Защита "240"

6. Проверка

В поселке спокойно. Только кое-где еще слышится тявкание собак.

Ночь. Почти всюду потушен свет. Редкие фонари на углах прямых улиц ярко освещают ажурные куски зелени, окружающей чистенькие нарядные домики. На улице Никитин взял себя в руки.

Зачем выскочил из дому? Женя осталась одна. Как больно ей сейчас и, наверное, страшно.

Никитин быстро направился к дому и у калитки встретил Женю. Что сказать ей сейчас? Как приступить к разговору, начинать который больно и опасно?

Женя ни о чем не спрашивала. Она взяла его об руку, прижалась к нему, и они медленно пошли вдоль тихой улицы, не говоря друг другу ни слова. В ее робкой ласке растворились мужество и решимость признаться во всем. Так захотелось продлить счастье этой неожиданной близости. Ведь если он скажет ей, все будет кончено. Она откажется от него, отойдет. Уйдет навсегда!.. Она чистая, светлая, она любит его, и любовь подсказывает ей, что ему тяжело, хочется все рассказать, но…

— Женя, ты не думай… я хотел сказать тебе…

— Не надо, Андрюша. Не надо сейчас! Я хочу, чтобы ты совсем-совсем успокоился, тогда ты придешь ко мне и скажешь все, что хочешь, придешь спокойный, с открытой душой. Скажешь без терзаний. Ты ведь придешь?

— Ты прочла?

— Да, я видела, я прочла и я очень счастлива, Андрей! Но мне страшно за тебя.

— Женя! — Никитин осмотрелся по сторонам. Ему показалось, что кто-то выглянул из-за угла и снова скрылся.

Женя взяла его руки, крепко сжала их своими маленькими руками и тихо проговорила:

— Иди… иди домой. Успокойся, не нервничай. Завтра утром я кивну тебе, милый, когда буду проходить через наладочный.

У щитка с сигнальными лампочками в кабинете Зорина было установлено дежурство. Утром, еще до прихода сотрудников филиала на работу, Титов и капитан Бобров уже сидели у пульта.

Прошло несколько дней с тех пор, как влияние Никитина на приборы обнаруживалось с помощью придуманной Титовым сигнализации. Такая проверка была необходима, но пока она не давала никаких результатов, не приближала ни на шаг к разрешению задачи. Капитан уже подумывал над чем-нибудь более действенным, как вдруг в сигнализации появились какие-то странности.

Утром замигала лампочка. Капитан тотчас же связался с проходной. Оттуда сообщили, что Никитин еще не приходил на работу, и его табельный номер на месте.

Отчего же мог сигнализировать прибор?

Через несколько минут прибор снова дал сигнал и на этот раз сообщили, что Никитин прошел через проходную. Еще до того, как он появился в наладочном зале, оттуда уже донеслись сигналы, а когда он вошел в зал сигналы повторились. Создавалось впечатление, что Никитин приобрел новое свойство — дважды влиять на приборы. Работавшая четко система, казалось, расстроилась. Теперь на приборы влияет уже не один, а два человека. Никитин сидит у себя в наладочном, и установленный там прибор 24–16 исправно посылает сигналы, а вместе с тем на щитке вспыхивают лампочки, подсоединенные к другим приборам. Вот заработал прибор в излучательном зале, затем — в биохимической лаборатории, в стеклодувной, в складе химикатов, и, наконец, один за другим поступают сигналы от прибора, установленного в спецлаборатории.

К середине рабочего дня удалось установить, что везде, откуда доносились сигналы, побывала Женя.

Вместе с Никитиным на приборы влияет Белова.

Что это? Сговор с Никитиным?

Накануне она приходила к Никитину, и вот утром ее появление в институте отмечают приборы. Что же, Белова из солидарности с Никитиным решила влиять на приборы? Невероятно! Самое разумное предположить, что ни Никитин, ни Белова и не подозревают об этом.

Обдумывая сложившееся положение, Титов с капитаном Бобровым вспомнили, что при испытании аппаратуры Зорина было то же самое. Причину этого тогда нашли с большим трудом. Все дело было в куске картона, на котором приносили в лабораторию пробы. Впоследствии удалось установить, что на этом картоне разравнивали листочки радиоактивного сплава. На нем оставались ничтожные следы сплава и этого уже было достаточно, чтобы он стал радиоактивным.

Еще в Москве, как только Титов узнал о странной способности Никитина влиять на приборы, он сразу же вспомнил об этом случае.

Несомненным было одно — у Никитина есть что-то, влияющее на приборы. Но что? Это мог быть только сплав БФВ, материал совершенно засекреченный. Откуда мог взяться у него этот специфичный радиоактивный материал? Не связано ли это с преступлением? Вот вопросы, над которыми ломали головы капитан и Титов. Нужно действовать очень осторожно.

С рыбной ловли не привезли ничего, кроме загара.

Шумная, веселая компания на озере могла только распугать рыбу. Какой уж тут улов. Тонкое рыболовецкое дело требует сосредоточенности, спокойствия и тишины, а все это как раз и не входило в планы сотрудников института, собравшихся повеселиться и отдохнуть. Весь улов свелся к добыче нескольких мелких рыбешек. Рыболовецкие неудачи надоели, все разбрелись кто куда собирать грибы, ягоды и, главным образом, любоваться прелестными лесными уголками.

— Как здесь хорошо, Сережа! — Леночка раскинула руки и полной грудью вдохнула пьянящий лесной воздух.

— Правда, хорошо? — переспросил Резниченко.

— Ну, конечно!

— Ты хочешь остаться здесь?

— Где «здесь»? — оглянулась по сторонам Лена.

— Да уж не в лесу, конечно, — рассмеялся Сергей. — У нас, в Петровском филиале, хочешь остаться?

— В Петровском? — серьезно повторила Лена. — А что я тут буду делать? У вас ведь я не могу заняться тем же, чем в Славино, тем, что меня больше всего интересует.

— Но ведь это не надолго, Леночка. — Он обнял ее за плечи и повел по узкой лесной дорожке. — Скоро я буду в Москве!

— Тебя переводят туда работать?

— Нет. Я переведу работу туда.

— Я не понимаю тебя.

— Видишь ли, меня не совсем устраивает, что Зорин сосредоточил здесь, в филиале, большую часть самых важных работ. Еще перед окончанием войны он все чаще и чаще стал бывать в Петровском и, наконец, переселился сюда совсем. Стариковская причуда. Поближе к природе, видите ли! Будто под Москвой нельзя создать опытные участки. Нет, нет. Все это надо ломать, и как можно скорее.

— Ты говоришь так, будто ты уже руководитель института.

— Леночка, я все продумываю заранее, — улыбнулся Резниченко, заглядывая в глаза Лене. — Когда начнутся большие дела, о мелочах некогда будет думать.

— Большие дела? Ты о чем? — с тревогой спросила Лена.

— О своем проекте.

— О каком проекте?

— О проекте… Видишь ли, это настолько серьезно, что я даже тебе не имею права говорить о нем. Пока и не нужно. Скоро, скоро все решится и я… Леночка, это грандиозно! Ты понимаешь, мой проект — это даже не Сталинская премия, нет. Это десять Сталинских премий! Это все, что я захочу. Это — слава. Настоящая, всемирная слава! Такие профессора, как Сибирцев, будут работать над осуществлением моего проекта, выполнять мои задания. Да что там Сибирцев! Аксанов, Покровский, даже они будут привлечены к этому делу. И Зорин… вот Зорин, — замялся Резниченко. — Конечно, его открытие много дало науке, но ведь я сумел найти такое важное применение его открытию, что… Ему, кажется, это не нравится, похоже, что он будет всячески препятствовать осуществлению моего проекта. С первых же дней он был противником моей идеи. Ему, вероятно, не очень нравится, что я вышел из-под его опеки. Пошел своим путем. Ну, что же! Посмотрим, поборемся. Впрочем, старику пора на покой.

Лена осторожно высвободила свою руку.

— Сергей!

— Я слушаю тебя, моя дорогая.

— Ты так говоришь о Зорине. Ты Зорина… — Лена произнесла это имя с особенным восторгом, — собираешься сдать в архив. Человека, который столько сделал для науки, для страны, своего учителя, так тепло относящегося к тебе…

— Леночка…

— Нет, подожди. Я никогда не думала, что ты можешь в угоду своим замыслам…

— Для дела, которое нужно стране! — быстро поправил ее Резниченко.

— Я не знаю, о каком деле ты говоришь и не интересуюсь этим. Мне только больно, что ты можешь так говорить о людях…

— Если они будут мешать мне… — лицо Сергея застыло, чуть сощурились и потемнели глаза. — Я буду бороться с такими людьми. До конца!

Лена ничего не ответила Сергею, некоторое время шла впереди его, на ходу обрывая тоненькие веточки, свисавшие над тропкой, и, когда вышла на небольшую полянку, присела на пенек. Резниченко устроился подле нее на траве. Он уже досадовал на себя — разговор Лену взбудоражил, а ведь хотелось сказать ей о своей любви, о мечтах и стремлениях. Так хотелось, чтобы она с восторгом смотрела на своего Сергея, чтобы ее глаза светились счастьем и гордостью. Резниченко украдкой взглянул на Лену. В лице ее была холодность и смятение. Почему она стала такой колючей?

— Леночка!

— Да, Сережа.

— Мне так хочется, чтобы мы уже были вместе! В Москве. Леночка, мы будем там вместе? Да?

Лена молчала.

— Ну, скажи «да». Лена, скажи!

— Я не знаю, чем я могу помочь тебе. Ведь у тебя будут такие помощники, как Сибирцев, Зорин.

Резниченко не заметил иронии.

— Леночка, ты не будешь помогать мне. У тебя будет там масса других забот. Мы заведем прекрасную квартиру, дачу, машину. Ты и не заметишь, как увлечет тебя жизнь в Москве.

— Ты хочешь, чтобы я не работала? Чтобы я была только женой? А университет? Ты, наверное, забыл, что я получила высшее образование, защитила кандидатскую.

— Нет, почему же, я помню об этом.

— Ах, даже помнишь.

Он поднял голову, встретил злые глаза Лены и растерялся.

— Не понимаю… Я же хотел это только для тебя. Ты, конечно, можешь работать, где тебе вздумается, но ты и сама скоро… Впрочем не будем предрешать этого вопроса, — тихо закончил Сергей.

— Почему?

— Почему? Потому, что в Москве ты будешь судить обо всем иначе.

— Ты так думаешь?

— Уверен.

— Пойдем, Сережа. Поздно уже, пожалуй, пора.

Вечером все собрались у Резниченко.

Женя и Лена пришли засветло помогать по хозяйству. Сергей отправился на станцию за покупками.

Стало темнеть. Сестры управились с приготовлением к ужину и вышли на веранду.

— Что-то Сергей задерживается, — озабоченно проговорила Женя, — скоро начнут собираться, а его все нет.

— Сергей назвал уйму народу. Ни к чему это. Гонор, манера блеснуть. В небольшой компании всегда веселей и приятнее. Женя?..

— Да, Леночка?

— Андрей будет?

— Нет. Сергей очень прозрачно дал понять, что не хочет, чтобы приходил Андрей. Боится.

— А ты?

— Что я? Я пришла сюда без Андрея только из-за тебя. Только потому, что ты не хотела идти одна.

— Женя… — Лена посмотрела сестре в лицо и с болью отметила в нем какую-то новую, незнакомую суровость. «Устала Жека от всего этого. Тяжело ей. Как помочь, как вразумить, направить?» — Женя, ты продолжаешь встречаться с ним?

Женя пугливо взглянула на сестру и сейчас же потупила глаза. Хотелось поделиться с ней и в ее ласке и совете найти утешение. Но Лена тоже насторожена, тоже подозревает Андрея. Все, кто плохо относятся к Андрею, становились чужими, а порой и ненавистными. Все! Но Лена? Чуткая, добрая Лена! Андрей и Лена — самые дорогие на свете люди. Она любила их по-разному, каждого по-своему и вот…

— Не надо об этом, Леночка.

— Я боюсь за тебя, Жека. Я думаю, плохо с ним, запутался он и тебе…

— Лена!

— Не буду, не буду.

— Не сердись на меня, Леночка. Я не знаю, что со мной, Лена, пойми, ведь не вчера я полюбила его. Я его знала несколько лет — спокойного, вдумчивого, умного и очень… красивого. Лена, как я люблю его глаза! Как мне приятно быть с ним вместе. Ведь я столько лет его знала как честного, работящего, очень заботливого и скромного. Как же я могу вдруг выбросить все из сердца? Выбросить только потому, что его подозревают…

— А если это не только подозрения?

— Лена, не говори так, мне страшно. Я еще живу надеждой, что это не так. А если… нет, нет. Я не могу представить, что со мной будет!

— Надо быть сильнее. Женя. В жизни приходится иногда… ну, как тебе сказать… Бывают удары, разочарования. Начинаешь лучше познавать человека и видишь, что надо, ты понимаешь, — надо все вырвать из сердца и…

— И опустошить его?

— Может быть, и опустошить! Но всегда, ты пойми, всегда оставаться честной. Да, страшно бывает увидеть в любимом человеке такое, что я начинаю видеть в Сергее.

— Лена, не спеши. Ваш разговор в лесу еще не означает, что он…

— Нет, нет. Не только этот разговор. Он действительно так думает. Жажда славы — основной стержень в его жизни. В стремлении к ней он готов на все. Это страшно. Ты бы слышала, как он говорит о людях, даже о таких, как Зорин. Я начинаю понимать — дело его увлекает только потому, что может принести славу, почести, жизнь в столице, и не какую-нибудь, а с дачами, машинами. Да, да, это так. Это то, чем он живет, это его настоящее лицо, его внутреннее содержание, а я думала… Женя, я так любила его!

— Любила? А теперь?

— Не знаю. Ничего не знаю теперь. У меня все смешалось. Когда я смотрю на него, когда он обнимает меня, мне так хорошо с ним, но когда я подумаю, что он… Я хотела с ним вместе мечтать, трудиться и чтобы все-все пополам — и искания и освоение нового с неудачами и находками, приносящими какую-то особенную радость. Ты понимаешь меня?

— Нет.

— Что?

— Нет, говорю, не понимаю. Когда любишь по-настоящему, то любишь все, что есть в человеке, и все, что есть в нем, кажется хорошим.

Послышался шум подъезжающей к домику машины, голоса, смех. Из-за густых зарослей сирени, закрывавших палисадник, нельзя было разглядеть, кто приехал, но Лене послышался голос Сергея.

— Кажется, Сергей приехал.

— Да, и с ним еще кто-то.

На веранду поднялся коренастый, плотный мужчина лет тридцати пяти, с чемоданчиком и плащом в руках. Лицо, курчавые темные волосы, костюм — все было покрыто тонким налетом дорожной пыли. Лена не сразу узнала вошедшего и только когда всмотрелась в его смеющиеся, чуть раскосые глаза, воскликнула:

— Михаил!

— Лена!

На веранду уже входил Резниченко, нагруженный покупками, усталый и веселый.

— Девочки! Я поймал его на станции! Знакомьтесь — мой друг Миша Бродовский. А это моя Леночка.

— Мы знакомы, — протянула Лена руку Бродовскому. — Познакомься, Миша, с моей сестрой.

Резниченко увел в дом Бродовского, которому надо было привести себя в порядок с дороги.

— Мишка! Черт! Как же хорошо, что ты прикатил! — восхищался Резниченко, проводя гостя в свою комнату. — Располагайся здесь. Спать тебя устроим на диване.

— Сергей, прежде всего бриться, мыться и прочее.

— Непременно!

Бродовский быстро открыл чемодан, Резниченко принес кувшин воды, таз, мыло, и через несколько минут Михаил, скинув с себя дорожный костюм, уже сидел перед зеркалом.

— Гостей будет полон дом. Вот попал! — сокрушался Бродовский, тщательно выбривая подбородок.

— Все свои — из филиала.

— Из филиала? Разве Леночка работает здесь, а не в Славино?

— Леночка? — Резниченко стоял позади Михаила и, заглядывая в зеркало, старался рассмотреть его лицо. — Леночка приехала к сестре в отпуск.

— К сестре, говоришь?

— Да, а ты с ней знаком давно?

— Давно.

— И?

Бродовский повернулся к Сергею и увидел не то тревогу, не то испуг в его светлых, всегда широко раскрытых глазах.

— Сергей, у тебя нет йода или камня. Я, кажется, порезался… Немного.

Резниченко молча протянул Михаилу пропитанную хлорным железом ватку.

Бритье уже подходило к концу, а ни один из приятелей не знал, как продолжить разговор, начавшийся весело и непринужденно.

— Ну, как дела здесь, в филиале? — нашелся, наконец, Бродовский. — Как чувствует себя наш Викентий Александрович?

— Дела? — оживился Резниченко, обрадовавшись возможности прервать молчание, становившееся неловким, заговорил о последних новостях в филиале и в несколько минут рассказал о загадочном поведении техника Никитина.

— Чепуха какая-то, — небрежно заключил Бродовский, вытирая бритву и складывая прибор.

— Нет, Михаил, не чепуха. Ты глубоко ошибаешься. Я придаю очень большое значение этой истории.

— Вот как!

— Да, я считаю, что она имеет отношение к «загадке Браунвальда».

— Ну, знаешь…

— Не спеши. Я познакомился с очень интересным материалом, который собрал Егоров.

— Какой Егоров?

— Электрофизиолог. Он работает в институте Сибирцева. Я встретился с ним, когда последний раз был в. Москве. Потом я тебе расскажу подробно о выводах, которые он сделал. Ты понимаешь, похоже, что браунвальдское дело перекочевало за океан. Похоже, что там, — Резниченко широко махнул рукой, описав полукруг, — там готовятся… Да, если окажется, что Никитин запутан в каком-то темном деле, — это лишний раз подтвердит мои опасения.

— Сергей, у меня есть опасение надолго остаться в трусиках. Кроме них, мне бы хотелось надеть на себя еще кое-что.

— Прости, Миша, прости — увлекся. Сейчас я тебе солью.

Бродовский с наслаждением стал плескаться над тазом, моя лицо, шею, руки.

— Так чего же опасаешься ты? — спросил Бродовский, фыркая, отдуваясь, смывая мыло под струйкой воды:

— Опасаюсь, чтобы нас не застигли врасплох. — Резниченко подал Михаилу полотенце и с увлечением продолжал: — Я считаю, что нужно срочно готовиться к борьбе. Формы борьбы становятся очень своеобразными. Во всей предыдущей истории войн не было и намека на что-либо подобное. Сражения на суше — это самые древние сражения в истории человечества. Как только человек стал осваивать водную стихию, начались сражения на морях. Появились подводные лодки и самолеты, сражения начались под водой и в воздухе. Но еще не было сражения в мировом эфире. Теперь оно готовится.

Бродовский стал одеваться медленнее, прервав одевание, сидел неподвижно, внимательно следил за Сергеем. Резниченко, часто откидывая назад мягкие, слегка вьющиеся волосы, ходил из угла в угол и со все возрастающим увлечением говорил о делах, которые, как видно, его больше всего занимали.

— Михаил, мы знаем друг друга с детства. Мы немало сделали, работая вместе. Никто не может помочь мне так, как ты. Никому, кроме тебя, я не могу довериться. Пойми, с тобой мы сможем делать чудеса. Вместе мы можем осуществить идею «защиты» и стать во главе института. Да, да, и не только института. Ты подумай, что может дать нам создание защитной аппаратуры! Михаил, оставь безнадежную возню с биоксином, с идеей выращивания невиданных урожаев. Ты талантливый радиофизик и вместе с тобой мы сможем создать оружие нового типа. Грозное, могущее, способное в любой момент отразить готовящееся нападение. Способное противостоять врагу, когда начнется борьба в эфире!

— Все это очень серьезно, Сергей. Над этим надо подумать. — Михаил старательно расчесывал свои черные, непослушно свивающиеся в кольца мокрые волосы и поглядывал на все еще продолжавшего расхаживать по комнате Сергея. — Надо подумать. Если ты хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, но знаешь, свою работу я не оставлю никогда. Мы еще не добились результата. Но я уверен — добьемся. Обязательно добьемся, у нас в стране будут выращивать по три-четыре урожая в год!

Резниченко остановился посреди комнаты.

— Но ведь пойми, поля надо защищать, надо защищать людей, работающих на этих полях, надо защищать страну!

— Надо.

— И ты?..

— И я думаю, Сергей, что об этом уже позаботились.

Резниченко медленно опустился на стул. Еще никогда, с первого момента возникновения его идеи защитной аппаратуры, ему не приходила в голову эта простая и ясная мысль. «Что же это? Что он сказал? А ведь и правда… Нет, нет! Это было бы чудовищно. Ведь тогда рухнуло бы все. Все мечты, все надежды. Не может быть! Кто мог сделать это? Кто? Ведь это было бы известно!»

— Сергей, позволь мне взять галстук. — Резниченко подскочил со стула и освободил прижатый его широкой спиной галстук.

— Ты, значит, считаешь?.. — еще раз услышать эту трезвую мысль было слишком страшно, и Резниченко изменил вопрос: — Ты считаешь, что не сможешь бросить свой биоксин?

— Нет, Сергей, не смогу, — твердо ответил Бродовский, продолжая трудиться над галстуком. — Не смогу. И не смогу, пожалуй, работать с тобой.

— Со мной? Я не понимаю тебя, Миша, твой тон… Может быть, я позволил себе что-нибудь в разговоре… Может…

— Нет Сергей, ничего особенного. Мне только больно было услышать от тебя одну фразу.

— Заранее прошу прощения. Я, наверное, оговорился, я и не думал… Поверь, Михаил, и в мыслях не было тебя обидеть!

— О нет! Ты не обидел меня и не оговорился, к сожалению.

— Ничего не понимаю. О какой фразе идет речь? — начал, наконец, нервничать Резниченко.

— «…Мы можем стать во главе института».

— Михаил!.. — Резниченко почувствовал, как краска заливает его лицо, и не мог сообразить, что ответить Бродовскому.

В двери постучали.

— Сергей, Михаил! — донеслось из-за дверей. — Да скоро ли вы, наконец?!

— Идем, идем!

Бродовский быстро надел пиджак, мельком глянул в зеркало, еще раз поправляя галстук, и они перешли в столовую.

Кроме Резниченко и Лены, Бродовский ни с кем не был знаком, но как-то сразу сумел завоевать симпатии всех гостей. Веселый, подвижной и остроумный, он везде успевал: открывал консервы и бутылки, менял пластинки на радиоле, устанавливал на столе цветы, и все это, казалось, проделывал одновременно.

За ужином всякий раз, как только беседа грозила стать слишком академической, забавные рассказы Бродовского оживляли ее.

Начались танцы, и Михаил успевал танцевать со всеми, кто на это отваживался. С Женей Беловой он изобразил что-то фокстротистое и даже довольно уверенно, хотя и далеко не по правилам, прокружил в вальсе престарелую жену профессора Журавского.

В течение всего вечера Женя с интересом наблюдала за Михаилом, и у нее сложилось впечатление, что он старался не разговаривать с Леночкой и что ему не так уж весело, как это могло показаться окружающим.

Жене не сиделось в залитых светом и наполненных шумом веселья комнатах, и она частенько уединялась на веранде. Все ее думы были там, в маленьком домике с закрытыми ставнями. Что делает сейчас Андрей? Что с ним, что происходит вокруг него? Захотелось вынуть письмо и, в какой уже раз, вчитываясь в непонятные, взволнованные и такие дорогие строки, постараться разгадать, что же с ним!

— Женька, ты опять убежала! — окликнула сестру Лена, выходя на веранду. Лена была радостно возбуждена. Такой Женя не видела сестру с момента приезда. — Нехорошо уединяться, Жека.

— Не до веселья мне сейчас, Лена.

— Понимаю, — тихо ответила старшая, и лицо ее на минутку сделалось серьезным, но вот на нем снова вспыхнула радостная улыбка — через раскрытые окна на веранду донесся дружный смех. — Это, наверное, опять Михаил. Если бы не он, у Сергея сегодня была бы очередная скучища.

— Лена!

— Да, девочка.

— Когда он пришел, когда ты увидела его, то, кажется, смутилась немного.

— Смутилась?.. Может быть.

— Ты ему нравилась?

— Да, даже больше. Переживал, бедняга, — я видела все это, понимала, но что я могла поделать? Как сейчас помню, приехал он к нам на дачу. Вечер чудесный был — весна. Так не хотелось огорчать его и надо было сказать последнее слово. Я спросила его: «Ты меня очень любишь?» — «Люблю, говорит, безумно люблю!» — «Ну вот, говорю, я так же люблю другого».

Сестры помолчали. Потянуло вечерним свежим холодком, и Лена зябко поежилась.

— Это был Сергей? — тихо спросила Женя.

— Ну, конечно же.

— Елена Андреевна!

Белова вздрогнула и обернулась к вошедшему на веранду Титову.

— Вы меня напугали.

— Не может быть! Ведь мы с вами ничего не боялись даже в «святая святых», — рассмеялся Иван Алексеевич. — О чем это вы тут в полумраке с сестренкой мурлыкали? Все, небось, амуры. Ну, ну, не буду затрагивать нежные струны.

На веранду вышел Сергей и еще кто-то из гостей, Всем захотелось подышать прохладным вечерним воздухом, освежиться. Здесь становилось не менее шумно, чем в комнатах, и Женя уже порывалась встать и уйти, как к ней подошел Титов. С первых же слов он сумел расположить ее к себе. Каким-то особенным спокойствием и отеческой теплотой веяло от его слов. Худощавый, стройный, с большими, глубоко врезавшимися складками у рта, с седыми висками, с двумя крупными вертикальными морщинами на лбу, он казался не по летам молодым. Не то умные, светящиеся добротой глаза его молодили, не то голос — мягкий, ласковый — делал его гораздо моложе своих лет, только Женя чувствовала, что говорит с ним, как со сверстником. С ним, жизнерадостным, открытым и простым, легко было говорить, ему можно было поведать самое сокровенное, самое дорогое.

Веранда опять опустела, и Титов с Женей уселись в плетеных креслах, поставленных в уголке, беседуя тихо, задушевно.

Титов говорил о себе. Лаконично, с хорошим русским юморком и очень образно. За короткими и меткими его фразами вставали картины пережитого, и Жене казалось, будто она шагала вместе с ним по дорогам войны, вошла в Германию и побывала у развалин Браунвальда. Когда он говорил о затопленных подземельях, о замученных фашистами людях, в голосе появлялись гневные нотки. А когда вспомнил о жене… Он понимает, что прошло уже много лет, что чудес не бывает, но до сих пор при воспоминании о Кате сжимается сердце. До сих пор перед глазами стоит ее маленькая фигурка в промокшей мешковатой шинели. Пропала без вести, а может быть, и она была там? Может, изверги и ее…

— Не надо, Иван Алексеевич, не надо! — Женя схватила его большую, в узловатых венах руку и долго держала ее в своей, маленькой и теплой. Так хотелось сказать ему что-то, так нужны были слова утешения!

— Вы до сих пор любите ее? Вы до сих пор помните о ней, до сих пор она заполняет ваше сердце. Как это хорошо! Какое же светлое чувство — любовь!

И желание, чтобы Иван Алексеевич не возвращался к так волновавшей его теме, и непреодолимое стремление излить ему все, что накопилось в душе, оказалось сильнее овладевшей ею за последние дни скованности, и она заговорила о себе, о своей большой и тяжелой любви. Иногда самое заветное, интимное трудно бывает высказать близким, и вдруг совсем мало знакомому человеку скажешь все, откроешь, облегчишь душу.

Женя говорила сбивчиво, порывисто, поспешно. Хотелось так много сказать, и боялась: вот-вот войдет кто-нибудь, прервет, помешает и не удастся закончить разговор, который был нужен, облегчал и начинать который снова уже не захочется. Титов слушал внимательно, молча, и его молчаливое внимание было очень дорого.

— Вот и все, — тихо закончила Женя.

— А письмо?

Словно от прикосновения к чему-то очень неприятному по телу прошла дрожь, и кровь бросилась в лицо. Только тут она поняла, что в течение всего рассказа почему-то старалась не упоминать о письме. Теперь этому по-отечески расположенному к ней человеку было стыдно соврать.

— Какое письмо?

— Не надо, Женечка. Не говорите того, что вам не хочется. Будет время, когда вы сами захотите придти ко мне и прочесть письмо, которое вы получили от Никитина четыре дня тому назад. Может быть, это будет нужно вам и ему. Тогда приходите. Я выслушаю вас и, если смогу, постараюсь помочь.

Титов встал с плетеного кресла.

— Иван Алексеевич! — Женя протянула Титову несколько сложенных вчетверо листков. — Иван Алексеевич, вот!

Гости разошлись, и на веранде остались только «свои» — Михаил и сестры Беловы.

— Михаил Николаевич, вы просто очаровали Наталью Филипповну. Когда это вы успели? Смотрите, чтобы профессор Журавский не вызвал вас на дуэль!

— О, это было бы сенсационно, разумеется, и доставило бы вам, женщинам, большое удовольствие.

— Женщинам? — удивленно переспросила Женя.

— Ну, конечно, — засмеялся Михаил, искоса посмотрев на Леночку. — А знаете, смешно бы это выглядело теперь! Вы подумайте, раньше дрались каменными топорами, потом на шпагах, на пистолетах, а теперь… Представьте себе — взвиваются в воздух два истребителя и начинается воздушный бой. Они входят в пике, делают самые невероятные фигуры высшего пилотажа, стараясь зайти в хвост друг другу и р-р-р-расстрелять соперника из своих пулеметов. Очередь за очередью сверкает в воздухе, и, наконец, один из них падает сраженный! Эффектно, а?

Женя улыбалась, слушая Бродовского, смотрела пытливо то на него, то на Лену и думала: «Какой он веселый и хороший, наверное, а вот не понравился Лене. Жаль!»

Лена сидела молча, мяла маленький платочек в руках и старалась не встречаться взглядом с Михаилом. Сергею явно не нравилась веселость друга, и он постарался придать разговору более серьезное направление:

— Как успехи твоей экспедиции, Михаил?

— Вы были в экспедиции? — живо подхватила Женя. — Где, когда? Расскажите.

— Я ездил в экспедицию к Солнцу.

— Вы опять шутите.

— Нисколько. Мы забрались в горы со своими приборами как можно повыше, чтобы быть поближе к Солнцу.

— Ну, — усмехнулась Лена, — приблизились вы не намного!

— Да, не намного, но нам уже не так мешала толща атмосферы.

— А разве вам очень мешает атмосфера нашей старой планеты?

— Очень, Женя. Она не дает возможности исследовать, как полагается, диапазон радиоволн, который излучает Солнце. Вы же знаете, что Солнце в очень широком диапазоне излучает радиоволны. Из этой разнообразной гаммы мы стремимся вычленить именно те излучения. которые влияют на развитие растений, на те или иные процессы в организме человека.

— Рост растений? Разве вы, радиофизик, занимаетесь стимуляторами роста?

— Вот это, кажется, самое юмористическое, что есть в Михаиле, — вставил Резниченко, который, казалось, мрачнел по мере того, как возрастало веселье в его доме.

— Юмористическое?

— Ну, конечно. Ведь ты радиофизик и вдруг, увлекся растениями!

— Да, на данном этапе растениями. И это увлечение, думаю, понятно каждому — растения покрывают почти всю поверхность Земли, растут в реках, морях и океанах. И продукты питания, и стройматериалы, и основные энергетические запасы нашей планеты — все это результат жизнедеятельности растений. С доисторических времен и до наших дней все усилия человека направлены на то, чтобы в результате выращивания растений получать нужные ему продукты. Ускорение роста — вот чем надо овладеть. И, я уверен, мы овладеем. Радиофизики помогут растениеводам, научат их управлять, стимулировать рост и получать невиданные урожаи.

— Стимуляторы роста, как тебе известно, уже практически применяются, — сухо заметил Резниченко.

— Это не то!

— Как не то? Уже есть препараты, повышающие урожайность до двадцати, даже до пятидесяти процентов.

— До двадцати, пятидесяти процентов! Ты же знаешь — я хочу, чтобы можно было получать три, четыре урожая в год!

— Михаил! Ты рассуждаешь как дилетант!

— Подожди, подожди, Сережа! Это очень интересно! — глаза Леночки блестели. — Если есть хоть какая-нибудь возможность осуществить это…

— …то это поможет «усовершенствовать растения».

— Да, поможет! И ты напрасно иронизируешь. Получая в год три-четыре поколения растений, и можно ускорить ведение работ по направленной изменчивости.

— Лена, ты опять со своими мечтами о свекле, из которой можно выжимать подсолнечное масло! — вмешалась Женя. — Михаил Николаевич начал говорить об интересных вещах, а вы с Сергеем не даете ему досказать. Михаил Николаевич, пожалуйста, рассказывайте, что вы хотите сделать?

— Он и сам еще не знает, — буркнул Резниченко.

— Может быть, но я уверен — мы на правильном пути. Добавлять активаторы в почву или обрабатывать ими семена — старо. Активаторы роста вырабатываются в клетках растений. Они необходимы для деления, для увеличения массы живой протоплазмы, так же, как для питания нужен хлорофилл, который образуется только под влиянием луча света. Вы понимаете, почему я привел такую аналогию: хлорофилл и стимуляторы?

— Откровенно говоря, нет.

— Растения сами для себя вырабатывают стимуляторы роста. Вы понимаете, так же, как сами вырабатывают хлорофилл!

Бродовский помолчал, ожидая, что кто-нибудь из слушающих продолжит его мысль.

— Ну и что же? — нетерпеливо спросила Женя. — Какое все это имеет отношение к четырем урожаям в год?

Бродовский не мог без волнения говорить о своей идее. Он встал и зашагал по веранде. Его лицо раскраснелось, глаза стали строже.

— Да ведь поймите, так же, как хлорофилл образуется в клетках растений за счет энергии лучей красной части спектра, так и синтез биоксина, может быть, находится под контролем лучистой энергии! А следовательно, применяя излучатели, можно вызвать в клетках растений более интенсивное образование стимуляторов роста, ускорить рост растений. Управляя излучением, мы будем управлять ростом и развитием растений!

— Ерунда! — отрезал Резниченко.

— Сергей! — укоризненно сказала Лена.

— Ерунда, говоришь? — Бродовский опустился на ступеньки веранды.

— Конечно! В науке и практике ты не найдешь подтверждений твоим домыслам. Откуда ты взял, что биоксин образуется под влиянием лучистой энергии?

— По аналогии. Энергия световых лучей идет на образование хлорофилла, ультрафиолетовое излучение стимулирует образование витамина Д, энергия митогенетических лучей вызывает клеточные деления. Согласитесь, друзья, что очень многие, пока неизвестные нам процессы совершаются в клетках под влиянием электромагнитных колебаний. Теперь, пользуясь открытием Зорина, мы должны изучить это влияние, найти ключ к управлению ростом и развитием растений. Почему так медленно совершаются процессы роста? Могут ли они протекать быстрее? Могут! Растет же бамбук по 70 сантиметров в сутки, и за две недели достигает гигантских размеров, каких достигали в мезозойскую эру исполинские хвощи и папоротники.

— Минуточку, — прервала Бродовского Женя, — а почему в ту эпоху были такие огромные растения и животные? Подумать только, атлантозавр имел одиннадцать метров в высоту и сорок метров в длину. Ведь эта движущаяся махина была величиной с трехэтажный дом. Динозавры, ихтиозавры, мастодонты, по сравнению с которыми современные слоны кажутся карликами! Какое обилие гигантов! И ведь всем им, в конечном счете, доставляли пищу растения, и какие гигантские растения! Почему же природа была так щедра в то время?

— Что же здесь удивительного? — рассудительно ответил вместо Бродовского Резниченко. — На Земле тогда были более подходящие условия для развития — избыток пищи, теплее было.

— Теплее? — перебила Женя. — Теплый климат и хорошая почва и сейчас есть во многих местах земного шара, но это еще не ведет к образованию таких гигантов, какие существовали миллионы лет тому назад. Что же изменилось с тех пор?

— А я вам скажу. Изменилось самое существенное — состав атмосферы. Да, да, — горячо продолжала Лена, — я, кажется, поняла, в чем дело. В результате жизнедеятельности растений увеличилось количество кислорода. Под влиянием солнечной радиации в верхних слоях атмосферы образовался слой озона. Когда в атмосфере не было столь «плотного» ионизированного слоя, поверхности земли достигал более широкий диапазон электромагнитных колебаний.

— Браво, Лена! Ты становишься ярой последовательницей Бродовского!

— Как тебе не стыдно, Женя! — смутилась Белова. — Шумишь и сбиваешь меня. Я и так, кажется, наговорила кучу глупостей. Но знаете, друзья, мне как-то очень ясно представилось, что ведь действительно в то время за счет энергии электромагнитных колебаний, излучаемых Солнцем, в растениях гораздо успешнее могли синтезироваться стимуляторы роста.

— А теперь?

— Какая-то часть этих лучей и теперь проникает сквозь ионизированный слой, но уже меньшая. Растения приспособились к новым условиям, и формы их изменились.

— Правильно, Лена. Вот и нужно вновь дать растениям то количество излучения, которое они имели миллионы лет тому назад, и при помощи излучателей управлять развитием растений!

В понедельник утром капитан Бобров пришел в кабинет Зорина раньше Титова. Окна кабинета выходили на широкий двор института. В дальнем его конце виднелось приземистое серое помещение проходной. Из окна кабинета, таким образом, можно было наблюдать за всеми, кто входит в институт и кто влияет на работу прибора.

Без пятнадцати девять прибор начал подавать сигналы, и Бобров увидел, как из проходной вышел Никитин, направляясь к корпусу, в котором находился наладочный зал. Через несколько минут показалась Женя Белова и быстро прошла к тому же корпусу. Сигналы на щитке не появились. Белова перестала влиять на приборы!

За пять минут до начала рабочего дня сигнал показал появление Титова у проходной.

Титов влияет на приборы!

Капитан опустился на стул и недоуменно, но внимательно продолжал следить за щитком. Лампочка вспыхивала постоянно и равномерно, указывая на пребывание Никитина в наладочном. Но кроме нее, попеременно зажигались и другие, фиксируя путь Титова. Вот сигнал из излучательного зала, вот замигала лампочка в лаборатории номер три и теперь…

«Титов должен пройти через вестибюль второго этажа, — подумал капитан, пристально всматриваясь в щиток. — А если он направляется прямо сюда, то и через вестибюль третьего».

Замигала лампочка вестибюля второго этажа, третьего…

Оттуда по коридору шагов двадцать…

Дверь отворилась, в кабинет вошел Титов.

Поздоровавшись, он вынул из кармана письмо Никитина к Жене и протянул его капитану.

— Прочтите внимательно, Петр Алексеевич. Мне кажется, что в этом сумбурно-лирическом послании содержатся намеки, которые помогут нам разобраться в деле Никитина.

Бобров несколько раз перечитал письмо Никитина.

— Да, Никитин так и не решился сказать «все», хотя, очевидно, и намеревался. Но вы знаете, Иван Алексеевич, письмо говорит больше, чем можно подумать, прочтя его. Оно разрешает загадку влияния Никитина на приборы.

— Что?

— Да, представьте себе. Больше того, сегодня же мы узнаем, чем именно Никитин вызывал это влияние.

— И для этого? — нетерпеливо спросил Титов.

— Для этого я очень попрошу вас, Иван Алексеевич, — любезно улыбнулся Бобров, — пройти к проходной, выйти за территорию института и тем же путем возвратиться сюда.

Титов никак не мог понять, зачем Боброву могло это понадобиться. Однако, взглянув в его задорно блестевшие глаза, догадался, что капитан придумал, очевидно, нечто очень важное.

Иван Алексеевич проделал маршрут, о котором его просил капитан, и через несколько минут снова предстал перед Бобровым.

— Иван Алексеевич! — восторженно встретил его Бобров. — Все в порядке — не мигают!

— Кто не мигает?

— Лампочки. Лампочки, Иван Алексеевич! Прекрасно, прекрасно! Ваши приборы просто чудо как хороши! Сядем. Я вам расскажу, как мы проведем основную проверку.

К приходу Зорина капитан и Титов уже выработали согласованный план проверки и тотчас же рассказали о нем директору.

Зорин нашел, что это стоит сделать, и распорядился вызвать к себе Никитина.

Капитан Бобров вышел из кабинета, спустя несколько минут появился Никитин.

— Я поставил здесь опыт, — указал академик на смонтированные на лабораторном столе приборы, — но не имею сейчас возможности делать записи. Попрошу вас помочь мне. У вас есть с собой какая-нибудь записная книжечка, блокнот или что-нибудь в этом роде?

— Да, Викентий Александрович, — Никитин пощупал боковой карман, — блокнот при мне.

— Вот и хорошо. Расчертите в нем таблички и через каждые две минуты записывайте показания. Отмечайте в них время, температуру в зоне прорастания и показания прибора.

Никитин сел к лабораторному столу, вынул свой блокнот, аккуратно разграфил таблички и, внимательно наблюдая за показаниями приборов, начал записи. Зорин устроился за столом напротив, приготовляя препараты для следующего опыта. Титов сидел у письменного стола, углубившись в объемистый том отчетов института.

Минут через десять зазвонил телефон.

— Да, Зорин слушает… В наладочном? Хорошо. Я сейчас пришлю. — Зорин положил трубку и обратился к Никитину. — Вам придется оторваться от записей. Ничего не поделаешь, — нужно срочно пройти в наладочный и проверить установку второго магнетрона.

— А опыт как же? Опыт прервать, Викентий Александрович? — спросил Никитин, указывая на приборы.

— Нет, нет, опыт прерывать нельзя, я отложу пока препараты и буду сам вести записи. Оставьте мне, пожалуйста, ваш блокнотик.

Никитин вышел, и Титов быстро подошел к щитку с сигнальными лампочками от приборов 24–16.

— Так, мы послали его в наладочный зал? Хорошо, значит, прежде чем попасть туда, он должен пройти через лабораторию номер три. Верно?

— Да. В наладочный зал можно пройти и через двор, но не думаю, чтобы он обходил кругом.

— Интересно. — Титов взглянул на часы. — Сейчас он уже должен быть в третьей лаборатории, а там установлен наш прибор. Посмотрим.

— Думаю, что он уже успел пройти туда.

— Смотрите, сигналов нет, как это было раньше, когда Никитин входил в лабораторию.

— Теперь он уже, пожалуй, в наладочном.

Позвонили в наладочный зал, и оттуда ответили, что Никитин там и приступил к проверке установки.

На щитке сигналов из наладочного не было.

Титов взял в руки блокнот, оставленный Никитиным, и стал его внимательно рассматривать.

— Значит, предположение правильное — все дело в этой книжице.

Титов позвонил Боброву и пригласил его в кабинет. Загадочный блокнот снова подвергся испытаниям. Как только его подносили к прибору, стрелка начинала беспокойно прыгать. Блокнот радиоактивен — это было ясно. Листки, на которых Никитин писал письмо Жене, тоже радиоактивны. Но почему блокнот стал радиоактивным? В чем виноват Никитин? Проверка явилась лишь первым шагом к разрешению этого вопроса.

Листая блокнот, капитан заметил, как из него выпало что-то маленькое, темное. Он нагнулся и поднял с пола засушенную, почти совсем почерневшую фиалку.

Прошла неделя со дня памятной встречи в лесу. После вечера у Резниченко Лене ни разу не пришлось повидать Михаила, но с Сергеем она встречалась почти каждый день. Сергей со дня на день ждал решения комиссии о своем проекте и уже не мог говорить ни о чем другом, как о том времени, когда он, наконец, будет в Москве, когда сможет, как однажды выразился, «зажить». Слово это врезалось в самое сердце, и, кажется, оно, это маленькое слово, решило все.

Отпуск подходил к концу. Вот еще два дня и… ехать или остаться здесь, с Сергеем? Даже подумать тяжело, что больше не будет видеть его, не будет с ним и все же с каждым днем становилось яснее — не выйдет ничего у них с Сергеем. Все дальше и дальше он уходил от нее и становился все более непонятным, чужим.

— Я завтра еду, Сережа, — сказала она, и вдруг сразу стало легче. Так трудно было принять решение, а когда внезапно, сами собой вылетели эти слова, почувствовала, что именно так надо.

— Едешь? Куда?

— Домой, в Славино.

— Что, агитация Михаила повлияла?

В первый раз Сергей предстал перед нею в таком отвратительном виде, в первый раз подумала, что вот он весь здесь — своевольный, раздражительный и очень, несправедливый. Да, да, несправедливый. До слез стало горько от сознания, что он может подумать такое, может…

Лена не ответила ни слова и тихонько отошла от Сергея.

— Лена! — он догнал ее, схватил за плечи, и в голосе его появились прежние, такие любимые нотки. — Леночка! Я не смогу без тебя, Лена!

— Я тоже… — Лена высвободилась из его объятий. — Мне тоже будет очень трудно без тебя. Но я и с тобой не смогу. Ты понимаешь, не смогу!

Даже провожая Лену на станцию, Сергей все еще не верил, что она уезжает. Не на несколько дней, чтобы оформить перевод, а навсегда. Уезжает от него, уезжает в такой момент, когда, казалось, уже все было решено. Почему? Неужели… Ее отъезд вызывал у него обиду и даже злость. Лене больно было при мысли, что Сергей так и не понял причины отъезда, так и не поверил, наверное, что и ей тяжело.

«Неужели он действительно считает, что причиной всему встреча с Михаилом? Неужели Сергей не в состоянии понять… И это сейчас! А что же будет дальше?.. Может быть, я ошибаюсь?» — промелькнула мысль в последнюю минуту, когда Сергей обнял ее на прощанье, и снова стало так хорошо, что захотелось выбежать из вагона, остаться.

— Лена!

«Что скажет он сейчас? Какие слова найдет в эту минуту?» — пронеслось в голове.

— Лена, почему ты не хочешь подождать несколько дней? Решится судьба моего проекта и…

Лена отстранилась от него и прижалась лбом к оконному стеклу вагона.

— Лена, ты больше не любишь меня?

— Не знаю, — едва слышно проговорила она, не глядя на Сергея. — Не знаю… Мне было так хорошо с тобой… Но только было… Ты так изменился… я люблю уже не тебя, а только воспоминание о тебе, каким ты был когда-то.

За окном медленно поплыл перрон. Сергей на ходу выскочил из вагона и затерялся в толпе.

«Где он?»

И вдруг в толпе мелькнуло лицо Михаила. Он не рискнул прийти проводить. Ну, что же…

Станция Петровская осталась позади. Поезд набирал скорость.

Женя решила твердо — надо пойти к Зорину.

После беседы с Иваном Алексеевичем стало еще тревожнее. Она понимала, что Титов старался ее успокоить, всей душой разделял ее тревоги и по всему было видно, как глубоко его трогала ее судьба, как внимательно он вдумывался, стараясь разобраться, что же произошло с Андреем. Она начинала догадываться, что «плановик из главка» приехал сюда, по-видимому, совсем не для проверки финансовых дел.

Неожиданно для себя решила она отдать ему письмо Андрея. Женя поняла, что иначе нельзя. А ведь только накануне собиралась всегда хранить эти листочки, никому не показывать.

Как только она взяла со стола Никитина листочки с такими дорогими для нее строками, как только прочла их и всем существом почувствовала огромную радость: «Любит он. Любит ее!» — решила беречь их. Если даже случится что-нибудь с Андреем, то пусть они, эти маленькие бумажечки, принесшие столько радости и тревоги, останутся у нее. Фиалку она оставила в его блокноте. Пусть и он вспоминает тот чудесный апрельский день, когда бродили в лесочке, и она нашла первую весеннюю фиалку. Он попросил у нее тогда эту фиалку, и она поняла, что он просит, чтобы она любила его… Он положил фиалку в блокнот, спрятал его на груди… Милый, сколько нежности в нем, в большом и сильном! Тогда не было в его глазах этой страшинки, тогда они были ясными и их не затуманивал испуг. Они смотрели на нее открыто, такие глубокие и любящие, а теперь… Что же случилось с ним?

Весь день после вечеринки у Сергея она вспоминала разговор с Иваном Алексеевичем. Тогда впервые ей стало страшно. До этого вечера еще казалось, что все будет хорошо, все как-то обойдется, выяснится с Андреем и, как знать, быть может, они еще будут счастливы. О, как бы они были счастливы, если бы смогли быть вместе! Да, казалось… Но тогда, вечером, в полумраке веранды впервые закралось в душу страшное, незабываемое. Браунвальд… Необычайное открытие, которое может принести столько благ людям и которое… Браунвальд… Зверски изуродованные люди… Опасение, что открытие и теперь стремятся использовать во вред человечеству, и сейчас работают над тем, чтобы наводнить мир губительными волнами, ищут возможности подобраться к секретам советской науки… А если и Андрей?!.

Больше всего хотелось пойти к Зорину. Он мудрый, душевный. Он разъяснит, поможет, успокоит. Он поймет ее.

Работа не шла на ум. Все утро Женя порывалась попасть к Зорину. То он был занят, то одолевали сомнения и нерешительность. Все утро она сновала по коридорам второго и третьего этажей главного корпуса. В кабинет входили и выходили сотрудники. Вошел и вышел заместитель директора. Вышел незнакомый, никогда не появлявшийся в филиале человек. Теперь, наверное, там уже нет никого. Женя спросила у секретаря, кто у директора. «Титов», — ответила секретарь. Женя быстро вышла из приемной, почему-то не хотелось встречаться с Иваном Алексеевичем — и на лестнице столкнулась с Никитиным. Он спешил к Зорину.

Тоскливо сжалось сердце, и уже ни за что не хотелось уходить от заветных дверей, пока не выйдет оттуда Андрей. В вестибюле третьего этажа можно было тихонько сидеть на стуле за большим шкафом. Отсюда хорошо видна часть коридора с огромной белой дверью, ведущей в приемную директора.

Пять, десять, пятнадцать минут… Из кабинета вышел Никитин. Глаза безумно блуждают, бледен… Что произошло у Зорина? Никитин шел, казалось, ничего не видя перед собой. Он не заметил и Женю, вставшую со стула, и быстро направился к лестнице. Женя уже собралась окликнуть его, когда к ней подошел старший лаборант спецлаборатории.

— Евгения Андреевна, вас уже два часа ищет начальник отдела!

Оставшиеся до окончания рабочего дня три часа показались вечностью. Таблицы сливались в расплывающиеся полосы непонятных и ненужных цифр. Звонок пришел как спасение. Судорожно собрав все документы, Женя поспешила в секретную часть. Наконец, документы сданы и можно бежать в наладочной. Пусть будет что угодно, но увидеть Андрея, спросить, что произошло у Зорина!

В наладочном Никитина нет.

Женя обежала все помещения, в которых он только мог находиться.

Никитина в институте не было.

Еще не зажглись фонари на перекрестках, но уже выплыла огромная, охряно-красная луна и в нерешительности повисла над перелеском.

Женя быстро, делая вид, что спешит в магазин, прошла по улице и около домика, где жил Никитин, замедлила шаг. Посмотрела на окна. Ставни закрыты, темно. Непонятно — дома он или еще не приходил.

В ярко освещенном магазине людно, и это кажется особенно невыносимо. Женя поспешно покупает что-то совсем ненужное и почти бегом отправляется обратно.

Улица пустынна. На углу фонарь спокойно заливает своим желтоватым светом несколько домиков, а дальше, до следующего фонаря, и домики, и зелень погружены в голубоватый лунный полусвет.

Теперь сквозь ставни видны яркие полосы света. Дома! Женя притаилась в тени акации у изгороди соседнего дома. Она слышит, как бьется ее сердце. Страшно оставить любимого в такие минуты и страшно от мысли, что, может быть, он… Нет, нет, не верится, надо пойти к нему. Сейчас, именно сейчас, когда ему так тяжело, хочется быть с ним и хотя бы нежностью своей помочь ему. Но удерживает не то девичий стыд, не то страх перед тем, что он оттолкнет теперь ее или убежит, как в тот вечер, когда написал «люблю»!

Скрипнула калитка. Женя всем телом прижалась к изгороди и замерла.

Никитин выглянул, опасливо посмотрел по сторонам и, все время оглядываясь, пошел в конец поселка, за которым начинался карьер.

Улицу он миновал в тени изгородей и, подойдя к выгону, не пошел через него напрямик, а стал медленно и осторожно пробираться вдоль огородов.

Последние надежды на то, что его тайна так и не будет раскрыта, рухнули после вызова к Зорину. Все кончено. Пропал! Но как это могло произойти? Как узнали, что блокнот… Он сам забыл о нем, забыл, что именно с ним пошел в ту ночь…

«Следят или нет?» — Никитин пугливо озирался, останавливался и снова пробирался к станции железной дороги.

Все тело пронизывал страх, противным холодком подползая от ног к сердцу, а в голове все путалось, все смешивалось воедино — и то, что было давно, много лет тому назад, и то, что происходило теперь… Была такая же ночь. Луна, поблескивали рельсы узкоколейки, и он спешил на станцию. Встретиться надо было на станции, а он опаздывал. Встретились там, на линии от завода к карьеру… И сейчас рельсы… Нет-нет, теперь рельсы проложены гораздо дальше, а на том месте… Бурьян, темные кусты встают под мертвенным светом луны, словно какие-то зорко следящие фигуры.

«Следят, преследуют!» Вот мелькнула какая-то тень сзади и даже почуялось, что тишину прорезал крик.

Бежать, бежать! Но куда? Все равно.

А может быть, это показалось, может, ничего и не знают? Нет. Книжку оставили у себя. Зачем? Почему академику понадобилось, чтобы именно он делал записи? Почему присутствовал этот инженер из главка? Но как это случилось? Как узнали, что именно в этой книжке он нес листочек сплава, завернутый в кальку, и здесь передал ему? Он сам забыл о книжке и теперь… Нет, это было тогда… Или это он сейчас идет встречать его?.. Нет, это было тогда. Тогда не следили, но и тогда было страшно, а потом стало легко… Цепь была оборвана, и можно было жить. Все было кончено. От него никто не приходил… Но как узнали?.. Блокнот лежал среди ненужных книг, беря его, он забыл, что тогда из этой же книжки он вынул и передал ему листочек. Тот вложил его в свою книжку, и теперь она вместе со сплавом… «Ведь сплав не попал никому в руки. Никому! Сплав и сейчас где-то здесь!» Вдруг волна какой-то смятенной радости охватила Никитина, и он бросился в сторону от узкоколейки, туда, к зарослям бурьяна, но там почудились шевелящиеся тени, и он ринулся назад к рельсам. Он оглянулся, позади белела чья-то фигура, а внизу, под откосом, показалась другая, темная, устрашающая.

Светлая фигурка приближалась и что-то кричала. Темная взбиралась все выше по откосу, все ближе подползала к рельсам: запоздалый пешеход решил сократить путь и пробирался напрямик от станции к поселку по давно заброшенной дороге. Вот он уже показался над рельсами и под его ногами зашумела, осыпаясь, порода. Никитин попятился назад.

Карабкавшаяся по насыпи фигура опять вынырнула из темноты и крикнула:

— Дайте же руку!

Женя подбежала к Никитину. Запыхавшись, она не могла выговорить ни слова и только прильнула к нему. Никитин, не спуская обезумевших глаз от протянутой к нему руки, постепенно пятился назад, потом оттолкнул Женю и дико закричал:

— Это он!

— Андрей! Андрей! Что с тобой?

Никитин бросился бежать по шпалам. Он вилял из стороны в сторону, перепрыгивал через кучки породы, падал, поднимался и снова бежал. Женя бежала за ним, не переставая звать его, но силы покидали ее. Она отставала все больше и больше и, наконец, споткнувшись, упала.