Зарницы грозы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Виктор Юрьевич Демуров (Глава четвертая) #6

Глава четвертая

Когда вернулись, постепенно, сначала слух, потом зрение, Баюн понял, что лежит плашмя на трупе рогатой тени. Это его обрадовало. Если бы тварь оказалась настолько живучей, что пережила падение, его бы не пережил сам Баюн.

Рысь поднялся и охнул. В боку вспыхнула боль. Шерсть там намокла от крови и слиплась. Боль, то тупую, то острую, причиняло каждое движение. Нужно найти воду, заметалось у него в голове. Но где? Если река успела замерзнуть, он не пробьет лед, да и холодная вода может остановить сердце. Вокруг никого не было: ни своих, ни чужих. Там, где упал гром-камень, зияла воронка, полная кровавой каши. Вокруг нее лежали тела. В небе кричали вороны. Терема глядели на Баюна пустыми окнами.

Рысь побрел прочь. Что ему делать, он не знал. Внутри словно опустело. «Скоро я вернусь в Ирий», подумал Баюн. «Там красота и покой, а не убийства и разрушения. Нужно лишь чуть потерпеть. Сперва будет больно, так бывает всегда. Можно лечь прямо здесь и уснуть. Если повезет — проснусь уже там».

Но эта мысль не принесла радости. Более того, она казалась неправильной. Баюну стало стыдно. Неужели он сможет нежиться в небесных лугах, пока его друзья страдают на земле? Бросить Тридевятое, когда он уже столько для него сделал? Не застать победы русичей?

Смелость, говорил ему в детстве один мудрый старый кот, это не отсутствие страха. Смелый — это тот, кто боится, но не отступает все равно. То же самое с волей. Сильному духом хочется поддаться слабости, еще как. Просто что-то в нем есть, что ему это сделать не даст.

Так и сейчас Баюн чувствовал нечто, говорящее: встань. Продолжай идти. Так надо и по-другому не будет. Ты не смеешь уходить из всего этого. Ты просто не имеешь права.

— Они ведь все равно умрут, твои друзья, — послышался голос. Мутным взором Баюн разглядел фигуру закутанного в бесформенный плащ человека. — Их ждет Небесный Град, потому что они погибнут с доблестью. Разве не к этому все стремятся? Жизнь коротка, жизнь грязна и полна мучений. Свет — вечен. И с чего ты решил, что застанешь победу, а не поражение?

— Финисту в Ирий точно нет дороги, — невнятно сказал Баюн. В голове у него шумело. Мучительный озноб начал сотрясать все тело. — И Ворону тоже. Я даже не знаю, куда после смерти попадают темные.

— Разве не Финист виноват во всем? Так ему и надо.

— Не ради... Финиста, — пробормотал Баюн. Он с трудом заставил себя прекратить дрожать. Ему стало казаться, что он где-то слышит голоса людей — живых людей. Незнакомец в плаще был на расстоянии нескольких шагов от него, но сколько Баюн ни шел, он не мог к нему приблизиться. Рысь вообще не был уверен, есть ли этот человек или он только чудится. — Ради... всех прочих. Ради нас.

— Это даже не твои собственые мысли. Твой героизм тебе внушает груда злобного мяса из подземных недр!

— Пусть так! — кашлянул кровью Баюн. — Но если у меня будут котята... или рысята... они не достанутся на поживу Грозе. И я не хочу, чтобы какой-нибудь Горох Второй снял их маленькие шубки, выдав за барса.

Он раскашлялся, словно хотел выплюнуть большой, застрявший комок шерсти. Снег забрызгал веер красных точек.

Незнакомец захихикал.

— Как же просто и глупо вы все мыслите! Неудивительно, что вами помыкают демоны.

— Глупо... Просто... Зато мы... всегда побеждаем... вас.

Туман перед глазами чуть прояснился, и никакого незнакомца Баюн не увидел. Он брел, заплетаясь лапами. Из озноба его бросило в жар. Раны чуть стянулись на морозе, но из-за ходьбы все время открывались заново. А еще говорят, что у кошки девять жизней! Хотя вряд ли найдется много кошек, попадавших в такие переплеты.

— Кис-кис-киииис...

Голос не сулил ничего хорошего. Баюн поднял голову. К нему приближалась кикимора: блекло-зеленая кожа, болотная трава вместо волос, кольчуга с чужого плеча. В руках она держала ржавый топор. Бледный язык облизывал губы, доставая чуть ли не до носа. Кикиморы ели все, и всегда были голодны.

Даже позорно — погибнуть в драке с эдакой гадостью! Баюн собрал все свои силы, приготовился, но тут что-то стукнуло, кикимора удивленно взмахнула руками и осела в снег. Топор упал рядом с ней. Из-под ее тела вытекала темно-зеленая жижа.

— Рысь! — окликнул Баюна негромкий голос. — Эй, рысь. Понимаешь меня?

В верхнем окошке одного из домов ему помахала чья-то рука.

— Да, — хрипнул Баюн. Силы оставляли его.

— Иди сюда тогда. Только быстро.

Рысь поплелся ко двери — распахнутой и хлопавшей на ветру. Внутри было пусто. Разбойники вынесли все, что могли. Только валялись обломки когда-то обшитых лавок. Баюн тяжело дотащился по лестнице до чердака и лег на пороге.

— Ты чего? Да ты никак ранен?

У окошка сидел старик в потертом стрелецком кафтане. На коленях он держал навье оружие, которое Баюн теперь распознавал сразу — темное, тонкое, не то что человеческие пищали да мушкеты.

— Машка! — позвал старик. — Поди сюда. У нас увечный.

Из полутьмы к Баюну вышла женщина, тоже почтенных уже лет. Она окинула Баюна взглядом, присела, положила руку ему на бок, и рысь почувствовал, как из ее ладони в его тело входит ласковая прохлада. Глаза женщины слабо светились.

— Знакомы будем, — сказал старик. — Я Федот-стрелец. Тот самый, да.

— Федот? — Баюн слышал это имя по яблочку. Был какой-то скандал при Дадоне с его участием. — Сколько же вам лет?

— Сколько ни есть, все мои. Я молодильных яблок не признаю. Не по-божески это, неправильно.

— А я из почтения к милому такая, — сказала Марья. Она отняла руку. Раны Баюна затянулись. Рысь еще был слаб, но жар и одурь проходили.

— Да вы чародейка посильнее, чем бабушка Яга, будете, — уважительно сказал он. — Меня зовут Баюн. Я с Финистом.

— Знаю, — ответил Федот. — Видел тебя среди них.

— Что вы тут делаете?

— Оборону держим. Машка мне снайперифль достала еще в начале года. Как знала, что этим кончится.

— И давно держите?

— Да, почитай, с тех дней, что Финист тайный сбор ополчения объявил. Ну, не с самого начала. Смех, да и только: вокруг кого собираться? Его, что ли? Дуракам он нравится, а мне еще один навий царь на троне не нужен. Потом в Лукоморье ушкуйники явились. Мы, мол, за тебя, Соловей, кровушку свою проливали, где наша доля? Соловей их послал, куда солнце не светит. Те, естественно, взбесились. Попытались захватить царский терем. Только не учли, что у Соловья эти... наблюдатели.

— Какие наблюдатели?

— Ну, заморцы. Они себя наблюдателями называют. Или советниками. Хотя наемники же, как ни назови. Это самые советники ушкуйников так отсоветили, что отбросили на самый север. Тут Финист решил, что надо выступать, пока Соловей не пришел в себя. Рассчитывал, народ за него встанет. А народу оно надо? Жили мирно — Горох потихоньку грабил, как не стало Гороха — разбойники грабят все и всех. Тут бы отсидеться, пока псы друг друга жрут.

Баюн топнул лапой.

— Да всем лишь бы отсидеться! Вам что, надо, чтобы враг прямо в дом вошел, а до того вы будете сидеть продолжать?

— Ты меня не перебивай и не учи! Молодой еще наставления давать. Я никого не трогаю, пока меня не трогают. И народ так же. Люди по домам сидят, двери на засовы запирают, да оружье к себе поближе держат. А воюют полевые воеводы какие-то. Ягжаль пыталась в Китеж войти и еле ноги унесла... Вот когда соловейские, от дружков твоего Финиста отбиваясь, ко мне домой нагрянули, я им отпор дал. И с тех пор не щажу. Особенно нечисть.

— А поесть у вас нечего? — смущенно спросил Баюн. — У нав особенно не поешь...

— Поесть... Разносолов не держим. Скатерть-самобранку мою украли, а Машка силы бережет. Ей для меня патроны творить надо, да от глаз прятать, да морок на дверь наводить.

— Феденька, — с укоризной сказала женщина, — он гость наш. Не ворчи.

— Гость... Я помню, какой-то Баюн у Кощея в свите крутился. Правда, другого цвета, да и втрое помельче...

— Тезки, — быстро сказал рысь.

— Феденька, я ему измыслю. Он на твой порог окровавленным приполз, а ты ему нравоучения читаешь. — Марья взмахнула рукавом, и перед Баюном появилась большая миска молока. Перевела дух, взмахнула еще раз — рядом с миской возник парной, освежеванный заяц.

— Кушай, Баюн. Ты на Феденьку не обижайся, он человек старый. Всякое повидал, осерчал малость за годы. — Марья утерла влажный лоб. — Да и я сдала... Волшебство ведь иссушает, если ты только не бог или еще какая сила.

Рысь принялся за еду. Женщина гладила его по голове и спине, теребила кисточки на ушах. Баюн не противился. Ему, напротив, хотелось, чтобы кто-то приласкал, сказал доброе слово.

— Сейчас их мало, вражин, — сказал Федот. — К царскому терему все стянулись. Там твой Финист и поляжет.

— Он не мой! И почему это?

— Потому, что Соловей тоже не дурак власть отдавать. Думаешь, откуда тут заморцев столько набралось? Это только частью Кощеева свита — а частью подмога Соловью с Авалона. И какие где, поди разбери, язык-то у них один. Если Финист умен, он отступит и подождет, пока все уляжется. Пока люди хоть в себя придут.

— Не уляжется, — сказал Баюн, приканчивая зайца. — Заморье нас хочет вообще уничтожить.

Федот фыркнул:

— Бред городишь. У них Аграба в мечтах, а тут они так, покрутятся, поищут, где бы поживиться. Они нас и так после сам знаешь чего в кулаке держали, зачем им через окиян к нам походом идти?

— Да что вы знаете! Я... — Рысь осекся. Про демонов рассказывать не хотелось, чтобы не проболтаться о своей в этом роли. Как хорошо, что в нем никто не признает прежнего Баюна! — Я должен быть там! — выпалил он наобум. — Со своими!

Федот удивленно пожал плечами.

— Ну иди, — сказал он. — Я-то думал, ты нас байкой какой угостишь. Скучно тут. Но если голову охота сложить, иди-иди.

С какими своими? Рысь прыжками мчался по улицам. С каких это пор Финист стал своим? Тьфу, о чем это он думает? Он, Баюн, никогда не был настолько мстителен и обидчив. Горох не в счет, он заслужил. Но и в самом деле, почему вдруг так отчаянно потянуло Баюна в бой? Да еще на стороне записного, в общем-то, злодея?

Баюн рывком остановился. Мысли его путались, и ни одна полностью не принадлежала ему. Стало вдруг страшно: точно он пылинка, которой, как хотят, играют буйные ветра. И опять померещился ему закутанный человек, в плаще ли, шубе, — не разглядеть, стоящий подле поваленного забора.

Со своими... А разве нет? Они такие же русичи, хоть и навьи. Да и не только Навь за Лукоморье встала, должен быть еще кто-то. Что это на него нашло?

— Демон входит в силу, — каркнул незнакомец. — Свои... Чужие... Это все его чары. Всегда одно и то же. Слабые покоряются и позволяют бросить себя на гибель.

— Слабые? А сильный — это Федот-стрелец, который на чердаке сидит, как барсук в норе? — Тут Баюн похолодел. — Всегда одно и то же...

Рысь попятился.

— Пошла прочь! — зашипел он. — Я тебе не добыча! Я тебя не боюсь!

Незнакомец развернул полы плаща, и те оказались крыльями. У Грозы не было лица, не было даже тела: лишь колышущиеся завесы, которые могли нечто прятать, а могли скрывать только пустоту.

— Ты творец мой, — пропела она. — Ты же все-все понял в тот день. Почему ты гонишь меня?

— Я ничего не понял! Я ничего не хотел понимать! Убирайся из моей головы!

— Предатель, — грустно сказала Гроза и полетела на Баюна, как черная медуза.

Бывает такая нежить, которая питается страхом. Является она к спящим, садится на грудь и душит. Просыпаешься среди ночи — и не можешь ни вздохнуть, ни шевельнуться, а над тобою что-то темное, мягкое, зыбкое. Единственное спасение тут — бороться. Пусть ты словно скован, пусть перепуган — бросайся на тень, она труслива и слаба.

Баюн об этом только слышал. К кошкам такие твари не приходят, потому что те их чуют издалека. Но при виде Грозы откуда-то, из той же твердости, что заставляла его не сдаваться смерти, он услышал приказ: нападай. Крепко уперев задние лапы, Баюн подобрался. Ахающий шепот донесся из глубин Грозы, откуда-то из бархатных складок. Налетая на рыся, она развернула складки, словно дьявольский цветок, и Баюн, взвившись на дыбы, сверху вниз полоснул то, что было под ними скрыто. Только после этого его захлестнули ужас и омерзение от увиденного. Гроза завизжала, вся выворачиваясь, вытягивая к непокорному черный зев своих внутренностей. Баюн шарахнулся в сторону и снова, через страх, через желание бежать как можно дальше, атаковал склизкую плоть. Его когти будто проходили сквозь неимоверно разбухшего червяка. Гроза заклекотала и распахнула себя во весь небосвод. Покрывала ее казались тучами, а ледяное дыхание — ветром.

Из-под земли раздался рык. Гроза всколыхнулась, зашипела в тревоге, а потом закричала, потому что щупальце, как таран, прорвало ее завесы сбоку. Края раны ширились на глазах, рассыпаясь черной трухой, часть которой попала на Баюна. Тот вскрикнул и начал поспешно отряхиваться. Второе щупальце, словно хлыст, обрушилось Грозе на правое крыло, рассекая его. Волх снова был не полностью в земном мире, сквозь его присоски виднелось небо, — да он и не смог бы никогда воплотиться на поверности в истинном облике, хотя очень этого жаждал, — но ему хватало, чтобы наносить Грозе удар за ударом. Та верещала, оглушая Баюна, металась, изгибалась, толстый бугристый язык вылетел из ее недр, отбиваясь от все новых и новых щупалец. Там, где он касался Волха, броня дымилась, а открытая плоть вспучивалась волдырями. Демон взревел от боли, но это лишь пуще разъярило его. Он оторвал Грозе второе крыло, и тучи пропали с небес. Голова на змеиной шее выстрелила откуда-то из клубка щупалец, подалась назад, примерилась и точным молниеносным ударом врезалась Грозе в сердцевину. Челюсти Волха сомкнулись на ее потрохах и вырвали их. Гроза превратилась в тающие ошметки, прах которых быстро развеивал ветер. Ее стон становился все тише и тише, пока не пропал.

— Тьфу! — Волх выплюнул клуб черной трухи и утер щупальцем пасть. — Даже поживиться нечем у этой дряни!

— Спасибо! — крикнул ему Баюн. Демон повернулся и уставился вниз.

— А ты еще почему не у царского терема, а? Тебе особое приглашение нужно?

— Я сейчас! — Рысь припустился бежать.

— Не сейчас, а прямо сейчас, кошка! — Волх исчез.

Прибыв к терему, Баюн не поверил своим глазам. Над ним развевалось знамя Финиста. Площадь была усеяна телами, и от крови стала красной. То тут, то там виднелись ямы, оставленные гром-камнями, да и сам терем зиял выбоинами, которые споро заделывали. Навы и русичи, темные и светлые трудились сообща, забыв взаимную неприязнь. Когда Баюн подошел к воротам, из бойниц на него ощетинились луки, самострелы и дула.

— Стой где стоишь! Кто? Откуда?

— Да это Баюн, дурни! — раздалось сверху. — Вы не видите, что ли, что он один?

— Финист! — крикнул рысь. — Что произошло?

— Чудо, вот что! Эй там, откройте пушистому витязю!

Ворота чуть приоткрылись, чтобы Баюн мог протиснуться. Едва он оказался внутри, их закрыли обратно и задвинули засов. Вторая створка, которую при штурме проломили, была завалена камнями, лавками, столами, сундуками.

— Их тут сотни было! — Финист обвел рукой внутренний двор. — Самое смешное, что разбойников всего ничего. Или они уже друг друга позагрызали, или по царству рассеялись. Или и то, и другое. Зато наемников заморских да авалонских полный терем. Просачиваются, как вода сквозь камень. Вовремя мы с тобой успели.

— А что сам Соловей?

Финист сжал кулаки:

— Утек, Правь его побери! Орлы унесли, когда стало ясно, что мы прорвались. Ты где был? За тобой Ворон прилетал?

— Погиб Ворон. На него дрянь какая-то напала крылатая — без морды.

— С рогами? Черная?

— Да.

— Ночные призраки пошли... Уже Великую Бездну поднимают. Это пекельное царство Заморья. Значит, скоро сам Вий к нам пожалует. Ну да мы, Бог даст, найдем, чем его угостить! — И Финист рассказал Баюну, как его войско брало сердце Лукоморья.

На подлете к площади рароги попали в засаду. Соловью авалонцы прислали колдуна — настоящего, не поскупились, — и этот самый колдун чародейством подбил птицу Финиста, да еще парочку по бокам, а разбойники вдарили из самострелов. Рарог не ящер, рарога человечьим оружием сложно убить, если только в глаз не метить — зато всадника с его спины сбить можно. Ясный Сокол лишился половины нав, но об этом он узнал только потом. В отличие от прочих бойцов, у него, как подобает летающему воеводе, был за спиной специальный мешок. Финист спрыгнул с гибнущего рарога, и из мешка вырвались волшебные крылья, опустившие его на землю. Русичи хотели его прикрыть и увести, но маршал вступил в бой среди пеших, пробиваясь к авалонскому колдуну.

— Мальчишка! — рассказывал Финист. — Сопляков на смерть шлют, и ведь поднимается рука у них! Бледный, хлипкий, да еще с глазами у него нелады — стеклышки такие носит. Он на меня прутик поднимает, «Абра Кадабра!» кричит, а я его из «Аленушки».

Навий мушкет немало выручил Финиста в той схватке, но переломить ее ход удалось, только когда прибыли ящеры Ксайфа. Разбойников и нечисть вытеснили на площадь, где они уже были легкой целью для рарогов и гром-камней. Соловейские и не стали за площадь цепляться: все бросились под прикрытие царского терема. Обрадованный, Финист кликнул своих. Если терем занять, то повычистить из углов Лукоморья соловейскую плесень ничего не стоить будет. Частью она вообще сама разбежится, потому что, кроме жажды наживы, их ничего не держит вместе. Но в тереме засели заморцы, которые это тоже понимали. Битва была жестокой. Армия Финиста таяла на глазах.

— И тут, — продолжал Ясный Сокол, — кое-что случилось. Будто прояснилось перед глазами. В голову холод вторнулся, в грудь — жар. А рука — легкая, словно и не рубился до этого, как проклятый.

Единым кулаком стянулись бойцы воеводы, что на земле, что в небе. Страх, усталость — все отступило. Финист будто прозрел, видя теперь отчетливо слабые места в защите терема. Он приказал бросать туда гром-камни, а сам пролетел над стенами, стреляя из «Аленушки». Рой стрел поднялся ему навстречу, но ни одна не зацепила. Внизу с удесятеренной силой таран крушил ворота. Русичи гибли, но шли по трупам, обезумев. Они ворвались в терем, словно упившиеся грибным отваром варянги, и рубили чужеземцев, пока среди тех не началась паника. Соловей засвистел, у людей посрывало шеломы и шапки, а на горизонте показался спешащий Одихмантьеву сыну на выручку Гваихир. Бывший царь взбежал на самую высокую башню, вскочил орлу на спину и был таков. Из его присных не уцелел ни один.

— Эх, Баюн, как это тебе описать — я даже и не знаю! Гордость, ликование... Столько лет я такого не чувствовал, даже забыл, а сейчас — аж всего трясет, так повторить хочется. — У Финиста действительно дрожали от возбуждения руки. — Ты герой, ты понимаешь это? Ты мне повелителя вернул, ты жизнь вдохнул в меня! Когда я стану... мнэээ... когда мы выкликнем царя, тебя щедро наградят. Проси чего хочешь. Можем сделать тебя воеводой надо всем зверями лесными. Можем даже навой!

— Нет уж, — содрогнулся Баюн.

— Боярин! — К Финисту подбежал дружинник. — Там у ворот люди какие-то! Говорят, тебе на подмогу пришли!

Подмоги было десятков шесть, не меньше. Самой разной. Простой люд с топорами да вилами, кметы в кольчугах и шеломах, даже добрая нечисть кое-какая — домовые, берегини, банники.

— Здравы будьте, — приветствовал всадник с окладистой бородой. Шапка соболем оторочена, ножны сабли в самоцветах — видно, что человек знатный. — Я Добрыня Никитин сын, дружину свою привел. Сказывают, ополчение вы собираете?

— Здрав будь, воевода, — сказал Финист, — собираем, да.

— Я Илейка, — поклонился детина-крестьянин. — Соседей да друзей созвал, сколько есть.

— А мы сами, — заявил один из домовых, — голос услышали и пошли.

Их впустили. Финист потер руки:

— Начинается! Не нарадуюсь, Баюн! Ах, Ящер всевластнейший!

— А может, они просто узнали, что терем взят? — предположил рысь.

— Или и то, и другое...

Корону Соловей, убегая, бросил. Финист ее спрятал в сундук. Еще успеется, рассудил он. Да к тому же, многие были за Ивана-Царевича. Что только ни рассказывали про него. И что он в царство Хидуш ускакал, а вернется оттуда на чудном звере олифанте. И что прячется где-то под самим Лукоморьем. И что нарочно позволил Соловью победить, план это такой, который простым людям с виду непонятен. И даже что его Правь избрала, и в назначенный срок он поведет рати Перуновы.

Разбойники, почуяв безвластие, попытались было отбить терем, но Финист утвердился там крепко. Да и соловейские без своего царя рассыпались на отряды, грызущиеся между собой. Ясный Сокол выслал рарогов, чтобы их все в Лукоморье отыскать и добить. К нему продолжали прибывать ополченцы. На окраинах города, где все еще засело много соловейских, люди сами начали восставать и убивать их. Те, кто в свое время от страха переметнулся к Соловью, спешно записались в рьяные сторонники Финиста. Слух, что лихой царь бежал, как заяц, разлетался быстро.

— Вернется, — говорил Финист, — рано победу праздновать!

Деревни вокруг Лукоморья вычистили быстро — нечисть оттуда, как маршал и предрекал, сбежала сама. На юге Ягжаль выторговала помощь от берендеев и вновь пошла на Китеж. Черномор вышел из лесов, тоже стал ополчение собирать вокруг себя. Иван-Царевич, если верить слухам, начал отбивать восточные земли — неужели-таки правда в Хидуше был?

Баюн ото всех предложений сделаться воеводой отказался. Шутка ли, чуть себя не угробил несколько раз — а тут ему еще и вверят кого-то! Да и где видано, чтобы кошачье племя стаями ходило? Зато мастер Левша, которого выпустили из темницы — попал туда еще при Горохе, за отказ уехать в «город мастеров» Оскалово — сделал Баюну особую бронь, легкую, плотно плетеную, как змеиная кожа. Поддоспешника под нее не требовалось — рысьего меха хватало.

Явился к Ясному Соколу и Федот-стрелец.

— С навами бок о бок — мне как саблей по сердцу! — говорил он. — Но я и не к ним, я к лукоморичам. А Финисту я престол занять не дам, пущай хоть сколько на него облизывается.

Вскоре пришла тревожная весть: западное порубежье опять пало. Богатыри Черномора все погибли. Сам воевода приказал своему ополчению отступать до Лукоморья — все равно по дороге полтора села, да и в тех разбойники похозяйничали еще когда.

— Соловей из Залесья елфов, мертвяков и кого только не привел! — говорил он. — Бунтовщикам уши прожужжал, что-де на востоке Навь захватила власть, хватайтесь за факелы. Все города, которые разбойники держат, призывает нас бить. Ох, крепитесь, русичи. Загноилось подбрюшье...

— Возвращение Соловья? — ухмыльнулся Волх, который все знал еще до того, как верховный нава ему доложился. Демон был сыт, боеспособен, и за это время еще немного увеличился в размерах. — Отлично. Отлично. Еще даже лучше, чем я думал.

Залесье, даром что маленькая страна, до восстания обладало собственным демоном — порождением старого Волха и какой-то местной твари. Некрупный он был, заморскому не соперник, зато хорошо кормленый, умный и непредсказуемый. Правда, от гибели это его все равно не спасло, и теперь вместо пекельного Залесья была выжженная пустошь.

Волх обвел эту пустошь взглядом. Ему опять приходилось думать, и это уже злило. Чтобы думать, есть верховный нава, а демону полагается быть большим и сильным. Залесье Заморью не угрожало никак. И ладно бы еще оно было очень уж богатым — так ведь полно и более жирной добычи. Больше полугода Дракулу душили, все силы бросили. В чем загвоздка?

Волх застыл. Пришедшая ему в голову догадка была довольно страшноватой. Однако, если она верна... Демон растянул пасть в довольном оскале. Кажется, он догадывался, чем может весьма неприятно удивить Вия. А пока...

Он прищурился. Пустошь обнимало нечто темное и рыхлое. Питаясь муками жителей поверхности, это существо раздулось, как колода. Демон видел силу страданий залесцев, текущую по жилам существа: сладкую, жгучую, заманчивую. Даже нечестно, что она досталась этому вялому никчемному слизню, а не напитала и укрепила его, Волха, могучее тело.

Демон ощерил зубы и текучим движением изготовился к нападению. Противник тревожно приподнялся, как ноздреватая бесформенная волна. По нему побежали желтые молнии.

Со стен Лукоморья сорвали флаг разбойников, но свои знамена Финист не вывесил, и снял их и с терема.

— Отступать нам некуда! — гаркнул он, расхаживая перед рядами своих разношерстных бойцов. — Позади Тридевятое!

— Раз все Тридевятое позади, то отступать как раз есть куда, — пробормотал Федот.

— Молчать!

Раньше Финист поостерегся бы такими словами бросаться, а сейчас — даже слышен одобрительный гул в ответ. Баюн скривился. Эх, подумал он, знали бы они, чему этим обязаны!

Он соскучился по бабушке Яге и беспокоился за нее, но новости с юга были вроде бы хорошие. Китеж — у русичей. Одно берендейское княжество за богатырок, еще пара просто не мешают, что уже неплохо. А вот у Финиста была неутешительная весть, которой он с Баюном поделился строго втайне.

— Сходил я к Горынычу в подземелья, — сказал он. — Вот же твари эти, Дадон с Горохом. Они его не кормили, так он теперь в спячку впал. Приходите, называется, берите нас голыми руками.

— Не поднимут Бармаглота, — убежденно сказал Баюн. — Так друг друга просто уничтожить можно, и никто не победит. Чудищ ведь не затем приручили, чтобы они бились.

Он был прав. Горыныч, джинны, драконы никогда еще не сражались. Только один-единственный раз Заморье спустило Бармаглота на Рассветную Империю — и еле его загнало обратно. Великие чудища, едва оказавшись на свободе, убивали и своих, и чужих, жгли города, пожирали людей, пока у них не заканчивались силы. Это было оружие, всегда хранимое в ножнах. Им угрожали, но не пользовались. Баюн думал, что если чудища вдруг перемрут, разницы никто не заметит. И все же страх уколол его от этой новости. Тридевятое привыкло считать, что непокоримо, пока у него есть Змей.

— Наверное, пока еще рано об этом загадывать, — сказал он Ясному Соколу. — Микки Маус с Аграбой возится.

По яблочку говорили, что два аграбских генерала сбежало из страны, недовольные тем, что принц Аладдин упорствует. Заморье вправду перерезало Аграбе торговые пути, и басурманам приходилось туговато, но давно уже все понимали — если начались такие бегства, военачальников просто подкупают.

Еще не приблизилась орда Соловья, а Финисту уже донесли: на севере ушкуйники повыбили разбойников, зато потом народ самих ушкуйников растерзал. Северяне по натуре своей неторопливые, долготерпеливые, зато если разозлишь их как следует — не будет пощады. Да и надежда в них зажглась, силы появились. Финист только покивал.

— Вот так и одолеем, — сказал он, — как в цепи звенья одно за другое цепляются. Чем больше побед, даже маленьких, тем больше людей в нас верит. Надо этих побед добиваться, а не просто пышно говорить. Лучше сейчас взять деревню, чем обещать целый мир через полгода.

— А еще говорят... — Гонец перешел на шепот и склонился к уху воеводы. Финист вытаращил глаза:

— Чего?! Да это же сказка, басня!

— Не басня, боярин. Своими глазами видели.

— Вот же черт... Нечего сказать, закинул ты мне аламаннской редиски в медовуху... Ладно, проваливай, не твоего ума дело.

— Что такое? — спросил Баюн.

— Ничего, — отрезал Финист.

Долго ли, коротко ли, на западной дороге показались всадники. И впрямь, кого только ни было в войске Соловья: набрал отребья да наемников, что в Залесье со смертью Дракулы хлынули. Авалон взбесился, как услышал о своих потерях, Одихмантьевича поначалу и слушать не хотел, но дал ему последний шанс все-таки. Прислал на этот раз людей, зато много. Ехали подводы, груженые ядрами и порохом, тянули бомбарды упряжки по четыре, по шесть лошадей, катили осадные башни.

Финист, невыспавшийся, осунувшийся, шел по стене, проверял. Котлы готовы, лучники готовы, Федот-стрелец у особой бойницы сидит. Гром-камней набрали. Рароги свежие, рвутся в бой. Черномору, посоветовавшись, дали ящера. Воевода быстро приноровился и навами командовать был не против.

— Двух смертей не бывать, одной не миновать, — говорил он, — не могу больше хорониться, тошно. Всю дружину мою Соловей положил, а я живу. Все равно как струсил Мары.

Над приближавшейся армией уже видны были орлы. Финист оседлал рарога:

— Ну, други, пора бить птичек! Черномор, крылья возьми! Да без разницы мне, что ты там за кручину держишь, от тебя живого пользы больше!

Ясный Сокол не боялся лично вести полки: знал, что Волху он нужен, и демон, ежели что, прикроет. Рароги и ящеры взлетели со стен Лукоморья. Впереди был Финист, по правую руку Черномор с мечом и шестопером. Знатные люди самострелы обычно не жалуют — боярская честь требует если уж боя, то ближнего.

— Что-то худо мне, — пожаловался один из ополченцев, именем Емеля. Емеля слыл дураком, как и Иван-Царевич. Разговаривал с рыбами, например — все Лукоморье потешалось. Терпеть он не мог что нав, что Финиста, еще больше, пожалуй, чем Федот, но деваться-то некуда.

— Два зла у нас, — объяснял он, — зло маленькое и зло большое. Коли нету добра, придется из зол выбирать. Уж лучше Финист, чем соловейские полчища.

Люди над Емелей потешались по-доброму, а навы — по-злому. Чем-то он им не глянулся. Вот и сейчас один нава покосился в его сторону и сказал:

— Емельян, ты, главное, в себе удержи, а то потом тебе все щуки штаны не отстирают.

— Замолкни, сатана! — ответил Емеля. — В голове мне печет. И в груди хрипы какие-то.

— А ты еще больше босиком по морозу ходи. До того просветлишься, что в Ирий заберут.

Навы захихикали.

— Я к Матери Сырой-Земле так припадаю, — ответил Емеля. — А в Хидуше и по угольям раскаленным ходят, не боятся. — Он покашлял в кулак.

Рароги сшиблись с орлами. Рой стрел грянул по ним, прежде чем Соловей пронзительно свистнул и велел прекратить. Касаясь рарогов, стрелы просто сгорали, зато в гуще схватки могли зацепить и орла. По лучникам защелкали навьи самострелы. Ящеры держались чуть в стороне от боя, но Черномору было нестерпимо. Отделившись от своих, он нацелился на Гваихира. Этого воеводе не простили: едва ящер бросился на предводителя орлов, меткая стрела свистнула с земли, поражая ящера точно в грудь.

Смерти Черномор не страшился, но хотел и сам взять чью-нибудь жизнь. Ухнув, воевода прыгнул. Крылья развернулись за его спиной. Править ими было не нужно: они сами спустили Черномора и растаяли в воздухе золотыми искрами.

— Идиот, — ахнул Финист, — вот идиот!

Лучник, подстреливший ящера, был из авалонских. Он так поразился волшебным крыльям, что забыл стрелять, а потом стало поздно. Одним ударом Черномор снес ему голову. Людское море уже горово было сомкнуться на воеводе, но их остановил звонкий голос:

— Stop! He killed my brother. He is mine!

Воин был совсем молодым, безусым. Черномор насмешливо повел головой:

— Мальчик, тебе еще жить да жить, а ты на дядьку Черномора полез.

— Йа не совьсем понимай тьебя, рус, но ты... — Юнец разразился гневной тирадой на авалонском, явно бранной.

— Да ты хоть знаешь, сколько я на своем веку человек положил?

— А йа нье чьеловек! — ответствовал юнец на все поле. — Йа жьенсчина!

И она метнула нож, вошедший Черномору в его единственный глаз. Воевода рухнул замертво. Армия Соловья приветствовала это криками одобрения.

— Всегда знал, что бабы не люди, — буркнул Финист. — Идиот идиотом! — Он встряхнул «Аленушку» и пальнул по Гваихиру. Мелкие свинцовые шарики, которыми стреляло навье оружие, больше разозлили орла, чем ранили его. Он атаковал рарога и с криком отлетел.

— А, жарко? — осклабился Финист. — А вот на тебе еще раз!

Он выстрелил почти в упор. Перья Гваихира обагрились кровью.

— Продолжайте битву, дети мои! — Орел широко раскрыл крылья, выпустил когти и бросился на рарога в лоб. Запахло палеными перьями, а затем и жареным мясом, но Гваихир успел глубоко распороть голову и шею огненной птицы. Беспорядочно махая крыльями и клекоча, рарог завертелся на месте. Тело же орла полетело к земле.

— Подбит, иду на базу! — крикнул Финист по-навьи. — Ну, друже, давай, только выдюжи!

Рароги и ящеры уже оттесняли врага, орлов становилось меньше, и Соловей вновь отдал приказ стрелять — метить во всадников. На ныряющем, еле держащемся в воздухе рароге Финист долетел до Лукоморья и спустился на крыльях, а птицу бросил. Та рухнула под самые стены, выжигая траву. Вскоре вернулись и его бойцы. Их ряды изрядно поредели, но зато от стаи Гваихира мало что осталось.

Армия Соловья подходила, обнимая западные ворота. Ставили пушки, готовили лестницы. Баюн был у Финиста, как воевода сказал, про запас: стрелять он, естественно, ни из чего не мог, и котел держать лапами тоже. На стене рысь оказался рядом с Емелей, и они разговорились. Емеля признался, что с детства видит вещие сны, а еще очень любит царство Хидуш.

— Я там один раз был, — рассказывал он, — печь самоходная меня возила. Чудное место, Баюн! Люди живут нищие, в грязи ковыряются, но чуть ли не все — чародеи. Мяса не едят, говорят, любых животных жалеть следует, не только речью наделенных. Вот веришь — река нечистотами забита, и звери олифанты в нее гадят, а вода — целебная.

— Ты как мыслишь, Емеля, — спросил Баюн, — правда Иван-Царевич до твоего Хидуша дошел, или нет?

— Я думаю, что мертв Иван, — ответил Емеля серьезно.

— Почему? — опешил Баюн.

— Не знаю. Чувствую так. — Емеля раскашлялся: сипло, с присвистами. Лицо его было бледным, а на щеках цвели красные пятна.

— Ты бы сапоги надел!

— Не буду, — ответил Емеля, — раз посылает мне Светлый Князь испытание, так тому и быть.

Снаружи бухнуло, земля вздрогнула, посыпалась каменная крошка. Баюн спрятался. Емеля схватился за лук и высунулся в бойницу. Бухнуло еще раз, да так, что заложило уши. Крича вразнобой, войско Соловья устремилось на штурм. Ударились о верхнюю кромку стены приставные лестницы. В нападающих полетел веер стрел и болтов, но тем они были нипочем. Скаля истрескавшиеся зубы, распространяя зловоние, в первой волне шли мертвецы.

— Второй клин — на-птиц! — Финист уже оседлал нового рарога. Второй клин нес гром-камни. — Эй, там, на стенах! Мертвяков — жечь!

Навстречу нежити хлынула кипящая смола. Птицы взлетели, каждая к своей цели. Финист пригнулся к шее рарога, лицо его обдавал жар, но к жару воевода, годы проживший в Навьем царстве, был давно привычен. Оказавшись над одной из осадных башен, он примерился и швырнул гром-камень. Брызнуло дерево, башня вспыхнула огненной колонной. Изнутри нее донеслись крики.

Мертвецы наступали с таким упорством, будто их самих вдохновлял демон. Сгорая на ходу, они продолжали идти, пока не рассыпались кучкой тлеющих костей. Если хотя бы рука оставалась целой, она пыталась ползти.

— Поджигайте стрелы! — закричал кто-то из воевод. — Тряпицу на них и в масло!

Часть пушек замолчала навсегда, разнесенная гром-камнями. На остальные уже никого не хватило — второй клин Финиста выбили, а сам он вернулся, как и прежде, невредимым. Чувствовал Ясный Сокол чуть ли не рядом с собой мощное биение чудовищного сердца, услыхал и безмолвный приказ: хорош. Не разбрасываться.

Емеля послал очередную стрелу, схватил новую, быстро обвязал тряпкой, окунул — и выпустил из рук прямо в бочку с маслом, пошатнулся, чуть сам в эту бочку не упал. От глухого кашля его сложило пополам. Тело лихорадочно тряслось.

— Я за лекарем! — вскочил Баюн.

— Неправильные у нас... лекари...

— Да ты со своим Хидушем окочуришься сейчас!

Баюн умчался, а Емеля вытащил другую стрелу, обмотал, окунул, поджег от факела. Перед глазами дрожало и плыло. Карабкавшийся по стене мертвяк раздваивался. Емеля прицелился, его повело, но он заставил себя собраться.

Что-то холодное вторглось в голову, влилось в руки, забирая дрожь. Емеля выпустил стрелу больше от испуга. В цель он попал, но тут же отшатнулся от бойницы, спрятался за стену, начал озираться. Никогда Емеля такие вещи не оставлял без внимания. Пусть его дурачком и кличут, он-то знает, что ничего не выдумывает.

«Ты кто?», крикнул Емеля мысленно в этот странный холод. И опять его схватил кашель, даже голова загудела и заслезились глаза. Время вдруг застыло. Замерли стрелы в воздухе. Небо покраснело, пожелтело, затем и вовсе пошло цветами, которым нет названия. В этом небе Емеля увидел такой ужас, что выронил лук. А потом ужас повернул голову и посмотрел прямо на него.

Первый штурм Разбойнику не удался, но и потерь особых его армия тоже не понесла. Мертвецов никто не считал. Как только их поток иссяк, вновь заработали бомбарды. Стены стонали, но держались — толщина саженная, а кое-где и несколько саженей. В Багровые Лета строили неказисто, зато на совесть. Несколько часов ядра избивали столицу, кое-где перелетая через стены, рассаживая мостовую и дома.

— Что, так придурок обувь и не надел? Еще бы догола разделся! — Лекарь уколол руку Емели какой-то иглой, потрогал ему шею и запястье. — Если не оклемается, оставь.

— Что значит, «оставь»? — возмутился Баюн. — Он же умрет!

— И что? Смысл с ним возиться? Он вообще кто? Дергаешь меня тут.

«Я просто хочу пригодиться!», едва не огрызнулся Баюн, но смолчал. Чего толку спорить с навой?

Внизу еще один удар сотряс ворота. Вервольфы притащили таран. Кое-где на стене враг уже прорвал оборону, с осадных башен, под прикрытием лучников, лезли знакомые Баюну ушастые убийцы. Слава Князю Всеславу, хоть пушки смолкли!

Остаться подле Емели Баюн устыдился, да и не смог. Один из эльфов уже шел к нему, занося тонкий меч. Рысь увернулся, клинок ударил в камни. Баюн еще раз увернулся, чтобы оказаться у врага сбоку, и рванул когтями у него под коленом. Эльф вскрикнул от удивления и боли, падая набок. Рысь прыгнул на него и вгрызся в горло. Стрела царапнула по кольчуге Баюна на излете. Он отскочил и спрятался за трупом.

Таран грянул по воротам, и на сей раз проломил их. В дыру, отпихивая друг друга, рванулась нечисть. Ее встретили Илейка и Добрыня. У Илейки меча не было, но силушкой он обладал богатырской — одной оглоблей так и расшвыривал вервольфов да упырей.

Вскоре Баюн валился с лап, забыв, скольких убил (хотел подсчитать, похвалиться Финисту). Под броней тело рыся было один сплошной синяк. Он быстро наловчился не бросаться на противника в лоб, а использовать свой небольшой рост, верткость и гибкость, но уже выдохся. Болели челюсти, болели пальцы. Один раз Баюн чуть сам себе не вывернул когти, полоснув врага по груди, на которой под одеждой оказалась мудреная тоненькая кольчуга.

Тяжелее, но второй приступ тоже умудрились отбить. Ночью три дружины покинули город, чтобы заложить гром-камни под бомбарды и осадные башни. В это же время ополченцы заделывали бревнами пролом в воротах. Финист с самого начала штурма не спал, и войско свое тоже не жалел. Только под утро, около пяти, когда вставать еще рано, а бодрствовать - поздно, он продремал где-то час, не снимая бронь, и снова вернулся командовать. Оценив помятого Баюна, бросил ему какой-то пирожок:

— Лови, полегчает.

На пирожке была надпись "Съешь меня" по-авалонски. Шутники. Рысь понюхал. Пахло резко, несъедобно.

— У меня еще есть, — сказал маршал, — но мне пока не надо. Это от "White & March", колдунов Камелота. С порошком из грибов и каких-то гусениц. Бодрствуешь долго, но больше трех дней не советую. Я как-то пять продержался, потом еле в себя пришел. То мне чудилось, что я уменьшаюсь, то я с тавлеями разговаривал.

На вкус пирожок был еще противнее, чем на запах, но рысь удержал его в себе. Уже через четверть часа боль в теле притупилась, а усталость рассеялась. И вовремя — в панике прибежали вестовые, крича, что несколько вражеских копий умудрились, по отдельности, перелезть через стены с южной стороны.

Донесся посвист. В том, что Финист врывается чуть ли не в самую гущу боя, а возвращается живым, Соловей усмотрел вызов себе. Прикрываемый двумя рядами великанов, он подъехал к городским стенам, на то расстояние, куда стрелы не доставали. Поднеся к глазам дозорную трубку, Соловей вдруг захрипел и повалился с коня. Во лбу у него была маленькая, как медная монетка, дырочка — а на затылке зияла дыра с кулак величиной. Двух великанов обрызгало кровью и ошметками. На стене Федот-стрелец довольно похлопал по снайперифлю:

— Машке эту пулю посвящаю!

Та нечисть и нежить, что еще была снаружи, пришла в смятение. Толковых командиров среди них не было, а за Соловьем они пошли, соблазненные обещаниями власти и поживы. Кое-кто сразу дернулся убегать. Вперед выехала убившая Черномора девушка и объявила себя военачальницей. Это их еще меньше воодушевило, а вот заморцы и авалонцы словно того и ждали. Штурм возобновился с новой силой. Уже чужеземцы прорывали оборону, сеча шла на сходнях и спускалась в улицы.

Уши Баюна дернулись и оттянулись назад, как всегда бывало, когда он слышал слабый и далекий звук. Не до конца веря, что ему правда почудился глас трубы и гул конной лавины, рысь высунулся в бойницу, и разглядел темную ниточку на затуманенных холмах северной дороги. Защитникам шла помощь. Ниточка утолщалась, приближалась, разливалась подобно реке, и вскоре утреннее солнце засверкало на доспехах, на снежной крупе, взметенной ногами и копытами. Над ратью, кроме стяга Тридевятого, веяли знамена князей и бояр севера.

Эльфы полагают себя выше человеческих бед и стремлений. Про это они вспоминают каждый раз, когда дела оборачиваются не в их пользу. Увидев, как стремительно приближаются свежие, жаждущие боя ратники, длинноухие существа обратились в бегство. С ними драпанула и кое-какая пушечная обслуга. Оставшиеся наемники оказались в кольце. Сдаваться они не собирались, впрочем, и вскоре бой уже кипел как в Лукоморье, так и вне его.

Заморцев северяне перебили, а авалонцев почти всех взяли в плен. В городе битва мало-помалу утихала. Кое-какие наемники успели скрыться на улицах, но Финист не беспокоился: ополченцы о них позаботятся. Северян с их пленниками пустили за ворота.

— А красивая, чертененок! — почти с нежностью сказал северный воевода Мирослав, имея в виду убийцу Черномора. — Будет жена моя.

— Так у тебя же есть, боярин! — загоготали среди дружины.

— Ну и что? Вторая будет. Басурманам можно, а мне нельзя?

На севере клич Соловья успеха не имел — народ там достаточно натерпелся, чтобы разбойников передушить, как только они вновь повылезли. Поэтому, едва заслышав дурные вести, северяне поспешили на подмогу столице. Финиста это радовало.

— Залесье к нам — а мы к Залесью! Оно сейчас как ободранное стоит, надо бить, пока мы в силе. Отдыхаем три дня — и на запад!

Ох, владыка, мысленно прибавил Финист, надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Тебе, кстати, красна девица в полон не нужна? А то Мирославу больно жирно будет.

Пленников, недолго думая, под надзором ящеров поставили заделывать ворота. Некоторых из них навы уже заранее отобрали себе, отстраивать пекельный город. В царском тереме Ясный Сокол велел закатить пир горой — и в честь северян, и в честь победы. Брага лилась рекой. Мирослав спросил, а кто теперь новый царь.

— Царя мы выкликнем,— уклончиво ответил Финист. Не хотелось рушить с таким трудом достигнутое единство. Если сторонники маршала со сторонниками Ивана-Царевича передерутся, Заморью это ох как на руку будет. Пусть каждый пока своими мечтами живет и смотрит — вот Иван-Царевич, который вообще неизвестно где и что делает, а вот Финист, победы которого зримы и ощутимы. Да еще весть та неприятная, которую ему гонец сообщил...

— А ты же кто, боярин? — притворно удивился Мирослав.

— А я... А я наместник. Вот.

Слово само по себе в голову вскочило. И ведь правда. Удобное это слово. Царя нет — а власть есть.

Баюн пошел проведать Емелю. Тот уже очнулся. Кашлял он больше, а вот бледности было меньше. Действовала навья иголочка.

— Баюн, — слабо сказал Емеля, — ты не серчай, что я как труп провалялся. Я говорил ведь тебе, что всякое могу видеть. Мне и явилось. Светлый Князь меня миловал, что я в обморок грохнулся.

— Ты болен просто, — ответил ему рысь. — От жара видения у тебя.

— Нет, не от жара. Такое и в бреду не привидится. И я ведь знаю, когда мне чудится, а когда нет. Тварь я видел, что все Лукоморье и все Тридевятое собой накрывает. Морда длинная, зубы волчьи, а вместо лап — щупальцы, как у морского зверя восьминога. И не это страшно, Баюн! Страшней всего, что щупальцы эти у наших в головах сидели. У кого прочно, у кого подрагивая. И ко мне одно тянулось, да я не давался. А потом тварь эта учуяла, башку повернула, и на меня свой взгляд устремила. Глаза — как луны, веками чуть прикрытые, и такая тьма в них... Тут я и упал.

Тьфу, пропасть! Вот и что ему объяснять теперь? Может, не будет вопросы задавать? Он же, Баюн, зверь всего-навсего...

— Ты, я знаю, в Навьем царстве с Финистом был, — продолжал Емеля, — скажи, Баюн, если ведомо тебе, что это за тварь такая? Может, в ад нас всех Финист ведет, а мы и не видим? Может, со злом в Тридевятом надо сейчас бороться, пока поздно не стало? Я это могу, я и людей обучу, ежели понадобится. Мне чародеи хидушские разные штуки показывали...

Нет, не свезло. А скажешь, что не знаешь — будет еще хуже.

— Демон это, — сказал Баюн. — Демон государственный. Он как бы держава во плоти. Ты его только не бойся, Емеля, и если еще раз увидишь — не перечь. А то Волх у нас нрава крутого...

— Как, говоришь, его кличут? — переспросил Емеля. — Волх?

— Да. Светлого Князя сын, им благословленный, чтобы нас оборонять.

— Светлого Князя? — поразился Емеля. — И как же он мог такое чудище благословить?

— Баюн! — окликнул подошедший Финист. Он уже был достаточно пьян и стоял, покачиваясь. — Ты чего среди раненых околачиваешься? Я, как наместник... ик... жалую тебе чин моего первого советника. Слышишь?

Емеля посмотрел на него с презрением:

— Искушаешь честных зверей, сатана?

— Ты кто? — удивился Финист. — А, какая разница. Пошли, Баюн. Меда тебе плеснуть, али водки?

— Я брагу не пью, — сказал рысь. — И не может быть такого чина, советник, в Тридевятом. Дьяки есть, бояре есть, дворяне. Генералов пытались ввести. А советники — это в королевствах.

Финист громко расхохотался.

— У меня все может быть! Куда тебя вторнуть в такую систему? Боярина из тебя не выйдет, дворянина тоже — ты же ни саблю держать не способен, ни полками командовать. И дьяка не выйдет, потому как писать не умеешь.

— Да не хочу я никем становиться! Мне обычным котом у Ягжаль жилось прекрасно. Если эта жизнь вернется — будет самая лучшая награда.

— Эх, не понимаешь ты жизни, рысь! Да и нескоро еще ты вернешься к Ягжаль. Разве что она сама сюда прискачет тебя забрать с собой. А этого, сам понимаешь, не случится. Так что временно я твой хозяин. Если ты еще хочешь над собой хозяина, по кошачьей привычке.

И вроде бы так все и есть. И разве можно покидать ополчение, если царство еще не свободно, а впереди и того пуще опасности? И чин Финист не со злого умысла посулил. Но почему-то — может, оттого, что Ясный Сокол был во хмелю — снова пробудилась в Баюне застарелая обида.

Рысь и сам уже не знал, чего ему хочется больше: новой жизни со славными подвигами — или прежней, спокойной, понятной. К тому же, он сильно устал. Поэтому просто нашел себе в тереме укромное место, где шум пира был почти не слышен, из кольчуги кое-как вылез, зацепившись ею за гвоздик, лег и уснул.

Корма демонов Баюн давно не касался и не думал об этом. Да и как: Волх в своих запасах шариться никому не позволяет, узнает — сожрет на месте. Жадность его одолевает после жизни впроголодь. А сам Баюн — не Емеля, чтобы вещие сны зрить. Однако же был у него в тот раз сон — не сон, видение — не видение. И такое тяжелое, что даже отдохновения не принесло.

Во сне Баюн ничего не видел — он не мог там видеть, а может, это тьма была такой непроницаемой. Шевельнуться он тоже не мог — или не мог почувствовать, что шевелится. Его будто замуровали в сплошной камень. Все, что Баюн осознавал, была боль, но не телесная боль. Бессилие, унижение, горечь поражения и мучительная, чудовищная тоска по ушедшему сплетались в эту боль, доходили до наивысшего своего пика, когда кажется, что вот-вот не выдержит сердце, и на этом пике застывали, продлеваясь в черную недвижимую вечность. Баюн во сне знал, что ни сбежать, ни получить снисхождение он не сможет никогда. Кто так сделал, спрашивал рысь мысленно, и получал равнодушный ответ: Вий. Кто же еще.

— В чародейских книгах об этом есть, — сказал ему Финист вечером следующего дня, когда пришел в себя. — Думается, что туда попадают демоны после смерти.

— Все демоны? У них нет другого пути?

— Смеешься? Они же демоны. Никто их на небо не пустит.

— А Скимен?

— Ну, Скимен жив пока что. Но я слышал, у него шанс есть. А у нашего вряд ли.

«Старый Волх сейчас там. И наследник его, если нам не повезет, тоже там же окажется».

— Ну что, Баюн, — спросил Финист, — будешь советником моим? Жить отныне дома, в Лукоморье сможешь, а не по лесам хорониться. И Ягжаль здесь поселиться сможет, если захочет. Палаты тебе в царском тереме выделим. Еда — какая хочешь. Соглашайся, пока я щедрый.

— И что я делать буду должен?

— Да то же, что и раньше. Меня сопровождать, беседовать со мной. Советы мне давать, естественно. За свою жизнь не волнуйся. Я с верховным навой поговорю, он Волха попросит, чтобы и от тебя Мару отводил. А если владыка откажет — напомним, что ведь это ты его к нам привел.

— Скажи, Финист, — перебил его Баюн, — демонов можно обратить ко свету?

— Ну ты же сам видел, что можно! Но очень трудно. Светлый Конунг из кожи вон лез, чтобы свое детище наставить на верный путь. Хидушскому Муругану больше свезло: страна чародейская, тамошняя Правь сильна, но и то — мирные-то хидушцы мирные, а враждебным соседям по зубам вдарить не испугаются. Да зачем тебе это? Не нам, смертным, думать о таких вещах. Ты чин-то согласен принять, или так и будешь болтаться неприкаянным?

— Согласен, согласен. Только бумагу же подписать надо?

— Просто лапу в чернила окуни и припечатай. Да не всю, куда ты размахнулся, у тебя лапы, как у олифанта!

Волх мне через щупальце в разум внушает, рассудил Баюн, а ну как и я могу ему внушить чего-нибудь? Смешно, конечно — маленький рысь и такая громадина. Но попытка — не пытка. Лавина ведь тоже с камушка начинается. Ежели осерчает опять Светлый Князь, снимет свое благословение, а то и в бой с демоном вступит, то пойдут прахом все усилия Баюна. Да к тому же, даже Волх таких мучений в посмертии не заслуживает. Какое-никакое, а все-таки живое, дышащее создание. И притом — свое, больше даже, чем свое. Вот что есть государство, как его можно любить? Это престол, это витязи славные, это победы русичей, это законы и жизни уложение. Это когда покой и порядок. Но оно словно воздух — пока есть, не замечаешь почти. Вон при Горохе его будто бы и не было, при Соловье — тем паче. Не за царство люди вступались, но за себя, за близких своих, за края, где родился и вырос. А когда воздушный мираж обретает плоть, когда ты видел его воочию, видел, что он получает раны, чувствует боль, ест, радуется, злится, что у него есть разум и нрав, даже родичи есть — тут уже отношение совсем другое. Пусть и похож он на тварь окиянских пучин, а норовом — деспот. Какой достался...

По истечению трех дней и трех ночей Финист вновь собрал свою рать, чтобы выступить в поход против Залесья. Произнес речь, да такую хитрую, что чуть ли не все преступления Соловья на залесских бунтовщиков повесил. Прилетали птицы Гамаюн, «внутривид» запрашивали. Какой-такой внутривид, никто не понимал, а некоторые и вовсе решили, что им похабщину какую-то предлагают. Одни навы со птицами разговаривали запросто, пока Финист не запретил:

— С ума сошли? Чтобы каждый встречный-поперечный думал, будто у нас вправду ворота преисподней открылись? Вам хорошо, вы под землю и поминай как звали, а у нас желающих святым воином Прави себя объявить — только повод дай!

Потихоньку начал свежеиспеченный наместник заново армию создавать, собирать бояр со дворянами, какие остались, назначать воевод. Дело это труднейшее, ведь фамилии друг с другом борются за главенство, а при Горохе они вовсе от рук отбились. Забыли, с-собаки, что значит грозный царь! В королевствах себя вообразили, где герцоги с маркизами друг друга в хвост и в гриву метелят, на защиту страны наплевав, а король — это так, для красоты должность! Ну ничего, теперь кончилась вольница. И такой порядок, чтобы с поля боя уходить, когда вздумается, истребить надо. Генералов же Финист с самого начала отменил: заморская должность, вредная. Горох хотел армию не созывной сделать, а такой, чтобы в едином месте жила, жалованье получала и, кроме войны, ничего не знала. Это ж надорвешься ее в мирное время кормить. А еще надобно навами войска разбавить, на поверхность их поднимать снова, как в Багровые Лета начали, да так и не закончили. Совсем хорошо, если они с людьми сходиться начнут. И чтобы полукровки от обоих народов только лучшее взяли — лучшее для Нави, конечно.

Но это все потом. А пока маршем выступили из Лукоморья, по следам сбежавших прихвостней Одихмантьевича. Уже не боялись столицу у ополчения оставить. Солнце играет на копьях и пиках, едут телеги, груженые броней, сверху войско прикрывают рароги и ящеры. Финист — верхом, в поводу каурый конек, на котором маленький паланкин, а в паланкине — Баюн.

Что Заморье хотело от Дракулы — непонятно. Бунтовщики известно чего хотели: денег да власти. Были такие, у кого брат или сват на колу оказались. Были юродивые навроде Василисы Ильинишны: прикрываются именем Света, себя объявляют истребителями нечисти, а на деле тешат свою жажду крови. Но когда одно царство другое пожирает, оно землю берет, укрепляется, дань собирает. Для того порядок нужен, поэтому и сажают на престол специально отобранных, проверенных людей. А у Залесья на престоле теперь сидел черт знает кто. Жители даже имен не запоминали: все равно одни лихие люди быстро других из столицы выбросят, а потом их третьи вышвырнут оттуда. Дань — когда поставлялась, когда про нее забывали. Города в руинах, посевы вытоптаны, купцы не ездят — вымереть страна может, а Заморью плевать. Татей да разбойного люда, что мух над нечистотами. Только столичный град заморцы укрепили, горожан половину выгнали, стали там лагерем и назвали «Зеленый Край». Издевки в этом названии на самом деле не было, просто если кто хочет жить уехать в Заморье — ему грамоту выдают на зеленой бумаге.

К столице войско Финиста шло, как нож через масло. Побивали по дороге вервольфов с эльфами, набирали себе бойцов из залесских. «Освободитель наш!», кланялся Финисту честный люд. Баюн забыл о своих кручинах: пело сердце при виде того, как срывают и жгут проклятые флаги. Еще живы были в нем воспоминания о кровавых расправах, что здесь учинялись. До Зеленого Края дошло чуть ли не вдвое больше людей, чем вышло из Лукоморья.

Деревни вокруг столицы стояли пустыми. Там бродили мертвецы, пожиравшие расплодившихся собак. Лишившиеся от голода и тех крупиц разума, что у них оставались, трупы толпой повалили на русичей. Их встретила стена огня: Финист велел разливать масло и бросать в него перья рарогов. Кто через эту стену все же проходил, тех добивали мушкетными выстрелами, целясь в головы. Из обороны Лукоморья Финист извлек кое-какие уроки.

Битва за Зеленый Край развернулась жесточайшая. Заморцам помогали ночные призраки, убить которых было очень трудно. В гром-камнях там тоже знали толк, уничтожив пушки русичей. Тогда Финист навьючил всеми оставшимися у него гром-камнями большого рарога и послал его в таран на ворота. Птица взорвалась, разнеся не только обе створки, но и часть стены, и русичи хлынули в пролом. Над городом раздался древний клич Тридевятого:

— Рус! Урус! Урус — хэй!

Баюн все видел, сидя в корзине Финистовой птицы. Рать походила сверху на черного восьминога, разворачивающего свои бесконечные лапы между домов. Горло вдруг свело, защипало глаза от восторга: впервые за столько лет русичи в военном походе, да еще и побеждают! Чьей заслугой был этот восторг, Волха или самого Баюна, не имело значения. Чувство дурманило, порождая в груди сладкую жгучесть, с которой не хотелось расставаться.

Залесцы ни повстанцев, ни заморцев не щадили, жгли и рубили их так же, как те над ними самими зверствовали. В бывший дом Дракулы, где после него стал совет бунтовщиков заседать, ворвались первее русичей, и чуть ли не голыми руками предателей растерзали. Главные заморцы после этого, не желая погибать за чужую землю, начали убегать. Все большие военачальники улетели на ночных призраках, а ту дань, что еще не успели отправить за окиян, вывезли тайными ходами. Ходы завалили, чтобы оставленные в городе волей-неволей бились насмерть. Брошенные командирами, заморцы сражались яростно, понимая, что обречены. Кое-кто, правда, бросал оружие, пытался сдаться в плен, но в голове Финиста громыхнуло: пленных не брать! И войско Тридевятого остановилось только тогда, когда убивать стало просто некого.

Русичи разбили лагерь. Финист, не мешкая, объявил, что порубежников между Залесьем и Тридевятым больше не будет, а чтобы уже никогда не повторилось учиненного Хеллион Климмакс, Тридевятое царство берет Залесье под свою защиту. Государем он поставил отличившегося в битве королевича Елисея, по крови залесца, но жившего среди русичей.

— То есть мы их завоевали, — сказал Баюн.

— Это только начало! — Финист пил вино из заморских запасов и выглядел весьма довольным собой. — Помяни мое слово, Баюн: о нас еще былины сложат! Волх наш хочет сравняться замыслами с прежним владыкой. И думается мне, преуспеет.

Далеко внизу, в ином мире, Волх Всеславич разжал щупальца, и сухая, выпитая до дна оболочка его противника с шорохом рассыпалась о каменную землю. Повинуясь мысленному приказу, навы и ящеры направились в пустошь, чтобы присоединить ее к своему пекельному царству и воздвигнуть там свои громадные, бездушные терема.

Страдания смертных — одно из лакомств демонов и еда многих других существ подземного мира. Оно не заменяет демонам корма, но может поддержать, если его мало. В древности, чтобы их добыть, демоны повелевали правителям устраивать жертвоприношения и казни сотен людей. Но такая пища крепила их рабство Вию — а они, хоть и умеют извлекать пользу из этого рабства, ненавидят подчиняться Тьме не меньше, чем Свету. Гораздо выгоднее для них войны, хотя это кушанье также не лишено адской закваски. Тому, кому теперь прикосновение Вия сулит верную гибель, следует быть здесь осторожным крайне. Поэтому для Волха, который шкурой чувствовал, что времени мало, Залесье было просто подарком судьбы. Он значительно окреп, щупальца его удлиннились, даже зубов вроде бы стало больше. Враг отбивался чародейством, тупое ничтожество, тратил вожделенную силу, но Волх окружил себя защитным куполом, а затем, сообразив, сделал так, что купол стал всасывать эти атаки и давать Волху их поглощать. Тоже неразумное решение, себя не оправдывает, но противник замешкался, открылся — и демон русичей прорвался к его мягкой плоти.

Волх потянулся: чуть приподнялся на передних щупальцах, выгнул шею и хребет, до смешного схожий в этот момент с обычной кошкой. Он смаковал жгучую мощь, разлившуюся по его заметно выросшему телу. И, как обычно бывает с демонами, чем больше Волх пожирал, тем больше ему хотелось.

Он ощутил на себе пристальный взгляд и с трудом подавил желание сжаться. Страх перед обладателем этого взгляда Волх унаследовал ото всех предыдущих Волхов, и отлично знал, кто это, хотя сам с ним не встречался ни разу. Знал это с первого своего вдоха, когда окровавленным комком вывалился на истерзанный битвой город, вместо того, чтобы, как подобает, прогрызть себе путь наружу из тела предшественника, убивая его. Страх этот по сути своей был тем же страхом, что испытывает проказливый ребенок перед строгим родителем.

На ум ему пришло сразу несколько фраз, от «И что я сделал?» до прямых оскорблений, но Волх не произнес ничего. Немыслимое дело — первый из Всеславичей, он научился хотя бы немного придерживать себя. Вспыльчивость и опрометчивость часто губили демонов, а этот Волх привык выживать и потому слишком свою жизнь ценил. Да и взгляд ему пока никакой угрозы не нес. Светлый Князь просто хотел удостовериться, что его детище еще не отбилось от рук.

Покинув пустошь, Волх отправился на восток. Близ границы, которая в земном мире разделяет царство Хидуш и царство Син, он встретился с их демонами — Муруганом и Чи-Ю.

Природа демонов такова, что они ненавидят друг друга. В стародавние времена пекельные царства бесконечно воевали между собой уже просто потому, что находились рядом. Но проходят лета, мир становится другим, и государства объединяются в альянсы. Нет ничего удивительного в том, что альянсы эти непрочны: в их основе вынужденная дружба существ, которым дружеские чувства незнакомы, а любовь известна только одна — к себе.

Чи-Ю был еще один из порождений старого Волха. Себе на уме, скрытный, жестокий к синьцам, но власть над ними державший крепко. В их страданиях он себе не отказывал, а перед Вием выслуживался, втайне надеясь вырвать у заморского демона право на порабощение мира. Муруган же Вия отвергал, насколько это у него получалось. Светлый Кшатрий с гордостью пророчил ему просветление — хотя тот уже сподвиг хидушцев приручить свое великое чудище и грозно посматривал в сторону соседей. Что поделать, демон есть демон. Но сила его была спокойной, без алчности и свирепости, и облик не внушал истошного ужаса. Может, если бы Емеля первым своим демоном увидел Муругана, а не Волха, отношение его к этим созданиям было бы другим... Впрочем, обо всем по порядку.

— Как невовремя, — с нарочитым сожалением проговорил Чи-Ю при виде нового демона русичей. — Я мог бы расширить свои рубежи на поверхности. Да и в Ди-Юй становится тесновато.

— Твои синьцы в Тридевятом не протянут, — сказал Волх, — в первую же зиму окочурятся. Из городов их повыгнал бы лучше.

— На тебе благословение, — заметил Муруган. — Как умудрился?

Раздуваясь от гордости, Волх рассказал.

— Хитер! Впрочем, — не без ехидства добавил хидушский демон, — еще неизвестно, сколько оно на тебе продержится.

— Ты просто завидуешь, что мне не пришлось унижаться.

— Это не унижение, утлый ты рассудок.

— Говори, за чем пришел, Волх, — вмешался Чи-Ю.

— Я предлагаю союз.

Демоны переглянулись.

— И что нам за это будет? — спросил синский. — А главное, ради чего?

— Живы останетесь, вот что будет.

— Ты про Заморье? Волх, не лукавь. Спасаться здесь нужно только тебе. У меня поживиться нечем, а духовную благодать не продашь и не съешь. — Муруган снова не удержался от ехидства: — Видимо, я правда тебе просто завидую.

— Заморье — это орудие. Когда они себя исчерпают, от них тоже избавятся. Я разгадал Его план. — Волх назвал подлинное имя Вия, которое само по себе имеет силу, и потому не может быть произнесено смертными. — Все страны, в которые вторгается Заморье — это страны с демонами. Цель — не добыча, а мы. Нас хотят истребить.

— Чушь, — сказал Чи-Ю. — Когда нападаешь на чужое царство, убиваешь его хранителя. Так было всегда. Ты просто слаб — жертва, не хищник. Или что-то задумал.

— Он может быть прав, — задумчиво возразил Муруган. — Из земного мира исчезают державы. Исчезают и доблестные правители, а на их место садятся ничтожества, которых никто потом не вспомнит. Я думаю, Хайягрива после старого Волха решил, что мы слишком строптивы и двойственны, чтобы нас оставлять при его новом порядке.

— Это слабость, — насмешливо ответил Чи-Ю. Но звучала эта насмешка уже неуверенно. — Вам обоим покорение мира не светит — ты не хочешь, он не может. А значит, вы падете. Я же поборюсь за эту милость, и могу выйти победителем.

Чи-Ю был меньше Разящего, но ему помогала огромная армия собственных нав. К тому же, от старого Волха ему достались очень длинные щупальца и умение проникать всюду.

— План изменился, — сказал Волх. — Вложи в свою голову простую мысль: мы больше не нужны. Ты понимаешь, что это значит? Ты не будешь править миром, который захватишь. Тьма убьет тебя, как только это случится.

— Ложь! — Но испуг в глазах Чи-Ю выдавал: он почуял, что это правда. — И как можно управлять таким миром? Мы сила стран, их гордость и воля, их армии. Что заставит людей покоряться, если не твердая рука?

— Вера? — предположил Муруган. — Новая вера, объединяющая всех?

— Этой вере имя «золото», — сказал Волх. — На трон вместо воина садится торгаш. Незачем воевать и убивать, если можно договориться и купить. Не будет границ... не станет государств... не вырастут проводники нашей воли, потому что для этого нужен закаленный дух. А дух из людей выхолостят.

— С чего ты взял?

— Взгляни на Заморье.

Повисло молчание.

— Я не боюсь Хайягриву, — нарушил его Муруган. — Светлый Кшатрий поддержит мой народ. А вот вы двое... Небесный Конклав, безусловно, вступит в бой с силами ада, но только после того, как вы их ослабите, и вас не станет. С чего мне помогать тем, кто еще сами не стряхнули рабство преисподней? Может, пророчества не врут, и останется единственный светлый демон, после того, как погибнут все прочие. Почему бы ему не быть мною?

— Ты не забывай, что в пророчествах он сам себя убивает. К тому же, это наступит лет через тысячу, не раньше. Протянешь столько?

— Я вообще пророчествам не верю, — сказал Чи-Ю. — Мне недавно показали свиток, где все концы света, что напророчили разные книги. Уже лет десять как каждый год — конец света, а то и два.

— Речь идет о нашем выживании, — продолжал Волх, — и прямо сейчас. Поодиночке нас ждет судьба Залесья, потому что, даже со всеми благословениями, за нас самих Свет не вступится. Прикроем друг другу спины — у каждого появится шанс.

— Вместо «мы», Волх, ты везде хочешь сказать «я», — усмехнулся Муруган. — Хоть перед собратьями бы не юлил! Но я понял твою мысль. Когда Заморье подползет, помогу его свалить. И от тебя того же жду, если окажусь первым на съедение.

— Я подумаю, — хмуро сказал Чи-Ю. Он был силен во многом потому, что дожидался, пока враги истощат друг друга, а потом наносил удар ослабевшему и отбирал плоды его победы. Но что-то говорило синскому демону: если Волх прав, в этот раз понаблюдать за чужой схваткой ему не дадут.

«Ах, подумаешь ты! А при старике бы не выделывался! Ну, посмотрим, сколько ты будешь думать, когда тебе лапы укоротят и зажмут тебя на твоем клочке земли!»

— Стало быть, решили? — сказал Волх вслух. — Советую вам обоим сейчас как следует отъедаться и копить силы. И не вздумайте у меня цистерны воровать! — Он метнул угрожающий взгляд на Чи-Ю.

За этой сценой наблюдали две фигуры, которых человеческий глаз увидел бы в образе белоликих, окутанных черными одеждами плакальщиц. То были Карна и Желя, богини скорби и слез. Те боги, что именуются пекельными, на самом деле живут не в пекельных царствах, а чуть ниже их, между подземным миром и адскою бездной. Но они способны проникать выше, восходить — или, для нав и демонов, нисходить — и общаться с другими жителями мрака. Когда Волх, вполне удовлетворенный исходом переговоров, стал отползать в свои владения, Карна и Желя подлетели к нему.

— Новый мучитель, — сказала Карна.

— Новый защитник, — сказала Желя.

— Жаждет крови и тирании, чтобы баловать утробу.

— Вернет русичам славу, а престолу — честь.

— Тщетно надеется обмануть и тьму, и свет.

— Не добр, но и не порабощен.

— Лелеет черные мечты своего предка.

— Верит, что грядущей битве его не сломить.

— Не удержится. Оступится. Падет.

— У него есть, кому поддержать.

— Хватит! — не выдержал Волх, который все это время переводил взгляд от Карны к Желе и обратно. — Голова уже кружится! Пошли вон, стервятницы!

— Посмотри внимательно, — сказала Желя. — В самых твоих землях куется меч, который тебе хотят вонзить в сердце.