Зелень. Трава. Благодать.

12

Музыка — мой лучший друг, если не считать людей. Она поднимает мне настроение, помогает разобраться со всякими мыслями и прочим дерьмом, благодаря ей мое сердце полно любви. Я в спальне у родителей, один, сижу и смотрю в большое окно, выходящее на улицу Святого Патрика. Сижу без света. Чтоб рассматривать пластинки из коллекции Сесилии Тухи, мне вполне хватает мягкого бело-пурпурного отсвета из окна от телеэкранов в соседних домах. Мне нравится просто держать эти пластинки в руках. Слушать, как они поскрипывают, когда достаешь их из конверта. Кончиками пальцев трогать бороздки на их поверхности. Со смехом рассматривать странные прически и прикиды на обложках. Читать названия песен и их продолжительность. Гадать, как выглядят все эти юные лица сейчас, двадцать или тридцать лет спустя.

В доме тихо и темно, если не считать света в ванной и работающего телевизора внизу. Сесилия и Сес спят вдвоем на маленькой детской кроватке Сес. Сесилия обнимает Сес длинной и тонкой рукой. Они лежат, как две куклы-близняшки, которые начинают двигаться, если их поцелуешь в лоб, с одинаково светлыми волосами, длинными ресницами и ровным, глубоким дыханием. Внизу Фрэнсис Младший храпит, утонув в своем кресле La-Z-Boy[28], вцепившись руками в подлокотники, словно космонавт, напрягшийся перед взлетом. Под правой ладонью уютно примостился пульт. Я тихонько вытащил его, когда только пришел, и стал щелкать кнопками, переключая каналы с ответного матча «Филлиз» (где ублюдок Майк Шмидт успел-таки добежать до базы и тем самым решил исход встречи) на драматический сериал про больницу, потом на мыльник про жизнь техасской деревенщины, пока не наткнулся на юмориста. Это был какой-то лысый придурок в замызганной олимпийке. А байки он травил про свою жену, как она ворует столовые приборы и сидит на мессе рядом с любителями дать храпака. Пресная жвачка. Ничего пошлого. Думаю, если бы я стал смотреть, то очень скоро захрапел бы в две дырки с Фрэнсисом Младшим на пару, поэтому я стал скакать дальше, пока не нашел проповедника с золотыми зубами в тон часам и перстням у него на руке. Он улыбался дьявольской улыбкой, сильно потел и постоянно повторял слова греховодничество и прелюбодеяние, какую бы там херню это ни означало. Разбираться не хотелось. Мне необходимо было подумать. Ни Бог, ни телевизор тут не помогут. Только музыка. Я сунул пульт обратно Фрэнсису под руку (она немного подергивалась во сне) и отправился наверх.

Под стереофоническим проигрывателем в спальне родителей понимается дубовый монстр, доставшийся Сесилии в наследство от моего дедана. Диск сидит посередине этого гроба под тяжелой крышкой. Когда ставишь иглу на пластинку, руки исчезают по самые локти в пасти у этого чудовища. Колонки вынесены с двух сторон по бокам и любовно целуют в уши качественным звуком. Слышно абсолютно все: как пальцы крадутся по грифу гитары, как звенят бубны, будто колокола в церкви, как шелестят кисточки по тарелкам на ударной установке, словно это мим собирает тряпкой пыль с библиотечных полок, слышны все шлепки, хлопки, смех и чихи.

Когда я был маленький, стереофония стояла внизу и играла безостановочно, между тем как Сесилия скакала вокруг, убиралась и постоянно меняла пластинки. А я тем временем спал головой к колонке. Тогда она, помню, ставила в основном соул и диско: Спиннерз и Би Джиз, альбомы «Rubber Band Man», «Jive Talking». Я люблю диско, заявляю это открыто и прямо, без тени стыда. Это уже история, как бы там ни было. Пару лет назад, когда все мы немного подросли и Фрэнсис с Сесилией начали скандалить, Сесилия перестала слушать пластинки, перестала петь и плясать, и Фрэнсисы, следуя ее указанию, перетащили проигрыватель наверх.

Что касается подбора музыки, тут у Сесилии Тухи есть все, чего только душа пожелает. Эрнест Таббс, братья Клэнси, Майлз Дэвис, Мэл Торме, Том Джонс, Дженис Джоплин, Джефферсон Эйрплейн, АББА, Аэросмит, братья Смазерз, братья Айзли. Старое кантри, ритм-энд-блюз, рок-н-ролл, биг-бэнды, джаг-бэнды[29], ансамбли свинговые и джазовые, классический рок — дальше перечисляйте сами. И все это стоит здесь, вдоль стен в одной маленькой спальне, благодаря чему она походит на складское помещение какой-нибудь радиостанции с непонятно откуда взявшейся сломанной кроватью посередине. Сесилия выстроила все пластинки по десятилетиям и по именам исполнителей в алфавитном порядке. Вот, скажем, берем букву Б. В 50-х годах мы имеем: Хэнка Бэллэдера и Миднайтерз, Гарри Белафонте, Фредди Бэлла вместе с его Белл Бойз, Чака Берри, Пэт Бун, Джеймса Брауна с группой «Хиз фэймоз флэймз», Джонни Бернетта. Дальше идут 60-е: Джоан Баез, Бэнд, Барбэрианз, Бич Бойз, Битлз, группа Джеффа Бэка, Би Джиз, Арчи Белл и его команда под названием «Дреллз», Биг Бразер и его «Холдинг Компани», Буккер Ти и Эм Джиз, снова Джеймс Браун, Баффало Спрингфилд, Бёрдз. Теперь 70-е: Бэчман Тернер Овердрайв, Бэдфингер, Бэджер, еще раз Би Джиз (на этот раз в более прикольном светлом прикиде), Блэк Сэббат, Блю Ойстер Калт, Джексон Браун (никак не связанный ни с Джеймсом, ни с Флэймз), Роки Бернетт. 80-е, когда стереофония была изгнана с первого этажа и, вместе со всеми пластинками, позабыта той, что еще недавно их собирала, представлены куда как скромно. Должен, однако, заметить, что у нас все-таки есть альбом «Thriller» Майкла Джексона. Это я настоял. Но и только, все остальное — полное фуфло.

Я стою в нерешительности: чего бы поставить? Вот так всегда: слишком большой выбор. Хотя копаться в пластинках для меня всегда было большим удовольствием — мне нравится смотреть обложки. Картинки с альбомов 50-х годов — это уже само по себе смешно. Почти на всех — портретные фотографии милых мальчиков с нарисованным румянцем на щеках: на одном плече висит спортивная куртка, на другом — два десятка счастливых девиц. А рядом обязательно какая-нибудь крутая спортивная тачка. Прически — это вообще отдельная тема. Конечно, я уважаю их за то, что они все так тщательно причесывались, но меня буквально тошнит от их общей прилизанности. Избыток геля на голове сразу выдает любителя. Стыд и позор гомикам. Здесь, в 50-х, по мне, в мужском зачете лидирует обложка альбома «Chet Atkins’ Workshop», где Чет в свитере с большим воротником стоит с электрогитарой на фоне крезанутой научной лаборатории, где полно всяких колб. Не знаю почему, но именно эта картинка нравится мне больше всех.

У девчонок с обложек 50-х годов вид еще слишком монашеский, часто можно увидеть юбки, закрывающие колени. Зачем, бля, уж настолько-то? Приятное исключение составляет обложка с альбома Джулии Лондон под названием «Calendar Girl»: двенадцать отличных фотографий Джулии в коротеньких шортах и во всевозможных бикини — прекрасный материал для самопроизвольного поднятия члена в штанах. Примерно такого, как сейчас. Другим сильным членовозбудителем служит альбом «Swingin’ Easy with Bill Doggitt», где телка в бикини и на высоких каблуках стоит, прислонившись к скале. Во мне вдруг просыпается желание потереться об эту картинку членом. Ну на хрен. А вдруг зайдет Сесилия и застукает меня за этой байдой — меня ведь тогда мигом за ухо препроводят прямиком к священнику.

В этом плане обложки 60-х годов выглядят намного лучше, хотя странностей здесь тоже куда больше. Буквы названий начинают непомерно раздуваться, словно перекачанные шины. На заднем плане появляются радужные грибы, деревья, цветы, фермы с животными. Парни перестают прилизывать волосы, но вместо этого отпускают длинные космы и начинают делать завивку (шаг вперед — два шага назад). Народ рядится в индийские сари, джинсы клеш со стразами, нацепляет на себя бусы и фиолетовые солнечные очки. Никаких тебе длинных юбок — хвала, бля, Господу, — плюс у всех телок волосы прямые и распущенные. Никогда не понимал, зачем женщинам короткая стрижка и завивка тоже. На фига им все это, спрашивается, сперлось?

Любимую обложку 60-х годов назвать затруднюсь: слишком много из чего выбирать. У нас есть и «Are You Experienced», и «Mr. Tambourine Man», и «Rubber Soul», и «Bringing It All Back Home», и «Psychotic Reaction», и «Psychedelic Sounds of the 13^th Floor Elevators», наконец «The Who by Numbers», «Disraeli Gears», «Music from Big Pink». И это только мужские группы. Телки и того лучше: Ширелз, Ронеттс, Эйнджелс, Шангри-Лас, Сью-примз. Вау. Так бы всех их и перецеловал у нас за мусоркой. Хотя, конечно, все они отдыхают перед Нэнси Синатра с ее альбомом «Sugar». Сиськи у Нэнси буквально выпрыгивают из лифчика, чтобы сказать: «Генри, вздремни-ка между нами». К тому же, что еще более важно, Нэнси стягивает с себя трусики бикини. Чтоб я сдох. Об эту я непременно потрусь членом, но только не сейчас.

Про обложки 70-х вообще, бля, лучше забыть. Они сочетают в себе все самое худшее из того, что было в 60-х — косматые хиппи в пиратской одежде, — с худшими чертами 50-х — полное отсутствие природных пейзажей на заднем плане. Конечно, если не считать альбом «Country Life» группы Рокси Мьюзик. Вот это на самом деле здорово так здорово. Описывать не буду: неудобно как-то. Всем, кто не видел, советую взглянуть, но ни за что не покупайте, потому что музыка голимая.

Просмотрев миллион обложек, я наконец останавливаю свой выбор на Битлз. «White Album» — на двух пластинках, обложка чисто белая, без всяких картинок. Но уж коли вы Битлз, то можете себе позволить выпускать альбомы хорошей музыки без сисек на обложке. Оно бы, может, и не помешало, но хули это надо делать, в конце-то концов? Я вытаскиваю из чехла часть вторую и аккуратно, за краешки, ставлю пластинку на диск. Затем щелкаю кнопкой Вкл. Держатель с иглой поднимается, замирает на секунду, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и опускается. Я беру его и переставляю сразу на песню «Good Night», она последняя в альбоме и самая моя любимая из всех Битлз. Игла скребет по бороздкам, пошла музыка — я откидываюсь в кресле.

На улице начинается дождь, первые крупные капли стучат по окну с интервалом в десять секунд и, словно птичье дерьмо, оставляют потеки на стекле, которые сияют в свете уличных фонарей, будто гирлянды на рождественской елке. Дождь все усиливается и опускается на улицу тихой тяжелой дымкой. Вода потоком бежит по стеклу. Я смотрю на нее, а в животе у меня пусто от страха, сердце так и колотится, в голове туман. Я думаю о тех ребятах: как они лежат на тротуаре и истекают кровью, умирают, может быть, — откуда мне, бля, знать. Я думаю об их мамах, которые сейчас, наверное, сидят у больничных кроватей и тоже смотрят в окно. Может быть, они молятся? Может, просят Бога простить тех придурков, что ногами в лицо били их сыновей. А может — требуют у него мести или вообще просят его катиться куда подальше. На месте этих ребят могли быть Грейс или Стивен, Бобби Джеймс или Гарри. Ведь они тоже все там были. Возможно, если бы что-нибудь подобное случилось с ними, я бы разозлился. Возможно, у каждого обозленного есть своя, похожая на эту, история, объясняющая, почему он стал такой злой: ночные поездки в больницу, где его ребенок лежит, подсоединенный к трубкам, которые закачивают в него новую кровь взамен той, что теперь засыхает пятнами на спортплощадке. Гора счетов на разваливающемся столе, слишком маленький дом, втиснутый в улицу вместе с семьюдесятью семью точно такими же, сломанная машина, ноющее колено, плохая работа, где нужно каждый день таскать почту, мерять ногами свой участок, долбить отбойным молотком асфальт на дороге. Пустые счета в банке. Слишком много бетона и слишком мало зелени, в кошельке и за окном. Вот такие каждодневные косяки в основном и определяют жизнь на улице Святого Патрика, но только не мою: клал я на все на это с высокого дерева.

Я планирую убраться отсюда подальше вместе со своей семьей, вместе с Грейс Макклейн. Грейс. Надеюсь, она любит меня хотя бы вполовину так сильно, как люблю ее я. Надеюсь, когда мы поцеловались, она почувствовала то же, что и я. Должен признать, в тот момент я даже понятия не имел, что делаю. Я наклонился к ней и раскрыл рот — оставалось только надеяться на лучшее. Ощущение было, как будто я тянусь за яблоком, балансируя на суку, который вот-вот подо мной обломится: хорошо еще вспомнил, что глаза надо закрыть. До идеала мне, конечно, пока далеко. Нам нужно просто продолжать практиковаться, только и всего. Эта мысль греет мне пузо и выгоняет из головы неприятные воспоминания о сегодняшней драке. Я посылаю мои чувства, только самые хорошие, всем вокруг и начинаю засыпать под голос Ринго.

Дождь принимается барабанить чаще, но не громче. Все прощает и смывает. Уплывают первые поцелуи и драки на спортплощадке. Я пододвигаюсь к окну и смотрю на улицу Святого Патрика с ее домами. В домах бродят люди. Свет в окнах то зажигается, то гаснет в такт плавным струнным переборам пластинки. Я даю глазам расфокусироваться, и все движения улицы сразу становятся синхронными, как движения женоподобных пловцов-олимпийцев. Через равные интервалы, то слева, то справа, из дома под дождь выбегает мамашка в бигудях и купальном халатике и волочет с газона или с тротуара под навес на веранду детский трехколесный велосипед. В конце квартала отцы семейств, пошатываясь и неумело ныряя в лужи «Будвайзера» глубиной в десять футов, с «джефф-хэтами» вместо пловцовских шапочек на голове, в порядке строгой очередности вываливаются из парадной двери бара «У Пола Донохью».

Я чувствую любовь к ним, к ним ко всем, и придвигаюсь еще ближе к окну, ближе к ним, к настоящим святым с улицы Святого Патрика. Упираюсь лбом в стекло. Бусинки дождя мигают, словно звезды на крышах двухцветных машин. Потоки дождя несутся вдоль бордюров и стекают в люки, смывая с тротуара гнутые крышки, разбитые бутылки и сердца. Внутри домов люди молятся на фотографии Папы Римского, в отчаянии заламывают руки и корчатся на синтетической обивке диванов. Они молятся об отпущении грехов, о том, чтобы «Филлиз» стали чемпионом мира, о спасении в форме денег, которые могли бы избавить их от жизни на этой улице, в этом районе, в этих домах, трепещущих, как сердце, и тонущих, как камни. Страх и разочарование плывут повсюду и захлестывают почти все, что есть хорошего, но не до конца. Ринго шепчет Спокойной ночи всем и везде. Я сползаю глубже в кресло. Я сплю и готов грезить, как всегда.

Первое, что я слышу, — это как кто-то внизу с силой хлопает дверью, затем — звук иглы, скребущей по пластинке, которую я так и не выключил: в горле ощущение примерно такое же. Болит шея. Дождь кончился. На улице Святого Патрика тихо и ни души. Уличные фонари светят своими нимбами. Внизу приглушенные голоса. Я выключаю стереофонию и на цыпочках крадусь к лестнице.

— Так, значит, ты у нас разнимал драку и заработал по голове? Вообще, я слыхал, что люди, возвращающиеся домой с разбитой башкой, обычно участвуют в драках, а не разнимают дерущихся, — слышу я голос Фрэнсиса Младшего.

— Может, он правду говорит, Фрэн, откуда ты знаешь? — говорит Сесилия.

— Дрались с фиштаунскими. Биты, ножи, стволы, толпа отморозков, — говорит Стивен заплетающимся языком.

— Фиштаун? Биты? Стволы? Фрэн, ты понимаешь, о чем он?

Меня пугает то, что Стивен упомянул о ножах и стволах. Я ничего такого не видел.

— Конечно нет, — говорит Фрэнсис Младший. — От такой пьяни разве услышишь чего путного?

— Фрэн, только, бля, по новой начинать не надо, — сварливо бормочет Сесилия. Они с Фрэнсисом, как всегда, начинают закипать в параллельном режиме.

— Ничего я не начинаю. Просто ему в этом доме наплевать на всех, кроме себя любимого.

— Неправда, — говорит Стивен.

— Заткнись, — говорит Фрэнсис Младший. — Еще слово — и ты у меня схлопочешь по морде.

— Хорош из себя крутого строить, — спокойно и без злости отвечает ему Стивен.

— Фрэн, лучше притормози, а то вы сейчас снова начнете друг друга мордовать, — предупреждает Сесилия.

— Никто не смеет меня мордовать. Это мой дом. Я сам здесь кого хочешь измордую.

— Пап, что за бред ты несешь, — говорит Стивен, постепенно тоже закипая.

— Стивен, прекрати, — умоляет Сесилия. — Идите-ка, оба, спать.

— Я пойду спать тогда, когда захочу, — орет Фрэнсис Младший. — А завтра с утра, как обычно, встану и пойду на работу. А ты, верно, о таком слове и не слышал, да, Стивен?

— У меня тоже есть работа, — говорит Стивен.

— А сегодня вечером ты там был? — орет на него Фрэнсис Младший.

— Что? — переспрашивает Стивен, стараясь изобразить удивление.

— Ты все слышал. Я спрашиваю: ты ходил на работу сегодня вечером или нет?

— Ты сам видел, что да.

— Я видел, что ты вышел из дома в рабочей одежде. А сейчас я вижу, что на тебе ее нет. Где рабочая одежда?

— На работе оставил.

— Врешь. Ты не ходил на работу. Я звонил туда. Сказали, что ты отпросился по болезни.

— Ма, скажи ему, чтобы не тыкал пальцем мне в лицо, — уже в бешенстве говорит Стивен.

— Фрэнсис Тухи, ну-ка отошел на хрен от сына подальше. Разборок мне здесь не нужно.

— Я у себя в доме и буду стоять, где хочу, — орет он.

— Ма, скажи ему, чтобы не тыкал пальцем мне в лицо, — повторяет Стивен.

— Да ты посмотри на его голову, Фрэн, — умоляет Сесилия. — Неужели снова будешь его бить?

— Быстро убрал от меня свой гребаный палец, а не то… — рявкает Стивен.

— А не то — что? — орет ему в ответ Фрэнсис Младший. — А не то — что ты со мной сделаешь, а, крутой? Мало я тебе вчера по роже настучал, еще хочешь? А что — мне не сложно, а если по заслугам — то тем более.

— Что такое, наш герой-любовник расстроился?

Тишина. Бац. Кто-то получает удар. Что-то падает на пол. Ублюдок — орет Фрэнсис Младший. Стивен молчит. Кричит Сесилия. Что-то разбилось.

— Эй, Генри-задница, может, пойдем в мою комнату и послушаем пластинки? — спрашивает Сес, которая выглядит так, будто спать и не ложилась, если не брать во внимание шалаш у нее на голове.

— Эй, сквернословка, ты, никак, проснулась, — говорю я. — Что хочешь послушать?

— Сам выбирай, — говорит она мне. — Что-нибудь веселое, ладно?

В таком случае выбор очевиден: Сонни и Шер, альбом «Good Times». С этими никогда не ошибешься. Я выуживаю с полки нужную пластинку. Обложка — так себе, особенно если учесть, что сисек у Шер вообще не видно, а кроме того, прическа у Сонни Боно (челка, как будто только что сбежал из психушки, и длинные лохмы сзади) — хуже не придумаешь. Мысленно проклиная отсутствие сисек и ужасную прическу, я направляюсь в комнату Сес, где она лежит у себя на кровати на спине, заложив руки за голову. Я сажусь на розовый пластмассовый стульчик, один из тех, какие можно увидеть на чайных вечеринках у девчонок-пятиклассниц, и его ножки тут же сгибаются под моим весом.

— Что, папа со Стивеном опять друг из друга дерьмо вышибают? — спрашивает Сес.

— Что? Нет. Они просто танцуют сальсу, поэтому так шумно. Белые — что с них возьмешь?

— Только после такой сальсы потом почему-то приходится вправлять половицы, — со смехом говорит она. Потом спрашивает, уже серьезно: — Стивен снова пил?

— Ага, — грустно отвечаю я.

— А ты, когда вырастешь, тоже будешь пить? И драться с папой? И будешь так же мешать мне спокойно спать?

— Нет.

— Стивен, когда был как ты, наверное, тоже так говорил.

— Да ты что? — спрашиваю я. — В моем возрасте Стивен уже давно пил.

— Нет, не пил, дурак.

— Да точно пил. Он и в классе пил. Пиво. А бутылки открывал об полочку для мела.

— С ума сошел? Он так не делал, — говорит Сес, и в голосе ее удивление пополам с раздражением.

Внизу по-прежнему дерутся, но разобрать ничего нельзя, потому что закрыта дверь, а в комнате на полную мощность орет инструменталка «У меня есть ты, детка». Готов поспорить, и Фрэнни уже там.

— Генри, я серьезно, — говорит Сес. — Не хочу, чтобы ты пил.

— О’кей, не буду, — обещаю я.

— Но ведь все кругом пьют.

— Неправда, — говорю я. — Вот, скажем, мама не пьет.

— Зато принимает таблетки, — напоминает она мне.

— Ты-то откуда знаешь про таблетки? — спрашиваю я у Сес, а та хмурится, теребит зеленые бусы на шее и начинает их жевать.

— Мистер О’Дрейн пил пиво за рулем, когда разбился на машине, — выпаливает Сес. — И из-за этого Арчи не может ходить. И Мэган умерла и сейчас в раю. А у миссис О’Дрейн на лице шрамы. А Стивен всегда грустный и пьет.

— Откуда ты все это знаешь?

— Нужно слушать, что люди кругом говорят, чувак, — говорит она, как Грейс или Мэй Уэст.

— Надо пропускать мимо ушей всякую фигню.

— Легко сказать. Все кругом шепчутся.

Внизу что-то тяжелое рушится на пол. Фрэнсис Младший орет. Стивен орет на Фрэнсиса Младшего. Сесилия с Фрэнни орут на Стивена и Фрэнсиса Младшего.

— Зачем люди пьют, если от этого они становятся несчастными? — спрашивает Сес.

— Думаю, они от жизни несчастные, и пьют, чтобы обо всем забыть, — отвечаю ей я.

— А ты от своей жизни несчастный? — спрашивает она.

— Нет. Ведь у меня есть ты, малышка, — отвечаю я, с улыбкой глядя прямо на нее.

— Где ты таких слов наслушался? — Сес смеется. — Но это правда, я знаю. Я всегда с тобой.

Мы обнимаемся, и я смотрю на постер мисс Пигги, висящий на стене. Трудно поверить, что всего пару часов назад «Филобудильник» наяривал здесь так, что мебель ходуном ходила.

— Мы по-прежнему будем жить вместе, когда станем рок-звездами? — спрашивает Сес.

— Угу, — говорю я.

— На большущей ферме?

— Угу.

— Я, ты, мама, папа, Стивен, Фрэнни, Грейс и Арчи, да? — спрашивает она.

— Ни о каком Арчи речи не было, — подначиваю ее я.

— Генри, я же выйду за него замуж. И он должен быть с нами.

— Я знаю. Думаю, он отлично впишется. Можно будет сталкивать его с гор прямо в кресле.

— Круто. Я за это. Расскажи еще раз, какая у нас будет ферма.

Драться перестали. Сонни и Шер поют «Верь мне». Сесилию душат рыдания, но она все равно продолжает кричать Когда же это гребаное дерьмо наконец кончится. Фрэнни с ней согласен. Он не может понять, почему люди в этом доме не уживаются друг с другом, почему этот пьет, а тот дерется.

Как бы там ни было — не важно. Всем нам приходится жить в тесном маленьком доме, втиснутом между двумя такими же, которые тоже втиснуты между двумя такими же, которые тоже, в свою очередь, втиснуты между двумя такими же, маленькими и тесными домами, как наш. Ну и я рассказываю Сес про ферму, устроившуюся между гумном и силосной ямой. Там нет засаженных газонной травой скатов, никаких тебе статуй святых, которые нужно обходить на цыпочках, и можно сидеть, прислонившись к дереву, с которого падают зрелые персики. И куда ни глянь — кругом зеленая трава. Там нет остервеневших теток, выбрасывающих из окна мужнину одежду, нет битого стекла, нет семейных драк из-за денег и никого не избивают на спортплощадке. Мама с папой снова любят друг друга, и Стивен, наверное, тоже живет счастливо с какой-нибудь деревенской девчонкой в сто раз лучше, чем Мэган. Из соседей только сверчки да плодовые мушки. Вместо банок с бутылками земля усеяна анемонами и одуванчиками. Миллионы долларов от продаж мультиплатинового альбома лежат в банке и приносят проценты. Грейс любит Генри. Сес любит Арчи. Фрэнсис любит Сесилию. Парки там — настоящие парки, а не просто обнесенные рабицей баскетбольные площадки, которые только называются парками. Там нет Гвен Флэггарт, равно как и других злых собак. Только коровы, которые дают молоко.

— Генри, я опять забыла, а как называются эти штуки у коровы внизу?

— Вымя. Они называются вымя. За них коров доят и получают молоко.

— Обеими руками?

— Да, обеими руками. Пусть Арчи доит наших коров. Мы приделаем к его креслу колеса поменьше, чтобы он мог кататься прямо у коров под брюхом. А ты случайно не помнишь, у него на кресле есть стояночный тормоз? А интересно, бывают двухместные кресла-каталки? Наверное, подарю вам такое на свадьбу. Будете кататься — ты спереди, а он сзади. И еще куплю вам с ним одинаковые шлемы. Стильные такие, не хуже моей рубашки.

— Ха! Тоже мне.

— Что смешного? По-твоему, у меня не крутой прикид? А рубашка с лосями? Много ты знаешь народу, у кого на рубашке тоже были бы лоси?

— Никого, только тебя.

— Правильно, только меня.

— Потому что ты баклан.

— Нет, это совсем не значит, что я баклан. Баклан у нас — это ты. Влюбиться в парня в инвалидном кресле — на такое только бакланы способны.

— Я все расскажу Арчи, что ты про него говорил.

— Какой кошмар: она все расскажет Арчи. И что же он со мной за это сделает — переедет меня, что ли? Прожжет дырку в голове своими солнечными очками? А если покупаешь очки как у пилота, кукурузная трубка и армейский джип тоже прилагаются?

— Не знаю.

— А вдруг вам захочется поменять фамилию на Эйзенхауэр? Арчи и Сес Эйзенхауэр.

— Откуда мне знать? Надеюсь, что не захочется.

— Что, не нравится Эйзенхауэр? А Вайзенгеймер пойдет? Сес Вайзенгеймер. Все правильно: ты — типичная гребаная Вайзенгеймерша. Я все видел: ты только что зевала и улыбалась одновременно. Юморист ни в коем случае не должен вызывать такую реакцию. Даже не знаю, продолжать мне эту шутку или рассказать еще одну, похожую. Ну вот, опять ты зеваешь. Неужели не смешно? Сес?

Сес тихо посапывает и улыбается во сне, лежа поперек кровати на обеих подушках сразу. Я целую ее в лоб, снимаю иглу с пластинки и выключаю свет. Затем иду к нам в комнату, кладу Зеленухыча в убежище, раздеваюсь до трусов и забираюсь к себе на верхотуру, стараясь не задеть Стивена, блюющего в тазик на своей кровати, и Сесилию, которая всхлипывает и поддерживает ему голову. Я говорю ей Спокойной ночи, ма, храни тебя Бог, а меня уволь.

Она смеется, продолжая при этом шмыгать носом:

— Эй, ты там как — следишь за моими пластинками?

— Глупый вопрос, — отвечаю я.

— Они в порядке?

— Чувствуют себя прекрасно. Купаются в моей любви и внимании.

— И Сес тоже, да? — спрашивает она.

— Да, и Сес тоже, — отвечаю я ей.

— Круто.

— Приходи тоже к нам слушать. В конце концов, это ведь твои пластинки.

— Знаю. Приду обязательно. Как только прекратится весь этот бардак. Привет им там от меня.

— Непременно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

В окно дует холодный и резкий ветер. Стивен блюет и плачет. Чтобы согреться, я натягиваю одеяло по самую шею. Сон и грезы, уже второй раз за ночь.