Затерянный горизонт

Глава восьмая

Наступила пауза, и Верховный лама снова подал знак принести освежающие напитки. «В самый раз, — подумал Конвей, — столь продолжительный рассказ наверняка отнял немало сил». Его тоже обрадовала передышка — прерваться было необходимо не только по эстетическим, но и по всем другим канонам. Так что чаепитие, сопровождаемое традиционными любезностями, сыграло роль каденции в музыке. Стоило Конвею подумать об этом, как Верховный лама, возможно, непроизвольно, продемонстрировал свои телепатические способности. Словно читая мысли собеседника, он тотчас же заговорил о музыке и порадовался, что Конвею не пришлось страдать в Шангри-ла из-за отсутствия его любимых произведений. Конвей ответствовал по всем правилам политеса и сказал, что был поражен тем, что в монастыре столь полное собрание сочинений европейских композиторов. Комплимент был по достоинству оценен в промежутках между неспешными глотками чая.

— Нам очень повезло, дорогой Конвей. Один из наших насельников очень одаренный музыкант, когда-то он учился у Шопена, и мы с удовольствием поручили ему заниматься нашим музыкальным салоном. Вы должны обязательно познакомиться с ним.

— Не премину. Кстати, Чанг говорил, что ваш любимый западный композитор — Моцарт.

— Это правда. В его музыке есть строгая элегантность, он умеет соблюдать пропорции и отделывает свои опусы с безукоризненным вкусом.

Диалог продолжался, пока не унесли чайные чашечки. К этому моменту Конвей полностью взял себя в руки и совершенно спокойно спросил:

— Возвращаясь к нашему разговору — вы намереваетесь задержать нас? Это — важное и неизменное условие? Я правильно понял?

— Ваша догадка верна, сын мой.

— Иначе говоря, нам предстоит остаться здесь навсегда?

— Я бы предпочел воспользоваться вашим замечательным английским выражением — мы все здесь «for good»[25].

— Одного не понимаю: людей на земле миллионы — почему выбор пал на нас четверых?

Верховный лама вновь заговорил в более приподнятом тоне:

— Это долгая история, могу рассказать, если вы готовы слушать. Знайте же, что мы всегда старались постоянно пополнять наш контингент, — помимо всего прочего отрадно, что среди нас есть люди разных возрастов и поколений. К сожалению, со времени недавней войны в Европе и русской революции путешествия и экспедиции в Тибет почти полностью прекратились. Последний новоприбывший, японец, появился у нас в тысяча девятьсот двенадцатом году, и, по правде сказать, он не самое ценное наше приобретение. Видите ли, Конвей, мы не знахари, не шарлатаны, и не можем гарантировать успех. Некоторым пришельцам жизнь у нас на пользу не идет; другие доживают, скажем так, до нормального старческого возраста и умирают от какой-нибудь пустяковой болезни. Вообще говоря, мы убедились, что гораздо медленнее, по сравнению с представителями других рас, старятся тибетцы — благодаря приспособленности к высокогорному климату и прочим условиям. Это замечательный народ, многих мы приняли в свою общину, но, пожалуй, лишь некоторые доживут до ста лет. Получше обстоит дело с китайцами, но и среди них процент непригодных очень высок. Наши лучшие индивиды, безусловно, представители нордической и латинской рас Европы; не исключено, что в такой же степени способны адаптироваться американцы, и, думаю, нам наконец крупно повезло, что в лице одного из ваших спутников мы заполучили гражданина этой страны. Продолжаю отвечать на ваш вопрос. Как я уже сказал, новые люди не появлялись у нас почти двадцать лет, а за это время многие поумирали — так что возникла проблема. И тогда, несколько лет назад, на выручку пришел один молодой человек, предложивший оригинальную идею. Из местных, абсолютно надежный и преданный нашему делу. К сожалению, как и всем остальным обитателям долины, природа не дала ему шанс, который она дарит пришлым людям. Этот юноша вызвался поехать в какую-нибудь соседнюю страну и привезти оттуда новых собратьев, используя средства, недоступные в прежние времена. Идея была революционная по многим соображениям, мы подробно обсудили ее и приняли. Видите ли, даже в Шангри-ла приходится жить в ногу со временем.

— Вы хотите сказать, что ему специально поручили привезти кого-то воздушным путем?

— Этот молодой человек, должен заметить, обладал большими способностями и практической сметкой, и пользовался нашим доверием. Идею предложил он сам, и мы предоставили ему полную свободу действий. Доподлинно было известно только, что на начальном этапе своего плана он намеревался поступить в американскую летную школу.

— Но как ему удалось все остальное? Самолет, который он угнал, оказался в Баскуле по чистой случайности.

— Дорогой Конвей, многое в жизни — дело случая. В конце концов Талу предоставился как раз тот случай, на который он рассчитывал. Не вышло бы в этот раз — удалось бы в другой, через год или два. А, может быть, никогда. Признаюсь, я сам удивился, когда дозорные донесли, что он приземлился на плато. Авиация развивается быстро, но мне казалось, что обычный самолет сможет перелететь через такие горы еще очень и очень нескоро.

— Это была специальная машина для полетов в горах.

— Тоже случайность? Значит, нашему другу действительно повезло. Жаль, что нельзя поговорить с ним самим — мы все оплакивали его смерть. Вам он понравился бы.

Конвей еле заметно кивнул в знак согласия.

— В чем же все-таки заключалась главная идея? — спросил он, помолчав.

— Сын мой, то, как вы задали этот вопрос, доставляет мне безмерную радость. Никогда прежде, сколько могу припомнить, меня не спрашивали об этом так спокойно. Когда я объявлял людям, что их ожидает, реакция была какая угодно: негодование, отчаяние, ярость, нежелание верить, истерика, но ни разу — просто интерес. Это мне больше всего по душе. Сегодня вы заинтересовались, завтра примите близко к сердцу, а в дальнейшем, как знать, может быть, я удостоюсь вашей преданности.

— Такого обещания я, пожалуй, дать не могу.

— Меня радуют ваши сомнения — они залог глубокой и серьезной веры… Но не будем спорить. Вы заинтересовались, и это уже много. Попрошу только об одном — все, о чем я рассказал, пока не должно быть известно вашим спутникам.

Конвей промолчал.

— Со временем они узнают обо всем, но лучше с этим не торопиться ради их же блага. Я рассчитываю на ваше благоразумие и не беру с вас обещания; уверен, вы поступите наилучшим, как мы оба считаем, образом… А теперь позвольте мне нарисовать весьма заманчивую картину. По общепринятым меркам вы, надо сказать, еще очень молоды, у вас, как говорится, все впереди. В нормальных условиях можете рассчитывать на двадцать-тридцать лет полнокровной жизни, и только потом начнется медленный и постепенный спад. Перспектива не из худших, хотя мне, в отличие от вас, она представляется лишь безмятежной и чересчур ускоренной прелюдией. Первую четверть жизни человеку мешает то, что он для многого еще не созрел, а последняя четверть обычно омрачена сознанием, что многое уже не для него. И как коротки безоблачные годы человеческой жизни между этими двумя крайностями! Но вам, возможно, суждена более счастливая судьба — по меркам Шангри-ла ваш золотой возраст только начинается. Как знать, возможно, и через десятилетия вы будете по-прежнему бодры, и вас ожидает долгая и чудесная молодость, как Хеншелла. Но это, поверьте, только начальная и преходящая стадия. Настанет время, когда вы постареете, как и все, хотя этот процесс будет происходить медленнее и благообразнее; в восемьдесят лет у вас, возможно, еще хватит прыти, как у молодого, взойти на вершину, но когда вам будет вдвое больше, вряд ли стоит рассчитывать на продолжение чуда. Мы не волшебники — смерть и разложение нам не подвластны. Единственное, чего удалось добиться, — это замедлить темп короткого промежутка, который называют жизнью. Мы пользуемся простыми способами, доступными только здесь. Но заблуждаться не приходится — всех ожидает один конец.

И все же я постараюсь прельстить вас пленительной перспективой долгих беспечных лет — по людям во внешнем мире уже прозвонит колокол, а вы будете спокойно наблюдать за приближением заката. С течением времени телесные радости вам заменят более скудные, но не менее приятные наслаждения. Да, ваши члены утратят гибкость и вкус притупится, но взамен вы обретете покой и основательность, зрелость и мудрость — и восхитительную ясность памяти. А самое главное, у вас будет Время — этот редкий и бесценный дар, который западные страны утратили в погоне за ним. Вы только призадумайтесь: у вас будет время для чтения — никогда больше не придется судорожно листать страницы или отказывать себе в изучении интересующего вас предмета. Вы увлекаетесь музыкой — к вашим услугам здесь ноты и инструменты, при неограниченном Времени, вы сможете, без малейших помех, наслаждаться ими в самой полной мере. Вы, если не ошибаюсь, человек компанейский — разве вас не привлекает мысль о тихом и задушевном общении, о длительном и дружеском обмене идеями, который не сможет прервать вечно спешащая смерть? Может быть, вы предпочитаете одиночество — в этом случае вы не найдете лучшего места для сокровенных размышлений, чем наши павильоны.

Голос умолк, но Конвею не захотелось прерывать паузу.

— Вы молчите, дорогой Конвей. Простите меня за говорливость — в мой век и в моей стране красноречие никогда не считалось предосудительным… Но, может быть, вы думаете о жене, о родителях, о детях, которые остались на родине? Или лелеете какие-то честолюбивые планы? Поверьте, горевать вы будете только поначалу, а через десять лет от грустных мыслей не останется и следа. Хотя… если я правильно понимаю, к вам все это не относится.

Конвей поразился — Верховный лама как будто читал его мысли.

— Это верно, — сказал он. — Я не женат, близких друзей у меня немного, а амбиций нет.

— Нет амбиций? Как вам удалось избежать этой всеобщей напасти?

Конвей впервые почувствовал, что тоже принимает участие в беседе.

— Я всегда ощущал, что так называемый профессиональный успех на стезе дипломатии особой радости мне не доставит, не говоря о том, что для этого нужно было прилагать излишние усилия. Я служил в Консульстве, на второстепенной должности, и это меня устраивало.

— Душа у вас к ней не лежала?

— Ни душа, ни сердце, да и работал я вполсилы. Я, видите ли, довольно ленив от природы.

Морщины на лице собеседника дрогнули, и Конвей догадался, что Верховный лама улыбается.

— Выполнять с ленцой дурацкую работу не грех, — снова зашептал голос. — Мы стараемся усердствовать в меру, вы сами убедитесь. Чанг, наверное, уже рассказал вам про наш принцип умеренности: главное — не перенапрягаться. Я, например, выучил десять языков, а мог бы выучить двадцать. То же самое и в любом другом деле. Поверьте, мы не прожигатели жизни, но и не аскеты. До определенного возраста мы с удовольствием наслаждаемся хорошей кухней, а к счастью наших молодых коллег, женщины в долине блюдут целомудрие, исходя из того же принципа умеренности. Судя по всему, вы привыкнете к нашему образу жизни без особого труда. Чанг, надо сказать, настроен весьма оптимистично, а после нашего знакомства — и я тоже. Но есть в вас странная черта, я не замечал ее ни у кого из прежних пришельцев. Не цинизм, не желчность, а разочарование жизнью, и в то же время просветленность, свойственная человеку, дожившему минимум до ста лет. Я определил бы это одним словом — бесстрастность.

— Можно сказать и так. Не знаю, классифицируете ли вы пришельцев — мне в таком случае подошла бы этикетка «тысяча девятьсот четырнадцатый — тысяча девятьсот восемнадцатый». Я, пожалуй, единственный подобный экземпляр в вашем музее древностей, мои спутники к этой категории не относятся. В те годы я израсходовал все свои эмоции и энергию, не люблю говорить об этом, и с тех пор главное мое требование к окружающему миру — чтобы меня никто не трогал. Здесь я нашел особое очарование и покой, и, конечно, как вы заметили, сумею приспособиться.

— И это все, сын мой?

— Надеюсь, я не отступаю от вашего принципа умеренности.

— Вы умный, очень умный человек, Чанг прав. Но неужели ничто в нарисованной мной картине не вызывает в вас более сильные чувства?

— Ваш рассказ об истории Шангри-ла поразителен, — сказал Конвей, помолчав. — Но перспектива на будущее, если говорить откровенно, интересует меня в сугубо абстрактном смысле. Я не могу заглядывать так далеко вперед. Жаль, если придется уехать завтра, на следующей неделе или даже в будущем году; но невозможно предсказать, что я буду ощущать, дожив до ста лет. Я могу свыкнуться с таким будущим, как с любым другим, но чтобы оно меня прельстило, в нем должен быть какой-то смысл. Иногда мне кажется, что жизнь вообще бессмысленна, а долгая тем более.

— Христианские и буддистские традиции нашей обители вселяют надежду, друг мой.

— Вполне возможно. И все же я жажду услышать о более веской причине, которая заставила бы меня позавидовать столетнему старцу.

— Причина существует, и вполне определенная, иначе не собрались бы под одной крышей случайные люди, пережившие свой век. Это не пустой эксперимент и не прихоть — у нас есть мечта и видение. То самое, что осенило старого Перро, когда он лежал при смерти в этой комнате в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Я уже рассказывал — он оглядывался на прожитую жизнь, и ему мнилось, что все прекрасное преходяще и недолговечно и что война, алчность и жестокость способны уничтожить его без следа. Ему вспоминались картины, которые он наблюдал сам, другие рисовало воображение; он видел, что народы преуспевают не в мудрости, а в низменных страстях и жажде разрушения; что механическое оружие совершенствуется, и одному-единственному солдату под силу справиться с целым войском Великого герцога. Он предвидел, что, опустошив море и сушу, люди будут сеять смерть с воздуха… Можете ли вы сказать, что это предвидение оказалось ложным?

— Никоим образом.

— Но это не все. Перро предугадал, что настанет время, когда люди, упоенные способностью убивать, предадутся оргии всемирного разрушения, и тогда все, что есть ценного, будет обречено на погибель. Книги, картины, гармония, сокровища, накопленные за две тысячи лет, все малое, хрупкое, беззащитное исчезнет безвозвратно. Как исчезли сочинения Ливия[26]. Или обратится в руины, как Летний дворец в Пекине, разрушенный англичанами[27].

— Я согласен с вами.

— Еще бы. Но что значит мнение разумных людей в сравнении с железом и сталью? Поверьте мне, предвидение старого Перро сбудется. И поэтому, сын мой, я здесь, и вы здесь, и мы можем молиться, дабы пережить мрак, подступающий со всех сторон.

— Пережить?

— Шанс есть. Это случится прежде, чем вы доживете до моего возраста.

— Вы думаете, Шангри-ла уцелеет?

— Возможно. На пощаду рассчитывать не приходится, но остается слабая надежда, что до нас не доберутся. Мы будем жить здесь с нашими книгами, нашей музыкой, нашим медитированием, мы сбережем изысканную элегантность умирающего века, мы будем стараться обрести мудрость, которая пригодится людям, когда утихнут страсти. У нас есть наследие — мы обязаны сохранить его и передать потомкам. И пока это время не наступит, давайте наслаждаться жизнью.

— А потом?

— Потом, сын мой, когда сильные пожрут друг друга, исполнится, наконец, христианская заповедь и кроткие унаследуют землю[28].

Шепот едва заметно окреп, и Конвея невольно заворожило его звучание; он вновь почувствовал, что вокруг потемнело, словно природа посылала сигнал о надвигавшейся буре. Потом Конвей заметил, что Верховный лама Шангри-ла пытается привстать и выпрямиться, и что он скорее похож на привидение. Конвей из вежливости привстал, желая помочь, но затем, поддавшись безотчетному порыву, впервые в жизни опустился на колени.

— Я понимаю вас, отец.

Конвей очень смутно помнил, как они наконец расстались; он продолжал грезить и очнулся лишь много времени спустя. После духоты в верхних комнатах очень хорошо запомнился студеный ночной воздух, Чанг, идущий рядом, тишина и покой монастырских двориков под мерцающими звездами. Никогда еще Шангри-ла не казался ему столь законченным воплощением красоты; он мысленно представлял долину за краем обрыва, и она обретала образ глубокого неподвижного водоема, под стать безмятежности его собственных мыслей. Он перестал чему-либо удивляться. Длительная беседа с переходами от одного предмета к другому опустошила его до предела — осталось лишь ощущение физического и душевного комфорта; и даже прежние сомнения растворились в общей тончайшей гармонии. Чанг, как и он сам, не проронил ни слова. Был очень поздний час, и Конвей порадовался, что его спутники давно отправились спать.