжать этот дневник и удивлена, что веду его до сих пор. Однако остается еще кое-что рассказать о тех днях и неделях, что последовали за катастрофой.

Помню, в каком смятении и душевной неразберихе я жила в то время.

Я не в силах писать о похоронах. Хоронить своего ребенка, своего собственного сына, умершего в столь раннем возрасте, — непереносимая мука. Я едва это пережила. После заупокойной службы поняла, что никогда уже не буду прежней. Я чувствовала себя старой, высохшей. Помню, молилась о том, чтобы Джеймс узнал теперь, как я жалею, что оставила его тогда, и чтобы он простил меня. Конечно, все это эмоциональная сторона моей натуры, которую так не одобряет Фрэн. Она была чрезвычайно ласкова со мной, и она, и Стив пришли на похороны. Когда все было кончено, возле меня находились и держали под руки Фрэн и Кэт. От душевной боли я стала полубезумной. Не хочу даже вспоминать.

Уинифрид оставила завещание, в котором просила ее кремировать, так что, слава богу, не пришлось устраивать двойные похороны — ее и Джеймса. Бедная старая Уин! Чарльз попросил меня не ходить на ее похороны, так как понимал, что мне более чем достаточно прощания с сыном.

Для меня это был тяжкий период, за которым последовало немало других трудных дней. Сломанные ноги и истерзанная душа приковали Чарльза к больничной койке. Это ужасно меня расстраивало. Я знала, что у него теперь слишком много времени для размышлений о Джеймсе и Уинифрид и ничто не в состоянии помешать ему чувствовать себя отчасти виновным в катастрофе. Это неизбежно. Мне было легче, чем ему, так как у меня было очень много дел. Бобби Райс-Холкит был великолепным помощником. Я, бывало, слегка презирала его и думала, какой, мол, скверный муж у Кэт. Однако после несчастного случая с Чарльзом он проявил себя просто замечательно. Помогал он мне как нельзя лучше. Помогали и Норман Холландер, и адвокаты Чарльза, бывшие также адвокатами Уинифрид.

В то утро, когда состоялась кремация Уин, я чувствовала себя полумертвой. Я не могла себе представить, что ее нет в живых. Чарльз заказал венок, букеты роз от меня и от Дилли и еще один венок — от Джерими. Мой брат любил бедную старую Уин.

Мы с Уинифрид никогда не были особо дружны, но ее внезапная гибель как-то странно на меня подействовала. Я никогда бы не пожелала ей такой смерти. Она была всегда такой жизнерадостной! Я не вполне уверена, знают ли умершие о том, что происходит на земле с теми, кто остался жить, но, если знают, надеюсь, что Уинифрид поймет, что я не так уж эгоистична, как она думала. Действительно, я пережила немало разочарований, столкнулась со множеством трудностей и сейчас пытаюсь осуществить то, чего ей больше всего хотелось: поставить ее любимого Чарльза на первое место в своей жизни — даже не Дилли, а именно его.

Поначалу Чарльз не нуждался в особом присмотре с моей стороны. Он был тяжело болен. По мере того как ему становилось лучше и он перестал принимать огромное количество наркотиков, сознание его прояснилось, и тогда он словно укрылся в какой-то раковине, к нему просто невозможно было пробиться. Я очень хорошо понимала это состояние. Он словно окаменел. Тут действовал всем известный защитный механизм. Он сам никогда не дотрагивался до моей руки и не проявлял никакого желания, чтобы я брала его за руку. Он был сдержан и вежлив и дал мне ясно понять, что никаких иных отношений между нами отныне не будет. По обоюдному согласию мы воздерживались от разговоров, которые могли бы разволновать его или меня. Один раз он спросил меня о том, как прошли похороны Джеймса, затем сказал, какой памятник хотел бы заказать на его могилу, но после этого долгое время даже не упоминал имени сына. Однако он явно беспокоился о Дилли и о том впечатлении, которое могла произвести на нее смерть Джеймса. Когда я сообщила, что она оправилась после первоначального потрясения и, вполне довольная, уехала с Розмари в интернат, он, видимо, почувствовал облегчение. Я с удивлением наблюдала, как Чарльз тревожится за Дилли. Как быстро и трагично меняются времена…

Я бы с радостью оставила дочь возле себя — в большом доме стало теперь очень одиноко, там царила гнетущая атмосфера. Кроме Кэт и Бобби, меня никто не навещал. Иногда из города приезжала к ленчу Фрэн. Но в настоящий момент Дилли было лучше в школе, вдали от дома. Она нуждалась в обществе других детей. Однажды от нее пришло письмо, в котором она вспомнила рождественские каникулы.

«Слава богу, ты дома, мамочка, — писала Дилли. — Прошлые каникулы, когда тебя не было, прошли просто ужасно».

Итак, передо мной встала трудная и деликатная проблема. Вполне возможно, к тому времени Чарльзу позволят выписаться из больницы. Захочет ли он, чтобы я осталась в Корнфилде? Пока что мы еще не заговаривали о будущем, избегали этой темы.

Как правило, приходя к нему в больницу, я приносила вещи, которые он просил, — чистое белье и тому подобное, — писала под его диктовку письма, делала кое-что из того, что он не мог доверить своим служащим, и пыталась, насколько могла, избавить его от каких бы то ни было забот и волнений.

За ним прекрасно ухаживали. Арундельские врачи уделяли ему много внимания, но, конечно же, строгий распорядок больничной жизни и вынужденное безделье раздражали его.

Единственное, что я могла сделать, — так это проследить за тем, чтобы Норман и деловые партнеры, с которыми Чарльзу хотелось встретиться, регулярно навещали его. Если они и удивлялись, снова увидев меня возле мужа, никто не обмолвился ни словом на этот счет. Все они вели себя достаточно дипломатично. Позднее газеты сообщили о женитьбе Филиппа — ведь он был популярным писателем. В нашем кругу скоро стало известно, что Чарльз не намерен требовать от суда окончательного вердикта.

Как-то раз вечером мне позвонил Джордж и сообщил: адвокаты Чарльза информировали его, что их клиент не намерен доводить свой иск до конца.

В каком-то смысле это сообщение принесло мне облегчение, о чем я и сказала Джорджу.

— Мне кажется, — заметил он, — катастрофа заставила Чарльза полностью пересмотреть свою позицию. Он, возможно, захочет потребовать также отмены решения о разводе первой судебной инстанции.

— Возможно. Впрочем, не знаю, — сказала я. — Я его не спрашивала. Мы ни разу не говорили на эту тему.

— Вы прошли через настоящий ад, бедное дитя, — сочувственно произнес Джордж.

Да. Я была согласна с тем, что прошла через ад. Я и сейчас еще пребываю в аду. Чувствую себя такой одинокой в Корнфилде, более того, у меня такое ощущение, что сам дух мой сокрушен. У меня просто не осталось душевных сил, чтобы жить. Моя физическая и духовная энергия иссякла. Мне кажется: я умерла вместе с Джеймсом.


Спустя некоторое время я заперла спальню Джеймса.

Я была не в силах входить туда, видеть его вещи: крикетную биту, удочку, модели кораблей, которые он иногда строил. Я ничего не выбросила — ждала когда Чарльз вернется домой. Ведь на самом деле это не мой дом — я обязана помнить об этом. Окончательное решение должен принять Чарльз, когда будет в силах. А до тех пор мне страшно хотелось помочь ему и хоть чем-то утешить.

По его указанию я взяла на себя труд распорядиться имуществом Уинифрид.

Мне пришлось отправиться в столь мучительно-знакомое путешествие в Саут-Норвуд, чтобы упаковать ее личный архив и ценные вещи и отправить их в Корнфилд, где Чарльз впоследствии все это пересмотрит. Одежду я отдала преданной приходящей прислуге, которая увезла все в захваченной на этот случай пустой детской коляске. Дом я решила продать. Мебель отправлялась на склад на хранение до тех пор, пока Чарльз не решит, оставит ли он что-либо себе. Тем временем из завещания Уинифрид мы узнали: она все, что имела, оставила нашим детям. Теперь, разумеется, это означало — одной только Дилли. По достижении совершеннолетия она должна получить около двадцати тысяч фунтов.

В то холодное унылое ноябрьское утро, что я провела в доме Уинифрид, я чувствовала себя больной и несчастной. Уже на пороге мне показалось, что слышу ее резкий голос, ее скрипучий смех. Я смотрела на клюшки для гольфа, выстроенные вдоль стены в холле. Трудно поверить, что она никогда больше не возьмет их в руки, что ее не стало. Она обратилась в пепел. Все эти мысли действовали удручающе.

До чего жестокой может быть жизнь! Как страшна смерть, особенно внезапная, трагическая гибель. Как бы мне хотелось быть религиозной и верить в рай и во все те замечательные вещи, которые верующие люди признают само собой разумеющимися: в то, что мертвые встанут из могилы и что все мы встретимся. Мне страшно хочется верить, что я снова увижу своего маленького сына. Но я не могу — не могу быть в этом уверена.

Мы с Чарльзом ежедневно обсуждали практические дела, которые надо сделать, или же говорили о новостях дня, о погоде или о том, как учится Диллиан в школе. Всякий раз, когда я входила к нему в комнату и садилась возле кровати, Чарльз смотрел на меня без какого-либо особого выражения в глазах и едва улыбался.

— Привет, Крис! — говорил он, словно бы никакой драмы и развода никогда не было. А когда я уходила, он говорил: — До свидания. Спасибо, что навестила меня.

И все.

Я сказала ему о принятом мной решении не уходить к Филиппу и сделала это еще до того, как Фил женился на своей Денизе. Я была рада, что могу с полным основанием сказать, что рассталась с Филиппом до катастрофы. И он, конечно, даже не спросил, почему я передумала. Он просто с любопытством взглянул на меня и сказал:

— Наверное, тебе виднее.

— Да, — сказала я. — Боюсь, я поняла, что мне не следовало этого делать.

И я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо.

Он повторил:

— Ну что ж, тебе виднее.

Мои слова, по всей видимости, не обрадовали его и не огорчили.

Помню, в то время явное его безразличие настолько меня задело, что я попыталась добиться от него чего-нибудь более вразумительного.

— Ну что ж, все сложилось к лучшему, ты не представляешь, как я благодарна судьбе за то, что оказалась свободной и, значит, способной помогать тебе и Дилли, и как мне радостно снова очутиться в Корнфилде.

И тут я заметила, что и на его лице проступила краска. Он стал очень худым и изможденным. Волосы на висках совсем поседели. Он казался состарившимся на много лет. Чарльз смущенно сказал:

— Конечно, ты оказала мне громадную помощь, Крис. Спасибо тебе за все, что ты сделала.

Я резко встала и ушла. У меня стоял комок в горле, но я не собиралась на глазах у Чарльза давать волю эмоциям. У меня не было на это права. Мне стало даже стыдно, что вытянула из него словечко благодарности. Но я вдруг ощутила непреодолимую потребность в том, чтобы меня похвалили, выразили хоть какое-то чувство привязанности. Мне необходим был пусть самый маленький знак, что Чарльз не питает ко мне ненависти и презрения.

Я была так жутко одинока в то время.

В те дни, когда не ходила к Чарльзу в больницу и была свободной от его поручений, я начала работать в саду. Я стала больше заниматься хозяйством и по вечерам обычно чувствовала себя настолько уставшей, что могла только принять горячую ванну и лечь в постель.

Старая кухарка, которая так долго была нашим другом и опорой, внезапно покинула нас — против своего желания, ибо всех нас любила. Но ее единственная замужняя сестра овдовела, так что старушка решила переехать к ней. Я даже в каком-то смысле обрадовалась ее уходу, хотя и знала, что найти замену будет нелегко. Она упорно продолжала говорить о Джеймсе, своими тяжкими воспоминаниями и вечными слезами терзая мое сердце.

Я спросила Чарльза, что, по его мнению, должна предпринять в связи с уходом кухарки, и получила неожиданный ответ:

— Это от тебя зависит. Найми, кого сочтешь нужным.

Впервые с тех пор, как я его оставила, он дал понять, что признает за мной какие-то права. Было ли это его согласием на то, чтобы я продолжала управлять за него Корнфилдом? Я ушла из больницы в приподнятом настроении. Мне в самом деле хотелось хоть чем-то доставить ему удовольствие. Он выглядел таким грустным и суровым. Я поняла, с каким ужасом ждала, что он велит мне убраться из Корнфилда и уехать куда-нибудь без Дилли. Я цепенела при одной мысли о том, что рискую снова расстаться с дочерью.

Конечно, глупо притворяться, что я начинаю питать прежнюю сентиментальную привязанность к Чарльзу или испытываю к нему физическое влечение. Этого не было. К этому мы уже больше никогда не вернемся. Слишком много накопилось горечи и горя. Любовь, существовавшая между Чарльзом и мной, когда мы только что поженились, умерла. Мне уже и Филипп больше был не нужен. У меня появилось ощущение, что я никогда больше не пожелаю страстной любви какого-либо мужчины. Чего мне хотелось — так это чувствовать, что я нужна. И для меня была непереносимой мысль о том, чтобы во второй раз покинуть свой дом и оборвать старые связи.

Я была разочарована тем, что Джерими не вернулся в Англию. Совершенно неожиданно он сообщил, что его посылают в какой-то район Центральной Африки, где происходят беспорядки. Значит, рассчитывать на его общество мне не приходилось. Я до сих пор ничего еще не рассказала ему о разводе. Но мне пришлось написать о Джеймсе и бедняге Уинифрид. Я знала, что он очень расстроится и будет глубоко сочувствовать Чарльзу и мне.

Скоро Чарльз сможет на специальной машине перебраться из больницы домой.

— Мне придется регулярно посещать больницу для сеансов физиотерапии и тому подобных вещей, — сказал Чарльз. — Я должен снова научиться ходить. Но сейчас мне совершенно необходимо вернуться домой. Я так им и сказал. К тому же им нужна моя койка.

— Правильно, — одобрила я. — Я позабочусь, чтобы твою постель как следует проветрили, и, если захочешь, перенесли кровать в кабинет. Там можно будет устроить ее так, что тебе даже не придется пользоваться лестницей и при этом ты сможешь видеть все происходящее в доме. Легче будет и подносы с едой носить.

— Мне кажется, это неплохая мысль, — согласился Чарльз.

Он провел рукой по волосам. Порезы на его лице зажили, синяки исчезли. Остался только один глубокий шрам.

— Я хочу, чтобы мне привели в порядок волосы на затылке, — нахмурившись, сказал он. — Какая-то кошмарная стрижка. Да, кстати! Ты привезла домой все бумаги бедняжки Уинифрид? Я должен их просмотреть.

— Да, они все дома.

Вдруг он заявил:

— Право же, ты оказалась исключительно полезным и умелым помощником, Крис. Наверняка, это стоило тебе немалых сил.

От похвалы у меня потеплело на душе. Впервые его жесткие глаза казались совсем мягкими и дружелюбными.

— Ничего, справлялась, и все наши друзья замечательно помогали мне, — сказала я.

— Когда я снова буду ходить, станет легче. Меня убивает эта проклятая необходимость все время лежать неподвижно. Даже сидеть в коляске для меня недостаточно. Я не дождусь, когда смогу ступить ногами на землю.

— Это естественно, Чарльз.

— Хорошо, что ты умеешь водить машину. Я еще долго не смогу сесть за руль, если вообще смогу когда-либо.

Я заметила, что он нервно кусает губы.

— Кстати, как ведет себя твой маленький фургончик? — спросил он.

— Прекрасно. Он отлично заводится даже в такую погоду…

— Мне показалось, ты сегодня немного замерзла на улице, — сказал он и посмотрел на серое небо, унылый, декабрьский пейзаж за окном.

— Дома очень тепло, — заметила я, пытаясь удержать разговор на небрежной, не слишком серьезной ноте. — Центральное отопление работает хорошо.

— Как ты находишь эту твою новую женщину — ту, что ты наняла? — поинтересовался Чарльз.

Моя женщина… он говорит так, словно это мой дом и моя прислуга, подумала я. И впервые почувствовала уверенность в том, что он не собирается прогнать меня из Корнфилда, когда вернется домой.

Я сказала, что Фоска, итальянская девушка, которую я наняла на место кухарки, по всей видимости, окажется ценным приобретением. Может, слишком темпераментна, но полна желания работать, особенно же хорошо у нее получается паста — всевозможные блюда из теста. Чарльз будет получать прекрасные спагетти, которые так любит.

— Это хорошо, — сказал он с легкой улыбкой.

Я вынула из сумки последнее письмо от Дилли и протянула ему:

— Она сожалеет, что не смогла написать и тебе тоже, но в связи с концом четверти они очень заняты. Если ты и в самом деле выпишешься в четверг, Чарльз, она успеет приехать домой, тебе это будет приятно.

— Гм… И скоро уже Рождество, — вздохнул он.

Я знала, о чем он думает. Сколько раз я сама думала о том же! Как ужасно, что в нынешнем году с нами не будет Джеймса. Не надо покупать ему подарки… не придется ехать за ним в школу, и мы не услышим, как он взволнованным голосом рассказывает о своих успехах в футболе. Из школы не придет на него характеристика. О Джеймс… Джеймс…

Я сидела не двигаясь. К глазам подступали слезы. И тут Чарльз сказал:

— Сегодня утром ко мне приходила Кэт. Она считает, что ты слишком много работаешь и заметно похудела.

— Дел очень много, даже при том, что в доме появилась Фоска. Она любит только готовить, — промямлила я. — Большую часть остальной работы выполняю я.

— Когда вернусь, работы у тебя еще прибавится, — сказал он. — Думаю, может, попытаться найти сиделку?

Это заставило меня задать тот самый вопрос, который так давно был у меня на уме и который я не решалась высказать прямо:

— Ты предпочитаешь сиделку, и я должна уехать обратно в Лондон?

Он бросил на меня такой добрый взгляд, какого я не видела с тех пор, как мы впервые узнали и полюбили друг друга. Это было давным-давно, почти в другой жизни.

— Конечно, мне бы этого не хотелось. Если ты хочешь остаться в Корнфилде, Крис, оставайся. Все зависит только от тебя.

Слезы полились из моих глаз настоящим потоком.

— Мы ведь по-настоящему не разведены, правда? — спросила я.

— Видишь ли, окончательного вердикта не было, и я могу просить об отмене первоначального решения, если ты этого хочешь.

— Если этого хочешь ты. Все зависит от твоего желания, Чарльз, — сказала я, почувствовав себя окончательно сломленной. У меня не осталось даже следа той самоуверенности и довольства собой, которые я обрела, вернувшись домой.

Он сказал очень тихим голосом:

— Я никогда не хотел расторжения нашего брака. Этого хотела ты, Крис.

— Я знаю.

— Не могу сказать, чтобы я вполне тебя понимал, — продолжал он.

— Меня это не удивляет, — произнесла я и не к месту засмеялась.

— А да ладно, — сказал он. — По-видимому, все это было ошибкой.

— Да, да, ошибкой. В общем-то… моей ошибкой. Филипп — что-то вроде помешательства. Я хочу сказать… я сошла с ума, но теперь я уже больше не сумасшедшая.

Он потер затылок:

— Право же, ты странная девушка.

— Девушка! — повторила я, обливаясь слезами и смеясь. — Я себя чувствую сейчас настоящей старой клячей.

— Мне ты по-прежнему кажешься очень юной, — сказал он и, к моему величайшему удивлению, добавил: — Я всегда считал тебя необыкновенно красивой, Крис. Ты и теперь красива.

Я сидела неподвижно, не сводя с него глаз. Он улыбнулся, и в его улыбке мелькнуло что-то от прежней нежности совсем еще молодого Чарльза, которого я любила в далеком прошлом. Он взял меня за руки:

— Никак не приведешь мысли в порядок, а, Крисси?

— В каком-то отношении ты прав, но во всех других — нет. Думаю, я просто столкнулась лицом к лицу с правдой о себе, Чарльз, и мне стыдно. Я вела себя ужасно скверно в отношении тебя.

— Послушай, — прервал он. — Не ты одна предавалась размышлениям. Я знаю, ты всегда считала меня самодовольным, лицемерным, упрямым старым негодником, и ты, наверное, считала само собой разумеющимся, что, когда ты ушла, я целиком возложил вину за случившееся на тебя.

Я ничего не ответила. Я просто не знала, что сказать. Подобное смирение было так не похоже на Чарльза. Какой ужас, что понадобилась такая страшная трагедия, как гибель нашего сына, чтобы Чарльз узнал правду о самом себе.

Он продолжал:

— После твоего ухода я начал думать, что, наверное, самым ужасным образом не оправдал твоих ожиданий, если ты решилась на такой страшный шаг. Ты всегда была девушкой с идеалами. В тебе было столько свежего и чистого по сравнению с некоторыми неразборчивыми в своих связях женщинами, которых мне приходилось встречать в свое время среди друзей и знакомых.

Я все еще не в силах была ответить.

Очень многое из того, что он сказал, было справедливо, но я не могла позволить себе лицемерить. Если он не отворачивался от правды, то и я делала то же самое. В моей жизни был эпизод с Гарри. И Дигби. Моя позорная капитуляция перед Паоло Куаролли в Риме. И на протяжении многих лет — мой флирт, мои необузданные мысли, пусть даже я контролировала свои действия. Мне иногда хотелось быть неразборчивой в связях. Я хотела, чтобы меня ласкали другие мужчины, помимо Чарльза, и я несколько месяцев спала с Филиппом.

Я начала говорить об этом Чарльзу. Лицо у меня пылало, в душе была полнейшая сумятица. Меня изумило, что он отнесся ко всему спокойно и сказал:

— Я знаю и могу себе это представить. Черт побери, я никогда не удовлетворял тебя в постели.

— И тем не менее я должна была остаться с тобой! — крикнула я. — На первое место надо ставить другие вещи. Ты даже понятия не имеешь, каким чудовищем я теперь кажусь себе самой.

Чарльз поразил меня, заявив, что ничего чудовищного в моем поведении не видит. То, что я чувствовала, вполне естественно. Я удивилась также, узнав, что еще до нашего развода он обращался к психиатру. Врач сказал ему, что в вопросах секса женщины ничем не отличаются от мужчин и все разговоры насчет того, что мужчинам-де нужна страстная любовь, а женщины могут обходиться без нее, — просто вздор. Но, продолжал Чарльз, помочь он ничем не мог. Все крылось в сознании. Так сказал психиатр. Если не считать признанной импотенции, хочет мужчина спать с женщиной или нет — это зависит от каких-то мозговых центров. Он признал, что не придавал большого значения любви, целиком отдаваясь работе. В результате любовная сторона брака становилась для него все менее и менее значимой. Он просто махнул на нее рукой. Когда я ушла, он начал отдавать себе отчет в том, насколько сам в этом виноват.

Я молча слушала. Видела его несчастное сморщенное лицо и понимала, как страшно неприятно ему произносить все это. Бедный, бедный Чарльз! Как часто он бывал напыщен, становился в позу оскорбленного достоинства. Это срабатывал защитный механизм, призванный поддержать его мужское тщеславие и прикрыть его слабости.

Теперь мне стало ясно: Чарльз понял тогда, что я нашла в Филиппе Кранли все то, чего хотела от жизни, и это чуть не убило его.

— Крис, — заявил он, — все сводится к тому, что я не Филипп Кранли и никогда им не буду. Я не слишком темпераментный мужчина. Но, клянусь Богом, я мог бы вести себя, по крайней мере, по-другому, чем в прежние времена. Если ты решишь снова жить со мной, Крис, тебе придется мириться с моими недостатками, но я думаю, что могу в какой-то мере их исправить.

Это настолько тронуло меня, что многих лет пренебрежения, озлобления и ощущения себя несчастной словно бы и не бывало. Завладев его рукой, я не выпускала ее из своих рук. Я плакала и все никак не могла остановиться. Он ничего не мог со мной поделать. Но впервые за долгие годы я поняла истинное значение слова «покой».

Перестав плакать, я спросила:

— Ты в самом деле хочешь, чтобы мы начали все сначала? Можешь ли ты простить мне то, что я сделала?

— Я же принял на себя часть вины, так что не будем об этом говорить. Если ты сейчас тоже попытаешься сделать шаг в этом направлении, я готов.

— Я постараюсь, — кивнула я, вытирая, слезы.

— Тогда поговорим о том дне, когда я вернусь домой. Давай пригласим Райс-Холкитов и еще парочку друзей, выпьем рюмочку и отпразднуем.

Не могу описать, какой невероятно счастливой сделали меня его слова. Они действительно сблизили нас. Снова мы выступали как одна команда. Я чувствовала невыразимое облегчение от того, что прощена и Чарльз хочет начать наш брак с новой страницы. Конечно, он был прав, когда говорил, что никогда не сможет походить на Филиппа. Люди не могут изменить свою натуру только потому, что пережили катастрофу. В основе своей он всегда останется тем же Чарльзом, упрямство которого меня всегда бесило.

Мы оба можем попытаться быть более терпимыми, относиться с большим пониманием друг к другу, и все-таки между нами неизбежно будут возникать разногласия.

Как только Чарльз снова станет на ноги, он вернется в большой бизнес. Я так ясно представляла себя опять брошенной, грустной или разочарованной. А учитывая человеческую натуру, не исключено, что в особенно скверные минуты я могу и пожалеть, что не ушла к Филиппу. Но такое настроение будет недолгим.

Я разработала кое-какие планы на будущее — в частности, собираюсь предложить продать Корнфилд, который связан для нас теперь с неприятными воспоминаниями, и перебраться в коттедж поменьше, а если дела у Чарльза пойдут хорошо, снять также небольшую квартиру в Лондоне.

Когда я в последний раз видела Фрэн, она изрекла еще одно из своих пророчеств.

— Давай поспорим, что в результате всего этого вы с Чарльзом произведете на свет еще одного младенца? Ты еще молода и здорова, дорогая моя, и, быть может, сынишка — это как раз то, что нужно. Если спросить меня — идея, правда, кошмарная, но я пришла к заключению, что ты рождена для материнства.

Быть может, она права. Может, я действительно такая. Но в своих планах я так далеко не заходила. Уверена, что и Чарльз тоже.

На этом я заканчиваю свой дневник — раз и навсегда. Интересно, прочтет ли его когда-нибудь и кто-нибудь, в частности Джерими?

18

Чарльз вернулся домой за неделю до Рождества.

По столь торжественному случаю Кристина нарядилась в новое платье, купленное еще в Лондоне, и надела золотую цепочку и такие же сережки, которые Чарльз подарил ей еще до их разрыва. Она также приодела Дилли. Умненькая и веселая девочка успела уже совсем оправиться после смерти брата.

Счастливая Дилли, думала Кристина, как хорошо пребывать в этом возрасте, когда трагедия смерти пока еще не ранит душу так глубоко и надолго! Она даже часто говорила о Джэй-Джэе — как она называла Джеймса, — о том, что он любил делать, а когда к ним приходили в гости новые друзья, она прямо-таки с гордостью сообщала им, что Джэй-Джэй отправился к Богу-Отцу.

Дилли с этим смирилась.

Кристина тоже смирилась, но ее рана продолжала кровоточить и болеть, и ее нелегко было залечить.

В Дилли просыпалось смешное детское тщеславие. Этой девчушке уже хотелось нравиться. Она сама выбрала для себя новое платье. Оно было сшито из зеленого бархата и напоминало Кристине ее собственное платье, которое она надела в день рождения, когда ей исполнился двадцать один год. Платье украшали отвратительные кружевные оборочки, но Дилли была от него в полном восторге и настояла на том, чтобы мать купила ей именно этот наряд к тому дню, когда папочка вернется домой.

Перед самым приездом Чарльза из больницы Кристина решительно убрала в ящик стола и заперла на ключ законченную рукопись — свой дневник. Она испытывала величайшее облегчение оттого, что ей незачем больше писать, но ведение этого дневника очень помогло ей. Фрэн была права, называя ее экстравертом. Она предпочитала вытаскивать все на свет божий, не давая неприятным мыслям прятаться где-то в глубине и растравлять душу, как это делал бедняга Чарльз.

Впрочем, в последнее время он повеселел и уже гораздо больше напоминал прежнего Чарльза, который ей нравился в далеком прошлом.

Она была рада, что он достаточно окреп и возвращается домой. Он научился ходить на костылях и теперь мог медленно передвигаться.

Кристина, с помощью говорливой и веселой Фоски, вычистила и отполировала мебель и постаралась украсить дом. В вымытых до блеска вазах всюду расставили цветы. Старый садовник притащил в дом все растения, какие смог найти в оранжерее. Среди прочих цветов красовалась парочка бронзово-красных хризантем. Право же, Кристина давно уже не чувствовала себя такой счастливой, как в это утро. Она сознательно захлопнула дверцу памяти, не выпуская оттуда воспоминания о недавних событиях. Она решила, что с ее стороны единственно правильным и великодушным будет отдать все силы, какие у нее еще остались, дню возвращении Чарльза, а потом и всем последующим дням.

Больничная машина подъехала к дому.

Кристина выбежала на улицу. Медсестра помогла Чарльзу войти. С минуту он постоял в холле, глядя на Дилли, которая как сумасшедшая выплясывала перед ним, крича:

— Я специально для тебя, папа, надела новое платье! Ведь правда, потрясающее?!

Он выразил восторг по поводу платья и нежно поцеловал дочь.

Кристина смотрела на него, испытывая робость перед этим человеком, с которым она была и не была разведена. Его согнутая спина тронула ее. На костылях он являл собой печальное зрелище. Серые фланелевые брюки и твидовый пиджак висели на нем как на вешалке. Он очень похудел — таким худым она его просто не помнила. Какое у него усталое, изможденное лицо. Она была потрясена, увидев при ярком свете морозного декабрьского утра как много седых прядей в его волосах.

«Он выглядит стариком», — подумала она.

Но «старик» заговорил бодрым тоном:

— Ты выглядишь просто божественно, Дилл, дорогая моя! И мама тоже божественно выглядит, должен вам сказать. Мне нравится этот туалет, что на тебе. Как он там называется, Крис?

— Это моя новая зимняя модель, — весело ответила она.

Ей очень шло платье из светло-лиловой твидовой ткани в серую крапинку, с круглым вырезом и короткими рукавами. Волосы она теперь причесывала по-новому: на затылке пышный узел, а на лбу короткая челка. Она слегка подрумянила щеки и наложила синие тени на веки. Фоска сказала ей, что синьора multe elegante[7].

Пряча смятение, Кристина велела Дилли пойти сказать Фоске, чтобы та приготовила синьору свой замечательный кофе.

— Хочешь пройти в гостиную, Чарльз? — спросила она.

— Сейчас. Моя спальня на этом этаже?

— Да, как мы договорились. Мы поставили диван в кабинет до тех пор, пока ты не сможешь снова пользоваться лестницей.

— Ты просто умница, — сказал он.

Это слово болезненно отозвалось в ней, напомнив о поездке с молодым доктором Пилом в тот день, когда ей пришлось опознавать Джеймса и Уинифрид. Удивительно все это — мозг… память. Как не вовремя иной раз чувства и мысли реагируют на какой-нибудь пустяк.

Чарльз спас положение весьма прозаичным замечанием, что прежде всего ему надо раздеться. Благодарение Господу за эти повседневные обычные дела, подумала Кристина, радуясь, что Чарльз не может подняться наверх и пройти мимо двери в спальню Джеймса.

Медсестра отказалась от кофе. Ей надо было вместе с машиной вернуться в больницу: машина могла потребоваться. Она пожелала Чарльзу всего наилучшего, пожала руку Кристине и удалилась.

Чарльз добрался до гостиной и неуклюже опустился в самое высокое кресло, какое Кристине удалось для него найти. Она поставила его перед камином. Поленья в камине полыхали веселым ярким пламенем. Они сидели рядом и пили кофе. Чарльз смаковал его, тем более что она налила в чашку ложечку коньяку.

— Бог ты мой, как хорошо, — сказал он с глубоким вздохом, ставя чашку на блюдце. — Все кругом выглядит просто чудесно. Эти долгие месяцы в больничной палате… Боже мой, Крис, ни за что не хотел бы снова там очутиться.

— Надеюсь, никогда больше не придется.

— Бобби и Кэт придут сегодня?

— Да, как ты просил. Я устраиваю небольшой званый обед по случаю твоего возвращения.

— Все в полном порядке, — кивнул он. — Ты в самом деле отлично поработала.

Она встала и поправила абажур на одном из бра.

— Пожалуй, даже больше, чем прежде, — сказала она смеясь. — Ты всегда говорил, что я плохой организатор.

— Крис, есть много вещей, которые я говорил и теперь очень о них сожалею.

И это говорит он — гордый, упрямый человек! Кристина повернулась к нему. Его глаза стали менее жесткими, чем прежде. Горе, без сомнения, смягчило бедного Чарльза. Один из его костылей со стуком свалился на пол. Она подняла его. В тот момент, когда она выпрямилась, Чарльз взял ее за руку.

— Огромное тебе спасибо, за то, что ты так мила со мной, Крис. Ты в самом деле провернула кучу всяких дел!

— Ты мне нынче очень нравишься, — смеясь отозвалась Кристина.

— Настолько нравлюсь, что ты готова меня поцеловать? — спросил он.

Она вдруг опустилась перед креслом на колени. Ее руки обвились вокруг его талии, а лицо прижалось к его ноге.

— Ты знаешь, что я сделала бы это с удовольствием. О Чарльз, я чувствую себя ужасно глупой и знаю: ты терпеть не можешь, когда я слишком даю волю эмоциям, но ничего не могу с собой поделать. Если не считать Дилли, я была страшно одинока. Филипп ничего больше для меня не значит — ты знаешь, что это так, но я ни на минуту не перестаю думать о Джеймсе. Я знаю, и ты тоже. И я раскаиваюсь во всем. По-прежнему считаю, что вся вина лежит на мне. Иногда меня это просто убивает.

Он погладил ее красивые волосы:

— Я ничего не имею против твоих эмоций, Крис. Сегодня я и сам отчасти настроен так же. Но, по-моему, нам не следует говорить о прошлом. Давай подумаем о тех хороших днях, что будем проводить вместе. Это Рождество мы сделаем по-настоящему веселым. Маленькому Джеймсу это было бы по душе.

Кристина подняла на него глаза. Губы у нее задрожали. Впервые за многие недели Чарльз произнес имя сына. Она подумала: если он оказался способен на это, значит ему действительно стало лучше. Она была рада. Он приподнял ее лицо за подбородок, наклонился и очень нежно поцеловал в губы.

— Дай мне время, Крис, — сказал он, — дай мне время разобраться в себе самом. Ты тоже, без сомнения, нуждаешься в перенастройке. Мы попробуем вернуться к прежним отношениям — я имею в виду те, что существовали между нами задолго до того, как все это случилось, до того, как мы надоели друг другу.

Она кивнула. У нее не было сил сказать что-либо. В комнату ворвалась Дилли, размахивая длинным конвертом.

— Она пришла — моя характеристика пришла! Мама… папа… читайте. Я уверена, что она просто потрясающая!

— А я готов спорить, что плохая, — сказал Чарльз, подмигнув Кристине.

— Пусть папа вскроет конверт и прочтет, что там написано, — сказала она.

Она оставила их склонившимися над конвертом. Ей надо было пойти поговорить с Фоской о том, как долго следует жарить бифштекс для Чарльза. Ему подадут на ленч его любимое филе на вертеле с жареными грибами.

На кухне Фоска, сильная, деревенского вида девушка-итальянка с черными глазами и волосами, готовила салат. Она улыбнулась Кристине, блеснув белыми зубами:

— Бедный синьор! Не мочь много ходить. Но очень красивый. Белокурый англичанин мне нравится!

Кристина, еще минуту назад готовая расплакаться, невольно рассмеялась:

— Поскорее делай салат, Фоска.

— Синьор любить чеснок? Я натру миску чесноком. Да?

— Чеснок — нет, — сказала Кристина, — он не любить.

Потом она вздохнула и сморщила нос. Смешно, но неожиданно она перенеслась в Рим — к смутным, но упорно возвращавшимся воспоминаниям о поцелуях Паоло. Каким красивым он был. Как полон любовных чувств, как великолепен — если бы только не чеснок!

И она снова повторила:

— Не надо чеснока, Фоска. Никто из нас его не любит.

Загрузка...