ЗАТЕМ

1

Дайскэ проснулся, услышав громкие торопливые шаги у ворот, как раз когда ему снились свисавшие откуда-то сверху огромные, квадратные, как кухонная доска, гэта. Потом шаги стихли, гэта куда-то исчезли, словно растворились, и Дайскэ открыл глаза.

Первое, что он увидел, был цветок махровой камелии на татами у изголовья. Накануне, лёжа в постели, Дайскэ отчётливо слышал в темноте, как цветок упал, упал с шумом, будто с самого чердака с силой швырнули резиновый мяч. Наверно, померещилось, подумал Дайскэ, ведь сейчас глубокая ночь и вокруг тишина. Но на всякий случай он положил руку на сердце и, прислушиваясь к чётким ритмичным ударам, заснул…

Какое-то время он рассеянно созерцал большой, чуть не с голову младенца пёстрый цветок и вдруг, словно спохватившись, снова приложил руку к сердцу. Прислушиваться к его биению, лёжа в постели, в последнее время вошло у Дайскэ в привычку. Сердце билось, как всегда, ровно. Не отнимая руку от груди, он попытался представить себе, как спокойно, в такт биению сердца, течёт тёплая алая кровь. Это и есть жизнь. Сейчас он ощущает ладонью её течение. Похожие на тиканье часов звуки выросли в воображении Дайскэ в мощные удары набата, зовущего к смерти. Как легко, как беззаботно ему бы жилось, если б не было этих звуков, если б сердце отмеряло только кровь, а не время! Жизнь стала бы радостью, наслаждением. Однако… Дайскэ невольно содрогнулся. Жажда жизни делала невыносимой самоё мысль о том, что сердце может остановиться. Он часто клал руку под левый сосок и думал, что будет, если по этому месту ударить молотком. Дайскэ был совершенно здоров, но этот неоспоримый факт порой воспринимал как случайность, почти как чудо.

Отняв наконец руку от сердца, Дайскэ взял газету, лежавшую у изголовья, и развернул её. С левой полосы, где была помещена фотография, на которой мужчина убивает женщину, Дайскэ поспешно перевёл взгляд на напечатанное крупным шрифтом сообщение о волнениях студентов[1]. Дайскэ не дочитал заметку, руки устали держать газету, и он уронил её. Закурив, он слегка откинул одеяло, поднял с пола камелию и стал нюхать, закрыв цветком чуть ли не пол-лица. Пробираясь сквозь лепестки, табачный дым плыл в воздухе густыми клубами. Дайскэ положил камелию на белоснежную простыню, встал и пошёл в ванную.

Тщательно вычистив зубы и радуясь, как всегда, что они у него такие крепкие и здоровые, Дайскэ снял рубашку и так же тщательно обтёр грудь и спину. При каждом движении руками или плечами кожа его слегка поблёскивала, словно натёртая ароматным маслом и досуха вытертая. Этим Дайскэ тоже гордился. Затем он расчесал на пробор чёрные волосы, которые ложились послушно, будто напомаженные. Усы, такие же тонкие и мягкие, как волосы, с удивительным изяществом обрамляли губу. Глядясь в зеркало, Дайскэ обеими руками любовно погладил свои полные щёки, точь-в-точь как женщина, когда она пудрится. Он бы и напудрился, появись в том необходимость, настолько заботился о своей внешности. Иссохшие, как у благочестивых буддистов, тела, измождённые лица вызывали у Дайскэ отвращение, и, глядя на себя в зеркало, он радовался, что не похож на них ни лицом, ни телом. Он ни капельки не огорчался, когда его называли щёголем, ибо старые понятия были давно ему чужды.

Через полчаса Дайскэ уже сидел за столом, прихлёбывая горячий чай и намазывая маслом тосты — слегка поджаренные ломтики хлеба. Кадоно, его сёсэй, принёс сложенную вчетверо газету. Кладя её рядом с дзабутоном, он напыщенно произнёс:

— Сэнсэй, что творится в мире, а?

Обращаясь к Дайскэ Кадоно всегда вежливо называл его «сэнсэй». Вначале Дайскэ, смеясь, протестовал, но Кадоно, выслушав его, тут же говорил: «Однако, сэнсэй…», и Дайскэ постепенно привык, стал относиться к этому спокойно, правда, позволял так называть себя одному Кадоно в виде исключения. Дайскэ просто уверовал, что для такого хозяина, как он, у Кадоно нет более подходящего слова.

— Опять студенты бунтуют? — невозмутимо спросил Дайскэ.

— Да, просто потрясающе!

— Хотят другого директора?

— Ага, и на этот раз вроде бы своего добьются, — не без радости сообщил Кадоно.

— Допустим. А тебе какая от этого корысть?

— Вы шутите, сэнсэй. При чём тут корысть? Дайскэ продолжал как ни в чём не бывало жевать.

— Послушай, что за счёты у них с директором? Они действительно его не любят или преследуют какую-то выгоду? — Дайскэ подлил в чашку кипятку.

— Этого я не знаю. А вы, сэнсэй?

— Я тоже не знаю. Хотя полагаю, что они преследуют какую-то выгоду. Не станет современный человек просто так устраивать беспорядки. Ловчат они, вот и всё.

— Неужели?.. — Кадоно посерьёзнел. Но Дайскэ больше ничего не сказал. Бесполезно. До Кадоно всё равно не дойдёт. Сколько ни объясняй, он будет смотреть ясными глазами и без конца повторять: «Неужели… Вот оно что…» Так и не узнаешь, понимает он, что ему говорят, или нет. Именно поэтому Дайскэ, собственно, и держал Кадоно. Общение с ним не требовало ни малейшего усилия мысли, не нарушало покоя. Кадоно, в свою очередь, это вполне устраивало, он целыми днями шатался без дела, даже на занятия не ходил. Изредка, правда, Дайскэ ему говорил: «Занялся бы ты хоть иностранным языком», на что Кадоно отвечал: «Да, пожалуй», или же: «В общем-то, конечно…» Другого ответа от такого бездельника и ждать было нечего. К тому же Дайскэ считал, что достоин лучшей участи, нежели обучать и воспитывать Кадоно, и предоставил молодого человека самому себе. Хорошо ещё, что руки и ноги у Кадоно работали не в пример голове усердно. Эти его качества Дайскэ ценил очень высоко, не говоря уже о старухе служанке, которой Кадоно значительно облегчил жизнь. Естественно поэтому, что старуха с Кадоно были в большой дружбе и, когда хозяина не было дома, часто беседовали.

— Как по-вашему, тётушка, чем намерен заняться сэнсэй?

— Ты не волнуйся. При ихнем богатстве можно заниматься, чем душе угодно.

— Да я и не волнуюсь. Просто думаю, что неплохо бы ему чем-нибудь заняться.

— Я так думаю. Возьмёт господин в дом жену, а потом будет потихоньку службу искать.

— Неплохо! Я бы тоже не прочь так пожить: весь день книжки читать или же музыку слушать.

— Ты не прочь?

— Можно даже не читать. Просто жить праздно, как он.

— Это уж что кому на роду написано, ничего тут не поделаешь.

— Вот оно что!

И всё в таком духе. Недели за две до того, как Кадоно поселился в доме молодого холостяка Дайскэ, между ним и будущим хозяином состоялся следующий разговор:

— Учишься где-нибудь?

— Учился, а сейчас бросил.

— Где же ты учился?

— Да так, в разных местах. Уж очень быстро надоедает.

— Надоедает?

— Да.

— Значит, большого желания учиться у тебя нет?

— Совсем никакого нет. А тут ещё дома нелады.

— Я слышал, моя служанка знает твою мамашу?

— Да, когда-то соседями были.

— Мамаша по-прежнему…

— Да, по-прежнему всякой ерундой занимается, на дом берёт работу, но в последнее время дела вроде бы идут неважно, заказов совсем нет.

— Ты сказал «вроде бы». Разве вы не вместе живёте?

— Живём-то вместе, но я никогда её об этом не спрашиваю, уж очень нудно. Слышу только, как она без конца ноет.

— А старший брат что делает?

— На почте работает.

— Ещё кто-нибудь есть в семье?

— Младший брат. В банке служит. Кажется, рассыльный, а может, чуточку поважнее.

— Выходит, ты один не работаешь?

— Выходит, так.

— Чем же ты занимаешься?

— Сплю, сколько влезет. А то иду гулять.

— Все работают, а ты спишь. И совесть не мучает?

— Нет, не мучает.

— Мирно живёте?

— Вроде бы мирно, не ссоримся. Как-то даже чудно.

— Я думаю, старший брат и мамаша ждут не дождутся, когда ты от них уйдёшь.

— Возможно.

— Выглядишь ты довольно беспечным малым, если не притворяешься.

— А чего мне притворяться?

— Ну, ты просто олицетворение беспечности.

— Пожалуй, что да.

— Сколько лет старшему брату?

— Сколько лет? Кажется, двадцать шесть исполнится.

— Самая пора жениться. Что ты будешь делать, если он приведёт в дом жену? Жить, как сейчас?

— Пока даже представить себе этого не могу. Но думаю, что как-нибудь утрясётся.

— А родственники у вас есть?

— Тётка. Держит в Иокогаме агентство морских перевозок.

— Тётушка?

— Точнее говоря, дядя.

— Ты мог бы у них работать. В агентстве морских перевозок всегда нужны люди.

— Не возьмут они меня. Я ведь лентяй от природы.

— Ты за других не решай. Кстати, твоя мать просила мою служанку пристроить тебя ко мне.

— Слыхал, что-то насчёт этого она говорила…

— А ты сам как на это смотришь?

— Да уж постараюсь не лениться…

— Где же ты хочешь жить: дома или у меня?

— Пожалуй, что у вас.

— Но всё время спать да гулять тебе здесь не удастся.

— Об этом не беспокойтесь. Я ведь крепкий. Могу воду носить, если понадобится, ну, скажем, для ванны или ещё для чего.

— Воду для ванны носить не надо, водопровод есть.

— Тогда в доме прибирать буду…

Так Кадоно стал сёсэем у Дайскэ.

Покончив с завтраком, Дайскэ закурил. Кадоно, который сидел возле посудного шкафчика, обхватив колени и прислонившись к стене, решил, что сейчас самое время обратиться к хозяину:

— Как ваше сердце, сэнсэй?

С некоторых пор Кадоно стала известна мнительность хозяина, и вопрос прозвучал несколько иронически.

— Пока ничего, в порядке.

— Сегодня в порядке, а что будет завтра? При такой мнительности, как у сэнсэя, можно и вправду заболеть.

— Я уже болен.

Кадоно лишь хмыкнул, глядя на пышущее здоровьем лицо Дайскэ, на его полные плечи, вырисовывающиеся под хаори. Дайскэ испытывал к Кадоно чувство, близкое к жалости. Он был убеждён, что голова юноши набита коровьими мозгами. В разговоре он может следовать за собеседником лишь по прямому пути, но стоит свернуть чуть-чуть в сторону, и рассуждения, доступные любому нормальному человеку, превращают Кадоно в заблудившегося ребёнка. Что же до логических построений, то тут Кадоно не в состоянии и шагу ступить даже по самой прямой дороге. Его нервная система ещё примитивнее. Она будто сплетена из грубых соломенных верёвок. Наблюдая за Кадоно, Дайскэ порой задавался вопросом, для чего, собственно, такой человек дышит и существует. Тем не менее Кадоно продолжает как ни в чём не бывало бездельничать. К тому же, он втайне считает, что своим образом жизни ничем не отличается от хозяина, и потому держится весьма нагло. Мало того, толстокожий, будто одетый в панцирь, он никогда не упускает случая ужалить хозяина в самое больное место. Нервы Дайскэ — это налог, который он платит за особое уменье изощрённо мыслить, за повышенную восприимчивость. Нервы — источник его мучений, оборотная сторона медали утончённого воспитания. Они — нравственная кара Дайскэ за прирождённый аристократизм. Дайскэ смирился с этими мученьями, безропотно принял кару и потому смог стать таким, как он есть. Именно в таких жертвах он видел смысл жизни. Но что понимает в этом Кадоно? — Кадоно-сан, почта не приходила?

— Почта? Э-э… Пришла. Открытка и письмо. Я положил их на стол. Принести?

— Да нет, я и сам могу сходить.

Ответ был весьма уклончивый, и Кадоно поспешил принести хозяину почту. На открытке бледной тушью небрежным почерком было написано несколько строк: «Спешу сообщить, что сегодня в два приехал в Токио и остановился в гостинице. Адрес на лицевой стороне открытки. Хотел бы встретиться завтра утром». Название гостиницы на улице Урадзимботё и имя отправителя — Цунэдзиро Хираока — были указаны таким же небрежно-размашистым почерком.

— Уже приехал? Видимо, вчера, — пробормотал Дайскэ, беря конверт: он узнал почерк отца. «Несколько дней, как вернулся. Срочного ничего нет, но поговорить хотелось бы». Как только получишь это письмо — приходи». В конце шло несколько строк о всяких пустяках, как, например: «Цветы в Киото ещё не распустились», или: «Скорый, которым ехал, был переполнен». Дайскэ вложил письмо в конверт и с каким-то неопределённым выражением лица переводил взгляд с конверта на открытку.

— Послушай-ка, — сказал он наконец. — Позвони, пожалуйста, ко мне домой.

— Сейчас. А что сказать?

— Что на сегодня у меня назначена встреча с одним человеком, поэтому прийти не смогу. А завтра или послезавтра буду непременно.

— Ясно. Кому я должен это передать?

— Кому угодно. Не обязательно отцу… Он только что вернулся из поездки и хочет со мной поговорить…

— Ясно.

Кадоно вразвалку пошёл к телефону. Из столовой Дайскэ вернулся через гостиную в кабинет. Там было чисто прибрано, не оказалось даже брошенной им на пол камелии. Дайскэ подошёл к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до середины, Дайскэ остановился и долго разглядывал поясной портрет девушки лет двадцати.