Зарницы грозы

Глава шестая

Оскар проснулся оттого, что по двери ударял — бух, бух — тяжелый кулак. Во сне он видел колотушки из костей, лупящие по боевым барабанам. Разлепляя больные глаза, путаясь в сорочке, он дотащил себя до двери и открыл ее. На пороге стояла хозяйка-тролльша, заполнявшая собой весь дверной проем.

— До тебя не достучаться! Прячешься, что ли, от меня?

— Нет, — промямлил Оскар, — я спал.

— Час пополудни, а он все спит! Деньги когда будут?

— Вечером. Я же обещал.

— Ты мне каждый день обещаешь. Ты знаешь, сколько у тебя уже долг?

— Восемьсот пятьдесят...

— Тысяча! Не считая этот месяц. Когда я хоть что-нибудь из этого увижу?

Она сильно пахла потом и каким-то особым тролльским, неистребимым запахом, похожим на прогорклое сало. Оскар отодвинулся:

— Я же говорю. Мне придержали. Когда заплатят, я отдам.

— Я вот к тебе приду на работу, поговорю там с ними! Лично мне будут отдавать, чтобы не выкаблучивался тут. Почем мне знать, вдруг ты жалованье в подушку прячешь.

— Обещаю, — твердо сказал Оскар, протирая глаза, — сегодня вечером принесу. Я сейчас пойду за ними.

Бурча, хозяйка двинулась прочь по коридору. Оскар захлопнул дверь, открыл шкаф и растормошил спавшего там на грязных вещах черного песика.

— Тото, вставай. Нам пора.

— Чего? Куда? — завнул песик, потягиваясь и разбрасывая сорочки Оскара.

— Отсюда. Подальше. И поскорее.

Про работу Оскар Зороастр, естественно, соврал. Работы у него не было. Не было даже печати горожанина, а бумаги он носил поддельные. Из-за отсутствия печати он не мог никуда наняться, из-за собственного прошлого — старался жить все больше по ночам, избегая стрелков, двигаясь из города в город, из одной невзрачной комнатки в другую. Ремесло бродячего торговца еле позволяло сводить концы с концами. Он мог бы рассказать хозяевам всех этих бесчисленных комнат, что живет впроголодь, продавая полуволшебные безделушки, а изредка прибиваясь ко всяким карнавалам и ярмаркам нечисти, где гадает по руке и на картах. Но такого постояльца никто бы не впустил, даже тролли. Само слово «жалость» давно приобрело в языке Заморья ироничный оттенок.

Оскар накинул плащ со множеством карманов — самая ценная вещь изо всей его передвижной лавки, но уж этот-то плащ он никогда не продаст. В карманы вместилась его одежда, нож, ложка, миска, фляга, все товары, а еще краюха хлеба и кусок сыра на дорогу. Когда шел дождь, один из карманов занимал Тото. Песик был намного полезнее для Оскара, чем Оскар для него. Тото охотился на мелкую дичь, чуял стрелков за милю, а прокормить себя мог и сам. Но бродяга держал его не поэтому.

— По... заботь... ся... о... Тото... — были последние слова умиравшей у него на руках молодой женщины. Оскар до сих пор помнил, как приподнял ее тело, держа ладонь на лопатках, и эту ладонь облило теплой кровью, а Дороти затряслась и забилась, кашляя. Камень, выдранный из мостовой, упал — ее пальцы обмякли, руки повисли. Стрелки суетились вокруг Оскара, лупя и оттесняя толпу, словно имели дело со стадом взбунтовавшихся быков, а он бессильно сидел, забыв, что надо бежать. Только крики «Вот он, вот он! Смотрите! Здесь Гудвин Z!» вырвали Оскара из оцепенения. Он бежал, сломя голову, к дому Дороти за ее собачкой, потом к своему, и тем вечером был уже далеко.

Если стрелки меня поймают, подумал Оскар, я встречу в тюрьме и дряхлость, и смерть. Сколько у него уже набралось долгов? Отрабатывать их можно годами — а ему, в сущности, не так уж много осталось. Перед тем проклятым сборищем он уже решил, кого назначит вместо себя главой Изумрудного Братства. Но Братства больше не было. Если кто-то и остался на свободе, он забыл о старом чудаке Гудвине Зет с его упорной борьбой и невероятными мечтами.

Оскар оставил в комнате для вида кое-какую одежду и обувь, которую уже совершенно износил. У него не было узлов, никакой поклажи, ходил он пешком, поэтому обманутые хозяева спохватывались не сразу. Тото спрятался в волшебный карман, не высовывая даже носа. Под подозрительным взглядом тролльши, мывшей пол на лестнице, Оскар вышел из дома, чтобы уже никогда туда не вернуться.

Его путь лежал через площадь. Там на невысоком постаменте стоял палантир в человеческий рост. По нему говорил свои речи Отец Микки Маус, по нему визжала Хеллион Климмакс, по нему показывали казни — и новости. Обычно Оскар не обращал на них внимания, но сегодня возле палантира было оживленно. Люди судачили, ахали, тыкали пальцами. В волшебном шаре гарпия захлебывалась, распираемая словами, и тараторила:

— ...баргестов, призрачных гончих, призрачных кошек, а также вирмов и виверн. На вопрос, почему требуются такие внушительные силы для усмирения одного-единственного короля Фридриха, ее величество Гвиневра отвечает, цитирую: «Чертовы аламаннцы за нашей спиной вступили в сговор с Тридевятым царством. Мы не знаем, какие ужасы успел выпустить и вооружить Темный Властелин Финист, посему призываем Фридриха к ответу на свой страх и риск. Правь, Авалон!»

— Темный Властелин!! — Ясный Сокол аж сполз с трона, так он хохотал. — Я в восторге! Я польщен! Баюн, ты будешь этим моим... как их зовут... миньоном! Я себе достану вместо коня черного единорога, чтоб еще темнее смотреться! А чтобы рарогами управлять, он у меня еще и летать будет!

Войска свои Финист в Аламаннское королевство не отправил, но западные рубежи Залесья стояли открытыми — езжай кто хочет. Главное, чтобы аламаннцы авалонцев хорошенько потрепали, прежде чем Авалон до Тридевятого дойдет. За чужую же землю биться, как за свою, сейчас резона нет. Лучше им тыл прикрывать, продовольствие возить, снадобья, боеприпасы. Выгоднее. Но Баюн был другого мнения, и втайне попросил Руслана перекинуть часть своих дружин в подчинение к Алеше. Рыцаря война застала в Аламаннском, добраться до анклава он не успел, а бойцов с гошпиталем вышло немного.

Если после расправы над Дракулой у некоторых брезжила мысль, что это начало конца, то нападение на аламаннцев убедило в этом всех. Будто некая незримая броня, годами закрывавшая от любой беды, оказалась сорвана. В соседние с Аламаннским королевства хлынули толпы беженцев. Правители поспешно бросились закрывать границы, но куда там. Люди бежали поодиночке, через леса, с порубежной стражей дрались. Кому из аламаннцев удавалось проскользнуть, рассеивались по городам, где рассказывали каждому встречному о злобе авалонцев. Гвиневра не поскупилась, всей темной нечисти нашла применение. Воевала нечисть, правда, плохо. Ворвавшись в мелкий городишко и ограбив его, отряды застревали там, не желая идти дальше. Но королеве-чародейке и не нужны были аламаннские земли — ею двигало мщение. Избить Фридриха, унизить, растоптать. Пусть лучше собственный народ его возненавидит за своеволие.

— Они на севере и северо-западе, — показал Баюн лапой на карту. Финист отдал под его начало железных соколов, чтобы рысь мог следить за авалонскими войсками и докладывать. — На севере уперлись в светоносцев, огибают теперь рубежи, чтобы войти с юга. Далеко не проходят, дыма больше, чем огня. Жгут, разрушают... Словно хотят запугать.

— Именно это и хотят, — сказал Финист. — Самим потому что страшно. Королевства друг с другом уже давно не бились.

— А мы что же? У нас под боком опять...

— Да подожди ты. Лезешь поперек навы в пекло. Так не делается.

— А как делается?

— Вот скоро увидишь, как.

И Финист обещание сдержал, показал. Через неделю на окраине одного из аламаннских городов нашли объеденные баргестами тела. С виду дворяне, но без брони, из оружия только сабли, на сапогах шпоры — кони, видимо, ускакали, или же их нечисть посчитала вкуснее и жирнее. По бумагам русичи, званий невысоких. Рядом случилась птица Гамаюн и, не мешкая, раструбила по всем яблочкам, чародейским зеркалам и шарам, что авалонская нечисть сожрала мирных путников.

Финист кликнул рать. Облаченные в черную навью бронь, с навьими самострелами да мушкетами, русичи вышли из Тридевятого, прошли через Залесье и ударили по трем направлениям. На подмогу нечисти устремились авалонцы-люди. Гвиневра отправила Финисту посла с депешей, полной гнева и восклицательных знаков. Финист в ответ взял медную монету, запечатал в конверт и отдал послу со словами:

— Передай своей королеве на хлебушек, я старость уважаю. А то она, видать, совсем обнищала, что за гроши удавить готова.

Все равно как пощечину влепил. Дадон бы так не смог, хоть и пыжился временами, а трусливый Горох — и подавно. Смотрел Баюн на зеленеющую рожу посла, и не мог не гордиться. Но все равно рассказ верховного навы не шел из головы, глодало что-то подспудно, отравляя спокойную, в общем-то, жизнь. Поэтому Баюн, как только день стал клониться к вечеру, вышел из терема — кое с кем потолковать.

На дворе начало месяца лютеня. Люди в шубы кутаются, шапки надвигают на нос — бедные, бесшерстные, как голые кошки с далеких южных царств. Стынут, обледенелые, новые флаги Тридевятого над царским теремом. Финист их распорядился сделать красно-фиолетовыми, а гербом хотел первоначально вторнуть ту жуткую статую, что в Навьем царстве стоит подле Цитадели. Еле-еле отговорили. Верховный нава, глазищами коварно блестя, предложил вместо статую рогатую чашу — Финист аж подпрыгнул и матерщиной его покрыл: «Ты мне, песьеглавец такой-растакой, огненную войну пророчишь, что ли?!» Чего в этом символе страшного, наместник объяснять не стал. Наконец утвердили волка, бегущего посолонь над теремом. А чтобы не было мрачно, оранжевое светило добавили. Все пекельные цвета. Людям невдомек, а навам на радость.

На рынке шумно. Прежде зимой на потеху были одни калачи с ватрушками да петушки леденцовые, а сейчас из Хидуша и Сина начали фрукты везти. Дорогие, заразы, но Баюну бесплатно дали. Рысь понюхал, куснул — так себе. Что в них люди находят, непонятно.

Вот королевства торговлю запретить не запретили, но прикрыли. Иберийские скакуны на все золота теперь. Латы и кольчуги отныне тоже только свои. Поэтому Финист оружейников не жалеет, цеха все расширяет. Навья бронь недешева, обычные кметы ее себе позволить не могут. Синские купцы, правда, тебе все что хочешь продадут, хоть полный доспех, как у лучших кузнецов королевств. Да только синьцы хитрые, все хорошее у них для себя, а для чужестранцев принцип другой — тяп-ляп, зато много. Финист как-то выразился, что они и детей, наверное, точно так же делают.

Баюн перехватил в мясном ряду курятины, потом у бабушки с крынками — молока. Пока лакал, услышал за спиной:

— Царя-то будут выкликать? Али как?

— А шут их знает, Фомич. Тебе-то что за беда?

— Дак ведь негоже оно, царь от Бога помазанник. А этого кто помазал?

— Тише ты! Вон его зверь ручной стоит, докладет — головы не снесешь.

Баюн чуть не фыркнул в миску. Финист на злословие внимания почти не обращал. Говорил, пока вреда нет — пускай балакают. Сам тем временем из восточной ссылки повелел доставить Идолище Поганое, узника Дадоновского, и четвертовать. Чтобы его несчастной судьбой вольнодумцы всякие больше не досаждали. Дадон Идолище за то сослал, что он во времена Бориски слишком много уворовал из казны. Не из радения о русичах царь так сделал, конечно, а чтобы то золото себе прибрать. Нечестно ведь этого, когда воруют больше самого государя. Финист Идолище разорвал лошадьми, а люди рассудили: суров наместник. Бояться надо. Чтобы такому — да не доносили?

— Я зверя не страшусь, мне укрывать нечего, — сказал Фомич. — А порядок должон быть.

— Тебе порядка не хватает? Сытно, мирно, татей поубавилось. Каков еще порядок нужен?

Дослушивать Баюн не стал. Сказал бабушке спасибо и поторопился к Емеле. Тот гулять любит, не найдешь его потом.

Емеля жил бедно. И не потому, что жизнь не удалась, а потому, что сам себе так постановил. Печка, стол да лавка. Сундук еще. По углам клубы пыли катаются. Ест руками, как басурман, но ему ложка и не нужна — не готовит ничего. Один овощи, сырые. Зимой полупустая окрошка прямо из миски. Неудивительно, что болеет. Баюн его жалел. Пытался убедить, что все эти хидушские штучки не про русского человека, но Емеля на своем твердо стоял.

— Здрав будь, — приветствовал он Баюна на пороге. — Проходи, в ногах правды нет.

Бедно-то у Емели бедно, а яблочко на блюдечке лежит. Надо же смотреть, что деется.

— Я с того дня, как ты мне про демона рассказал, много думал. — Емеля налил себе горькой зеленой водицы, предложил гостю. Рысь из вежливости согласился. — Не может такое страшилище быть благом. Ну хоть режь меня. Что-то нечисто здесь, помяни мое слово. Может, он людей ест?

Сожрать Волх, конечно, мог, но разве что в качестве наказания. Да и что ему человек? Мошка. Баюн покачал головой.

— Я ж тебе говорил, Емеля. У Навьего царства с Тридевятым судьбы переплетены. Одно в другое проникает. А Волх нам даден Светлым Князем. Если демон своевольничать начнет, тогда его приструнять придется. Но без него мы не выживем, растерзают нас. Да вон у твоего Хидуша тоже свой демон.

— Тьма всегда тьма, — сказал Емеля. — И у человека внутри есть тьма. Но он должен с нею бороться.

— Ну ты сейчас вообще не о том. Мы про живых тварей, а не про тьму внутри.

— Тебе их жалко, что ли? Баюн, да ведь демонов нельзя жалеть! Только праведники великие на это способны. Иначе сам не заметишь, как падешь.

Вот в этом весь Емеля. Видеть что-то одним глазом, а выводов сделать — на летопись.

— Я к тебе вот с чем, — сказал Баюн. — Ты о мертвой царевне знаешь?

— Знакомо звучит. Может, слыхал когда. А что?

— Это не сказка, а быль, оказывается. — Баюн пересказал слова верховного навы, умолчав о том, от кого их услышал. Емеля наморщил лоб.

— Интересные дела... Знать бы, да! Ты к Федоту-стрельцу не ходил? Он по миру много ездил, поболе моего. Вдруг видел что. Ведь если вправду Елена Премудрая где-то спит, мы Финиста запросто извести можем.

— Не хочу я его изводить, — испугался Баюн. — Ты что?

— А чего хочешь? Еще одного темного царя?

— Мне не по себе, что он престол подгреб, это верно. Но пусть по-хорошему уступит. Пусть будет честно: бояре подумают, людей послушают и приговорят, кому быть на троне. Финисту — так Финисту. Еще кому — пусть другой и царствует. А Финист никого слышать не желает. Власти отведал и опьянел. Я не к тому, что он плох сам по себе, хотя у меня на него и зуб давешний. Я к тому, что часть народа он против себя настроить может.

— Путано ты говоришь, Баюн, ох путано. Сам-то в это веришь? Проще все. Навь Тридевятое пожрала. Против этого нам выступить и надобно.

Хорошо, что Емеля дурачок, и никто его всерьез не принимает! Баюн с ним простился, попросил, если об Елене Премудрой прознает, сказать, а сам направился к Федоту. Старик жил на прежнем месте, дом потихоньку починял.

— Елена Премудрая? — переспросил он. — Машка, а Машка! Подь сюды.

— Что такое, касатик?

— Помнишь, я книшку печатную привозил? Было же там что-то про мертвую царевну?

— Было, помню. Тебе принести?

— Неси.

Книжка была большая, ветхая. Языка ее Баюн не распознал. Мелкие буквицы, угловатые. От страниц неприятно пахнет. Рисунки — где страшные с чудищами, где непонятые. Шары какие-то на тонких обручах или солнца трехлучевые. Марья пролистала, ткнула в картинку:

— Вот она, царевна Елена.

Рыжая, тонкобровая, глаза чуть с косинкой. Или кажется так — они закрыты, не разобрать толком. Платье черное с серебром. Гроб хрустальный на львиных лапах стоит. Вокруг, зыбко — фигуры. Руки царевны сложены на груди, и в них золотой венец. Вроде человек, а чем-то неземным от картинки веет, словно та сама по себе волшебная.

— Это точно она? — спросил Баюн.

— Она. Я этот язык немного знаю, — ответила Марья. — Но если про нее правда, то найти Елену никому из простых людей не удастся. Гроб ее стоит на острове Буян, или Руян, в чародейском городе, спящем мертвым сном. Сон Елены охраняется крепко, а враги те стражи или друзья — неведомо. Пишут здесь и такое: мертвая царевна должна спать вечно, потому что мир наш ей только снится. И как только Елена пробудится, мы все исчезнем.

— Страшилки, — сказал Баюн. — Не может же царевна сниться сама себе. Она тогда тоже исчезнет. Небось, навы вставили, чтобы ее никто не стал искать. А что за остров Руян?

— Этого никто не знает. Он может быть вовсе не в нашем мире.

— Финист Елены опасается — значит, ближе, чем нам кажется. — Федот захлопнул книгу. — Тебе спасибо, рысь, дал мне, над чем подумать. Я было решил, ты наместнику с потрохами продался. А ты наш еще. Правда, кавардак у тебя в башке.

Никакой я не ваш, подумал Баюн, я свой собственный.

— Только про нас с тобой — помалкивай! — Федот погрозил ему пальцем. — Финист, аспид, на меня и так недобро косится. Тебе-то ничего, а я устал уже с царями бодаться.

— Вечно меня хотят куда-то перетянуть! — ворчал Баюн, по сумеркам возвращаясь домой. — Светлые, темные, царевичи, королевичи...

Ощутив на себе взгляд, он поднял голову. На резном столбе сидела большая сова. Сидела не шелохнувшись, точно была у столба навершием.

Рановато что-то для сов! Баюн вздыбил шерсть. Ноздри его вздулись, приоткрывая зубы.

— Кто ты, и что тебе надо? — спросил он угрожающе.

Сова качнулась, будто ванька-встанька. Что-то невидимое порывом теплого ветра пронеслось у Баюна над головой. Птица ошарашенно заухала, хлопнула крыльями, переступила на столбе, оскальзываясь когтями по мерзлому дереву. Посмотрев на первого советника, который точно не мог дать ей ответ, что произошло, сова взлетела и скрылась.

В то же самое время случились две вещи.

Во-первых, на Змиевой улице (бывшей Благочестивой) остановились сани. Из них под руку выбрался некто плешивенький, куцебородый, похожий на дитя человека и лесной нечисти. Холопы поспешно, прикрывая и озираясь, увели его в неприметный с виду домик.

Во-вторых, в Заморье, на улице Сойера (в честь Томаса Сойера, одного из Великих Отцов) остановилась груженая сеном телега, и с нее соскочил, отряхивая одежду, сонный и разбитый Оскар Зороастр. За ним прыгнул Тото. Занимался рассвет — время, когда Гудвин Зет обычно отходил ко сну.

Возраст начинает меня убивать, подумал Оскар, потирая больную задеревеневшую шею. Я и раньше-то был не очень крепок, а теперь от меня словно отваливаются части. Так перестает работать часовой механизм: сперва одна шестеренка,потом другая...

— Может, нам с тобой сдаться, а, Тото? — спросил он песика. — В тюрьме хоть кормят, и бегать все время не надо. Да и для чего бегать?

— Ты не чуешь? Пф!

— Что я должен чуять?

— Новое. Свежее.

Оскар понюхал воздух.

— Чье-то стираное белье?

— Ха, — тявкнул Тото. — Я говорю о другом. Вы, люди, никогда не чуете ни грозу, ни землетрясение, ни ураганы. А это такой же ураган, только в наших жизнях.

— У меня вся жизнь — ураган.

— Это потому, что ты перекати-поле. Настоящий ураган впереди, только держись.

Так уж получилось, что путь Оскара лежал с северо-востока на юго-запад. В каждом следующем городе становилось чуточку теплее, но Гудвин Зет все равно зябнул. Он достал из недр плаща флягу и потянул из нее. Тото ударил его лапой по ноге:

— А ну прекрати. Будешь пить — буду кусаться.

— Что тебе не нравится? — миролюбиво спросил Оскар.

— Запах этой дряни, вот что. И еще тебе вредно.

— Шш, не кричи так. Давай поедим.

Трактир в этом городе был только один — «У Руггедо». Оскар добрую минуту смотрел на вывеску:

— Будь я проклят, если это тот самый Руггедо...

Он толкнул дверь и вошел в душный полумрак. Несмотря на ранний час, там уже было двое или трое посетителей. Хозяин скучал, облокотившись на стойку. Завидев Оскара, он разинул рот так, что выпала тлеющая пахитоска:

— Кого я вижу, чесать мой лысый череп!

— Тс! Тихо! — взмолился Оскар, чувствуя кожей удивленные взгляды. — Король Гномов! Ты ли это!

— Какой я сейчас, в курицу, король! — Руггедо вытащил другую пахитоску, пальцем зажег ее, выдохнул дым в лицо Оскару. — Ты что здесь делаешь?

— А ты что здесь делаешь? Я думал, тебя давно за решеткой сгноили!

— Выпустили за хорошее поведение. И засунули в эту дыру.

Когда Оскар в последний раз видел мятежного гнома, тот был круглым, как шар. Теперь Руггедо схудел до костлявости, еще больше постарел, а хитрая искра в глазах окончательно сменилась саркастичной злобой. Сначала он был за Микки Мауса. Потом против. Потом против тех, кто был против. Руггедо не нравился никто. В его хорошее поведение было трудно поверить — скорее всего, он исчерпал терпение даже начальника тюрьмы. С Изумрудным Братством гном тоже был на ножах, но ведь столько воды утекло с тех пор...

— Надолго к нам? — спросил Руггедо, протирая кружку.

— Не знаю. Если есть где подешевле остановиться. Ну и работа какая-нибудь, — Оскар понизил голос, — где печать не нужна.

Взгляд гнома метнулся к правой руке Оскара. Тот был в перчатках.

— Работы здесь и так нет, — буркнул Руггедо, — а тем более для беспечатных. Ну ты смеешься, что ли? Валил бы ты отсюда к яйцам, пока цел. Тут на постой целый полк стрелков остановился, прямо на соседней улице. В столицу идут.

— В столицу? — удивился Оскар. — Зачем?

— У тебя палантира нет, что ли?

— Я их не смотрю.

— Ну и дурак! Сборища там будут, сборища! Из таких вот как ты — против печатей, против поборов, против войн, против еще чего-нибудь. А за порядком следить надо? Надо. Чуть ли не со всей страны стрелков созывают, желток им в дышло.

— Это же какие там будут сборища?

— Мирные! Говорят, мирные. Но людей — толпы. Отовсюду стекаются. Микки Маус на ушах своих оттопыренных стоит. Да вон, — Руггедо махнул тряпкой в угол, — там человек, который как раз в столицу идет. Его расспроси.

— Стрелок?

— Одубел, что ли? Нет, обычный. Ну, — Руггедо перешел на шепот, — смотря с какой стороны обычный. — Он затушил пахитоску о стойку и достал новую.

Взяв себе с Тото на двоих цыпленка и воды, Оскар подсел к незнакомцу. Тот, как изваяние, не моргая смотрел в окно. Широкий красный плащ скрывал его фигуру. Выпростанные из рукавов кисти были худыми, паучьими. Оскар отметил про себя, что печати горожанина у человека не имелось, но он, казалось, совершенно этим не был озабочен.

— Добрый день, — сказал Гудвин Зет. — Мне сказали, вы едете в Метрополис...

Незнакомец, не поворачиваясь, разомкнул сухие полные губы.

— Еду. И что?

— Скажите, пожалуйста, что там будет?

Человек повернулся. Он был совершенно сед, лицо бороздили морщины, но глаза сверкали страшным нутряным огнем. Оскар невольно подался назад.

— Сборища, — изрек незнакомец. — Очень много.

— Да, я знаю. Но кто их устраивает? Почему?

— Никто. — Глаза смотрели в упор, прожигая Оскара насквозь. — Люди выходят сами.

— Но так не бывает.

— Однако так и есть.

Человек вновь отвернулся.

— Интересно, — тихо сказал Тото. Он обьел крылышко цыпленка. — А ты жаловался. Давай пойдем с ним.

— Что? Но зачем... Но там стрелки...

— Трус. А я бы пошел.

— У меня быстрый конь, — сказал старик. — Вашему за ним не угнаться.

— У нас нет коня.

— Тем более.

Снова воцарилось молчание. Человек в красном плаще смотрел за окно, видя там что-то, доступное только ему. Оскар и Тото ели. Когда лучи утреннего солнца упали незнакомцу на лицо, тот поморщился, надвинул капюшон и встал из-за стола. Прихватив с пола небольшой мешок, старик вышел. Оскар в окне видел, как его собеседник легко вскочил на крупную серую лошадь, пришпорил ее и пропал во взвихрившейся поземке.

— Ну как? — захихикал Руггедо. — Поговорили?

— И давно он здесь?

— Всю ночь сидел. Не ел, не спал.

— Без печати, — сказал Оскар, — а стрелков не боится.

— Тю, стрелков! Тут приходил вчера молоденький, навеселе. Попытался доколупаться. Ты кто, чего такой смурной, почему побеседовать не желаешь. Этот красный к нему сперва и не поворачивался, но парнишка разошелся, рукой по столу прихлопнул. Старик как на него посмотрел — к месту пригвоздил. Стрелок потом только мычать да ползать мог. Так, на карачках, от нас и уполз.

— Шляпа ты! — с укоризной сказал Оскару Тото. — Поехали бы с ним, никто бы нас не осмелился тронуть!

— Как бы я с ним поехал? Позади седла?

— О! — засуетился Руггедо. Он смахнул тряпкой пыль с висевшего под потолком палантира. — Смотри, смотри! Яйца зеленые! Диких русичей показывают!

На самом деле, конечно, не русичей — для заморца Руггедо и Тридевятое, и Залесье, и все берендейские княжества были на одно лицо. Как раз берендеев и показывал волшебный шар. Оттеснив гарпию, в кадр лез его правитель, Тугарин Змей.

Баюн к тому моменту видел десятый сон. В царском тереме у него были свои покои и постель с теплой периной. Финист даже спрашивал, а спят ли звери в кроватях — может, на полу привычнее. Баюн над ним смеялся. Сразу видно, у человека никогда не было кошки. Это только в пословице волк всегда в лес смотрит, а на деле ни один зверь не променяет тепло очага на сырую землю. На перине Баюн и посапывал, раскинув лапы, когда в дверь постучали.

— А? — Рысь зевнул и тут же чихнул. — Что такое?

— Наместник требуют.

Да Вий его побери!

— Финист, — сказал Баюн, с полузакрытыми глазами входя в покои маршала, — у тебя сердца нет.

— Это не у меня, а у них! — Финист кивнул на блюдце с яблочком, где брызгал слюной Тугарин Змей.

— А в чем дело-то?

Оказалось, Тугарин затеял какое-то большое празднество. Что его укусило затеять это празднество прямо возле рубежей Тридевятого — Всеслав знает. Умом Тугарин никогда не отличался, зато наглости в нем было еще на двоих таких же. Он успел за время царствования Гороха уяснить, что русичи безответны, а ко смене власти еще не привык — или же пропустил ее мимо ушей. Пока берендеи голосили на всю степь и палили из пушек, порубежники молчали, но как только пушечное ядро рухнуло на землю Тридевятого, едва-едва не попав в домик для стражи, не выдержали. Оделись, взяли сабли, пошли выяснять, что творится. Берендеи же были основательно уже пьяными и посоветовали порубежникам отправляться на все четыре стороны. Русичи не стерпели, схватились за оружие. Успела пролиться кровь, прежде чем несколько берендеев, протрезвев и сообразив, бросились их разнимать. До смерти, к счастью, никто еще зарублен не был.

Ну что сделает после этого нормальный князек? Виновных покарает, перед соседями извинится. Но Тугарина нормальным не назовешь. Требует Финиста к ответу призвать, а порубежников княжеству выдать, чтобы головой перед берендеями ответили.

— Нянька его, что ли, роняла? — хмыкнул наместник.

— Тугарин у Заморья кормится, — сказал Баюн, — перед Микки Маусом на цырлах ходит. Мал клоп, да вонюч. Армию его без соли съесть можно, только он ведь заморцам в ножки упадет, и пойдут они его от нас защищать.

— Пущай идут. Мы их радушно встретим. Чтоб я еще перед каким-то Тугариным выплясывал?

— Так а от меня-то что требуется? — зевнул Баюн.

— Соколов туда отправь и последи, что берендеи делать будут.

— Что — всю ночь?

— Потом спать будешь, я тебе обещаю. Не могу же я завтра сонным дела решать.

Тьфу!

Пришлось сидеть у волшебного зеркала, смотреть через соколиные глаза. Чтоб не уснуть, Баюн то и дело кусал себя за лапу. Ум его бродил далеко. Эх, выслать бы соколов облететь все моря и окияны, пусть найдут остров Руян. Должен ведь он где-то быть. Баюн начал клевать носом, но тут же опомнился, хватил себя за лапу до крови, еще и головой о край зеркала для верности стукнулся. Елена Премудрая, небось, его бы не стала нежданно-негаданно в дозор сажать, а сама спать идти. Снова представил рысь хрустальный гроб и рыжую деву. Сколько ей лет — непонятно. Лицо гладкое, свежее, а все-таки не скажешь, что юное. Улыбка еле уловимая на губах. Гроб стоит в темном каменном зале. Потолок высоко. В стенах глубокие ниши. Не открывая глаз, простирает Елена руку и пальцем манит Баюна: иди сюда.

Рысь вздрогнул и проснулся. За окном брезжил рассвет. Зеркало показывало пустую степь.

«Ох, проклятье», было первой мыслью Баюна. А второй: ну и что? Финист сам виноват. Как будто у него больше никого не было. Вряд ли за одну ночь что-нибудь важное случилось. Тугарину ведь тоже спать надо.

Тут Баюн был неправ. Тугарин Змей на Тридевятое давно обиду тешил. Княжество его было из непокорных, с царями не считалось. Один раз, еще при Дадоне, русичи чуть ли не до Тугаринского стольного града дошли, так берендеи их вывели из себя, напросились на оплеухи. То Волх Всеславич, еще юный и малоопытный, царем крутил, силы свои пробовал. Как только щупальце убрал — Дадон опомнился, бросился войска обратно отзывать. Русичи ворчали, серчали, уходили неохотно, уже готовые было Тугарина в порошок стереть, чтобы не маячил более. Князь берендейский тут же — к Микки Маусу жаловаться. С трудом замяли дело. А Тугарин с тех пор поносил русичей на чем свет стоит и во всех своих бедах обвинял.

В ту ночь он побуянил, покричал, птиц Гамаюн заплевал и ушел Хеллион Климмакс доложиться. Яблочек не признавал, считал себя заморцем, волею судеб заброшенным в эти дикие края. Держал у себя палантир, по которому и ведьму дозывался, и новости глядел, и подсматривал, как девицы купаются.

— Что сказал царь Финист? — спросила Хеллион, выслушав Тугарина.

— Ничего не сказал. Спит, наверное.

— Ну и хорошо. Пробуждение у него будет несладким.

— Я один на один против армии тьмы, — намекнул Тугарин.

— Я это знаю. Финист самонадеянно думает, что про него забыли. Он ошибается. Мы из милости своей позволили им немного отлежаться, чтобы эта война не превратилась в издевательство над немощными. Но время вышло. Готовь портал, мы скоро прибудем.

— Вы пройдете через нас? — спросил Тугарин со сладким замиранием сердца.

Вий даровал заморскому демону умение, каким ни один из когда-либо рождавшихся демонов еще не обладал — вызывать любовь и преклонение перед Заморьем не только у заморцев, но и у жителей прочих стран. Как правило, те княжества и царства были мелкие, а люди, попадавшие под чары — безвольные, малодушные и легко управляемые. Однако если человек и до того относился к Заморью неплохо, влияние демона усиливало эти чувства во много раз. Так он собирал огромные армии последователей, несмотря на ненависть к заморцам целых государств.

— Мы пройдем через вас, — сказал Хеллион Климмакс, — как через дверь. Но есть еще и окна, и чердак. Маршалу самое время задуматься, каким путем он будет удирать. Может быть, мы предоставим ему такую возможность.

Баюн так наместнику и сказал: ничего не видел. Отправился досыпать, хотя уже не хотелось. Попытался по яблочку найти Ягжаль — бесполезно, далеко слишком. У Яги яблочко старое, через всю страну его не хватает.

А Тугарин у себя на следующий день учинил смотр войск. Причем неподалеку от той же самой границы. Финист, этот смотр глядючи, изрядно развлекся. Броня, оружие, даже кони — все у Заморья куплено по дешевке. На тебе, Боже, что мне негоже. Порох комками, пушки патиной обметены, латы хлипки и пригнаны кое-как. Лошади — лядащие, узкогрудые, невыносливые. Зато сбруи на них понаверчено, зато плюмажи развеваются. Знамена колышутся, бьют барабаны, сверкает начищенная сталь. Красивая армия. Одноразовая только.

— Тысяч двадцать к рубежам подогнать, — велел Финист, — на всякий случай.

После того смотра долго ничего не происходило. На западе Аламаннское королевство оказалось будто рассеченным: небольшую часть страны держат авалонцы, все остальное — надежно у Скимена в щупальцах. Аламаннцы к западным городам двинутся — рати Гвиневры их выбивают оттуда, Авалон на восток пойдет — ему то же самое. Так и гоняли друг друга по лесам, потом выдохлись, успокоились, начали думать. Одной стороне подкрепление со всех королевств идет, другой — с Тридевятого и Залесья. Так можно вечно людей истреблять. Нужно чашу весов наклонить уже куда-нибудь. Или на перемирие идти.

Гвиневра первая о перемирии заикнулась, но Фридрих ей отказал:

— Мы плясали под вашу дудку чересчур долго. Наше терпение иссякло. Аламаннцы слишком хорошо знают, что такое мир с Авалоном. Мы дойдем до конца и выйдем победителями.

Финист короля подзуживал, подбадривал, уверял в успехе. А сам тоже голову ломал: как авалонцев выкурить? Одного убьешь — двое приходят. Дуга вокруг Скимена, как разверзтая пасть, только тыл прикрыт. Поток наемников не пресечешь. Можно, конечно, посоветовать Ливский анклав бросить им наперерез, так светоносцы там все и полягут. А если продолжать по-прежнему, будет эта война тлеть еще долго, истощая, изматывая. Фридрих потом, неровен час, сам не выдержит, сдастся.

Уже хотел Финист в полную силу рати на запад двинуть, окоротить Авалон быстро и жестко, как пришла весть с юга. Тугарин-де ничего не забыл. Русичам, что у него в княжестве жили, приказал выметаться домой к лешачьей матери. У кого семьи, кто на берендейке женат — это не волнует. Ежели бумаги Тридевятого, собрался и в несколько дней княжество покинул. А строптивых будут выселять насильно. И дома им жечь, чтобы не вздумали вернуться.

— Хамье, — сказал Финист. — Ну-ка, всыпьте ему горячих, а то он долговато отдыхал, я смотрю.

Сказано — сделано. Припасенные на этот случай полки двинулись в Тугаринское княжество. Шли по степи, словно по чистому лугу: никто их как будто бы и не ждал, встретились с берендейскими копьям — почти всех смяли, остальные обратились в бегство. А как только углубились, направились через холмы, тут ловушка и захлопнулась. Откуда ни возьмись, справа и слева вынырнули цепи, да не берендеев, а заморцев: гоблины, тролли, эльфы. Рать Финиста разрубили надвое, одну часть зажав в кольце близ самого центра княжества, другую погнав обратно к границе. Русичи хватались за городишки, только как там зацепишься, если нет подмоги? Финист приказал отступать, но заморцы, пользуясь чародейским проходом, в два счета замкнули и оцепили рубежи. Глазами железных соколов Баюн видел, как русичей гонят прямо в засаду из тысяч лучников, стрелков и копейщиков. В сторону Тридевятого ощетинились жерла пушек: только суньтесь.

— Пробиваться надо! — рубанул Финист воздух ладонью. — Перебьют всех, а потом к нам войдут!

— Но ведь этого Заморье и ждет!

— Мы уже к нему в когти угодили. Думаешь, они Тугарина защищать явились?

Подняли южные города. Было решено вести войска через княжества, у которых Ягжаль выторговала союз в свое время, и ударить Тугарину в бок. До границы вылетели ящеры и рароги. Снарядили гонца с депешей к богатыркам, и тут уже Баюн не выдержал, вскочил:

— Я с ним!

— У тебя же соколы...

— Финист, я этой милости не просил! Ты извини — я к бабушке Яге хочу. И она за меня терзается, и я за нее боюсь. Посади наву какого, их у тебя много.

Тень нашла на лицо Ясного Сокола. Баюн вздрогнул: сейчас откажет, и лопнет их шаткая дружба по швам. Но Финист сказал:

— Как хочешь. Иди. Не держу.

Баюн открыл рот, но наместник махнул рукой:

— Иди, говорю.

Добился Баюн своего — а все равно выходил с тяжелым сердцем из царского терема. По улицам шагает рать, громко хрупает наст под сапогами и копытами. Черная рать, одежды темные, навья бронь и вороненые латы на подводах, среди людей — пучеглазые морды нав, рыже-ало-лиловый флаг полощется над этой мрачной железной змеей. Баюна многие заметили, отсалютовали приветственно. Рысь им только кивнул в ответ. Хотел крикнуть напутствие, но ничего в голову не пришло.

Гонца звали Ингвар. Северянин, рослый, белокожий. А конь у него — не конь, а чудо какое-то. Ростом, как мохнатые дикие лошаденки. Зато грудь широкая, ноги могучие, и весь чешуей покрыт. Копыто раздвоенное, изо лба торчит рог. Спина горбатая и хвост с кисточкой. Не конь, а дракон. Баюн засмотрелся: может, он еще и огнем дышит?

— Что, — рассмеялся Ингвар, — как тебе мой Горбунок? Не робей, он не кусается. Это зверь синский, зовется цилинем. Его мать в наше село забрела как-то раз, посевы по ночам топтала, ну я ее и словил. Откуда взялась — уму непостижимо. Долго не прожила, родила Горбунка и околела. А я с ним сразу в Лукоморье. Думал, продам, разбогатею. Но меня Горох заприметил, в гонцы определил. Так и живем.

— Он не говорит?

— Лопочет чего-то иногда. Не по-нашенски. Я так не слушаю особо.

— Здрав будь, Горбунок, — сказал цилиню рысь. — Ни хао.

— Я называю себя Достойная Яркость, — ответил тот с невыразимым презрением. — Сыну жемчужных рек и чистого неба не подобает отзываться на клички простолюдинов.

— Баюн, ты его понимаешь? — удивился Ингвар.

— Понимаю. Он только что сказал, что его зовут не Горбунок.

— Правда? Ну прости тогда! — Ингвар похлопал цилиня по шее. — Я так привык. Баюн, прыгай в короб за седлом, поедем сейчас.

Рысь залез на сугроб, оттуда на высокий забор, и с него осторожно перебрался в короб. Тот качнулся, но выдержал. Цилинь переступил с ноги на ногу:

— Я не верховое животное. Это унизительно. Мое предназначение — подавать советы императорам и покоряться только невинным девушкам, у которых вместо аркана шелковая лента.

— Так убежал бы, — сказал Баюн, пытаясь устроиться в коробе так, чтобы уместиться там целиком.

— Если я убегу, то пропаду. Моя пища — утренняя роса и листва священного дерева. Этот человек кормит меня овсом и грязной водой, из-за чего я потерял почти все волшебные силы. Но без него в вашей варварской стране я вообще не найду себе пропитание.

— Ну и пусть мы варвары. Зато у вас в Сине мы бы нашли, как себя прокормить.

— Ученому мужу незачем уподобляться...

— Да понял я, понял.

Ингвар оседлал Горбунка. Несмотря на свое нытье, цилинь был сильным и выносливым. Он лишь покосил глазом на всадников, пробурчал что-то и, повинуясь стременам, поскакал, убыстряя ход, через Лукоморье.

Раньше Баюн думал, что кони Ягжаль летят, как ветер — ни одна лошадь в Тридевятом не могла за ними угнаться. Но по сравнению с Горбунком то был не ветер, а легкое дуновение. Вырвавшись за ворота, цилинь понесся, точно стрела. Он мог бы, пожалуй, состязатьсся с навьими самоходками — и неизвестно, кто бы победил. Деревья проносились мимо, копыта взметали снег, в ушах Баюна свистело. Его морда быстро замерзла от ветра, и рысь, как мог свернувшись в коробе, накрыл ее лапой. Он понял теперь, почему Ингвар, садясь в седло, обмотал лицо тряпицей до самых глаз.

Цилинь скакал не останавливаясь. Ни единый конь, даже волшебный, не мог бы бежать с такой скоростью так долго. У Баюна вскоре замерзли и уши. Рысь чуть высунулся из короба, нашарил крышку и захлопнул ее. Ему показалось, что сквозь свист метели он услышал смешок Ингвара.

Спустя часы и часы тряски и холода, окоченевший, отлежавший все лапы, Баюн почувствовал, что Горбунок перешел на рысь, потом на шаг. Ингвар постучал в короб:

— Ау! Ты там живой еще?

— Живой, — выдавил рысь.

— Вылазь, вечер уже.

Баюн, содрогаясь, откинул крышку и высунулся. Они были в каком-то городе. Смеркалось. Прохожие таращились на цилиня, некоторые перешептывались.

— Мы где?

— Далеко! Дня через три Репейские горы покажутся, а еще через столько же на месте будем.

— Неделя? Всего?!

— А ты думал! Пусть твой Финист побольше цилиней у императора Минга выторгует. Даже Заморье опережать будем!

— Я думаю, цилини на это не согласятся, — сказал Баюн. Неделя! Да Ягжаль на своих скакунах шла три недели небось, если не месяц! Так можно поспеть раньше, чем Тугарин Змей опомнится. Тут рысь представил себе еще шесть дней путешествия в коробе, и его радость слегка поувяла.

— Овса побольше, воды — как трем! — наказал Ингвар конюху на постоялом дворе. — Горбунок у меня волшебный, да все ж не железный. Ему долго придется скакать.

— ...хотя бы молока лунной зайчихи или толченых драконьих когтей! — ворчал цилинь. — Я бы вновь обрел умение летать, и мы бы добрались до цели вдвое быстрее. Этот недоумок не хочет помочь даже самому себе!

Корчму «Царица Водяница» облюбовали навы. Они рассеивались по Тридевятому быстро, как рыбы в пруду. Шурша крыльями, выходцы из-под земли сгрудились вокруг одного стола, где стояло блюдце с яблочком. Ингвар сел так, чтобы оказаться от них как можно дальше, но Баюн подошел. За спинами он ничего не увидел, однако услышал голос птицы Гамаюн. Та говорила что-то про Аграбу.

— Заморье лопнет, — заявил уверенно один из нав. — Как та лягушка.

— Не лопнет, — возразили ему. — Там не дураки сидят. Они просчитывали этот бросок.

— Дракулу не просчитали.

— Да я думаю, что и Дракулу по плану, — сказал третий. — Надолго он их задержал?

— Аладдин зато надолго.

— Огненная война-на-на-на, — промурлыкал четвертый нава, — огненная война...

— Заткнись, а? Каркаешь тут.

— ...кто мне расскажет, кто подскажет — где она, где она?

Смеяться от души навы не умеют — ответом на стишок были хихиканья и кривые ухмылки. Баюн вернулся за стол к Ингвару. У него чуть ослабло в лапах.

— Ингвар, — спросил рысь, — ты веришь в огненную войну?

— Сейчас, что ли? Кого с кем?

— Заморья с Аграбой. Да какая разница. Если великие чудища поднимутся, они могут весь мир уничтожить.

— Вот поэтому и не верю. Чердак должен быть набекрень, чтобы ее взаправду начать.

— А вдруг их будут по чуть-чуть использовать?

— Как это — чудищ по чуть-чуть?

— В Заморье уже умеют. Я слышал.

— Ой, да если все подряд слушать, в Заморье уже на Луну летали!

Выиграть время для гонца сейчас было самым важным. Горбунок нес его не от города к городу, а как летят птицы — по прямой. У Репейских гор Ингвар и Баюн ночевали в глуши. Северянин налепил из снега кубов, уложил их в стенку, и за этой стенкой путники укрылись от ветра. На исходе пятого дня Ингвар сказал, что они совсем близко от царства Хидуш.

— Я в этом городке всегда на постой становлюсь, если еду к востоку. Вон, смотри. — Северянин на идущего по делам наву. — Ракшас.

Хидушский нава был красноватого цвета, и клыки его слегка выпирали, как у вампира.

— Их тут много? Нав?

— Поменьше будет, чем у нас. И не такие борзые. Знают, что они наверху не хозяева.

К городу богатырок Ингвар прибыл поздно вечером, и сказал, что лучше подождать до утра. На ночь их никто и слушать не будет.

— Ну да, — согласился Баюн. — Бабушка Яга всегда говорила: по ночам ходят только мертвецы да беглецы. И на дверь оберег вешала.

Ему в ту ночь приснилось, что он — авалонская призрачная кошка. Вот крадется по снегу, неслышный, невидимый, вот проходит в город богатырок, который почему-то похож на Лукоморье. В царском тереме спит бабушка Яга. Баюн проскальзывает за дверь и прыгает на кровать, чтобы перегрызть ей горло. Проснувшись в ужасе, рысь по три раза повторил все заговоры от кошмаров, какие знал.

Стен у города нет. Больше на ратный стан похоже: стоят круглые цветастые шатры, между ними бродят волшебные кони, копытом роют снег и поедают оттуда мерзлую траву. Знамя богатырок полощется — Огненный Змий, «змиулан». Ягжаль рассказывала, ни змеи, ни змии тут не при чем. Этот символ — от факелов, с которыми несутся вольные девицы по туманной степи. Издалека похоже, будто аспид из пламени летит низко над травой.

Посередине града — маленький круглый пруд, ровный, будто выкопанный, и льдом не покрытый. А сразу за ним шатер Ягжаль.

— Поручением наместника Финиста... — начал Ингвар, войдя. Из-за его спины выглянул Баюн, и Ягжаль, не дослушав, всплеснула руками:

— Котик! Живой! Ты сам ко мне пришел!

Изнутри шатер убран коврами, подушки лежат, стоит блюдце с яблочком. Две жаровни у входа курятся чародейскими травами. Одну из них Баюн чуть не перевернул, когда бросился к хозяйке. Повалил на подушки княжну богатырок, словно соскучившийся пес — ее мониста да серьги зазвенели. Ингвар стоял молча, мял письмо в руках, не зная, выйти ему или продолжать.

— Бабушка Яга! Я бы весточку послал, да не мог! Мне Финист сказал, ты плакала! Прости!

— Да простила уж давно! Главное, живой вернулся! Ты расскажи, что случилось? И что в Лукоморье? Мое яблочко дальше Репейских гор не кажет...

Так Ингвар и простоял, с ноги на ногу переминаясь, пока Баюн рассказывал. Только к концу рысь про него вспомнил:

— ...я с гонцом и поехал. Вот он. Депешу тебе принес.

— Ну-ка давай сюда, — поманила Ягжаль Ингвара. — Не бойся, у нас попросту, мне все титулы, которыми Финист себя наградил, слушать неинтересно.

Она взяла письмо, распечатала, метнулась глазами по строчкам. Посуровела:

— Сниматься? И туда? Как бы омута не вышло, куда все войска и уйдут. Дай Бог, чтобы Син не предал. Мало им веры.

— Торопиться надо, бабу... — Ягжаль зажала двумя пальцами рот Баюну и отпустила, — ...Яга. Плохое чувствую.

— Успеется, — сказала княжна богатырок. — Эй, девчонки! — Она хлопнула в ладоши. В шатер заглянули две стражницы. — Доброго молодца помыть, накормить и... так, спать ему сейчас укладываться не надо. Коня расседлать, корма задать. Кушать хочешь, Баюн?

— Да не отказался бы. — Если на пути не встречалось города, рысь питался тем, что успевал поймать.

— Лучшего мяса моему котику. И молочка.

Еда у богатырок — не то что в Лукоморье. Говядины нет, не держат. Лошадь их и кормит, и поит. Баюн уже отвык и от конины, и от молока кобыльего. Понюхал даже, прежде чем есть. Ягжаль рассмеялась:

— Разбаловал тебя Финист, поди, царскими харчами?

— Дома все равно лучше, — ответил рысь с набитым ртом. Ягжаль почесала его за ухом.

— Оно понятно... Послушай, Баюн. Я сегодня утром тебя во сне видела — зубы ощерены, глаза белые, одержимые. И оберег мой звякнул, когда ты близко подошел. Неспроста тебя ведьма охмуряла, неспроста магистер в тебе тьму узрел. Что-то к тебе приклеилось, да так и не отпускает.

— Волх, может быть.

— Нет, котик. Сам подумай, зачем ему? Я над твоим Волхом недавно задумывалась, пыталась до него прозреть. Видеть ничего не увидела, а к душе его прикоснулась. Гордая сила, гневная, напористая. В дверь не стучится — настежь распахивает и с собой ее уносит. А эта у тебя, как вода сквозь камень. Точит и точит. И не похоже ни на что. Как с нею бороться, я даже не знаю.

— Магистр говорил, постом и молитвами.

— Нашел монаха... В церковь-то ты можешь сходить, да что толку, если изгонять некого? Ты мне обещай, котик, что смотреть будешь в оба за всем, что делаешь и думаешь. Если почувствуешь что-то не то — сразу говори. Я за этой дрянью послежу. Вытащим ее за ушко, да на солнышко.

— Обещаю.

Ингвар задерживаться не стал, как ни уговаривали его. Поел, передохнул, простился и ускакал.

— Загонять жеребца опять будет, — сказала Ягжаль неодобрительно. — И ведь даже не спросил, а может, короче путь есть. Дерганая молодежь пошла.

— Да куда уж короче — и так напрямик.

— Я тебе, Баюн, ведь говорила, что место это волшебное? — Ягжаль указала на круглый пруд. — Есть отсюда древняя дорога, прямо в западные леса Хидуша. Половину пути срежем. А дальше в берендейские княжества пройдем и у Тугарина в гостях окажемся. Как Финист заказывал.

Ягжаль собрала богатырок и велела наряжаться в поход. Сама достала боевой лук, бронь пластинчатую, колчаны со стрелами — где обычными, где чародейскими, где отравленными. Белогрива в броню одели. Баюна Ягжаль посадила на подводу, накрыв ее сверху шкурами. Медленно, друг за другом, кони начали входить в пруд, погружаться в него и пропадать. Рысь, когда подошла очередь подводы, задержал дыхание, но то, что казалось водой, было странной щекочущей пленочкой. Из нее подвода выехала на утоптанную дорогу посреди зеленых зарослей.

Совсем неподалеку от границы оказался выход. В тот же день богатырки вступили на землю одного из берендейских княжеств.

— Здесь у нас друзья, — показывала на карте Ягжаль, — а здесь просто не враги. Может, с нашими ратями уже на подходе встретимся, если Финист коридор проложил как следует.

На всякий случай она решила «пояблить» наместнику — и, как оказалось, правильно сделала.

Финист выглядел замученно, под глазами — круги. Таким Баюн его еще не видел. Во время штурма Лукоморья маршал себя тоже не щадил, но впервые он был растерянным, чуть ли не испуганным.

— Ягжаль, Заморье купило берендеев, — сказал он вместо приветствия. — Они дали нашим войскам подойти, взяли их в окружение и напали. Дружины рассеяны. Я не могу за ними всеми проследить. Пытаюсь вывести оттуда, но заморцы бьют железных соколов — то ли заклинаниями, то ли какими-то особыми пулями. Никому не верь и уходи в Хидуш. Пусть Равана высылает помощь, как обещал. Уговори его. Мне сейчас не до политесу с послами.

— А запад что?

— Все по-прежнему. Я не могу оттуда никого увести — авалонцы прорежут Аламаннское и ударят по Залесью. Они уже идут в обход, северные и южные королевства полнятся наемниками. Я выгнал всех из Лукоморья и стягиваю силы к рубежам. Здесь только я и мои собственные дружины. Неизвестно, что еще придумает враг.

— Финист! Озверел такие вещи вслух говорить?

— Не бойся, если твое яблочко чистое, то мое-то уж точно. Я хочу, чтобы ты поняла, что происходит, и не теряла времени. Баюн с тобой?

— Да. — Ягжаль повернулась, чтобы позвать. Рысь отшатнулся от блюдца, помотал головой: не подйду.

— Ну и хорошо. Выполняйте.

Финист пропал.

— Дааа... — вздохнула Ягжаль. — Я как знала, перехитрят его заморцы. Они темных хорошо изучили. В лоб не идут, выманивают, дразнят. Финисту не терпелось, вот он наживку и проглотил. А Раване что говорить? По всему выходит, это мы напали, а они защищаются.

Но Равана, царь хидушский, на удивление, Ягжаль выслушал. Баюн им был толмачом. В другое бы время подивился рысь на местные диковины, и на тонколапых храмовых кошечек, себя называвших тайными жрицами, и на многорукие статуи, и на зверей олифантов, и на чародеев. А еще Емеля правду сказал — почти все босыми ходят. Только это не от святости особой, а от бедности. Да еще тепло тут. Чего на обувку тратиться?

— Посмотрим, что будет дальше, — сказал Равана. — Если русичи выведут войска — или они, хе-хе, закончатся, — а заморцы продолжат наступать, станет ясно, что Тугарин Змей был всего лишь предлогом. И если война докатится до моих границ, тоже. Пока что Тридевятое царство воюет лишь на чужой земле.

— Ты обещал! — взревел Волх. — Предатель!

— Утихомирься, — ответил Муруган. — Ты пал жертвой собственной поспешности. Нечего было вытягиваться так далеко.

— И что делать? Ужмусь — еще больше теперь притеснят!

Демоны действительно встали спина к спине — на том уровне своего существования, где они были подлинных размеров. Для нав Муругана и Волха разделяло огромное расстояние. Но в то же время демоны располагались вплотную друг к другу, точно так же, как граничат Тридевятое и Хидуш. В подземном мире они ползали и встречались, чтобы поговорить — и одновременно для них это равнялось повороту головы.

— На чужом поле ты уязвим, — сказал Муруган. — Это и используют против тебя. Втянешь щупальца — сгруппируешься.

Волх только зашипел. Его оскорбило именно то, что хидушский демон был прав. Как ни крути, Муруган прожил уже долгую жизнь и за тем, что у демонов заменяет плечи, имел немалый опыт. Что-то в этом даже было неуловимо человеческое: молодая свирепая держава, считающая себя умнее незлобивого старшего соседа.

— Он последует за мной!

— Обороняться легче, чем нападать. Ты разожрался, но не учел, что своими размерами надо тоже умело пользоваться. Одна сила и количество присосок еще немного значат.

Волх рванулся что есть мочи. Заморский демон держал его словно в клещах. Гораздо легче было бы убрать щупальца с запада, но уж Балору-то Всеславич решил не уступать ни пяди. Скимен истекал кровью, язвимый с нескольких сторон. Его раны не успевали затягиваться, как Балор стегающими ударами наносил новые. Демон Авалона отступил от Муспельхейма под прикрытие западных сородичей, откуда мог нападать и отскакивать, истощая противника. Снова рванулся Волх, как попавший в капкан барс. Волевые дуги, опутавшие его южные присоски, выгнулись и треснули.

Как только разбросанные по княжествам дружины сумели пробиться за холмы, стало легче. Степь широка, на всю не растянешь засады. Но порубежье оцеплено, единой рати не пройти. Надо распадаться на копья, просачиваться сквось кольцо. Так сохранится больше людей.

Волх на мгновение замер, перестав биться и рваться. Он начал вытягивать одно щупальце за другим. Больно, мучительно, дуги сокрушают броню, кровь хлещет черным пламенем. Словно рой разгневанных ос, кидаются заморские упыри и ночные призраки — не пустить, удержать. Мысленная команда Волха бросает им навстречу ящеров и нав. Те присоски, что орудовали в Тугаринском княжестве, он высвободить не сумел: отсекли, отгрызли, вырвали из тела и всосались в их живительные соки.

С огромными потерями отступили русичи из берендейских княжеств. Кто ж мог знать, что Заморье там годами гнездилось, подготавливалось, копило воинов, а в назначенный час просто перебило усилия Ягжаль скрытым кнутом и золотым пряником. Тугарин же вовсе торжествовал. Злополучные десять полков заморцы смели и втоптали, а поживу да пленников с барского плеча кинули берендеям. Мол, нам ни к чему, вооружайтесь, союзнички.

Последние щупальца выдрались на свободу и кровавым клубком уползли в Навье царство. Пекельный юг закипал. Новые и новые присоски Заморья вспучивались из-под лавы и базальта — тысячи, мириады, да сколько же их у него? Насторожился Муруган, очнулся Чи-Ю. Потрепанный Волх тяжело дышал, опустив голову, и залпом всасывал корм, восполняя потерю крови.

Оправившись от позорной неудачи, Финист стал крепить оборону. Тугарина распирала гордость: еще бы, столько чести! На блюдцах его уже поименовали «борцом за свободу», а этим титулом Заморье всегда величает особо отличившихся своих приспешников. Микки Маус опять произнес речь, назвал Тридевятое царство царством тьмы и призвал защитить мир от «всепожирающего спрута».

— Тьмы, ишь... А твое-то царство светлое разве? — рассердилась Ягжаль. — Лицемеры!

— У него не царство, — поправил Баюн. — Микки Маус не царь, а Отец. Как такой порядок государства называется, я даже не знаю.

— Общак воровской, вот как! Кто этот Микки Маус? Рот болтливый. Он и слова говорит не от себя, а ото всех этих Даков да Скруджей, сундуков денежных. У нас в Тридевятом власть означает богатство. А у них наоборот, богатство означает власть.

О богатстве думал и Оскар Зороастр, пробиравшийся к Метрополису. Тото был твердо намерен попасть на сборища и разузнать, что творится. Самому же Оскару уже стало все равно, куда идти, но отныне он маскировался: отпустил бороду, выкрасил ее, и стал похож на ярмарочного разбойника.

— Не идет торговля, — сказал Оскар. — Никому мы с тобой не нужны, Тото.

— Еще бы. Ты, как мышь, бегаешь по норам. В больших городах кто-нибудь да купил бы твою дребедень. Здесь же людям самим надо прокормиться.

На прошлый ужин песик притащил двух крыс. Обе достались Тото. Оскар в тот вечер не ел.

— Ты не мог бы ловить сусликов? — спросил он тогда. — Или сурков?

— Привередничаешь. Ты сам пробовал поймать суслика? Я тебе не такса!

Гудвин Зет выгреб из карманов последние медяки. Он копил их на обувь — башмаки совсем прохудились. Как ни высчитывал, получалось впритык. Или несколько раз пообедать, или больше не чувствовать ногой снег. Оскар вздохнул и положил деньги обратно.

Мимо его лотка прошел молодой гоблин. Что-то вдруг притянуло его глаз, и гоблин вернулся. Он зарылся длинными мосластыми пальцами в товар Оскара и копался с брезгливой миной на бугристом лице, пока не выудил очки с зелеными стеклами.

— Это что, папаша? Они волшебные?

— Волшебные. В них кажется, будто ты в сказочной стране.

— А они не могут, — гоблин подмигнул, — одетых девок голыми показывать?

— Никудышняя у тебя сказка, парень, — не удержался Тото.

— Стари-и-ик, — гоблин бросил очки обратно, — продай свою шавку. Она у тебя лучшее из всего твоего барахла. Я даже заплачу.

— Тото не продается, — вежливо ответил Оскар.

Гоблин хотел что-то сказать, но солнце вдруг закрыла тень. То летела большая стая ночных призраков. В лапах у них были вооруженные упыри.

— Русичей кошмарить, зуб даю. — Гоблин поковырялся в носу.

— Когда уже это кончится? — К ним подошла женщина с корзиной, полной только что купленной еды. От запаха свежего хлеба Оскар сглотнул. Женщина указала на небо: — На что идут мои деньги? На войны?

— Вольнодумщица, что ли? — цыкнул гоблин. — Смотри-ка, закупилась как. Да ты бы грязь с камнями жрала, не будь этих войн.

— Потерпела бы! Вот такие, как ты, перемерли бы сразу.

— Я всегда говорил, двуногие изнежились, — вставил песик. — Самое время вам поголодать.

— Тото, — одернул его Оскар, — это ужасно грубо.

— Он прав, мистер. — Женщина взяла с лотка лапку Пасхального Кролика, покрутила в руках. — Правду лучше говорить в лицо. Мы это делать разучились.

— Купите вот это, советую, — Оскар протянул ей мазь «Messier». — Омолаживающая.

— Советуете? Сами, что ли, пробовали? — Женщина улыбнулась. — Ловец снов, разве что, дайте. Я повозку украшу. А вообще, бросили бы вы это дело. Людям скоро будет не до безделушек.

— Почему вы так думаете? — Гудвин Зет взял от нее деньги и положил в карман к медякам.

— Сами увидите, если палантир есть у вас. Что произойдет, я не знаю. Но что-то должно.

— Вы идете в столицу? — угадал Оскар. — Я тоже.

— Иду. Точнее, еду. Хотите составить компанию?

Женщину звали Джинджер. Ее крытый фургончик был забит самым разным хламом, увешан амулетами, оберегами, кулонами и перьями, а у лошади на спине нарисовали сердце, пронзенное стрелой. Хозяйка носила четырехцветную юбку полузапрещенного Сестринства Поппинс, густо подводила глаза углем и знала множество песен.

— Дом я продала, — сказала Джинджер. — А деньги трачу в пути свободно. Они нам могут скоро уже стать ненужными.

— Почему люди идут на это сборища? — спросил Оскар.

— Трудно объяснить. Да вы сами должны почувствовать.

— Я чувствую, — тявкнул Тото. — Похоже на свет. Как будто внутри зажгли маленький фонарь.

— Да, — просияла Джинджер, — именно так! Теплый свет, который что-то обещает. Покой, надежду. У каждого свое. Это не зов, не приказ, даже не совет. Он просто есть, и к нему хочется тянуться.

«Наваждение», подумал Оскар. «Черная магия».

Но по мере приближения к столице он и сам стал ощущать какие-то новые силы, вливавшиеся в его побитое жизнью тело. Будто бы и не было тех лет, в течении которых он скрывался, скитался, голодал. Будто вернулось опасное, но счастливое время Изумрудного Братства, когда все друзья были вместе, верящие в единую цель, а неистовая, бесстрашная Дороти — еще жива. Тепло, мерцавшее глубоко в груди, придавало уверенность. «Только ты», говорил свет. «Никто не может удержать тебя на цепи. Ты свободен, и ты можешь на самом деле изменить мир». В нем было все: дорогие воспоминания, свежий запах бархатных розовых лепестков, первый осенний снег, встречи с лучшими друзьями, праздники, радость созидания, яркие сказочные сны. Ожидание чуда — так, приблизительно, Оскар мог бы описать это чувство, в полной мере знакомое только детям.

А по дорогам, навстречу повозке Джинджер, маршировали неподвластные волшебному свету войска. Все они шли на запад: мертвецы, гномы, тролли, эльфы, карлики, боевые ведьмы и колдуны, вервольфы из королевств. Обычных людей в армии Заморья было мало. Они во многом проигрывали нечисти, а кроме того, слишком много думали и задавали лишние вопросы.

Смотреть палантир Оскару волей-неволей пришлось каждый день. Все увиденное Джинджер яростно обсуждала. Несмотря на печать горожанки, эта женщина и вправду была вольнодумщицей.

— Пришлось, — сказала она, когда Оскар спросил о печати. — Я хочу срезать, да воли не хватает. Стыжусь.

Они ночевали на постоялых дворах, но, когда начали приближаться к цели, Джинджер посоветовала выходить из повозки как можно меньше, и постелила внутри всю имевшуюся одежду. Оскар и сам не горел желанием показываться. Им все чаще встречались стрелки и солдаты. Один раз, когда путники ужинали, завесив вход и заткнув все щели тряпками от холода, наверху раздалось хлопанье сотен крыльев. От ветра повозка едва не перевернулась. Оскар и Джинджер упали на пол, закрыв головы руками.

— Тото! — вскрикнул Гудвин Зет, но песик уже выскочил наружу.

Они лежали, пока хлопанье не стихло вдали. Вернулся Тото, отряхивая лапы.

— Ты сумасшедший, — укорил его Оскар.

— Да им вообще не до нас было! — Песик, как ни в чем не бывало, снова приступил к оставленной косточке.

— Им? — переспросила Джинджер. — Кому?

— Не поверите, кого я только что видел!

Когда он рассказал, женщина прикусила губу:

— Не церемонятся. Значит, скоро с кем-то покончат. Перед убийством Дракулы было то же самое. Они как вестники беды.

— Вы сочувствовали Дракуле? — удивился Оскар.

— Ему — нет. Его людям.

Они вернулись к ужину, но аппетит был только у Тото.