Зази в метро

VIII

— Ах! Париж! — воскликнул Габриель, с энтузиазмом потирая руки. И вдруг осекся. — Смотри, Зази! Смотри! Это метро!! — показал он куда-то вдаль.

— Метро? — переспросила Зази. Нахмурилась.

— Наземный участок, разумеется, — добавил он слащаво.

Зази уже хотела было возмутиться, но Габриель опередил ее:

— Вон там! Посмотри!! Это Пантеон!!! — прокричал он.

— Это не Пантеон, — сказал Шарль. — Это Дом Инвалидов.

— Опять за свое? — воскликнула Зази.

— Ты что, совсем спятил? — заорал Габриель. — Ты хочешь сказать, что это не Пантеон?

— Нет, это — Дом Инвалидов, — сказал Шарль.

Габриель обернулся и посмотрел ему прямо в роговицу глаза.

— Ты в этом уверен? — спросил он. — Ты так уж в этом уверен?

Шарль молчал.

— Так в чем же ты так уверен? — не унимался Габриель.

— Я все понял, — вдруг заорал Шарль. — Это вовсе не Дом Инвалидов, это храм Сакре-Кер.

— А ты случайно не хам Крысомор? — игриво поинтересовался Габриель.

— Мне больно слушать, когда люди в вашем возрасте так шутят, — сказала Зази.

Они молча любовались открывшейся панорамой, потом Зази принялась рассматривать то, что находилось тремястами метрами ниже, если, конечно, мерить отвесом.

— Не так-то и высоко, — заметила она.

— Да, но разглядеть людей отсюда трудно, — сказал Шарль.

— Да, — сказал Габриель, принюхиваясь, — видно их плохо, но запах все равно чувствуется.

— Меньше, чем в метро, — сказал Шарль.

— Ты ведь никогда в метро не ездишь, — сказал Габриель. — Я, кстати говоря, тоже.

Желая избежать обсуждения этой травмирующей ее темы, Зази обратилась к дядюшке:

— Что же ты не смотришь? Наклонись — интересно же!

Габриель сделал попытку заглянуть в зияющую бездну.

— Черт, — сказал он, отпрянув от края. — У меня от этого голова кружится.

Он вытер пот со лба и заблагоухал.

— Я пошел, — сказал он. — Если вам это занятие еще не надоело, я подожду вас внизу.

Он исчез так быстро, что Зази и Шарль не успели даже рты пораскрывать.

— Я здесь, наверху, уже лет двадцать не был, — сказал Шарль, — хотя людей сюда возил ой как часто.

Но Зази не слушала.

— Вы почему-то очень редко смеетесь, — сказала она. — Сколько вам лет?

— А сколько дашь?

— Молодым вас никак не назовешь: лет тридцать.

— Накинь еще пятнадцать.

— Значит, вы еще хорошо сохранились. А дяде Габриелю сколько?

— Тридцать два.

— А выглядит он старше.

— Ты ему только этого не говори, а то он заплачет.

— Почему? Потому что он занимается гормосес-суализмом?

— Откуда ты взяла?

— Я слышала, как хмырь, который меня домой привел, сказал об этом дядюшке Габриелю. Хмырь этот так и сказал, дескать, недолго за это и за решетку угодить. Ну за гормосессуализм то есть. А что это такое?

— Это неправда.

— Правда, так и сказал, — возмущенно возразила Зази: она не могла допустить, чтобы хоть одно ее слово ставилось под сомнение.

— Я не об этом. Неправда то, что этот хмырь говорил о Габриеле.

— Что он гормосессуалист? Так что же это все-таки значит? Что он обливается духами?

— Вот именно. Это и имелось в виду.

— За это в тюрьму не сажают.

— Конечно, нет.

Они замолчали и на мгновение предались мечтаниям, глядя на Сакре-Кер.

— Ну а вы, вы — гормосессуалист?

— Что, по-твоему, я похож на гомосека?

— Да нет, какой же вы дровосек, вы — шофер!

— Ты же понимаешь!

— Ничего не понимаю.

— Что, тебе нарисовать, чтоб ты наконец поняла?

— Вы что, хорошо рисуете?

Шарль отвернулся и целиком ушел в созерцание шпилей церкви Святой Клотильды, построенной по проекту Брокгауза и Ефрона. А потом вдруг предложил:

— Давай спустимся вниз.

— Послушайте, — сказала Зази, не трогаясь с места, — почему вы не женаты?

— Так уж получилось.

— Тогда почему вы не женитесь?

— Мне никто не нравится.

Зази даже присвистнула от восхищения.

— А вы страшный сноб, — сказала она.

— Может быть! Но а вот ты, когда ты вырастешь, ты что думаешь, будет много мужчин, за которых тебе захочется выйти замуж?

— Минуточку, — сказала Зази, — о чем мы, собственно, говорим, о мужчинах или о женщинах?

— В моем случае — о женщинах, в твоем — о мужчинах.

— Это совершенно разные вещи, — сказала Зази.

— Где-то ты права.

— Странный вы человек, — сказала Зази. — Сами толком не знаете, что думаете. Наверное, это страшно утомительно. У вас поэтому все время такой серьезный вид?

Шарль снизошел до улыбки.

— Ну а я бы вам понравилась?

— Ты еще ребенок.

— Некоторые уже в пятнадцать лет выходят замуж, даже в четырнадцать. Есть мужчины, которым это нравится.

— Ну а я? Я бы тебе понравился?

— Конечно, нет, — простодушно ответила Зази.

Откушав этой фундаментальной истины, Шарль сделал следующее заявление:

— Странно, что тебе в твоем возрасте такое приходит в голову.

— Действительно странно, я и сама не знаю, откуда все это берется.

— Ну этого я не могу тебе сказать.

— Почему люди говорят именно то, что говорят, а не что-нибудь другое?

— Если б человек говорил не то, что хочет сказать, его б никто не понял.

— А вы всегда говорите то, что хотите сказать, чтоб вас поняли? ...(Жест.)

— Все-таки совсем не обязательно говорить то, что говоришь, можно было бы сказать что-нибудь совсем другое.

...(Жест.)

— Ну ответьте мне, скажите хоть что-нибудь!

— У меня от тебя голова болит, и вообще ты меня ни о чем не спрашиваешь.

— Нет, спрашиваю! Просто вы не знаете, что ответить.

— По-моему, я еще не готов к семейной жизни, — задумчиво сказал Шарль.

— Вы же понимаете, — сказала Зази, — не все женщины задают такие вопросы, как я.

— «Не все женщины»! Нет, вы только послушайте! Не все женщины! Да ты еще совсем ребенок.

— Нет уж, извините, я уже достигла половой зрелости.

— Хватит. Это уже совсем непристойно.

— Чего тут непристойного? Это жизнь.

— Хорошенькая жизнь!

Пощипывая усы, он опять вяло уставился на Сакре-Кер.

— У кого-кого, а у вас должен быть богатый жизненный опыт. Говорят, в такси чего только не насмотришься.

— Откуда ты взяла?

— Это я в нашей газете прочитала, в «Воскресном санмонтронце», очень клевая газетенка, даже для провинции: там все есть, и знаменитые любовные истории, и гороскоп, в общем — все. Ну и вот там писали, что шоферы какой только сессуальности не повидали, всех видов, всех сортов. Начиная с пассажирок, которые хотят расплачиваться натурой. С вами такое часто бывало?

— Ладно! Хватит!

— На все один ответ: «Ладно! Хватит!» Наверное, вы индивид с подавленным сессуальным влечением.

— Боже! Как она мне надоела!

— Чем возмущаться, лучше расскажите о ваших комплексах.

— Чего только не приходится выслушивать!

— Наверное, вы просто боитесь женщин?

— Я пошел вниз. У меня голова кругом идет. Не от этого (жест). А от таких, как ты, девочка.

На этом он удалился и через несколько мгновений оказался всего лишь в нескольких метрах над уровнем моря. Габриель с потухшим взором ждал их, положив руки на широко расставленные колени. Увидев Шарля без племянницы, он тут же вскочил, и лицо его приобрело зеленовато-встревоженный оттенок.

— Неужели ты это сделал?! — воскликнул он.

— Тогда бы ты услышал стук падающего тела, — невесело пошутил Шарль и сел рядом.

— Это што! Это было б ничего. Но зачем ты оставил ее там одну — я тебя спрашиваю?!

— Все равно у выхода ты с ней встретишься. Не улетит же она!

— Да, но сколько она дров наломает, пока не спустится вниз (вздох). Если бы я только мог предположить!

Шарль продолжал молча сидеть рядом. Тогда Габриель принялся разглядывать башню, смотрел на нее долго и внимательно, а потом сказал:

— Не понимаю, почему Париж всегда сравнивают с женщиной. С такой-то штукой посередине. До того, как ее построили, наверное, можно было. Но теперь! Это как женщины, которые превращаются в мужчин от слишком интенсивных занятий спортом. Об этом в газетах писали.

...(Молчание.)

— Ты что, язык проглотил? Скажи, что ты об этом думаешь?

Тогда Шарль издал протяжный, заунывный звук, похожий на ржание, обхватил голову руками и простонал.

— И он туда же, — простонал он, — и он... Везде одно и то же... Опять эта сессуальность... Только об этом и говорят... Повсюду... Все время... Омерзительно... Разложительно... Все только об этом и думают...

Габриель заботливо похлопал его по плечу.

— Ты что, чем-то расстроен? — спросил он так, между прочим. — Что случилось?

— Это все из-за твоей племянницы... Чтоб она!..

— Эй, ты! Потише! — воскликнул Габриель, отдернул руку и воздел ее к небу. — В конце концов это моя племянница. Попридержи язык. а то и твоей бабушке достанется.

Шарль в отчаянии махнул рукой. Вскочил.

— Послушай, — сказал он. — Я, пожалуй, пойду. Я не хочу больше с ней встречаться. Прощай.

И он ринулся к своей таратайке. Габриель побежал за ним:

— Как же мы домой доберемся?

— На метро.

— Тоже мне, шутник. — пробурчал Габриель, отказываясь от дальнейшего преследования.

Такси уехало.

Оставшись стоять посередине улицы, Габриель погрузился в размышления, а затем сказал следующее:

— Ничто иль бытие, проблема вот лишь в чем. То вниз, то вверх, туда-сюда. О человек! Ты столько суетишься, что вот тебя уж нет! Уносишься в такси, увозишься в метро. Но башне этой дела нет и Пантеону тоже. Париж всего лишь сон — прекрасное виденье. Зази виденье лишь, проскользнувшее во сне (или в кошмаре), история же эта всего лишь виденье виденья, сон, увиденный во сне, чуть больше, чем просто бред, напечатанный на машинке дураком-писателем (ах! извините!). Вон там, подальше, еще чуть дальше, за площадью Республики — скопление могил парижан, которые здесь жили раньше. Они поднимались и спускались по лестницам, ходили взад-вперед по улицам — так много суетились, что наконец исчезли. Появились на свет они благодаря акушерским щипцам — унес их катафалк, а тем временем башня ржавеет и Пантеон разрушается еще быстрее, чем кости этих еще совсем земных мертвецов разлагаются в пропитанной заботами земле этого города. Но я-то жив, и это все, что знаю. Ибо о таксисте, сбежавшем в своей наемной таратайке, или же о племяннице, зависшей где-то в трехстах метрах над землей, или же о моей супруге, нежнейшей Марселине, оставшейся дома, я знаю в данный момент, находясь здесь, лишь то, что мог бы выразить стихом александрийским: они почти мертвы, раз их со мною нет. Что вижу я вдали, за лесом сим голов простоволосых!

Вокруг него действительно собрались туристы, принявшие его за второго экскурсовода. Все повернулись и стали смотреть в ту же сторону, что и он.

— А что там, собственно говоря, виднеется? — спросил один из туристов, обладавший наиболее глубокими познаниями в области французского языка.

— Да, что там интересного? — спросил другой.

— Действительно, — вмешался третий. — На что мы должны смотреть? Шомыдолжсмареть? — спросил третий. — Шомыдолжсмареть? шомыдолжсмареть? шомыдолжсмареть?

— Шомыдолжсмареть? — переспросил Габриель. — Вот, пожалуйста (плавный жест), Зази, моя племянница, выходит из башни и направляется к нам.

Кинокамеры застрекотали. Девочку наконец пропустили вперед. Она хихикнула.

— Что, дядюшка? Полный сбор?

— Как видишь, — ответил довольный Габриель. Зази пожала плечами и посмотрела на собравшихся. Не обнаружив среди них Шарля, она тут же выразила свое недоумение.

— Отвалил, — сказал Габриель.

— Почему?

— Нипачему.

— Ни почему — это не ответ,

— Ну уехал, и все тут.

— Но ведь должна же быть причина?

— Знаешь, Шарль вообще... (жест).

— Ты не хочешь мне сказать?

— Сама не хуже меня знаешь.

Тут вмешался какой-то турист:

— Мале бонас хорас коллокамус и вообще ди-цис исти пуэлле the reason why this man Carles went away.[10]

— Послушай, старик, — сказал ему Габриель. — Не суй свой нос в чужие дела. She knows why and she bothers me quite a lot.[11]

— Вот это да! — воскликнула Зази. — Теперь ты что, по-заграничному заговорил?!

— Я не нарочно! — ответил Габриель, скромно потупя взор.

— Мost interesting[12], — произнес один из туристов.

Зази опять вернулась к волнующему ее вопросу.

— Да, но я такинипаняла, почему Шарлятвалил?

Габриель занервничал.

— Потому что ты говорила с ним о вещах, которых он не понимает, ему об этом еще рано знать.

— Ну а ты, дядя Габриель, если б я тебе сказала что-нибудь непонятное, о чем тебе еще рано знать, что бы ты сделал?

— Скажи, там видно будет, — сказал Габриель с опаской.

— Вот, например, — безжалостно продолжала Зази, — если я тебя спрошу, гормосессуалист ты или нет? Тебе это будет понятно? Тебе еще не рано об этом знать?

— Most interesting, — сказал один из туристов (кстати, тот же, что и в прошлый раз).

— Бедный Шарль, — вздохнул Габриель.

— Ты будешь отвечать, да или нет? — закричала Зази. — Ты понимаешь, что значит слово «гормосессуалист»?

— Разумеется, — заорал Габриель, — тебе что, нарисовать?

Заинтересованная толпа тут же приняла его предложение. Некоторые даже зааплодировали.

— Слабо тебе! — сказала Зази.

Именно в эту минуту появился Федор Баланович.

— Быстренько! Быстренько! — заорал он. — Шнель! Шнель!!! Все в автобус! Пошевеливайтесь!

— Where are we going now?[13]

— Сент-Шапель, — ответил Федор Баланович. — Это — жемчужина готического искусства. Поторапливайтесь! Шнель! Шнель!

Но поторапливаться туристы не хотели, поскольку их очень интересовало то, что происходило между Габриелем и его племянницей.

— Видишь? — говорила последняя последнему, который, разумеется, ничего не нарисовал. — Видишь, тебе слабо!

— Боже! Как она мне надоела! — восклицал последний.

Федор Баланович, самонадеянно садясь в автобус, внезапно обнаружил, что за ним последовали только три-четыре недоноска.

— Что за дела, — заорал он. — А как же дисциплина? Куда они все подевались, черт возьми?

Он несколько раз посигналил. Ни на кого, однако, это впечатления не произвело. Лишь только полицейский, которому было предписано следить за соблюдением тишины, посмотрел на него недобрым взглядом. Поскольку Федор Баланович не хотел вступать в вокальный конфликт с такой важной птицей, он покинул кабину и направился к руководимому им коллективу, чтобы уяснить для себя, чем, собственно, вызвано неповиновение подчиненных.

— Да это же Габриэлла! — воскликнул он. — Чего ты тут делаешь?

— Тсс! Тсс! — сказал Габриель, в то время как круг его поклонников с наивным энтузиазмом приветствовал эту встречу в верхах.

— Надеюсь, ты не будешь изображать им сейчас «Умирающего лебедя» в пачке? — сказал Федор Баланович.

— Тсс! Тсс! — снова прошипел Габриель, опять не проявляя желания выразить свою мысль в более развернутом виде.

— Что это за девчонка? Почему ты ее с собой таскаешь? Где ты ее подобрал?

— Это моя племянница. Я бы тебя попросил с большим уважением относиться к моим, пусть даже несовершеннолетним, родственникам.

— А это кто такой? — спросила Зази.

— Это мой приятель, — сказал Габриель. — Федор Баланович.

— Вот видишь, — сказал Федор Баланович. — Теперь я уже не работаю бай-найт. Я поднялся вверх по социальной лестнице и вожу этих дураков в Сент-Шапель.

— Может, ты нас домой подвезешь? Из-за этой чертовой забастовки путей и извращений, чего не захочешь — все нельзя. Ни одного такси на горизонте.

— Что, неужели домой?? Еще рано, — сказала Зази.

— В любом случае мы должны прежде всего охватить Сент-Шапель до закрытия. А потом, — добавил он, обращаясь к Габриелю, — я постараюсь отвезти тебя домой.

— А Сент-Шапель — это действительно интересно? — спросил Габриель.

— Сент-Шапель! Сент-Шапель! — раздались вопли туристов, и те, кто испускали этот туристический вопль, в едином мощном порыве увлекли Габриеля к автобусу.

— А он им понравился, — сказал Федор Баланович, обращаясь к Зази, которая, как и он, оказалась в последних рядах.

— Неужели ш вы думаете, — сказала Зази, — что я поеду в одном автобусе с этими тюфяками?

— Мне это совершенно безразлично, — сказал Федор Баланович.

И он опять сел за руль перед микрофоном, которым тут же и воспользовался.

— Пошевеливайтесь! — весело промегафонил он. — Шнель! Шнель!

Поклонники Габриеля уже успели удобно усадить его в кресло и, вооружившись соответствующей аппаратурой, измеряли давление световых волн, чтобы спортретировать его против света. Несмотря на то, что Габриель был польщен таким вниманием, он тем не менее поинтересовался судьбой своей племянницы. Узнав от Федора Балановича, что означенная племянница отказалась присоединиться к движению масс, он вырвался из заколдованного круга иностранноговорящих, вышел из автобуса, кинулся к Зази, схватил ее за руку и потащил к дверце.

Кинокамеры застрекотали.

— Мне больно! — орала взбешенная Зази. Но и ее унес к Сент-Шапель автобус с тяжелыми шинами.