Затерянный горизонт

Глава вторая

Верный себе, Конвей не стал будоражить пробудившихся спутников и громко восторгаться вместе с ними, но когда Барнард, немного погодя, спросил, что это за местность, по его мнению, Конвей принялся отвечать с непринужденностью университетского профессора, читающего лекцию студентам.

— Весьма вероятно, — сказал он, — что мы все еще в Индии, несколько часов летим на восток, с большой высоты многого не разберешь, но, видимо, вдоль русла какой-то реки, которая тянется с запада на восток или с востока на запад. Если память мне не изменяет, так выглядят верховья Инда. Это один из живописнейших уголков земли, и вы можете сами убедиться в этом.

— Значит, вам известно, где мы находимся? — перебил его Барнард.

— Нет, мне в этих краях бывать не приходилось, но не удивлюсь, если вон та гора — Нанга Парбат, на которой погиб Маммери[7]. Судя по рельефу, очень похоже на то, что я о ней слышал.

— Вы сами случайно не альпинист?

— В молодости любил полазать по горам, но обычными турпоходами в Альпы все и кончилось.

— Подумаем лучше, куда мы летим, — раздраженно перебил Маллинсон. — Вот что мне больше всего хотелось бы знать.

— По-моему, мы летим вон к тем дальним кряжам, как вы полагаете, Конвей? Извините, что обращаюсь к вам запросто, но раз уж нам придется вместе пережить это маленькое приключение, наверно, можно без формальностей.

Конвей считал вполне естественным, когда к нему обращались по фамилии, и извинения Барнарда показались ему излишними.

— Да, конечно, — отозвался он и добавил: — По-моему, эта горная цепь — Каракорум. В ней есть несколько перевалов, и если наш пилот…

— Наш пилот? — взорвался Маллинсон. — Вы хотите сказать «наш псих»! По-моему, пора уже отбросить версию о похищении. Пограничные территории далеко позади, никаких кочевников тут и в помине нет. Единственное объяснение, которое приходит на ум — этот тип ненормальный. Только псих мог залететь в такую дикую даль.

— А я уверен, что такое под силу только очень опытному пилоту, — возразил Барнард. — Я в географии не силен, но насколько понимаю, это высочайшие горы мира, и чтобы перемахнуть через них, требуется очень большое мастерство.

— И Божья воля, — неожиданно подала голос мисс Бринклоу.

Конвей спорить не стал. Божья воля или человеческое безумство — в большинстве случаев убедителен любой из этих аргументов, с какой стороны посмотреть. Или наоборот — воля человека и безумство Божие, подумал он, отмечая про себя контраст между скромным порядком в кабине самолета и фантастическим буйством природы за окном. Главное — уверенность в своей правоте. Пока Конвей размышлял таким образом, произошла странная метаморфоза. Вся гора подернулась синевой, ее нижние склоны окрасились в фиолетовый цвет. Он ощутил, как его привычную апатию вытесняет более сильное чувство — но не беспокойство, и не страх, а острое и напряженное ожидание.

— Вы совершенно правы, Барнард, наше приключение становится все завлекательней, — проговорил он.

— Завлекательней или нет, собирать подписи под благодарственным адресом я не намерен, — упрямо стоял на своем Маллинсон. — Нас завезли сюда против нашей воли, и одному небу известно, что мы будем делать, когда очутимся бог весть где. Все это совершенно возмутительно, даже если этот тип — воздушный ас. И к тому же — сумасшедший, одно другого не исключает. Мне рассказывали о летчике, который сошел с ума прямо в воздухе. А этот, наверняка, спятил еще раньше. Вот что я скажу, Конвей.

Конвей промолчал. Перекрикивать все время шум мотора было утомительно, да и какой смысл опровергать возможные варианты. И только когда Маллинсон стал домогаться его мнения, отпарировал:

— Не кажется ли вам, что это сумасшествие очень хорошо продумано? Вспомните, как он посадил машину на заправку. И к тому же это единственная машина, приспособленная для высотных полетов.

— Это еще не доказывает, что он нормален. Возможно, его и хватило только на то, чтобы разработать такой безумный план.

— Да, конечно, этого исключить нельзя.

— В таком случае необходимо продумать наш план действий. Что мы намерены делать, когда он приземлится? Если, конечно, он не грохнется и не угробит нас всех. Что мы собираемся делать? Бросимся ему на шею с поздравлениями?

— Нет уж, дудки, — откликнулся Барнард. — Предоставляю это вам.

Конвею отчаянно не хотелось препираться дальше, тем более что американец с его здоровым чувством юмора умел постоять за себя. Ему подумалось, что компания могла подобраться гораздо менее удачная. Один только Маллинсон петушился, и то, вероятно, отчасти под влиянием высоты. Разреженный воздух на разных людей действует по-разному. У Конвея, например, обычно наступало не лишенное приятности просветление в мыслях и одновременно — физическая апатия. Вот и сейчас он с удовольствием вдыхал маленькими глотками чистый холодный воздух. Положение было действительно отчаянное, но, коль скоро разворачивались такие захватывающие и подчиненные непонятной цели события, Конвей не мог противиться любопытству.

А кроме того, сам вид этой феноменальной вершины вызывал у него прилив восторга — от одного сознания, что на свете еще есть заповедные места, не тронутые человеческой цивилизацией. Ледяной панцирь Каракорума все явственнее вырисовывался на фоне северного неба, которое окрасилось в мрачные, мышиной серости, тона. Пики отливали холодным блеском — далекие и величественные, они были преисполнены высочайшего достоинства даже в своей безымянности. Несколько тысяч футов, составлявшие разницу между ними и знаменитыми вершинами-гигантами, надежно защищали их от поползновений альпинистов — для любителей рекордов они представляли гораздо меньший соблазн. Конвей был человеком совершенно другого склада — распространенный на Западе культ превосходных степеней казался ему банальным, а лозунг «все ради высшего успеха» не таким уж разумным. По правде говоря, ему претили чрезмерные усилия, а подвиги навевали скуку.

Пока Конвей предавался созерцанию дивной картины, спустились сумерки, ущелья залил густой бархатистый мрак, который быстро пополз вверх. И вскоре вся, теперь уже гораздо более близкая, горная гряда поблекла и засияла по-новому; взошла полная луна, касаясь по очереди каждого пика, словно небесный фонарщик, и, наконец, вся длинная полоса горизонта заискрилась на фоне черно-синего небосвода. Похолодало, поднялся ветер, и машину стало немилосердно трясти. Эти новые напасти привели пассажиров в еще большее уныние — они не предполагали, что полет будет продолжаться после заката, и теперь уповали только на то, что скоро кончится бензин. А этот момент был не так уж далек. Маллинсон снова затеял спор на ту же тему, и Конвей, не слишком охотно, поскольку он действительно не знал этого, сказал, что запас бензина рассчитан максимум на тысячу миль, и что большую часть этого расстояния они уже пролетели.

— Так где же мы тогда очутимся? — понуро спросил молодой англичанин.

— Наверняка сказать трудно, вероятно, где-нибудь в Тибете. Если это действительно Каракорум, то Тибет расположен за ним. Кстати, один из этих пиков, К-2, считается второй высочайшей в мире вершиной.

— И уступает только Эвересту, — прокомментировал Барнард. — Эге-ге, ничего себе пейзажик!

— Для восходителей она гораздо труднее Эвереста. Герцог Абруцци, который пытался покорить К-2 и был вынужден отступить, считает ее совершенно неприступной.

— Боже мой! — с досадой пробормотал Маллинсон, а Барнард рассмеялся:

— Знаете, Конвей, вас надо бы назначить официальным гидом нашей экскурсии. Если бы только можно было разжиться глотком кофе с коньяком, по мне так все едино — что Тибет, что Теннесси.

— Но что же мы все-таки собираемся делать? — не унимался Маллинсон. — Почему мы здесь? И что все это значит? Не понимаю, как вы можете шутить.

— Мой юный друг, уж лучше шутить, чем устраивать сцены. Кроме того, если этот тип действительно свихнулся, как вы предполагаете, никакие объяснения не помогут.

— Что он свихнулся, это точно. Как вы считаете, Конвей?

Конвей покачал головой.

Мисс Бринклоу обернулась, как будто улучив момент во время паузы между сценами спектакля.

— Раз моего мнения не спрашивали, — заговорила она хрипловатым, вкрадчивым голосом, — то мне, может быть, лучше помолчать. Но все же хочу сказать, что согласна с мистером Маллинсоном. Я уверена, что этот бедняга, я о летчике, не совсем в своем уме. А если в своем, нет ему прощения. И, знаете ли, — доверительно добавила она, стараясь перекричать гул мотора, — это мой первый в жизни полет на аэроплане — самый первый! Уж как приятельница уговаривала меня слетать из Лондона в Париж — я ни в какую!

— А теперь вы летите из Индии в Тибет, — сказал Барнард. — Вот как оно в жизни случается.

— Один мой знакомый миссионер бывал в Тибете, — продолжала мисс Бринклоу. — Так он рассказывал, что тибетцы очень странный народ. Они верят, будто мы произошли от обезьян.

— Вы только подумайте!

— Нет, нет, Боже упаси, дарвинизм тут ни при чем. Такое у них древнее поверье. Разумеется, я ни капельки не верю в это, по мне Дарвин хуже всякого тибетца. Для меня истинно только то, что в Библии написано.

— Вы, наверное, фундаменталистка?

Мисс Бринклоу, видимо, не поняла, что это значит.

— Раньше я была членом ЛМО, — проговорила она, напрягая голосовые связки, — но разошлась с ними в вопросе о крещении младенцев.

Конвей в конце концов догадался, что ЛМО — это Лондонское миссионерское общество, и еще долго улыбался про себя, вспоминая ее смешную фразу. При мысли о том, как неудобно вести религиозные диспуты на Юстонском вокзале в Лондоне, он начал находить в мисс Бринклоу нечто притягательное. Он даже хотел предложить ей на ночь что-нибудь из одежды, но решил, что она, пожалуй, будет покрепче него. Тогда Конвей устроился поудобней, смежил веки и, расслабившись, спокойно заснул.

Полет между тем продолжался.

Внезапно все проснулись от резкого толчка. Конвей ударился головой об иллюминатор и на секунду потерял сознание. Еще один толчок бросил его между двумя рядами сидений. Заметно похолодало. Придя в себя, он тут же машинально взглянул на часы — они показывали половину второго, видимо, сморило его изрядно. В ушах пронзительно хлюпало. «Может быть, мне это кажется», — подумал Конвей, но потом сообразил, что самолет летит с выключенным мотором навстречу сильному ветру. Он выглянул из окна и увидел, совсем вблизи, смутные пляшущие контуры земли.

— Он собирается садиться! — выкрикнул Маллинсон.

На что Барнард, которого тоже выбросило из сиденья, отозвался иронически:

— Если повезет!

Мисс Бринклоу эта суматоха, похоже, всполошила меньше остальных: она деловито поправляла шляпку, как если бы вдали показались огни Дуврской гавани.

В этот момент самолет коснулся земли. На сей раз посадка была не такой гладкой.

— Боже мой, проклятое невезенье! — причитал Маллинсон, ухватившись за кресло, а вокруг что-то трещало, хлопало и рвалось; потом лопнула шина. — Все, крышка! — безнадежно проговорил он. — Полетело хвостовое колесо, теперь мы здесь застрянем.

В критические моменты Конвей не тратил время на разговоры — сейчас он вытянул затекшие ноги и пощупал ушибленную голову. Пустяки, всего лишь ссадина. Он чувствовал, что обязан помочь людям. Но когда самолет наконец замер, Конвей поднялся с пола последним из четверых.

— Поаккуратней! — крикнул он вслед Маллинсону, который открыл дверь и приготовился спрыгнуть на землю. В наступившей тишине ответ того прозвучал неестественно громко:

— Чего уж там поаккуратней — похоже на край света, ни одной живой души кругом.

Минуту спустя, поеживаясь и дрожа от холода, они убедились, что Маллинсон прав. Прибывшим слышны были только завывания ветра и шорох собственных шагов, и они почувствовали, как ими овладевает мрачная и свирепая тоска, которой были пронизаны и земля, и воздух. Луна спряталась за тучи, и только звезды освещали огромное пустое пространство, открытое всем ветрам. Несложно было сразу догадаться, что этот сумрачный мир раскинулся высоко в горах и что вокруг одна гора громоздится на другую. Далеко на горизонте виднелась сверкающая цепь острых пиков, напоминавшая собачий оскал.

Маллинсон вдруг встрепенулся и поспешил к пилотской кабине с криком:

— На земле мне этот субъект не страшен, сейчас я ему покажу!..

Остальные с опаской наблюдали за ним, озадаченные этим бурным приливом энергии. Конвей рванулся было вслед, но опоздал. Впрочем, через несколько минут молодой человек спрыгнул на землю, держась за руку, и судорожно забормотал:

— Странное дело, Конвей… Не пойму, заболел он что ли, или умер. Слова из него не выжмешь… Пистолет я на всякий случай забрал.

— Дайте-ка сюда, — сказал Конвей.

Голову все еще саднило от удара, но он усилием воли заставил себя двигаться. Из всех возможных ситуаций эта — по времени, месту и обстоятельствам, с его точки зрения, была наихудшей. Конвей подтянулся на негнущихся руках и заглянул в тесную пилотскую кабину. Сильно пахло бензином, и он побоялся чиркнуть спичкой. В полутьме можно было разглядеть фигуру летчика — тот сидел скорчившись, уронив голову на приборную доску. Конвей встряхнул его, расстегнул шлем и ослабил ворот рубашки. Потом обернулся и произнес:

— С ним действительно что-то случилось. Нужно вынести его наружу.

Внимательный наблюдатель заметил бы, что и с самим Конвеем что-то произошло. Голос его окреп и зазвучал тверже. Не чувствовалось больше, что его обуревают глубокие сомненья. Время, место, холод, усталость отступили на задний план. Появилось дело, с которым необходимо было справиться, и верх взяла практическая сторона его натуры.

Барнард и Маллинсон помогли Конвею поднять пилота с сиденья и опустить на землю. Он был жив, но потерял сознание. Конвей не особенно разбирался в медицине, однако, как и большинство людей, которым довелось пожить в дальних странах, кое-что определить мог. Симптомы были ему в основном ясны.

— Вероятно, сердечный приступ под воздействием большой высоты, — поставил он диагноз, наклонившись над незнакомцем. — Здесь мы едва ли сумеем ему помочь — от этого адского ветра спасу нет. Давайте-ка лучше перенесем его в самолет, да и сами укроемся. Совершенно непонятно, где мы находимся, а трогаться с места до утра бесполезно.

Все без звука согласились с диагнозом и предложением Конвея. Даже Маллинсон не стал перечить. Они перенесли неподвижное тело в кабину и положили в проходе между сиденьями. Внутри было не намного теплее, чем снаружи, разве что здесь их не доставали порывы колючего ветра. Совсем скоро ветер стал их главной заботой — под его аккомпанемент прошла изнурительная ночь. То был не просто сильный и холодный ветер. Это был дикий зверь, хозяин здешних мест, который бушевал в своих владениях. Он немилосердно тряс и швырял тяжелую машину, и когда Конвей выглянул наружу, ему показалось, что ветер закручивает вихрем лучи звездного света.

Пока Конвей, чиркая спичками, в тесноте и полумраке пытался осмотреть незнакомца, тот лежал пластом. Осмотр мало что дал.

— С сердцем у него неважно, — произнес Конвей наконец.

И тут всех поразила мисс Бринклоу:

— Может быть, вот это подкрепит беднягу, — снисходительно предположила она, порывшись в сумочке. — Сама я капли в рот не беру, но всегда вожу с собой на всякий пожарный случай. А это ведь как раз такой случай, верно?

— Пожалуй что так, — мрачно произнес Конвей в ответ. Он отвинтил колпачок бутылки, понюхал и влил немного бренди в рот летчика. — Именно то, что требуется. Спасибо.

Через какое-то время веки незнакомца начали мелко подрагивать. В этот момент не выдержали нервы у Маллинсона.

— Нет, не могу, — он разразился истерическим смехом. — Стоим как полные идиоты и жжем спички над трупом… Хорош красавчик — вылитый китаеза!

— Возможно, — ровным и строгим голосом отвечал Конвей. — Только похороны устраивать пока рано. Если повезет, может быть, удастся его выцарапать…

— Это еще вопрос, кому повезет, ему или нам.

— Не будьте таким самонадеянным. А сейчас лучше заткнитесь!

Маллинсон не успел еще отвыкнуть от школьной дисциплины, и окрик старшего подействовал, хотя молодой человек весь кипел. Конвея, при всей жалости к нему, гораздо больше волновал вопрос, на который мог ответить только пилот: почему они оказались в этом бедственном положении. Конвей не испытывал желания продолжать дискуссии — хватало споров и во время полета. К его обычному интеллектуальному любопытству теперь примешалось беспокойство: он понимал, что ситуация перестала быть завлекательно опасной и грозила преподнести им испытание на выносливость, чреватое катастрофой. Бодрствуя всю ночь напролет под завывания ветра, он старался трезво оценить обстановку, не обременяя себя необходимостью делиться своими выводами с остальными. Конвей предполагал, что западные отроги Гималаев остались далеко позади, и самолет долетел до малоизученных вершин Куэнь-Луня. В таком случае они сейчас находятся в одной из самых высоких и негостеприимных точек земного шара — на Тибетском плато — обширной, безлюдной и почти не исследованной местности, насквозь продуваемой ветрами, где даже низины расположены в двух милях над уровнем моря. На этих неуютных просторах они и затерялись, подобно мореплавателям, выброшенным на необитаемый остров после кораблекрушения. Внезапно, словно распаляя его любопытство, в природе произошла повергающая в трепет перемена декораций. Луна, которая была плотно скрыта за тучами, вышла из своего убежища и, все еще невидимая, рассеяла окружающую тьму. Перед Конвеем открылись очертания большой долины, обрамленной с обеих сторон круглыми низкими холмами, черневшими на фоне сине-стального неба. Его взгляд непроизвольно устремился к дальнему концу долины — там, в проеме между холмами, освещенная луной, сверкала во всем своем великолепии вершина, которая показалась Конвею самой прекрасной в мире. Это был почти правильной формы снежный конус, простотой очертаний похожий на рисунок ребенка. Определить его размеры, высоту и степень отдаленности было невозможно. От вершины исходило сияние и покой, и Конвею на мгновение подумалось, что он грезит. Но в этот миг у него на глазах возле самого края пирамиды, оживляя картину, заклубилось маленькое облачко, и чуть погодя раздался далекий грохот снежной лавины.

В первую минуту Конвей испытал желание окликнуть своих спутников, чтобы и они полюбовались этим зрелищем, но, поразмыслив, решил, что вряд ли оно подействует на них успокаивающе. Здравый смысл подсказывал, что скорее даже наоборот: подобные первозданные красоты могли еще больше усугубить ощущение одиночества и опасности. Вполне вероятно, что до ближайшего человеческого жилья несколько сот миль. Еды у них нет; они безоружны, если не считать одного-единственного револьвера; аэроплан поврежден, бензина почти не осталось, управлять машиной все равно никто из них не умеет. Их одежда не пригодна для дикой стужи — от штормовки Маллинсона и его собственного плаща проку мало; даже мисс Бринклоу, которая укутана так, будто собралась на Северный полюс (он еще подивился, увидев ее в первый раз в таком облачении), и той, наверное, не очень уютно. На всех, кроме него самого, начала действовать высота. Даже Барнард скис. Маллинсон бормочет что-то себе под нос — вряд ли он долго протянет в таких условиях.

Оценив подобные невеселые перспективы, Конвей невольно с восхищением взглянул на мисс Бринклоу. «Она, конечно, ненормальная, — подумал он, — ни одна нормальная женщина не станет разучивать псалмы с афганскими кочевниками». И все же после каждого очередного бедствия она оставалась «нормально ненормальной», и Конвей был глубоко благодарен ей за это.

— Надеюсь, вам не очень трудно, — сочувственно произнес он, когда их взгляды встретились.

— Солдатам на фронте приходилось гораздо трудней, — ответила она.

Конвею это сравнение не показалось удачным. По правде говоря, ему, в отличие от многих, даже ночи в окопах не казались такими отвратительными. Его внимание теперь целиком переключилось на пилота, который прерывисто дышал и время от времени слегка шевелился. Маллинсон, видимо, прав. Этот человек действительно похож на китайца — типично монгольские скулы и нос, хоть он с успехом выдавал себя за английского летчика. Маллинсон обозвал его уродом, но на взгляд Конвея, жившего в Китае, это был отнюдь не худший представитель своей расы, хотя при неровном свете спички его бледная кожа и открытый рот производили неприятное впечатление.

Ночь тянулась медленно — как будто нужно было подталкивать каждую минуту, чтобы она уступила место следующей. Лунный свет через какое-то время померк, а вместе с ним исчез и дальний призрак горы; и тогда снова принялся бесчинствовать триумвират мрака, холода и ветра — до самого рассвета. Потом, словно по команде, ветер утих, оставив мир в блаженном покое. И опять в бледном треугольнике впереди показалась гора — поначалу серая, затем серебристая, а при первых лучах солнца — розовая. Тьма поредела, и долина начала приобретать четкие очертания — склоны холмов были усеяны обломками скал и валунами. Картина отнюдь не благостная, но Конвей усмотрел в ней нечто изысканное, некую железную, чуть ли не осмысленную целесообразность, не вызывающую ничего похожего на сентиментальный восторг. Белая пирамида в отдалении, подобно теореме Эвклида, требовала полного сосредоточения умственных усилий, и когда наконец на ярко-голубом, как лепестки дельфиниума, небе взошло солнце, к Конвею почти полностью вернулось душевное равновесие.

После того как потеплело, пробудились и его спутники, и Конвей предложил вынести летчика наружу — может быть, сухой разреженный воздух и солнечный свет помогут оживить его. Так и сделали, и началась вторая, более приятная вахта. Через некоторое время пилот открыл глаза и, захлебываясь, заговорил. Все четверо пассажиров склонились над ним, вслушиваясь в звуки, понятные одному Конвею, который изредка что-то говорил в ответ. Потом незнакомец ослабел, слова стал произносить с трудом и в конце концов умер. Это произошло около десяти часов.

— К сожалению, он поведал очень мало из того, что нас интересует, — произнес Конвей, обращаясь к своим спутникам. — Сказал, что мы находимся в Тибете, это и так ясно. Почему он нас сюда завез, толком не объяснил, но здешние места ему знакомы. Разговаривал он на китайском диалекте, который я понимаю не очень хорошо, и еще, кажется, упомянул о каком-то буддийском монастыре, расположенном в конце долины, где нам могут дать пищу и пристанище. Он называл этот монастырь Шангри-ла. По-тибетски «ла» значит «перевал». Он настойчиво советовал идти туда.

— Именно поэтому, я думаю, идти туда не следует, — сказал Маллинсон. — Ведь он же был чокнутый, верно?

— Вам об этом известно ровным счетом столько же, сколько и мне. Но куда мы еще можем пойти, кроме этого монастыря?

— Куда угодно, мне абсолютно все равно. Если этот Шангри-ла находится там, где он сказал, значит, мы еще дальше удалимся от цивилизации. Мне будет гораздо спокойнее, если это расстояние начнет сокращаться, а не увеличиваться. Черт вас побери, Конвей, неужели вы не вызволите нас отсюда?

— Я полагаю, вы не совсем адекватно оцениваете ситуацию, Маллинсон, — терпеливо ответил Конвей. — Об этой части земного шара мало что известно, путешествовать тут сложно и опасно даже специально снаряженной экспедиции. Учтите, что эти неизведанные земли тянутся на сотни миль вокруг, поэтому идея добираться пешком обратно до Пешавара меня не особенно вдохновляет.

— Я такой переход вряд ли выдержу, — совершенно серьезно проговорила мисс Бринклоу.

— Выходит, нам здорово повезло, раз этот монастырь действительно где-то поблизости, — подал голос Барнард.

— Может быть, и повезло, — согласился Конвей. — Еда у нас кончилась, местность кругом такая, что разжиться нечем, сами видите. Через несколько часов голод даст о себе знать. Если мы останемся здесь на ночь, придется снова терпеть ветер и стужу. Перспектива не из приятных. Мне кажется, единственный шанс — попробовать отыскать человеческое жилье, а где его искать, нам подсказали.

— А что если это мышеловка? — засомневался Маллинсон, но у Барнарда уже был готов ответ.

— В уютную теплую мышеловку, да еще с кусочком сыра, я готов полезть за милую душу.

Все рассмеялись, один Маллинсон промолчал, вид у него был истерзанный и жалкий.

— Итак, мы все более или менее согласны, — подвел итог Конвей. — Наверняка в долине должна быть дорога, и крутых подъемов вроде бы нет, хотя двигаться придется медленно. В любом случае, здесь оставаться бесполезно. Мы даже не можем похоронить этого человека, так как у нас нет динамита. Кроме того, в монастыре нам, возможно, смогут дать носильщиков на обратный путь. Предлагаю выступить прямо сейчас. Чтобы успеть вернуться и заночевать в самолете, если до середины дня нам не удастся обнаружить монастырь.

— Предположим, что мы его обнаружим, — не унимался Маллинсон. — Где гарантия, что нас там не убьют?

— Гарантий никаких. Однако мы гораздо больше рискуем погибнуть от голода и холода.

И чтобы немного смягчить эффект этого сокрушительного аргумента, добавил:

— Между прочим, убийство в буддийском монастыре вещь совершенно неслыханная. Скорее человека могут убить в англиканском соборе.

— Как убили святого Томаса Кентерберийского, — энергично закивала мисс Бринклоу.

— Что ж, в Шангри-ла так в Шангри-ла, попытка не пытка, — отрешенно пробурчал Маллинсон, пожимая плечами. — Только бы не пришлось переться вон на ту гору.

При этих словах все взгляды обратились к сверкающей пирамиде в дальнем конце долины. В ярком свете дня от нее исходило ослепительное сияние; вглядевшись попристальнее, они различили на косогоре фигурки людей, которые направлялись в их сторону.

— Провидение! — прошептала мисс Бринклоу.