Защита "240"

4. «Защита 240»

В шесть часов утра к станции Волновой подошел пассажирский поезд. В шумной, торопливой толпе Титов пробирался к выходу. На пристанционной площади поток пассажиров редел, растекаясь по прилегающим улицам.

Титов внимательно осмотрел стоявшие у станции автомашины. Увидев на одной из них номер ХВ 15–40, он молча сел в машину, и она тотчас же тронулась с места.

Человек за рулем поздоровался с Титовым и спросил, куда он намерен ехать.

— Прежде всего, товарищ Кузнецов, мне надо повидаться с капитаном Бобровым и выяснить у него, чем я смогу быть ему полезен. Где сейчас капитан?

— Капитан в поселке. Он находит, что вам удобнее всего встретиться с ним на квартире.

— Ну, хорошо, там и поговорим обо всем. Как здесь у вас дела? Таинственное влияние Никитина на аппаратуру продолжается?

— Продолжается, Иван Алексеевич.

— Та-ак, интересно, — медленно произнес Титов. — А что представляет собой этот Никитин?

Кузнецов коротко, но исчерпывающе рассказал Титову все, что ему удалось узнать о Никитине.

Примерно за год до окончания войны, демобилизованный в связи с тяжелой контузией, Никитин поступил на работу в Центральный институт, затем его перевели в филиал, в Петровское. За эти годы он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Несколько замкнутый, молчаливый, он редко появляется среди молодежи. Однако это никого не удивляет — все знают, что Никитин все свободное от работы время учится. Благодаря настойчивости и умению работать он успешно справляется со сложными заданиями, посильными только квалифицированному инженеру, хотя и не имеет диплома. Никитин не чурается общественной работы, но и не является активистом. Неоднократно премировался, никогда не имел взысканий. Одинок. Особенно близких друзей не имеет.

— Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о нем, — закончил Кузнецов. — Как видите, нет ничего компрометирующего.

— Ну, что ж, тем лучше. Я везу с собой, товарищ Кузнецов, приборы типа наших 24–16, - похлопал Титов ладонью по солидному чемодану, оклеенному светло-коричневым дерматином. — Эти приборы несколько переконструированы. Думаю, они помогут нам разобраться во всем этом деле. Начнем сегодня же, и начать нужно, мне кажется, с квартиры Никитина.

— Обыск?

— Нет, что вы! — Титов задумался, соображая, как воспримут его предложение капитан Бобров и его сотрудники. — Обыск, по-моему, не нужен. Вы припоминаете, товарищ Кузнецов, при каких обстоятельствах мы с вами познакомились?

— Ну как же, Иван Алексеевич. — В косо поставленном зеркальце Титов увидел улыбку на лице Кузнецова. — Припоминаю. Кусок картона задал нам всем немало работы.

— Вот, вот. А вы помните, как разрешилось это запутанное дело?

— Еще бы! Ведь на приборы влиял этот чертов картон, на котором разравнивали листочки радиоактивного сплава. Иван Алексеевич! — Кузнецов притормозил машину и повернулся к Титову. — Вы думаете, что и в этом случае?..

— Уверен!

Кузнецов погнал машину быстрее, сосредоточенно вглядываясь в бегущее под колеса шоссе и молча продумывая предположение Титова.

— Вы здесь уже несколько дней, — прервал молчание Титов, — не так ли?

— Да, Иван Алексеевич, вторую неделю.

— Ну вот, значит, обстановку изучили. Скажите, есть возможность… Нет, впрочем, это будет сложно.

— Что именно?

— Снять комнату рядом с квартирой Никитина. Это облегчило бы нашу задачу.

— Это уже сделано, — удовлетворенно улыбнулся Кузнецов. — Капитан Бобров, как только приехал сюда, нанял комнату у хозяйки Никитина.

— Вот это чудесно! Молодец Петр Алексеевич! Как же ему это удалось?

— Сезон, Иван Алексеевич. Дачный сезон. Хозяйка переехала в летнюю кухню и с удовольствием пускает дачников. Никитин — ее постоянный жилец. Им она очень довольна. Не нахвалится: какой, говорит, симпатичный человек. Работящий, самостоятельный, не пьет и вежливый. По хозяйству много помогает. Старушка нам с капитаном доверительно рассказывала, что непременно хочет подыскать Никитину хорошую невесту.

— Заботливая старушка. Не подыскала еще?

— Нет, Иван Алексеевич. Но похоже, что Никитин уже сам нашел себе девушку.

— Вы с капитаном знаете ее?

— Это Белова, сотрудница спецлаборатории филиала.

Директор филиала института академик Зорин, которого предупредили о приезде Титова, появился у себя в кабинете раньше обычного.

Кабинет Зорина был одновременно и его личной лабораторией. Кроме обширного письменного стола, здесь стояло несколько лабораторных столов с аппаратурой и множество колб и штативов с пробирками. Южная и восточная стены были почти сплошь застеклены и заставлены легкими этажерками с аккуратно расставленными на них растениями.

Рабочий день еще не начинался. В помещениях института царила та особенная тишина, которая располагала к серьезным занятиям. Викентий Александрович углубился в дела.

Рядом с солидными книжными шкафами стоял сейф. Зорин встал из-за стола и нажал зеленую кнопку сейфа. Из средней его части выдвинулась маленькая полочка, туго обтянутая плотной бумажной лентой. Викентий Александрович расписался на ленте и отправил полочку в сейф. Послышалось ворчание, щелкание — и полочка с треском выдвинулась снова. Одновременно с этим в верхней части сейфа замигала красная лампочка и затрещал звонок.

Зорин недоуменно пожал плечами. Внимательно проверив подпись, он заметил, что расписался не совсем точно.

— Ну, что ты волнуешься? — искоса поглядел академик на мигавшую лампочку и поморщился от назойливого звонка. — Потише, потише, пожалуйста! Не шуми. Я сейчас сделаю все как следует.

Викентий Александрович написал свою фамилию четче и опять задвинул полочку в сейф.

Сейф удовлетворенно щелкнул своим металлическим нутром, и верхняя массивная дверца плавно растворилась.

— Ну, вот, так бы и давно, — добродушно пробурчал Зорин, — а то поднимаешь шум на весь корпус из-за какой-то едва заметной черточки! А впрочем, молодец. Молодец, конечно.

Викентий Александрович вынул объемистую папку с проектом Резниченко, бережно закрыл дверцу, подмигнул сейфу и направился к письменному столу.

Не меньше, чем история с Никитиным, его беспокоила судьба Резниченко.

Медленно, страницу за страницей просматривал он уже много раз читанную рукопись. Время от времени он делал на полях пометки и подолгу задумывался над отдельными местами. К сожалению, ничего! Ни одного мало-мальски существенного преимущества перед его проектом, который лег в основу «Защиты 240». Сергей выбрал неверный путь. Каски ничего не могут дать. Включить их в комплекс «Защиты 240»?.. Бессмысленно. Если бы хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь новая деталь, делающая более совершенной «Защиту 240». Как бы это было хорошо! С какой радостью он поддержал бы проект Резниченко! А теперь?

Карандаш выскользнул из пальцев и покатился по полу. Зорин нагнулся за ним и вдруг почувствовал приступ тошноты. Голова отяжелела, закачалось кресло, потемнело в глазах.

Он до боли в пальцах сжал подлокотники и крепко сомкнул глаза. Головокружение понемногу проходило.

«Да-а, стар. Немного позже обычного лег в постель, немного раньше встал, поволновался, и вот, пожалуйста! Досадно! А ведь надо еще так много сделать».

Стало как-то тревожно — эта история с Никитиным, и вот сейчас с Сергеем.

«Да, старею! Ведь с тех пор только, как был построен первый прибор прошло…

Пожалуй, прибор старше Резниченко. Открытие сделано еще до его рождения. И уже несколько лет тому назад разработана „Защита 240“.»

С трудом поднятый с пола карандаш снова выпал из рук Зорина и покатился прочь от стола, а он и не заметил этого. Рука упала с подлокотника и бессильно висела так до тех пор, пока луч солнца не приласкал ее своим теплым прикосновением.

Зорин встрепенулся.

Солнце поднималось все выше и выше. Его лучи пронизывали зелень растений, и от них на страницы проекта ложились расплывчатые пятна — тени. Рассматривая их путаный красивый рисунок, Зорин вновь подумал о Резниченко.

Напрасно он перестал интересоваться растениями, биоксином, а мог бы сделать многое. Его остроумные и изящно поставленные опыты подтвердили, что биоксин, безусловно, можно использовать практически.

Несколько лет тому назад Резниченко с группой молодых ученых открыл биоксин — вещество, влияющее на развитие растений более интенсивно, чем все известные до сих пор стимуляторы роста.

Внедрение этого нового вещества в сельскохозяйственную практику открывало огромные перспективы. Вот Бродовский… Молодец Михаил Николаевич! Он понимает, чего можно достичь при помощи биоксина. Работает с ним настойчиво, с душой. А ведь трудно ему — радиофизик.

А Резниченко теперь целиком захвачен продвижением своего проекта защиты от электромагнитной агрессии… Что это? Желание блеснуть? Желание крикнуть на весь мир: я, Резниченко, первый предложил защитные каски. Чуть ли не спаситель цивилизации. Эх, тяжело ему будет, а ведь сказать ему о существовании «Защиты 240» — нельзя.

Зорин быстро, не глядя, перелистал последние страницы проекта.

«Как изменился Резниченко за последнее время! И изменился, нужно сказать, в худшую сторону. Огонек карьеризма всегда теплился в нем, а теперь этот огонек может разгореться в нехорошее пламя. Сожжет оно Сергея. Да, сожжет».

Старик откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза ладонью. Всегда требовательному к себе, ему казалось, что именно он должен был вовремя остановить Сергея, указать ему правильный путь. Ведь давно стало известно, что Резниченко вынашивает какую-то свою идею, а он делал вид, что не замечает этого. Ему казалось, надо дать самостоятельность молодому человеку. В его годы трудно, конечно, укладываться в рамки плановых заданий, понятно желание взяться за свою собственную и, конечно, самую «выигрышную» тему. Старый ученый уже давно с нетерпением ожидал, чем порадует талантливый ученик, какие плоды принесет его тайное и, разумеется, «гениальное» детище. И вот ничего… Нет, хуже, чем ничего…

Зорин отчетливо вспомнил первую встречу с Сергеем Резниченко. Высокий, немного угловатый юноша, с пышными, слегка вьющимися волосами и светлыми, жадно вглядывающимися в мир глазами появился у него на кафедре. С чем он пришел? Какое-то очень интересное предложение, свежее, остроумное и удивительно простое. Что же это было? Эх, память, память!.. А, кажется, метод фиксации показателей. Да, да, ведь с этим долго и безрезультатно возились в лаборатории, и вот пришел Сергей Резниченко. Молодец он все же, но манера держаться, выставлять себя напоказ — противная. Еще в университете, на кафедре, он всегда старался выдвинуться, заставить говорить о себе. Шум, никому не нужный шум. Скромность нужна, молодой человек, скромность.

Зорин посмотрел на размашистую подпись на последней странице проекта и сердито захлопнул папку.

«Сегодня же надо сообщить ему об отклонении проекта».

Не сразу поняв, что звонит телефон, морщась от неприятного треска, ворвавшегося в утреннюю тишину кабинета, Зорин укоризненно посмотрел на сейф.

«А, телефон», — понял наконец он и потянулся к трубке.

— Я вас слушаю. Да, Зорин… А-а-а, Иван Алексеевич! Очень приятно. Рад, что прибыли. Вы откуда говорите? С проходной? Хорошо. Я сейчас распоряжусь в отношении пропуска… Жду, Иван Алексеевич, жду!

Зорин аккуратно сложил страницы проекта в папку и положил ее в сейф.

Титов вошел в кабинет знаменитого академика. Зорин, весь в белом, маленький, худощавый, с белоснежной бородкой, поднялся навстречу ему. Иван Алексеевич давно не видел Зорина и, зная о его болезни, представлял себе, что он выглядит гораздо хуже. Подвижной, приветливый, с густыми морщинами у темных, много повидавших глаз, Зорин не производил впечатления больного.

Титов не без волнения пожал сухую, теплую руку человека, сделавшего необычайное открытие, а когда Зорин пригласил его сесть, устроился в кресле, невольно продолжая оставаться подтянутым и особо почтительным в течение всего разговора. Каждый раз, когда он встречался с Викентием Александровичем, его не покидала приятная мысль, что вот сейчас он сидит лицом к лицу с мудрым, так много сделавшим для науки человеком. Не покидало сознание, что перед ним живой, знаменитый современник.

— Я рад, что вы приехали, Иван Алексеевич, рад! Хорошо, если удастся распутать эту неприятную историю. Должен признаться, беспокоит она меня. Вы, конечно, понимаете, почему? — Зорин замолчал, и только тут Титов заметил нездоровый старческий румянец на лице академика.

— Да, — продолжал со вздохом Зорин. — Волнует. Мне всегда бывает больно, когда с нашими открытиями связывается что-нибудь нехорошее. Страшно думать, что дело, которое может принести людям столько добра, используется иногда в целях пакостных. Подумайте только, вся эта охота за нашими секретами вовлекает подчас в липкие сети предательства людей, быть может и не плохих по своей натуре… Неужели и Никитин…

— Вы напрасно волнуетесь, Викентий Александрович, — мягко попробовал вставить Титов, заметив, как изменился Зорин, когда заговорили о Никитине, — может быть, Никитин и не виноват.

— Не знаю… Ничего не знаю. Очень огорчен буду, если этот молодой человек… Давно он здесь работает, немало сделал и, поскольку я могу судить… Впрочем… — академик задумался и, потеребив мягкую, реденькую бородку, тихо закончил: — Как трудно бывает подчас знать о человеке хотя бы что-нибудь, и никогда нельзя узнать о нем все.

— Ну, что вы, Викентий Александрович, у нас люди…

— Вы помните Алексея Семеновича? — перебил Титова Зорин.

— Протасова? Ну как же, отлично помню, и, нужно сказать, история с его исчезновением мне до сих пор не дает покоя…

— Думается, что она не дает покоя еще кое-кому… Там, за рубежом.

Зорин вышел из-за стола. Титов тоже поднялся, но академик усадил его в кресло и стал медленно расхаживать по кабинету, то подходя к книжным шкафам, то наклоняясь над приборами.

— Вы уже ознакомились с отчетом Международного конгресса биофизиков?

— Ознакомился, Викентий Александрович. Есть очень интересные работы. Особенно, как мне кажется, Дюка и Кеннеди. Они сумели блестяще выполнить экспериментальную часть работы, решили задачи, имеющие большое практическое значение. Мы внимательно следили за работой конгресса и немало волновались, Викентий Александрович…

Зорин быстро повернулся к Титову и посмотрел на него вопросительно.

— …Как бы там не подстроили каких-нибудь провокационных штучек.

Зорин подошел к лабораторному столу и стал сосредоточенно рассматривать осциллятор.

— Ничего неприятного не было? — тихо спросил Титов.

— Неприятного? — Зорин оставил прибор и взглянул на Титова. — Особенного ничего, если не считать встречи с Эверсом.

— Там был Эверс?

— Да, представьте, неувядающий тип. Выступал блестяще по форме и, как всегда, туманно по существу, деятельно участвовал в нескольких подкомиссиях. Встретился со мной в кулуарах и приветствовал как ни в чем не бывало. Виду не подал, что уезжать ему отсюда пришлось более чем поспешно. Теперь недосягаем! — развел руками академик.

— Делец от науки.

— Прохвост от науки! — резко поправил Зорин, подошел к столу и тяжело опустился в кресло. — Да, так о чем это я? М-м-м… Прохвост… кулуары… работы Дюка и Кеннеди… Ага! Перед самым отъездом в Москву ко мне подошел Харнсби.

— Биофизик?

— Да, автор небезызвестного труда по ионной теории возбуждения. Так вот, обратился с просьбой — не могу ли я оказать ему услугу. Он был бы мне бесконечно, видите ли, благодарен, если бы я смог лично, «умоляю, коллега, лично», передать записочку… Протасову.

— Протасову?

— Да, представьте себе — Про-та-со-ву! У меня создалось впечатление, что «уважаемый коллега» почему-то из моих уст хотел услышать об исчезновении Протасова.

— И вы?

— И я взял записочку и передал ее, но не Протасову, конечно.

Титов задумался. Зорин снял трубку и, вызвав заместителя директора института, попросил его зайти с личным делом Никитина.

— Да, так о Никитине. Говорите, у вас с капитаном есть конкретные предложения?

— Есть, Викентий Александрович.

— Расскажите.

Титов рассказал об общем плане проверки, разработанном вместе с капитаном Бобровым.

— Ну что же, Иван Алексеевич, сделать это, пожалуй, удастся. И это удобнее всего сделать в лабораториях Резниченко. Ведь он вас не знает. Так, значит, сейчас вы снова отправляетесь в поселок? Хорошо. К вашему возвращению я все подготовлю.

Титов встал. Зорин вышел из-за стола проводить его. У двери он спросил:

— Дополнительные данные о браунвальдском деле не получены, Иван Алексеевич?

— Боюсь, Викентий Александрович, что это дело уже нельзя назвать «браунвальдским». Видимо, оно перешло в другие руки.

— Перекочевало за океан?

— Кажется, да.

— А об инженере Крайнгольце, оказавшемся в Америке, есть что-нибудь?

— Нам попалась в газетах вот эта заметка. Больше ничего не удается узнать.

Титов вынул из блокнота выписку из гринвиллской газеты и протянул ее Зорину:

Ушел Титов, явился заведующий отделом кадров с личным делом Никитина, звонил телефон, приходили и уходили руководители отделов — жизнь института шла своим чередом, а беспокойные мысли не покидали старого академика. Никитин — Резниченко, Резниченко — Никитин. Чем закончится дело с этими молодыми людьми? Как воспримет Резниченко решение комиссии?

Принесли почту. Зорин быстро перебрал конверты, вскрыл письмо Бродовского. Перечитал ровно, округлым почерком написанные строки. «Молодец Михаил Николаевич! Молодец, право!.. А что если они объединят свои усилия и продолжат работы над биоксином… Надо хотя бы таким образом попробовать смягчить удар», — подумал академик и вызвал к себе Резниченко.

Пришел Сергей, подтянутый, одетый в дорогой и даже щеголеватый костюм. Он держался уж слишком уверенно и, как казалось Викентию Александровичу, даже несколько надменно. Зорин любил своего ученика, всегда считал, что он, несомненно, сформируется в крупного ученого и впишет и свои строки в книгу науки. Но это зазнайство, подчас чванливость, которые появились в последнее время! Неприятно. Злосчастный проект! А может быть, это пройдет, и Сергей, — про себя Зорин всегда называл его так, — станет…

— Доброе утро, Викентий Александрович! — поздоровался Резниченко и уселся в кресле у письменного стола.

— Здравствуйте, Сергей Александрович. Есть новости для вас.

— Решение комиссии? — подскочил Резниченко, и в его глазах вспыхнули такие искорки надежды, радости и вместе с тем тревоги, что у старого академика с тоской сжалось сердце.

— Вот здесь… — Зорин нахмурился и стал растерянно перебирать конверты. — Здесь… — Под руку попался конверт с письмом Бродовского. Он вздохнул с облегчением, осудив себя за малодушие (разве отсрочка поможет?) и все же протянул конверт Резниченко. — Здесь письмо от Бродовского.

— От Бродовского? — разочарованно переспросил Резниченко и откинулся в кресле.

— Да, он окончил работы в высокогорной экспедиции, вернулся в Москву и на днях приедет к нам.

— Это хорошо. Я с ним давно не виделся. — Резниченко быстро пробежал письмо, и уголки его губ насмешливо приподнялись кверху. — Он все еще тужится продолжать свои работы с биоксином?

— Как вы сказали? Тужится? — поморщился академик. — Я не узнаю вас, Сергей Александрович! Похоже, что вы не очень-то доброжелательно относитесь к Бродовскому.

— Ну, что вы, Викентий Александрович! Вы ведь знаете — Бродовский мой давнишний друг. Дружны мы с ним с детства, в одно время заканчивали университет, вместе работали, и работали, как вы, наверное, помните, плодотворно. Я никогда плохо не относился к Бродовскому и не отношусь, конечно. А вот его идея управлять при помощи излучения синтезом биоксина мне не нравится. Должен признаться — считаю совершенно неверным, что он взялся за решение таких вопросов, которые уж никак не под силу радиофизику, даже такому, как Михаил.

— Не под силу, говорите? Ну, что же, может быть, это и так. А знаете, стоит вспомнить в данном случае слова академика Зелинского, который очень справедливо сказал, что новое открывается в настоящее время чаще всего на стыке, казалось бы, очень далеких наук. — Зорин помолчал немного. Мысль увлечь Сергея перспективой работы с Бродовским ему понравилась, и он продолжал: — Почему бы вам — физиологу и радиофизику — не начать работать вместе.

— С превеликим удовольствием! Такой радиофизик, как Бродовский, совершенно необходим при осуществлении моего проекта защиты.

— Вашего проекта? — Зорин пристально посмотрел на самодовольное лицо Резниченко. — А вы уверены в том, что он будет утвержден?

— Уверен! — горячо воскликнул Резниченко. — Уверен уже потому, что необходимо срочно готовиться к сражению в эфире. Империалистов уже не удовлетворяют атомные, водородные и бактериологические средства массового уничтожения людей. Они стремятся использовать достижения науки и техники для осуществления своих захватнических замыслов.

— Вы репетируете лекцию о международном положении, Сергей Александрович? — улыбнулся Зорин.

— Нет, — смутился Резниченко, — это…

— Это преамбула? — в глубоко запрятанных черных глазах академика мелькнул веселый огонек, но лицо было серьезно и даже несколько встревожено. — Вы никогда не задумывались над тем, что ваш проект… — Зорин говорил медленно, подбирая слова, и в интонациях его голоса появились нотки, которые заставили Резниченко насторожиться. — Не допускали мысли, что проект может быть отклонен правительством по соображениям, о которых знать не полагается?

— Нет, не думал, не предполагал, но… Викентий Александрович… Вам плохо? Вы…

— Нет, нет. Это ничего, мой друг. Это сейчас пройдет.

Зорин неподвижно посидел в кресле несколько минут, улыбнулся вымученной улыбкой и заговорил о текущих делах филиала, как видно, не намереваясь больше возвращаться к проекту.

Когда деловая беседа подходила к концу, Резниченко решил обратиться к директору с просьбой.

— Викентий Александрович, я хотел просить у вас разрешения ознакомить товарищ Белову с вашей аппаратурой.

— Белову? — удивленно переспросил Зорин. — Она ведь работает, если не ошибаюсь, в спецлаборатории и уж, конечно, знакома со всей аппаратурой.

— Я прошу не о той Беловой, Викентий Александрович. Дело в том, что к ней недавно приехала сестра, Елена Андреевна, кандидат наук. Работает в нашем филиале в Славино. Приехала отдохнуть. Она очень способный биохимик. Допуск к секретной работе у нее оформлен, и я думаю, что ее можно ознакомить с аппаратурой, — может быть, она заинтересуется и…

— Останется у нас работать? — Зорин снял очки и посмотрел на Резниченко. Сейчас перед ним сидел прежний, давно знакомый Сергей — с открытым лицом, чуть смущенный и простой. — Вы хотели бы, чтобы она осталась у нас?

— Не скрою, Викентий Александрович, мы с ней давно очень дружны, — посмотрел Сергей прямо в глаза Зорину.

— Я буду очень рад, Сергей… Сергей Александрович, если Беловой понравится у нас. Ознакомьте ее, ознакомьте. Да, кстати, я попрошу вас вот о чем. Приехал из министерства товарищ Титов, Иван Алексеевич. Он работает в плановом отделе главка. Интересуется опытами с нашей аппаратурой. Будете показывать Беловой, покажите, пожалуйста, заодно и ему работу аппаратуры.

От поселка к филиалу института можно было пройти по новому асфальтированному шоссе или напрямик через старый дубовый лес.

Сестры пошли кратчайшей дорогой.

Лес был наполнен прохладным сумраком. Когда лучи утреннего солнца косо просвечивали сквозь густую листву, лес как будто оживал, становился теплее чуть пряный, неподвижный воздух.

До начала рабочего дня еще минут тридцать. Сестры идут медленно, думая каждая о своем. Они не знают, как продолжить разговор.

— Сядем, Леночка, — предложила младшая. — У нас есть еще время, успеем. Здесь так хорошо! Я каждый день хожу этой дорогой. Люблю лес! Он печальный немного, но это мне и нравится в нем.

Сестры присели на сваленный ствол, и прерванный разговор возобновился сам собой легко и просто.

— Женя, ты его очень любишь?

— Очень, Леночка! — Женя кусала веточку и смотрела прямо перед собой. — Я особенно остро почувствовала это теперь, когда… Ты знаешь, я последнее время избегаю встречи с ним.

— Почему? Ты узнала о нем что-нибудь плохое?

— Нет. Но он стал каким-то чужим, иногда в его глазах мелькает такая злоба, поэтому решила видеться с ним реже. Это по-женски, глупо, Ленка, но мне, кажется, было бы легче, если бы я знала, что я ему не нужна теперь, что появилась другая, но этого нет, я знаю. А я… я не могу не думать о нем. — Женя далеко отбросила ветку и быстро повернулась к сестре. — Когда я вижу чьи-нибудь руки, передо мной возникают его умелые, красивые руки. Я не могу сдержать себя, чтобы хоть раз в день не взглянуть на него, не пройти через лабораторию, где он сидит. — Женя опустила подбородок на сцепленные на коленях пальцы. — Ты знаешь, я думаю, он хороший.

«Уж не подверглась ли вера в него каким-нибудь испытаниям? — мелькнуло в голове у Лены. — Как-то болезненно горячо она защищает его».

— Женя, а что ты знаешь о его прошлом?

— Я люблю его, Лена. Ты понимаешь, — люблю! И никто, слышишь, никто не сумеет разрушить мою веру в него.

— Женя, а ты мне все рассказала? — Лена увидела, как испуганно взметнулись длинные ресницы сестренки.

— А ты тоже слышала? Тебе Сергей сказал?

— Нет, а что он мне мог сказать?

— Слушай, Ленок, тебе я могу рассказать. Я случайно узнала, что за Андреем следят.

— Следят?!

— Да, понимаешь, я точно не знаю почему, но из-за него портятся какие-то приборы. Я не верю, что он нарочно, не верю, но с тех пор, как узнала, не могу смотреть ему в глаза.

— А он знает?

— Да я же говорю тебе, он стал как затравленный. — Женя поднялась и откинула со лба завитки золотистых, темные у корней волос.

— Женя, а если он?..

— Молчи, пожалуйста, молчи. Я не могу оставаться спокойной, когда он так мучается. Ведь он, наверное, ничего не знает об этих приборах. Подумай, что должен чувствовать хороший, честный человек, если его вдруг начнут подозревать… Фу, какая гадость! Ты знаешь, я пойду и все расскажу ему.

— Женя! — Лена увидела в серых, широко раскрытых глазах сестры столько решимости и гнева, что ей стало жутко. «Она может. Она всегда была такая. Пылкая, увлекающаяся. Что делать? Как удержать ее?» — Женя, что с тобой? Что ты говоришь, подумай только!

Женя уткнулась сестре в плечо и стояла, тихонько вздрагивая.

— Успокойся, Женечка. Нельзя так. — Лена обняла сестру и повела ее по тропинке. — Надо спокойнее. Я боюсь, что ты наделаешь глупостей. Женя, я боюсь за тебя.

— А я боюсь за Андрея!

— Понимаю тебя, Женечка, но, наделав глупостей, ты и себе повредишь и, быть может, ему сделаешь хуже.

— Ему? — испуганно переспросила Женя и высвободилась из-под руки Лены. — Лена, что же делать? Что делать?

— Прежде всего успокойся, не делай ничего такого, чего не должен делать советский человек. Поговори с Зориным.

— С Зориным?

Лена мельком взглянула на сестру и увидела в ее глазах какую-то злую, упрямую решимость. Они пошли и некоторое время шли молча, внимательно смотря себе под ноги, и Женя вдруг просто и как будто спокойно сказала:

— А о чем мне говорить с Зориным? О том, что я беззаветно верю Андрею? Глупо. Нет, надо ждать, я верю, что это недоразумение, которое должно разрешиться. А сейчас тяжело.

— Понимаю тебя, Жека.

— Ты, ты можешь понять, ведь и тебе тяжело.

Лена быстро повернулась к сестре и пристально посмотрела на нее.

— Разве ты замечала что-нибудь?

Та молча кивнула.

Лес редел. В лесу становилось светлее. На опушке показался ярко-зеленый молодняк. Через несколько минут открылось обширное поле с разбросанными по нему вегетационными домиками, поблескивающими стеклом.

— Тебя не радует встреча с Сергеем?

— Почему ты так думаешь?

— Прости меня, что я затеяла этот разговор, но ты так ждала этой встречи, так мечтала о приезде сюда…

— И нашла его совсем не таким…

Сестры подошли к филиалу института, и разговор оборвался. Женя уже была поглощена мыслью о том, что сейчас, проходя через наладочный зал, она, быть может, хоть мельком увидит вихрастую голову Андрея. Елена Андреевна не без волнения думала о том, что сегодня, наконец, ей удастся ознакомиться с аппаратурой Зорина.

Женя шла через наладочный зал как можно медленнее, зорко всматриваясь в ряды столиков-пультов, за которыми сидели наладчики. Никитина в зале не было. Вместо того, чтобы по коридору второго этажа направиться прямо к себе в спецлабораторию, она спустилась вниз и прошла через машинный зал. Никитина и там не было. Тревога нарастала. Спрашивать о нем ни у кого не хотелось, а желание увидеть его во что бы то ни стало становилось непреодолимым. Только бы на минуту увидеть, только бы узнать, что с ним!

— Андрей!

В узком, обычно пустовавшем переходе из основного корпуса к излучательному залу стоял Никитин. Как всегда бледный, с большими темными глазами и нависшей на лоб непослушной прядкой волос, он показался Жене встревоженным, пожалуй даже испуганным и чужим. Это было страшнее всего. За последний год она так привыкла к нему, так глубоко, всем существом почувствовала, что на свете нет человека роднее, и вдруг как-будто впервые увидела его до неузнаваемости чужое лицо.

— Андрей, — еле выдавила из себя Женя, немного отступила от Никитина и тут только поняла, что сказать ей нечего, что тревога, с какой искала его, прошла. С ним ничего не случилось, он здесь и теперь… Что же он молчит? Почему не скажет ни слова?

Женя резко повернулась и почти бегом направилась обратно, к главному корпусу.

— Женя! — голос был прежним, до боли любимым, и она остановилась, не оборачиваясь к нему.

— Я искал тебя по всему институту… Женя, я не могу больше. Я должен поговорить с тобой, рассказать тебе…

— Андрюша, что с тобой? — Женя повернулась к Никитину и пристально посмотрела ему в лицо. Оно все еще было немного искаженным, но уже не таким, как несколько минут назад, когда он не знал, что на него смотрят. Какое чужое и страшное оно было тогда!

— Почему ты избегаешь меня, Женя?

— Я?.. Я всегда…

— Неправда! — не дослушал Никитин. — Ты уклоняешься от встреч под различными предлогами и даже когда случайно проходишь через наладочный, я же вижу, я все вижу! — то улыбаешься так, что в твоей улыбке чувствуется смятение. Ты боишься, так же, как и они!

— Андрей!

— Да, да, они преследуют меня на каждом шагу. Особенно в лаборатории Резниченко. Каждый раз, когда я вхожу в лабораторию, все обращают на меня внимание, пристально смотрят на меня. Куда бы я ни шел, что бы я ни делал, глаза сотрудников на мне. Эти глаза везде. Они даже из темноты ночи пристально всматриваются в меня. Следят. Следят с недоверием, подчас с испугом и почти всегда с отвращением. Да, да, с отвращением и угрозой. Они не имеют права так смотреть! Они ничего не знают. Ничего, ты понимаешь, ничего!

Никитин уставился в глаза Жени, и она попятилась от него.

— Твои глаза тоже!

— Андрей! Не смотри на меня так — мне страшно. Андрей!

Никитин схватился руками за выступ стены и низко опустил голову.

— Андрюша, что с тобой? Андрюша, милый, скажи мне все и тебе будет легче. Ведь я друг тебе… Ведь я… Может быть, у тебя… есть что-нибудь такое… на твоей совести…

— У меня? Нет, нет! Цепь оборвана. Да, оборвана и стало легче жить. Уже много лет, ты понимаешь? И только по временам… Совесть?.. По временам где-то в глубине шевелится комочек. Он вдруг сжимается до боли, и тогда становится страшно. — Никитин смотрел прямо перед собой, смотрел на Женю, не видя ее. — Этот с тоской сжимающийся комочек, верно, и зовут совестью. Да, Женя? Скажи, это так?

— Андрей, успокойся! — Женя обеими руками схватила его руку. Все тепло, всю силу своей любви ей хотелось влить в его холодные дрожащие руки. — Андрей, не надо так!

Никитин почувствовал, как на душе становится теплее от ее нежного прикосновения, и почти спокойно спросил:

— Женя, это очень плохо, что я не подал руки?

— Я не понимаю тебя: кому не подал руки?

— Женечка, милая! Ты права! Ты успокоила меня. Действительно, ведь все дело в том, кому я не подал руки. Когда он в отчаянии крикнул: «Дайте руку», — я шагнул к нему, но тут же сообразил — если не подать руки, то цепь оборвется, все будет хорошо, можно будет жить свободно, и… я отдернул руку. Да, отдернул. Женя. Я не дал ему руку, ведь это был… Ты понимаешь. Женя, — зашептал Никитин, наклоняясь к ее уху, — ты понимаешь, это был…

— Андрей Савельевич!

Никитин вздрогнул и обернулся на зов.

— Я разыскиваю вас везде, — продолжал прибежавший сотрудник лаборатории. — Простите, товарищ Белова, Андрея Савельевича срочно требует к себе Викентий Александрович.

— Зорин? Меня? — испуганно переспросил Никитин, растерянно посмотрев в глаза Жени, и почувствовал, как комочек сжался с особенной болью. В голове пронеслось: «это все!». — Женя, — сказал он уже спокойнее, — Женя, прости, я должен идти.

Ответом был только взгляд, полный любви, вселявший надежду.

Осмотр лабораторий филиала подходил к концу. Гости уже порядком устали, однако самое интересное ожидало их впереди. Резниченко с увлечением рассказывал им о работах, которые проводились в филиале, показывал лаборатории, демонстрировал опыты. Теперь они подходили к «святая святых».

«Святая святых» — небольшой зал с аппаратурой Зорина находился в середине цокольного этажа, совершенно изолированный от внешнего мира. Стены этого зала были толщиной около полутора метров и облицованы несколькими слоями различных материалов, надежно защищающих аппаратуру от влияния посторонних излучений.

Здесь царила полутьма. От укрепленных на потолке слабо люминесцирующих трубок лился сине-сиреневый свет, едва освещая блестящие части расположенных в центре зала приборов. Сюда не проникал ни один звук. Тишина здесь была особенной — глубокой и, казалось, ощутимой. Все настраивало посетителей так, что и двигаться и говорить они начинали тихо.

— Уж очень таинственно здесь, — сказала Белова, оглядываясь вокруг и невольно понижая голос. — Таинственно и, пожалуй, жутковато. Вам не страшно? — обратилась она к Титову.

— С вами не страшно, — отшутился Титов, улыбаясь.

— Я сам побаиваюсь, когда вхожу сюда, — поддержал шутливое начало разговора Резниченко. — Ну, а теперь нас тут трое. Ничего не поделаешь, — уже серьезно продолжал он. — Вся эта «таинственность» необходима. Все устроено таким образом, чтобы никакие посторонние влияния не сказывались на проведении опытов. Здесь мы изучаем особенности лучистой энергии, которая выделяется при размножении клеток и в свою очередь вызывает интенсивное деление клеток. В этих явлениях таятся огромные возможности, которые позволят человеку управлять процессами, протекающими в живых клетках. Вы знаете, конечно, долгое время биологам не удавалось как следует разобраться в этих процессах — уж слишком ничтожна интенсивность излучения. Вот здесь и помогло открытие Зорина. Ему удалось создать особо чувствительный прибор.

Резниченко вынул из аппарата небольшую темную трубочку.

— Вот это основная часть прибора — индикатор, как мы его называем. Он работает по тому же принципу, что и счетчик электронов. Вам знакомо, товарищ Титов, устройство счетчика электронов?

— Видите ли, я… — Титов не ожидал этого вопроса. «Плановик из главка» сам изготовлял эти индикаторы, они приходили из его лабораторий сюда, и сейчас он не сразу нашелся, что ответить. Резниченко истолковал его замешательство по-своему.

— Ну, что же здесь зазорного, Иван Алексеевич? Мне Викентий Александрович сказал, что вы — инженер-экономист и, разумеется, в тонкостях физических приборов можете не разбираться. Я, например, ничего не понимаю в дебете-кредите, — рассмеялся Резниченко. — Счетчик электронов — прародитель индикатора. Он устроен таким образом, что может показывать количественные изменения даже очень слабого излучения, а для этого обкладка трубки делается из особого вещества. Оно испускает электроны при поглощении даже очень слабого излучения. В этом, собственно, и заключается главная часть открытия Зорина.

— А что же это за вещество? — спросила Белова.

— К сожалению, я не могу ничего сказать о нем. Это секрет, который у нас в стране оберегается особенно тщательно. Ни состав вещества, покрывающего трубку изнутри, ни материал, из которого сделано вот это окошечко, не известен никому из нас, биологов, работающих с аппаратурой Зорина. Ну, а теперь, если хотите, — продолжал Резниченко, вставляя на место индикатор, — мы проведем опыт и вы увидите прибор в действии.

— Конечно! Это так интересно! — воскликнула Белова.

Титов посмотрел на часы.

Резниченко подошел к вертикально уходящей к потолку зала трубе и нажал кнопку на маленькой панели. Через несколько секунд дверца в трубе отворилась, и Резниченко извлек из нее небольшую стеклянную чашечку.

— По этому подъемнику нам подали сюда растеньице. Оно начало прорастать там, наверху, где властвует солнечный свет. Здесь посажено зернышко пшеницы. Видите, — Резниченко указал на водную культуру, — уже выбивается росточек? В кончике этого росточка сейчас усиленно идет клеточное деление — процесс роста. Мы поставим образец в аппарат и сможем убедиться в том, что рост сопровождается выделением лучистой энергии.

Резниченко вставил образец в прибор, а Титов вновь посмотрел на часы, беспокоясь, как бы Зорин не опоздал с присылкой техника Никитина. «Неужели опоздает? — подумал Титов. — Ведь было условлено, что как только Резниченко получит по конвейеру образец, он сразу присылает Никитина».

— Вы, может быть, торопитесь? — спросил Резниченко, заметив, что Титов поглядывает на часы.

— Нет, нет, продолжайте, пожалуйста.

Резниченко приступил к опыту. Когда он вводил чашечку с растением в зону, контролируемую чувствительным индикатором Зорина, приборы фиксировали излучение, выводил — не фиксировали.

— Вот, видите, можно убедиться в том, что это маленькое растеньице излучает. Я ввожу его в пространство, которое как бы просматривается чутким глазком индикатора, и на приборах…

На этот раз приборы давали импульсы беспорядочно.

Резниченко вынул растение. Окошечко прибора продолжало тревожно мигать. Он сделал переключение на пульте и еще раз попробовал повторить опыт.

— Одну минуточку, товарищи.

— Что, испортилось что-нибудь? — спросил Титов.

— Сергей Александрович! — Резниченко обернулся и увидел стоящего у входа в зал техника Никитина. — Сергей Александрович, извините, что я оторвал вас, но Викентий Александрович попросил меня вручить вам эту записку.

— Хорошо, — сказал Резниченко, быстро пробежав глазами записку. — Хорошо, поблагодарите, пожалуйста, Викентия Александровича.

— Мне можно идти?

— Да, да, пожалуйста. Благодарю вас.

Белова не отрывала глаз от Никитина. «Так вот он какой! Какие огромные черные глаза и нервное, необыденное лицо. Удивительно привлекательная мягкость в лице, и вместе с тем оно пугает». Лена почувствовала, что смотрит на Никитина с каким-то особенным волнением, и отвела взгляд от его лица. Синий комбинезон, стянутый в талии широким кожаным ремнем, ловко облегал его складную фигуру. Невысокий, широкоплечий, он, казалось, поеживался под обращенными на него взглядами. «Бедная Женечка. Ведь она так любит его! В нем действительно есть что-то притягивающее, волнующее. Как ей тяжело, должно быть… Но что же это такое? Что творится здесь? Ведь и впрямь, как только появился Никитин, работа приборов нарушилась. Неужели он…»

Никитин вышел, Резниченко продолжал демонстрацию опытов. Теперь приборы послушно регистрировали наличие излучения всякий раз, как к ним подносили растение. Резниченко по подъемнику получил еще несколько экспонатов и один за другим продолжал опыты.

— Это одна сторона вопроса, — говорил Резниченко, когда все выходили из зала с аппаратурой Зорина. — Мы с вами убедились в том, что в процессе роста выделяется лучистая энергия. Теперь уже удалось не только зафиксировать и определить его физическую природу, но и при помощи специальных, генераторов создать подобное излучение искусственно.

Все трое вошли в большой светлый зал.

Резниченко показал гостям опыты влияния излучения на живые организмы.

Здесь стояли специальные микроскопы, оборудованные телеэкранами, позволяющими наблюдать, что происходит в капле питательной жидкости.

Друг подле друга засветились два экрана. Яркие квадраты с закругленными углами запестрели полосами и пятнами. Полосы побежали по экрану сначала сверху вниз, потом снизу вверх, потом замерли, чуть подрагивая, становясь все уже и уже, и, наконец, исчезли совсем. Фокусировка закончилась, и бесформенные, темные пятна, до этого проглядывавшие сквозь полосы, теперь постепенно превращались в округлые, блестящие тельца. Они казались объемными, полупрозрачными и медленно передвигались в полях зрения.

— Приборы показывают нам, — объяснил Резниченко, — что творится в каплях с питательным раствором. Видите эти тельца? Это дрожжевые грибки. Присмотритесь внимательно. Видите, на некоторых из них появились маленькие почечки?

— Почечки? Признаться, ничего не замечаю, — сказал Титов, пристально вглядываясь в экран.

— Ну, как же! — Белова схватила его за рукав. — Смотрите, в верхнем правом углу, например. Да нет, на этом экране. Видите? А вот еще. Чуть пониже. И еще, правее!

— Ага, теперь вижу. Да вот и на левом экране.

— Значит, видите, — удовлетворенно сказал Резниченко. — Это идет размножение дрожжевых грибков. Их деление. В обоих полях зрения примерно одинаковое число живых телец, так как капли взяты из одной пробирки. Деление идет также примерно одинаково, так как условия для жизни и размножения в каплях идентичны. Но вот сейчас мы включим генератор, и картина изменится. Включите, пожалуйста, Нина Ивановна, — обратился Резниченко к лаборантке, сидящей у приборов. — Облучать будем только каплю в правом приборе. В левом оставим без облучения, как контрольную. Наблюдайте!

Разница между процессами в каплях обнаружилась довольно быстро. На правом приборе появлялось все больше и больше делящихся клеток. В отличие от левого экрана, на нем уже можно было увидеть, как некоторые почки оторвались от материнских клеток и появились новые блестящие клетки. Уже заметно было, что этот экран «заселен» гораздо плотнее. Размножение в облучаемой капле шло гораздо интенсивнее.

— Как видите, мы овладеваем методом ускоренного развития микроорганизмов. Это интересно не только с чисто познавательной точки зрения, но имеет и большое практическое значение.

— А это не может стать опасным? — спросил Титов.

— Что стать опасным? — ответил Резниченко вопросом на вопрос.

— Слишком ускоренное развитие микроорганизмов под влиянием излучателей?

— Почему же опасным? Мы будем облучать полезные виды микроорганизмов. Многие виды микробов уже применяются в пищевой и химической промышленности и обеспечивают повышенный выход ценных продуктов брожения, улучшают вкус и качество пищевых продуктов, ускоряют их производство. А мы, — улыбнулся Резниченко, — будем ускорять производство этих полезных микробов.

— Применяя излучатели?

— Да, применяя излучатели.

— А если попытаются применить излучатели для того, чтобы ускорить процесс развития смертоносных микробов?

— Товарищ Титов, вы заговорили о страшных вещах. — Белова посмотрела на Титова, потом на Резниченко и упавшим голосом продолжала: — Я смотрела на все это, — она указала на аппаратуру, — с таким восторгом! Я думала, что подобное открытие может принести огромную пользу человечеству, и только пользу. Я не могла себе представить, что…

— …им могут воспользоваться враги человеческого покоя и счастья, если это открытие не будет в крепких, надежных руках, — закончил Титов.

Резниченко увидел, что Леночка расстроилась. Ему захотелось успокоить ее. Но как? Если бы можно было сказать, что им создан проект защиты… Единственное, что оставалось, — переменить тему разговора.

— Метод облучения дает возможность не только ускорять развитие микроорганизмов, но и влиять на процессы обмена веществ высших, особо ценных для человека растений.

— Ой, как интересно! — оживилась Белова. — Ведь это даст возможность усовершенствовать растения.

— Усовершенствовать? — переспросил Титов, и в его вопросе почувствовалось сомнение.

— Леночка, ты, кажется, применила не тот термин, — мягко поправил ее Резниченко.

— Нет, нет. Я именно это хотела сказать. Моя давнишняя мечта усовершенствовать растения, создать новые, невиданные, максимально полезные человеку формы. Вот пример: подсолнечник и сахарная свекла. Сахарная свекла «устроена» более рационально. Сопоставьте вес ее листьев и вес корнеплода. Небольшое количество листьев обеспечивает хорошее усвоение углерода из атмосферы, и в массивных корнеплодах накапливаются сахаристые вещества. А подсолнечник? За вегетационный период вырастает почти целое дерево, на его построение идет огромное количество питательных веществ, истощается почва, а в результате мы получаем от одного экземпляра только горсточку семян. Нерационально!

— Нерационально, говорите? Пожалуй, верно. А у вас есть «рационализаторские» предложения?

— Есть! Нужно создать новые формы, при которых небольшая шапка листьев, как у свеклы, например, обеспечивала бы усвоение питательных веществ для крупного плода.

Утомление от массы полученных за день впечатлений как рукой сняло. Горячее обсуждение «рацпредложений» Беловой затянулось до самого звонка, возвещавшего окончание рабочего дня.

— В воскресенье, товарищи, мы отправляемся компанией на озеро, на рыбалку. Присоединяйтесь к нам.

— С удовольствием, — сразу согласилась Белова.

— А вы, Иван Алексеевич, не поддержите компанию?

— Я? Не знаю, если буду свободен — приеду.

— Хорошо было бы. Если днем не сможете и освободитесь только к вечеру, пожалуйте ко мне. Соберемся, попьем чайку, поговорим.

— Благодарю вас. Зайду, если управлюсь с делами.

Титова все больше и больше интересовало «дело Никитина». Что же кроется за этим подозрительным влиянием его на работу приборов? Нелепое недоразумение, чья-то оплошность или, быть может, преступление? В это не верилось.

Уж очень странным было поведение техника, как видно и не подозревавшего, что с его появлением отказывает работать важная аппаратура.

В институте одобрили предложенный Титовым план. Приборы типа 24–16 смонтировали в различных помещениях филиала.

При появлении здесь Никитина приборы посылали по проводам сигналы. Их принимал щиток, установленный в кабинете Зорина.

Один из приборов находился в проходной и один рядом с комнатой, в которой жил Никитин.

К концу рабочего дня Титов в кабинете Зорина встретился с капитаном Бобровым. Академик сам настоял на том, чтобы щиток установили у него, и теперь в кабинете-лаборатории размещался «штаб поисков».

На щитке вспыхивали сигнальные лампочки.

Вот Никитин оставил наладочный зал, и лампочка на щитке потухла. Через некоторое время зажглась другая лампочка — техник проходит через излучательный зал. Потом лаборатория № 3, наконец — электронная. Лампочки долго не зажигались — не показывали, где сейчас находится Никитин.

Во всяком случае, он был в институте, выход с территории только один через проходную.

Сработает ли прибор, поставленный в проходной?

По окончании рабочего дня замигала лампочка от прибора, находившегося в проходной. Значит, Никитин не только в институте влияет на приборы. Значит, не было у него и нет умысла.

Причина его влияния на приборы вместе с ним уходит из института. Но что же это тогда?

Бобров засел за изучение документов Никитина. Самым непонятным для капитана оставался факт перевода Никитина из Москвы в филиал. Никитин жил и работал в Москве. Каковы причины его перевода? Этот вопрос заинтересовал капитана сразу же, как только он занялся расследованием. Теперь, наконец, документы получены. Выяснилось, что о его переводе настойчиво хлопотал Протасов. Странно. Сам Протасов работал в Москве и только по временам выезжал в Петровское. Зачем ему понадобилось беспокоиться о переводе Никитина в филиал?

Количество недоуменных вопросов возрастало.

Вечером стало известно, что на работе поисковых приборов отражается и присутствие Никитина дома.

В одиннадцатом часу вечера капитану доложили, что Никитин ходил к карьеру. Он вышел на улицу не через калитку, а пробрался огородами. В темноте, осторожно переступая через канавы, перелезая через плетни, он прошел на выгон. Все время оглядываясь, проверяя, не следят ли за ним, подошел к карьеру. Сначала у помощников Боброва, наблюдавших за Никитиным, сложилось впечатление, что он решил кратчайшим путем добраться до железнодорожной станции.

Здесь когда-то проходила узкоколейка. По временной линии узкоколейной дороги день и ночь сновали вагонетки, опрокидывая, в карьер ковши с пустой породой с ближайшего завода. Этим путем пользовались несколько лет тому назад, а теперь он засыпан. Узкоколейка перенесена дальше.

Что понадобилось здесь Никитину?

Он прошел по узкоколейке и на середине почти совсем засыпанного карьера свернул в сторону. Никитин долго бродил по заросшему бурьяном участку, петляя, появляясь из-за темной высокой травы то в одном, то в другом месте.

Возвращался он также напрямик, брел, не разбирая дороги.

Весь день Никитин не мог успокоиться, вспоминая утренний разговор с Женей. Еще минута — он сказал бы ей, и тогда… Если бы не срочный вызов к Зорину, он назвал бы его имя. Но зачем это? Ведь никто не может узнать!..

Никитин нервно ходил по комнате, останавливался у закрытых ставнями окон и прислушивался. Тревожил каждый шорох. Зачем начал этот разговор с Женей? Нет, нет. Ей надо сказать. Только она, любящая, чуткая, нежная, может… Она искала его все утро, беспокоилась… а может быть, и она… Сегодняшний вызов к академику. Отнести записку Резниченко. Почему понадобилось Зорину именно его послать по такому пустяковому поводу? Что хотят от него? Следят! Вот и в карьере… А может, и не следили, тоже показалось?.. Хорошо, что там все в порядке, все на месте. В течение многих лет, прошедших со дня той встречи, рельсы узкоколейки много раз переносили все дальше и дальше, и теперь вагонетки ссыпают породу уже далеко, а там… Бурьян, тишина. Ничего не разрыто и… и все же следили, наверное. Зачем пошел, зачем понадобилось идти туда? Ведь и это не принесло успокоения.

Никитин подпер голову руками и долго смотрел на портретик Жени, в скромной рамочке стоявший на столе.

Женя! Она появилась в его жизни уже тогда, когда все было давно позади, когда прошло уже много времени со встречи на узкоколейке и казалось, что можно спокойно жить.

Женя! Никитин вынул блокнот из кармана и стал просматривать свои записи. Улыбка, смятенная и все же радостная, появилась на его бледном, измученном за последние дни лице. «Познакомился с Женей, стал делать записи в блокноте!» Он нашел его как-то среди старых, уже не нужных книг. В чистеньком аккуратном блокноте появилась строчка: «Женя. Апрель, двадцать первое». И все. А хотелось написать так много, хотелось рассказать о любви к ней. В блокноте стали появляться строки поэтов, хорошо писавших о великом, всепобеждающем чувстве. В нем лежали две фотографии Жени и маленькая, почти совсем почерневшая фиалка. С фотографии смотрели веселые, лукаво прищуренные глаза. Женя! Задорная, такая милая улыбка и непослушные вьющиеся волосы, выбивавшиеся из-под белого ажурного платка… Как было хорошо тогда, в апреле… Тогда казалось, что все-все позади и можно жить и любить!

Все ушло и даже она… Нет, нет! Надо обо всем написать ей. Она любит, конечно, любит, она поймет!

Никитин вырвал из блокнота несколько листков и начал:

Да, теперь снова. Когда же это началось? Когда это появилось? Никитин перебирал в памяти все до мелочей. Перо было отложено, листки забыты, и он силился вспомнить, когда так стали смотреть на него! Перебирал все свои поступки, слова, даже жесты и выражения, но не в силах был припомнить ничего такого, что могло бы повлиять на отношение к нему сотрудников. Он не мог восстановить, с какого именно момента все это началось. Он даже не мог определить для себя, что началось, но начало чего-то он чувствовал определенно. Настороженность, какое-то особенное внимание к нему. Это трудно объяснить, но он чувствовал на себе глаза сотрудников. И снова болезненно сжался комочек внутри, и снова, как в те дни после последней встречи на узкоколейке, стало страшно. Нет, страшнее. Во много раз страшнее — ведь тогда в его жизнь еще не вошла Женя. А теперь?..

Никитин снова схватил перо, и оно нервно забегало по листкам блокнота:

Никитин вздрогнул. За стеной что-то зашуршало, показалось, что кто-то скребется в ставню. «Следят! Везде следят. Наверное следили, когда ходил к карьеру, наверное догадались».

Мучительно захотелось пойти опять к карьеру. Проверить — будут следить или нет? Но это глупо и, главное, рискованно. Снова принялся за письмо. Много раз отрывался от него и все чаще прислушивался к шорохам и стукам в доме, в саду, на улице. В письме никак не удавалось подойти к главному. Чаще и чаще мелькала тревожная, больная мысль: «А может быть, и Женя… ее предупредили, и она не может ему ничего сказать, она тоже следит… Искала его все утро, явно хотела встретиться после работы…» Ему удалось увильнуть, пройти домой, не столкнувшись с ней… Неужели и она?!

Скрипнула калитка.

Никитин потушил свет и прильнул к щелке в ставне. В темном палисаднике мелькнула какая-то тень.

«Зачем потушил свет? Ведь это только лишняя улика. Волнение может выдать. Надо держаться до конца. Еще не все потеряно. Ведь никто ничего не может узнать».

Никитин зажег свет, сел к столу.

«Никто не узнает»…

Скрипнула входная дверь. Никитин вскочил, отпрянув от стола.

— Войдите, — вскрикнул Никитин сдавленным голосом, не дожидаясь стука. Дверь нерешительно скрипнула еще раз, но не открывалась. — Входите! Входите! — в отчаянии закричал Никитин.

— Женя?!

Никитин медленно отступал в глубину комнаты, хватаясь за спинки стульев, за стол, и остановился, прислонившись к шкафу. На бледном потном лбу лежала прядка темных волос. Глаза блуждали, и он еле смог выдавить из себя:

— Ты?.. Ты пришла?

— Я пришла, Андрей. — Голос Жени прозвучал очень тихо.

— Пришла… — Рука Никитина поползла к воротнику косоворотки, пальцы судорожно нащупывали пуговицы и наконец рванули ворот. — Зачем ты пришла?

— Андрей, что с тобой?

— Зачем ты пришла? — со страхом и радостью прошептал Никитин.

— Я пришла потому, что люблю тебя, Андрей.

— Любишь?!

Она любит! Она пришла сказать ему, что любит. Как дорого это желанное слово и в какой страшный момент пришлось услышать его. Разве он имеет право сказать ответное «люблю»! Она любит!.. Мысли путались… На смену жгучей радости, порожденной одним этим желанным словом, пришло отчаяние, боль и наконец смятение: «Любит? А может быть, тоже следит. Может быть, подослана, и там… за дверью…»

Дверь распахнута настежь, ветер раскачивает ее, а за нею жуткая темнота ночи. Никитина непреодолимо потянуло в эту пугающую неизвестностью темноту, потянуло, как тянет человека в бездну, когда он стоит на самом ее краю, и он бросился прочь, даже не взглянув на Женю.

— Андрей!

Хлопнула калитка. В поселке взметнулся собачий лай.

«Что случилось? Что с ним, почему он убежал? Может быть, ему сейчас надо помочь?.. А может быть, он и не любит…»

Женя растерянно окинула взглядом комнату и только сейчас заметила разбросанные по столу листки.

«Женя!

Я не могу больше! Я должен сказать тебе все. Меня обязывает к этому любовь к тебе…»

Белова быстро прочитывала листок за листком.

«Любит! Он любит, и ему тяжело. У него какое-то страшное горе, и он страдает. Он страдает! Любимый мой! Ему тяжело, а я здесь…»

Женя схватила листки и выбежала из комнаты.