ЗАТЕМ

11

Стало тепло, и люди сменили тёплую одежду на шёлковые хаори. Несколько дней Дайскэ просидел дома и, когда вышел на улицу, сразу почувствовал, что жарко. «Пора, видно, снимать тёплую кепку и саржевое кимоно», — подумал Дайскэ, однако, пройдя несколько кварталов, встретил каких-то двоих в авасэ[23]. Но тут же на глаза ему попался сёсэй, он стояли у лотка только что появившегося здесь торговца прохладительными напитками и что-то пил. Дайскэ тотчас же вспомнил о Сэйтаро.

Надо заметить, что Дайскэ всё больше и больше любил племянника. С кем бы Дайскэ ни разговаривал, у него обычна возникало ощущение, будто перед ним не человек, а лишь его оболочка, и от этого хотелось скрипеть зубами. Причём Дайскэ хорошо понимал, что сам он в этом смысле больше кого бы ни было вызывает раздражение. Грустно было думать, что это кара, ниспосланная длительной борьбой за существование.

Как-то Дайскэ сводил племянника в парк Асакуса на аттракционы, и теперь Сэйтаро был просто одержим желанием научиться балансировать на шаре. Мальчик был упорен в своих желаниях и в этом походил на мать, зато от отца унаследовал сдержанность и чувство меры. Прямодушие Сэйтаро делало общение с ним лёгким и приятным, ибо жизнь среди людей, чьё сердце постоянно защищено непроницаемой бронёй, была для Дайскэ истинным страданием.

Нынешней весной Сэйтаро пошёл в среднюю школу и с этого времени, так, по крайней мере, казалось Дайскэ, стал быстрее расти. Ещё год-другой, начнёт ломаться голос. Неизвестно, в каком направлении у него будет формироваться характер. Но если он захочет стать порядочным человеком, многие от него отвернутся, это несомненно. И тогда он, словно нищий, стараясь быть незамеченным, в вечных поисках будет брести по человеческой ярмарке.

Дайскэ шёл по берегу канала. От бело-красных азалий, ещё недавно густо вкраплённых в зелень узорами по другую сторону канала, и следа не осталось. На склоне, буйно поросшем травой, вдоль насыпи бесконечной цепью тянулись в безоблачное, удивительно ясное небо высокие сосны. Дайскэ собрался было сесть на трамвай, съездить к брату, поддразнить, как обычно, невестку, поиграть с Сэйтаро, но вдруг у него появилось желание идти вдоль канала, пока не устанет, и любоваться соснами, поэтому ехать к брату он раздумал.

Постепенно его стали утомлять сновавшие мимо трамваи. Дойдя до Симмицукэ, он перешёл канал, вышел к синтоистскому храму Сёконся, а от него — к кварталу Банте. Походив ещё некоторое время, он вдруг подумал, что глупо бродить так без всякой цели, хотя обычно считал, что по делам ходят только плебеи. Но сейчас ему почему-то показалось, что эти самые плебеи умнее его. Размышляя, он почувствовал, как на него надвигается хорошо знакомая ему скука, и повернул обратно. В одном из магазинов на Кагурадзака изо всех сил, надрывался огромный граммофон. Резкие металлические звуки болью отдавались в голове Дайскэ.

Вдобавок ко всему дома Кадоно, пользуясь отсутствием Хозяина, во всё горло орал модную песенку. Правда, услышав шаги Дайскэ, он сразу умолк и вышел в прихожую.

— Быстро вы вернулись!

Дайскэ, не отвечая, повесил кепку, прошёл в кабинет и даже задвинул за собой сёдзи. Но их тут же раздвинул Кадоно, который вошёл вслед за хозяином с чашкой чая в руках.

— Задвинуть? Не будет жарко?

Дайскэ достал платок, вытер пот со лба, но тем не менее приказал:

— Задвинь!

Кадоно, удивлённый, вышел, плотно закрыв за собой сёдзи. Некоторое время Дайскэ сидел в сумраке комнаты в каком-то оцепенении. На редкость цветущий вид сочетался у Дайскэ с вялыми мышцами, каких не бывает у людей физического труда. Ни разу в жизни Дайскэ серьёзно не болел, наивысшим счастьем считал здоровье и о себе, естественно, заботился, по крайней мере, вдвое больше, чем о других. Крепок он был не только телом, но и духом. Единственное, что его мучило, это различные умозаключения. Порой ему даже начинало казаться, будто мозг его расслаивается, подобно мишени для стрельбы из лука, которая расходится от центра кругами.

Именно под властью такого рода ощущений Дайскэ и размышлял о том, зачем, собственно, он появился на свет. Причины к тому были разные: то чисто философский интерес, то повышенная впечатлительность, то наконец скука, как, например, сегодня. И каждый раз он приходил к выводу, что на вопрос, зачем рождается человек, ответить невозможно. Во всяком случае, не ради достижения какой-то определённой цели. Цель появляется позднее. А предопределить её — всё равно что лишить человека свободы действий с рождения. Казалось бы, каждый сам должен выбирать себе цель, но это опять же невозможно, поскольку независимо от выбора уже одним своим существованием человек как бы заявляет всему миру о том, зачем он существует.

Основываясь на этом принципе, Дайскэ отождествлял цель с желанием. Гулять ради прогулки. Размышлять ради размышления. Гулять же или размышлять с какой-либо иной целью не что иное, как нравственное падение. То же самое можно сказать о любой деятельности. Использовать её как средство для достижения цели, непосредственно не связанной с самой деятельностью, значит собственными руками разрушить цель собственного существования.

Так Дайскэ и жил, считая главной целью исполнение каждого своего желания, когда бы оно ни возникло. Бывало, что у него появлялись сразу два желания, исключающие одно другое, и тогда цель, по мнению Дайскэ, теряла свою сущность. Словом, цель в представлении Дайскэ была лишённым цели желанием, и он считал это наиболее нравственным, поскольку никого не обманывал.

Придерживаясь, насколько возможно, этого своего принципа, Дайскэ порой возвращался к давным-давно решённым вопросам, для чего, скажем, он делает то или это. И, гуляя по кварталу Банте, он спросил себя, зачем, собственно, ему это нужно? В такие минуты Дайскэ обнаруживал у себя недостаток жизнеспособности и этим объяснял обуревавшие его сомнения. И вот такое своё состояние, когда у него пропадал всякий интерес к собственной цели, Дайскэ и называл скукой. Скука же, в свою очередь, влияла на логику, порождая путаницу в мыслях. Каким же словом, если не скукой, можно было определить состояние человека, который, задавшись вопросом «зачем?», переставал понимать, что причина, а что следствие.

Дайскэ захотелось встряхнуть собственную голову, когда, обхватив её руками, он сидел взаперти у себя в кабинете, — до того невыносимы были все эти нелепые сомнения, мучившие мыслителей всех времён и народов. Он обычно старался как можно быстрее от них избавиться. Но недостаток жизнеспособности, который он болезненно ощущал, мешал ему в достижении поставленной цели. Он чувствовал себя как путник, очутившийся один среди пустыни.

Дайскэ питал склонность к жизни утончённой и в то же время нравственно чистой. Когда-нибудь оба эти желания скрестят мечи, и без искр не обойдётся. Потому-то он и держал в узде стремление к благам жизни. Кабинет в японском стиле, без всяких излишеств и украшений. Даже порядочной картины, по словам Дайскэ, там не было. Единственное, что могло привлечь взгляд, это европейские книги в ярких переплётах, выстроенные на полках. Но Дайскэ сидел среди этих книг с отсутствующим видом, а потом, придя немного в себя, оглядел комнату, прикидывая, что бы в ней изменить и таким образом хоть чуточку взбодриться. Потом снова рассеянно уставился на стену. Наконец он пришёл к мысли, что есть только один способ вывести себя из этого поистине жалкого состояния, и едва слышно произнёс: «Надо увидеться с Митиё».

Он уже жалел, что не пошёл в ту сторону, куда ноги сами его несли, и подумал было прямо сейчас отправиться к Хираоке. Но в это время явился Тэрао, в новой соломенной шляпе и лёгком хаори. Жалуясь на жару, он то и дело вытирал красное потное лицо.

— Ты что это вдруг пожаловал? — не слишком дружелюбно встретил его Дайскэ. Впрочем, он всегда так разговаривал с Тэрао.

— По-моему, сейчас самое подходящее время для визитов. А ты опять спал? До чего же ленивы люди, которые могут не работать. Даже непонятно, для чего ты родился, — Тэрао без конца обмахивался шляпой, и, поскольку особой жары не было, выглядело это довольно забавно.

— Для чего бы я ни родился, тебе до этого нет никакого дела. Лучше скажи, зачем пришёл. Опять сейчас скажешь: «Всего на каких-нибудь десять дней»? Но денег я тебе не дам, не рассчитывай, — довольно бесцеремонно заявил Дайскэ.

Тэрао ничего не оставалось, как заметить:

— Вежливостью ты не отличаешься.

Но, судя по его виду, он не обиделся, не усмотрев в словах Дайскэ ничего для себя оскорбительного. Дайскэ так смотрел на Тэрао, словно перед ним был не человек, а стена.

Тем временем Тэрао вынул из кармана книжку в засаленной бумажной обложке.

— Это надо перевести, — сказал он.

Дайскэ продолжал молчать.

— Пусть ты не должен заботиться о куске хлеба, но зачем выказывать такое отвращение к работе? Спустись-ка с небес на землю, для меня это вопрос жизни и смерти, — сказал Тэрао, постукивая книжкой о спинку стула.

— Какой срок?

Тэрао пошелестел страницами.

— Две недели, — решительно заявил он, присовокупил: — Надо управиться, иначе с голоду помру.

— Завидная энергия, — не без иронии произнёс Дайскэ.

— За этим, собственно, я и притащился. Что же касается денег, дашь взаймы — спасибо, не дашь — не надо… Главное перевод. Есть непонятные места, вот я и пришёл с тобой посоветоваться.

— Только этого не хватало! И так у меня нынче голова не работает. Как будто нельзя перевести приблизительно. Ведь платят-то всё равно за страницу?

— Ну, этого, знаешь ли, даже я не могу себе позволить! Найдут ошибки, так потом хлопот не оберёшься.

— Ну что ты пристал! — не меняя тона, сказал Дайскэ.

— Нет, без шуток, — продолжал Тэрао. — Таким бездельникам, как ты, надо хоть изредка что-нибудь делать, а то ведь, умрёшь со скуки. Будь уверен, есть люди, которые и в самом деле блестяще знают язык, не то что ты. Но беда в том, что все они заняты. — Тэрао продолжал наступать, и Дайскэ понял, что придётся либо поссориться, либо сдаться. Со своими взглядами он не мог, разумеется, относиться к Тэрао иначе как с презрением, но ссориться с ним не хотелось.

— Ну давай, взгляну, только недолго. — И Дайскэ стал просматривать отмеченные места. Ознакомиться хотя бы вкратце с содержанием книги у него не возникло ни малейшего желания, тем более что непонятных мест было больше чем достаточно.

— Спасибо тебе, — сказал немного спустя Тэрао и закрыл книгу.

— Так ведь кое-что осталось непонятным!

— Что-нибудь придумаю… Вряд ли кто-нибудь толком объяснит. А главное, времени нет. — Тэрао, видимо, заранее решил, что гонорар куда важнее ошибок в переводе.

По своему обыкновению, Тэрао завёл разговор о литературе, горячо, с энтузиазмом, которого ему так не хватало, когда речь шла о переводе. Дайскэ пришло в голову, что многие из нынешних литераторов, создавая свои произведения, преследуют ту же цель, что и Тэрао, занимаясь переводами. Забавно было видеть, как уныние у Тэрао сменилось радостным возбуждением, стоило ему заговорить об интересующем его предмете.

Так и не состоялся в тот день визит к Хираоке.

Во время ужина из книжного магазина «Марудзэн» принесли бандероль. Отложив в сторону палочки для еды, Дайскэ её распечатал. Там оказались новые книги, которые он давно ещё заказал за границей. С книгами под мышкой Дайскэ вернулся в кабинет и стал просматривать одну за другой. Ничего интересного для себя он там не нашёл. И когда листал последнюю книжку, успел перезабыть все названия. Решив, что как-нибудь на днях он снова ими займётся, Дайскэ положил книги прямо стопкой на полку и вышел на веранду. Небо из голубого постепенно становилось синим, над платаном в соседнем саду, казавшимся сейчас ещё более густым и тёмным, повисла бледная луна.

Кадоно принёс большую керосиновую лампу с голубым абажуром из гофрированного стекла, похожего на шёлковый креп, поставил её на стол, вернулся на веранду и заметил:

— Скоро появятся светлячки.

— Рано ещё, — с сомнением возразил Дайскэ.

Кадоно произнёс своё обычное «в самом деле?», но тут же серьёзным тоном добавил:

— Прежде эти светлячки были в большой моде у господ писателей, а нынче они что-то их не очень жалуют. С чего бы это? Ни один про светлячков не пишет, да и про ворон тоже.

— Ты совершенно прав. Интересно, в чём же тут дело? — в тон Кадоно, с притворной серьёзностью ответил Дайскэ.

— Электричество их заменило, — сострил Кадоно и, захихикав, отправился восвояси. Дайскэ вышел вслед за ним в прихожую.

— Опять уходите? — спросил Кадоно. — Ладно. Я послежу за лампой… Бабка уже легла, жаловалась, что живот у неё болит, но я думаю, всё обойдётся… Так что гуляйте спокойно.

Дайскэ вышел за ворота. Когда он дошёл до Эдогавы, почти стемнело, и вода в реке казалась чёрной. Намереваясь зайти к Хираоке, Дайскэ не пошёл, как обычно, вдоль берега, а пересёк мост и стал подниматься по Конгодзидзака.

За последнее время Дайскэ неоднократно встречался с Хираокой и с Митиё по самым различным поводам. Хираока прислал пространное письмо, в котором выражал Дайскэ благодарность за все его хлопоты и заботы после их приезда в Токио. Далее в письме говорилось: «Я весьма и весьма обязан знакомым и друзьям по университету. Недавно благодаря содействию одного из них я получил приглашение на должность ведущего корреспондента экономического отдела одной газеты. Охотно попробую свои силы на этом поприще. Но, прежде чем принять это предложение, прошу твоего совета, поскольку уже обращался к тебе с просьбой об устройстве». И всё в таком духе. Так оно и было. Хираока действительно просил Дайскэ устроить его в фирму к старшему брату. Дайскэ ему не отказал, но никаких шагов в этом направлении не делал. И потому письмо Хираоки понял, как напоминание об этой просьбе. Письмо с отказом Хираока мог воспринять, как непростительное равнодушие, поэтому на следующий же день Дайскэ лично отправился к другу, рассказал ему, как обстоят дела, и попросил пока на него не рассчитывать. Хираока ответил, что ничего другого он и не ждал, и при этом довольно странно посмотрел на Митиё.

В другой раз от Хираоки пришла открытка. «С газетой наконец уладилось, хотелось бы посидеть с тобой вечерок и выпить. Жду такого-то числа». Отправившись на очередную прогулку, Дайскэ тогда зашёл к Хираоке и предупредил, что прийти, к сожалению, не может по разным непредвиденным обстоятельствам. Хираоку он застал лежащим прямо посреди комнаты. Оказалось, что накануне он был в гостях и весь вечер пил. Хираока всё время тёр воспалённые глаза. Потом вдруг стал жаловаться на тяготы семейной жизни: «Работать могут только холостяки, ну вот хотя бы ты, к примеру. Будь я холост, непременно поехал бы в Маньчжурию или в Америку, а так…» Митиё в это время чем-то занималась в соседней комнате, её и слышно не было.

В третий раз Дайскэ зашёл к ним, когда Хираока был на работе в редакции. Зашёл просто так, без всякого дела, и с полчаса просидел на веранде, беседуя с Митиё.

После этого он долго избегал района Коисикава, вплоть до сегодняшнего вечера… Когда, подойдя к дому Хираоки, он громко окликнул хозяев, навстречу ему вышла служанка с лампой в руке. Ни Хираоки, ни Митиё дома не оказалось. Дайскэ не стал расспрашивать, куда они пошли, сел на трамвай, доехал до Хонго, там пересел до Канды. В районе Канды сошёл с трамвая, зашёл в пивную и залпом выпил пива.

Утром Дайскэ проснулся с хорошо знакомым ощущением, что мозг его разделён на две части, которые кругами расходятся от центра. В таких случаях Дайскэ обычно воспринимал собственную голову как сооружение, у которого плохо пригнаны наружная и внутренняя части, и начинал трясти головой, чтобы слить их воедино. Вот и сейчас, лёжа на подушке, он стукнул себя несколько раз по голове чуть выше уха.

Дайскэ и в голову не приходило, что эта патология могла возникнуть из-за частых возлияний. Он привык к вину чутья ли не с детства и никогда не хмелел, сколько бы ни выпил. Стоило ему после этого хорошенько выспаться, и он чувствовал себя совершенно здоровым. Однажды они с братом поспорили, кто больше выпьет. Дайскэ осушил тринадцать бутылочек сакэ по три го[24], а на следующий день как ни в чём не бывало пошёл на занятия. Брат же два дня жаловался на головную боль и ходил мрачнее тучи, объясняя это разницей в возрасте.

В сравнении с этим вчерашнее пиво сущий пустяк, думал, Дайскэ, продолжая колотить себя по голове. К счастью, эти странные ощущения нисколько не влияли на работу мозга, просто иногда Дайскэ не хотелось его утруждать. Но при некотором усилии мозг его мог выполнить любую сложную работу. Поэтому Дайскэ не видел причин для пессимизма и нисколько не опасался за свою психику. Когда эти ощущения появились у него впервые, он удивился. Во второй раз обрадовался, как чему-то новому и необычному. Правда, в последнее время эти ощущения приходили вместе с душевным разладом, когда он бывал способен на любой бессмысленный поступок. Это, собственно, и огорчало Дайскэ.

Сев в постели, он помотал головой. Во время завтрака Кадоно пересказал сообщение утренней газеты о поединке змеи с орлом, но Дайскэ никак на это не прореагировал. Ну, опять задурил, подумал Кадоно, и пошёл на кухню. Там он очень участливо сказал старухе служанке:

— Вам сейчас, вредно работать, тётушка! Я сам всё уберу и вымою, как только сэнсэй поест, а вы отдыхайте.

Услышав это, Дайскэ вспомнил, что старуха хворает, и собрался было сказать ей в утешение несколько слов, но не захотел утруждать себя и раздумал.

Взяв чашку чая, Дайскэ ушёл в кабинет. Взглянул на часы, было начало десятого. Некоторое время он смотрел в сад, неторопливо прихлёбывая чай, но вдруг явился Кадоно и доложил:

— За вами прислали коляску из большого дома.

Ещё не было случая, чтобы за Дайскэ присылали рикшу. Он стал расспрашивать Кадоно, но тот бормотал что-то маловразумительное, и Дайскэ, с досадой покачав головой, сам вышел в прихожую. Там он увидел Кацу, рикшу, возившего брата. Кацу почтительно поклонился и сообщил, что коляска у входа.

— Что это тебя вдруг прислали? — спросил Дайскэ.

— Это хозяйка велела поехать за вами, — сконфуженно ответил Кацу.

— Что-нибудь срочное?

Кацу, разумеется, понятия ни о чём не имел.

— Госпожа сказала, приедете, сами узнаете, — как-то неопределённо ответил он.

Дайскэ вернулся в комнаты и хотел позвать служанку, чтобы достала кимоно, но потом решил, что не годится утруждать больного человека, порылся в комоде, нашёл кимоно, быстро оделся и вскоре уже сидел в коляске.

Дул сильный ветер, Кацу задыхался и бежал с трудом, всем телом подавшись вперёд. У Дайскэ же так свистело в ушах, что он опасался головокружения, тем более что с головой у него нынче и так было неладно. Колёса с резиновыми шинами мягко пружинили, и Дайскэ с наслаждением отдался плавному движению коляски, которая, убаюкивая, несла его куда-то. И когда они прибыли в Аояму, Дайскэ почувствовал прилив бодрости.

Слегка встревоженный, потому что был в неведении, он вошёл в дом и первым делом заглянул в комнату сёсэя. Там Наоки и Сэйтаро уплетали за обе щёки клубнику, посыпанную сахарной пудрой.

— О, какое лакомство вы едите! — сказал Дайскэ. Наоки с чинным видом поздоровался. Сэйтаро же, не обтерев вымазанных клубникой губ, неожиданно выпалил:

— Дядя, а когда вы женитесь?

Наоки ухмыльнулся. Дайскэ не нашёлся что ответить и, в свою очередь, спросил:

— А ты почему не в школе? Да ещё с утра пораньше уписываешь клубнику? — Тон у него был не то насмешливый, не то укоризненный.

— Так ведь сегодня воскресенье, — совершенно серьёзно сообщил Сэйтаро.

— Воскресенье? — удивился Дайскэ.

Наоки посмотрел на Дайскэ и расхохотался. Дайскэ тоже засмеялся и прошёл в большую гостиную. Там никого не было. На свеженастланных татами стоял круглый поднос красного сандалового дерева с резьбой, а на нём чашки, расписанные рисунками Асаи Мокуго[25] из Киото. Пробравшись сквозь густую зелень в саду, по комнате бегали солнечные зайчики. Всё вокруг дышало тишиной и покоем, даже ветер, казалось, стих.

Из гостиной Дайскэ направился в комнату брата и только хотел было войти, как услыхал доносившийся оттуда голос невестки:

— Ну, это уж слишком!

Дайскэ вошёл и увидел невестку, Нуико и брата, стоявшего лицом к двери в щегольском летнем хаори причудливого покроя, лишь недавно вошедшего в моду. На поясе блестели золотая цепочка часов.

— А вот и они. Так что вместе и идите, — завидев Дайскэ, обратился брат к Умэко. Дайскэ ничего не понял, но тут к нему повернулась Умэко:

— Надеюсь, вы сегодня не заняты, Дай-сан?

— Да в общем-то нет, — ответил Дайскэ.

— Тогда прошу вас, пойдёмте со мной в театр Кабуки.

Услышав это, Дайскэ тотчас же представил себе своеобразный комизм положения. Но сегодня у него не было ни малейшего желания подтрунивать, как обычно, над невесткой. Поэтому он очень спокойно и дружелюбно сказал:

— Что же, пойдёмте!

— Но вы, кажется, там уже были? — спросила Умэко.

— Был. Но какое это имеет значение! Пойдёмте, — сказал Дайскэ, с улыбкой глядя на невестку.

— Вы всегда не прочь поразвлечься, — заметила Умэко, что ещё больше насмешило Дайскэ.

Сославшись на дела, Сэйго тут же ушёл, правда, перед уходом объяснив Дайскэ, зачем тот понадобился. Оказалось, что Сэйго обещал приехать в театр к четырём часам, как только управится с делами, и предложил Умэко отправиться туда вдвоём с Нуико. Но Умэко ни в какую не соглашалась. Тогда Сэйго предложил ей взять с собой Наоки. Но жена и это отвергла, заявив, что Наоки просто невыносим, нарядится в тёмно-синюю касури и хакама и будет сидеть с церемонным видом. Словом, не оставалось ничего другого, как послать за Дайскэ. Это пространное объяснение показалось Дайскэ не совсем логичным, но он ничего не сказал, ограничившись кратким: «Ах, вот оно что!» Сам же подумал, что Умэко берёт его в театр в качестве собеседника, чтобы не скучать в антрактах, и вообще на всякий случай, если что-либо ей понадобится.

Пока Умэко и Нуико прихорашивались, Дайскэ терпеливо сидел рядом в роли эксперта и время от времени их поддразнивал, а Нуико отвечала:

— Ну, и злой же вы, дядя!

Отец, как выяснилось, ушёл с самого утра, куда — неизвестно. Впрочем, Дайскэ это не очень интересовало. Нет дома — и слава богу. После недавней встречи Дайскэ виделся с отцом раза два, не больше, и оба раза разговор длился десять, от силы пятнадцать минут. Почуяв опасность, Дайскэ сразу же откланивался, непременно выказывая при этом максимум почтительности. Рассерженный отец приходил в большую гостиную и жаловался всем, что в последнее время Дайскэ, мол, не посидит с отцом как следует, скажет два слова и убегает. Рассказывая об этом, невестка то и дело поправляла сзади пояс перед зеркалом.

— Совсем отец во мне разочаровался, — сказал Дайскэ и, взяв зонтики Умэко и Нуико, вышел из дома. У входа уже стояли в ряд три коляски.

Чтобы не продуло, Дайскэ надел кепку. Но ветер почти стих, из-за облаков выглянуло солнце и стало припекать голову. Ехавшие впереди Умэко и Нуико раскрыли зонтики. Дайскэ же время от времени прикрывал лоб тыльной стороной руки.

И Умэко и Нуико были заядлыми театралками, Дайскэ же никак не мог сосредоточиться, то ли потому, что уже видел это представление, то ли из-за душевного разлада. Жара в театре угнетала, и он непрерывно обмахивался веером.

В антрактах Нуико задавала Дайскэ самые неожиданные вопросы. Почему, скажем, один из героев пил сакэ прямо из корыта или как это мог священник так сразу превратиться в полководца — словом, вопросы, на которые невозможно ответить. Умэко это забавляло, и она смеялась. Дайскэ вдруг вспомнил заметку одного театрального рецензента, который написал, что японские пьесы чересчур эксцентричны и смотреть их подчас просто невозможно. Прочтя в газете его заметку, Дайскэ на миг представил себя актёром и решил, что автору заметки и ему подобным не обязательно ходить в театр. Адресовать актёрам упрёки, которые целиком относятся к драматургу, сказал он Кадоно, так же глупо, как слушать дзёрури[26] в исполнении Косидзи[27] для того, чтобы познакомиться с произведениями Тикамацу[28]. «Да, пожалуй», — как обычно, ответил Кадоно, потому что ничего другого ответить не мог.

С детства привыкший к традиционному японскому театру, Дайскэ, как и Умэко, под театральным искусством понимая исключительно актёрское мастерство. Поэтому у них с Умэко всегда находились общие темы для разговора. Иногда, как опытные ценители, они до мельчайших подробностей разбирали тот или иной спектакль и почти всегда сходились во мнениях. Но сегодня Дайскэ начисто утратил интерес к представлению, и пока шло действие, рассматривал в бинокль зрителей. Здесь было много гейш. Некоторые, держа бинокль, тоже смотрели в его сторону.

Справа от Дайскэ сидел мужчина примерно одних с ним лет. Жена его, с причёской «марумагэ»[29], как и подобает замужней женщине, была очень недурна собой. В профиль она походила на одну гейшу, с которой Дайскэ был знаком. Соседями Дайскэ слева были четверо мужчин, все профессора университета. Дайскэ хорошо знал каждого в лицо. Большую ложу чуть поодаль занимали двое. Один, пожалуй, ровесник брата Дайскэ, был в строгом европейском костюме и золотых очках. Где-то Дайскэ его как будто уже видел, но припоминать не стал. Рядом с ним была женщина, совсем молодая, ей вряд ли исполнилось двадцать. Чересчур длинная чёлка закрывала ей лоб, подбородок женщина прятала в воротник кимоно.

Дайскэ измучился, до того ему надоело сидеть, и то а дело выходил в коридор позади ложи, с тоской глядя на видневшуюся из окна узкую полоску неба. Хоть бы брат поскорей приехал, думал он, по крайней мере, можно было бы вернуться домой. Он уже успел, взяв с собой Нуико, пройтись вокруг театра. Наконец Дайскэ решил выпить сакэ и попросил, чтобы принесли прямо в ложу.

Брат явился, когда уже начало смеркаться. Однако в ответ на упрёки Дайскэ он вынул из-за оби и показал ему часы. Было немногим больше шести. Брат, по обыкновению, спокойно огляделся, потом пошёл перекусить и долго не возвращался. Немного спустя Дайскэ случайно заметил, что брат разговаривает с человеком в золотых очках, тем самым, что сидел в большой ложе, и время от времени обращается к его молодой спутнице. Однако женщина лишь на какой-то миг повернула к нему улыбающееся лицо и снова с серьёзным видом стала смотреть на сцену. Дайскэ вознамерился было спросить у невестки, кто это такие, но тут же решил, что это не имеет никакого значения. У брата до того обширные знакомства, что в любом обществе он чувствует себя как дома.

В антракте брат, не заходя в ложу, окликнул Дайскэ и повёл его к господину в золотых очках. «Мой младший брат», — представил он Дайскэ. «А это господин Такаги из Кобэ». Господин, в свою очередь, кивнул в сторону молодой женщины, сказав: «Моя племянница». Та очень грациозно поклонилась. Тут брат добавил: «Дочь господина Сагавы». «Ловко меня обставили», — подумал Дайскэ, услыхав имя девушки, но виду не подал и повёл обычный светский разговор. Невестка мельком глянула на них, но Дайскэ успел это заметить.

Спустя несколько минут Дайскэ с братом вернулись к себе в ложу. Теперь уже неловко было улизнуть, как Дайскэ собирался. Чего доброго, подумают, будто он приходил в театр с определённой целью, а это вовсе нежелательно, ибо может привести к дурным последствиям. И Дайскэ скрепя сердце пришлось остаться. Брату тоже, видимо, было неинтересно, но он держался, как всегда, солидно, без конца курил, так что голова его вся была в облаках густого дыма. Изредка он отпускал примерно такие замечания: «А ничего сценка, правда, Нуико?» Умэко, как ни удивительно, не проявляла свойственного ей любопытства, не спрашивала ни о Такаги, ни о его спутнице, не отпускала в их адрес никаких замечаний. Такая её сдержанность показалась Дайскэ весьма забавной. Прежде он никогда не сердился на Умэко, если даже попадался к ней на удочку. Точно так же он воспринял бы всю эту комедию с посещением театра. Развеял бы скуку, посмеялся, и ладно. Тем более, если бы у него было намерение жениться. Это была бы комедия со счастливым концом, и потом всю жизнь можно было бы над самим собой смеяться. Но когда он понял, что невестка, к которой он относился с такой симпатией, в сговоре с отцом и братом и готова заманить его в ловушку, Дайскэ стало не до шуток. Гадая, как поведёт себя невестка дальше, Дайскэ невольно встревожился. Потому что Умэко больше чем кто бы то ни было проявляла интерес к подобного рода делам. Если она и впредь будет на него нажимать, втайне опасался Дайскэ, ему в конце концов придётся совсем порвать с семьёй.

Представление окончилось к одиннадцати. Когда они вышли, ветер уже стих, но ни луны, ни звёзд не было, лишь электрические фонари тускло светились в тишине ночи. Из-за позднего времени так и не удалось поболтать в буфете, и все пошли к коляскам, которые стояли наготове. Дайскэ по рассеянности не заказал коляски и сел на трамвай, сочтя хлопотным посылать за рикшей сейчас, хотя невестка настоятельно ему это советовала. В районе Сукиябаси он сошёл, чтобы пересесть на другой трамвай, и стоял в ожидании на тёмной улице. Подошла усталая женщина с ребёнком за спиной. В обратную сторону промчалось два или три трамвая. У самых рельсов, там, где стоял Дайскэ, громоздились не то камни, не то куча земли, похожая на насыпь. Только сейчас Дайскэ сообразил, что это не остановка.

— Тётушка, — обратился он к женщине с ребёнком, — здесь вы не сядете на трамвай. Нужно пройти немного дальше, за насыпь.

Женщина поблагодарила и пошла следом за Дайскэ. Было так темно, что он шёл наугад, словно ощупью. Прошёл метров двадцать — тридцать и увидел наконец слева столб с табличкой. Женщина с ребёнком села в сторону Кандабаси. Дайскэ — в противоположную сторону, к району Акасака.

Ему очень хотелось спать, но он чувствовал, что сегодня ему не уснуть, и уже заранее об этом тревожился. У него часто бывало, что, сильно устав за день и ощущая вялость, он, неизвестно почему, приходил потом в возбуждение и проводил бессонную ночь. Вот и сейчас в его мозгу, разбросанные в беспорядке, расплывчатые, словно пятна, пестрели впечатления, накопленные за день, и он не мог в них разобраться, совладать с ними. Дайскэ устало смежил веки и решил, что единственное спасение — выпить виски, когда он вернётся домой.

Но вдруг среди всего этого моря путаницы, сумбура и хаоса всплыл островок успокоения — образ Митиё. Это видение он воспринял скорее душой, чем разумом. Лицо Митиё, её манера говорить, отношения с мужем, болезнь, словом, вся она удивительным образом гармонировала с душевным состоянием Дайскэ.

На следующий день Дайскэ получил из Тадзимы письмо от друга. По окончании учёбы он сразу вернулся в родные места и с тех пор ни разу не приезжал в Токио. Жить в глуши ему, разумеется, не хотелось, но такова была воля отца. В течение года он чуть ли не в каждом письме повторял, что переубедит отца и непременно приедет в Токио, но потом, видно, отчаялся и оставил эту мысль. Все поколения его предков жили в тех местах и были поставщиками леса. На сей раз он подробно описал свою жизнь в нарочито торжественных выражениях, не без иронии объявил, что месяц назад избран мэром городка с жалованьем триста иен в год, присовокупив при этом, что многие его друзья, став сразу по окончании университета учителями средней школы, получают, по крайней мере, втрое больше.

Чуть ли не через год после возвращения домой, в провинцию, приятель Дайскэ женился на дочери весьма состоятельного человека из Киото, разумеется, тоже по воле отца, и в скором времени у них родился ребёнок. О жене приятель в письмах и не заикался, зато о малыше писал много и часто довольно забавные вещи. При этом Дайскэ всякий раз рисовал в своём воображении жизнь друга, который, видимо, решил посвятить себя воспитанию ребёнка. Хотелось бы знать, появился ли у него интерес к жене благодаря ребёнку, думал Дайскэ.

Время от времени друг присылал Дайскэ сушёную макрель или хурму, тоже сушёную. Дайскэ отдаривал его книгами, преимущественно европейскими новинками. О каждой друг в письмах подробно сообщал своё мнение, как бы в подтверждение того, что прочёл с интересом. Но вскоре он совсем перестал упоминать их в письмах, даже не благодарил. И как-то Дайскэ специально справился в письме об этом. Друг ответил дословно так: «Книги получил, спасибо. Хотел прочесть, а потом поблагодарить, да вот задержался с ответом. Впрочем, признаться честно, я ещё не брался за них. Не то чтобы не хватало времени, просто желания нет. А если ещё откровеннее, я перестал понимать, что в них написано». После этого Дайскэ вместо книг стал посылать игрушки…

Дайскэ прочёл письмо, снова вложил его в конверт и вдруг со всей отчётливостью ощутил, что этот его старый друг, некогда близкий ему по духу, и мыслит и живёт теперь совсем по-другому. И Дайскэ попробовал определить разницу в частоте колебаний их жизненных струн.

С точки зрения Дайскэ, женитьба друга была вполне естественным явлением. Когда человек живёт в глуши, среди лесов и долин, он должен взять в жёны выбранную отцом невесту и тем самым упрочить своё положение. Исходя из тех же посылок, Дайскэ делал вывод, что у горожанина, человека, интеллектуально развитого, брак не может быть счастливым. Город — своего рода выставка индивидуумов. К этому Дайскэ пришёл путём следующих рассуждений.

Красота многогранна, и физическая и духовная. И каждый, не лишённый интеллекта человек имеет право соприкасаться с любой из граней и познавать всё больше и больше. Лишь тот не стремится познать красоту во всей её многогранности, у кого не хватает воображения. Он просто не способен её оценить. Эта бесспорная истина подтверждалась собственным опытом Дайскэ. И на основе этой истины Дайскэ пришёл к выводу, что все светские мужчины и женщины подвержены различного рода неожиданностям и случайностям, возникающим из их влечения друг к другу. Отсюда и появляется то, что принято именовать супружеской неверностью. И некогда заключённый брак становится несчастьем на всю жизнь. Как истый горожанин и светский человек, Дайскэ обладал особой эмоциональной восприимчивостью, был, как никто, свободен в выборе и из всех граней красоты предпочёл наиболее заманчивую — гейш, с которыми и общался. Они мало чем отличались от светских женщин, у которых тоже были возлюбленные, только числом поменьше. Разглагольствовать о вечной любви в нынешний век могут разве что отъявленные лицемеры.

Но тут вдруг Дайскэ вспоминал о Митиё и начинал думать, что упустил нечто важное в своих логических построениях. Что именно — Дайскэ не знал. Ведь, согласно его теории, любовь к Митиё, как и всякая другая, должна быть чувством мимолётным. Но именно в этом пункте сердце приходило в столкновение с рассудком.