Зелень. Трава. Благодать.

6

Наверное, вы думаете, семерым живущим в одном квартале подросткам собраться, чтоб поехать куда-нибудь на великах, — дело плевое. На все про все от силы десять минут. Куда там. У них на это уйдет час и семь минут. Распишу подробнее:

1.10 (пополудни) Джеймс, Карран и Тухи идут по домам: Джеймс — опростаться, Карран — считать свои миллионы, Тухи — за сестренкой с ее дружбаном.

1.13 Тухи произносит проповедь на углу. Основные темы: 1) любовь Яхве ко всем людям, кроме Бобби Джеймса, 2) рост цен на хотдоги на играх «Филлиз», 3) каким образом Иисус сохранял волосы волнистыми во влажном воздухе Иерусалима и 4) попытка инвентаризации содержимого усов Майка Шмидта.

1.20 Карран и Тухи оттаскивают Джеймса от двери «У Пола Донохью».

1.30 Во время выполнения переходов прыжком из положения «упор присев» в положение «упор лежа» у Каррана случается стояк. Джеймс отказывается к нему прикасаться. Тухи сжимает член Каррана до тех пор, пока тот не прекращает вопить. Мимо проезжает машина, набитая подростками, которые хором кричат Гомики.

1.40 Тухи приходит домой. Стивен, Сес, Арчи и Фрэнни сидят и смотрят «Положитесь на Бивера», Уорд и Джун Кливер обсуждают Бивера, а в это время наверху у себя в спальне Сесилия с Фрэнсисом Младшим орут друг на друга, переворачивая все вверх дном. Тухи спускается в подвал за своим бабским великом без скоростей с раздолбанным сиденьем, кое-как покрашенным дома серебряной краской. Перегоняет его к веранде с дорожки за домом.

1.45 Тухи снова дома и спасает Арчи из рук Фрэнни, который раскачивает его в воздухе, как маятник, ухватив за грудки. Он забирает Сес и Арчи с собой на улицу, пока Сесилия скачет вокруг и поет «Покрылось все розовым цветом», Фрэнсис Младший уничтожает пакет чипсов, Гвен Флэггарт рычит на него, Фрэнни поднимает с туфли упавший сыр и принимается подпевать Сесилии, а Стивен выходит вон.

1.50 Тухи подвозит инвалидное кресло к газону перед домом Тухи. Арчи выпадает из кресла, но при этом не плачет. Сес просит повторить. Тухи уступает с милостивого согласия Арчи.

1.52 Карран выходит на веранду в фиолетовом шлеме под цвет фиолетовых роликов. Теряет равновесие, перелетает через перила и стучится колесами роликов в дверь к Бобби Джеймсу.

2.07 Джеймс выходит из дома с мокрой головой и банкой пива в руке. Его оранжевый велосипед с переключателем на пять скоростей — предмет всеобщей зависти — сияет как летнее солнышко.

2.10 Мистер Мерфи хлопочет над только что купленным голубым детским велосипедом Марджи. Миссис Мерфи предупреждает его, чтобы он перестал носиться с дочерью как с писаной торбой. Мистер Мерфи советует Тухи и Каррану никогда не жениться.

2.14 Грейс Макклейн вылетает из дому на горном велике, перепрыгивает на нем через перила, потом через табличку «Мондейл-Ферраро», затем резко тормозит у статуи Франциска Ассизского и тушит бычок об его мудрую лысую голову. Господи Боже.

2.14.30 Тухи, без объяснения причин, заставляет всех себя ждать тридцать секунд, пока у него не перестанет стоять.

2.15 Компания покидает улицу Святого Патрика.

Всемером мы пересекаем Ав около церкви. Едем сплоченной группой: впереди — Гарри и Арчи. За ними молча следует Марджи Мерфи. Бобби Джеймс едет за ней и, я просто уверен, пялится на ее задницу. Грейс едет за Бобби Джеймсом, курит и, насколько я могу видеть, не пялится на задницу Бобби Джеймса. Я держусь позади Грейс и конечно же пялюсь на ее задницу. За мной едет Сес, которая, я так надеюсь, не пялится на мою. Мы пересекаем Ав и въезжаем на кладбище, которое нужно преодолеть перед тем, как выехать на велосипедную дорожку.

Широкая бетонная дорога разрезает аккуратную, поросшую травой землю и опоясывает кладбище плавной дугой, чтобы господа могли навещать своих дорогих покойников не покидая машин с кондиционерами, покуда не приблизятся к могилам на расстояние в десять шагов. Возле каждого ряда из десяти памятников припарковано по машине, и тут же кто-нибудь кладет цветы на могилу, или зажигает красную свечу, или дергает сорняки у надписей. Здесь нет деревьев, и солнце бьет прямо в траву, вечно зеленую траву, ведь ее поливают могильщики, да и удобрений внизу хватает. Мы со свистом несемся мимо вереницы могил, смеясь и болтая, перекликаясь друг с дружкой. Никакого неуважения к умершим: люди, стоящие там и сям над могилами, не обращают на нас внимания, наверное потому, что не замечают солнечного света и их мысли блуждают где-то далеко в тумане. Краем глаза смутно успеваешь разобрать надписи на камнях: Венциале, Мерта, Кейн, Гинтер, Маккэн, Макклоски, Салливан, Фуди. Внизу надписи, вроде ДА ПРЕБУДЕТ ОН В СВЕТЕ ГОСПОДНЕЙ ЛЮБВИ, ВСЕМИ ЛЮБИМЫЙ И ЛЮБОВНО СОХРАНЯЕМЫЙ В ПАМЯТИ. Слово любовь встречается на кладбище через каждые пять футов, в сто раз чаще, чем слышишь или видишь его в жизни, и вот чего я никак не могу понять: какого хрена все ждут смерти человека, чтобы потом признаться ему в любви.

После пяти минут энергичной езды на запад от Ав с ее автомобильным ревом мы сворачиваем влево во внутреннюю часть кладбища. Здесь уже пострашнее. Отсюда по-прежнему видно Ав и приходскую школу с прилегающим двором, расположенные непосредственно на территории кладбища, но тут мы уже на пороге другого мира. Могильные плиты здесь настолько древние, что при их виде невольно бросает в дрожь. Впереди, ближе к Ав, даты жизни колеблются от 1910 до 1978 или там от 1915 до 1981, примерно так. Трава хранит гладкие серые камни, на которых всегда свежие цветы. А вон тут одни сплошные склепы, каждый размером чуть не с весь наш дом, а над входами — с размахом выгравированные имена вроде Макмануса. Внутри там забавно пахнет, если, конечно, кишка не тонка просунуть голову между досок, закрывающих оконные, по всей видимости, отверстия. Сегодня у нас тонка, поэтому мы продолжаем двигаться дальше, как хорошие солдаты на плохих — несмотря на звонки на рулях, флаги на сиденьях и фотки бейсболистов на спицах — велосипедах.

После склепов начинаются плиты уже скорее коричневого, чем серого оттенка, с датами вроде 1808–1848 и с овальными фотографиями покойников, больше смахивающих на бандитов с Дикого Запада. Есть могилы и без плит — просто ряды торчащих из земли во все стороны серебристых крестов да стершиеся от времени статуи, больше смахивающие на адовых демонов, нежели на святых. Кругом полно битых пивных бутылок, оставленных подростками, которые курят здесь травку и пьют пиво, пока копы всех не разгонят. Сейчас здесь хоронят только тех, у кого нет денег на место поближе к дому, к Ав да и вообще к жизни.

В их числе Мэган О’Дрейн, чье надгробие тоже находится тут, в углу кладбища, как раз у поворота налево, назад к Ав, к злобным звукам жизни. Стивен здесь, он приходит сюда каждый день и сидит вот так, на траве, скрестив ноги, а рядом с ним скрючился на корточках, как бейсбольный кетчер, отец С. Томас Альминде, OSFS[14], — молодой священник с аккуратной короткой стрижкой, который бьет детей в приходе и муштрует церковных служек. Он лепил что-то Стивену в правое ухо, но потом оба услышали звук приближающихся велосипедов. Теперь они наблюдают, как мы подъезжаем. Арчи посылает воздушный поцелуй могиле сестры, но больше никак своих чувств не проявляет. Священник одобрительно кивает и продолжает смотреть на нас, не говоря ни слова. Стивен смотрит на меня и на Сес в хвосте компании своими большими глазами, в которых давно поселилась боль. Кажется, вот-вот улыбнется, но тут он вновь переводит взгляд на могильную плиту, и мы поворачиваем налево к Ав.

— Эй, красотка, — поворачиваюсь я к Сес, которая несется вперед, грустная-прегрустная, глядя прямо перед собой. Маленькие ножки работают так, будто она взбирается на гору в «Тур де Франс». Я замедляюсь, чтобы она могла со мной поравняться.

— Да, это я, чем могу помочь? — спрашивает она, все еще глядя перед собой.

— Нет, я, — говорю я ей. — Я увидел себя в твоем зеркале на руле.

— Ах, ну да, — говорит она, и на ее серьезном личике уже готова снова появиться улыбка, обнажая прогалины между зубами, через которые спокойно пролетит теннисный мяч. — У меня что, зеркало не в порядке?

— Хрена там, не в порядке, — сообщаю я ей. — Сес, сколько ставишь, если я сделаю стойку на руках на велосипеде, потом перекувырнусь на твой, а потом кульбитом к Джеймси на голову и к Арчи на колени, и все это не сбавляя скорости?

— Ставлю сто миллионов миллиардов долларов, что не сможешь, — хихикает она, — но у тебя столько денег нет, и у меня тоже. Так что езжай-ка спокойно, приятель. Мне нравится, когда ты рядом, особенно в целом виде.

— Да, мне тоже, — отвечаю я, мы улыбаемся друг другу, я выжидаю момент, чтобы ее обнять. Велосипедные шины шуршат дальше в сторону Ав, в сторону Никльбэк-парка, прочь от гнетущего мертвого кладбища.

Парк начинается сразу за кладбищем и дальше переходит в лес. Велосипедная дорожка пересекает тротуар, и ты мчишься по ней с пятидесятифутового холма прямо в гущу деревьев. Как только мы выезжаем на тропу, Гарри останавливается и вытягивает руку, указывая нам на ручей, бегущий у подножья холма слева от нас.

— Смотрите, как солнце отражается в воде от тележки наверху, — говорит он.

Мы любуемся на отражение магазинной тележки на колесах, сверкающее, словно алмаз.

— Вы только посмотрите на эти шины с левого боку, — говорит Арчи. — На вид им лет десять, а в воде выглядят как новенькие. Вот бы мне на кресло такие.

Мы дружно охаем и ахаем от восхищения.

— Природу надо любить, — говорит Грейс, щелчком отправляя окурок на дорожку. — Нет желающих вернуться и погулять по улице Святого Патрика?

Мы оглядываемся туда, где гудят машины и искрят троллейбусы, а потом со смехом несемся дальше по тропе. Поначалу здесь шумно и небезопасно. После первого поворота у водопада тусуются пуэрториканцы. Они курят травку, расписывают граффити стволы деревьев, жарят ребрышки на мангалах и слушают оглушительную музыку, где ничего не разберешь из-за обилия всевозможных рожков и барабанов. Они прыгают в воду прямо в одежде, а иногда метлами сбрасывают белых с велосипедов и крадут колеса. Мимо пуэрториканцев нужно ехать быстро и смотреть прямо перед собой, не забывая при этом украдкой поглядывать по сторонам, чтобы вовремя заметить голову, высовывающуюся из-за дерева с метлой, и успеть развернуться. Летишь мимо них, потом по деревянному мосту через ручей, где от тряски приятно вибрирует в ушах.

Когда едешь под деревьями, светотень играет на лице. Обычно белые дальше не суются. Сюда быки в футболках «Харлей» ходят выгуливать без поводков своих псин. Еще здесь бегают разные тощие лысые лохи в коротеньких шортиках и без верха; если повезет, можно увидеть, как на такого нападает немецкая овчарка — очень забавное зрелище.

Дальше долгий подъем, приходится сильнее работать педалями. Потом круто направо, вниз по холму, мимо большой эстрады, где плохие фолк-исполнители поют песни Вуди Гатри и Пита Сигера под жидкие аплодисменты трех десятков безработных синяков, сидящих на траве поблизости. Дальше идет длинный и солнечный прямой участок, который заканчивается еще одним вибрирующим в ушах мостом, потом поворот налево, и сразу же второй водопад и новая партия травокурящих, велокрадущих, древорасписывающих пуэрториканцев, мимо которых нужно опять-таки пролететь на скорости до того места, где тропа вновь ныряет в тень и начинает виться между деревьев. Под бетонной аркой хорошее эхо, и можно, проезжая под ней, крикнуть йоу или жопа — получится смешно.

После арки лес начинает сгущаться, постепенно людей вокруг становится меньше, потом они исчезают вовсе. Остаешься только ты сам, шестеро твоих лучших приятелей да Мать-Природа. Здесь кора у деревьев твердая и коричневая, и на ней нет никаких сердец с надписями вроде ХУЛИО ЛЮБИТ МАРИЮ. В воздухе пахнет жимолостью. По обеим сторонам тропы сквозь широкий травяной ковер пробиваются желтые и фиолетовые лесные цветы. Деревья расступаются — солнце пригревает нам спины и головы, — затем вновь начинают толпиться у тропы, нависая над нами, словно плакучие ивы, словно в танце. Заслышав звон побрякушек на наших велосипедах, олени перестают жевать ягоды и несутся к воде. Мы зовем их, нежно, с любовью. Просим не пугаться. Сегодня здесь нечего бояться. Сес говорит мне: «Смотри, Генри, я еду с одной рукой и ко мне на корзинку приземлился листочек». Марджи Мерфи в целях безопасности показывает руками сигналы поворотов. Бобби Джеймс на ходу рвет ягоды с кустов и кидается ими в защищенного шлемом Гарри, который не обращает внимания на эти покушения, чтобы не уронить Арчи. Арчи задирает руки вверх каждый раз, как его кресло катится под гору. Грейс едет без рук и курит одну за одной, запрокидывает голову, чтобы выдохнуть дым прямо вверх, и смотрит на синее небо.

Я гляжу на это и чувствую, что все кругом — любовь, и это все я люблю в ответ. Высокие деревья, свежий воздух, раздолье и тишина. Умиротворение. Никаких битых бутылок и покореженных машин. Никаких баров на углу и магазинов «Всё по доллару». Только я, моя сестра, мои друзья вдали от городской толкотни. Все, кого я люблю, счастливы и влюблены в кого-то, кто с ними рядом, здесь, в лесу — а может, и на ферме — в окружении цветов, деревьев, зеленой травы, и Грейс Макклейн рядом со мной, любит меня. Я еду на велосипеде по лесу, и все это здесь, прямо передо мной. Я все это вижу, чувствую на вкус, ощущаю повсюду, даже кончиками пальцев рук и ног. Не существует ничего, способного разрушить это чувство во мне.

Ничего, кроме Горы, словно разбойник поджидающей велосипедистов на шестой миле лесной тропы. Вышиной она миль в сорок и такая крутая, что, когда штурмуешь ее на велосипеде, кажется, будто въезжаешь по стене на колокольню церкви Святого Игнатия. Те из нас, кто на велосипедах, способны на такое, хоть и трудно придется, а вот у Гарри с Арчи, похоже, намечаются проблемы. Мы сворачиваем с тропы, не доезжая ярдов пятидесяти до подножья Горы, чтобы посовещаться. Гарри полон оптимизма.

— Почему бы и нет? — говорит он. — За ланчем я употребил много углеводов. Я смогу.

— Мы верим, что ты сможешь, — нахмурившись, говорит ему Марджи Мерфи. Из нас всех она самая ответственная. То есть я хочу сказать, она здесь единственная ответственная. — Так зачем тогда пробовать, правильно? Давайте просто повернем обратно.

— Подожди-ка секунду, — говорит ей Бобби Джеймс. — Это ведь Америка. Если он хочет подняться на роликах в гору, толкая перед собой инвалидное кресло, это его право. Кто мы такие, чтобы его останавливать? Мы ж не коммуняки какие-то, — возмущается он, ратуя не столько за демократию, сколько за возможность посмотреть, как они навернутся.

— Генри, скажи хоть что-нибудь своим идиотам друзьям, — говорит Марджи, показывая на Бобби и Гарри.

— Я за них, — сообщаю я ей. — Гарри хочет попытаться — почему бы и нет?

— Спасибо, Генри, — говорит мне Гарри.

— Нет проблем, Гар, мы же с тобой друзья все-таки, — отвечаю я.

— Я ушам своим не верю, — жалуется Марджи. — Сес, тебе не кажется, что это попросту глупо?

— Нисколечко, черт возьми, — отвечает ей Сес. — Я верю в Америку, как Бобби Джеймс.

— Грейс, ну хоть ты меня поддержи, — умоляет Марджи, которой уже просто не к кому больше обратиться.

Грейс только смеется:

— Ну и вали отсюда, если что не устраивает. Жалко, я фотик не взяла.

— Просто невероятно. Вокруг одни идиоты, — говорит Марджи точь-в-точь как ее мамаша.

— А мое мнение здесь кому-нибудь интересно? — спрашивает Арчи, пожевывая зубочистку.

Все умолкают и смотрят на него в ожидании вердикта.

— Я согласен.

Мы ликуем и хлопаем в ладоши, все, кроме Марджи, которая в отчаянии крутит пальцем у виска. Гарри предлагает нам въехать на Гору и ждать его там. Пыхтя и потея, мы ползем на велосипедах вверх по Горе, все, кроме Грейс, которая уже взлетела на вершину и, улыбаясь, ждет нас там и обзывает трусами и хлюпиками. Взобравшись наверх, мы подъезжаем к краю и смотрим на Гарри и Арчи и на ручей, текущий внизу и слева от нас, под пятидесятифутовым обрывом. Прямо посреди потока, по всей видимости не замечая нас, стоит пожилой пузатый чувак с густыми усами, в шляпе с провисшими полями и рыбацких сапогах; стоит, жует во рту сигару, прихлебывает из блестящей фляжки и громко беседует с Господом по поводу отсутствия в воде рыбы, а сам тем временем пытается поймать на муху хоть что-нибудь.

— Господи, если бы ты только знал, на что мне пришлось пойти, чтобы получить сегодня отгул, — сообщает он. — И все только для того, чтобы посидеть тут и расслабиться. Я поменялся сменами с Майком Паттерсоном, а ты сам знаешь, какой он мудак. Право слово, легче самому себе зуб выдрать. Вдобавок мне досталась смена со сверхурочными. Босс посмотрел на меня как на шизика, когда я сказал, что затеял все это ради того, чтобы порыбачить в этой безрыбной луже. А потом и жена прознала, но что я тебе рассказываю — ты сам все видел. Конечно, некрасиво об этом напоминать, но ты уж не взыщи.

Он снова отвлекается на удочку, потом делает глоток из фляжки и продолжает свою речь.

— Она обозвала меня последним лентяем, — сетует он. — А я за тридцать лет излазил все, какие только можно, столбы, чтобы у всех телефоны работали. Один раз меня даже шибануло. Думаю, в тот раз мы чуть было с тобой не встретились. Вот уж что помню, так помню.

Гарри и Арчи несутся на всех парах по направлению к Горе. Арчи радостно улюлюкает, наслаждаясь моментом.

— Она застукала меня в супермаркете, когда я покупал хорошую мороженую кукурузу к рыбе. Фирменную. Если бы ты видел, что́ она мне устроила, то, наверное, подумал бы, что я совершил какой-нибудь смертный грех. За тридцать лет я ни разу не поел чего-нибудь эдакого. Мои приятели все едят на завтрак «Чириоуз»[15] из ярко-желтых коробок. А мне достается жареный овес — крупные черные буквы на белой коробке. И разве я хоть раз возроптал? Нет. И она еще смеет тявкать на меня, как паршивый пудель, за то, что потратил лишних тридцать центов на пакет кукурузы, где нарисован здоровенный зеленый придурок в коротеньких подштанниках и с шарфом.

Арчи и Гарри уже у подножья Горы. Арчи воздевает руки над своей пустой башкой. Лицо Гарри — сама сосредоточенность. В середине подъема Гарри начинает выдыхаться.

— Господи, я прошу тебя об одной простой вещи. Просто дай мне поймать рыбу перед тем, как я вернусь домой к этой не закрывающей рта банши[16]. Всего одну. Хоть прилипалу, хоть баклешку, мне все равно.

Гарри и Арчи продолжают двигаться вверх по склону, как при замедленной съемке, причем Гарри напрягается так, будто толкает перед собой автомобиль. Преодолев три четверти пути, они застревают намертво.

— Ну, мы поехали, — улыбаясь нам, говорит Арчи.

— Нет, только не это, — вскрикивает Гарри по-девчоночьи, глядя на нас с ужасом, а мы все смеемся, машем ему руками и желаем счастливого пути. Они стремглав несутся с холма задом наперед. Охренительно смешное зрелище.

— Я согласен даже на гуппи, Господи. Или пошли мне с неба чертова кита.

Гарри и Арчи преодолевают звуковой барьер, запинаются о большой камень и падают в воду в десяти футах от рыбака, а тот от неожиданности подпрыгивает на месте, как поп-корн на сковородке, и роняет сигару и удочку. Сигара уплывает вниз по течению, удочка под углом выныривает из воды в паре футов от Арчи, который сидит в своем инвалидном кресле посреди ручья и ржет как ненормальный. Приводнившийся на лицо тремя футами дальше Гарри поднимается и на подламывающихся ногах направляется к рыбаку. Он снимает свои спортивные очки, чтобы вылить из них воду, вынимает пачку купюр из сумки-пояса и вытягивает из нее мокрую банкноту.

— Вот десять баксов, и мы замнем это дело, хорошо? — произносит он, падая на колени в мелкую воду, словно алкаш на берегу Иордана в ожидании, когда Иисус окрестит его в пиве.

После смертельного номера с погружением инвалидное кресло Арчи вышло сухим из воды, отделавшись восьмеркой на колесе и царапинами. Сейчас мы сидим в тени толстого дерева с большими листьями на другой стороне извилистой дороги в конце велосипедной тропы и в восьми милях от дома и смотрим на коров, которые пасутся вокруг и мычат, бля, за огромным забором на ферме. Арчи и Гарри разделись и щеголяют в белых трусах, пока их одежда сушится на валунах. Гарри достает из сумки-пояса пакет.

— Кто-нибудь проголодался? У меня есть семечки.

Следует дружный гул неодобрения.

— А что плохого в семечках? — обиженно спрашивает Гарри.

— Без сахара, — говорит Сес.

— Без жира, — говорит Арчи.

— Безо льда, — говорит Бобби Джеймс.

— Убери свои семечки, стройняшка, — говорит Грейс, копаясь у себя в рюкзаке. — У меня есть молоко и кексы, — объявляет она, закуривает сигарету, вытаскивает упаковку «Магдаленас» и кварту молока и передает еду по кругу. Жизнь прекрасна. Мы откидываемся назад, наслаждаясь угощением — Грейс продолжает курить, — и отдыхаем: лениво, в полудреме, а коровы вокруг отгоняют мух шлепками хвостов и медленно пережевывают траву — морды у них тупые, как валенок.

— Генри, а что это такое у коровы внизу? — спрашивает Сес.

— Это у нее яйца, — отвечает ей Грейс и кладет мою голову себе на колени, прежде чем я успеваю сказать ей, что не нужно говорить Сес такие вещи. Господи Иисусе. О чем бишь это мы? А, да, про коров и про яйца.

— Это вымя, Сес, — с трудом говорю я сестре, поскольку перед моим мысленным взором по небу проносятся стаи взведенных членов. — Гарри, кинь мне свой шлем, — говорю я и пристраиваю его себе по центру.

— Если хочешь знать, что такое яйца, посмотри вон туда, — говорит ей Бобби Джеймс, указывая на Гарри, который в это время поднимает танкетки[17] и проверяет сохнущую одежду. Он нагибается, и сзади, на трусах «Вилланова уайлдкэтс» расправляется слово ЗАЩИТА. После того как все отхохотались, Марджи Мерфи кладет голову Бобби Джеймса себе на колени.

— Генри, а что такое яйца? — спрашивает Сес.

— Да так, ерунда, — отвечаю я ей, смахивая у нее с губ кокосовую стружку. — Помнишь, вчера я тебе рассказывал, как фермеры получают молоко из вымени?

— Ты сказал, что они его выжимают, — улыбается Сес, со своими хвостиками похожая на хоккеиста. — Ребят, а вы можете вынуть Арчи из кресла, чтобы он мог положить голову мне на колени?

Мы с Гарри приподнимаем Арчи, который краснеет так, что даже под темными очками заметно, и кладем его головой на колени Сес. Потом я снова падаю рядом с Грейс и возвращаю все по местам: голову — ей на колени, шлем — чтоб прикрывал стоячий член, который исполняет у меня в штанах нечто похожее на ча-ча-ча: пам-пам-пам-пам-пам-па!

— Приятно хоть иногда выбираться из кресла, — говорит Арчи, ловя ладонями мошкару.

— Генри, а вся эта земля — она что, принадлежит одной семье? — спрашивает Сес, глядя на ферму.

— Скорее всего, да, — отвечаю я.

— И вон там, где трава за забором, — это тоже их двор?

— Ага.

— Прям всё-всё?

— Угу. Всё их.

— И тут всегда так тихо и мирно?

— Конечно, всегда.

— Тогда почему все не живут на фермах? — спрашивает она, и я не могу удержаться от смеха.

— Да какие-то они странные, эти фермы, — говорит ей Грейс, играя с моими волосами.

— Что значит странные? — тут же встревоженно переспрашиваю я.

— Странные, как будто там кто-то живет. Все так тихо и открыто. Мне было бы страшно там ночевать.

— А вот и не было бы, — убеждаю я ее. — Ты бы жила там со своим мужем. Вы будете сидеть у порога, держась за руки. Ты будешь засыпать у него на плече, и он будет обнимать тебя и чувствовать твои мягкие волосы у себя на щеке и нюхать, как пахнет шампунем. Ночью на дворе будет светло от звезд, и тишина, и никаких драк. Ты будешь жить одной любовью. И вокруг не будет ничего страшного и странного, — говорю я с неподдельным жаром.

— Господи, Хэнк, — говорит мне Грейс, — ты говоришь так, будто про нас с тобой.

— А что если б и так? — спрашиваю я, улыбаясь, и не мигая смотрю прямо ей в глаза.

— А, поняла. Я подыграю, — говорит она, широко улыбаясь мне в ответ. — Значит, если мы с тобой поженимся и будем жить на ферме, то, если ночью мне станет страшно, ты меня защитишь? Верно говорю?

— Да, куколка, совершенно верно, — сияя, подтверждаю я. — Я, Хэнк Тухи, буду твоим защитником.

— О, мальчик мой. Но нам понадобится еще и собака, — продолжает она, правда, с ухмылкой. А глаза так и пляшут на мне.

— Заметано, — говорю я. Все, что только Грейс не пожелает.

— И пара охранников.

— Заметано.

— И может, еще танк и ручные гранаты. А, еще тигр.

— Все заметано.

— Ну вот и ладненько, — смеется она. — Тогда как только — так сразу, Хэнк.

— Круто, я придумаю что-нибудь особенное, — говорю я.

— Например? — приближая лицо ко мне и выпуская дым изо рта, спрашивает она.

— Ну не знаю. Может, песню спою или танец станцую на глазах у кучи народа.

— Клево, — смеется она. — Дай мне знать, когда соберешься, чтобы я могла принарядиться.

— Не выйдет, сладкая моя, — говорю я. — Это будет сюрприз. Кстати, тебе идет абсолютно все. Тряпки, мусорные пакеты. Абсолютно без разницы.

— Мусорные пакеты, — повторяет за мной Грейс; ее широкая улыбка сверху освещает мою — я все так же лежу у нее на коленях. — Ну, Хэнк Тухи, это уже слишком. — Теперь она улыбается еще шире и теплее, чем солнце над головой. Кажется, будто мне улыбается вечность, но тут до меня доносится голос Сес:

— Арчи, а ты как собираешься сделать мне предложение?

— Никак, — отвечает ей он. Она дергает его за ухо. — Ай!

— О, я расскажу тебе, как это будет. Ты наймешь лодку на озере. На воде два ряда горящих свечей будут обозначать дорогу к центру озера. Ты отвезешь меня на лодке туда, мимо свечей, потом подаришь мне букет из дюжины роз, потом скажешь, что я самая красивая женщина в мире, и потом спросишь, не соизволю ли я стать твоей женой. И не спеши, спрашивай медленно, понял?

— Понял, — вздыхает Арчи.

— Вот и умница, — удовлетворенно заключает она.

— А я хочу сделать предложение своей будущей жене во время прыжка с парашютом, — заявляет Гарри.

— Ты хочешь сказать — будущему мужу? — уточняет Бобби Джеймс.

— А мне не важно, как мне будут делать предложение. Я просто хочу быть всегда любимой, — говорит Марджи, — и счастливой. Я хочу выйти замуж и жить счастливо в браке, а не просто лишь бы замуж.

Она смотрит вдаль, туда, где виднеется дом на ферме, и, наверное, мечтает о своей будущей любви и о жизни вдвоем. Чтобы было не так, как у родителей. Похоже, мы все малость этим грешим. На некоторое время все замолкают. Девчонки перебирают наши волосы. Гарри демонстрирует боевые стойки. И никто не бьет его за это по рельефно выступающим шарам. Иногда только замычит какая-нибудь корова, и мы тихонько смеемся. Теплый ветер шелестит травой и листвой. Солнце пропекает нас, как печенье в духовке. Видно, как по дороге из города тихонько сматываются машины-универсалы, груженные счастливыми семействами, которых ждет впереди фантастический выходной в ресторане, куда пускают только в ботинках и белой рубашке. Грейс наклоняется ко мне. На лице улыбка. Темные волосы щекочут мне щеку и кажутся рыжими от солнца, которое прячет в тень ее лицо, а голову освещает будто нимбом. Проходит час, возможно, два. А мы всё лежим и лежим молча, увлеченные нашей любовью, влюбленные в жизнь. Потом, спустя некоторое время, мы встаем, все так же не говоря ни слова, и отправляемся обратно в город, на улицу Святого Патрика. На обратном пути нет крутых подъемов. Самое трудное позади. И так чуть не угробились на фиг.

Все восемь миль обратного пути мы проезжаем в грустном молчании. Вокруг снова начинают всплывать звуки города. Трава и стрекот кузнечиков уступают место реву машин, резким выкрикам, продуктовым тележкам и разрисованным из баллончиков деревьям. А потом раз — и мы уже вернулись. Проезжаем по кладбищу: Стивен уже отошел от могилы ярдов на двадцать и плетется по направлению к Ав — наконец отправился домой. Мы стоим на светофоре на улице Святого Патрика. Парень на десятискоростном велике лупит кулаком по двери машины, которая чуть его не сбила. Когда мы переезжаем через дорогу, он уже ругается и дерется с водителем. И вновь улица Святого Патрика, где ряды однотипных домов на зеленых пригорках отбрасывают тень на дорогу. Едешь на велосипеде и стараешься не смотреть по сторонам, потому что, куда ни глянь — кругом святые на газонах размахивают табличками «Мондейл-Ферраро», словно озлобленные профсоюзные рабочие в нелепом пикете.