ЗАТЕМ

17

В одиннадцатом часу вечера Дайскэ, крадучись, вышел из дому.

— Куда это вы так поздно? — крикнул вслед ему удивлённый Кадоно.

— Надо мне, скоро вернусь, — неопределённо ответил Дайскэ. Время было летнее, и на улицах царило оживление. Мелькавшие перед глазами люди, одетые в лёгкие кимоно, казались Дайскэ неодушевлёнными, непрерывно движущимися предметами. Магазины по обеим сторонам улицы сверкали огнями, слепившими глаза, и Дайскэ свернул в малоосвещенный переулок. От реки Эдогава, подле которой Дайскэ очутился, веяло прохладой. Темнели слегка колеблемые ветром листья сакуры. Перегнувшись через перила, на мосту стояли двое и смотрели вниз.

На улице, где жил Хираока, было совсем тихо. Лишь из редких домов свет проникал наружу. Мимо пробежал рикша с пустой коляской, и сердце Дайскэ застучало в унисон со стуком колёс. Он подошёл к ограде, прижался к ней, пытаясь разглядеть, что делается в доме. Там было темно. Фонарь над запертыми воротами бросал мертвенно-бледный свет на табличку с именем хозяина. К стеклу фонаря прилепилась ночная ящерица, отбрасывая косую тень.

Дайскэ и утром приходил на эту улочку, и днём по ней бродил, рассчитывая, что, может быть, служанка выйдет за покупками и он тогда расспросит её о состоянии Митиё. Но никто не появился, ни служанка, ни Хираока. Стоя у ограды, Дайскэ напряжённо вслушивался, однако голосов слышно не было. Надежда поговорить с врачом тоже оказалась напрасной, никакой коляски у дома он не увидел. Между тем Дайскэ так напекло голову, что она закружилась, будто от морской качки, и он едва не упал в обморок. Когда он двинулся с места, земля ходуном заходила у него под ногами. С большим трудом Дайскэ добрёл до дому. Не ужиная, бросился в постель и так лежал недвижимый. Наконец беспощадное солнце село, в небе замерцали звёзды, и Дайскэ ожил. Наслаждаясь ночной прохладой, он снова пошёл к дому Митиё.

Там Дайскэ стал прохаживаться перед воротами. Всякий раз, дойдя до фонаря, он останавливался и несколько минут внимательно прислушивался. Дом был объят тишиной.

Прилепившаяся к фонарю ящерица своей неподвижностью вызывала в Дайскэ смутную тревогу. Все его чувства до того обострились, что он готов был впасть в суеверие. Воображение рисовало ему невыносимые страдания Митиё, которая уже близка к смерти, ему казалось, что она его зовёт и не может спокойно умереть, не увидевшись с ним, он слышал её предсмертное дыхание. Он едва удержался, чтобы не забарабанить кулаком в ворота, но тут же вспомнил свою вину перед Хираокой и в страхе бросился бежать, нарушив тишину стуком своих гэта. Наконец он выбился из сил и замедлил бег.

Заметив у обочины дороги каменную лестницу, он, едва не потеряв сознание, опустился на ступеньку и замер, стиснув голову руками. Открыв глаза, Дайскэ увидел высокие чёрные ворота. Над ними, касаясь живой изгороди, нависли ветви старой сосны. Это были ворота храма.

Дайскэ встал и, едва волоча ноги, побрёл, куда глаза глядят. Но через некоторое время обнаружил, что идёт по дорожке, ведущей к дому Хираоки. Словно во сне, он опять остановился под фонарём. И опять увидел на нём неподвижную тень ящерицы. С тяжким вздохом Дайскэ покинул Коисикаву.

Всю ночь Дайскэ мучил один и тот же кошмар: его голова словно лист дерева, бешено кружилась в красном огненном вихре, и он никак не мог её вызволить.

На следующий день солнце жгло так же немилосердно. Его яркие лучи действовали раздражающе. В девятом часу Дайскэ насилу заставил себя встать с постели, и тотчас же всё поплыло у него перед глазами. Он, как обычно, обтёрся холодной водой, прошёл в кабинет и сидел там, подперев лицо руками и неподвижно, словно в оцепенении.

Явился Кадоно доложить, что пришёл гость, и застыл в дверях, с удивлением глядя на Дайскэ. Дайскэ даже но спросил, кто пришёл, лишь слегка повернул голову. В это время на веранде послышались шаги и, не дожидаясь приглашения, вошёл Сэйго.

— А, садись, — слабым голосом проговорил Дайскэ, указывая на стул. Сэйго сел, отдуваясь, достал веер и, распахнув воротник чесучового кимоно, стал обмахиваться. Как все тучные люди, он тяжело переносил жару.

— Ну и пекло, — сказал он.

— Дома всё в порядке? — спросил Дайскэ с видом вконец измотанного человека.

Несколько минут они вели обычный светский разговор. Брат и не подумал спросить у Дайскэ, что с ним, хотя его тон и манера держаться были не такими, как всегда.

— Нынче я, честно говоря… — сказал Сэйго, воспользовавшись паузой, и достал из кармана письмо. — Честно говоря, я пришёл спросить тебя кое о чём.

Он показал Дайскэ надпись на конверте.

— Ты знаешь этого человека?

На конверте рукой Хираоки были написаны его имя и адрес.

— Знаю, — почти машинально ответил Дайскэ.

— Он действительно был твоим сокурсником?

— Да.

— И его жену ты знаешь?

— Знаю.

Сэйго снова взял веер и несколько раз раздражённо взмахнул им. Затем, слегка подавшись вперёд, сказал, понизив голос:

— Что у тебя с его женой?

Дайскэ с самого начала не собирался скрывать своего отношения к Митиё. Но как в двух словах ответить на такой вопрос? Брат вынул из конверта лист бумаги и, развёртывая его, сказал:

— Дело в том, что этот Хираока прислал отцу письмо, понимаешь?.. Хочешь прочесть?

С этими словами он передал письмо Дайскэ. Дайскэ молча взял его и стал читать в то время, как Сэйго пристально смотрел не то на его лоб, не то куда-то мимо лба.

Дайскэ читал строку за строкой, написанные мелким убористым почерком. Прочитанное свисало вниз длинным развёрнутым свитком, а конца письму всё ещё не было видно. В глазах у Дайскэ рябило. Голова будто свинцом налилась, но он решил непременно прочесть до конца. Такую неизъяснимую тяжесть Дайскэ ощущал во всём теле, что, когда наконец дочитал письмо, у него не хватило сил его сложить, и он уронил письмо на стол.

— Всё это правда? — тихо спросил Сэйго.

— Правда, — коротко ответил Дайскэ. Брата будто удар хватил, он даже перестал обмахиваться веером. Несколько мгновений оба молчали, не в силах вымолвить ни слова. Наконец Сэйго, всё ещё не приходя в себя от изумления, произнёс:

— Как же это тебя угораздило сотворить такую глупость?

Дайскэ не отвечал.

— При желании ты мог выбрать себе в жёны любую женщину.

Дайскэ продолжал молчать.

— Я полагаю, за свою жизнь ты немало позабавился, — продолжал Сэйго. — Но, выходит, только зря деньги перевёл, раз после всего решился на такое безумие!

Объяснить всё брату Дайскэ не решался, поскольку совсем ещё недавно разделял его точку зрения.

— Умэко чуть не плачет, — сказал Сэйго.

— Да? — словно во сне отозвался Дайскэ.

— Отец вне себя от гнева.

Дайскэ не ответил, лишь как-то отчуждённо смотрел на брата.

— Ты всегда был сумасбродом, но я полагал, что со временем ты поумнеешь, и до сих пор считал возможным общение с тобой. Но ты как был, так и остался безрассудным, и я решил махнуть на тебя рукой. Нет никого опаснее для общества, нежели сумасброды. Неизвестно, что вдруг взбредёт им в голову и какой трюк они выкинут. Ты, разумеется, волен поступать как хочешь, но подумай об отце и обо мне, о нашем престиже. Тебе, я полагаю, не чуждо понятие чести семьи.

Слова брата едва касались слуха Дайскэ, не доходя до его сознания. Глубокое страдание вытеснило все остальные чувства. Но он ещё достаточно владел собой, чтобы не признаться брату в угрызениях совести. В то же время Дайскэ не собирался собственного благополучия ради разыгрывать мелодраму, рассчитанную на жалость брата, которого ничто, кроме Светских приличий, не заботило. Убеждённый в справедливости избранного им пути, Дайскэ был вполне доволен. Но никто его не понял: ни отец, ни брат, ни общество, одна только Митиё. Все остальные — враги. Они охотно сожгли бы на костре и его и Митиё. Впрочем, их стремление совпадало с самым заветным желанием Дайскэ: обнявшись с Митиё, молча сгореть в закружившем их огненном вихре. Дайскэ сидел неподвижно, будто окаменев, уронив на руки отяжелевшую голову, и молчал. Его вывел из забытья голос Сэйго:

— Дайскэ, меня послал к тебе отец. Ты перестал у нас бывать. При других обстоятельствах отец сам с тобой поговорил бы, но сейчас ему это неприятно, и он попросил меня выяснить истинное положение вещей. «Если у него есть что сказать в своё оправдание, выслушай его, если же факты, приведённые в письме, подтвердятся, передай, что я знать его больше не желаю. Пусть живёт, где хочет и как хочет. Но в этом случае он мне больше не сын, а я ему — не отец». Я думаю, что это решение отца вполне справедливо. Ты сам заявил, что в письме нет ни слова лжи. Верно? Кроме того, я не заметил, чтобы ты раскаялся и признал свою вину. Поэтому я не собираюсь хлопотать за тебя. То, что велел отец, я тебе передал. Ты вник в смысл его слов?

— Вник, — коротко ответил Дайскэ.

— Болван! — не сдержавшись, крикнул Сэйго.

Но и сейчас Дайскэ не поднял головы.

— Остолбенел ты, что ли? Бывало, тебя не переговоришь, а сейчас слова не добьёшься! Завёл, видите ли, шашни, осрамил доброе имя отца! Чему, спрашивается, тебя учили?

Сэйго взял письмо и, шурша, стал его складывать, нарушив тишину в комнате. Затем вложил письмо в конверт и сунул в карман.

— Ну, я пошёл! — сказал Сэйго, как ни в чём не бывало. Дайскэ вежливо поклонился.

— Я тоже знать тебя больше не желаю! — добавил Сэйго на прощанье и вышел.

Ещё некоторое время Дайскэ сидел, не двигаясь, но когда пришёл Кадоно убрать чашки, резко поднялся.

— Пойду поищу работу, Кадоно-сан, — сказал он, нахлобучил кепку и, забыв про зонт, выскочил из дому.

Несмотря на жару, шёл он быстро, чуть ли не бегом. Солнце пекло голову. Искорки сухой пыли обжигали ноги. В груди бушевало пламя.

— Жжёт, — пробормотал Дайскэ, — жжёт!

У Иидабаси он сел на трамвай.

— А-а, движется, весь мир движется, — сказал он громко, так что находившиеся рядом его услышали. Быстрота, с которой мысли в голове у Дайскэ сменяли друг друга, могла поспорить со скоростью трамвая. И эти мысли огнём жгли Дайскэ. Он вдруг подумал, что, если так ехать полдня, можно дотла сгореть.

Неожиданно за окном в глаза ему бросился красный почтовый ящик. Его цвет мгновенно завладел сознанием Дайскэ и вихрем завертелся у него в мозгу. То же самое произошло, когда Дайскэ увидел у лавки подвешенные один над другим четыре красных зонта. С перекрёстка, где продавали красные воздушные шары, трамвай резко повернул за угол, но шар устремился следом за Дайскэ и тоже заплясал у него в сознании. Вслед за тем Дайскэ почувствовал, как его мозг впитал в себя красную тележку с почтовыми посылками, красную бамбуковую штору табачной лавки, красное полотнище с надписью «Распродажа», красные телеграфные столбы, красные вывески, тянувшиеся друг за другом. Весь окружающий мир стал багрово-красным. Он вращался в сознании Дайскэ, обдавая его огненным дыханием. И Дайскэ решил ехать до тех пор, покуда огненный вихрь его не испепелит.