Затмевая могущественных

Глава 1

Во второй раз за неполные полгода я отправлялся на юг. Снова по железной дороге. Только в этот раз путь мой лежал не в Крым, а в Тифлисскую губернию. Потому что именно оттуда мне предстояло отправляться в британские колонии в Африке. Скорее всего, под видом наемного офицера. Такие всегда ценились в местах, вроде Капской земли. Ведь мало кто соглашался служить там. Малоприбыльно. Постоянная жара. Да еще весьма велик шанс получить зулусским копьем в живот. А этого никто не хотел. И если у солдат ничего не спрашивали, то имеющие хотя бы малейший выбор офицеры старались всеми силами оказаться подальше от африканских колоний. Вскоре Капская земля стала прибежищем либо для отчаянных карьеристов, желающих продвинуться на крови солдат, либо для совсем уж никчемных вояк, кому места в Европе или Индии не находилось.

Вот потому-то Британия активно вербовала для войны в Африке наемных офицеров. Их называли черными мундирами — за цвет кителей, которыми они отличались от красных мундиров британских войск.

Я сидел в дешевом купе поезда «Петербург — Тифлис» и наблюдал в окно за пробегающими мимо пейзажами. Иволгин сообщил мне, что остальные три места в купе выкуплены на подставные лица, а потому мне придется скучать всю дорогу. Никаких попутчиков у меня не будет. А если вдруг кто-то подсядет, то мне надо обращать на них крайне пристальное внимание.

Но попутчиков пока не было, и я действительно скучал. Все, что мне оставалось, это глядеть в окно, на меняющийся буквально с каждым днем пейзаж. Я как будто покидал серую зиму с ее тучами и мокрым снегом, снова возвращаясь ненадолго в осень. Правда, погода не особенно радовала. Солнце почти не появлялось. Однако всякий раз, выходя из вагона на станции, чтобы размять ноги, я чувствовал — воздух потеплел еще на градус, а когда и больше. Вскоре я выходил на перрон уже без тяжелого зимнего пальто, жизненно необходимого в Петербурге. А после сменил теплую шапку на щегольскую шляпу-хомбург[2], купленную перед отъездом в Тифлис.

Во время длинных перегонов я вспоминал раз за разом инструкции Иволгина. Тот не стал меня ими долго мучить, а потому я помнил их почти дословно. Начал Иволгин с главных плюсов моего нынешнего положения.

— Вы, Никита, сейчас являетесь едва ли не иконой для всех наших либералов. Надерзить самому императору! Сохранить перед ним дворянский дух. Да первые несколько дней во всех салонах ваша фамилия не сходила с уст. Жандармский ротмистр, надерзивший царю. Душитель свобод, сам за эту свободу пострадавший. Невиданное дело! Дамы чувствительно закатывали глаза. А господа выражали вам, Никита, свою всемерную поддержку. На словах, разумеется.

Иволгин весело улыбался. Наверное, как и я, представлял себе всю эту салонную публику. Их пустопорожние разговоры. И обязательно дам с веерами, которые закатывают глаза при одном упоминании моего имени.

— Пресса, конечно же, в долгу не осталась. Статей про вас написано предостаточно. И у нас. И за границей. Из этого дела пытались раздуть невиданный скандал. Ждали суда над вами. Репрессий. Сибири. Но все обернулось пшиком. Вас просто отправили в отставку. Или что-то в этом роде. Никто ничего толком не знает. А потому ходит уйма разнообразных домыслов. Вот ими-то вам и надо воспользоваться наилучшим образом. Ничего не отвечайте конкретно. Пусть люди сами придумывают себе про вас, что им угодно. Главное побольше таинственности. Мы ведь с вами рыцари плаща и кинжала, как-никак!

С такими вот неопределенными напутствиями я и отправился в Тифлис. А там мне предстояло найти неких революционеров, которых, как подозревал Иволгин, тайно снабжали британцы.

— У Ротшильдов огромные интересы в Тифлисской губернии. А если уж быть совсем точным, то в Закавказье. В Баку. Они делают ставку на нефть. Пока еще неизвестно, что лучше — она или левантийский уголь. Но Британия старается подмять под себя и то, и другое. А потому в Баку и Тифлисе полно их шпионов. Половина которых к тому же еще и получает деньги от Ротшильдов. На этом тоже стоит попробовать сыграть. Ведь из-за «Большой дыры» Британия несколько не в ладах с этими миллионщиками. Но тут не увлекайтесь. Тифлис место такое, где человеческая жизнь стоит недорого. Если посчитают, что вас проще прикончить, чем договариваться, то наймут местных бандитов, и вы исчезнете в одну из темных ночей. Так что будьте там очень осторожны, Никита, и постарайтесь как можно скорее добраться до Поти. И оттуда отплыть уже в Африку. Помните, что медлить вам нельзя. Вы и так много времени теряете в дороге. Будь моя воля, я бы вас туда дирижаблем отправил. Но это, к сожалению, невозможно. Вызовет слишком много подозрений. Появление русского дирижабля над Суэцким каналом может стать едва ли не поводом к войне.

Вспоминая раз за разом слова Иволгина, я смотрел на мир из окна поезда. И откровенно скучал. Иногда предавался размышлениям о том, что в нашем стремительно растущем мире сейчас самое важное — это средства передвижения. Ведь мне надо как можно скорее попасть едва ли не на другой конец света. На самый юг Африки. События там, наверное, развиваются просто стремительно. А я вынужден трястись по железной дороге больше недели. Сколько времени займет морское путешествие до Наталя, я вообще слабо себе представлял. Быть может, к моему прибытию в Африку там уже все давно решится. И от моих действий не будет зависеть уже ровным счетом ничего.

Вот если бы наладить воздушное сообщение. Летать всюду теми же дирижаблями. Ведь экипаж Лаверня доказал возможность весьма длительных перелетов. Из Русской империи вглубь Левантийского султаната. А сколько туда тащиться по железной дороге? Я себе с трудом представлял.

В общем, с такими вот думами я добрался до Тифлиса. Под конец длительного путешествия у меня болели, наверное, все мышцы в теле. Я не мог уже толком примоститься ни сидя, ни лежа. Спал же всего два или три часа в сутки. Если не считать за сон те моменты, когда я начинал клевать носом. Но это длилось ровно до первого толчка поезда. А толчков таких было предостаточно.

Я с удовольствием одним из первых выпрыгнул на перрон. Багажа при мне было немного. Саквояж, вроде того, с каким ходил Иволгин, да тяжелое пальто, сейчас перекинутое через руку. Для привычного к питерским зимам человека в Тифлисе было, можно сказать, жарко. Я вполне уютно чувствовал себя в твидовом костюме и хомбурге. Пальто же, надо сказать, изрядно мешалось да и весило достаточно много.

Ко мне тут же подбежал ушлый носильщик из местных. Предложил донести пальто до «лучшей гостиницы во всем Тифлисе».

— Лучше не найдешь, — приговаривал он, активно жестикулируя. — Самая лучшая во всем городе. Да что в городе — во всей губернии лучше не найдешь! Одно слово «Эксельсиор»!

Название гостиницы, действительно, весьма претенциозное, он произнес по слогам, что звучало смешно. Или это только для уха столичного обывателя, привычного к правильному произношению столь трудных словес. Менее искушенная публика, наверное, просто млела.

Выглядел, кстати, носильщик вовсе не так, как можно было себе представить, если речь идет о Тифлисе. Это был вовсе не абрек в черкеске, папахе и с кинжалом на поясе. Разве что лицо его украшала впечатляющая щетина. Одет носильщик был вполне по-европейски, хотя и без формы, зато с блестящим, надраенным номерным значком.

— Я и сам дойду куда мне надо, любезный, — отмахнулся я от носильщика. — Да и денег у меня на твой «Эксельсиор» нет. Извини уж.

Быстро оттеснив его плечом, я направился к зданию Тифлисского вокзала. У меня было не так много дел тут. И я совершенно не представлял, с какого конца к ним подбираться. Как искать этих пресловутых революционеров? В прошлый раз — еще в Севастополе — их коллеги сами отыскали меня, едва не отправив на тот свет вместе с сопровождающим меня поручиком.

Я отлично помнил и бомбу, брошенную в нашу пролетку, и перестрелку, последовавшую за этим. А вот теперь мне надо будет искать таких же террористов, но для того, чтобы, бравируя своей дерзостью перед государем, втереться им в доверие и найти выходы на помогавших им британцев. Я понимал, что мне, вполне возможно, придется пройти своеобразное крещение кровью. Что мне никто сразу не поверит, и надо будет принять участие в их бандитском налете. Скорее всего, еще и схватиться с полицией, а то и жандармами. И последнее — самое вероятное.

Наверное, именно в тот день я начал задумываться о грязи, что сопровождает мою работу.

Когда я вышел на улицы Тифлиса с другой стороны вокзала, то понял — передо мной лежит довольно большой город. Я ничего о нем не знаю, но должен как можно скорее разобраться во всех местных хитросплетениях. Хотя нет. Кое-что я все же знал. На местном кладбище, в фамильном склепе покоится прах князя Амилахвари. Из газет, что постоянно читал в поезде, я узнал о перезахоронении моего покойного старшего товарища.

Вот туда-то я и решил отправиться первым делом. Конечно, сразу после того, как устроюсь в гостинице. Не в роскошном «Эксельсиоре» — на него мне денег, действительно, не хватит. Однако фондов, выделенных Иволгиным, вполне достаточно, чтобы поселиться не в самом дурном месте.

Я прошелся вдоль ряда извозчиков, выбрав самого серенького «ваньку», из тех, кто много не сдерет. А если и запросит сверх меры, то его всегда можно осадить даже строгим взглядом.

Надо сказать, извозчики тут сильно отличались от питерских. Все лихачи обязательно с местным колоритом. Как раз в черкесках, папахах, при серебристых газырях и кое-кто даже с кинжалами. А вот те, кого в Питере назвали бы «ванькой» — самый распространенный типаж, носили длинные рубашки, а поверх них черные или коричневые накидки. Головы покрывали башлыками. Наверное, у всего этого были какие-то местные названия, но я их не знал.

— В гостиницу недорогую, — хлопнул я по плечу извозчика, запрыгивая к нему в пролетку, — но и не совсем уж для нищих. Понял меня?

— Понял, — ответил тот с гортанным акцентом, куда более ярко выраженным, чем у покойного князя. — Как не понять — все понял.

Он легко стегнул кнутом над лошадиными ушами — и понятливое животное потрусило по улице. Не так чтобы очень уж быстро — в конце концов, это же не лихач, — но и нельзя сказать, что едва тащилась. В общем, неказистая с виду коняга довольно резво трусила по тифлисским улицам.

— Надолго к нам пожаловали? — поинтересовался у меня, полуобернувшись, извозчик. — Я, господин хороший, не просто так спрашиваю. Тут дело такое, что надо знать, куда везти. Гостиниц, как вам нужна, много в городе. Губернский же он у нас, как-никак, — не забыл похвалиться родным городом он. — Но в одних берут больше за длительный постой. В других же — наоборот. Так какую вам?

— Мне на неделю, — ответил я. — Вряд ли я дольше задержусь у вас.

— Понял, — кивнул извозчик. — На неделю так на неделю. Доставим в нужную гостиницу мигом!

Он снова стрельнул кнутом над лошадиными ушами. Но коняга его от этого быстрее не побежал.

Я же откинулся на основательно потертую спинку пролетки — и внимательно глядел по сторонам.

Тифлис выглядел обыкновенным губернским городом. Конечно, с налетом местного колорита. То и дело на глаза попадались женщины в плотных платьях темных тонов. Мужчины, как правило, одевались почти так же, как мой извозчик. Головы покрывали валяными или барашковыми шапками. По улицам важно вышагивали селедочники-городовые — все им вежливо кланялись. Когда же мы проезжали мимо базара, то я заметил обыкновеннейшую картину. Городовому кто-то быстро сунул несколько монет в кулек с орехами. Обычное дело для Русской империи. Эти люди давно уже привыкли жить не с копеечного жалованья, больше рассчитывая на такие вот «благодарности».

Гостиницу, в которой остановился и даже заплатил за неделю вперед, я практически не запомнил. Обыкновенное здание в три этажа. Правда, довольно длинное, что обеспечивало достаточное количество номеров. Еще когда только выбирался из пролетки, я велел извозчику ждать меня. Тот отреагировал все так же флегматично. Ждать так ждать. Кажется, даже плечами не пожал. Он вообще производил впечатление человека, полностью смирившегося со своей судьбой и уже ничего не ждущего от жизни. Ни хорошего, ни дурного.

Получив ключи от номера, я оставил в нем саквояж и пальто с теплой шапкой. Подумав немного, решил, что брать с собой оружие пока не стоит. Я шел осматриваться в городе — и не собирался предпринимать каких-либо активных действий. Ведь не знал еще, что все так стремительно закрутится.

— А отвези-ка меня на рынок, — велел я извозчику, снова забираясь к нему в пролетку.

— Можно и на рынок.

Лошадка его мерно потрусила в обратную сторону. Ехать пришлось не слишком долго. Я мог бы и пешком пройтись, но из-за абсолютного незнания города — не рискнул. Конечно, я знакомился с Тифлисом на карте. Всю дорогу от самого Питера я рассматривал ее, вглядываясь в лабиринт многочисленных коротких и длинных улиц и улочек города. Однако по опыту знал, что пока все их сам не пройдешь, обязательно заблудишься. Ведь стоит свернуть не туда, ошибиться хотя бы раз, и этого будет вполне довольно, чтобы заблудиться. И даже будь под рукой карта — вряд ли она так уж сильно поможет.

С извозчиком я расплатился щедро, хорошо добавив к запрошенной им сумме. И за спокойную уверенность, и за то, что не возил кругами по городу, набивая цену, и за то, что безропотно ждал у дверей гостиницы. Возница принял деньги все с той же невозмутимостью. Ссыпал монеты в кошель — и направил конягу к ряду повозок, ждущих пассажиров у рынка. Место тут, наверное, было не менее хлебное, чем на вокзале.

Я же отправился бесцельно бродить по базару. Он очень напоминал стамбульский. Хотя, конечно, был куда меньше. А в остальном — тот же совершенно восточный колорит. Десятки людей ходили вдоль прилавков. Приценивались к разным товарам. Шумно торговались. Ругались друг с другом. Тут можно было услышать множество языков и наречий. И почти никто не говорил тихо. Все предпочитали либо произносить слова на повышенных тонах, либо вовсе кричать как оглашенные. И конечно же активно жестикулировали, размахивая руками. Казалось, что все ругались со всеми. Покупатели друг с другом, толкаясь у прилавков. Покупатели с продавцами, торгуясь до хрипоты. Продавцы между собой. Последние вовсе как будто проклятья какие-то слали тем, у кого день лучше, чем у них.

Островками спокойствия в этом хаосе были городовые. С неизменной важностью ходили они по базару. И никто не смел даже задеть их. Власть, видимо, тут уважали, а, скорее всего, боялись. Это было хорошо видно по косым взглядам, что бросали на городовых торговцы. Да и покупатели тоже. В Питере так даже на жандармов при исполнении не смотрели.

Один из таких вот островков привлек мое внимание. Здоровенный городовой держал за руку мальчишку-газетчика. А тот что-то лепетал, безуспешно пытаясь вырваться из железной хватки стража порядка. Даже не задумываясь о последствиях, я принялся проталкиваться туда.

— Не делай этого, — поймал меня кто-то за локоть. Говорил он довольно громко и с сильным акцентом. — Это — политический. Плохо будет.

От одного слова про политического я удвоил усилия. Вырвав руку у ненужного благодетеля, я протолкался-таки к городовому и мальчишке.

— Листовки раздавать! — кричал городовой так громко, будто весь базар хотел об этом оповестить. — Я тебе покажу, сопля, как листовки раздавать! Думаешь, мал еще! Узнаешь сейчас, каково вашему брату, политике, в кутузке! А ну давай за мной! Да не упирайся ты! Ах ты кусаться!

Он занес уже левую руку для удара. Мальчишка же впился крепкими зубами в рукав его мундира. Зажмурился, ожидая боли. Но удара не последовало. Я успел перехватить руку городового. Он дернулся было, пытаясь освободиться. Да не тут-то было. Меня тоже кое-чему учили в Третьем отделении. В том числе и как людей удерживать.

— Это что тут такое?! — обернулся ко мне городовой. Кажется, он на миг позабыл о мальчишке, который от удивления даже челюсти разжал и теперь глядел на меня, широко раскрыв глаза. — Кто таков?!

— Отпустите мальчика, — вместо ответа заявил я. — Вы не имеете никакого права его тащить в кутузку. А уж тем более бить. Он — не беспризорный, не сирота. Вы обязаны препроводить его к родителям и с ними уже выяснять — в чем дело.

— Ты меня поучи еще, шляпа! — буркнул городовой. Он вырвался из моей хватки. Правда, я сам разжал пальцы, чтобы он смог сделать это. — Этот малец — политический, — веско произнес он, — а с ними у нас разговор завсегда особый. В кутузке посидит с такими же, как он. Там и маму с папой назовет — и всех других разных. А, господин хороший, кто такой все ж будете? Еще и за политику вступаетесь. На власть руку поднимаете.

— Что за листовки распространял мальчик? — снова оставил его вопрос без ответа я, переходя в решительное наступление.

— Вот! — Вырвав левой рукой из пальцев мальчишки пачку листовок, городовой сунул их мне под нос с торжествующим видом. — Крамола, как она есть! Чистая политика!

Я выхватил у него одну. Пробежал глазами. Да уж, работа как раз для Третьего отделения. Стандартный набор лозунгов, набранный на рыхлой бумаге. Да и чернила не лучшего качества. Вполне возможно, что отпечатано ночью, подпольно, в типографии одной из местных газет. Осталось только купить их побольше, а после провести обыск во всех, что вызовут подозрения. А еще лучше провести обыски в как можно большем количестве газет. Это не вызовет преждевременных подозрений у господ революционеров.

Только когда городовой выхватил у меня листовку, я понял, что задумался, наверное, на полминуты. Мозг привычно работал, выдавая нужные действия. Абсолютно автоматически. Я едва не начал отдавать распоряжения городовому. Однако вовремя остановился. Мне ведь не нужно разоблачать местных революционеров — этим пускай местные жандармы занимаются. У меня свое дело.

— А пройдемте-ка и вы со мной, — заявил, хитро прищурившись, городовой. — Уж больно подозрительная вы личность, господин хороший. За политику вступаетесь. Руку на власть подняли.

— И бегать от нас не надо.

Из толпы вышли еще двое городовых, явно привлеченных нашей шумной перепалкой. Они подхватили меня под руки и буквально потащили за собой по базару. Покупатели и продавцы провожали меня сочувствующими взглядами.

Городовой, с которым я ругался, отвесил-таки мальчишке оплеуху, чтобы не дергался, и поволок его следом за нами.

В рыночном околотке нас оставить отказались. Околоточный надзиратель едва ли не закрестился, услышав слово «политика».

— Нет! — закричал он. — Нет! Нет! Нет! У меня тут жулье сидит. Нечего мне политических совать. В управление их тащите! Там вся политика сидит!

— Это как это в управление? — старший из городовых потер не слишком хорошо выбритую щеку. — Туда же топать столько времени. А с нас работу никто не снимал. Так что, выделяй нам возок для этих твоих. И пусть Георгий задержанных в управу везет. У нас на базаре дел полно. А Георгий раз задержал политических, так пусть и сдает их в управе.

— Ишь ты, какой скорый выискался, возок ему подавай, — пробурчал околоточный, но делать нечего. Видимо, пешком до управления полиции путь, действительно, был неблизкий. И отрывать сразу твоих городовых от дела околоточному тоже явно не с руки.

Нас усадили в полицейский возок. Мальчишка, видимо, только сейчас начал понимать всю серьезность положения, в котором оказался. Он уселся на лавку, подобрав ноги и обхватив их руками. Уткнулся носом в колени. Следом за нами в тесное помещение возка втиснулся задержавший нас городовой по имени Георгий. Он долго примащивался на лавке напротив нас с мальчишкой. Особенно неудобно ему было из-за шашки, сильно мешавшей ему.

Расположившись, наконец, Георгий хлопнул по стенке возка, давая понять, что можно трогаться.

Первые минуты мы провели в тишине. Однако, видимо, долго наш сопровождающий молчать не мог.

— Господин хороший, — обратился он ко мне, — вот чего вас в политику-то понесло. Этот-то, — короткий кивок в сторону мальчишки, — сопляк, что с него взять. Ему голову задурить легко. А вы вот, сразу видно, не из заумных сильно. Не из скубентов, и не из недовольных. С чего бы вам недовольным быть. При костюме да шляпе — сразу видно человека зажиточного. Что вам до той революции, а? Чего полезли за мальца вступаться? Ему-то ничего не будет. Даже розог, ежели только родители не проучат. А для вас все дурно закончиться может, господин хороший. Циркуляры тут приходят один страшнее другого. До нас их даже доводили. И всюду только Сибирь-Сибирь, каторга-каторга.

Ему и не нужны были ответы на его вопросы. Да и не был городовой таким уж сердобольным человеком, как хотел показаться. Просто болтал, чтобы убить время в дороге. И показаться перед арестованными не совсем уж держимордой, а нормальным человеком. Мол, служба у него такая.

— Вас, господин хороший, как бы и вовсе к жандармам не упекли. Те сейчас особенно лютуют. Говорят, их распускать собираются. Все их Третье отделение. Вот и доказывают свою полезность перед государем и Отчизной.

Вот тебе и на! Уже городовые в Тифлисе в курсе дрязг, потрясающих кабинеты на самом верху в Питере. Никогда бы не подумал, что тут вообще хоть кого-то интересует вражда между Третьим отделением и ведомством князя Лорис-Меликова.

Георгий уже набрал в объемные легкие воздуху, чтобы продолжить нескончаемую тираду, но тут возок остановился. Значит, мы прибыли в полицейское управление Тифлиса.

Здания я даже разглядеть толком не успел. Уже начали сгущаться сумерки. Да и завели нас в него очень уж быстро. Внутри при свете тусклой лампы за присутственным столом сидел пожилой чин с погонами участкового пристава. Он воззрился на нас с явным неодобрением. Конечно же, работать так поздно вечером не хочется никому. А потому и разговор с нами был недолгий.

— В чем подозреваются? — говорил пристав с характерным акцентом.

— Распространение листовок, — Георгий указал на мальчишку, — и сопротивление власти, — городовой ткнул в меня толстым пальцем.

— Листовки где?

— Вот. — Городовой вынул из-за пояса свернутую в трубу пачку бумаги. Околоточный надзиратель их даже в руки брать отказался.

— Хорошо, — едва подавляя зевок, кивнул пристав.

Он нажал на кнопку — и спустя меньше минуты в комнату вошли два человека в полицейской форме. Правда, без «селедок».

— Этого господина в пятую камеру. А мальчишке отвесить розог на дорогу — и пусть проваливает.

Один полицейский сделал мне жест следовать за ним. Второй же схватил парнишку за плечо. Тот снова принялся сопротивляться, но державший его полицейский габаритами и силой превосходил Георгия. Он легко справился с сопротивлением мальчика, даже не обратив внимания на впившиеся в рукав формы зубы.

— Проучи этого хорька хорошенько, — напутствовал его пристав. — Только смотри не покалечь.

— Слушаюсь, — ответил полицейский — акцент у него, надо заметить, был несколько иной. — Не впервой.

Со мной обошлись довольно мягко. Провели только поверхностный досмотр. Забрали бумажник и документы. И под присмотром надзирателя и полицейского чина завели в одну из камер. Как понять, что именно эта была пятой — я не знаю. Никаких цифр на двери или около нее не было.

Внутри дремал на соломе молодой человек. В плохоньком костюме и очках в металлической оправе. Соломой тут был устлан весь пол — она заменяла обыкновенные в камерах других участков нары. Вот он еще один признак местного колорита.

Юноша едва не подскочил, когда дверь отворилась — и я вошел в камеру. Звон ключей и шум открываемой тяжелой створки разбудил его. Выглядел он презабавно. Из-за растерянного выражения на лице и соломы, торчащей из буйных черных кудрей. Очки съехали на нос. И молодой человек первым делом поправил их.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он, поднимаясь на ноги. — Владимир Баградзе. Студент химического. Бывший, правда Завтра поутру приговорен испивать чашу позора. Буду подвергнут сечению кнутом. Прилюдно. Азиатчина! И ведь у меня всего-то дел, что нашли какие-то листовки. А за это такой позор! Меня, между прочим, ни в гимназии, ни в университете ни разу не секли!

— Это вам повезло, Владимир Баградзе, — усмехнулся я, садясь на солому и откидываясь спиной на теплую стену. — Настоящей азиатчины вы просто не ведаете. Мне вот пришлось побывать в Стамбуле, когда разгоняли младотурок. Там кровь по улицам текла реками. Нам же настоятельно рекомендовали не выходить за стены посольства, пока все не утихнет. А вы тут о плетях плачете. В Азии за листовки вы, в лучшем случае, правой руки лишились бы. В худшем же — запытали до смерти, чтобы вы выдали других революционеров или просто неблагонадежных товарищей. Так что наши жандармы в сравнении хотя бы с янычарами турецкими — просто ангелы, можно сказать.

— Откуда это вы столько всего знаете, а? — заинтересовался молодой человек. Он сел так близко ко мне, как это позволяли приличия. Внимательно глядел на меня, как будто боясь пропустить хотя бы одно слово.

— Я был в составе русского посольства в Стамбуле. Я ведь уже говорил вам это, Володя.

— Ох, простите, я ведь так и не узнал вашего имени. Сам свое назвал, а после начал выливать на вас все свое горе-злосчастие.

— Никита Евсеичев, — представился я.

— Тот самый?

Удивление сделало Володю Баградзе еще более комичным.

— Именно тот, — кивнул я, не удерживаясь от улыбки.

И вот что удивительно. Я ведь был не так чтобы сильно старше его. Вряд ли нас разделяло больше двух-трех лет. А между тем Володя казался мне едва ли не мальчишкой. Восторженным и юным, каким сам я был не так давно. Еще до злополучной инспекционной поездки генерала Радонежского по Таврии. Неужели все эти жестокие приключения так сильно изменили меня. Сделали намного старше.

— И как же вы тут оказались?

— А где я должен быть, по-вашему? В Сибири уже? Вот пока не упекли туда, я решил покинуть родину. Временно. Когда все позабудут о моей выходке, то — вернусь. А, может быть, и нет. Как там сложится, еще не знаю.

— Но в полицию-то за что попали?

— Ах это, — притворно вздохнул я. — Да почти за то же, что и вы. За листовки. Вступился за мальчишку, которого городовой избивал. — Я решил несколько сгустить краски. Молодые люди, вроде этого вот Володи, очень любят подобные истории. — А оказалось, что мальчишка этот листовочник. Вот и угодил сюда за политику и сопротивление властям. Но, чувствую, недолго мне тут куковать. И плетьми я, как вы, не отделаюсь.

Я как будто напророчил себе судьбу этими словами. Двери открылись с особенным тюремным лязгом. На пороге стоял надзиратель с фонарем в руках.

— Ты, новенький. На выход. Пришли к тебе.

На пороге камеры я обернулся. Володя провожал меня грустным взглядом. Как будто меня на казнь выводили. Я ободряюще подмигнул ему на прощание.

Надзиратель проводил меня обратно в комнату, где сидел за столом пристав. Правда, в этот раз тот был не один. Рядом с ним примостился у стойки жандармский чин с погонами поручика. Мундир на нем был идеально подогнан. Сабля покоилась в ножнах на поясе. С другой стороны — револьвер. Как будто он не в губернском городе находился, а в военном лагере. Но главным было не это.

У меня едва ноги не подкосились, когда я увидел его. Неверный свет тусклой лампы сыграл со мной злую шутку. Передо мной стоял Аркадий Гивич Амилахвари. Только помолодевший на несколько лет. И почему-то потерявший в чине.

— Отчего замерли, будто привидение узрели? — с усмешкой обратился он ко мне. — Да, я — князь Амилахвари. Племянник Аркадия Гивича. Тоже по жандармскому ведомству служу. Только вот в столичные экспедиции не пробился пока. Нам из управления мигом телефонировали о вас, Никита Ксенофонтович. Как только документы ваши увидали — так и кинулись к аппарату, наверное. Верно, пристав?

Полицейский чин нервно кивнул.

— А я как узнал об этом, сразу же отправился в управление. Поглядеть на вас, Никита Ксенофонтович. Хотел сразу и забрать, да не положено ночью перевозить людей. Так что завтра утром — переезжаете отсюда. Пожалуете для разбирательства к нам — в жандармское.

— Никак сие не возможно, — наверное, от волнения, акцент в голосе пристава усилился. Я даже не сразу понял, что он говорит. — Бумаги на арестованного будут готовы только к полудню. Раньше никак нельзя. Значит, после двух пополудни и пожалуйте за ним. А раньше никак. Слишком много бумаг на него писать надо.

— Вот все у нас делается неспешно, — вздохнул родственник Аркадия Гивича. — И с горой бумаг, конечно же. Без нее никак нельзя. Ежели деревья на бумагу не изводить, вся империя, наверное бы, уже сибирскими лесами заросла.

Он был явно сильно раздосадован. Видимо, считал, что примчится сюда в новеньком жандармском мундире — и ему тут же выдадут меня, лишь бы избавиться от очередного политического. Да еще и столь опасного. Однако он не учел самого главного — русской бюрократии. Раз меня уже «оформили» в этом управлении полиции, то без соответствующих документов я никуда уже отсюда не денусь.

Так что придется князю уезжать несолоно хлебавши. Он уже понимал это. Но никак не хотелось ему уходить побежденным. Даже таким всесильным чудовищем, как русская бюрократия. А в особенности бюрократия кавказская. Ведь всем известно, что в Тифлисской губернии ничего скоро не делается.

Это мой шанс преуспеть в столь спонтанно начатом деле. Окажись я в жандармском управлении — придется все начинать сначала. Вряд ли мне удастся добиться доверия революционеров после этого. А уж о том, чтобы выйти на их британских друзей, можно даже и не мечтать.

— В общем, Никита Ксенофонтович, — пообещал мне на прощание князь Амилахвари, — еще суток не пройдет, как мы с вами снова свидимся.

Я в ответ только плечами пожал. А что тут говорить?

Князь развернулся на каблуках — и вышел из комнаты.

— Ишь обвешался оружием. Чисто — казак, — высказался по адресу князя пристав. — Опасается революционеров. Те его к смертной казни приговорили. Как душителя свободы — и все в том же духе. Это у них сейчас просто. Или бомбу кинут в окно. Или налетят на улице кодлой — да и порешат. Политика у нас тут в большой силе.

Он опомнился, поняв, кому все это говорит. И кликнул надзирателя. Тот вернул меня обратно в пятую камеру к Володе Баградзе.

Молодой человек сидел у стены, обхватив колени руками, и глядел прямо перед собой. Наверное, он не ожидал увидеть меня снова. Обрадовался, как родному человеку. Мне даже противно стало. Где-то очень глубоко в душе.

— Кто же приходил за вами, Никита? — вопрошал Володя. — Что они с вами делали?

Я коротко поведал ему о князе Амилахвари — и о том, как меня спасла русская бюрократия.

— Вот бывает же и от нашей вечной волокиты помощь Делу! — воскликнул воодушевленный юноша. — Я обязательно расскажу о вас товарищам. Они не оставят вас в беде. Такого человека нельзя бросать! Теперь я все вытерплю. Боль. Унижение. Главное, поскорее вернуться к товарищам и рассказать о вас. Вы не должны угодить в застенки жандармского управления. Клянусь всем дорогим, что есть у меня! Еще четверть часа назад я ждал рассвета с ужасом. Теперь же прошу его наступить как можно скорее!

— Давайте спать, Володя, — предложил я. — Так до рассвета ближе будет.

— И как только вы можете оставаться спокойным в такой ситуации. Хотя после всего, через что вы прошли…

— Вот только не надо пересказывать мне мои приключения, — попросил я, не слишком вежливо перебив Володю. — Я их все слишком хорошо знаю. И в качестве колыбельной они не годятся.

Я расстелил на соломе пиджак и растянулся на нем, накрыв лицо шляпой. Спать будет, конечно, прохладно. Но и не такое бывало со мной. По дороге к Месджеде-Солейман приходилось и через худшее проходить. Уж как-нибудь вытерплю одну ночь в каталажке.

Вот ведь злая ирония судьбы. Я не одного человека отправил в застенки. А теперь самому приходится в камере ночевать.

С этой мыслью я и заснул. Надо сказать, довольно крепко. Особенно для человека, находящегося в тюрьме.

Глава 2

В Тифлисе работалось странно. Не так тяжело, как, например, в Севастополе, но и совсем иначе, нежели в других городах, где приходилось налаживать революционную деятельность Альбатросу. Точнее теперь уже Буревестнику. После того, как война с турками так и не разразилась, большая часть революционеров покинула Севастополь. Работа под носом у звереющих с каждым днем жандармов больше не окупалась. В связи с отменой военного положения, рабочим сделали существенные послабления. Даже жалованья повысили. Из-за чего многие начали отворачиваться от революционного дела.

Как сказал тогда Краб, склонный иногда к изречению сентенций: «сытый рабочий — плох для революции». И в этом он был прав.

Иногда это вопиющее несоответствие действовало на Альбатроса угнетающе. Они ведь боролись за освобождение страны от деспотии царя и его сатрапов. За крестьян и рабочих. Но выходило так, что на этом этапе борьбы делу революции куда выгоднее бедственное положение этих классов. Только тогда они готовы поддерживать борцов с режимом. А стоит власти кинуть им, словно собакам, пару костей, и они снова обращаются в верных подданных государя.

От этого у Альбатроса аж скулы сводило. Как можно бороться с режимом в такой инертной стране?! И уже давно не работало уверение, что чем сложнее задача — тем глубже удовлетворение от ее выполнения. Ведь иногда задача, стоящая перед Альбатросом, казалась ему самому невыполнимой. И лишь железная революционная воля не позволяла ему скатиться в глубины отчаяния. Быть может, ему и не победить царизм. Но после него придут другие. А уж они-то, революционеры будущего, пройдут по его стопам — и пройдут намного дальше него.

Быть может, именно поэтому Альбатрос, покинув Севастополь и перебравшись с группой в Тифлис, взял себе новым прозвищем именно буревестника, а никакую другую птицу.

Из старых товарищей в Тифлисе с ним был теперь только однорукий Краб. После того, как благодетель оплатил тому операцию по замене руки, потерянной в сибирской тайге, на стальную, революционер клички менять перестал.

Однако набрать новую команду в Тифлисе оказалось довольно легко. Были тут и откровенно фартовые люди, неизвестно как попавшие в революцию. Однако они оказывались просто незаменимы на эксах. В лихих налетах не было равных кавказским абрекам. А из-за почти рыцарских обетов, что они принимали, в их карманах оседало удивительно немного денег. К тому же, у них было просто невероятное количество родственников и свояков. Те всегда были готовы открыть свой дом для революционеров и спрятать их от полиции и жандармов. Однако вовсе не потому, что верили в дело борьбы с царизмом. Просто об этом их просил племянник, двоюродный брат, шурин или деверь. А то и просто кунак. Было тут такое слово, решающее многие проблемы и открывающее многие двери.

Но было еще и слово «кровник», влекущее за собой жестокую месть. А с этим тут все очень серьезно. И потому если кто-то говорил Буревестнику, что на этот раз в экс ходить нельзя, мол, в охране мой родич или кунак, тогда глава революционеров предпочитал отменить операцию. Ведь еще одной местной чертой была крайняя жестокость. Дрались с полицейскими и жандармами во время налетов страшно и без пощады. После эксов у карет оставались только трупы. А выжившие в ходе неудачных налетов революционеры редко дотягивали до суда. Всегда находились родственники убитых, готовые заплатить охране. И та закрывала глаза на смерть или самоубийство политического заключенного.

С восторженными молодыми людьми на Кавказе было куда хуже, чем, скажем, в Москве или Питере. Там, говорят, от студентов отбоя нет. Кружки организовывают сами. Напрашиваются в боевые группы. Даже не имеющие отношения к химии юноши и девушки делают адские машины, часто подрываясь на них же.

Собственно говоря, у Буревестника в группе был только один химик. Бывший студент Володя Баградзе. Он происходил из неплохой семьи. Вот только отец его, державший лавку, разорился. Володя вынужден был бросить учебу и вернуться в семью. Тогда-то его и присмотрел для группы дальний родственник отца Володи. И позвал молодого человека в революцию. А тот согласился. Теперь Володя часто посылал семье деньги с эксов, сам же довольствуясь по-спартански малым.

— Взяли нашего химика, — сообщил утром предыдущего дня Дато. — Я поговорил с соседями его. Какая-то гнида настучала, что у него дома листовки есть. Вот за них и взяли. Но ничего другого не нашли.

Дато был главным соглядатаем в группе Буревестника. Революционер точно знал, что Дато приставлен к нему тифлисскими уголовными старшаками. Для того, чтобы действия революционеров не пересекались с уголовными и не мешали тем. Об этом сообщил ему все на свете знающий благодетель.

Тот объявился спустя две недели после того, как Буревестник перебрался из Севастополя в Тифлис. Конечно же, о переезде благодетелю Буревестник ничего не сообщил. Хотел таким образом избавиться от навязчивой опеки. Но не тут-то было!

— Раз только листовки, отделается дробью или миногами[3], если у каплюжного[4] начальства плохое настроение.

Воровская «музыка» — язык уголовников, на котором разговаривали многие в его группе, правда, сильно перемежая его словечками из местных наречий — накрепко пристала к Буревестнику. Пару раз он даже употребил «музыкальные» обороты при общении с благодетелем. Пришлось потом долго объяснять тому их смысл. Забавная тогда вышла история.

— Пусть кто-нибудь возьмет его сразу после экзекуции и ведет сюда, — распорядился Буревестник. — Парень он молодой, может глупостей наделать. За ним теперь глаз да глаз нужен.

Слишком хорошо помнил революционер, как такие вот восторженные юноши, столкнувшись с позором порки, кончали с собой. А терять единственного химика в группе Буревестник себе позволить просто не мог.

— Пригляжу, — кивнул Дато. — Заберу — и сразу к тебе доставлю.

И тут же вышел из небольшой комнатки, которую занимал Буревестник. Группа квартировала в доходном доме родственника одного из ее бойцов. Буревестник уже запутался во всех этих хитросплетениях, что забыл кого именно. Лишь у него была отдельная комната. Остальные же довольствовались топчанами в большом зале. Но никто не жаловался. Местные давно привыкли к таким условиям жизни. Да и для многих даже крыша над головой была не так давно непозволительной роскошью.

Только Дато ночевал где-то отдельно от всех. Что лишь подтверждало слова благодетеля относительно него.

— Лютуют каплюжники, — веско произнес Краб. Однорукий революционер тоже стал не чужд «музыки». — Значит, хорошо мы тут разворошили их осиное гнездо. Они и не знали, наверное, до нас, как революцию делать.

Тут он был прав полностью. Революционная борьба в патриархальном Тифлисе, как правило, сводилась к обыкновенному бандитизму. Буревестнику же удалось вдохнуть в нее новые силы. Заставить бояться местных жандармов. Однако настоящего рабочего класса, на который привык опираться Буревестник, тут просто не существовало. Другое дело — быстро растущий Баку с его добывающей промышленностью. Или хотя бы Поти — порт, там всегда есть, где развернуться.

Но пока жив гонитель и царский пес князь Амилахвари, Буревестник не покинет Тифлиса. Пусть ему и не удалось сделать тут всего, что он хотел, однако смерть амбициозного жандармского поручика станет идеальной точкой перед Баку или Поти. Слишком уж много крови тот успел попортить тифлисским революционерам. И в деле устранения князя Буревестнику очень нужен был Володя Баградзе. Без его адских машин до князя не добраться никак.

— Пора нам отсюда, — как будто прочел мысли товарища Краб. — Засиделись мы тут. Дальше-то что делать, а, Буревестник?

— Князя прикончим и вместе со всей группой рванем в Баку, — принял решение Буревестник.

Тем более что и благодетель уже несколько раз намекал, что именно в городе нефти ему бы очень хотелось увидеть группу Буревестника.

— Князя этого прикончить надо. Очень надо. За все с ним расквитаться. С собакой жандармской.

Краб поднялся с шаткого венского стула. Всякий раз, когда товарищ на него опускался, Буревестник гадал — развалится стул или выдержит еще раз. Стул пока стоически держался.

— Вот вернет Датуна нашего химика, — на прощание обернулся в дверях Краб, — и пускай тот собирает адскую машину помощнее. Разорвем этого пса на куски.

И он вышел из комнатушки, оставив Буревестника одного.

Тот улегся на прочную кровать, вытянув ноги, и задремал. Правда, проспать ему пришлось недолго.

Володя ворвался в его комнату, как сумасшедший. Прочная деревянная дверь так громко хлопнула о стену, что Буревестник подскочил с кровати. В руках он держал верный веблей. Курок взведен. Ствол направлен точно в лоб юноше.

— Это был весьма опрометчивый поступок, Володя, — с трудом переводя дыхание, произнес Буревестник и опустил оружие. — Нервы, знаете ли, ни к черту. В следующий раз могу и пальнуть.

— Ох, — замер на пороге Володя. Выглядел он весьма озадаченно и крайне комично. — Простите, Буревестник, я как-то не подумал… Но у меня такие новости!

Лидер революционеров всегда поражался непосредственности юноши. Она была какой-то почти детской. Настроение его дурным могло быть от силы несколько минут. А после неизменно возвращался его неистребимый оптимизм.

— Делитесь, — вздохнул Буревестник, присаживаясь на кровать. — Только сядьте для начала. А то совсем нависаете надо мною.

Ростом Володя удался. А уж над сидящим Буревестником и вовсе возвышался, будто каланча. Роста своего Володя сильно смущался. Он тут же сел на стул, привычно откинувшись на его гнутую спинку. И тут же зашипел от боли. Палачи в Тифлисе не жалели ни уголовников, ни политических.

— Обработали меня, гады, на славу, — пробурчал юноша себе под нос едва слышно. — Палачи царские.

— Новости, — напомнил ему Буревестник. — Новости, Володя. У меня слишком много дел, чтобы еще выслушивать жалобы на жестокость царских палачей.

— Да-да-да, — зачастил Володя. — Дело в том, что со мной в камере сидел сам Никита Евсеичев. Понимаете. Никита Евсеичев. Он собирался покинуть империю, но вступился на базаре за мальчишку, который листовки наши раздавал. За это и угодил в каталажку.

«Так вот что за барин в шляпе, который мальчишку-листовочника у городового отбить пытался», — понял для себя Буревестник.

— А после его, представляете, Буревестник, прямо ночью, хотели выдернуть жандармы. Сам князь Амилахвари за ним приезжал. Но остался с носом. Наша бюрократическая машина сильнее оказалась княжьего слова! Но сегодня после обеда Никиту Евсеичева будут перевозить из полицейского управления в жандармские застенки. Мы должны его освободить.

— Жандармам, пускай и бывшим, — резко ответил ему Буревестник, — мы ничего не должны. Запомните это хорошенько, молодой человек. Для начала. И подумайте-ка вот над чем. Не может ли этот ваш «сам Никита Евсеичев» быть банальным провокатором. Вы уж простите великодушно, Володя, но еще очень молоды. А в тифлисской жандармерии работают такие волки, что вам и не снилось. Им провернуть подобную комбинацию — раз плюнуть.

— А не сложно будет для тутошних михлюток[5]? — скептически поинтересовался Краб. Здоровяк подпирал плечом дверной косяк.

Буревестник всегда дивился его особенности передвигаться, когда надо, совершенно бесшумно. Хотя вроде бы по грузному верзиле этого никак нельзя было понять.

— Они тут тоже с головами на плечах, — возразил Буревестник, хотя и он считал, что комбинация с нахамившим царю жандармом — это уж слишком. Однако молодого Володю следовало хорошенько отчитать. А заодно и подумать над его словами об этом Евсеичеве. — И, вообще, вымысел должен быть как можно менее правдоподобным. Тем охотнее в него поверят. Помните об этом, Володя. Всегда помните. Потому что стоит вам забыть сию простую истину, как вы тут же окажетесь в застенках. И уже не отделаетесь плетьми за листовки. А вообще говоря, откуда они у вас взялись? Эти злополучные листовки.

— Не знаю, — покраснел юноша, опустив очи долу.

А Буревестник заметил про себя, что когда общается с образованными людьми, вроде Володи Баградзе, то из речи его мгновенно исчезает вся воровская «музыка».

— Я могу сказать, — подал голос из-за массивной спины Краба Дато. — Да дай пройти, медведище ты этакий! — зарычал он.

Краб рассмеялся, пропуская в комнату шустрого Дато. Стоило тому переступить порог, и здоровяк слегка подтолкнул его. Дато при этом чуть не полетел головой вперед. Лишь чудом ему удалось удержаться на ногах. Краб при этом заржал не хуже коня. Дато разразился целым потоком ругательств на грузинском, от которых уши юного Володи покраснели так густо, что хоть прикуривай. Буревестник же одарил товарища неодобрительным взглядом. Из-за таких выходок здесь — на Кавказе — вполне можно и кинжал под ребра получить.

— Подкинули Володе эти листовки, — произнес, наконец, Дато. — Вот, — он извлек из-под одежды одну, — узнаешь, батоно?

Буревестник взял у него листовку. Хотя узнал ее сразу. Только в типографии одной газеты были такие вычурные шрифты. По ним-то ее быстро вычислили жандармы. И прикрыли. А тысячи уже отпечатанных листовок, вроде той, что держал в руках Буревестник, отправились в печь или на склады. Для подобных провокаций.

— Видимо, заподозрили вас в чем-то, Володя, — предположил Буревестник, непроизвольно комкая в пальцах листовку, — вот и подкинули. И это делает своевременное появление этого вот Евсеичева еще более подозрительным.

Теперь уже и сам революционер начал верить в собственные слова о том, что в неправдоподобные комбинации легче всего верят. Уж больно все хорошо складывалось одно к одному. Будто куски головоломки.

— Об этом Евсеичеве только и говорят кругом, — неожиданно высказался Дато. — Мальчишки по улицам бегают, утренними газетами машут, а там кругом этот Евсеичев. И что он такого сделал, что его все так любят? Говорят, его сегодня в жандармское управление везти будут под конвоем. Только бумаг ждут. Сам князь Амилахвари за ним приедет.

А вот эти слова подействовали на Буревестника словно магнит. Если Дато не ошибается, то можно будет прикончить царского пса Амилахвари, воспользовавшись таким шикарным случаем.

— Сам князь, говоришь, за ним приедет, — протянул лидер революционеров. — А вот это уже намного интересней.

Володю отправили на экзекуцию рано утром. Он покорно вышел из камеры, но я видел, как блестели его глаза. Было понятно, что сразу после порки он бегом побежит к своим рассказывать обо мне. И вот тут наступала самая опасная часть моего плана. Если главарь местных революционеров откажется вытаскивать меня, то все летит к чертям собачьим.

Безусловно, я надолго не задержусь в местном жандармском управлении. Достаточно будет одной телеграммы в Питер, чтобы меня выпустили. Однако после этого о каких бы то ни было связях с местным революционным подпольем можно забыть. Да и вообще, скорее всего, придется срочно перебираться в Поти или Баку. И оттуда уже добираться до Африки по официальным каналам. Для меня это было крайне нежелательно. Ибо сильно портило репутацию человека, гонимого отечеством.

Я всегда знал, что ожидание изматывает сильнее всего. Оно вытягивает из тебя жилы. Медленно. С садистским удовольствием палача. Я сидел в камере, ожидая, когда за мной придут. Один раз дверь открылась, но оказалось, что это принесли скудный паек. Он состоял из лепешки с сыром и кружки воды. Не сильно-то разгуляешься. Однако я проглотил все, почти не почувствовав вкуса. Надзиратель вернулся за посудой через четверть часа.

— Пришли на тебя бумаги, — сказал он перед тем, как закрыть дверь. — Сегодня еще заберут тебя от нас.

В следующий раз, когда она отворилась, на пороге стоял уже не один надзиратель. За его спиной в коридоре находилась пара казаков в черкесках. При саблях, кинжалах и карабинах через плечо.

— На выход, — скомандовал надзиратель.

Я нарочито медленно поднялся с покрытого соломой пола. Подошел к двери. Вышел в коридор неторопливым шагом. Однако снова не учел местных особенностей. Здесь подобная размеренность в движениях вызывала скорее уважение, а вовсе не раздражала.

Меня под внушительным конвоем проводили в уже знакомую комнату. В третий раз. При свете дня она оказалась ничуть не менее мрачной. Пристав уже сменился, а потому за выгородкой сидел другой полицейский офицер. А в углу нервно притопывал ногой молодой князь Амилахвари.

— Ну наконец-то управились, — приветствовал он нас. — Я уж думал, что до второго пришествия вас тут ждать придется. С бумагами на сей раз все в порядке? — поинтересовался он у пристава.

Тот только кивнул. Видимо, предпочитал как можно меньше общаться со злым, как оса, князем.

— Пожалуйте в карету, сударь, — сделал мне приглашающий жест Амилахвари. — Она ждет вас.

Я вышел из полицейского управления. И невольно замер на пороге. Послеобеденное солнце ударило в глаза. А я за полтора дня уже успел привыкнуть к полутьме. Несколько раз моргнув, я направился к тюремному возку. Закрытая повозка ничем не отличалась от той, в которой меня привезли сюда. Только рядом с этой стояли привязанные четыре лошади казачьего конвоя.

— Я, с вашего позволения, составлю вам компанию, — произнес князь.

Он пропустил меня внутрь возка. Сам же забрался следом. Как и городовому до него, сабля князю при этом сильно мешала.

— Отстегнули бы вы ее, князь, — сказал я, кивнув на саблю. — По опыту знаю, мешает слишком сильно.

— Что еще вы мне посоветуете? — с фальшивым радушием поинтересовался Амилахвари. Он дважды хлопнул по стенке возка. И тот следом тронулся с места. Мы покатили к жандармскому управлению Тифлиса.

— Например, проверить типографии, — пожал плечами я, — и выявить, на каких именно печатаются листовки.

— Все подозрительные типографии в Тифлисе давно уже закрыты, — ответил мне князь. — Вместе с газетами, которые они обслуживали. По приказу самого графа Сегеди. Те же листовки, что изъяли у мальчишки, были из привозных.

Отправляясь в Тифлис я, конечно же, узнал имена всех влиятельных людей Кавказа. Начиная от наместника и заканчивая тифлисскими градоначальником и полицмейстером. Конечно же, знал я и кто такой граф Сегеди — начальник Тифлисского и губернского жандармского управления. Все характеристики этого человека можно было свести к двум простым словам — старая лиса. Ибо граф был далеко не молод. Зато обладал поистине лисьей хитростью. При таком резвые офицеры, вроде князя Амилахвари, вполне могли добиться серьезных карьерных успехов.

Дальше мы ехали в полном молчании. В отличие от городового Георгия, поручик не страдал излишней словоохотливостью. Или же приберегал ее до тех пор, пока я не окажусь за стенами жандармского управления. Следовать моему совету насчет сабли он тоже не спешил.

Когда наш возок остановился, я понял, что план мой начинает воплощаться в жизнь. А вот князь вряд ли осознавал, какая опасность сейчас грозит ему. Тем более что на меня даже наручников не надели. Ведь я не был особо опасным преступником, а просто неблагонадежным. Однако это не отменяло кое-каких навыков, полученных мной во время службы во второй экспедиции. Да и после — в Крыму, Стамбуле и Аравийской пустыне.

Сделав вид, что меня шатнуло вперед вслед за резко остановившимся возком, я навалился на князя. Ухватил его за пояс и портупею. Он попытался ударить меня кулаком по ребрам, но в тесноте возка особенно не размахнешься. А вот толкнуть кого-то, особенно уперевшись ногой в пол, очень даже хорошо получается. Князь буквально вылетел на мостовую через распахнувшуюся под весом его тела дверь возка. Я выпрыгнул следом.

И первым кого я увидел, был Володя Баградзе. Только юноша успел сменить пиджак и брюки на какую-то местную одежду. И стал похож чем-то на извозчика, на котором я катался с вокзала до гостиницы и дальше.

— Вы свободны, Никита Ксенофонтович! — воскликнул он.

На рухнувшего буквально к его ногам князя Амилахвари Володя даже внимания не обратил. И очень даже зря.

Князь быстро вскочил на ноги. Довольно быстро, несмотря на мешающую ему саблю. Потянулся к кобуре с револьвером. Я опередил его. Левой рукой оттолкнул Володю. Правую же сомкнул в замок прямо на пальцах князя, вцепившихся в рукоятку «смит-вессона». Амилахвари подался назад под моим напором. И мы принялись выписывать странные движения, похожие на коленца замысловатого танца.

— Никита, берегитесь! — услышал я володин голос за секунду до дробного перестука копыт.

Пришлось отпустить князя. Разжав пальцы, я тут же бросился в сторону. Перекатился через плечо. Встал на одно колено. Мимо пронесся казак с шашкой наголо. Попытался достать меня ею. Но я попросту повалился на спину, пропуская остро отточенный клинок над собой.

— Стреляйте, Володя! — крикнул я Баградзе.

Юноша сжимал в руке британский револьвер «Веблей Скотт». Промахнуться с того расстояния, что разделяло Володю и казака, мог бы только слепой. Баградзе вскинул оружие. Нажал на курок. Револьвер громыхнул. Казак схватился за простреленное плечо. Шашка выскользнула из окровавленных пальцев и повисла на ременном темляке. Избегая следующих выстрелов, казак дал коню шенкеля. И тот стремительно помчался вперед по улице. Однако всадник не был нашим единственным врагом.

Опомнившийся за время нашей короткой схватки с казаком князь Амилахвари выхватил-таки оружие. Ствол «смит-вессона» смотрел прямо на меня. Каким уж чудом бывший студент сумел опередить жандармского офицера — я не знаю. Однако факт остается фактом. Володя, на которого князь в тот момент даже не глядел, выстрелил раньше. Дважды рявкнул его веблей. Вот только юноша ни разу не попал в цель. Обе пули пробили деревянную стенку возка.

Амилахвари дернулся в сторону, инстинктивно уходя с линии огня. Это дало мне столь необходимые секунды, чтобы вскочить на ноги.

— Бегом отсюда! — крикнул я Володе.

И юноша мгновенно подчинился. Он побежал вслед за мной к ближайшему проулку. Князь все-таки выстрелил. Но уже нам вслед. И не попал. Три пули выбили каменную крошку из стен окрестных домов. Мы же с Володей счастливо втиснулись в узкий проулок.

Теперь уже он вел меня. Ведь я совершенно не представлял себе, куда нам следует бежать.

А за нашими спинами все громче звучали выстрелы. Похоже, там развернулось настоящее уличное сражение.

Глава 3

Володя привел на меня на какую-то конспиративную квартиру. Где она находилась, я совершенно не представлял. И заставь меня кто-нибудь пройти путь от места нападения на возок досюда, да еще по всем этим закоулкам, я не смог бы сделать этого. Даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Немногим лучше камеры, конечно, — извиняющимся тоном произнес Володя. — Но, как говорится, чем богаты.

Квартирка была невелика — и вправду, не больше тюремной камеры — и изрядно захламлена. Вся обстановка внутри оказалась очень старой. Многие вещи сломаны, а после починены кое-как. На скорую руку. Из единственного окошка открывался вид на реку.

Быть может, знай я город — то и понял бы, в какой части Тифлиса нахожусь. Однако для меня все вокруг было абсолютно незнакомо.

— Скоро остальные придут, — сообщил мне Володя. — Надеюсь, они прикончили этого кровопийцу князя Амилахвари. В последнее время Буревестник им только и бредит. Все уже говорят ему, что пора менять место. А он уперся, словно буйвол. Хочет сначала князя убить — и только после этого уезжать из города.

— Чем же так сильно насолил вам князь? — поинтересовался я, отходя от окна и присаживаясь, не без опаски, на шаткий стул.

— Он умный и хитрый враг. Его сам граф Сегеди ценит. Амилахвари не гнушается никакими подлостями, лишь бы достичь поставленной цели. Но самое важное, как говорит Буревестник, что его смерть будет пощечиной всему Тифлисскому управлению.

Тут скрывающийся за птичьей кличкой предводитель революционеров был, без сомнения, прав. Если до самого графа Сегеди им, конечно, не добраться, то уж убийство активного и целеустремленного офицера станет отличным завершением работы группы этого самого Буревестника в Тифлисе.

— Вы, наверное, есть хотите, Никита? — забеспокоился Володя. — Так у меня тут припасено кое-что. И брынза, и хачапури, и половинка холодного цыпленка есть. И вино найдется, конечно.

Я не стал отказываться. Есть, конечно же, хотелось очень сильно. Тем более после перечисления грузинских блюд, припасенных Володей.

Мы как раз приговаривали половинку цыпленка, запивая его вином, когда двери распахнулись, и на пороге возник высокий человек в местной длиннополой одежде. Из-за нее он казался похожим на ворона. Лицо его было замотано полой башлыка. За его спиной маячил здоровяк, из-под одежды которого торчал край гренадерской кирасы. И еще несколько человек. Но их разглядеть не представлялось возможным вообще.

— Трапезничаете? — без малейшего акцента произнес вновь прибывший.

Не чинясь, он прошел к столу. Сел с нами, подвинув ближе стул. Махнул рукой тем, кто остался стоять по ту сторону порога.

— Идите. Я пока сам поговорю с нашим спасенным.

Остальные революционеры поспешили выполнить его указание. Даже дверь за собой прикрыли. Хотя я был точно уверен — кто-то из них подпирает ее с другой стороны. На всякий случай.

Буревестник быстрым движением размотал башлык. Отбросил его полу за спину, чтобы не мешался. Лицо у лидера революционеров было самое обыкновенное. Ни разу оно не попадалось мне среди тех, что доводили до нас как особо опасных. Это говорило о том, что Буревестник, действительно, весьма ловкий тип. Скорее всего, он ни разу еще не попадал к нам.

Буревестник взял кусок цыпленка с тарелки. Принялся жевать.

— Так что с князем? — не выдержал Володя, сорвав лидеру революционеров всю отлично выдержанную паузу. Баградзе ведь не знал, в какие игры со мной принялся играть Буревестник.

— Ушел.

Глава революционеров доел кусок курятины, вытер руки прямо о конец башлыка. Взялся за сыр. Я столь же невозмутимо ел. Отщипывал себе маленькие кусочки от цыплячьей грудки.

Наконец, Буревестник насытился. Он вытер руки о кусок хлеба. Принялся уплетать его. Однако взгляд холодных глаз революционера был направлен на меня. Хотя обращался он вроде как к Володе.

— Мы его прижали уже. Думали, никуда не денется. А тут казак налетел из конвойных. Дато его из карабина снял. Но князь на казацкого коня вскочил — и только мы его и видели. Отстреливался тоже знатно. Правда, в этот раз никого не убил из наших. Да и ранений серьезных ни у кого нет.

— Это хорошо, — в голосе Володи звучало явное облегчение.

— Плохо, что князь ушел снова, — хлопнул ладонью по столу Буревестник.

— А я считал, что наша главная задача спасти Никиту.

Мы с Володей во время трапезы уговорились называть друг друга по именам. И на ты.

— Ты его спас — со своей задачей справился, Володя. А вот нашей задачей было — устранить князя. И, как видишь, мы с ней не справились.

Он поставил локти на стол. Внимательнее вгляделся в меня.

— А теперь мне бы хотелось понять, кого же мы спасли из лап жандармов. Неужто передо мной сам Никита Евсеичев. Бывший жандармский штабс-ротмистр. Герой Стамбула и этого непроизносимого местечка…

— Месджеде-Солейман, — заметил я.

— Вот именно. Этого самого. И что же такой человек делает в Тифлисе? Когда о вас замолчали газеты, я уж грешным делом подумал, что вы или в Сибири уже, или через границу подались.

— Я и подался, — кивнул я. — Только вот на севере граница хоть и близко, да как-то не с руки мне через нее идти. Я ведь не в отставке, а в бессрочном отпуске числюсь. Мне всегда на этом основании могут отказать. А на юге всегда проще уйти. Хотя бы и с контрабандистами.

— Из Тифлиса никуда не уйдешь. Чего вы тут решили осесть?

— За меня решили все. Я только вчера приехал поездом из Питера. Хотел как можно скорее в Поти или Баку двинуть. Но даже билетов купить не успел. Взяли меня на этих ваших листовках.

— Глупо было так вот попадаться. В вашем-то положении.

— Глупо, — не стал спорить я. — Но вы же видите, я далеко не всегда склонен поступать умно. Особенно когда это идет вразрез с моей честью.

Вот тут мне очень сыграл на руку инцидент с дерзостью государю. Крыть Буревестнику было нечем. Человек, открыто возражавший самому царю, уж точно не побоится городового.

— И как же вы теперь намерены покидать пределы империи? — поинтересовался Буревестник. — Вряд ли вам так уж легко удастся выбраться хотя бы из Тифлиса. Ваше освобождение вызвало невероятный переполох. Мне успели донести, что вокзал закрыт и всех отъезжающих проверяют весьма тщательным образом.

— Значит, придется пересидеть у вас какое-то время. Пока обстановка не уляжется.

— Не боитесь злоупотребить нашим гостеприимством?

После этих слов Буревестника Володя Баградзе аж подскочил. Хотел, наверное, высказать тому что-нибудь оскорбленно-обвиняющее. Однако одного взгляда предводителя революционеров хватило, чтобы юноша опустился на стул. Силой характера Буревестник обладал выдающейся.

— Вы вытаскивали меня из лап жандармов явно не для того, чтобы вернуть меня обратно. Значит, сами имеете на меня некие планы. Вы рисковали жизнями при нападении на возок, охраняемый казачьим конвоем. И вряд ли тут дело только в моей репутации человека, надерзившего самому императору. Вас что-то интересует в моей личности, Буревестник. Ведь не одни же слова и уверения моего нового друга Володи Баградзе подействовали на вас, не так ли?

— Все верно, — не стал отпираться лидер революционеров. — Но пока я не могу понять, какую именно службу вы сможете сослужить нашему делу здесь, в Тифлисе. А для начала вам стоит устроить проверку.

Он поднялся из-за стола.

— Я сообщу вам, когда вы будете нужны. А пока рекомендую не покидать этого дома. Как и вам, Володя. Царские жандармы легко сложат два и два — и увяжут вас с нападением на возок. А значит, показываться в городе вам опасно. Все необходимые для изготовления бомб материалы вам доставят прямо сюда.

Буревестник шагнул к двери. На пороге остановился и шутливо отсалютовал нам.

— Не скучайте.

Дато раскачивался на шатком венском стуле. Была у него такая дурацкая привычка. Буревестник, глядя на него, всякий раз гадал — выдержит ли стул или развалится от такого варварского обращения. Делать Дато замечания Буревестник не стал. Наверное, еще и потому, что ему было интересно узнать результат этих раскачиваний. Несчастный предмет мебели и без того подвергался тяжкому испытанию, когда на него садился Краб. Однако стойко выдерживал все, что только не приходилось на его многострадальную судьбу.

— Карета казначейства хряет[6], как обычно, в полдень по Головинскому[7], — сообщил, не переставая покачиваться на стуле, Дато. — Погода[8] от пяти стрел[9] верхами. И при самой карете еще пара каплюжников с карабинами на козлах. Тут без бомбы не обойтись никак.

— Будет бомба, — кивнул Буревестник. — Володе уже доставили все необходимое. Он обещает сделать пару адских машин к завтрашнему утру.

— Бомба — это хорошо, — почти философически заметил Дато. А затем резко сменил тему. — Старики недовольны. Говорят, слишком разворошили мы и каплюжников, и михлюток. Злые они все, как осы. Если еще и экс будет, то совсем они с ума посходят. Начнут давить так, что и головы никому не поднять. Ни нам, ни мазам[10] честным.

— После экса заляжем на дно, — пообещал Буревестник. — Мне надо проверить в деле бывшего михлютку. Повязать его кровью своих же. И если он фига, то стрелять в стрелу с каплюжниками не станет. Тогда мы его там же и приткнем[11]. Положим вместе с остальными. И можно будет в Поти ухрять[12] или в Баку.

— Без экса нельзя его проверить? Старики сильно недовольны сейчас. После экса могут что-нить темное[13] нам сотворить.

— Передай старикам, что я их угроз не боюсь. Я тут дело революции делаю, а не их выгоду блюду. И работать с оглядкой на них не собираюсь. Вот так и передай все. Слово в слово, Дато. Хочу, чтобы они понимали — с кем имеют дело.

От ярости из речи Буревестника напрочь ушла воровская музыка. Сейчас с Дато разговаривал стальной лидер революционеров, который ни под кого прогибаться не станет. Чего бы это ему ни стоило.

Дато поднялся со стула. Ничего отвечать на короткую, но яростную отповедь Буревестника он не стал.

— И еще одно, — догнала направившегося к двери Дато короткая фраза — Ни в Поти, ни в Баку тебе с нами не по пути.

Понятливый Дато даже кивать не стал. Просто вышел из комнаты.

Буревестник покинул ее несколькими минутами позже. Он прошелся по коридору до занимаемых Крабом и еще парой тифлисских революционеров комнаты. Вошел, как обычно, без стука. Краб оказался в комнате один. Он валялся на топчане, закинув здоровую руку за голову. Искусственную он поднял к небольшому окошку и любовался тем, как зимнее солнце играет на матовых стальных пальцах.

— Я уже и забыл, когда снег в прошлый раз видеть приходилось, — меланхолично произнес товарищ. — Сколько лет мы все по югам да по югам. Севастополь. Теперь вот Тифлис. Потом еще дальше на юг.

— Попадемся, — не смешно пошутил Буревестник, — и будет нам обоим на каторге снега — завались.

— Мы с тобой накуролесили уже не на каторгу, а на петлю.

— Ну, значит, так тому и быть, — отмахнулся лидер революционеров.

— Не хочу в петлю. Лучше в драке сгинуть. У меня Володина «книжка» всегда при себе на этот случай. — Краб вынул из-под подушки небольшой томик. Только начинен тот был не знаниями, а адской смесью, которая может уничтожить на месте пятерых человек. — Вот будут меня вязать, успею эту книжечку открыть, тогда всем плохо станет.

— А ты чего это такой унылый, Краб? — попытался расшевелить его Буревестник. — О смерти болтаешь.

— А черт его знает, — пожал плечами тот. — Тоска какая-то дурацкая напала.

— Завтра утром мы эту тоску развеем. Экс проводить будем. Проверим в деле спасенного нами жандарма бывшего.

— Не доверяешь ему — это правильно. Они псы все такие — душа у них песья. Не переделаешь ее уже на новый лад. Только может стоило бы его на новом месте проверить? Вернее бы вышло.

— Мне деньги с этого экса нужны будут сильно. Я нашел выход на одного продажного офицерика со складов военного округа. Так вот он готов по сходной цене уступить нам винтовки Бердана. Их в армии меняют на новые, какие-то многозарядные, что ли. А сюда свозят в огромном количестве старые из других округов. Вот они-то нам сильно пригодятся на новом месте. Надоело мне зависеть от благодетеля нашего, будь он неладен. Не нравится он мне совсем.

— Из берданок хорошие обрезы получаются, — кивнул Краб. — Хотя аглицкие и обрезать не надо. Даже одной рукой с нею управиться вполне можно.

— На те винтовки нам патроны доставать у благодетеля приходится. А для берданок и сами найдем легко.

— Это понятно, — протянул Краб. — Деньги и патроны в нашем деле всегда нужны. И пса бывшего проверить надо. Если своих покусает, то обратно дороги ему уже нет.

— Ты так говоришь, Краб, будто тебе это все равно не по душе.

— Жарко тут слишком для меня, Буревестник. Говорят, от этой жары у человека мозги в голове плавиться начинают. Зима вон на дворе, а ни единой снежинки не упало. Дождь только зарядить может. Противный такой, что спасу нет. А как оно на новом месте будет — не знаю вовсе.

— Уж там-то тебе не до дурных мыслей будет, Краб. Лиха беда начало.

— Есть дыра, будет и прореха, — закончил поговорку Краб. — Ты просто так поболтать пришел? Или же дело есть какое?

— Есть и дело, — кивнул Буревестник. — Не нравится мне Дато. Старики местные на него сильно давят. Ты присматривай за ним. Сам понимаешь, никому, кроме тебя, я этого поручить не могу. Все тут друг другу кумовья.

— Пригляжу, конечно. Я и так одним глазом за ним смотрю. С тех пор, как ты сказал, что он на двух стульях разом сидит. Да еще и раскачивается.

Буревестнику вспомнилась дурацкая привычка Дато — и он усмехнулся. Только все равно вышло невесело.

Я отлично понимал, что мне надо помогать Володе в его работе над адскими машинами. Тем более что молодой человек не требовал от меня чего-то сверхъестественного. Однако сама мысль о том, чтобы готовить теракт собственными руками, коробила меня — и довольно сильно. Вот только в моем положении приходилось затолкать эти мысли поглубже, чтобы не вызывать подозрений.

Думать о том, что в самом скором времени мне придется стрелять в полицейских или казаков, и вовсе не хотелось. А в том, что проверка, которую учинит мне Буревестник, будет крайне жестокой, я ни в коей мере не сомневался. И если я хочу втереться к нему в доверие, да еще так, чтобы получить доступ к гипотетическому британскому союзнику, мне придется пройти ее. А это означало пролить кровь ни в чем неповинных казаков или полицейских, если не жандармов. От Буревестника я мог ожидать чего угодно.

Пока же мне приходилось помогать Володе Баградзе делать бомбы. Я решил полностью сосредоточиться на этом процессе. С одной стороны, мне самому хотелось хотя бы частично овладеть им. Вдруг когда пригодится. С другой же — процесс изготовления адских машин был достаточно опасен, чтобы отвлекаться.

Володя работал с кажущейся легкостью настоящего профессионала своего дела. Отмерял, пересыпал, смешивал, разогревал до нужной температуры. Мне же отводилась самая простая работа. В основном я наполнял кусками рубленой проволоки и гвоздями банки, служащие корпусами для бомб. После этого Володя лично ставил в середину саму бомбу. И всякий раз я замечал на лице молодого человека испарину. Не так-то просто дается ему его дело.

Взрыватели всегда лежали отдельно. В другой стороне нашей небольшой комнаты. Они представляли собой стеклянные трубки разной длины, наполненные сероватым порошком. Володя называл его гремучей ртутью.

Покончив с банками, мы взялись за изготовление замаскированных адских машин.

Как только Володя достал из-под кровати внушительную стопку книг, я сразу же вспомнил Севастополь. Тощего паренька в шинели с такой же стопкой книг. И взрыв, перевернувший пролетку. А теперь мне придется готовить такие же бомбы.

В них не было места для обрубков гвоздей и кусков проволоки. Зато заряд Володя устанавливал в несколько раз больший, чем в банках. Кроме того, приходилось сразу же ставить и взрыватели с крайне коротким запалом. Тогда-то мне стало понятно, почему тот тощий парень в шинели взорвался вместе со своей адской машиной. Просто не сумел кинуть ее достаточно быстро и достаточно далеко.

Я не принимал участия в работе над этими бомбами. Даже не предлагал Володе свою помощь. Понимал, что работа тут почти филигранная, и я скорее все испорчу, нежели помогу. И не стоит забывать — одна неточность и мы взлетим на воздух со всем этим зданием. От взрыва одной бомбы детонируют остальные. А тогда от нас двоих и памяти, наверное, не останется.

Когда же и с начиненными смертью книгами было закончено, Володя просто завалился на кровать. Он тяжело дышал. Пот ручьями струился по его лицу. Он даже не трудился его стереть.

Все-таки чудовищно тяжелой была работа химика в таких вот боевых группах.

Я прибрал взрывчатые книги подальше от банок. Обходился с ними крайне осторожно. Однако все равно каждый раз мне было очень страшно брать в руки очередную перевязанную бечевкой стопку. Ведь в ней одной заключено столько смерти.

Буревестник заявился уже ближе к ночи. И в этот раз он был не один. Его спутником был человек таких габаритов, что стоило ему войти вслед за Буревестником, как в нашей комнатке стало совсем тесно. Я отметил металлический протез вместо руки у здоровяка и странно помятую одежду. Не так, словно он спал в ней, что было нормально. Нет. Тут явно что-то другое. А вот что — я понять не смог.

Здоровяк, правда, не задержался у нас. Он молча выложил на кровать из заплечного мешка ворох местной одежды. Тут и думать нечего — кому она могла предназначаться. На стол же однорукий поставил еду и пару бутылок вина. После этого, также ни слова не сказав, вышел.

— Краб у нас вообще не сильно разговорчивый, — объяснил после его ухода Буревестник. — Смотрю, Володя, вы хорошо поработали. Тут взрывчатки хватит, чтобы дворец наместника взорвать. Или жандармское управление.

— А вы решили меня проверить в таком деле? — пошутил я, но глянул при этом прямо в глаза революционеру.

— Нет пока. До таких масштабов нам еще далековато. Пока будет экс. Знаете, что это означает?

— Ограбление, — пожал плечами я. — Знаю, что вы любите называть это дело другими словами, но суть неизменна. Вы собираетесь грабить.

— Верно, — кивнул Буревестник. — Казначейскую карету. В ней будет достаточно денег, чтобы основательно пополнить нашу революционную казну. Выкупить отпечатанную за границей литературу и листовки. И на оружие еще останется. Вы же, Никита, завтра, конечно, не откажетесь поучаствовать в нашем эксе?

— Думаю, выбора мне, Буревестник, вы не оставили. Поэтому соглашусь добровольно. Надеюсь только, оружие вы мне дадите. Или придется отбивать его у охраны кареты?

— Завтра перед эксом получите револьвер с полным барабаном. Если я кого-то беру с собой, то не для того, чтобы сделать из него овцу на заклание. Вашей задачей, Никита, будет прикрывать Володю, который кинет под колеса кареты свою адскую машину.

— Я не нуждаюсь… — вскинулся юноша, но лидер революционеров осадил его снова.

— Нуждаетесь, Володя. Как и всякий бомбист. У вас же руки будут заняты вашими «книгами». А конвой сейчас нервный — может начать палить во всякого, кто покажется подозрительным. Поэтому Никита вас будет прикрывать.

— С едой стоит поаккуратней быть, — заметил я, когда Буревестник принялся расставлять принесенную его товарищем снедь.

— Вы насчет ранений в живот? Не беспокойтесь. У нас с медициной настолько плохо, что от него умирают в любом случае. Ел человек за сутки до ранения или нет — не важно.

Не то чтобы эти слова успокоили меня, однако если все равно помирать, то лучше уж на сытый желудок. Тут Буревестник был полностью прав.

Примерять местную одежду я начал уже утром следующего дня. Для этого пришлось встать за два часа до того, как к нам обещал зайти Буревестник. И, наверное, без помощи Володи Баградзе я бы точно не разобрался, что и как правильно надевать. Если со штанами, мягкими сапогами и сорочкой все было более-менее понятно, то верхняя одежда, которая называлась чоха, все-таки несколько отличалась от обычной черкески. Намного длинней и сильно приталена. Ту, что выделили мне, оказалась широковата в поясе. И ее стянули узким ремешком. Выглядело, наверное, со стороны смешно и неуклюже. Однако меня это не сильно волновало.

На голову мне намотали черный башлык. Володя помог закрыть им лицо. Так что выглядел я теперь совсем по-разбойничьи. Собственно, как и мой спутник.

Володя подхватил увесистую стопку взрывающихся книг. Аккуратно пристроил их на кровати.

— Для экса хватит, — сказал он. — Даже с лихвой.

— А остальное куда же? — поинтересовался я.

— Ты же видел, Никита, как трудно делать эти чертовы бомбы. Я потому и стараюсь за один раз извести все материалы. Если только руки не начинают сильно дрожать. Вот сколько ни работаю с этими адскими машинками, но никак привыкнуть не могу.

Я не стал задавать Володе вопрос, так и крутящийся на языке. Слишком уж обидным тот был. Не дрожат ли у него руки, когда он эти бомбы кидает. Да и, собственно говоря, я это узнаю уже очень скоро.

Буревестник снова заявился к нам в сопровождении однорукого товарища. Теперь я понял, почему у того была так странно замята одежда. Прямо поверх черной чохи он носил гренадерскую кирасу, во многих местах запаянную и выпрямленную. Кирасу частично закрывало самое обыкновенное пальто. Наверное, совсем не лишнее при здешней погоде. Точно такое же носил сегодня и Буревестник. И еще пару припас для нас с Володей.

А еще Буревестник выдал мне оружие. Британский «Веблей Скотт» с полным барабаном патронов. И кобуру к нему.

— Вряд ли на эксе вам понадобится больше шести патронов, — сказал Буревестник, вручая мне револьвер.

Я только плечами пожал. Что тут говорить? Можно радоваться, что вообще оружие дали. Ведь видно, что никто из революционеров, за исключением Володи Баградзе, мне не доверял. И ничего удивительного в этом нет.

— Надеюсь, вы мне не «вареные» патроны в барабан загнали? — усмехнулся я, пристраивая кобуру на пояс. Под пальто ее не было видно.

— Вот на эксе и узнаете, — усмехнулся Буревестник.

Он вообще пребывал в приподнятом настроении. Его словно переполняло возбуждение. Наверное, все дело в предстоящей операции. Честно говоря, и у меня кровь быстрее бежала по жилам. Хотелось, чтоб все поскорее началось. Терпеть не могу ждать. Хоть это и не лучшее качество для жандарма.

— Брать будем у стройки[14], — сообщил нам последние инструкции Буревестник. — Ты, Володя, кидаешь бомбу — и тут же уходишь переулками. Вы, Никита, прикрываете его. Чтобы ни один волос не упал с Володиной головы. Если с ним что-то случится…

Буревестник красноречиво не закончил фразу. Все и без слов было понятно.

Володя хотел заступиться за меня, но я остановил его, положив руку на плечо.

— Уходите через десять минут после нас, — велел Буревестник на прощание.

Стоило ему выйти, как Володя вскочил на ноги.

— Да как он смеет подозревать тебя, Никита?!

— Правильно делает, — кивнул я. — Я ведь вполне могу оказаться засланным казачком. А вовсе никаким не Никитой Евсеичевым. Однако оружие мне дали, так что за себя постоять на эксе смогу.

— Но ведь Буревестник и после экса, скорее всего, не станет доверять тебе.

— И опять же правильно. Уверенности в человеке вроде меня быть не может. Именно поэтому я стремлюсь покинуть Родину. И сражаться за идеалы революции в мои планы, Володя, не входит.

Наверное, этими словами я сильно испортил радужное впечатление, создавшееся у Володи относительно меня. Но ведь не может же он вечно жить иллюзиями и представлять себя едва ли не оруженосцем при Неистовом Роланде нашего времени. Или каком-нибудь другом герое.

Молодой человек замолчал. Он сидел, опустив голову. Уныло разглядывал пол под ногами.

Когда же по моим прикидкам прошло десять минут, мне пришлось толкнуть его в плечо, чтобы вывести из этого забытья. Он поднялся на ноги — и, ничего не говоря, вышел из комнаты. Только подхватил под мышку стопку опасных книг. Я последовал за ним.

Пока мы шагали какими-то богом забытыми задворками Тифлиса, я успел не раз раскаяться в том, что сказал Володе. Ведь последнее же дело портить настроение перед операцией. Но теперь уже поздно. Молодой человек погрузился в пучину меланхолии. Теперь мне придется следить за ним особенно тщательно. В таком состоянии духа очень просто нарваться на пулю.

Наконец, мы остановились у частично закрытого лесами здания. Что это должно быть, когда строительство закончат, я слабо себе представлял. Однако место для засады выбрано идеальное. С улицы нас не видно совершенно. Да и в ранний утренний час прохожих вокруг почти не было. Разве что пара чиновников спешила к началу присутственного времени.

Копыта застучали по мостовой спустя пару минут после того, как мы с Володей заняли свое место. Сначала мимо нас проехала четверка казаков передового конвоя. Видимо, тут дела обстоят крайне серьезно. Виденные мною в Питере казначейские кареты охранялись всего парой конных полицейских. Да и то лишь для вида. Мало кто решался нападать на них. В Тифлисе, по всей видимости, дела обстояли иначе.

Как только казаки проехали, Володя выступил вперед. От его меланхолии не осталось и следа. Молодой человек был предельно сосредоточен. И только пальцы, нервно тискающие стопку опасных книг, выдавали его внутреннее напряжение.

Показалась запряженная парой карета. Володя весь подобрался. Теперь он напоминал хищника перед атакой. И мне сразу стало понятно — руки у него не дрогнут.

Стопка «книг» метким броском отправилась прямо под колеса кареты. И как только задние наехали на нее, как прогремел взрыв. Сила его оказалась такова, что карету просто перевернуло, повалив на бок. Это стало для остальных сигналом к атаке.

Выстрелы захлопали со всех сторон. Заржали кони. Закричали люди.

Увидевший нас полицейский на козлах выхватил револьвер. Но я опередил его. Как у меня в руках оказался веблей — не помню. Я просто отреагировал на движение полицейского. Выстрел. И тот валился с козел. Во лбу у него как будто само собой появляется кровавое отверстие.

Я пропустил Володю мимо себя. Нам сложновато было разминуться в тесном проулке. И это едва не стоило жизни нам обоим.

Не один только полицейский на козлах заметил нас. Володя как раз протискивался мимо меня, когда к нашему проулку подскакал казак с винтовкой в руках. С расстояния, разделявшего нас, промахнуться практически невозможно. А увернуться у меня шансов не было вообще.

Время как будто замедлилось. Я успел разглядеть торжествующую ухмылку на лице казака. Увидел, как он наводит на меня уже готовую к бою винтовку. Сам я вскинул веблей в тщетной попытке опередить его. Хотя и понимал уже — бесполезно. Он выстрелит раньше. А промахиваться казаки не умеют.

И все-таки два выстрела практически слились в один. Боль пронзила мое плечо. Теплые струйки крови потекли по руке. Казаку же повезло куда меньше. Он получил от меня пулю прямо в живот. Кровь стремительно пропитывала его серую черкеску.

Превозмогая боль, я бросился следом за Володей. Тот даже оружия не достал. Если оно, конечно, у него вообще было.

Мы снова бежали по каким-то закоулкам. За спиной все тише слышалась стрельба. Экс оказался шумным, но, как ему и положено, быстрым. Теперь, наверное, революционеры потрошат карету, вытаскивая из нее мешки ассигнаций. Добыча их ждала сегодня богатая.

Как только зацокали копыта казачьих коней, Буревестник машинально взвел курок своего веблея. Хотя современный британский револьвер в этом совсем не нуждался. Рядом столь же отработанными движениями проверял оружие Краб. Остальные налетчики этим себя не утруждали. Еще одна особенность жителей Тифлиса. Они всегда содержали оружие в идеальном состоянии. И оно не нуждалось ни в каких проверках.

Передовой конвой миновал здание строящегося театра. Через считанные секунды Володя Баградзе метнет свою адскую машины под колеса казначейской кареты. Но как бы ни готовил себя Буревестник к этому взрыву, тот все равно заставил его дернуться. Карету, кажется, даже слегка в воздух подбросило — такова оказалась сила взрыва. Хотя, быть может, это сыграло с Буревестником злую шутку разыгравшееся воображение. Взрывом карету повалило на бок. Высунувшийся из-за вставших на дыбы козел полицейский первым вскинул оружие. Однако тут же упал. Затылок его разнесло на куски. Так бывает после попадания из крупнокалиберного револьвера, вроде веблея, прямо в лоб.

А потом Буревестнику стало не до того, чтобы крутить головой.

Вокруг воцарился настоящий хаос. Его люди выскакивали из переулков и прямо из выходящих на улицу дверей домов и магазинчиков. Казалось бы, беспорядочно палили из пистолетов и обрезов по казакам и карете.

Рядом с Буревестником громко ухнула британская винтовка. Ее пуля сразила казака. Тот схватился за лицо — и свалился с седла. Кровь обильно лилась ему на ладони, пачкала рукава черкески.

Этот выстрел словно разбудил самого Буревестника. Он вскинул револьвер — и вот его револьвер присоединился к всеобщей какофонии выстрелов.

Не высовываясь из-за прикрывающих его домов, лидер революционеров всаживал пулю за пулей в мечущиеся силуэты всадников.

Рядом стрелял Краб. Он ловко управлялся с однозарядной британской винтовкой. Живая и искусственная руки его летали столь стремительно, что ими можно было залюбоваться. А вот в меткости товарищ так и не прибавил. Первое точное попадание стоило списать на банальную удачу. А потому палил Краб часто, хоть и без особого эффекта. Правда, как и многие из налетчиков.

Казаки отвечали с убийственной точностью. Однако их было слишком мало. Да и лишенные маневра на пускай и широком Головинском проспекте всадники были, можно сказать, обречены. И они падали под копыта своих же коней один за другим, пораженные меткими выстрелами. Или же просто скошенные неумелой пальбой. Но жизни свои казаки старались продать подороже.

Один даже сумел подскакать к краю проспекта. Обрушил свою шашку на не успевших спрятаться налетчиков. Раз, два, три! Вот уже трое лежат под копытами его коня. Понадобилось не больше одного удара, чтобы расправиться С каждым из них.

Казак повернул лошадь в сторону укрытия Буревестника и Краба. Лидер революционеров вскинул револьвер. Однако не стал палить без толку, по-американски. Сейчас требовалась выдержка. Выдохнув, Буревестник навел оружие на казака. Медленно нажал на курок. Револьвер дернулся в руках Буревестника. Плюнул огнем в грудь казаку.

Уже вскинувший оружия для удара всадник откинулся на спину. По серой черкеске на груди расплывалось черное пятно крови. Конь по инерции сделал несколько шагов. Казак вывалился из седла, раскинув руки. Упал на мостовую. Шашка выпала из разжавшихся пальцев. Звякнула по камням мостовой.

— Черт побери, — выдохнул Краб. — Никогда я не научусь стрелять, как ты.

Оказалось, что этот казак был последним. Буревестник опустил револьвер. Машинально выкинул пустые гильзы и поставил на их место заряженные патроны. Только после этого оценил картину побоища.

Семеро казаков валялись на мостовой. Вокруг их тел растекались лужи крови. Оба полицейских с козел тоже были мертвы. И только один казак еще подавал признаки жизни. Он катался по камням мостовой, зажимая обеими руками рану на животе.

— Дерибань карету, — бросил налетчикам Буревестник. На деле к нему снова вернулась воровская музыка. — Краб, за мной. Глянем, что там со стрелой.

Казак валялся точно напротив того места, откуда Володя метал бомбу.

Когда Буревестник с Крабом подошли к нему, казак уже умирал. Уже почти перестал дергаться. И понять, что он еще жив, можно было лишь по открывающемуся, словно у рыбы, в немом крике рту.

Буревестник добил казака выстрелом в висок. Тот дернулся еще раз — и затих. Лишь верный конь рядом переступал с ноги на ногу, цокая по залитым кровью камням подковами.

Краб не стал протискиваться в узковатый для него проулок. Буревестник же шагнул в него. Внимательно огляделся. Первым делом заметил кровавое пятно на стене. Кровь явно не могла принадлежать казаку. Выходит, это либо Володя, либо его спутник пострадали в схватке с всадником. Однако и того и другого след простыл, как и было велено. Это уже обнадеживало.

— Возвращаемся, — кивнул Крабу Буревестник. — На квартире узнаем, Володе или нет пуля тут досталась.

Налетчики тем временем перекидали мешки с ассигнациями на телеги и арбы. И были готовы покинуть место преступления.

Буревестник первым вскочил на козлы ближайшей неказистой повозки. Налетчик, уже державший поводья, слегка хлопнул ими пожилого коня по спине. Тот размеренной рысью затрусил прочь.

После взрыва Володиной бомбы не прошло и десяти минут. Экс всегда требует стремительности. И Буревестник этого никогда не забывал.

Сидеть с Володей в тесном помещении было просто невыносимо. Юноша, конечно, помог мне с раной на плече. У него были и спирт, чтобы промыть ее, и чистый бинт для перевязки. Однако он не произнес ни слова с тех самых пор, как замкнулся в себе еще до экса. Даже когда с раной возился, все объяснял лишь жестами и касаниями. Как только он закончил с нею, в комнате повисло тяжелое, почти физически ощутимое, напряжение.

Я никак не мог примоститься, чтобы раненая рука не цеплялась за что-нибудь. Каждое прикосновение к ней вызывало настоящий взрыв боли. Я втихомолку скрипел зубами, ища более-менее подходящее положение. Наконец, сумел хоть как-то усесться, пристроив раненую руку на коленях и поддерживая ее здоровой. Не самое удобное положение, однако оно позволяло мне почти забыть о боли.

Хотя она все равно оставалась. Тянущая и противная. Казалось, это от нее спина и лоб покрываются липкой испариной. Каждый вдох дается с трудом. Горло постоянно саднит.

Я и сам не заметил, как откинулся спиной на стену. А после медленно сполз по ней. Наверное, когда упал в кровать, то уже был без сознания.

Пришел в себя я от того, что кто-то льет воду на мою рану. По небольшому опыту предыдущих ранений я знал, что это означает. И даже не совсем очнувшись, понял — сейчас будет больно.

Когда бинты сорвали с раны, я глухо застонал. Оказалось, что во рту у меня деревянный брусок — не иначе, как для того, чтобы язык не прокусил.

— Это ничего, — услышал я немолодой голос. Говорил он с сильным акцентом — и о значении половины слов мне приходилось догадываться. — Ничего. Стонет, значит, жив еще. Да и чего бы такому молодому, здоровому от одной пули помереть. Не в сердце же пуля. В плечо только.

Я открыл глаза и увидел, наконец, своего мучителя. Это был седой, заросший белой щетиной доктор. Одет он был в халат поверх чохи и войлочную шапочку. Он внимательно разглядывал рану на моем плече. Я ощущал, как по руке снова начала струиться кровь.

— Много крови потерял, — продолжил доктор, — это плохо. Теперь надо больше красного вина пить. У нас вино хорошее — мигом кровь в жилы вернет. А вот рана чистая. Кто над нею поработал, а? Признавайтесь.

Врач глянул, насупив брови на Володю и Буревестника, стоявших у моей постели.

— Я обработал рану, — наконец сознался Володя, — и теперь жалею об этом.

— А чего жалеть, — расплылся в улыбке доктор, — хорошо ведь поработал. Очень хорошо. Как настоящий врач, ей-богу. Сейчас перевязку поменяем — и будет ваш друг как новенький. Не всем так повезло на вашем деле, как ему.

— Спасибо вам, Леван, — кивнул ему Буревестник. — Вот деньги за вашу работу. — Он протянул пожилому доктору пачку ассигнаций. — Вы берите, не бойтесь. Они — чистые. Не с экса.

— Все у вас деньги кровавые, — буркнул старый доктор. — Только потому и беру, чтобы вы на них новых ружей да патронов не накупили себе. Как мальчишки, ей-богу.

Он спрятал деньги за пазуху. Быстро обработал мою рану и туго перебинтовал ее.

— Теперь, молодой человек, — наставительно добавил он, прежде чем выйти, — ней больше вина и не лезь под пули. А чтобы на ноги скорее встать, микстурку, что я оставил, в вино добавляй. И будешь скакать молодым козликом уже через недельку.

Попрощавшись с Володей и Буревестником, врач вышел.

Володя продолжал делать вид, будто его ничего тут не касается. Он отвернулся к окну — и глядел в него с совершенно безучастным видом.

Буревестник же присел па стул рядом с моей кроватью.

— Не знаю, какая кошка между вами тут пробежала, — сказал он, — да и не интересует это меня сейчас. Я рад, что ты жив и не дал Володю в обиду. Он рассказал мне, как ты стрелялся с казаком.

Прежде чем заговорить, я здоровой рукой вынул изо рта деревяшку. Кинул ее в сторону. Во рту от нее остался неприятный привкус.

— Рад, что помог вам. — Я и не думал, что мой голос окажется столь слабым. — Не знаю, доверяете ли вы мне теперь, но хотел бы забрать свои вещи из гостиницы.

— Скажите, из какой, Никита, и мои люди привезут их.

— Дело в том, что я не помню ее названия. Совершенно. — И тут я ничуть не кривил душой. — Знаю только, что она недалеко от рынка, где меня повязали городовые. Но чтобы найти, придется покружить на извозчике.

— В любом случае, — резонно заметил Буревестник, — сейчас вам ваши вещи ни к чему. Когда сможете подниматься на ноги, мы с вами, Никита, и съездим в эту вашу потерявшуюся гостиницу.

Он поднялся со стула.

— Но номер оплачен на не слишком долгий срок, — заявил я, как будто это могло что-то изменить.

— Настойки Левана, Никита, поднимают людей на ноги за считанные дни, — ответил на это Буревестник. — Думаю, завтра-послезавтра вы уже будете в состоянии съездить со мной в гостиницу.

Он шагнул к двери, но я бросил напоследок еще одну реплику:

— А вы ведь солгали мне насчет медицины. Этот ваш кудесник Леван и людей с ранениями живота, наверное, на ноги ставит.

Я же знал, что вас ранят, — криво ухмыльнулся Буревестник. — Если бы вы не потеряли сознания и не подними Володя треногу, вам ни за что не узнать о докторе Леване.

С этими словами он вышел.

— Спасибо тебе, Володя. — Со своего места я видел только его спину. Он так и продолжал стоять у окна. — Без тебя я бы кровью истек еще до того, как пришел этот доктор.

— Нe в моих правилах давать умереть человеку, — бросил Володя, не оборачиваясь ко мне. — Даже если он не разделяет моих идеалов.

— Хватит уже, Володя, — тяжко вздохнул я. — Нельзя же все время дуться на меня, будто мышь на крупу. Вы ведь слышали весь мой разговор с Буревестником. Знали, что я собираюсь уехать из империи. И все равно напридумывали себе черт знает чего. Я не романтический герой. Я всего лишь человек, к которому Родина оказалась весьма неласкова.

— Так попробуйте изменить ее!

Володя одним движением оказался рядом со мной. Теперь уже он сидел на стуле, который только что покинул Буревестник.

— Я же видел вас в деле. Такие люди всегда нужны нам!

Даже если мы и хотел… — Я попытался развести руками — и тут же поплатился за этот опрометчивый поступок. Боль заставила снова стиснуть зубы до хруста. Отдышавшись немного, я продолжил: — Ты ведь Дюма читал, наверное, Володя? «Трех мушкетеров». Помнишь, что сказал д'Артаньян кардиналу? Меня дурно приняли бы здесь и на меня дурно посмотрели бы там, — процитировал я. — Для профессиональных революционеров, вроде Буревестника или Краба, я всегда останусь жандармом. Ты ведь даже имен их не знаешь. Только клички. Так или иначе, а меня прикончат. Либо вынудят покинуть организацию. Люди с именем и репутацией в революции не нужны. По крайней мере, в таких группах, как ваша. Чем вы менее заметны, тем лучше. Не веришь мне, Володя, спроси начистоту у Буревестника. Готов ли он взять меня к вам.

— А что будет, если он скажет мне — да?

— Вот тогда и будем думать. А пока можешь налить мне вина с настойкой этого вашего доктора Левана. Хочется поскорее встать на ноги.

Местное вино и микстура пожилого врача, действительно, быстро поставили меня на ноги. Признаюсь, раньше я во всех переделках не получал настолько серьезных ранений. Но отчего-то был уверен, что проваляюсь в постели никак не меньше пары недель. Однако уже на следующий день я — правда, к вечеру уже — нашел в себе достаточно сил, чтобы встать на ноги и даже с Володиной помощью добраться до уборной. На следующее утро я уже ел с ним за столом. И аппетит у меня был отменный. Словно паровоз ненасытной топкой, я поглощал самую разнообразную еду. Частенько даже не разбирая вкуса. Конечно же, все обильно запивал смешанным с микстурой вином.

В общем, на кровать я обычно буквально валился, не в силах пошевелить даже рукой. Но не от слабости, а из-за количества съеденного и выпитого.

Силы возвращались ко мне, кажется, с каждым часом.

Когда меня навестил на третий день Буревестник, я решительно заявил ему, что готов отправиться в гостиницу за своими вещами.

— Доктор Леван сказал, что лечиться вам, Никита, с неделю примерно, — покачал головой Буревестник. — Не рановато ли?

— Вполне, — отмахнулся я. — Мне же не козликом молодым скакать, а просто покататься на извозчике туда и обратно. Да и надоело мне в одной комнате торчать. С Володей беседы вести, конечно, интересно, но мы, кажется, успели переговорить уже на все злободневные темы.

Тут я ничуть не кривил против истины. Нам с Володей заняться было просто нечем. Вот мы и болтали целыми днями. Рассказывали друг другу интересные и забавные истории. Хотя мои частенько коробили юношу — ведь почти все они были из будней Третьего отделения. А вот он рассказывал в основном о студенческих похождениях. Оказалось, что он даже слышал краем уха о Штейнемане. Того отчислили вроде бы за распространение запрещенной литературы или нечто подобное.

Самым же интересным было для нас обоих чтение утренних газет. Целую пачку их приносил уже знакомый мне мальчишка, из-за которого я ввязался во всю эту историю. Первые полосы и заголовки пестрели статьями о нападении на казначейскую карету. И как только ни называли революционеров. И бандитами, и разбойниками с большой дороги, и злостными возмутителями спокойствия, и чудовищами в человеческом обличье. Какое-то не назвавшееся духовное лицо даже позволило себе предположить, что под черными башлыками — или кабалахи, как их еще называй! — скрываются не человеческие лица, но звериные морды.

— Хорошо, — пожал плечами Буревестник. — Если вы так торопитесь, то будет завтра извозчик. Покатаемся с вами по Тифлису.

Простреленную и залитую кровью местную одежду я сменил на свой прежний наряд. Eго даже кто-то выстирал и отгладил, совершенно прогнав «аромат» каталажки.

Я сумел одеться без посторонней помощи. Взял только с собой предложенное Володей пальто. На улице было, конечно, не холодно. Однако небо было затянуто тучами и то и дело сыпало противной мелкой взвесью. Это даже дождем было назвать нельзя. Однако сырость проникала сквозь одежду и рана на плече начинала тупо ныть. Не болеть, а просто напоминать о себе неприятным тянущим и ноющим ощущением.

Кстати, благодаря микстуре доктора Левана я вспоминал о ране, только когда Володя меня перевязку. Затягивалась она поразительно быстро.

Володино пальто оказалось мне несколько тесновато в плечах. Но выбора все равно не было. Мое было залито кровью слишком сильно. Чистить его никто не стал. На голову я водрузил хомбург. От настоящего дождя он, конечно, не спасет. Но от того недоразумения, что лилось с неба сегодня, и шляпы вполне достаточно.

— Вы выглядите как заправский обыватель Тифлиса, — заметил, увидев меня, Буревестник, — Этому всех жандармов учат?

— Этому учатся уже в деле, — парировал я. — Так что мы в этом мы не слишком отличаемся.

— А мне с вами можно? — неожиданно попросил Володя. — Страсть как надоело сидеть тут в четырех стенах. Да еще и одному. Совсем меня скука съест.

— Раньше надо было говорить, — пожал плечами Буревестник. — Я же не ломового извозчика взял. В его коляске место только на двух человек рассчитано. Я к тебе Краба пришлю. Его тут тоже хандра от бездействия взяла в последнее время. Со мной просился, как и ты.

Володя тяжко вздохнул. Видимо, общество однорукого Краба было не самой радужной перспективой.

Граф Сегеди был стар. Он уже шагнул за тот порог, когда вежливое «не молод» воспринимается как оскорбление. Однако, несмотря на возраст, жандармское управление всего Кавказа граф держал железной: рукой.

Внешность граф имел вполне подходящую к возрасту и совершенно не сочетающуюся с устрашающей должностью. Он походил на шекспировского кормя Лира и характер по первому впечатлению имел вроде как мягкий. Впечатление это создавалось из-за старческого с легким дребезжанием голоса и крайне вежливой манеры общения. Даже тех, кого допрашивал, граф называл исключительно на вы.

Вот только все подчиненные знали, что под этой маской скрывается воистину стальной характер. Во время разносов, которые граф устраивал своим подчиненным, дребезжание из его голоса куда-то девалось. А вежливость становилась настолько ледяной, что казалось, могла заморозить все живое вокруг него.

И жестокий граф Сегед и тоже отнюдь не чужд. Отлично понимал, где именно ему доводится изводить крамолу. На Кавказе уважали только тех, кого боялись. А это означает кровь. Часто — много крови. Иногда — очень много.

Но сегодня, кажется, удастся обойтись кровью малой. Если, конечно, сведения, полученные тифлисским полицмейстером, верны.

— А откуда они у вас, милейший Петр Карстеновнч, все же эти сведения? — поинтересовался граф у полицмейстера.

Петр Карстенович фон Дифенбах — вот уже пятый год служил полицмейстером в Тифлисе. Он быстро вник в местные особенности — и понял их. Хотя душа не до конца обрусевшего немца никак не могла принять подобное. Источники информации барон фон Дифенбах выдавал неохотно. Особенно жандармам. Ведь те никогда с этими самыми особенностями и тонкостями работы на Кавказе особенно не считались. Частенько рубили с плеча. А это не нравилось Петру Карстеновичу еще больше. Очень уж не любил он, когда ломают всю его работу.

— Из весьма надежных источников, — решил отделаться казенной фразой полицмейстер.

— Значит, от уголовного элемента, — сделал вполне логичный вывод граф Сегеди, — который вы не хотите мне называть. А вы не считаете, что это может быть банальное сведение счетов? Нашими руками.

— Никак нет, — покачал головой барон фон Дифенбах. — Раз заговорили о политических, то понимали — дойдет до меня и до вас, граф. А с нами таких шуток не шутят. Давно отучили.

— Да, тут вы правы, барон. Шутить с собой мы никому не позволяем. Я выделю вам своих людей. Вы еще и казаков возьмите… Хотя тут уж не мне вас учить, Петр Карстенович.

— Кто будет возглавлять ваших людей?

— Князь Амилахвари, — сказал граф Сегеди. — Этот молодой человек стремится искупить вину за побег Никиты Евсеичева. Так это будет для него хорошим шансом.

Петр Карстенович вышел из кабинета начальника Тифлисского жандармского управления. А уже через четверть часа на его месте стоял навытяжку молодой князь Амилахвари.

Вы, милейший Малхаз Гурамович, допустили серьезный промах с этим столичным выскочкой, — говорил ему граф, шагая по кабинету перед столом. — Я ведь предупреждал вас относительно него. Он весьма — чрезвычайно — опасен. Он выученик вашего дяди — покойного Аркадия Гивича. А да будет вам известно, милейший Малхаз Гурамович, что именно я рекомендовал его в Питер — в Третье отделение. Я отлично знаю, на что был способен ваш дядя — царствие ему небесное, И если этот Никита Евсеичев воспринял хотя бы десятую часть его науки, то вы не должны были отнестись к нему столь легкомысленно. Взять всего лишь один возок. Без конвоя. И это у нас — в Тифлисе!

Граф всплеснул руками, изображая крайнюю степень раздражения. Однако все знали, что если Сегеди называет кого «милейший» и по имени-отчеству — это еще не слишком страшно. А вот когда переходил на обращение по званию и добавлял словечко «драгоценный» или, хуже того, «драгоценный мой» — тогда дела действительно плохи. Граф в ярости. Ледяной. Той самой, что замораживает людей не хуже взгляда Медузы Горгоны.

Однако и при таких разносах, вроде нынешнего, всегда надо стоически терпеть, не произнося ни единого слова. Что молодой князь Амилахвари и делал.

— Вы слышали, верно, поручик, — внезапно сменил тему граф, — про нападение на казначейскую карету? Конечно, вы не можете об этом не знать. Так вот, оказалось, что господа революционеры привлекли слишком много опасного внимания нашего уважаемого полицмейстера. А потому воровские старшины Тифлиса выдали ему через его же информантов местонахождение резиденции этих самых революционеров. Или, по крайней мере, одной из их групп. Я приказываю вам. поручик, взять взвод жандармов и присоединиться к полицейским и казакам, которые будут штурмовать эту самую резиденцию. Постарайтесь достать для нас одного-двух революционеров живыми. Однако не стоит в этом слишком усердствовать. Главное сейчас их уничтожение. Публичный суд сыграет им только на руку.

Граф смерил молодого князя своим фирменным испытующим взглядом. Тот выдержал его, хотя ему очень хотелось отвести глаза.

— Надеюсь, вы не подведете меня в этот раз, поручик. Свободны.

Князь Амилахвари поспешил покинуть кабинет графа.

Кружили мы по городу не особенно долго. Буревестник заранее выяснил у спасенного мною от городового мальчишки, на каком именно рынке было дело. И нам осталось только прокатиться по ближайшим к нему гостиницам. В одной из них я и опознал ту, где останавливался. Как мне показалось, целую вечность назад. А ведь прошло времени всего ничего. Даже оплаченная неделя еще не истекла.

Забрав ключи, я поднялся в свой номер. Буревестник следовал за мной тенью. И надо сказать, пару раз это оказалось вовсе не лишним. Наверное, я все-таки переоценил свои силы. Пока поднимался по небольшой лестнице, меня пару раз начинало вести в сторону. В первый я вовремя оперся на стену. Во второй же Буревестнику пришлось меня буквально ловить.

В номере я опустился на кровать, тяжело дыша.

— Никита, Никита, — покачал головой Буревестник, — зачем же вы так с собой? В гроб же сами себя загоните.

— Не думал, что подняться по этой чертовой лестнице окажется так тяжело.

— И много у вас вещей, Никита? — поинтересовался Буревестник, оглядывая номер.

— Саквояж я так и не успел распаковать. И пальто еще в шкафу висит. Только оно для Питера предназначено. Тут в нем слишком жарко.

— От Питера мы и правда далековато, — кивнул Буревестник, садясь на стул.

Я же решил, что мне достанет сил вытащить из-под кровати саквояж. Оказалось, что на это меня вполне хватает. Я раскрыл его и вынул маузер в кобуре. И это было крайне необдуманным поступком. Потому что я сразу же услышал скрежет взводимого револьверного курка.

— Успокойтесь, Буревестник, — сказал я, даже не глядя в его сторону, хотя это и стоило мне известных усилий. — Я просто проверяю — на месте ли мое оружие Вдруг тут уже успели пошуровать мои бывшие коллега. Уж этого-то монстра они бы мне ни за что не оставили.

Я аккуратно, стараясь не делать лишних движений, извлек из кобуры свой маузер. Кинул его Буревестнику. Тот легко поймал увесистый пистолет левой рукой.

— Знаю такие, — кивнул он. — Револьвер бьет мощнее, и он намного надежнее этой игрушки. — Лидер революционеров кинул его мне обратно.

Я даже не стал пытаться ловить маузер на лету. Тот упал рядом со мной на кровать, что меня вполне устраивало.

Сунув пистолет в кобуру, я поместил ее на привычное место. И сразу почувствовал себя куда увереннее.

Я закрыл саквояж. Решительно поднялся на ноги. Коленки еще предательски подрагивали, однако спуститься по лестнице и дойти до извозчика уж как-нибудь сумею. Если что, Буревестник поможет. Лидер революционеров, кстати, забрал из шкафа мое пальто. Сделал мне приглашающий жест свободной рукой.

Заперев за собой номер, я отправился в короткое путешествие до лестничного пролета. А после, крепко взявшись за перила, спустился на первый этаж.

— Уже покидаете нас? — поинтересовался портье. — Рассчитать на условии более раннего выезда?

Я подумал секунду и покачал головой, возвращая ему ключи. Быть может, эта гостиница еще послужит мне убежищем в ближайшее время.

Мы с Буревестником уселись в пролетку. Извозчик слегка нахлестнул лошадей.

— Почему вы не вернули свои деньги? — спросил у меня Буревестник.

— Не знаю, — дернул здоровым плечом я — это уже вошло у меня в привычку. — Деньги невелики — все равно на этом более раннем выезде меня ограбят. А тут хоть есть еще несколько дней и место, где можно переждать бурю.

И ведь как в воду глядел!

Краб оказался удивительно скучным человеком. Говорил он мало. Играть в шахматы или шашки отказывался.

— Я только в карты мастак, — пожимал плечами он. — Да и то не в серьезные. Все больше в такие, что по каторгам да тюрьмам играют. Вы, Володя, таких и не знаете, верно. Да и не надо вам их знать-то.

Это оказалась едва ли не самой длинной тирадой, какой он разродился за все время, что просидел вместе с Володей в одной комнате.

В общем, несчастному молодому человеку оставалось лишь одно — привычно глядеть в узкое окошко на Куру. Вода в реке была грязной и по ней часто плыли целые острова разнообразного мусора.

Солнце миновало зенит и светило во всю доступную ему по зимнему времени силу, когда у входа в их убежище раздались голоса. Говорили явно на повышенных тонах, однако не грубо, а скорее весело.

— Опять кунаки к нашим заявились, — буркнул Володя. — И ведь сколько их не было. Пока не провели экс. Теперь вот будут в долг просить. Или наоборот старые долги требовать. Противно просто. Как так можно…

— Очень даже можно, — усмехнулся Краб, поднимаясь с кровати. — Многие только тем и живут, знаете ли. Но что-то много кунаков разом набралось.

— Известия о том, что мы взяли казначейскую карету, уже весь Тифлис облетели.

— А почему только сегодня?

Краб словно стал другим человеком. Собранным, внимательным, подозрительным. Он сделался похожим на хищника. Все его неуклюжесть и медлительность слетели с него в единый миг.

Он вытащил из-под кровати свою короткую винтовку. Рассовал по карманам патроны к ней.

— Дай мне пару банок, — кивнул он Володе. — И остальную взрывчатку приготовь.

Молодой человек не очень понимал — с чего это Краб словно взбесился. Но чутью товарища он доверял. А потому без единого слова возражения вытащил из ящика две начиненные смертью банки и протянул их Крабу.

— Про остальные не забудь, — без особой нужды напомнил однорукий революционер и шагнул к выходу.

На плече его висела британская винтовка. В правой руке он держал массивный револьвер.

Прежде чем Краб успел выйти из комнаты, дверь распахнулась, едва не приложив его по лбу самым комичным образом. Вот только не до смеха всем было. Ни Крабу, ни Володе, ни ворвавшемуся к ним Дато.

— Что там такое творится? — быстро спросил у него Краб.

— А, — протянул Дато, — кунаки пришли. Денег просят. Узнали, черти, что мы карету взяли — теперь каждый хочет и себе кусочек урвать.

— Вот видите, — облегченно проговорил Володя. — Как я и говорил вам. А вы…

Он прервался на полуслове, только сейчас заметив в руке Дато блеснувший нож.

— Не ждал меня тут встретить, — усмехнулся Краб. — А парня и ножичком можно кончить. Верно говорю?

Он подмигнул Дато. А тот отреагировал мгновенно. Взмах ножа был стремителен. Лезвие коротко сверкнуло в тусклом свете зимнего солнца. Но Краб только казался неуклюжим увальнем. Клинок ножа звякнул о металл его искусственной руки. Быстрым движением отвел его в сторону. И следом врезал Дато рукояткой револьвера по лицу.

Володя не видел результата удара. Все скрыла широкая спина Краба. Он услышал только неприятный чавкающий звук. А следом как будто большой мешок повалился на пол. Это упал Дато.

— Умнее надо быть, — произнес Краб, — предусмотрительнее. — И выстрелил. Один раз. С таким револьвером, как «Веблей Скотт» этого было более чем достаточно.

— Хорошо еще, что он ножичком банку твою не задел, — усмехнулся Краб, — а то нам бы тут не поздоровилось.

Он шагнул-таки через порог, когда где-то ближе к выходу из здания несколько голосов почти хором выкрикнули одну и ту же фразу: «Бей политику!» Хотя кричали по-грузински — Краб понял всё. Как и Володя.

— Не высовывайтесь, — бросил через плечо Краб, — сейчас нас будут убивать.

А следом со всех сторон загремели выстрелы. «Каплюжники!» — кричал кто-то. «Михлютки!» — надрывался другой. «Стрелы!» — вопил третий. Судя по количеству выстрелов — и полицейские, и жандармы, и казаки разом осадили убежище революционеров. Пули стучали о стены, выбивая из них каменную крошку.

— От окна! — крикнул Краб, буквально вваливаясь обратно в комнату.

И вовремя! Меткая пуля едва не прикончила Володю. Тот едва успел повалиться на пол. Буквально следом пуля влетела в окно и выбила облачко желтоватой крошки из стены напротив.

— Твою… — выругался Краб. — Осадили нас тут… Загнали, как зверя в силок!

Тифлисский полицмейстер был вне себя. Обычно спокойное лицо его сейчас налилось кровью. Казалось, его вот прямо тут хватит удар. Он накинулся на отдавшего приказ открыть огонь по убежищу террористов князю Амилахвари.

— Что вы себе позволяете?! — выкрикнул он. — Нам бы выдали этих налетчиков и так! Зачем вы приказали стрелять, князь?!

— Я не понимаю вас, барон, — покачал головой Амилахвари. — Вы так печетесь о жизнях этого уголовного отребья? Вы же призваны бороться с ними и им подобными.

— Заканчивайте этот спектакль, князь, — отмахнулся фон Дифенбах. — Вы отлично осведомлены о том, кто выдал нам террористов. И кто открыл нам двери в их убежище. У меня имеются некие договоренности. А вы только что разрушили их все одним своим глупым приказом.

— Я все еще отказываюсь понимать вас, барон, — улыбнулся Амилахвари. — Должен ли я из ваших слов понять, что у тифлисского полицмейстера имеются какие бы то ни было договоренности с уголовным элементом?

— Да вы что — издеваетесь надо мной?!

— Отнюдь, — продолжал улыбаться князь, — Я вас просто отказываюсь понимать.

— Вы наживете себе много врагов, молодой человек.

Барон фон Дифенбах вынул из кармана платок и вытер им вспотевшую, несмотря на зиму, шею. Рядом с этим молодым жандармом ему было очень неуютно.

Стрельба довольно быстро прекратилась. Не ожидавшие нападения революционеры не были готовы к нему. Мало у кого при себе было оружие. А схватить его успели единицы. Это было больше похоже на расстрел — на казнь, — чем на бой.

Первыми в дом вошли казаки. В серых черкесках. С кинжалами и револьверами в руках. Из окон их прикрывали товарищи, вооруженные винтовками. Полицейские и даже жандармы не рвались вперед, предоставляя это дело профессионалам. А уж в том, что казаки были таковыми, сомнений ни у кого не было. Из года в год эти ребята вылавливали абреков по горным аулам. Охотились на простых бандитов. Дрались с курдскими бандами. Так что пускай они первыми головы под пули террористов и подставляют. Им не впервой.

Медленно — комнату за комнатой — исследовали брошенный доходный дом, где нашли убежище террористы. Пару раз им попадались раненые, что, спасаясь от пуль, заползли в одну из каморок. Однако они не интересовали казаков. Пусть теми, кто бросил оружие или не в силах больше сопротивляться, занимается полиция или жандармы.

Тот коридор ничем не отличался от других. Длинный. Узкий — словно стиснутый с двух сторон. И темный. Ни единой лампы не горело на стене. Ни единого окна не было. Лишь на том конце светлое пятно распахнутого дверного проема.

Шедший первым седоусый урядник остановился. Чутьем опытного воина понял — впереди смерть. Но Краб с другого конца коридора уже успел увидеть его. Два быстрых выстрела. Пули пробили грудь уряднику. Он повалился на пол.

Товарищи подхватили его и утащили прочь из коридора. Но было поздно. Краб в этот раз стрелял без промаха.

Однорукий революционер откатился за стену. Он понимал, что казаки сейчас откроют по нему ураганный огонь. Так оно и вышло.

С противоположного конца коридора раздались выстрелы. Пули одна за другой врезались в стену, за которой сидел Краб. Воздух в комнате наполнился желтоватой пылью.

Стреляли и по окну. Володя съежился под ним, закрыв голову руками. Молодому человеку было страшно. Очень страшно. Он так сильно не боялся ни во время эксов, ни когда попал за решетку. Теперь смерть зыкала в холодном и сыром воздухе вместе с пулями. И каждая из них вполне могла оборвать его жизнь.

Прекратив обстрел, казаки снова вошли в коридор. Только теперь сразу несколько человек. Стволы револьверов нацелены на светлое пятно дверного проема. Покажись враг — мигом изрешетят его сразу полдюжины выстрелов.

Но Краб и не думал высовываться. Услышав в оглушительной после прекращения огня тишине осторожные шаги казаков, он аккуратно, даже носа не показав из-за стены, выкатил в коридор начиненную смертью банку.

Казаки отреагировали на звук. Вот только в темноте понять, что же его издает, не успели. Идущий первым казак задел носком сапога стеклянный детонатор адской машинки. Не прошло и пяти секунд, как в коридоре прогремел взрыв.

Он был не таким сильным, как тот, что перевернул казначейскую карету. Но начинка адской машины сделала свое дело. Куски проволоки и гвозди разорвали казаков в кровавые клочья. Ни один не вышел живым из проклятого коридора.

Вот тогда на комнату, где прятались Володя и Краб, обрушился настоящий огненный шквал. Выстрелы десятков винтовок слились в один сплошной гул. Пули стучали в не слишком толстые стены дома. То и дело влетали в узкое окно. Свистели буквально у Володи над головой.

Краб не мог даже носа высунуть из дверного проема, хотя и понимал, что под огневым прикрытием по коридору, скорее всего, ползут еще казаки. Этим не впервой. И кишка у них для такого не тонка.

Другие адские машины не достать. Они лежат у противоположной стены. Чтобы добраться до них, надо рывком — иначе никак — миновать дверной проем. А как сделать это, когда в воздухе тесно от пуль.

И все-таки Краб решил рискнуть. Выбора у него не осталось. От Володи толку никакого. Сидит в углу рядом с ящиком, полным бомб, уткнувшись лицом в колени. Только плечи подрагивают, когда рядом в стену врезается очередная пуля.

Краб, не разгибая спины, бросился к ящику. Он почти не отрывался от пола. И все-таки пули настигли его. Ползущие по полу — мимо тел своих разорванных бомбой товарищей — казаки вскинули револьверы. Всадили в фигуру в дверном проеме почти по полному барабану каждый. Их поддержали плотным огнем полицейские и жандармы с другой стороны коридора.

Пули отскакивали от металлической руки Краба. Но и ему досталось немало свинца. Он буквально повалился под ноги Володи Баградзе. Темная одежда тифлисского обывателя средней руки почернела от крови. Кровь была на лице Краба. На руках. Разливалась бурой лужей по полу.

— Кирасу… — прохрипел революционер, — не надел… зря… — и умер.

Володя смотрел на его уже мертвое лицо. Смотрел — и не мог оторвать взгляда.

Не глядя, он протянул руку к ящику с бомбами. Вынул банку, начиненную гвоздями и рубленой проволокой. Шнырнул ее в коридор. Затем еще одну. И еще. И еще.

Взрывы следовали один за одним. Казаков, ползущих но коридору, разорвало в клочья, как и их товарищей до тот. Однако последующие никакого вреда никому не нанесли Рубленая проволока и гвозди ударялись в стены, но полицейские и жандармы, прикрывавшие казаков, предусмотрительно попрятались.

И только когда запас бомб-банок у Володи иссяк, они рискнули сунуться в залитый кровью коридор.

Бравый жандарм с лихо подкрученными усами бодро отсалютовал и доложил сразу и князю Амилахвари, и барону фон Дифенбаху:

— Ваше приказание выполнено! Дом очищен от супостатов. Одного живьем взяли. Остальные — готовы.

Жандарм сделал короткий жест, не допускающий двойного толкования. И сразу стало понятно, что он понимает под словом «готовы».

— Потери? — осведомился фон Дифенбах. Князя Амилахвари, похоже, подобные мелочи не волновали совершенно.

— Казаков много положили, — ответил жандарм. — Почитай, всех. Они первыми шли — вот и нарвались на бомбы. В коридоре, что перед дверью, где супостата взяли, кошмар что творится. Кровища кругом и куски тел. Будто на бойне какой.

— Я должен взглянуть на этот взятого живым террориста, — решительно заявил князь Амилахвари. — Веди меня к нему.

— Вассиясь, — замялся жандарм, — тот супостат уж больно ловко бомбами кидался. А ну как у него еще остались? Погодили бы вы, пока мы комнатенку его обыщем.

— К дьяволу, — отмахнулся Амилахвари, — будь у него еще адские машины, он бы их в вас кидал. Уж не сомневайтесь. Ведите уже!

Жандарм только плечами пожал. Решив про себя, что сделал все, что мог, чтобы отговорить начальство от безумного поступка.

— Вы со мной, барон? — обернулся князь к фон Дифенбаху.

— Увольте, — ответил тот ледяным тоном. — Я предпочту подождать, пока не выяснится, что бомб у террориста больше нет.

— С такой осторожностью, — рассмеялся чрезвычайно довольный собой Амилахвари, — медали и ордена вы будете получать только за выслугу лет.

Не дождавшись ответа фон Дифенбаха, он направился к злополучному зданию вместе с усатым жандармом. И не услышал, как барон едва слышно произнес: «А вы — посмертно».

Заброшенный доходный дом изнутри, действительно, напоминал бойню. На пороге его валялись окровавленные люди. В основном в местной одежде. Революционеры и выдавшие их уголовники. А вот внутри уже стали попадаться и тела казаков. Товарищи как раз собирали их и выносили, чтобы аккуратно уложить на телеги. О революционерах и бандитах никто пока не спешил беспокоиться.

— Вон там он сидит, — бросил жандарм, указывая наверх. — Там коридор длинный — в нем один супостат оборону держал. Многих казаков положил. И стрелял. И бомбу прямо под ноги, говорят, выкатил.

— Тебя там не было, — зло бросил ему казак с погонами вахмистра. — Все подальше от пуль держаться норовил. А как начальство пожаловало — тут он первый.

Говорить что-либо старшему по званию казаку, да еще и злому, как черт, усатый жандарм не решился. Понимал, что чревато. Князь Амилахвари сделал вид, что ничего не произошло.

Так, переступая через трупы, они добрались до длинного коридора. А вот там творился форменный кошмар. Густо замешанный на крови. Отсюда казаки чаще всего выносили товарищей по частям. Шагали с каменными лицами, держа оторванные взрывами конечности или волоча за собой остатки человеческих тел. С таким вот адским грузом шли они к выходу из коридора.

Желудок князя скрутили рвотные позывы. Но он усилием воли сумел удержаться. Скверно будет, если стошнит на все эти разорванные тела или в лужу крови. Он даже удержался от того, чтобы вынуть из кармана надушенный платок. Не стоит показывать казакам свою изнеженность, особенно перед лицом смерти.

Стараясь как можно меньше наступать в лужи крови и вовсе не задевать ногами части тел, князь и усатый жандарм прошли по коридору до распахнутой настежь двери.

Единственного выжившего террориста караулили сразу трое жандармов. Больше не поместилось в комнатушке. Точнее, один караулил, а двое других обыскивали помещение. Они уже вытащили на середину ящик, наполненный почти доверху перемотанными бечевкой книгами.

В углу лежал труп человека с протезом вместо руки. Князь мельком припомнил, что было нечто о таком вот одноруком террористе в сводках. Но точно не тифлисских. Кажется, это относилось к Черноморскому побережью. Севастополю, что ли.

Князь выбросил это из головы. Потом разберется. Сунул нос в ящик с книгами.

— Запрещенная литература, значит, — протянул он. — Не так ли?

Потом внимательнее пригляделся к сидящему на полу молодому человеку.

— Ба! — воскликнул Амилахвари. — Да ведь это же вы, Володя. Все же не восприняли серьезно моих внушений? Подались в революцию. А я ведь говорил вам тогда на допросе, юноша, что ничего хорошего из этого не выйдет. И намеков-то вы не поняли. За листовки только публичной поркой отделались. Спина-то как — не болит?

— Вы, князь, — поднял на него глаза Володя Баградзе, — подлый и низкий человек. Наша революционная организация подписала вам смертный приговор. И я рад, что мне выпала честь привести его в исполнение!

Наверное, князь просто не принял его слова всерьез. А когда рука Володи с выхваченной непонятно откуда стеклянной трубкой метнулась к ящику, полному смертоносных книг, было уже поздно.

Когда мы с Буревестником услышали взрыв, то оба поняли — он может прозвучать только в доме, где прятались революционеры.

Оба мы почти синхронно выпрыгнули из пролетки. Бросились к дому. Но было поздно. Мы увидели его только издалека. Как и окруживших дом полицейских, жандармов и казаков. Из окна на втором этаже, кажется, именно той комнаты, что я делил с Володей Баградзе, вырывались клубы дыма.

Я устало привалился плечом к стене ближайшего дома. Выхваченный маузер в руке стремительно наливался свинцом. Эта короткая пробежка совершенно лишила меня сил. Остаток их я тратил на то, чтобы не свалиться мешком прямо под ноги Буревестнику.

— Кончено, — произнес революционер. — Раз взорвали Володины бомбы, значит, все. Каюк.

— Возвращаемся в гостиницу, — с трудом выдавил из себя я. — Там решим, что делать дальше.

— Да уж, — кивнул Буревестник, оборачиваясь*^ мне, — делать-то нам, один черт, нечего.

Глава 4

На второй этаж гостиницы Буревестнику пришлось меня практически втаскивать. Я так ослабел, что едва мог передвигать ноги. Для портье даже пришлось разыграть из меня пьяного. Он как раз сменился и не видел, как мы с Буревестником уезжали меньше часа назад.

Не раздеваясь, я повалился на кровать. Сил не было даже на то, чтобы шевелить пальцами. Я думал, что сразу же усну. Однако нет. Сна не было ни в одном глазу. И это было крайне неприятное ощущение. Такое бывает, когда сильно болеешь — с жаром, кашлем, разрывающим горло, и всеми сопутствующими «радостями». Вот и сейчас я ощущал себя точно так же.

Главное же, стоило мне закрыть глаза, как перед внутренним взглядом вставала раз за разом жуткая картина черного дыма, вырывающегося из окна дома, который служил убежищем революционерам. Поэтому я старался подольше держать их открытыми. Наверное, еще и поэтому уснуть никак не удавалось.

Однако сон все-таки победил видения. Хотя он был беспокойным и отдохновения не принес. Просто позволил забыться па какое-то время. Как раз на то, в которое Буревестник покинул меня.

Благодетель как будто был даже рад визиту Буревестника. Хотя тот и явился к нему в неурочный час. Революционера долго продержали на пороге дома, в котором жил некий господин Фробишер — обрусевший англичанин, чьи предки пришли служить еще Петру I.

Буревестник понимал, что это, конечно же, не настоящая фамилия благодетеля. А просто очередной его псевдоним. Хотя он вполне мог быть и англичанином. За то, что благодетель иностранец, говорило многое — хотя бы его тяга к русским поговоркам, которые он говорил то неверно, то совершенно не к месту. В конце концов, полуправда всегда лучше полной лжи.

На пороге Буревестника явно продержали так долго для того, чтобы благодетель успел нацепить свою железную маску и замотать горло шарфом. Вряд ли он постоянно ходит в таком странном виде.

В этот раз благодетель сидел у камина, закинув ногу на ногу. Во вполне домашнем виде, если не считать, конечно, маски и шарфа. А так — халат, мягкие войлочные туфли, домашние брюки. Было в его облике что-то английское. И это совсем не нравилось Буревестнику. Но сейчас ему было просто не к кому больше податься. Приходилось наступать на горло своей гордости и идти на поклон к благодетелю.

Будь он неладен!

— Итак, — произнес благодетель, делая жест Буревестнику, чтобы тот сел в кресло напротив, — вы решили-таки воспользоваться моим предложением и покинуть Тифлис. Для вас тут стало слишком неуютно?

— Вы, наверное, еще не в курсе, что жандармы разгромили мою группу, — буркнул в ответ Буревестник. — В живых остался только я.

— О, — протянул благодетель, — будьте уверены, Буревестник, о погроме в брошенном доходном доме Твалтвадзе известно уже всему Тифлису. Многие видели повозки с трупами. В телах узнавали многих местных бунтарей. И уголовников. Похоже, бойня в доходном доме Твалтвадзе была нешуточная. Как вам удалось Вырваться, Буревестник?

— Меня там не было, — признался революционер.

— А что со знаменитым на всю империю Никитой Евсеичевым? Ведь это вы спасли его от жандармов, не так ли? Он был там — в доходном доме?

— Он был со мной. Сейчас мы живем в его номере в гостинице. Евсеичев оплатил его на неделю вперед.

— Как же иногда судьба играет людьми, Буревестник, — покачал головой благодетель. — Вы же и не знали, что именно на его жизнь покушались в Севастополе по моему заказу. Он прикончил парой метких выстрелов вашего снайпера Монокля и, как выговорите, прыгнул прямо сквозь пламя. Теперь судьба снова столкнула вас.

Буревестнику показалось, что под маской благодетель улыбается.

— Мне все равно, — отмахнулся он. — Сейчас мы с Евсеичевым в одной лодке. Нам обоим надо как можно скорее покинуть Тифлис.

— И вы рассчитываете на мою помощь в этом деле?

— Я потерял всё — оружие, динамит, людей, деньги с экса, будь он неладен. Понимаю, что вы легко найдете другого революционера для работы в Баку. Однако раз уж вы помогали мне до того — помогите и сейчас. Будьте последовательны.

— А вы знаете, Буревестник, буду. Только для начала мне надо увидеть своими глазами Евсеичева. Очень хочется поговорить с этим молодым человеком. Ведь о нем столько было разговоров в последнее время. А мне представилась возможность своими глазами взглянуть на него.

— Он слаб после ранения и вряд ли сможет самостоятельно встать с постели в ближайшие дни.

— Это не проблема. Я не гордый — сам к вам пожалую намедни.

Благодетель впервые за весь разговор вставил слово совершенно не к месту. Это почему-то развеселило Буревестника. И тому стоило некоторых усилий, чтобы не рассмеяться.

Тот, кого Буревестник называл благодетелем, пришел к нам через три или четыре дня после разгрома революционеров. Выглядел этот загадочный человек в маске и с замотанным шарфом горлом весьма импозантно. Хотя и достаточно старомодно. Так люди не одевались даже в глухой провинции.

К тому времени я уже достаточно оправился от раны. Буревестник регулярно приносил мне новые порции микстуры доктора Левана. И я с удовольствием добавлял ее в вино. Вкус у вина, конечно, портился. Однако мне нравилось чувствовать себя все лучше и лучше каждым новым утром. Слабость отступала, а раненая рука почти не болела.

Новости же о том, что таинственный благодетель решил навестить нас — и вовсе заставила меня почувствовать крылья за спиной.

Явился таинственный благодетель, конечно же, неожиданно. Мы с Буревестником только поели в небольшой забегаловке напротив гостиницы и вернулись в номер за несколько минут до того, как в дверь постучали.

Благодетель скинул промокший редингот на один из стульев. Цилиндр поставил на стол. А вот с шарфом решил не расставаться, несмотря на то что в комнате у нас было хорошо натоплено. На дровах в гостинице не экономили — трубы всегда были горячими.

— Приветствую, — произнес он отдающим металлом тоном, и я понял — под шарфом прячется искусная машинка для изменения голоса. — Представляться друг другу, думаю, нет нужды. Если же вы, Никита, хотите как-то обращаться ко мне, то можете называть меня Фробищер.

— Так вы британец? — поинтересовался я.

— Ну, у моего друга Буревестника есть привычка брать себе птичьи клички, а я вот предпочитаю имена английских пиратов[15].

Мы замолчали на секунду. Развивать тему имен было некуда. Инициатива же в разговоре пока принадлежала благодетелю, называвшему себя Фробишером.

— Мне понятны ваши причины покинуть родину, ставшую весьма негостеприимной для вас, Никита Но скажите, куда вы собираетесь отправиться?

— В Африку, скорее всего, — пожал плечами я. — Сейчас умный человек сможет сколотить себе там неплохое состояние. Как раньше в Калифорнии или на Аляске.

— Собираетесь заняться добычей алмазов? Это ведь весьма опасное предприятие, особенно в том беззаконном краю.

— Не опасней того, что приключилось со мной в Леванте. И знаете что, мистер Фробишер, — я сделал акцент на слове мистер, — мне нравятся приключения такого рода. Иначе я бы, наверное, не ввязался в очередное здесь — в Тифлисе.

Надо сказать, я в тут ничуть не кривил душой. Мне, действительно, нравились все эти смертельные приключения. Выходит, Иван Алексеевич Зиновьев был прав тогда — в далеком Стамбуле.

— Да с чего вы взяли, что я — англичанин? — удивился благодетель.

— Буревестник рассказал мне о вашей привычке вставлять обычно не к месту русские выражения и поговорки. Это свойственно иностранцам, которые выучили академический русский язык, и после этого хотят сойти за настоящих русских посредством этих выражений. Только подспудно употребляют их, как правило, в контексте, свойственном для их родного языка. А, кроме того, зачем кому-то как не шпиону носить маску и устройство, изменяющее голос? И если маску еще можно оправдать, например, шрамами на лице — такие носят, хотя и редко. То устройство у вас на шее под шарфом предназначено, скорее всего, чтобы скрыть акцент. Следовательно, вы иностранец. А раз у вас такая заинтересованность в Баку, то вряд ли кто-либо кроме англичанина. Ведь общеизвестно, что именно у Британии в этой части Русской империи весьма обширные интересы.

— Я позволил себе забыть, что вы не только диссидент, господин Евсеичев, но еще и бывший работник русской тайной полиции, — протянул благодетель. — Мои аплодисменты, мистер жандарм.

— Кстати, я до сих пор числюсь в бессрочном отпуске по своему ведомству, — усмехнулся я. — Так что, можно сказать, я и не бывший жандарм. А вполне себе действующий.

— Хватки вы в отпуске не потеряли. С такой хваткой вам легко будет пробиться в Африке. Вы вполне сможете даже сколотить там себе неплохое состояние.

— Если, конечно, вы поможете мне туда добраться.

— Помогу, — кивнул после секундного раздумья благодетель. — Но только с одним условием. Вы, мистер Евсеичев, должны будете послужить британской короне. Черным мундиром. Знаете, кто это такие?

— В общих чертах, — кивнул я. — И да, я согласен послужить Британии какое-то время наемным офицером. Это достойная плата за вашу помощь, мистер Фробишер.

— Отлично, — благодетель взял свой редингот, но надевать не стал, просто перебросил через руку. В другую руку взял цилиндр. — На днях я сообщу, каким именно образом я помогу вам покинуть город. Скорее всего, вам обоим предстоит отправиться в Баку. А там уже разберемся, что к чему. До встречи, господа.

Он набросил на плечи влажный редингот, надел цилиндр и вышел. На прощание приложил два пальца к тулье шляпы.

— Завтра будут хоронить князя Амилахвари, — заметил Буревестник, когда за благодетелем закрылась дверь. — Я пойду на кладбище. Может, и не увижу, как эту сволочь в землю зарывают, но хоть издалека погляжу на его гроб.

— Его не зароют, — ответил я. — У князей Амилахвари в Тифлисе есть свой склеп.

— Вот и погляжу, как его туда заносить будут, — с мстительной жестокостью заявил Буревестник. — Говорят, его в закрытом гробу хоронят.

Я слышал те же сплетки, что и мой спутник. Люди шептались о том, что молодого князя Амилахвари взорвали во время разгрома тайного убежища террористов. И в церкви, где его отпевали, стоял закрытый гроб.

— Я пойду с тобой, — сказал я. — Только оружие оставим тут — в гостинице. Слишком много будет на кладбище жандармов и полиции.

— Боишься, что я выкину что-нибудь? — в лоб спросил у меня Буревестник.

— Будь у тебя хоть одна бомба из тех, что Володя делал, я бы опасался. А так, — я развел руками, — нет. Ты не такой дурак, чтобы разменивать себя на пару— тройку рядовых жандармов или даже офицеров. А до действительно серьезных людей, вроде графа Сегеди, без бомбы не добраться.

— Тут ты прав, Никита, — не стал спорить Буревестник. Мы с ним уже второй день как перешли на ты.

Кажется, именно мои слова убедили его, что устраивать акцию на похоронах князя Амилахвари будет верхом глупости.

Я впоследствии много думал, а не стоило ли тогда позволить ему сделать это. Скорее всего, акции стоила бы Буревестнику жизни — да он, казалось, искал смерти в те дни. И, быть может, история потом пошла бы совсем иначе. Однако я остановил его. Наверное, потому, что Буревестник не был совсем уж скверным человеком. Просто он служил своим идеям. Как и Володя Баградзе. А возможно, именно из-за Володиной гибели я и остановил Буревестника. Не могу точно сказать.

Однако я поступил так, как поступил. И дальнейшая история Русской империи развивалась именно так, а не иначе. Не терпя, как известно, сослагательного наклонения.

Процессия, шагавшая за гробом молодого князя. Амилахвари, была невелика. Однако почти вся состояла из людей в мундирах. Военных и статских. И чины шагали большие. Сверкали в редких лучах зимнего тифлисского солнца золотые галуны и эполеты. Побрякивали чиновничьи шпаги и офицерские сабли. Отдельной группкой собрались старики, одетые в расшитые чохи и черкески, с наборных поясов, украшенных серебром, свисают кинжалы, отделанные драгоценными камнями. На головах лохматые папахи из дорогой шерсти. Это были дальние родичи князя, что жили не в Тифлисе, а в разбросанных по Кавказским горам городках и селениях.

— Скольких бы гадов одной бомбой накрыть можно было, — едва слышно произнес Буревестник. Даже я скорее додумал, чем услышал его слова.

Мы с ним стояли у ничем не примечательной могилки. Главное, что на надгробии значились русские фамилии. Просто родственники пришли помянуть своих усопших. А тут князя хоронят. Да и не мы одни были тут зеваками. Достаточно много людей разных сословий стояло у могильных оград, Но глядели они на процессию, возглавляемую гробом молодого князя Амилахвари.

Граф Сегеди произнес длинную речь. Он приплел зачем-то и Аркадии Гивича, отчего мне стало неприятно. Слишком уж но похож был на него молодой князь. И не только из-за того, что мы вынужденно оказались по разные стороны баррикад. Не было в нем хватки моего учителя. Зато было страстное желание превзойти Аркадия Гивича. Наверное, именно оно и сгубило молодого князя.

После князя говорили многие. И тоже много, Мне стало откровенно скучно. Если бы не Буревестник — оставить одного его я не мог — наверное, я бы ушел сразу после речи графа Сегеди. Однако мой спутник вперился остановившимся взором в гроб, стоящий у дверей усыпальницы князей Амилахвари. Наверное, сейчас его и локомотивом было с места не сдвинуть.

Когда прозвучали все речи, священник в расшитой золотом рясе подошел к гробу. Он долго читал последние молитвы. Стоявшие вокруг чины почтительно крестились. А после двое дюжих жандармом открыли двери склепа. Тогда к отпетому уже князю подошли попрощаться почти все, кто сопровождал его гроб. Первыми — старики в расшитых чохах и черкесках.

После все расступились — и гроб внесли в усыпальницу. Вслед за ним теперь шли только те же старики да еще пара человек в мундирах и чиновничьем платье. Лишь самые близкие родственники. Они вышли через несколько минут. Вместе с ними покинули склеп и жандармы, несшие гроб. Эти же жандармы и затворили массивные двери.

— Все, — веско произнес Буревестник. — Вот теперь я могу уехать из этого чертова города.

Глава 5

Благодетель достал нам билет на поезд до Баку. Не первого класса, однако ехали мы в купе вдвоем с Буревестником. Вообще, рейс до Баку, называемого не иначе как Черный город, особой популярностью не пользовался. Ехали туда в основном инженеры или авантюристы. Вполне возможно, в одном из вагонов повыше классом купе занимал и благодетель. Однако узнать его, конечно же, не смогли бы ни я, ни Буревестник.

Самым интересным типажом из тех, кто ехал с нами на одном поезде, был седовласый человек в хорошем костюме. При нем все время находился слуга — упитанный китаец. Оба они были немолоды, но и стариками назвать их язык бы не повернулся. Они покидали поезд во время длительных остановок, вместе с остальными пассажирами. И прохаживались по «чистому» перрону.

Даже не знаю, почему мой взгляд каждый раз цеплялся за них. Быть может, из-за слуги-китайца — их редко можно увидеть за пределами Москвы или Питера. Если, конечно, не забираться далеко на восток империи. А может, потому, что они не были похожи на подавляющее большинство пассажиров.

Надо сказать, что и Буревестник то и дело поглядывал на эту парочку. Однако по негласному соглашению мы с ним этих двоих не обсуждали. Даже ни разу речи о них не зашло в наших длинных разговорах.

Ведь за чем же еще двум людям коротать время в пути, как не за разговорами. Вот мы и болтали обо всем, что приходило в голову. Несколько раз едва не насмерть ругались, когда беседа как-то сама собой переходила на политические темы. А поначалу так оно и было. Однако вскоре данные вопросы стали для нас запретными. Как и обсуждение седовласого человека и его слуги-китайца.

В общем-то, я мало что помню из тех наших разговоров. Однако один запомнился мне хорошо. Точнее даже небольшая часть разговора.

Буревестник рассказал мне историю своего побега с каторги. Тогда он бежал вместе с Крабом, который спас ему жизнь. «Сцепился с шатуном, — рассказывал Буревестник. — Здоровенный такой был медведище. Жуть. Думал тогда, он нас обоих сожрет. Но Краб его заборол. Не знаю как, но сумел завалить. А там я рогатину в бок медведю вогнал. Так вот мы живы остались. Но я тогда думал, что все — амба нам обоим». Правда, эта схватка стоила Крабу левой руки.

Я поинтересовался тогда — почему Буревестника нет ни в одной картотеке. Ведь явно он был разыскиваемым крайне опасным террористом.

— А вот именно потому, что я был, — усмехнулся в ответ Буревестник. — Был — и нету меня больше. Каторжное начальство списало меня в погибшие. Думали, что никто зимой удачно сбежать не сможет. Ну, и прикрылись еще этим фактом. Мне товарищи, которым с той каторги живыми уйти удалось, говорили, что начальству даже тела какие-то предъявляли. Так что для всей империи я официально мертв и похоронен где-то под Усть-Кутом, кажется.

Я едва сдержал усмешку. Ведь именно в тех краях я числился надзирателем.

А дело было совсем невеселое. Из-за желания каторжного начальства избежать последствий побега двух опасных террористов оба они оказались словно бы невидимы для всей правоохранительной системы огромной Русской империи. Ведь хоть и сидел передо мной Буревестник — вполне себе живой и здоровый, вообще-то, даже живее и здоровее меня, но для бюрократической машины он уже не один год числится мертвым.

Измениться все может только в том случае, если опознают тело Краба. Заинтересуются, а не выжил ли в таком случае и второй беглец. Однако надежд на это мало. Поэтому я решил, что надо будет при первой же возможности отстучать телеграмму «мещанину Иволгину» в Москву. И попросить подробнее заняться проверкой тела террориста, погибшего в Тифлисе, у которого левая рука заменена протезом. Обязательно при возможности опознать его личность. Большего я сделать никак не мог.

Искать двух погибших при побеге каторжан, да еще и бежавших неизвестно в каком году, никто не станет. По этому признаку опознать Буревестника не представляется возможным. А подробнее расспрашивать его я не стал. Понимал, что революционер мне совсем не доверяет. И вызывать дополнительные подозрения у него я не собирался.

Баку встретил нас пасмурной, но теплой погодой. Я понял, что мое пальто, которое я вез из самого Питера, и тут вряд ли пригодится мне. Продать его, что ли? Я ведь вообще в Африку собираюсь. А там от этого пальто толку не будет никакого. Вот только я слабо представлял себя толкающимся на одном из бакинских рынков и пытающимся загнать кому-нибудь «новенькое, почти ненадеванное пальтецо» по выгодной цене. Настолько хорошо перевоплощаться я не умел.

Прямо на перроне к нам подбежал мальчишка. Он был из той породы, что за полушку выполняют мелкие поручения.

— Вас, господа хорошие, — шмыгнув носом, выпалил он, — того-этого, в дом господ Ханкишиевых просят пожаловать. Это тут недалеко. Извозчика брать не надо. Я провожу!

— Ну веди, Вергилий, — усмехнулся я.

— Не, — помотал головой мальчишка, — меня Агиль зовут.

И, не дожидаясь ответа, мальчик по имени Агиль едва не бегом устремился к вокзалу. Мы с Буревестником подхватили свои нехитрые вещи и поспешили за ним.

За время путешествия я почти полностью оправился от раны. Спасибо микстуре доктора Левана. Слабость лишь иногда накатывала на меня, словно приливная волна. Но и уходила достаточно быстро. Приступы ее случались все реже и реже.

Идти до особняка — иначе не скажешь — этих самых «господ Ханкишиевых» оказалось на самом деле недалеко. Мы прошли через массивное, полное людей, здание бакинского вокзала. Я краем глаза заметил движущихся через толпу седовласого человека и его слугу — упитанного китайца. Однако тут надо было следить за ногами и карманами, а не глазеть по сторонам. И я сосредоточился на том, чтобы как можно скорее пробраться к выходу в город.

От вокзала мы прошли не более двух кварталов, как мальчик по имени Агиль указал нам на сработанный в европейской традиции особняк. С лепниной и колоннами в виде атлантов.

Я вынул из кармана мелкую монету — протянул ее Агилю. Но тот внезапно отказался от нее.

— Уже заплачено, — с важным видом заявил мальчик. — Я лишку не беру.

Выдав это заявление, он тут же умчался куда-то.

— Вот оно как, — усмехнулся Буревестник, вместе со мной провожая Агиля взглядом.

Мы подошли к двери особняка — и я решительно постучал в нее бронзовым молотком. Нам тут же открыли, как будто ждали. Хотя, скорее всего, так оно и было. Ведь тому, кто встретил нас на пороге, было, в общем-то, все равно где стоять и сколько времени. Ведь это был самый настоящий автоматон. Заводной автомат в виде ливрейного дворецкого, одетого по моде столетней давности.

Он с жужжанием отступил в сторону, давая нам с Буревестником пройти. Внутри автоматона что-то непрерывно жужжало и пощелкивало. Мне почему-то сразу вспомнился штабс-ротмистр Рыбаков.

— Проходите, господа, — неживым голосом, как будто раздающимся из музыкальной шкатулки, произнес он и сделал приглашающий жест. — Вас ждут в кабинете на втором этаже. Ваши вещи можете оставить мне на хранение.

Наверное, от удивления мы с Буревестником, ничего не говоря, оставили все свои вещи в большом холле особняка. Сами же направились к лестнице на второй этаж. За нашими спинами автомат-дворецкий закрыл дверь. Пока мы шагали через холл, откуда-то вышли несколько других автоматонов-слуг. Они забрали наши вещи и унесли в неизвестном направлении. В тот момент я порадовался своей предусмотрительности. Оружие я взял с собой. На всякий случай.

У двери в кабинет стоял еще один автоматон, похожий на дворецкого, как брат-близнец. Даже костюмы у обоих были одинаковые. А на головах парики с косицами. Интересно, они посыпаны тальком, как делали в восемнадцатом веке? Собственно, по тому, что автомат сделал приглашающий жест — мы с Буревестником поняли, куда именно на втором этаже нам надо.

Внутри нас ждал вовсе не благодетель. На роскошном диване в расслабленной позе сидел восточного вида человек с короткой седой бородой, в богатой черкеске и при кинжале. Рядом с диваном стоял большой кальян, который седобородый покуривал, пуская в потолок струи ароматного дыма.

— Не стойте на пороге истуканами, — усмехнулся восточный человек, прикладываясь в очередной раз к мундштуку кальяна. — Садитесь в кресла. Сейчас мои автоматы принесут вам подогретого вина, кофе и закуски. Вы ведь устали с дороги. Пока не отдохнете — разговора у нас не будет.

Сначала автоматы-слуги принесли нам воды — помыть руки и умыться с дороги. А потом уже сервировали столик, который разделял нас с хозяином кабинета.

После поездных харчей — а при условии нашей с Буревестником стесненности в финансах, на что-то приличное рассчитывать не приходилось — нам было даже смотреть тяжело на все разносолы, появляющиеся на столе. Не знаю как моему спутнику, а мне стоило больших усилий не накинуться на еду до того, как автоматы закончили выставлять на стол подносы.

Но уж потом мы с Буревестником вволю отдали должное этому столу. А вот вину, как и хозяин, предпочли кофе. Не хотелось туманить разум даже в самой малой степени. Тем более что подогретое вино — штука вообще весьма коварная. Особенно когда ты только пришел с холодной и промозглой улицы и не успел еще как следует согреться.

В общем, с едой мы расправились быстро. Не отставал от нас и хозяин кабинета. Хотя назвать это помещение кабинетом мог бы, наверное, только восточный человек. Ковры на стенах и на полу. Лепнина. И никаких шкафов с бумагами или бюро. А на единственном столе, конечно же, не было никаких письменных принадлежностей.

— Вы удивлены, — усмехнулся хозяин кабинета, когда автоматы убрали со стола и принесли пару свежих кофейников и чистые чашки. — Вы, наверное, думали, что встретите тут совсем другого человека. Особенно если посмотреть на мой дом со стороны. Но внутри он вполне восточный. Как и я. Просто в нынешнем Баку нельзя быть на сто процентов азиатом или европейцем. Надо придерживаться очень тонкой грани между этими двумя культурами.

— Но зачем вы, господин Ханкишиев, пригласили нас к себе? — поинтересовался Буревестник. — Чем мы могли заинтересовать вас?

— О вас написал мой тифлисский друг, мистер Фробишер, — объяснил хозяин кабинета. — Он поведал мне вашу историю и попросил взять, так сказать, под свое крыло. Сам сейчас не может покинуть Тифлиса. Кажется, у него там возникли неприятности.

И я даже знал, кто ему эти неприятности обеспечил.

Граф Сегеди был старым человеком. Действительно старым. В Питере Иволгин показывал мне его фотокарточку, но она устарела на несколько лет. А граф, соответственно, постарел на эти годы. Однако им не удалось согнуть спину гордого потомка венгерских аристократов. И взгляд проницательных глаз ничуть не помутнел.

Вообще, граф Сегеди напомнил мне короля Лира в начале трагедии. Когда он еще полновластный владыка, легко раздающий свои земли, а не преданный всеми старик с опустившимися руками. Однако я сомневался, что граф может допустить даже в мыслях подобную глупость. Он слишком крепко держал в своих маленьких руках весь политический сыск Тифлисской губернии.

— Я думаю, мы уже оценили друг друга на взгляд, молодой человек, — без тени улыбки произнес граф, — и пора переходить к делу. Что вы хотели сообщить мне?

Я должен сообщить вам, граф, о деятельности британской разведки в Тифлисе, — ответил я. — Ее резидент, как я полагаю, живет вполне легально под фамилией Фробишер. Скорее всего, он прибыл в Тифлис из Севастополя, но возможно и из какого-то другого города.

— Этот Фробишер стоит у нас на учете, — потер подбородок граф Сегеди, — как и всякий иностранец, проживающий в Тифлисе. Но за ним не водится ничего дурного. Рядовой торговец шерстью, не более того. Скорее всего, посредник. Однако я прикажу заняться им вплотную, благодарю за информацию.

Я уже хотел было подняться со стула — и уйти. Но граф жестом остановил меня.

— Погодите, молодой человек, — сказал он. — Вы пришли ко мне домой. Подняли с постели за полночь. А, знаете ли, я уже в таком возрасте, когда уснуть трудновато. И вряд ли Морфей примет меня в свои объятия этой ночью. Поэтому налейте мне вина — бутылки стоят вон в том буфете. И давайте немного поговорим, прежде чем вы уйдете.

Отказаться я, само собой, не мог.

Принеся пару бутылок из буфета — в нем же я нашел и бокалы, — я разлил его. И снова присел на стул напротив графа.

— Вот вы каковы из себя, злой рок рода Амилахвари, — произнес граф после минутной паузы. — Аркадию вы были другом и учеником, но крайней мере, так он писал мне из Константинополя. Молодому Малхазу стали врагом. Смертельным.

— Я не был врагом молодому князю, — покачал головой я. — Это он отчего-то посчитал меня своим недругом. Мне же надо было только проникнуть в революционную организацию Тифлиса.

— Так и знал, — слегка прищелкнул пальцами граф, — что ученик Аркадия не может просто так вылететь из жандармов. Но «легенда» у вас, юноша, конечно, нарочно не придумаешь. Это же надо — надерзить самодержцу.

— Этого не было в планах, — усмехнулся я. — Я, действительно, повел себя недальновидно на приеме у его императорского величества. Просто этот факт был использован позднее для нашей выгоды. Я не стану углубляться в подробности с вашего позволения.

— Увольте-увольте, — выставил руки перед собой, будто бы защищаясь, граф, — от всех ваших подробностей. За пределами столиц об экспедиции без номера говорят только шепотом. Да и то мало кто в нее верит. Но я ведь верно понимаю, что вы здесь по ее делам?

Я кивнул.

— Аркадия Гивича тоже должны были перевести в экспедиции без номера после дела в Константинополе.

Я знал, что именно граф рекомендовал моего учителя в Питер в Третье отделение. И ему будет приятно узнать о том, что его протеже был отмечен.

— Газеты пишут, что вы были свидетелем гибели Аркадия, — неожиданно произнес граф Сегеди. — Расскажите, как это произошло. Я понимаю, что вам неприятно вспоминать те события, но прошу исполнить просьбу старика. У меня нет ни жены, ни детей. Аркадий был моим сыном. Я думал, что умру, когда узнал о его гибели на чужбине.

— Конечно, граф, — кивнул я. — Я все вам расскажу.

Конский рынок Стамбула. Жара. Чудовищная жара, которая давит на тебя. Кажется, что вместо воздуха в легкие вливается раскаленный металл. Запахи конского пота. Всхрапывают лошади и мулы, когда им смотрят в зубы. Верблюды взирают на все это с обыкновенным своим презрением.

А потом будто взрыв. Толпа фанатиков. Летят камни. Кровь. Смерть всюду. «Алла! Алла!» Падает урядник Бурмашов. Его тело кромсают в исступления. А потом…

Я замолчал на секунду. Очень хотелось соврать графу. Не рассказывать самого страшного. Но понял по проницательному взгляду старика, что обмануть его мне не удастся. Не тот это человек, при котором можно что-либо недоговорить. А уж ложь чует за версту.

— Бой разделил нас, — осторожно подбирая слова, произнес я. — Да и драться рядом с князем опасно.

— Да, — кивнул граф. — Я и сам учил его немного владеть саблей. Как это делают на моей родине. Он всегда был слишком неосмотрителен в бою. Полагался только на себя.

— Вот потому-то, — продолжил я, — я и не успел к нему на помощь вовремя. Аркадия Гивича пронзили копьем. А после подняли, словно трофей. После этого, говорят, дрался как черт. Но если бы не янычары, то вряд ли сейчас беседовал бы с вами, граф. Они сумели спасти только меня. И что самое интересное, в той схватке я не получил серьезных ранений. Только какие-то царапины, которые зажили раньше, чем мы выехали из Стамбула.

Граф медленно допил вино из бокала.

— Спасибо вам, молодой человек, — сказал он мне. — Спасибо большое. Я долго мучился неведением, не зная, как же на самом деле погиб Аркадий. Определенность, даже столь страшная, лучше во сто крат подобного неведения.

Я тоже допил вино — это было токайское, от вкуса которого я успел отвыкнуть. Снова поднялся со стула. На этот раз граф Сегеди не стал останавливать меня.

Из задумчивости меня вывел вопрос Ханкишиева. Он хотел узнать у меня, когда я буду готов отправиться в путь.

— Можно и прямо сейчас, — сказал я. — Вещи у меня собраны. Да и задерживаться дольше необходимого не хотелось бы. Денег у меня осталось не так много. А злоупотреблять чьим-то гостеприимством я не привык.

— О, вы ничуть им не злоупотребите, даже если приживете у меня неделю, — вскинул руки в эмоциональном жесте Ханкишиев. — Я верен законам гостеприимства и никогда не посмею прогнать гостя, если сам его пригласил под свой кров. Мне нужно еще дождаться двух человек, которые вызвались сопровождать вас, господин Евсеичев, в вашем нелегком пути до Наталя.

— А вот я бы хотел поскорее покинуть ваш дом, господин Ханкишиев, — заявил Буревестник. — Я так понимаю, что теперь вы возьмете на себя роль моего благодетеля.

— В некотором роде, — кивнул тот.

— Так вот что я скажу вам, господин Ханкишиев. Я слишком долго принимал подачки от вас и вам подобных. Хватит с меня! Теперь я буду работать сам. И если вы снова сунетесь ко мне — не обессудьте, но ваш роскошный дом может как-нибудь ночью взлететь на воздух.

— Вы угрожаете мне в моем доме? — улыбнулся Ханкишиев, но в глазах его блестела сталь. — Мои слуги, знаете ли, умеют много чего. Не только открывать двери и накрывать на стол.

— Но ведь вы не измените законам гостеприимства, господин Ханкишиев, раз уж пригласили меня в свой дом. Я извиняюсь перед вами за резкие слова — и ухожу. Немедленно. Распорядитесь, чтобы ваши замечательные слуги вернули мне мои вещи. Не буду и дальше злоупотреблять вашим гостеприимством.

Буревестник явно поднабрался науки восточного общения в Тифлисе. Равно как и здешнего коварства. С каждым днем этот человек становится все опасней и опасней для Русской империи. И мне было весьма неприятно провожать его взглядом.

Несмотря ни на что, мы были врагами. Именно с ним, а не с покойным князем Малхазом Амилахвари.

Я прожил в доме странного господина Ханкиши— едва немногим больше недели. И это, наверное, было самое удивительное время. Ведь жил этот человек один. Совсем один. Ни жены, ни семьи, ни детей. Его окружали только автоматоны. Они были его слугами и единственными собеседниками. Они заправляли его кровать. Делали всю работу по дому. Приносили еду из ресторана, находящегося по соседству. Казалось, Ханкишиев не позволяет им только набивать свой кальян.

К нему он относился с невероятным трепетом. Вообще, курение кальяна с самыми разными табаками было для Ханкишиева своеобразным ритуалом. Хотя иной раз я чувствовал характерный аромат опиума. А однажды решил это даже использовать.

Я редко покидал особняк Ханкишиева. Дел у меня в Баку не было никаких. А праздно шататься по улицам не позволяла портящаяся день ото дня погода.

Библиотека в доме Ханкишиева была весьма обширной. За ней ухаживал автоматон в виде пожилого человека скрюченного от долгого сидения. Он и разговаривал с дребезжащими интонациями, что делало его похожим на старого хранителя книг. У него даже пенсне было на металлическом носу!

В памяти его хранились названия всех томов в библиотеке. Кроме того, он безошибочно запоминал, когда я брал какую-то книгу — и если я приходил за другой, не отдав первую, вежливо напоминал мне о задолженности.

А вот хозяина особняка я в библиотеке не видел ни разу. За исключением одного дня.

Я как раз шел туда, чтобы вернуть несколько томов по истории колонизации Африки, но, не доходя до двери, почувствовал тяжелый запах опиума. И исходил он именно из библиотеки.

Решительно распахнув дверь, я обнаружил внутри отключенного автоматона-хранителя и разомлевшего на диване Ханкишиева. Он развалился в кресле, то и дело прикладываясь к костяному мундштуку, от которого тянулась трубка к пузатому кальяну. В прозрачной бутыли его курился опиумный дым и бурлила красная жидкость, кажется, вино. В общем, со стороны напоминало картину дантова ада. Бурление усиливалось, когда втягивал в легкие воздух.

С одной стороны, хотелось сразу же покинуть комнату. Слишком уж тут было неуютно. С другой же, я понимал, что расслабленного и разомлевшего Ханкишиева можно будет разговорить. И узнать от него какою-нибудь полезную информацию.

Поэтому я аккуратно поставил книги на столик перед автоматоном, а сам присел в удобное кресло напротив хозяина дома. Предварительно подвинув кресло поближе.

— Расслабляетесь, господин Ханкишиев? — поинтересовался я у него вкрадчивым голосом.

— Вроде того, — буркнул он. — Только не судите меня строго. Мне до смерти надоела эта империя. А особенно такие вот задворки, вроде этого Баку.

Только тут я понял, что ответил он мне на чистом английском. Без малейшего акцента. Быть может, он принимает меня за кого-то другого. Что мне, собственно говоря, только на руку сейчас.

— Интересы родины требуют вашего присутствия здесь, Ханкишиев, — подтолкнул его я.

Он снова приложился к костяному мундштуку. Глубоко вдохнул, так что в кальяне забурлило, будто в жерле вулкана.

— Меня даже имя это раздражает, — неожиданно выпалил он. — Я такой же подданный ее величества! Пускай моя мать и была индуской. Но отец женился на ней. И я имею все права. Имею право быть белым человеком, черт побери! А меня запихали в эту дыру в заднице, которую называют Русской империей. Да еще имя сменить велели! И я — Фрэнк Хэнкок, стал тут Фархадом Ханкишиевым.

Тут британец снова глубоко затянулся. Мне уже показалось, что сейчас кальянную бутылку просто разорвет. Но нет. Она осталась в целости. А вот Фархад Ханкишиев, он же Фрэнк Хэнкок, откинулся на спинку кресла. По подбородку его стекала струйка слюны, глаза закатились, — и он отключился.

Ясное дело, ничего мне от него не добиться сейчас. Однако признание, можно сказать, у меня на руках. Осталось только в ближайшее время отстучать телеграмму «мещанину Иволгину» в Петербург.

После моего разговора с Хэнкоком-Ханкишиевым я два дня опасался лишний раз показываться ему на глаза. Вдруг вспомнит, как наговорил лишнего и прикажет своим автоматонам прикончить меня, А я уверен, что такая функция включена во всех слуг британского резидента, включая даже благообразного библиотекаря. Однако, похоже, опиумный дым выветрил все воспоминания из головы Ханкишиева. На следующий день он общался со мной как ни в чем не бывало.

— Господин Евсеичев, — сказал он мне при следующей встрече, — мои люди прибудут со дня на день. Постарайтесь не удивляться их манере поведения. Она весьма своеобразна. Если не сказать больше. И, кстати, вы английским владеете?

Вопрос этот заставил меня насторожиться. Ведь тогда в опиумном бреду Ханкишиев говорил именно на языке Туманного Альбиона. Однако я решил ответить честно. Вряд ли вранье как-то поможет мне.

— Владею, — сказал я. — Хоть и не в совершенстве. Говорят, у меня жуткий акцент. Но понимаю все, что говорят.

— Отлично, — кивнул Ханкишиев. — Потому что парочка, которая будет сопровождать вас до британских колоний в Африке, говорит только на этом языке.

— Значит, я попрактикуюсь в знании английского, — усмехнулся я.

А про себя гадал, что же это за странная парочка, чье поведение можно счесть своеобразным. Если не сказать больше. Но я даже представить себе не мог, кем на самом деле окажутся эти двое.

Спустя два дня Ханкишиев прислал за мной одного из своих автоматонов. Тот пригласил меня в кабинет хозяина особняка. Я понял, что нужные мне люди пришли — и скоро мое путешествие продолжится.

Снова Ханкишиев предложил мне расположиться в одном из кресел. Сам он сидел напротив и покуривал кальян. На этот раз без всякой примеси опиума.

Стук туфлей я услышал минут за пять до появления гостей. Они четко отбивали ритм, как на параде. Удары двух пар каблуков по полу буквально сливались друг с другом.

— Нале-во! — раздалась команда. — Дверь — открыть!

Дверь распахнулась — на пороге стояли два моих шапочных знакомца по стамбульскому приключению. Я даже запомнил их имена. Пичи Карнахан и Дэниэл Древотт. В нашу первую и последнюю встречу Иволгин прострелил руку Древотту — и теперь ниже локтя у того красовался металлический протез весьма устрашающего вида.

— Пичи Карнахан, — представился Пичи, коротко кивнув нам обоим, — штаб-сержант артиллерии ее величества. В отставке.

— Дэниэл Древотт, — щелкнул каблуками Древотт, — капрал Девяносто шестого пехотного полка ее величества. В отставке.

Я поднялся со своего кресла. Отсалютовал им на военный манер.

— Никита Евсеичев — штабс-ротмистр Отдельного корпуса жандармов. Нахожусь в бессрочном отпуске.

— Погоди-ка, Дэниэл, — обернулся к спутнику Пичи, — а это не тот ли молодой русский, который вместе со своими товарищами едва не отправил тебя в преисподнюю.

— Мне кажется, это именно он, Пичи, — кивнул Древотт. — Как интересно все складывается, ты не находишь?

— Очень даже нахожу.

И тут не выдержал Ханкишиев. Он вскочил со своего кресла. Костяной мундштук с громким стуком врезался в пол.

— Довольно! — вскричал он. Говорил по-английски, но в этот раз с очень сильным акцентом. — Вы пришли в мой дом — и болтаете с порога какую-то ерунду. Заткнитесь оба, покуда я не вернул вас обратно в проклятый Аллахом Каферистан! Мне стоило немалых денег достать вас оттуда!

— Так вот кто помог нам, Пичи, — как ни в чем не бывало заметил Древотт. — Мы благодарим тебя, любезный благодетель.

Я слегка передернулся от слова благодетель. Слишком уж часто любил повторять его Буревестник. Интересно, где он сейчас? И что делает?

— Мы благодарим тебя, — повторил вслед за ним Карнахан.

— А теперь сядьте и выслушайте меня, наконец, — решительно заявил Ханкишиев. Оба британца послушались его. — Этот молодой человек, — Ханкишиев указал на меня, — хочет послужить в вашей, британской, армии. В Африке. По поскольку путь туда долог и сложен, то ему понадобятся проводники. Я знаю, что вы прошли по дорогам Аравии, были в горах Афганистана и даже нашли легендарный Каферистан, который обозначен далеко не на всех картах.

— На тех же, где он обозначен, — ввернул Карнахан, — как правило, уточняется, что эта страна скорее легендарная, нежели имеет место быть на самом деле.

— Вот именно, — кивнул несколько успокоившийся Ханкишиев. — Такие люди вполне способны добраться отсюда до британских колоний в Африке.

— Но путь будет труден, — заметил Древотт, — и весьма опасен.

— Не настолько, как вы хотите показать. Я помогу вам и деньгами, и оружием, и патронами. Однако на какое-либо вознаграждение можете не рассчитывать.

— Оно было бы справедливо… — начал было Карнахан.

— Вы и так должны мне по справедливости самое дорогое, что есть у вас. Ваши жизни! Я желаю, чтобы вы завтра же покинули мой дом. Не хочу терпеть у себя неблагодарных типов вроде вас, Древотт и Карнахан!

Ханкишиев повернулся ко мне. Приложил обе руки к сердцу.

— Перед вами я извиняюсь, Никита. Вы всегда желанный гость в моем доме, но, думаю, что лишняя задержка помешает вам в вашем стремлении в Африку. Не так ли?

Мне оставалось только кивнуть. Я понял, что путешествие в Африку будет весьма интересным.