Зарницы грозы

Глава восьмая

Повезло маршалу, что в походе у воевод яблочек нет. Переговариваться сподручнее, конечно, ну а вдруг оно во вражьи руки попадет? Кто знает, как бы воеводы откровения Баюна восприняли, и что из этого вышло.

Воцарился переполох — будто гром-камень швырнули в курятник. Рысь правильно рассчитал, кому попало не поверили бы, решив, что это враги воду мутят. А убийце Хеллион, говорящему явно в здравом уме и твердой памяти, поверили почти что все. Многие в тот день из сторонников Финиста стали его ненавистниками, как, например, воевода Добрыня. Были и темные, кого не поколебать — сказали, что все это ложь и они докажут, но так доказательств и не дали. Финист сам ничего не говорил. Всем известно, оправдываешься — значит, точно виновен. Но приказ свой оставлял прежним: Баюна изловить, живого доставить.

На следующий же день к царскому терему пришла толпа, требуя выдать им царя-сатанократа. Их разогнали, стреляя поверх голов, но еще через день возле терема началось настоящее сборище. Верховодил им некий домовой. Он подлил масла в огонь, заявив, что Финист сам лакает дьявольскую жидкость и за ее счет не стареет, а молодильные яблоки — это так, прикрытие. Его скрутили и отрубили голову на глазах всех собравшихся.

Следом грянули облавы. Финист ярился, приказывая грести, трясти и допрашивать всех, кто казался подозрительным. Сборища он запретил под страхом смертной казни, но все равно к нему в терем однажды попытались ворваться женщины — жены тех воинов, что сражались на западе. Они требовали остановить войну, которую ведет чудовище. Финист их прогнал, пригрозив спустить собак.

После того, как публично казнили несколько десятков людей (среди них Вестников Рассвета было только двое), народ смолк. Но теперь ненависть сгустилась над Тридевятым. Стали бить нав — по любому поводу и вообще без повода. Припомнили всю их гордыню, все презрение, столько-то и насмерть забили. Навы в долгу не остались. Дом на дом, улица на улицу, начала разгораться вражда. Где нав было больше, там заправляли они, а где людей — оттуда навы сами бежали, иначе и на вилы их могли поднять.

— Я твою душу пожру, пес! — бесновался Волх. — Что у тебя происходит?!

— Не моя вина! Чертов рысь мне так заплатил за всю доброту!

— Дай его мне, я его развею от Нави до самой преисподней!

Кто был мирного нрава и к кровопролитию не склонен, тот ушел на поселения в леса — рассудили, что в глуши демон их ни на что не сподвигнет и тем самым во мрак не ввергнет. Вестники Рассвета стали полниться народом, но еще больше расплодилось в Лукоморье каких-то идолопоклонников. Каждый заявлял, что целиком правду знает только он. Вскоре эти люди сцепились друг с другом, кулаками отстаивая свои истины, и добились того, что почти все оказались пороты батогами и сосланы на север.

— Ты же говорил — братоубийств не будет! — обвинял Баюн Калина Калиновича.

— Сам видишь — это Финист первый начал. Если бы он признался, покаялся, уступил, ничего не случилось бы. Вон хорошую идею придумали: в леса уходить, рассеиваться. Демон людьми володеет, пока может нас сжать вместе, как пальцы в кулак, а когда мы каждый за себя, у него над нами власти нет.

Народ тоже не дурак, сам об этом смекнул. Те, что отшельниками жить не желали, просто собрали пожитки и в королевства уехали, выбирая какие помельче, войной не затронутые. Но ненависти от этого меньше не стало. Некто Кудеяр себя маслом облил и поджег прямо у Финиста под окнами. Его бросились тушить, да было поздно. На царя обозлились все Кудеяровы друзья и вся родня — а тех весьма немало было. Взялись за оружие, пытались в царский терем прорваться. Навстречу вышла Финистова личная гвардия, которая за маршалом в огонь и в воду, демону он служит или еще кому. Всех кудеярычей порубили и бросили тела в помойную яму.

— Надо это прекратить, — сказал Емеля, — иначе точно бунт вспыхнет. Дай мне яблочко твое, Баюн. Я людям скажу, что делать.

Дал ему Баюн надкушенное яблочко. Калин Калинович заготовил речь: Емеля надиктовывал, а бывший купец записывал и потом переделывал его слова, чтобы получилось складно да гладко. Речь большая получилась, но Емеля ее заучил слово в слово. Такая у него была память.

Однако государевы люди второй раз в ту же ловушку не попались. Емеля и до середины договорить не успел, как в дом Калина Калиновича начали ломиться ярыги. Вестники Рассвета бросились наутек. Один Емеля убегать не стал: продолжал говорить, только уже быстрее.

— Емеля, пойдем, убьют же тебя! — тащил его Баюн за штанину.

— Нет, друже — не пойду. Сам беги, спасайся. А я свое дело закончить должен, — ответил Емеля и вновь к яблочку повернулся.

Калин Калинович вроде уже и не торговал ничем давно, а деньги у него водились всегда. В особом чулане лежали грудой ковры-самолеты — специально, чтобы вовремя бежать. Всех он отправил и ждал одного Баюна, который пытался уговорить Емелю.

— Не мешай! — прикрикнул тот. — Убить меня не убьют, в темницу бросят, а коли и замучают, меня ждет Ирий. А у тебя, Баюн, судьба страшная, я даже знать не хочу, что Финист уготовил. Спасайся, во имя Бога и Светлого Князя!

Бежал рысь, когда уже дверь в комнату начала ломаться — следом за прочими, по тайному проходу за печкой. Но сразу же на ковер прыгать не стал, смотрел с крыши, за трубой спрятавшись, как Емелю волокут, и зубы сжимал в бессилии.

— Он сам так решил, — утешал Баюна Калин. — Он собою пожертвовал, чтобы народ увидел свет. Да и что они ему сделают? Емеля давно уже одной ногой в самой Прави.

Но как бы светел ни был человек, а тело его уязвимо и смертно. Емелю избивали нещадно, дознавались, кто соучастники его, что они задумали, почему, кто яблочко дал, кто зачаровал его. Емеля побои выдерживал, не проговорившись ни словом. Его бросили в подземелья, став морить голодом и жаждой. И это Емеля выдержал — он и так мало что ел. Тогда Финист приказал пытать дурачка по-настоящему. «Иберийской девой», «авалонским мешком», дыбой, жаровней. Бедняга до упора боролся, только кричал, но на дыбе уже не осталось сознания, мир съежился до безумного желания тела выжить, и Емеля выложил все. От рассказа Баюна о демоне, до того, как и почему они стали через яблочки вещать.

Финист, выслушав, сперва не сказал ничего. Только головой из стороны в сторону повел. Глаза закрыл. Вздохнул. А когда поднял взгляд — каты отшатнулись. Гневный мрак полыхал в этих глазах, точно ими смотрел сам Волх.

— Убить его, — приказал Финист. — Всех этих... вестников... разыскать и головы принести мне. Баюна, как прежде, доставить живым. У нас с ним теперь совсем другой разговор будет. Это как же слеп я был, что он столько скрыл от меня?

К востоку, в лесах, Калин Калинович держал небольшой дом. Не хоромы, конечно, больше изба, но все поместились. Можно и спать было, только если на стол и лавки тоже людей положить. Искать — не найдут. Калин сидел на полу, ноги скрестив по-хидушски, и прозревал судьбу Емели. По лицу его то и дело пробегала судорога — так он чувствовал боль пленника, и каждая судорога Баюну была как нож в грудь. Наконец все тело Калина сжалось, передернулось — и обмякло. Бывший купец очнулся:

— Он ушел в Ирий.

Рысь опустил голову.

— Что теперь? — спросил Ставр.

— Здесь они нас не достанут, — проговорил Калин. — Остаемся дальше, други. Помните, какова цель наша. И да не уподобимся палачам.

— Не уподобимся? — гаркнул Федот-стрелец. — Ни за что ни про что, за одну только правду, парнишку сгубили. Говорил я всегда, мразь этот Финист, его только страх перед городом и сдерживал. Я в чащобе, точно кабан, ползать не стану. Я Финисту сполна воздам, пусть даже в Ирий меня потом не пустят. Других зато пустят, кому я ворота открою. Кто со мной?

— Я! — выступил Баюн. Остальные молчали.

— Зверь только, значит... Стыдно вам быть должно, что кот лесной благороднее людей. Ну да Бог вам судья.

Калин Калинович им не препятствовал. Федот взял один из ковров-самолетов, расстелил и хлопнул по нему ладонью:

— Залазь.

Быстро летит ковер, стелется под ним ночное Тридевятое. Ветер свистит в ушах Баюна, треплет его шерсть. Федот снайперифль сбросил с плеча, положил на колени. Безразлично мигают звезды, и одна из них, Анчуткин Глаз, указывает путь точно на Лукоморье.

Произнося свою речь, нав Баюн назвал «истинным народом Волха», но это не совсем так. Навы были раньше, чем появился первый демон. Говорят, их исторгла сама тьма, потому посмертия для них никакого нет — они просто снова в ней растворяются. Говорят и то, что первый нава был человеком, потому они могут сочетаться с людьми, а люди становиться навами. Но точно одно: их рабство Вию сильнее рабства демону. И когда демон обращается против Вия, неважно, ко свету ли или к собственной алчбе, ему приходится следить в оба — отпасть могут многие

Верховный нава, запершись на самом верху Цитадели, преклонил колени. Даже он не мог проникнуть взором в глубочайшую бездну, откуда к нему обращался Вий-Фафнир-Хайягрива. Нава лишь чувствовал его приказы, падающие, как кузнечный молот, и слышал дыхание, гулкое, словно находился у Вия во рту.

Час наступает, говорил Вий, час нашей славы. Мир очищается, подготавливаясь к моему приходу. У меня новый избранник, победоносный, верный мне всей своею природой. У меня есть глашатай, что проложит путь. Но сюда стремятся архистратиги Прави, и далекое сияние их лучей уже начинает обжигать моих слуг. Действуй немедленно. Начни с предателя.

— Повинуюсь, — ответил верховный нава. Дыхание пропало, и первосвященник Нави вышел из тайных покоев. Он спустился в нижние ступени Цитадели, где по всем зеркалам отдал приказ: питание Волха прекратить.

Навы стали отходить от бочек вглубь города. Некоторые противились, но были немедленно убиты. Кто встал на сторону Волха, закричали об измене и попытались дозваться демона. С ними также покончили.

— Я предупреждала его, — сказала Карна, глядя на Всеславича сверху.

— Он держится, — отозвалась Желя.

Богини парили в небе Нави, словно враны с человечьими ликами. Под ними распласталась необъятная масса Волха, видная в нескольких мирах сразу. Уже трое, четверо демонов норовили вгрызться в его тело, напирали темной волей. Из-за речи Баюна корма и так стало в разы меньше, но навы утроили старания, чтобы борющийся владыка пил вдоволь. Теперь же при всем желании почти неоткуда было влить в него силы.

— Недолго продержится. Сейчас и сам это поймет.

Подозрение и страх кольнули Волха, только когда он ощутил, пока еще слегка, голод — чувство, которое давно уже позабыл. Его присоски вскинулись, шаря среди бочек, но ни капли корма там не оставалось. Демона охватили ужас и ярость. Он мог бы поубивать всех жителей Навьего царства, но что толку, если доставить сам себе пищу он не сможет?

«Головой ответишь, нава!» проревел Волх. «От моего гнева тебя даже Вий не защитит!»

— Пусть так, — ответил первосвященник. — Но воля господина этого мира стоит выше, чем твоя. Хочешь — убивай, еды все равно не получишь. Ты думал, твоя наглость останется безнаказанной? Это ты добился того, что сейчас тебя некому защитить.

Таковы были его последние слова, потому что исполинское щупальце ворвалось в Цитадель и всосало наву, развеивая его душу и плоть.

— Я ваш господин! — прогрохотал голос демона. — Я, а не Вий, и я приказываю вам вернуться на места!

Память об ужасных днях одиночества, о том, как беспощадно Вий обрушился на Навье царство, еще жила у многих в сердцах. Но тех, кто дернулись было возвращаться, встретили пули сторонников Вия. Последних оказалось больше, однако к защитникам Волха присоединились ящеры и рароги. Навская кровь хлынула в Цитадели и в капище. Над сражавшимися метались щупальца, выхватывая и поглощая врагов. Демон мог пожрать хоть тысячу живых существ, но те его бы не насытили. Он нуждался в пище совсем иного рода, и, занятый одновременно схваткой с королевствами, понял, что начал слабнуть. Это наполнило его еще большим ужасом. А затем вдруг резкая боль, какая бывает у человека при сердечном приступе, пронзила Волху грудь.

Баюн думал, что они долетят до самого царского терема, но еще издали увидел, как кружат над ним рароги. Финист посадил ковер на крышу своего дома. Едва они спустились, к ним навстречу выбежала Марья:

— Феденька! Где ты пропадал? Я всех горлиц подняла тебя искать!

— Машка, не шуми. Мужики делом заняты. Лучше справь мне пулю, да такую, чтобы наверняка била, всем дьявольским чарам назло. И воды подай, а то глотку будто шерстью выстлали.

В руках у Марьи появился кувшин. Федот взял его и начал жадно пить.

— Серебряную тебе, касатик? — Марья сложила ладони ковшиком, и в них засветилось тускло-рыжее, будто медь или тигровый глаз. — Зачарованную? На оборотня, на вампира, на летучую обезьяну?

— Я же говорю — такую, чтоб наверняка! — Федот стукнул кувшином об стол. — На вампира, да... На старого, матерого, алчности невиданной. Его и обычная бы убила, да только все они мимо летают. Поняла, о ком?

Марья ахнула.

— Феденька...

— А ты думала, я похвальбой занимался? Слова на ветер бросал? Я всегда знал, что час этот придет. Готово у тебя?

— Да. — Марья показала ему навью пулю. Баюн боеприпасов уже всяких навидался, а такой не видел. Белая, как молоко. Наконечник резной. Приложила кудесница пулю к губам и протянула Федоту.

— Бог тебе в помощь, светик мой ясный. Возвращайся живым.

— Это, Машка, уж как получится. Если не вернусь, ты не плачь, а собери все снаряжение мое и в могилу положи. — Федот поцеловал жену в щеку, заправил пулю в снайперифль и взял с пола бечеву.

— Баюн, подь сюда.

Рысь повиновался. Федот накинул бечеву ему на шею и завязал.

— Ты что делаешь?

— Вдвоем нам с тобою к терему не пробиться. Ружжо мое негодно, если много врагов и вблизи. Только хитростью. Скажу, что я тебя поймал и за наградой пришел. Машка, спрячь мою рожу. Ярыги нас не видели, но как я к Финисту отношусь — все знают.

Марья провела руками по лицу Федота. Тотчас морщины его пропали, волосы потемнели, нос картошкой сделался. Женщина прерывисто вдохнула и пошатнулась. Федот схватил ее за локоть.

— Больше не могу, милый. Иди быстрее, долго не продлится.

— Эх, где наша не пропадала... — Федот снова поцеловал ее, на этот раз в губы, и дернул за бечеву: пошли, мол.

У царского терема их остановили стражники, бердышами путь преградили:

— К государю нельзя!

— Я его животину привел. — Федот показал на Баюна. — Мне награда положена.

— Давай сюда. — Стражник потянулся к бечеве, но стрелец ее отвел:

— А почем мне знать, насколько вы честные? Я с ним три дня и три ночи бился, он меня чуть не сожрал, а сейчас — отдай, получи пятак на водку и под зад сапогом? Так не пойдет, добры молодцы, я его только самому Финисту на руки лично передам. Или сейчас как веревку сыму, и сами драться с вашим людоедом будете.

Баюн подыграл: зашипел, зарычал, лапой замахнулся, чуть-чуть стражника по сапогу не задев. Тот отдернулся.

— Да в рот тебе шпоры... Эй, Кузьма, Васька, Димитрий — проводите этих двоих до царя. И смотрите во все глаза, за рысью особливо!

На гладких, навощенных досках терема лапы Баюна оставляли влажные следы. Рысь про себя уже с жизнью простился: Федот Финиста прикончит или наоборот — так и так у бывшего советника шансов нет. А что ждет там, за порогом, неизвестно еще. Насколько его Волх выпил, насколько дух отяжелить успел — этого по себе не поймешь. Но Елена говорила, кончается все уже. Ждать не придется долго. Вот и двери, за которыми решится судьба.

— Здрав будь, царь-батюшка, — сказал Федот издевательски. — Добыл я хищника твоего беглого.

Финист плохо выглядит: похудел, бледный сделался, под глазами мешки. Вроде даже морщины лоб разрезали и вокруг рта пролегли. Про молодильные яблоки позабыл за бедами своими? Смотрит на Баюна бесстрастно, кивает.

— Веревку брось. У меня не сбежит. Деньги принесут сейчас.

Марья снайперифль Федоту тоже спрятала, сделала тростью златой. Глядит Баюн на эту трость и видит, что темнеет она, очертания оружия просвечивают. И Федот это тоже видит, начинает трость поднимать. Тут бы Баюну бежать со всех ног, но лапы будто примерзли. Финист вскакивает с трона, стражники шагают вперед. Бечева падает на пол, и стрелец уже подхватывает снайперифль второй рукой.

— Гори в аду, и барина своего туда забери, — сказал Федот и выстрелил.

Финист отлетел, ударился о спинку трона, ополз по нему на приступки. Одежда на его груди стремительно темнела, намокая. Охрана подняла бердыши. Федоту отсекли сначала руку, потом голову. Кровь брызнула на Баюна. Оцепенение с него спало, и рысь метнулся бежать, пролетев под ногами стражи. Но далеко он не убежал. Cапог прижал бечеву к полу, стреноживая Баюна за горло, так, что чуть шею не сломала веревка. Рысь лишился дыхания, в голове зазвенело, соленым отдало в носу и рту, а его уже волочили обрано.

— Ах ты п-падла вероломная!

Сталь сверкнула над Баюном, рысь зажмурился, но женский голос отдался в палате:

— Не трожь любимца моего!

Елена выступила прямо из пола, шурша необъятным своим платьем, и перехватила руку стражника. Бердыш рассыпался прахом, а рука почернела и ссохлась. Охрана в панике ломанулась к дверям. Последним удрал пострадавший стражник, прижимая к груди иссушенную кисть. Тишина пала, нарушаемая лишь тяжкими, булькающими хрипами Финиста, который в агонии скреб каблуками по доскам.

— Царевна! — Баюн вскочил и прижался к ее обтянутой бархатом, благоухающей цветами груди. — Матушка!

— Это я тебе благодарной должна быть, не ты мне. Вырвал ты Волху главное щупальце, и спали с меня самые большие цепи. Видишь, я почти уже здесь. — Елена помахала пальцами, которые слабо просвечивали. — Теперь ты только дождись. Не отходи от меня, рыцарь мой, сквозь тебя я теку, как река сквозь ветхую плотину. Вот-вот уже помажут меня на престол Тридевятого, а затем низвергну я и корону, и трон, чтобы никогда более не возвышалась над русичами тирания.

— Да я вроде немного сделал, — смутился Баюн. — Ну рассказал всем... Ну Федоту помог... Без Калина Калиновича ничего бы и не было.

— Сколько ты сделал — ты не представляешь даже. — Елена обняла его, мягко, успокаивающе. Стоны Финиста за ее спиной превратились в кашель. — Разве ты не понял? Буян. Баюн. Остров — всего лишь образ. Это от тебя зависит мое возвращение из плена Волха.

— И все остальные вернутся? Все, кого Волх погубил? Поднимутся в Ирий?

— Я обещаю... — начала Елена и вскрикнула. Огромная серая сова ворвалась в окно палаты и бросилась на царевну с выпущенными когтями. Красные струйки брызнули по нежным щекам Елены. Царевна кричала, пытаясь оторвать птицу от своей головы. Полетели клоки с мясом вырванных рыжих волос. Рысь прыгнул, но перья совы встопорщились, и слетевшая с них молния отбросила его под лавку.

«Не мешай мне!» колоколом ударило в голове Баюна. «Ты не знаешь, что происходит!»

— Кто ты? — Рысь понял, что голос принадлежит женщине. — Ты ведьма? Служанка Волха? Кем бы ты ни была, я не дам тебе убить царевну Елену!

«Слепец, безмозглый зверь! Елена Премудрая — это я!»

Конец, подумал Финист, на сей раз точно конец. Он уже ничего не слышал, а кашель его слабел и глох. Легкие были тяжелыми, чем-то наполненными, не дышащими. Раскаленные когти стискивали внутри, и с каждой волной боли Финист проваливался глубже и глубже в черную пропасть. Он помнил это ощущение, но тогда маршала спасли, вытащили из этой ямы, вынули осколки железа. Сейчас он уже был далеко за тем порогом, и помочь ему никто не мог.

Тогда, лета и лета тому назад, он был последним, кто остался. Он и еще несколько верных воевод, занявшие оборону в Речном доме. Маленький гарнизон против всей армии Бориски, осколок старого века. Финист думал, что будет больше, но со смертью Волха на сторону врагов перебегали целыми дружинами. Удалось собрать разношерстное ополчение, но мало кто из этих людей знал воинское дело.

— Это бесполезно, — сказал Финисту один из бояр. — Нас просто перебьют. Надо сдаваться.

— Я не сдаюсь! — прошипел маршал. — Я замолчу только с землей во рту! Я не предам владыку, даже мертвого!

Да и кто бы поверил в то, что Финист сдается? Ведь еще только два месяца назад он открыто призвал армию к мятежу и попытался низложить самозванца, пока тот был в отъезде. Маршал не мог сделать ничего меньше после того, как своими глазами видел Балора и Разящего, дерущихся за вожделенное сердце, которое еще билось у них в лапах. Как узрел душу своего повелителя, с воплем падающую в жерло пропасти, из которой нет возврата. Как вокруг молниеносно стало рушиться все, что воевода тьмы любил и защищал. Сердце Волха вздрагивало, истекая последними каплями в тела победителей, а Тридевятое корчилось в муках, тогда казавшихся предсмертными. На страну набросились со всех сторон, будто орда стервятников, грабя, убивая, уничтожая, насколько могли дотянуться. Счастливая, плясала Гроза на костях русичей, и лишь воля чужеземных демонов — прочь, не мешай, это наша добыча! — заставила ее скрыться.

После первого штурма, ничего не давшего, Бориска приказал бить по Речному дому из пушек, как будто тот был крепостью. Финист мог укрыться, но не стал — на нем одном все держалось, его дух не давал остальным струсить и заставлял продолжать, вопреки всей безнадежности этого упорства. Ядро пробило стену совсем близко от маршала, обломки камней ударили его в грудь и живот, чешуйчатая бронь разорвалась, и сталь глубоко врезалась в тело. Не будь при защитниках навьего лекаря, Финист был бы уже давно мертв.

Сейчас, подумал он, Мара опять меня нагонит. Я ненадолго ее обманул.

Ненадолго — но обо всех этих годах Финист ничуть не жалел. Он бежал из Тридевятого, потому что понял: героической гибелью ничего не добьется. Живой, он может отомстить. Мечта о мести поддерживала его, хотя были моменты, когда унижение и тоска становились невыносимы. Маршала будто сберегали для того дня, когда ему открылось, что жив и где-то укрывается последний из Всеславичей. О, как воспрял Финист тогда! Как, не покладая рук, начал выстраивать план воскрешения Тридевятого и Нави! Ему казалось, будто сам демон ведет его, хотя никакого влияния Финист не ощущал. И этот кот, явившийся к нему за ключами... Что-то в нем было уже тогда, может быть, готовность вступиться за Тридевятое, которая пропала даже у людей.

Мутнеющим взором Финист как будто различал склоненную над ним пекельную богиню, чья рука погружалась в рану. Его тело изогнулось, последний выдох сорвался с губ, и Финист полетел сквозь пол. Он знал, какая судьба ждет темных после смерти — и смирился с нею.

Сова срывала кожу с головы визжащей царевны, обнажая не череп, но нечто блестящее, темное, гладкое. Платье «Елены» вывернулось, превращаясь в покрывала и перья. Оболочка рыжевласой девы оползла, обнажив крылатую омерзительную тварь, которая кричала уже не человеческим голосом и лязгала пастью, пытаясь достать врага.

«Баюн!» крикнул голос. «Я не выдержу долго! Ты привел ее, и ты должен с нею бороться! Это мало кому удается, но это возможно! Не надейся на Волха, тот сам сражается за свою жизнь! Ты слышал, ты — врата низвергательницы! Перестань... ее... создавать!»

Гроза сомкнулась на птице, разгрызая, хлюпая, урча. Несколько окровавленных перьев слетели на пол. Слепая морда, состоящая из одной только пасти, и не пасти даже, а широкой, как туннель, глотки, повернулась к Баюну. Тот сбросил с шеи веревку и стоял, подергивая коротким хвостом.

— Не предавай меня второй раз, — сказала Гроза. — Я дала тебе все, что ты хотел.

— Это был обман. Я не знаю, насколько, но это был обман, как и твое обличье. Ты была во мне все это время, да? Ты смущала мои мысли, использовала меня, пыталась вырваться из... я уж не знаю, куда Волх тебя заточил.

— Он убийца, Баюн! Не защищай его!

— Я защищаю не его. И если уж он убийца, то чем ты лучше?

— Но ты сам меня позвал!

— Тогда ты была нужна. Сейчас — нет. Знаешь, как заговаривают от укуса змеи? Дают выпить змеиного яда.

— Ты мне не противник. Одумайся.

— Заткнись, — сказал Баюн, у которого закончились умные ответы. Он приготовился, и Гроза налетела на него.

Ослепительными кометами пронесся Конклав по небосводу, ведя за собой хоругви ангелов, похожие на звездопад. Те, кто их видел, говорили, что это предвестник конца света. Небесное воинство достигло земли и прошло сквозь нее в перевернутый пекельный мир. Явление народоводителей было встречено паникой среди нав, а Волх, скорчившийся от боли в тот момент, когда пал его маршал, поднял бессильный, полный ненависти взгляд на отца и уже приготовился встретить его меч. Однако ни Конклав, ни ангелы не остановились. Они послали вспышкой приветствие Светлому Императору, разившему щупальца Чи-Ю, и устремились к подземному небу, в густо-фиолетовый мрак, за облака, что были вовсе не облаками, но спекшимися воедино, подобными дыму или туману, пустыми оболочками отлетевших здесь душ. Всадники Прави рассекали тьму, будто сияющий булат. Мимо них проносились миры пекельных богов — огненные и ледяные, пусто-пыльные и гниющие, озаренные алым, лиловым, рыжим, заполненные такими беспросветными тенями, что черный цвет в них кажется светлым.

Чем дальше скакал Небесный Конклав, тем плотнее и тяжелее становилось то, что заменяло вокруг воздух. Ничто живое уже не могло бы существовать в этом мраке, где пропали последние цвета, пропало время, пропали верх, низ и направления. Человек был бы там раздавлен, сплющен в крохотнейшую точку, и даже эта точка продолжила бы сжиматься. Однако мрак был полон жизни, не имеющей ничего общего с жизнью земной. Навстречу Конклаву ринулись те существа, что воплощаются как Грозы. В преисподней у них нет тел, даже таких отвратительных. Их души — чистое намерение, страсть пожирать и разрушать, и эту страсть, словно удар неподъемной булавы, они обратили на светлое воинство. Ангелы, чей облик отдаленно похож на колеса белоснежного пламени, вращающиеся по всем сторонам света, встали заслоном у Гроз на пути, испепеляя их слепую грузную волю и заставляя снова растворяться во тьме.

Уже даже народоводители ощутили, как давит и сжимает толщь ада. Их будто протягивали сквозь узкую дырочку в сплошном граните. Но ни Светлый Князь, ни его братья не отступили перед миром Вия. Всего лишь чуть замедлившись, они пробивались дальше. Мрак всколыхнулся и заполнился окияном жгучей слизи, живым, голодным, переваривающим сам себя. И его, собравшись в один сверкающий клин, подобный солнечному лучу, пересекли небесные воинства. Глубже и глубже в воронку, где даже их собственный свет переставал быть виден, опускались они навстречу главному врагу.

Все темные стремятся продлить свою жизнь, и расстаются с нею, только если становится лучше не быть. Ведь именно это ждет их в посмертии: исчезновение, угасание души, посколько лишь Ирий может поддержать ее, оставшуюся без тела. Небытие — расплата перед Правью за сознательное отпадение. Некоторые духи пытаются обмануть кару и припадают к силе особых мест, святых или ужасных — кладбищ, храмов, пыточных застенков. Они становятся призраками, и вынуждены вечно бродить по одному и тому же пространству, зависимые от него, постепенно теряющие разум, так как эта подпитка не спасает от угасания, а лишь растягивает его. И немногие, единицы, выслуживают себе от тьмы новое воплощение — будь то за исключительные заслуги, либо же потому, что погибший не завершил своего дела.

Финист падал, не понимая, почему еще осознает себя. Его душа, укрытая пурпурным коконом, скользила вниз по щупальцу Волха, которое вдруг свернулось и удержало этот кокон, будто каплю воды. Финист увидел подземный бой, мятеж в Навьем царстве, свежие раны на теле своего владыки и его незатянувшиеся до конца рубцы. Ясный Сокол без колебаний предложил бы Волху не оставить даже воспоминаний от жалкой души своего маршала — если б это хоть на малую толику придало демону сил или уменьшило его боль.

— Знаю, — громыхнул Волх, — но ты мне будешь полезен не в этом качестве. — И демон швырнул Финиста в самые недра Цитадели, в лабиринты, где без устали трудятся мастера, создавая живое и неживое, колдовское и послушное природным законам, знакомое поверхности — и должное явиться туда через много сотен лет.

Я ненавижу Грозу, проносилось в голове Баюна, пока перед ним раззевалась черная зловонная пропасть, и даже этим я ее питаю. Она забирает и извращает все, что мне дорого. Но без меня ее план рассыпется. Без того меня, которого она поработила.

Ягжаль, богатырки, Иван-Царевич, Емеля, родичи, друзья, все травившие душу теплые воспоминания представились Баюну будто нарисованные на бесконечном свитке. Он напрягся, так, что выпущенные когти глубоко скребанули по дереву, пытаясь мысленно влиться душой в этот свиток, ощутить его, переполниться им, а затем швырнул его в бескрайнюю реку огня, напоминающую чем-то Смуродину. Любой чародей сказал бы, что Баюн творит магию, входя в такой же сон наяву, в котором обращался ко Скимену магистр светоносцев. Но рысь того не знал. Он понимал, что не может убить Грозу ни зубами, ни лапами. У него не было другой силы, кроме силы разума — той самой, с помощью которой она обрела плоть.

Свиток вспыхнул, истязая Баюна. Из рысьей души будто насильно что-то вытягивали, как дети-мучители вытаскивают у кошки из горла проглоченный ею кусок мяса на веревочке. Баюн убивал собственный мир и горько плакал о нем, но было в этом и нечто подобное священнодействию, нечто великое. Место утраченного заполнял искристый, как свежий снег, надменный холод. Баюн догадался, что так, лишенные всего святого, презрительно и рассудочно, мыслят навы, но почему-то не испугался. Зев Грозы захлопнулся, погружая Баюна в топкую горячую тину. Тело его смутно чувствовало ожоги, но это было уже нисколько не важно.

Из огненной реки, там, где прогорели остатки свитка, поднялась огромная глыба — властная, гордая, несгибаемая. Распахнулась в оскале пасть, роняя жидкое пламя с морды. Демон мгновенно раздулся, заполняя собой все сознание Баюна. Рысь видел его отчетливо, словно вживую, и мог разглядеть каждую складку шкуры, каждое сочленение броневых пластин. Подобно наве на радении, Баюн проник в эту тушу и прочувствовал ток его крови, что лилась реками Тридевятого, биение могучего сердца в царском тереме, тысячи присосок, кажущихся людьми, жестокий тиранический разум, в который сливалась армия русичей. Это наше, подумал рысь, наше — и мое! Он позволил новому чувству захватить себя — восхищению, подобно тому, как вызывает восхищение громадная пушка или тяжелая грация хищной панфиры, и услышал, как далеко-далеко, в каком-то другом мире, Гроза завизжала от удивления и боли.

Светлый Князь летел впереди атакующего клина и узрел Вия первым. Или Виев, потому что хозяин преисподней был един во многих. Нет в земных языках слов, описывающих его обличье. Но сравнить Вия можно было бы с гигантским роем саранчи, из которого составлено некое существо. Существо это более всего походило на кровожадного червя — не формой даже, а впечатлением, которое оставляло: чего-то мерзкого, устрашающего и в то же время жалкого в своей ограниченной злобе. Только Вий не был зверем или простым чудовищем: он нес в себе непостижимый, извращенный разум. Из недр «саранчи» тянулась тонкая нить.

В самое туловище червя вторгся Конклав, иссекая его части. Рой рассыпался и вновь соединялся, бесконечный, неспособный испытывать усталость.

— Прикройте меня, братья! — крикнул Князь Всеслав и устремился сквозь Вия туда, откуда выходила нить. Истоком ее был плотно свернутый ком одной из Гроз. Всасывая эту нить, она раз за разом уменьшалась, разворачиваясь из адской бездны в иное, далекое пространство. Вдруг по Грозе пробежала волна, и она выпустила большую часть нити. Ее душа ворвалась обратно, непонимающая, разозленная.

— Молодец, — сказал Светлый Князь, обращаясь к тому, кто ранил врага по ту сторону пробитой сквозь миры червоточины. Его меч обрушился на нить. Та лопнула, как струна.

В ушах Баюна раздался пронзительный звон. Открыв глаза, он понял, что висит в воздухе над полом — и уже падает на него. Грозы не было. Не было на его шерсти и никаких ее следов. Только останки зарубленного Федота лежат поотдаль, да у подножия трона — мертвый Финист.

Баюн поднял снайперифль и положил его на труп стрельца. Постояв в молчании, он направился к Финисту. Хладное лицо того было спокойным, точно в момент смерти маршал понял нечто, принесшее мир в его буйную душу.

Баюн вздохнул.

— Извини, — сказал он. — Гадюкой ты был той еще. Но я сам виноват. Съездили на моей спине, а я дозволил.

— Так всегда бывает, — произнесли у окна. — Мы сами себя губим и никто, кроме нас, над нами вовеки не сжалится.

Баюн повернулся. Там стояла Елена Премудрая.

— Что ты молчишь? — усмехнулась она. — Я это, я. Неужели ты не признал?

И точно! На картинке у Елены в руках был золотой венец. И сейчас она его держит. А у той, что Гроза внушила, венца не было. Потому что рысь про него забыл, а Гроза могла лишь из его памяти доставать все потребное.

Глаза настоящей Елены зеленые. Суровые. Лицо гладкое, но все же старше.

— Про остров Руян, — сказал рысь, — все-таки, значит, выдумка была?

— Нет. Город на острове Руян когда-то был столицей моей империи. Я и сейчас там. Ты видишь меня с помощью одной из моих птиц.

Баюн покосился в угол: сова. Маленькая, сычик. Очи вперила и не шелохнется.

— И где он тогда? Как вас искать?

— Чтобы победить меня, мои враги наслали потоп, и Руян опустился под воду, — ответила Елена. — Не нужно меня искать. Я сама пробужусь и приду. Столетиями я следила за Тридевятым через совиные глаза, ожидая нужного дня. Сейчас престол опустел и готов для моего возвращения.

— Это нечестно! Если вы могли все это время...

Елена подняла руку, веля замолчать.

— Я мыслю не честью, а целесообразностью. Изо всех образов будущего я выбрала самый лучший и для себя, и для Тридевятого. Если бы я пришла при Дадоне, началась бы война куда страшнее этой. Если бы вместо Финиста — меня свергли бы другие царевичи. Я не зря зовусь Премудрой, Баюн.

— Понял, — сказал он. — Спасибо, что помогали мне.

— Не за что. Я вижу, у тебя есть ко мне вопросы. Задавай.

— Это правда, что и я, и мы все попадем после смерти к Вию?

— А сам ты как считаешь?

Баюн задумался.

— Не знаю. Вроде все складно у Калина Калиновича выходит. Для чего такой твари, как демон, сдались люди? А все равно я даже сейчас Грозу Волхом победил. Чему верить?

— Щедрости со стороны Волха здесь, конечно же, никакой нет. Вы кормите демонов, а они вас защищают. Вы зависите друг от друга — ему с вами хорошо живется, вам с ним. До тех пор, пока демон не начинает жадничать, подавлять всякое вольномыслие, или не позволяет Вию овладеть собой целиком.

— Как же хорошо, если кормим своими душами?

— Это кто тебе такое сказал?

Баюн смолчал.

— Кто бы ни сказал, — продолжила Елена, — он нагло соврал. Подобно божествам, демон питается поклонением. Но не лично себе, хотя и такое возможно, а государству, которое одушевляет. Обожание, почитание, любование мощью царства, жертвы на его алтарь, подвиги и ратная слава – все это стекает незримыми струйками в подземный мир и там становится кормом для воплощенной державы. Демон побуждает вас раздвигать рубежи – и тем самым вы ширите его тело, укреплять войска – и закаляются его мускулы. Без людей Волх не сможет существовать. Поэтому ему выгодно величие страны и многочисленность народа. Кстати, так ты можешь определять, у каких царств есть демоны, а у каких нет. Чем больше людей, тем больший урожай корма соберут навы. Синский Чи-Ю, например, здесь хватил через край, и теперь не знает, куда девать всю эту ораву.

— Син Заморье сейчас побивает, — сказал Баюн. — Вот ему и будет где их расселить. Или от половины избавиться. Значит, Гроза и впрямь хотела истощить Волха! Заставить русичей его возненавидеть! Он хоть жив там?

— Жив, не волнуйся. Плох, но жив. Волхи все крепкие. Тридевятое кто только не пытался погубить, а оно всякий раз вставало.

— У вас и под землей совы?

— Мне для этого совы не нужны. Я чувствую, если Волх погибает. Когда был убит предок нынешнего, мне словно вонзили шип в сердце. Точно так же и Волх ощутил смерть Финиста. — Елена смолкла, к чему-то прислушиваясь. — Тебе нужно уходить отсюда. Я задержала время, но стража вот-вот будет здесь.

— Возвращайтесь! — взмолился Баюн. — У нас ни царя теперь, ни наместника — опять бардак начнется. Не сяду же я на престол!

— Не успеет начаться. — Елена сделала жест рукой: иди. Баюн вышел за двери, покосился туда-сюда, прислушался и скрылся.

Когда с добрый десяток стражников ворвалось в палату, тела Финиста они не увидели. На спинке трона сидела сова, держа в когтях корону Тридевятого. Завидев людей, она гукнула и улетела, унося корону с собой. Это породило самые диковинные слухи.

Рысь сказал Марье, что Федот своего добился и погиб храбро, а его самого спасла царевна Елена и обещала вернуться. Больше ничего не говорил. Помянули старого стрельца, помянули и Емелю заодно. Баюна Марья приютила у себя, на время.

За опустевший престол развернулась грызня. Кто только не лез в цари. Появлялись даже худородные самозванцы, выдававшие себя за чудом выжившего Ивана. Дума так и вовсе бурлила. Началась вялая смута: бояре дерутся — народ не вмешивается. От войн и без того все утомились, хотели просто жить, все равно, с кем. Рати на западе будто сами по себе стали, от Тридевятого отдельно. Но там уже, хвала Светлому Князю, притухало. Королевства в хаос сваливались: повсюду разразились восстания, и армии пришлось отводить из похода, чтобы подавлять народ. Скимен воспрял, отбил часть страны, на судьбу Фридриха плюнул и посадил королем его брата, помладше да посмекалистее. Авалон трясло — там некий Ланцелот целые города поднял против Гвиневры.

Синьцы отыскали в Заморье Бармаглота и выпустили его на волю. Для Разящего это стало смертельным ударом. Разорванный, как мешок, он издох, но Чи-Ю его кровь не досталась. Светлый Император рассек сердце заморского демона и принудил свое бунтующее порождение убраться в Ди-Юй. Заморье стало полудиким краем, где не жили, а выживали. Метрополис зарастал травой. Императору Мингу было некое видение, после которого он сложил с себя власть и стал монахом. Его сын, занявший престол, велел прекращать войну. Но укротить Чи-Ю было не так-то просто: он все же оставил синьцев на тех землях, что они удержали, и создал там анклавы, куда постепенно переселялись новые люди.

В Лукоморье вернулся Вестник Рассвета Ставр, и тоже протянул руки к трону. Дружина у него была недурная, поэтому удача сопутствовала больше, чем другим. Баюн, которому надоел беспорядок, собрался уже хоть зверей лесных собрать и особо наглых царьков прижать к когтю, но тут нежданно-негаданно появилась Елена Премудрая. Влетела сова в царский терем, где в ту пору обретался какой-то Дюк Степанович, ударилась о пол и обратилась рыжеволосой царевной с пропавшей короной Тридевятого на голове. К ней вышли прямо из стен и семь стражей ее, богатыри в закрытых шеломах.

Народ, исстрадавшийся, принял царевну с радостью. Всю боярскую вольницу Елена придушила властной рукой. Ставра, корорых пытался кочевряжиться и ночью с дружиной в терем ломанулся, сослала на север. Вернула чародейством Змея Горыныча и вновь его сковала. Рассказала по яблочку правду о Волхе и Грозе. Хотела для этого позвать Баюна, но тот отказался:

— Пусть пока забудут про меня вообще.

Аламаннцам царевна заслала помощи, и через несколько месяцев Скимен наконец-то от Балора отделался. С королевствами подписали мир. Посылали такое предложение и Гвиневре, но та не ответила. Гораздо труднее было людей с навами помирить. То и дело опять случались стычки. Впрочем, навы стали теперь менее наглыми. По тем слухам, что до Баюна доходили, Светлый Князь и его братья вступили в бой с Вием, и его власть что в Нави, что на земле ослабела. Пользуясь этим, Волх подавил вспыхнувший было в своих владениях бунт, назначив нового первосвященника. Демону снова стал поступать корм, правда, в гораздо меньших количествах. Но Елена Премудрая обещала поправить дело. Не будучи темной, к Волху она, тем не менее, относилась тепло, если не сказать ласково.

— Он дурной, — говорила царевна, — как пес-подросток. Молодой, буйный себе же во вред. Надо его от глупостей уберечь. Заронить частичку света. Как в корабль подпускают воды, чтобы не переворачивался.

— Такое только Светлый Князь может, — отвечал Баюн.

— Я что тебе говорила? Никто, кроме нас. Я живу в этом государстве, я им правлю. Мне и найти способ его приручить. А для начала я хочу, чтобы, раз уж люди знают про Волха, пусть это знание пробуждает в них не страх, а почтение. Вдумайся, Баюн, это объяснит всем, почему они должны любить свою родину. Не потому, что так положено, не потому, что царь Божий помазанник, а потому, что таким образом они питают и поддерживают нашего иномирового покровителя.

— Вера, — сказал рысь. — Вот как это называется. Создание нового божества.

— Пожалуй, что так.

Ставр самовольно вернулся из ссылки в месяце листопаде. Но не в Лукоморье, а к Калину Калиновичу, который у себя в лесу собирал опять каких-то людей. Вскорости одним вечером на блюдцах вместо новостей появилось лицо Ставра, который, то и дело запинаясь и кося в бумажку, заявил, что царевна Елена — не настоящая, а самозванка, воспитанная в Заморье. Избушку Калина нашли и оцепили, не успел Ставр свою мысль продолжить. Вестников Рассвета Елена приказала допросить и кое-кого казнила. Услышав об этом, Баюн примчался к ней.

— Твой Калин Калинович, — сказала царевна, — подданный Авалона. Там у него денег, как грязи, и собственный дворец. Его в Тридевятом купеческого звания лишили, потому что он молодильными яблоками торговал без грамот и пошлин, в себя. А потом стал авалонским друидам продавать наших красных девиц для жертвоприношений, кровавой требы. Когда попался, бежал, в Камелоте его приютили. Он всем черным чародеям Авалона друг. И конфидант Грозы, судя по всему.

Рысь отправился в темницу, где Калин Калинович сидел и ждал, что решит царевна.

— Когда первый Волх родился, — сказал бывший купец вместо приветствия, — раздался гром и великое сотрясение земли, и всех живых тварей обуял ужас. А ты, Баюн, я смотрю, обратно ему поклонился. Ну что же, не мне тебя судить.

— Да уж точно, не тебе, — ответил ему рысь. — Ты Емелю подвел под нож и Федота сгубил. Ты мне много наговорил, а оказалось, ты Грозе служишь. Что, Вий уже Авалоном вместо Заморья хочет мир вычерпать?

Враз глаза Калина омертвели, сделались как у нав — холодные, бездушные. И когда он заговорил, голос его больше не звучал мягко.

— Авалон был великой империей, — процедил Калин. — Умнее, древнее, хитрее, лучше во сто крат, чем эти заморские выскочки. Мы забыли больше, чем они знали. С самого начала нужно было ставить на Камелот, а не на Метрополис. Тогда уже давно бы сгнили трупы демонов, и господин наш объединил мир под своим водительством. А ты, рысь, дурак. Тебе такую славу пророчили. Тебя уже и так, и сяк, и тушкой, и чучелком пытались к нам завести. Ты бы мог войти в Семью, да что там — во всемирный совет. Шутка ли, Грозою помеченный!

— Ничего бы у вас не вышло, — сказал Баюн, — и теперь не выйдет. Ланцелот вашу Гвиневру скоро с престола скинет. А я Грозе не поклонюсь никогда. Я ее освободил, только чтобы Волха вернуть.

Глаза Калина выпучились:

— Ч-что? Что ты сделал?

— Я спускался в пекельные царства за демоном, по поручению Светлого Князя. А ты решил, я Вию ходил поклониться, что ли?

— Га-адина... — протянул Калин Калинович, — так это ты его привел? Что же ты сразу... Ах ты лживый...

— Я тебе вранья не сказал ни слова. Вы все меня даже не спрашивали.

Калин аж побелел. Брылья его затряслись. Кинулся он к решетке, схватил Баюна ручонкой за баки — рысь от удивления даже не успел ничего сделать — и выкрикнул по-авалонски проклятие, которому научился от чародеев Камелота. Точно острый нож вошел Баюну в шею, отсекая дыхание и вышвыривая из тела.

Ну вот, подумал рысь, всплывая на волнах света, здрав будь, Ирий. Он ждал, что с минуты на минуту опустится в заливные травы, однако продолжал парить между розово-золотистых облаков. К нему приближался человек.

— И снова приветствую тебя, Баюн, — сказал Князь Всеслав. Обликом он теперь был воевода: с саблей, в панцире доспешном, только алмазный венец на волосах неизменный.

— Меня не пустят? — обреченно спросил рысь. — Я служил тьме? Я должен быть в аду?

Светлый Князь рассмеялся.

— Баюн, обиталище Вия — это не место, где может просуществовать душа хоть какой-то миг. Я только что оттуда, со славной битвы. Можешь быть спокоен: Авалону еще долго не воплотить мечту о завоевании мира.

— Вы убили Вия?

— Его невозможно убить — по крайней мере, в эти времена. Мы заставили его отступить. Сей шаг вернется к нам тысячекратно, и ответ ударит по земному миру с силой, доселе еще невиданной. Мы уже готовимся к нему. Но для вас пройдут столетия, поэтому не бойся. Ты вряд ли застанешь это.

— Калин мне рассказывал про падшие души... Тоже врал?

— Только злое создание, привыкшее к жестокости Вия, может придумать, что небеса заставят людей страдать. Да, не всех пускают в Ирий. Те, кто отягчил свою душу грехами, остаются прикованы к земле. Им уготованы перерождения, за которые они должны раскаяться. Лишь люди, чья вина велика и неоспорима, попадают в чистилища, но даже оттуда, осознав совершенное, можно подняться.

У Баюна отлегло от сердца.

— Значит, я могу увидеть своих друзей?

— Можешь. Но только кого-то одного.

— Почему?

— Потому, Баюн, что ты не умер. Заклинание остановило тебе сердце, и сейчас Елена Премудрая пытается вновь заставить его биться. Долго ты не пробудешь здесь, поэтому выбирай быстрее. Кстати, мой сын передает привет.

Баюн не поверил своим ушам.

— Волх?

— У меня нет других, — улыбнулся Всеслав. — Если дословно, то когда я возвращался в Ирий, Волх послал мне вслед: «Кажется, я только что видел твою кошку. Она еще жива? Удивительно».

— Елена хочет его просветлить, — сказал рысь. — Да и я хотел...

— После предыдущего Волха мне было бы отрадно увидеть такое просветление. Но сейчас пока ничего нельзя сказать. Он не с адом — уже хорошо.

Баюн ощутил, что тяжелеет. Его тело слегка опустилось.

— Я хочу увидеть Ягу! — выпалил он.

— Смотри, — сказал Князь и исчез. Вокруг Баюна расстелилась степь — бескрайняя, ярко-зеленая. Только где-то у горизонта вырисованы тонкие башни на стрекозиных ногах. Небо сине-серое, предгрозовое, но не страх оно внушает, а чувство необыкновенной, дикой свободы. Не для старой богатырки мягкое сияние и покой. А вот и она сама — летит навстречу, в своих узорчатых свободных одеждах, верхом на чудесном белокрылом скакуне, у которого во лбу полумесяц, а копыта едва задевают верхушки трав.

— Котик! Баюша!

Ягжаль спрыгнула с коня и обняла Баюна. Рысь облапил ее в ответ.

— Я не мертв, бабушка Яга! Я вот-вот вернусь!

— Знаю, пушистый мой богатырь. Знаю.

— Передай от меня привет всем-всем! И Волку! И Ивану! И Федоту с Емелей! Скажи, что я перед ними извиняюсь за Грозу! И ты меня прости, пожалуйста! Из-за меня ты умерла!

— Дело прошлое, Баюн. Ты отомстил. А это главное. Мы, вольные девицы, из ветра пришли и в ветер уходим.

Ирий начал расплываться. Баюна потянуло вниз. Руки Ягжаль уже проходили сквозь него.

— Доброй скачки, бабушка Яга! — крикнул рысь на прощание.

— Я для тебя все «бабушка»... — беззлобно проворчала Ягжаль. — И тебе удачи, котик. — Она помахала ему рукой.

Открыв глаза, рысь увидел над собой Елену Премудрую. Ее пальцы упирались ему в грудь, а сам он лежал на спине, распластав лапы.

— Уф, сказала Елена, — насилу оживила тебя. Уже хотела всерьез с Марой сцепиться.

— Где Калин?

— Сэр Кейн, — произнесла царевна с отточенным презрением, — кормит червей. По частям. Какие-нибудь части я, наверное, положу в корзинку и вышлю Гвиневре.

К сожалению или к счастью, Гвиневра не успела получить такого подарка. В скором времени Ланцелот взял столицу и казнил королеву через повешение. Авалонцы ликовали.