Земля

Двор был покатым. Таковы все дворы в горных селениях Одиши. И тропинка тоже круто шла вниз от оды[1] к калитке. Бросишь камень — ни за что не удержится, скатится. Парень и девушка медленно спускались вниз по тропинке. За калиткой через дорогу в лощине шумела река.

Стоял теплый вечер поздней осени. Пряный аромат желтеющих спелых мандаринов заполнял двор. А на земле блестела густо-зеленая трава.

— Подними голову, Уча, — сказала девушка.

А парень и не замечал, что идет с опущенной головой.

— Посмотри на меня, Уча, — попросила девушка.

Парень взглянул и не смог оторвать от нее глаз.

— Улыбнись, пожалуйста, Уча, — опять попросила девушка.

— Не могу, не могу я улыбаться, Ция, — сказал Уча.

— Можешь, Уча.

— Раньше мог... А сейчас не могу. Может, еще танец отвергнутого жениха спллясать, а? — горько усмехнулся Уча.

— Постыдился бы, Уча. Никто тебя не отвергал! Отец говорил, что у тебя нет земли под ногами.

— А мой отец жил на болоте, и дед тоже на болоте жил.

— Болото убило твоего отца. И деда твоего оно убило, — с горечью промолвила Ция. — Отними землю у болота. Я тебя подожду. Поселись на этой земле, Уча, я подожду тебя.

— Сколько ты ждать меня будешь? — Парень, неотрываясь, смотрел на девушку, на ее пылающее лицо, в ее глаза с длинными ресницами, с любовью и лаской глядевшие на него. — До каких пор ты будешь ждать меня, Ция?

Он понимал, что девушке очень тяжело с ним расставаться.

— Я буду ждать тебя, Уча, пока ты на земле не поселишься.

— Но где же та земля? В моей деревне, куда ни глянь, всюду болота, гиблые места, ногой и то ступить некуда.

— Отец рассказывал, что ваши болота осушают. В Корати и Чаладиди уже давно ведутся работы.

— Осушать-то осушают, как же не осушать... Но на это ведь нужно время. Годы пройдут, Ция, годы... Не скоро все это... Не дождешься! — тихо, очень тихо, чтобы не услышала Ция, вздохнул Уча.

— Ну и не буду ждать Давай вернемся к отцу, Уча, и скажем, что ты у нас останешься.

— То есть как это у вас? — не понял Уча.

— У нас и поселишься... Что в этом плохого?

— Примаком, да?

Ция не поняла, почему Уча так насторожился: настолько велико было ее желание, чтобы он остался.

— Ну и что из того? — удивилась Ция.

— Нет, Ция. Знаешь, как про зятя говорят? Чем реже его видишь, тем он желанней. В примаки я не пойду.

— Что ты говоришь, Уча... Мои старики тебя как сына родного примут, — настаивала Ция.

— Нет, нет, Ция, — прервал ее Уча, — я тебя в свой дом приведу, на свою землю.

— Но там же нет земли, Уча. Куда ни глянь, всюду болота, гиблые места, даже ногой некуда ступить. Ты ведь сам говорил.

— Да, говорил. Всюду болото, гнилые топи и болото. Знаешь, Ция, прав твой отец, я должен отнять землю у болота.

— Должен отнять, Уча, — обрадовалась Ция. — А я... я подожду тебя, — волнуясь, говорила Ция. Она боялась, как бы Уча не заметил ее печали, которую она не могла скрыть.

— Сколько же ты будешь ждать меня? Ведь наши болота придется осушать очень долго.

— Я знаю, что долго, Уча, — ответила Ция, и голос ее дрогнул. Она не могла быть спокойной. — Но время пройдет быстро.

— Как это быстро? Я — там, ты — тут. Каждый день разлуки мне в год покажется.

— Я всегда буду с тобой, Уча.

— Как это ты будешь со мной? — Уча вновь посмотрел ей в глаза.

— Всей душой и всем сердцем я буду с тобой, — будто лаская его, прошептала Ция.

Как ни медленно они шли, тропинка все же привела их к калитке. Казалось, и солнце не очень спешило. Но стоило им остановиться, и оно вдруг устремилось к горизонту, будто торопясь наверстать упущенное время. Солнце ныряло то в прозрачно-белые и янтарно-красные облака, то скользило по зеркальному небосводу, и его разноцветные лучи странно плясали вокруг Ции и Учи. Цвета все время менялись и отражались в отяжелевших от плодов ветвях мандариновых деревьев, растущих вдоль забора. Цветные отблески этих лучей и веселая смена света и тени ложились на лица Учи и Ции, причудливо изменяя их. Но с лица Учи не сходило выражение горечи и печали. Парень был красив и статен. На голове — сванская шапочка, рубаха в талии перехвачена тонким плетеным ремешком, на котором висел длинный нож с роговой рукояткой, какие носят одишские охотники и пастухи. На ногах Учи кожаные пачичи с высокими голенищами.

— Ты опять не смотришь на меня, Уча, — жалобно сказала Ция. — Ты сердишься... Но тебе идет быть сердитым, Уча, ты мне таким еще больше нравишься, — не скрывала восхищения девушка.

— Да не сержусь я, Ция, — пытался, грустя, улыбнуться Уча. — Как я проживу столько времени без тебя, Ция?

— Любовь даст тебе силы, — улыбнулась Ция.

— Ты надо мной смеешься, да? Почему ты смеешься, Ция?

— Я рада, что ты у меня такой красивый и стройный. Я бы тебя поцеловала, но, боюсь, отец с матерью увидят.

— Не надо меня целовать.

— Почему, Уча?! — обиделась Ция.

Уча промолчал.

— Боже мой, какой ты у меня хороший, Уча!

Уча взглянул ей в глаза.

— Я обязательно отниму землю у болота.

— Обязательно отнимешь, Уча... Я верю, ты сможешь, — сказала Ция. — Я дождусь тебя, дождусь, слышишь?

— Дождись, Ция.

— Ты на отца не обижайся, Уча, — попросила Ция.

— Не обижусь.

— И на маму не обижайся, хорошо?

— И на маму не обижусь.

— И на меня не обижайся, ладно?

— За что же мне на тебя обижаться, Ция?

— Почему же ты грустишь, Уча? — спросила Ция.

— Долго придется болото наше осушать.

— Время пролетит быстро.

— Но не для меня, Ция.

— Для меня тоже не скоро. Это я только успокаиваю себя.

— Ну, допустим, пролетело время, осушил я болото и поселился на земле, на настоящей земле...

— Ну и прекрасно, Уча, — улыбнулась Ция.

— Конечно, прекрасно...

— Еще как прекрасно, Уча. Но что же тебя тревожит? — опять спросила Ция.

— Допустим... отец твой отдаст тебя за меня. Бери, скажет, свою невесту, твоя она теперь...

— Чего же нам еще нужно, Уча? — не дала ему досказать обрадовавшаяся Ция. — Это же прекрасно!

— Чего же лучше... Этого мне только и надо, но вдруг... — Уча сдвинул шапочку на затылок и вытер рукавом внезапно вспотевший лоб.

— Что «вдруг»? — испугалась Ция.

— А вдруг не отпустит тебя ваш сумасшедший председатель колхоза!

— Кто, кто?! — переспросила Ция.

— Эстате Парцвания, вот кто. Вдруг скажет мне: не отпущу, мол, никуда своего знатного цитрусовода, и все. Говорят, он никого из колхоза не пускает, даже замуж и то не отдает. А такую звеньевую и подавно не отдаст, так ведь?

Ция облегченно перевела дух и расхохоталась.

— Чего ты хохочешь?

— Ох! «Такую звеньевую»! Да из наших девчат любая меня заменит.

— Заменит, как же! Такую, как ты, никто заменить не сможет.

— Ты у меня добрый, Уча. И смешной... Ради бога не волнуйся — никто меня удерживать не станет.

— А вот и станет. Эстате знаешь какой упрямый. Ни за что он тебя не отпустит, посмотришь.

— А я сбегу — только меня и видели. Тоже мне Эстате Парцвания! Да если женщина что задумает — девяти упряжкам волов ее не удержать, слыхал небось?

— Девяти упряжкам, — улыбнулся Уча. — Ой ли?

— Вот именно.

— Отец тебе и двух слов сказать не успел, а ты тут же с ним согласилась.

— Ты обиделся на моего отца? А ведь он нам счастья желает. Его пугают ваши болота. Знаешь как он боится отпустить меня туда! Не будь их, он с радостью бы отпустил меня с тобой. Да и никто бы меня не удержал, хоть сейчас пошла бы с тобой. Послушай, как сердце мое бьется, — потянула Ция руку Учи к своей груди.

— Нет, Ция, — сказал Уча и отнял руку, — отец твой увидит.

— Ну и пусть, — осмелела Ция, — ну и пусть смотрит, пусть хоть целый свет видит, мне стыдиться нечего. И вообще с тобой мне ничего не страшно. Нет, ты послушай, как сердце мое стучит. Это оттого, что я хочу с тобою пойти, сейчас, сию минуту.

— Не надо, Ция, давай подождем немного, — обрадовался Уча. — Дай мне хотя бы одной ногой на землю встать — тогда только тебя тут и видели.

— Какой ты смешной, Уча... «Хотя бы одной ногой»!.. Ты такой у меня хороший, Уча, и сам ты не знаешь — какой... «Хотя бы одной ногой»... — сказала Ция, и так ей вдруг захотелось прижаться к груди Учи, что она даже попятилась.

— Я отсюда прямиком в «Колхидстрой», Ция, даже домой и то не зайду.

— Отчего же?

— А что мне там делать? Стоит себе пустая хибара посреди болота. Один-одинешенек я на белом свете: ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. И двор мой пуст: ни скота в нем, ни птицы, ни поля, ни огорода — ничегошеньки. Все, что у меня есть, — все со мной. Вот так.

На глазах у Ции навернулись слезы, блеснув на ресницах. Она едва не расплакалась.

— Уча....

— Так вот и живу, один как перст, без роду и без племени, — горько продолжал Уча, не поднимая глаз на Цию: боялся, как бы не разрыдалась она, встретившись с его взглядом.

— Не говори так, Уча! — взмолилась Ция.

— Лягушки да комары, шакалы да волки — вот и вся моя родня, Ция, — усмехнулся Уча.

— Возьми меня с собой, Уча, пожалуйста... Вот так прямо и возьми, в чем стою, пойду с тобой, ни разу не оглянувшись, с отцом-матерью не прощаясь. Веди меня хоть на болота, хоть куда, будем жить в твоей хибаре — она мне дворцом покажется; не боюсь я ни шакалов, ни волков, ни комаров, ни малярии. Все вынесу, лишь бы ты был со мной рядом.

— С тобой рядом, — восторженно повторил Уча.

— Да, Уча, все я ради тебя вытерплю.

— Значит, ничего-ничего не испугаешься, да?

— Ничего, Уча, с тобой мне ничего не страшно. Черти и те с тобой не страшны.

— Спасибо, Ция. Прав твой отец — нельзя тебе на болоте жить под волчий и шакалий вой, среди комаров и малярии. Дай срок, Ция, я тебя не в хибару — в дом настоящий приведу, и не на болоте мы поселимся — на настоящей земле, на земле, отвоеванной у болота, на земле, с которой Язон золотое руно похитил.

— Язон? Золотое руно? — ничего не поняла Ция.

Уча кивнул.

— Да, Язон, золотое руно.

— А кто такой Язон? — спросила Ция.

— Язон был предводителем аргонавтов.

— А кто такие аргонавты?

— Так ты и этого не знаешь?

— Не знаю.

— Аргонавты, говорят, были греческие моряки.

— Как же удалось этому самому Язону руно золотое похитить?

— Ему, кажется, Медея помогла, дочь царя Колхиды Аэта.

— Так что же получается — она отца своего предала, да? — не поверила Ция.

— Предала, Ция. И не только отца — она и родину предала.

— Отца, родину?! — У Ции от ужаса даже зрачки расширились.

— Да, да — отца, родину, — подтвердил Уча.

— Бесстыжая... Как это она могла! — От волнения у Ции пересохло в горле. — Может, ее принудил кто?

— Да никто ее не принуждал! Это любовь ее заставила.

— Любовь?! — ужаснулась Ция.

— Да, любовь к Язону, — сказал Уча.

— Любовь к врагу? — задохнулась Ция. — Что же это за любовь такая?

— Плохая это любовь, Ция. — Уча сочувственно смотрел на Цию. Ему стало жаль ее.

— Какая ужасная любовь, Уча. Ну и ведьма эта твоя Медея, воистину ведьма.

— Да, воистину ведьма, — согласился Уча. — Это еще что — она и брата родного, оказывается, убила из-за своей любви к Язону.

— Ой, не надо, ради бога, Уча! — всплеснула руками Ция.

— Изрубила на куски и выбросила в море.

— Да она похуже ведьмы была, проклятая. Так ты говоришь, любовь ее на эти ужасы толкнула?! — засомневалась Ция.

— Да не я это говорю. Так в легенде про это сказано. Любовь, мол, и не на такое еще может человека толкнуть.

— Разве любовь делает человека злодеем? Не верю я, что любовь может толкнуть человека на злодейство. Не верю, и все. Выдумки все это. Не верю я, чтобы такая Медея когда-нибудь была на свете.

— Да какие там выдумки, это легенда такая, Ция.

— Все равно выдумка, выдумка это, — не согласилась Ция с Учей.

— Легенды не выдумывают, Ция. В них отражается то, что в действительности когда-то было.

— Было! Да не могло такого быть.

— Если бы не было, зачем народ хранил бы такую легенду?

— Ну и не надо было ее хранить. Лучше бы позабыли ее навсегда. Ужасная легенда, Уча, — зябко поежилась Ция.

— Успокойся, Ция. Ведь я сказал тебе, что это легенда, легенда, понимаешь?

— А где же все это написано, Уча?

— Я это не из книг вычитал. Мне Андро Гангия рассказывал, главный инженер «Колхидстроя». Он говорил, что про золотое руно и Медею все люди знают.

— Ну и пусть знают. А я больше об этом и слышать не хочу. Хватит про Медею, Уча. Лучше скажи, был ты уже у этого главного инженера?

— Нет, Ция. Андро Гангия сам к нам пришел в Диханцквили, — сказал Уча. — И не только к нам. Он, говорят, пешком исходил все наши болота и леса — все измерил и изучил. В нашем селе зашел в каждую хибарку, все наши беды собственными глазами увидел, с каждым поговорил по душам.

— А у тебя он был?

— Конечно, был!

— Ну и что, успокоил он тебя?

— Андро Гангия никого не успокаивает. Не за этим он к нам приходил. Он людей на стройку звал. «Ваша судьба, — говорил он, — целиком в ваших руках. Если всем миром навалиться, землю у болота обязательно отберем».

— А что народ? — с нетерпением спросила Ция.

— Кто пошел на стройку, а кто и отказался. Всегда ведь так.

— Зачем же отказываться? — огорчилась Ция.

— Не верит народ, что человек может одолеть болото, вот и отказывается.

— А может, и правда не одолеть вам болото?! — с испугом спросила Ция.

— Такие люди, как Андро Гангия, одолеют, обязательно одолеют, — убежденно ответил Уча.

Ция заметила, что Уча гордится знакомством с таким человеком.

— А тебя не звал на стройку Андро Гангия?

— Конечно, звал.

— И что ты ему на это?

— Не смогу, сказал я, к вам пойти.

— А он не спрашивал почему?

— Я сказал, жениться надумал.

— А он что?

— Сначала засмеялся, — смущенно ответил Уча, — а потом...

— Засмеялся?! — перебила его Ция и нахмурилась. — Что же в этом смешного? — вспыхнула она. — Что он в этом смешного нашел?!

— Не знаю, Ция. Я вроде бы ничего смешного не говорил. Я и рассердиться не успел — он одобрительно так на меня посмотрел и спрашивает: красивая у тебя невеста?

— А ты что ответил? — выжидательно взглянула на него Ция.

— Я сказал: невеста моя самая красивая на свете.

— А он что?

— А он улыбнулся, вот так, как ты сейчас улыбаешься: открыто и ласково. Так я и думал, говорит, что она самая красивая...

— А почему это он решил, что твоя невеста должна быть красавицей, а? — не скрывала радости Ция.

— Не знаю, почему он так решил, но то, что он не ошибся, это факт.

— Ой ли? — лукаво улыбнулась Ция.

— А знаешь, что он еще сказал?

— Что?

— Как же ты, говорит, такую красивую девушку сюда привести вздумал. На это чертово болото, в эти джунгли дремучие. Когда он это сказал, мне совестно стало... Я даже подумал, что они сговорились.

— Кто они?

— Твой отец и Андро Гангия.

— У отца своя голова на плечах, — обиделась Ция. — Стал бы он с твоим Гангия сговариваться, как же. Да он его и в глаза никогда не видел... — Ция опять нахмурилась, ей снова вспомнилась Медея, никак не шла из головы эта история о вероломстве и предательстве. — Неужели любовь может так ослепить женщину и толкнуть на такую мерзость? — вслух подумала Ция. — Неужели любовь заставляет женщину потерять голову?! — никак не могла поверить Ция.

— Медея потеряла, а ты вот нет, — пошутил Уча.

— Да будь она проклята, такая любовь! — вскрикнула Ция, и слезы показались у нее из глаз.

— Бог проклял ее, Ция, и жестоко наказал и Медею и ее любовь.

— Должен был проклясть, должен был покарать, — обрадовалась Ция. — А как же иначе. Упаси нас бог от такой любви.

— Упаси бог, — согласился Уча и открыл калитку. — Я пойду уже, Ция.

— К Андро Гангия?

— Да, Ция.

— И что же ты скажешь Андро Гангия?

— Отказала мне, скажу, самая красивая девушка.

— Опять ты за свое, Уча. Не надо. Не говори больше так, пожалуйста.

— Ладно. А что прикажешь ему сказать? — лукаво улыбался Уча, словно и впрямь не знал, что и как говорить.

— Расскажи, как все было на самом деле. Что отец тебе ответил и что я тебе сказала.

— А что ты мне сказала? — прикинулся забывчивым Уча.

— Не лги, плутишка ты этакий. Ты все прекрасно помнишь, просто прикидываешься! — притворно рассердилась Ция. — Ну так и быть, напомню тебе еще раз. Все я вынесу, Уча, все вытерплю, только бы рядом с тобой мне быть. Вот что я сказала тебе, и не забывай больше, ладно?

— Не забуду, Ция. Никогда не забуду, ни единого словечка не забуду, до гробовой доски буду помнить. Такие слова не забываются.

— Так и скажи своему Андро Гангия, если он и вправду такой хороший.

— Очень он хороший, Ция. Такого человека я еще не встречал в своей жизни. Да если бы ты видела, как просил он нас пойти на стройку. Люди говорят, что Андро Гангия вернет Колхиде золотое руно.

— Как это он его вернет? — недоверчиво спросила Ция.

— А вот так и вернет: осушим болота и на той земле мандариновые плантации, сады и виноградники заложим. Ты погляди, эти мандарины ярче золота светятся. Разве они не золотые ?

— Когда это еще будет! — вздохнула Ция.

— Андро Гангия говорит, что скоро. А ему можно верить, Ция. Такой не обманет. Вновь расцветет Колхида, сказал наш Андро, вновь вернется к ней жизнь и плодородие, и станет она лучше и краше, чем во времена золотого руна.

— А разве не было в те времена болот, Уча?

— Конечно, не было. Андро Гангия говорит, что по берегам рек высоченные дамбы стояли, а куда ни глянь — плантации, сады да виноградники цвели. И народ здесь жил счастливо и богато.

— Куда же делись все эти плантации, сады да виноградники?

— Враг их начисто извел. Знаешь, сколько врагов у нас было? Не счесть. Похитили у нас аргонавты золотое руно, и с тех самых пор никак не может оправиться наша земля. А врагам нашим только того и надо. Налетели тогда на нас недруги всех мастей, что саранча, выкорчевали сады, сожгли плантации, вырубили виноградники. Да что сады! Запрудили все каналы, а дамбы в реки обрушили. Вот и вышли они из берегов и затопили всю землю вокруг, превратив ее в топи да болота.

— И все по вине той проклятой Медеи, — голос Ции дрогнул. — А вдруг вновь придут враги на землю нашу, что тогда, Уча?

— Не одолеть нас никакому врагу, Ция. Нет уже Медей среди нас.

— Да, Уча, не одолеть нас врагу. Другое у нас сердце, и руки у нас другие. Руки наши никакой работы не боятся, и врага мы так встретим, чтобы впредь ему неповадно было ходить к нам. Дай срок, Уча. Этими вот руками я землю твою золотой сделаю.

— Нашу землю, Ция, — поправил ее Уча.

— Да, нашу землю. Ты веришь мне, Уча? Ну скажи, веришь?

— Конечно, верю, Ция. И сердцу твоему верю, и рукам твоим верю, — сказал Уча, и ему вдруг захотелось взять Цию за руки и притянуть к себе. Но он сдержался. Нельзя же в самом деле на виду у всей деревни обнимать девушку. Никогда еще он так страстно не желал наступления ночи, которая могла скрыть их от глаз людских. А ночь, как назло, не торопилась, медлила, и хотя солнце почти уже погрузилось в море, свет его по-прежнему озарял все вокруг. Оранжевые вспышки апельсинов оттеняли густую зелень блестящих листьев. На высокой траве тени чередовались со светом, и их игра отражалась на взволнованных лицах Ции и Учи.

На горизонте, там, где земля сходилась с небом, горячий багрянец заливал вылинявшую синеву. Тяжелая лава расплавленного золота затопила бирюзу моря.

Из этого горного селения море и болотистые низины были видны как на ладони. Осенний воздух в этих местах чист и прозрачен, как утренняя роса.

— Какое красивое море, Уча, — прошептала Ция. Она не могла отвести глаз от моря.

— Красивое, — отозвался Уча.

— А солнце ну совсем как раскаленная докрасна сковородка, хотя попробуй так раскалить ее. Но море, море... Нет ничего на свете красивей. Подумать только, такая красота, а берега сплошь в смертоносных, ядовитых болотах.

— Да, издали все кажется красивым.

Теперь они не отрываясь смотрели только на море и погружавшееся в него солнце. И говорили лишь о море: они не знали, как скрыть испуг и радость от первого прикосновения друг к другу. И так велик был их испуг, так велика была их радость, что они забыли все слова, и это еще больше пугало их: вдруг это безмолвие разъединит, отдалит их друг от друга. И смотрят они не на то, на что хотят смотреть, и говорят они не о том, что чувствуют и думают, да и нет у них таких слов, чтоб об этом сказать, а думают они только друг о друге.

— Смотри, Уча, смотри, уже почти все море стало золотым. И все оно будто светится. Само светится. Как солнце. Вот бы искупаться мне в этом солнечном море...

— Для этого летать надо уметь, как в сказке, — сказал Уча.

— Не как в сказке, а как в жизни, — возразила она. — Со мной это теперь часто бывает, Уча. Каждый вечер прихожу я к калитке и подолгу смотрю на море.

— Только на море? А на мое Диханцквили не смотришь? — смеясь, спросил Уча.

— Смотрю. Еще как смотрю! И вижу. Тебя вижу. И ты не смей смеяться, милый, ты лучше поверь мне, что в те минуты я не просто вижу тебя, но и чувствую. Вот как сейчас чувствую... Вижу и чувствую, как стоим мы у самого моря, любуясь закатом, а потом раздеваемся и входим в золотую воду.

— Ну что ты болтаешь, Ция, — смутился Уча.

— А мне не стыдно, Уча. Я ведь о радости говорю. Зачем же прятать радость?

Уча поднял глаза на Цию, на ее освещенное любовью и мечтой лицо.

— Прости меня, Ция.

— За что, Уча? Ты ничем передо мной не провинился.

— И никогда не провинюсь, — горячо заверил ее Уча и еще теснее прижался к плечу Ции.

— Смотри, Уча, какой след оставило солнце. Само скрылось, ушло, а след остался.

— Так и некоторые люди, Ция. Даже когда они уходят, совсем уходят... их дело живет...

— И люди, ты говоришь, оставляют свой след?

— Не все, Ция. Ну какой след останется от себялюбца.

— Жалею я таких, Уча... Как это можно любить только себя. А я себя не люблю. Вернее, люблю не очень.

— А кого же ты очень любишь?

— Одного парня, Уча, одного славного парня, — рассмеялась Ция. — А ты?

— Будто не знаешь.

— И вот скажи: разве этого мало, когда двое вот так... Когда они любят друг друга.

— И много и мало.

— Не понимаю, Уча.

— Я и сам раньше не понимал. Не задумывался и не понимал, а вот встретил Андро Гангия...

— А жена у него есть? — спросила Ция.

— Не знаю, Ция. Зато знаю, что Андро Гангия — человек для людей. Он из тех, кто живет для других. И не только для своих близких. Ну вот ты, Ция, разве ты родня ему? Ведь он в глаза тебя не видел и даже имени твоего не знает, а позаботился, не меньше родного отца позаботился.

Ция слышала и читала о людях, которые жили и трудились для людей, а когда надо было, и умирали за свой народ. И не только в книгах, не только в преданиях встречались такие люди. Слышала она не раз, как об односельчанах ее, о соседях, о незаметных вроде бы людях говорили: эти за нас в огонь пойдут... Своими глазами Ция видела, как живут и трудятся для общего блага такие люди, но никогда еще не задумывалась над этим и никогда еще не связывала ни героев прошлого, ни сегодняшних подвижников со своей судьбой. А вот Андро Гангия решил вернуть Колхиде золотое руно и заботится о ее судьбе. И еще как заботится.

Тихо прошуршал ветвями легкий ветерок и принес песню возвращающихся с чайной плантации девушек. С детства знакомая, но сейчас будто впервые услышанная песня. Ция и Уча притихли, вслушиваясь в ее слова.

— «Луну ты превосходишь своей красотой», — повторил Уча слова песни, а девушка, ничуть не сомневаясь, что эти слова предназначены только ей, все же сделала вид, что даже не расслышала их. — «И ярче луны ты светишь, любимая». Это тоже из песни.

Ция прикрыла рукой свое зардевшееся лицо.

— На море смотри, Уча, на меня не смотри, — попросила она.

— «Зачем ты сжигаешь мое сердце, любимая?!»

— В песне не так сказано, Уча.

— Почти так.

— Ты сходишь с ума, Уча?

— Схожу. И как не сойти, если недолго осталось смотреть мне в твои глаза.

И об этом было в песне, но совсем по-другому. Да разве только в песне! Разве это не о себе говорит Уча! И Ция не выдержала.

— Смотри сколько хочешь, Уча, — сказала Ция и приблизила свои глаза к его глазам.

И в который уже раз, сдерживая себя, чуть отстранился Уча, — все еще длилось предвечерье, все еще было светло, и они оба все еще были на виду у всего мира.

...Девушки умолкли, но тут же послышался звук колокольцев — это возвращалось с пастбища сельское стадо. Его еще не видно, оно идет оврагом, но, почуяв его приближение, уже лают во всех дворах собаки. Бывает, что первыми поднимаются черные буйволы, но чаще — резвые бычки-однолетки. А случается, что одновременно выскакивают из оврага наверх три козы: посредине Бодливая с обломанным рогом, а по бокам ее — Серенькая и Пеструшка. Иногда Ция, стоя у калитки, загадывала на эти три козы: «Если сегодня они появятся первыми, значит, Уча очень любит меня». Вот и сейчас, услышав, что идет стадо, девушка загадала. Только слова «очень любит» заменила на «больше, чем очень, любит».

— Что ты там высматриваешь, Ция?

— Коз.

— Ваших?

— Нет, соседских.

— Зачем они тебе?

— Но они не простые, Уча, это совсем не простые козы, — сказала Ция, и тут как раз и показались все три — Бодливая, Серенькая и Пеструшка.

Выпрыгнув одновременно, они закивали головами, и на шее у Бодливой зазвенел колокольчик, возвещая селу: вот мы и пришли.

— Я так и знала, так и знала, — захлопала в лодоши Ция. — Оказывается, что ты больше, чем очень, любишь меня.

— Больше, чем очень? Это я тебе сказал?

— Ты еще скажешь, а сейчас про это мне милые козочки сказали.

— Вот эти три?

— Да, эти три. Одной можно и не поверить, а трем... Как не поверить трем?

— И все трое сказали в один голос? — без улыбки — зачем же обижать милую Цию? — спросил Уча.

— Все трое, все трое, — звонко смеясь, ответила Ция. — Я, конечно, глупая и легкомысленная.

— Ты самая умная на свете и самая добрая.

— Может, и умная, может, и добрая. Но зато дурнушка.

— Ты самая красивая. Ты красивее луны, Ция, — сказал Уча.

— И еще какая я? Говори, говори, — тихо попросила Ция.

— О глазах твоих скажу... Знаешь, какие глаза у тебя, Ция?

— Знаю, обыкновенные. Ну, может, чуть побольше обыкновенных.

— А что еще скажешь о них?

— Еще... Цвета они, как говорят, медового.

— И еще?

— А еще скажу, что они полны любви к тебе, Уча.

— От козочек своих узнала?

— Зачем от козочек? От сердца своего. Скажи еще что-нибудь обо мне, Уча.

— Ты радость.

— Чья радость, Уча?

— Моя.

— Твоя, — сказала Ция.

Так и сказала... Теперь Уче и вовсе не оторваться от плеча любимой. А уходить надо.

— Не отпущу тебя, сил нет отпустить, — сказала Ция, угадав мысли Учи. И снова они умолкли, боясь словами вспугнуть овладевшие ими чувства. И снова село напомнило о себе множеством звуков: голосами гоняющих мяч мальчишек, мычанием коров и блеянием овец, пронзительным визгом поросенка, скрипом колес арб, дьяконским басом кузнеца, покрикивающего на нерасторопных молотобойцев, и ударами его легкого ручника о звонкую наковальню...

... Уча как-то сразу почувствовал, что на них смотрят, и осторожно, чтобы не заметила Ция, огляделся: за невысокой изгородью какой-то парень в военной форме подставлял подпорки под отяжелевшие от плодов ветви. Парень, конечно, сделал вид, что его ничуть не интересует стоящая у калитки парочка; но вот и Ция почувствовала его взгляд и сразу же отодвинулась от Учи. «Ну нет!» — рассердился Уча и сам прижался плечом к плечу девушки.

— Кто там, Уча? — Ция повернула голову. — Ах, да это же Бондо.

— Сосед?

— Ну да. Это Бондо Нодия, сын наших соседей. Он, кажется, только сегодня приехал в отпуск.

— И что же он так — сразу к изгороди? Что же он глаза на нас пялит?

— Ну и пусть смотрит, нам-то какая печаль, — сказала Ция.

«Не печаль, а отодвинулась», — хотел сказать Уча и сделал то, на что до сих пор не решался, — положил руку на руку девушки.

— ...Скоро ночь, и нас уже никто не увидит, — сказала Ция.

— Да, скоро совсем стемнеет, и мне, пожалуй, пора.

— Останься, переночуй у нас. Отец тебе от души предложил.

— У нас так принято: раз вышел за дверь, раз ступил на дорогу — иди.

— Ну, тогда... Тогда иди, Уча, — сказала Ция.

Луна, до того светившая словно днем, скрылась за горой. Мост был далеко, и, чтобы сократить путь, Уча решил перейти реку вброд. Надо было торопиться, чтобы отыскать брод, прежде чем скроется луна. И Уча прибавил шагу. Впрочем,кто его знает, может, он просто хотел убежать от тревожных мыслей «С чего бы глазел на нас этот солдат? И почему отстранилась от меня Ция? А парень ничего себе... И ода́ у него что надо, а двор-то какой! Может, потому и дали мне от ворот поворот Циины родители? Может, они задумали отдать Цию за того парня? И не мудрено: он сосед, видать, с достатком, не чета мне... Может, и Ция не прочь за него пойти... А почему бы и нет? И комплекцией он вышел, да и лицом не плох. С какой стати она за мной побежит в трясину да в глухомань? И годы еще ждать меня надо... Как бы не так. Будь он ей не по душе, не стала бы она от меня отстраняться!» — ревность мутила ему рассудок. Он резко остановился и решил было вернуться назад, но тут же застыдился: «Черт, какие только глупости не лезут в голову, тьфу!»

В тишине ночи шум реки стал явственней. Река бросалась на скалы и дробилась, отступая вспять.

Уче казалось, что этот шум, эта ярость и буйство реки подтверждают его подозрения. Он вновь заколебался: возвращаться или нет? Сквозь шум реки до него донесся новый звук, и Уча прислушался к нему. Это был скрип мельничного колеса. Вдали завиднелись очертания мельницы. Уча обрадовался, словно с души у него свалился тяжелый камень. И тут же решил зайти на мельницу, чтобы успокоиться.

У самой мельницы, раскинув ветви, рос кряжистый, приземистый дуб. Под ним лежали выпряженные из телег волы. Телеги, уткнувшись дышлами в землю, стояли чуть поодаль. За приоткрытой дверью Уча увидел мужчин, примостившихся возле огня. Отсветы пламени освещали их лица. Размахивая руками, они громко разговаривали.

Миновав подворье, Уча вошел в мельницу. Его сразу оглушили скрип мельничного колеса и грохот трех жерновов.

— Здравствуйте! — громко поздоровался Уча.

Никто не обернулся на его шаги. И приветствие осталось без ответа: за грохотом ничего не было слышно. Жернова и вода яростно сотрясали стены и крышу, каким-то чудом все еще державшиеся вместе.

У очага места не оказалось, и Уча, оглядевшись, пристроился на мешке с мукой. Стянув с головы шапку, он стал рассматривать крестьян.

Были они стары, но все еще крепки и ладны. Сидели на бревнах. Разговор у них явно не клеился. Было заметно, что они чем-то сильно встревожены и обеспокоены.

Прямо напротив Учи на низком табурете сидел плюгавый мельник с козлиной бородкой. Его волосы, борода, брови и даже ресницы обильно обсыпаны мучной пылью. Пыль набилась в уши, в нос и ноздри. А об одежде и говорить нечего. Будь на дворе зима, мельника без труда можно было бы принять за деда-мороза.

Мучная пыль лежала повсюду: на стенах, бочках, корытах и жерновах. Даже паутина по углам комнаты была густо запорошена ею.

Пламя подсвечивало снизу густую сеть паутины, и она казалась такой же толстой, как ветви деревьев, покрытые густым инеем.

— Нет, я никогда не поверю, что наш Варден Букия — враг народа, — с горечью проговорил приземистый рябой мужчина с длинными усами, которые он то и дело теребил желтыми пальцами.

«Кто, кто? — не веря своим ушам, тревожно смотрел Уча на длинноусого. — Варден Букия — враг народа?! Любимец всего района... народный заступник, сама доброта. Да что же он болтает? Варден отдал меня в школу, пристроил на лимонадный завод, да и в МТС я попал по его же направлению...»

— Кто, как не Варден Букия, привез нам из России Ленинский Декрет о земле? Да ты же помнишь, Дзики, что он сделал с Евгением Жвания, с тем болтуном из учредиловки, помнишь? Тот самый декрет и глаза нам открыл на большевиков, — обратился к рябому Дзики Дзигва сухой старик Бека Бечвая. Вытащив изо рта трубку, он сплюнул в огонь и продолжал: — Такого человека как Варден замарать не просто. Тут что-то не так, неувязка какая-то вышла. Ничего, разберутся и выпустят, наверняка выпустят.

— Держи карман шире, Бека, выпустят, как же, — возразил Дзики Дзигва.

— Неувязка, говорю, вышла, — упорствовал Бека Бечвая. — В ясный день не наведешь тень на плетень, рано или поздно все выяснится, правду с дороги не сбить.

«Неувязка, да еще какая неувязка, — мысленно соглашался Уча с Бека, — Ведь даже слепому видно, что Варден... Нет, нет, об этом и думать грешно...»

— Чистую правду говорит Бека, — вмешался в разговор оторопевший от страха мельник. Он единственный заметил Учу, и то и дело поглядывал на него из-под припорошенных мукой ресниц.

— Дай-то бог, чтобы он оказался прав, — сказал Дзики Дзигва. — Такими заслугами перед народом, как у Вардена Букия, не каждый может похвастаться.

— Кто теперь заслуги в расчет берет? — начал было мельник, но, спохватившись, что сболтнул лишнее, прикусил язык.

— Еще как берут! — горячился Бека Бечвая. — Как же так! Человек, можно сказать, живота ради людей не щадил, и на́ тебе — враг народа? Нет, братцы, ни за что я в это не поверю. Кто-кто, а мы-то уж нагляделись на врагов.

«Да и кто в это поверит? Напраслину возвели на хорошего человека!» Пот прошиб Учу, и он вытер лоб рукавом.

— Партии, братец, лучше знать, кто враг, а кто друг... — Мельник явно старался исправить впечатление, которое могло произвести на Учу ненароком оброненное давеча слово.

— Не партия арестовала Вардена Букия, — сердито сказал Бека Бечвая.

Уча незаметно пересел поближе к старикам, чтобы не упустить ни одного слова из беседы. Судьба Вардена Букия глубоко волновала Учу, но вмешаться в разговор он стеснялся.

— Я работал в подполье вместе с Тариелом Карда. И хорошо знаю, что партия никогда не ошибается. Ошибиться могут люди, но не партия. Вот так, — продолжал Бека Бечвая.

— Вместо Вардена Букия секретарем райкома избрали Северьяна Начкебия, — вступил в беседу колхозный бухгалтер, пожилой мужчина в черном костюме.

— Это тот самый Северьян, что вместе с Тариелом и Варденом заставил меньшевиков поворотить оглобли из нашего уезда? Как же это теперь разошлись, разбежались их пути-дорожки? — снова сгоряча высказался мельник и тут же покосился на Учу.

— Готов хоть на иконе поклясться, что не вредил Варден никому, а тем более партии Ленина, — сказал Дзики Дзигва и крутанул ус.

— Т-с-с, — вздрогнул мельник. — Где это слыхано за других головой ручаться? Разве узнаешь, что у кого на уме?

— Не мог Варден Букия изменить партии, — повторил Дзики. — Это видно по его делам. А дел у Вардена Букия хватило бы на тысячу людей.

— Слава те, господи, достойного человека на место Вардена поставили, — с оглядкой на Учу промямлил не на шутку перепуганный мельник.

— Что и говорить, Северьян — человек, каких поискать. Ведь это он провел коллективизацию в нашем районе. Помните, иные боялись колхоза, как коза волка. Есть у меня родственник, из жениной родни, Иване Эсебуа, знаете, наверное. Так в ту пору я у него гостил. Когда ему предложили вступить в колхоз, уперся что твой бык, ни в какую не сдвинешь с места, — сказал Дзики Дзигва.

— Чем же это ему колхоз не понравился? — спросил Бека Бечвая.

— Не то чтобы он был против колхоза, но землю свою, говорит, ни за что колхозу не отдам.

Все рассмеялись.

— Вот так и Северьян тогда рассмеялся, — сказал Дзики.

— А что же ему Северьян на это? — спросил Бека.

— «Чью же землю ты в колхозе-то пахать собираешься?» — задал ему вопрос Северьян. «Как, — отвечает Иване, — чью, колхозную, конечно». — «А что ты со своей землей будешь делать?» — опять спросил его Северьян. «А вот об этом вы уж не тревожьтесь, я с ней сам как-нибудь управлюсь», — ответил ему Иване...

Мужики снова рассмеялись.

— А Северьян на это: нет уж, мол, дудки, если в колхоз надумал идти, вынь да положь свою землицу и волов в придачу. А Иване и слышать об этом не желает. «Я, говорит, всю свою жизнь за землю отдал. Сначала вы мне дали ее, а теперь отобрать норовите. Обман, значит, получается, да и только».

— В те годы многим казалось, что их обманули, да еще как, — продолжал Дзики.

— Нынче такого почтенного человека, как Иване Эсебуа, во всем колхозе поискать, а тогда он едва ли не собирался Северьяна застрелить. Да‑а, изменились времена, теперь он в Северьяне души не чает.

— Да что там говорить, и я от Северьяна немало добра видел на своем веку, — поддержал беседу мельник Кици Цимурия. — Когда он провизором работал, столько лекарств мне бесплатно давал. Кабы не он, не сидел бы я нынче тут с вами.

— Ничего себе, дорого же ты Северьяну обошелся, — пошутил Бека. — Сколько я себя помню, тебя не покидают болячки да хвороба.

— А как он людям помогал, когда в райисполкоме работал! И все же Варден Букия был особенный человек, — заговорил вдруг старик Куча Кузая.

Уча не пропускал ни одного слова из разговора стариков. Давно он не слышал такой искренней и взволнованной беседы. Постепенно он и сам позабыл о своих горестных думах.

— Придет время, и все станет на свои места, — сказал Бека Бечвая.

— Правду от людей не скроешь, дорогой Бека, — согласился с ним Дзики Дзигва и повернулся к мельнику. — Отсыпь мне твоего табачку, Кици, — и потянулся к кисету мельника на его поясе.

— Т-с-с, я тебе говорю. За такие слова недолго и за Варденом загреметь, — вполголоса сказал Дзики мельник и покосился в сторону Учи.

— Что с тобой, Кици, слова сказать не успеешь, и тут же на попятный, — засмеялся Бека. — Не пристало трусить человеку в нашем возрасте...

— Т-с-с, чудак... — Мельник в отчаянии схватился за бороду, не сводя с Учи перепуганных глаз.

— Эх, Кици, Кици, несносный ты трусишка. А мне теперь и смерть не страшна, — как ни в чем не бывало продолжал Бека.

— Тебе, может, и не страшна, а нас-то за что, спрашивается! — нервно теребил бороду мельник.

— Вот бы знать, могло ли такое при Ленине произойти? — спросил вдруг Дзики.

— Э-э, нет, Ленин другим человеком был, — протянул старый Куча. — Каждого он видел как на ладони, каждого.

— Тебе-то откуда об этом знать? — изумился бухгалтер.

— Мне Беглар Букия сказывал. А ему Варден, оказывается, говорил.

— А вы помните, как Беглар повстречался с меньшевистской гвардией в поместье Чичуа? — спросил Дзики Дзигва.

— Я тогда юношей был, но слово в слово помню, как встретил меньшевистского офицера покойный Беглар, — сказал бухгалтер.

— Он бы его приветил еще не так... Беглар, бывало, за словом в карман не полезет, — одобрительно усмехнулся Бека и сплюнул в огонь.

— Вот бы взглянуть теперь на того офицера, а? И сын весь в отца пошел! Да меня сам господь бог не убедит, что Варден народу нашему враг, — упрямо повторил Бека. Теперь и он увидел Учу.

— Т-с-с! — прошипел мельник, вцепившись в свою бороденку.

— Что ты все шипишь да шипишь, дай слово сказать по-человечески! — рассердился Бека. — Меня злость и горе душат, не могу я как рыба молчать, ясно?

— У каждого свое горе, но посмотри вокруг, молчат люди, а тебе все неймется! — теперь уже рассердился мельник. Храни про себя свое горе, вот тебе мой совет. Не дай бог, кто услышит этот наш разговор, во всем буду виноват я... Ты ведь знаешь, язык мой — враг мой, но и шила-то в мешке не утаишь.

— А что мы тут такого говорили-то, Кици? Все, о чем мы говорим, давно всем известно, — сказал бухгалтер и дрожащими руками застегнул пиджак на все пуговицы. Во всем колхозе только он один и носил пиджак, чем, кстати, немало гордился. Бывало, небрежно так то расстегнет, то вновь застегнет пуговицы. На бухгалтерские курсы он ушел в крестьянской одежде, а возвратился городским щеголем. Завидев Учу, он изрядно перепугался и стал торопливо перебирать пуговицы на пиджаке.

— И ты туда же, Ипполите? И у тебя, видать, душа ушла в пятки, а? — пристыдил бухгалтера Бека.

— Береженого и бог бережет, семья у меня, Бека, — смутился бухгалтер, оставив в покое пуговицы.

— Нечего тут труса праздновать, — поддержал Бека Дзики Дзигва.

— Легко сказать, но... — попытался оправдаться бухгалтер.

— Что «но»? — переспросил Дзики.

— Ни к чему вроде этому парнишке слушать наш разговор, — вмешался Кици Цимурия, перестав теребить свою бороду.

— Ты всю жизнь только «т‑с‑с» и говоришь, Кици, — сказал седой как лунь колхозник Мадан Сартания. Опираясь подбородком на посох, он до сих пор молчал, но теперь, подстегнутый словами Дзики, осмелел и так осадил Кици, что все диву дались.

— В наше время это лучше, дорогой Мадан, чем языком болтать как помелом, — гнул свою линию Кици.

— Да, ты всегда держал нос по ветру, Кици, — убрал с посоха подбородок Мадан.

— По мне уж лучше помалкивать, — упрямо повторил Кици, хлопая белыми ресницами.

Несмотря на то что мужики были увлечены разговором, несмотря на то что все вокруг них сотрясалось от грохота жерновов и скрипа колеса, они ни разу не упустили момента окончания помола. Мельник подходил к желобу как раз в то время, когда последняя горсть муки ссыпалась вниз. Хозяин этого помола поднимался одновременно с мельником и аккуратно засыпал в дробилку кукурузу из очередного мешка.

— Чего только не было говорено на этой мельнице, и никто тебе даже слова дурного не сказал, Кици, — обратился к мельнику Бека Бечвая.

— Было, да сплыло, иные нынче времена.

Дзики Дзигва решил перевести разговор на другое.

— Сынок, ты чей будешь? — обратился он к Уче и внимательно осмотрел его. — Что-то не похож ты на местного.

— Нездешний я, — ответил Уча.

— Зачем же тебе из других мест сюда кукурузу тащить?

— Да никакой кукурузы я не приносил. Ночь меня в пути застала, вот и зашел на огонек.

— И правильно сделал, сынок, — сказал Мадан Сартания.

— Ты небось весь наш разговор слышал? — с надеждой на отрицательный ответ спросил мельник.

— Слышал, как же не слышать.

— Ну и что? — вновь схватился за бороду Кици.

— Что «ну и что»? — не понял Уча.

— Что же мы тут такого говорили?

— Ничего вроде бы такого. Арестовали, мол, Вардена Букия, хороший он, мол, человек был, напрасно, мол, его арестовали...

— Т-с-с-с! — судорожно рванул бороду Кици. — Хорошего человека никто арестовывать не станет. Видно, было за что.

— Да не верь ты ему, сынок! — сказал Уче Дзики. — Варден был не просто хороший — золотой он человек, запомни это. — Дзики говорил громко, стараясь, чтобы Уча услышал каждое его слово. — Когда его секретарем райкома избрали, пошел я к Беглару, отцу его покойному, и говорю, идем, мол, со мной, у меня к сыну твоему дело есть.

— И он, конечно, пошел с тобой, не такой он был человек, чтобы отказаться, — сказал Мадан.

— И слушать меня не захотел. С какой, мол, стати я пойду к нему. На то его и назначили туда, чтобы он народное дело делал. Вот так.

— И делал, да еще как делал, — вздохнул Бека Бечвая, — ума и сердца ему было не занимать.

— Тс-с-с. Не нашего ума дело судить, как он его делал, партии об этом лучше знать.

— Сколько раз повторять тебе, — взвился Дзики, — что не партия арестовала Вардена! Придет время, и сама партия потребует к ответу всех виновных в сегодняшних промашках. Так откуда же ты, сынок? — вновь обратился Дзики к Уче.

— Диханцквильский я.

— Как же ты в такую даль-то забрел?

— Дело меня сюда привело, — обиделся Уча.

Ему почудилось, что старику не понравилось, что он диханцквильский.

— Какое такое дело, если не секрет?

— Т-с-с-с. Что тебе до него? — опять вступил Кици. Он все еще лебезил перед Учей.

— К слову пришлось, но я-то не любитель в чужие дела нос совать.

— Ну и как? Осушат наконец ваши болота, сынок?

— Осушат, обязательно осушат, дяденька. Там такой человек этим делом заправляет, конец приходит нашим болотам.

— Что же это за человек такой? Разве все ему по силам? На болото всем миром навалиться надо.

— Гангия его зовут. Андро Гангия.

— Гангия... Гангия... Погоди, погоди, это, случаем, не тот, что в прошлом году у нас в сельсовете был, а, Дзики?

— Наверное, тот, — отозвался Дзики. — Он говорил, помнится, что главным инженером работает на «Колхидотрое».

— Он самый и есть, — подтвердил Уча.

— Он еще людей агитировал на стройку записываться.

— Ну и что, многие записались? — спросил Уча.

— Где там... Какой дурак отсюда в такую глухомань пойдет. А вот из Мунчии, Цаиши и Читацкари, сказывают, некоторые записались. Нет, отсюда никто не записался.

Приближался рассвет, когда уставший Уча, прикорнув на мешке с мукой, уснул.

Еще долго стоял в ушах Учи скрежет и грохот жерновов, шум падающей воды и скрип колеса. И слышался далекий голос Дзики Дзигва: «Какой дурак отсюда в такую глухомань пойдет». Уча прибавил шагу, чтобы побыстрее уйти от нескончаемого грохота, скрежета и скрипа, от голоса Дзики.

Заря подожгла снизу белую вату облаков, разбросанных по небосводу. Красноватые лучи, пробив кипень облаков, причудливо позолотили и без того золотистую кожуру лимонов, апельсинов и мандаринов. Лучи солнца, преломившись в капельках росы, повсюду высветили изумрудные чайные кусты, деревья, траву.

Петушиный крик, кудахтанье кур, гоготание гусей, блеяние коз, мычание коров и хрюканье свиней слышались отовсюду.

Селение проснулось...

Никогда так не встречало утро Диханцквили — родное селение Учи, никогда не всходило так солнце над ржавыми топями его родных мест.

Просыпался непроходимый лес, отравленный болотными миазмами, пропитанный влагой, просыпались тесно примыкающие друг к другу, покрытые ядовито-зелеными мхами, пятнистые, как змеиная кожа, болота, гнилые озерца с зеленовато-желтой водой, просыпались лягушки и жабы с выпученными глазами, громадные ужи, выползающие на дневной свет, просыпались деревья, удушенные лишайниками и лианами, уродливые, искривленные и задыхающиеся, шершавые камыши, болотные, смрадные цветы, покрытые слизью, с копошащимися под ними пресмыкающимися.

Но все еще стояла вокруг зловещая тишина, изредка нарушаемая воплями и приглушенным ревом диких зверей, хлопаньем крыльев больших и малых пернатых, свистом, клекотом, хрипом, тюканьем. Не слышно лишь птичьих голосов, не лежит видно, здесь сердце у птиц к беззаботному пению.

Кабанами и медведями, волками и шакалами по болотам протоптаны узкие петляющие тропинки. Но даже это зверье ходит по ним с опаской, страшась бездонной, прожорливой утробы болота, которое нет-нет да и затянет рыкающих, вопящих, брыкающихся, но одинаково бессильных перед его устрашающей и зловещей силой зверей.

Все было знакомо и привычно здесь Уче. С закрытыми глазами он мог пройти вдоль и поперек по этому лесу, по этим робким тропинкам, мимо грозных болот. Он любил и одновременно люто ненавидел все вокруг. А ненавидел он все это потому, что ничего хорошего не принесло оно ни ему, ни его родным и близким, ни далеким предкам. Земля была больна, и она несла болезнь всем на ней живущим.

Уча не мог не зайти домой. В хурджин он положил белье, любимые книги, карточку Ции, харч. К поясу приторочил флягу с питьевой водой. Вот и все, что он взял с собой в дорогу. Уча осторожно прикрыл дверь и в последний раз оглядел свою хижину, сложенную из ясеневых бревен. В этой хижине он родился, здесь впервые встал на ноги, в этой хижине он вырос. Здесь умерли его отец и мать, дед и бабка, его братья и сестра. И никого теперь не было у него на всем белом свете. Даже соседи и те покинули деревню, навсегда уйдя из родных мест.

Уча заколотил дверь, изъеденную шашелем, полегчавшую, подвешенную на кожаных петлях, так заботливо выструганную отцовскими руками. Сколько раз открывал эту дверь отец, сколько раз касались ее, прокопченную изнутри и обесцвеченную снаружи, руки матери, братьев и сестры. Отныне никто больше не притронется к ней.

Уча с горечью отводил взгляд от хижины. Он чувствовал, как тяжело ему будет расставаться с тем, к чему привык со дня рождения, как невыносимо трудно покинуть то, что было частицей жизни его родных, брата и сестры, частицей его жизни.

Он пытался убедить себя, что еще вернется сюда, откроет эту дверь, такую близкую, помнящую прикосновение рук дорогих его сердцу людей, обязательно вернется, едва только осушат проклятое болото. Но потом он понял, что этому не бывать, и топор, которым он забивал дверь, потяжелел в его руке.

Он с размаху всадил его в стену хижины, авось кто-нибудь, заплутавшись в лесу, найдет здесь пристанище и ночлег.

Уча резко повернулся и направился к могилам. Они были перед самым двором. Сначала за ними ухаживала мать, потом он сам, но теперь некому присмотреть за ними. И будет их обвевать ветер и поливать дождь...

Долго стоял он у могил и молчал. «Я ухожу от тебя, мама, я ухожу от тебя, отец, чтобы никогда больше не убивали лихорадка, нужда, беда и горе, чтобы никто не уходил отсюда в поисках земли, воздуха и жизни...»

Сначала погиб отец. Он грузил марганец на американские суда, приходившие в потийский порт, и тем зарабатывал на жизнь своего многочисленного семейства. Не разгибая спины работал он, но недолго было ему суждено ходить по этой земле. Однажды он заступился за негра-кочегара с американского судна. Озверелая белая матросня жестоко избила его за это. Три дня он судорожно боролся со смертью. Глазами, полными слез, смотрел на своих детей, которые оставались сиротами.

Обессилевшие, без куска хлеба, дети стали легкой добычей лихорадки. Сначала умерли братья, а потом в хижину пришла страшная гостья — черная оспа и приковала к постели сестричку Цацу, слабую, молчаливо делившую с Учей свою долю хлеба.

Идет Уча среди болот, а перед его глазами неотступно стоит полыхающее жаром крошечное личико Цацу, ее полные муки и страха большущие глазищи. В ушах юноши звучит негромкая мелодия чонгури и голос матери, вымаливающий у злой гостьи жизнь для дочери...

Эти песнопения должна была исполнять для злой гостьи ее «прислужница» — соседка, владеющая тайной, как улестить, умилостивить, задобрить свою грозную госпожу, но и соседку эту прибрала лихорадка. Потому и пела теперь мать.

Матери подсобляли сердобольные женщины. Они поочередно играли на чонгури и танцевали. Их причудливые тени ломались и сплетались на прокопченной стене хижины. В неверном свете лучины и отсветах очага тени зловеще колебались, то уменьшаясь, то увеличиваясь и наполняя безжизненные глаза больной девочки страхом и отчаянием. Болотная сырость, проникавшая в хижину, душила и без того задыхающуюся, в холодном поту девочку. Все мешалось перед ее глазами: танцующие женщины, тени, стены и потолок хижины, чонгури, отсветы очага, холодное, жестокое лицо злой гостьи. Ни подношения, ни песнопения, ни лесть не смягчали жестокое ее сердце. Она без разбору забирала с собой старых и малых, мужчин и женщин, забирала, чтобы превратить их в своих рабов и слуг в том земном раю, где текут молочные реки в кисельных берегах, где зреют и благоухают прекрасные виноградники, где высятся великолепные дворцы и где вся эта благодать принадлежит злой хозяйке, а рабы и слуги бесправны и ничтожны, так же, как и на этой земле.

Так рассказывали Цацу и Уче дед и бабка. Может быть, потому и прогневалась на них злая гостья, может, потому и вознамерилась она забрать с собой Цацу.

Нет, не помогут тут ни песни, ни моления, ни подношения, ни горе матери — заберет с собой Цацу злая гостья. Цацу хотела остановить танцующих женщин, остановить тени, беснующиеся на темной стене, заставить замолчать чонгури и бесконечную песню, от которой щемит сердце и кружится голова, но голос не подчиняется Цацу и губы не подчиняются Цацу. Она пытается дать знак хотя бы рукой, но и руки, исхудавшие, бессильные, словно бы налитые свинцом, не подвластны ей.

И Цацу примирилась со своей участью. Лишь одна печаль, одна забота точила ее маленькое доброе сердце — как останется без нее на этом свете милый олененок, которого осиротила пуля охотника и которого Цацу подобрала в кустах, беспомощного и обессилевшего от голода? Кто будет кормить, поить и купать уже дважды осиротевштее ласковое животное?

Много молока будет там, в царстве злой гостьи Оспы. Любит молочко олененок, любит молочко и Цацу. Своей долей козьего молочка выходила Цацу олененка. Да и сама она выросла на козьем молоке. Ох и вкусное молочко у серенькой козочки, ох и вкусное! Но почему такой горький вкус у молока, которым поит сейчас Цацу мать, почему тошнит Цацу от любимого ею молока?

Останется без нее ласковый олененок. Эта мысль не давала Цацу покоя, и она металась в своей жаркой постельке. Изъязвленное оспой тело и руки прилипали к одеялу, немилосердно горели, но печаль об олененке была сильней, и Цацу не чувствовала другой боли...

Уча догадался, о чем печалилась Цацу. Он встал, подошел к изголовью кровати сестры и встал перед ней на колени, хотя ему строго-настрого было запрещено близко подходить к ней, чтобы не заразиться. Он взял в руки прозрачную ручку Цацу, и слезы хлынули у него из глаз. «Не плачь, сынок, не надо», — шептала ему мать, а сама едва сдерживала рыдания: Цацу умирала. Чонгури выпал из рук матери, но губы ее, одеревеневшие, синие губы все еще продолжали шептать слова песнопений. Слезы градом текли из потухших пожелтевших глаз.

Женщины прекратили свой танец. Застыли тени на прокопченной стене. В хижине погас свет, и мрак застлал безжизненные глаза Цацу...

Уча рос сильным ребенком. Казалось, его не могли сломить ни черная оспа, ни лихорадка, ни голод, ни тяжелый труд. Руки его не знали покоя. Четырнадцати лет от роду он мыл бутылки на Хобском лимонадном заводе и грузил тяжелые ящики с бутылками. Каждую субботу вечером он навещал мать. Принесет, бывало, кукурузы, наколет дров, а ночью поставит бредень на Хобисцхали. Богатый улов он относил на Хобский воскресный базар, а на вырученные за рыбу деньги покупал сыр, курицу и кукурузу.

Учился он в хобской семилетке. Ночевал в школьном помещении, убирал и мыл классы и двор. Так и зарабатывал на жизнь себе и матери.

Закончив семилетку, Уча пошел работать на машинно-тракторную станцию. Он навсегда запомнил лицо матери, когда на первую зарплату купил ей материал на платье.

После смерти отца мать всегда ходила в неизменном черном платье. За долгие годы оно обтрепалось и вылиняло, платок настолько обветшал, что уже не держался на голове. Не довелось надеть матери новое платье...

Мать никогда не признавалась Уче, что́ гложет ее сердце, какой пламень снедает ее душу. Нет, не смогла она перенести болезнь, горечь и тревогу... Однажды, когда Уча, по обыкновению, поздним субботним вечером вернулся из Хоби, он застал мать у калитки, всю засыпанную снегом, полузамерзшую, но упрямо глядевшую на дорогу, откуда должен прийти ее сын.

— Я умираю, Уча... На кого же я оставляю тебя, горемычного? Что же с тобою станется, кровиночка ты моя? — Губы уже не слушались ее, из груди вырывалось хриплое дыхание, которое сотрясало все тело. — Как только похоронишь меня, уходи отсюда, не оставайся в этом аду, сыночек. Один ты теперь из всего отцовского рода... Сожги эту хижину и уходи... Я беру с собой все твои горести... Уходи, молю тебя, уходи из этого богом проклятого селения!..

Не смог уйти Уча, не смог он выполнить последнюю волю матери, не смог оставить могилы родителей, братьев и сестры, не смог он сжечь родимую хижину и уйти...

И только сейчас, отвергнутый родителями невесты, решился оставить эту землю и искать счастья в других местах. Он шел по селению, а по обе стороны дороги стояли хижины, как две капли воды похожие на его собственную. Крытые камышом, подгнившие и скособочившиеся, глядели они на дорогу подслеповатым единственным оконцем. Голые дворы без заборов, ни курятников, ни свинарников, ни хлевов, ни амбаров. И где было сеять кукурузу, чтобы заполнить ею закрома, где было пасти скот и заводить птицу? Шакалы и волки среди бела дня, не боясь ни людей, ни собак, бесчинствовали в округе.

Ни души не было в хижинах и дворах. Селение было мертво, покинуты хижины, заколочены двери и окна, подперты кольями калитки. Кто знает, куда ушли, где нашли себе пристанище местные жители. Наверное, туда, где была земля, где был воздух и не было болота.

Но уйти удалось не всем. Оспа и лихорадка, горе и нужда, непосильный труд и голод наполовину сократили их жизнь, насыпали ранние могильные холмы в осиротелых дворах. Вода сровняла с землей эти могильные холмики, повалила деревянные кресты, стремясь окончательно смыть следы пребывания этих людей на земле... Все, у кого не хватило духу покинуть родные очаги, остались в селении в ожидании своей горькой участи.

Все селение было похоже на заброшенное кладбище. И точно так же, как на старых кладбищах, то там, то здесь мелькали фигуры сгорбленных стариков и старух, закутанных в черное по самые глаза. Изредка скрипнет где-то калитка или вполголоса забрешут псы. У всех оставшихся были восковые лица, потухшие глаза, отравленные мошкой и комарьем тела.

Те, кто поборол хворь и действие болотных испарений, имели бронзовые тела и крепкие мышцы, как и все жители Одиши. Но в глазах их таилась такая несказанная печаль, такая горечь осела на самом донышке их сердец, так замедленны и неторопливы были их жесты, что каждый узнал бы в них диханцквильцев. Что ни день уходили из селения люди на колхидскую стройку. Вот так и пустело селение...

Чтобы рассеять грустные мысли, Уча запел песню, которая стала спутницей всех покидающих селение.

Болото, словно бы издеваясь над Учей, глухо хлюпало справа и слева, черные блестящие пузыри вздувались над пестрой поверхностью болота, подобно воловьим глазам подмигивали Уче, а потом лопались, чтобы вздуться снова в другом месте, черно и блестяще.

Уча шел, чтобы навсегда ослепить эти глаза, чтобы навеки покончить с болотом. Перед его взором неотступно стояла Ция, и он явственно слышал ее слова: «Отними землю у болота... Я подожду тебя, Уча, я дождусь тебя, Уча». Уча был настолько счастлив этим видением, настолько был увлечен мысленной беседой с Цией, что, ни разу не передохнув, прошел весь путь до новой Коратской дороги.

Уча удивился, как быстро он прошел столь долгий путь. Он остановился, перебросил хурджин с правого плеча на левое, даже не вспомнив о еде, снял с головы шапку, вытер пот. Только хотел было перепрыгнуть через канаву, чтобы выйти на дорогу, как невдалеке заметил старую, заляпанную грязью «эмку», застрявшую в грязи.

Дорога представляла собой широкую полосу, где были выкорчеваны кустарники и деревья, а по обе ее стороны вырыты дренажные канавы. Но она не была еще засыпана гравием и загрунтована, и на ее ухабистой поверхности, превращенной гусеницами тракторов и экскаваторов в сплошное месиво, тут и там стояли мутные лужи.

Перепрыгнув через канаву, Уча поспешил к машине. Возле нее стояли мужчина и молодая женщина, мокрые, измученные и едва державшиеся на ногах. Грязными ладонями они вытирали с лиц пот, смешанный с водой. Было видно, что они давно мучаются, но вытащить машину им так и не удалось. Мотор прерывисто тарахтел, и машину трясло как в лихорадке.

В кабине сидел мужчина средних лет в щеголеватом костюме. Он в отчаянии склонялся над рулем, потеряв всякую надежду выбраться из грязи без посторонней помощи.

— Здравствуйте, — громко поздоровался Уча.

— Здравствуйте, — охотно отозвалась молодая женщина.

Мужчина на приветствие не ответил и, даже не взглянув на Учу, медленно достал из кармана коробку с папиросами. Повернувшись спиной к женщине, он закурил. Уча сразу догадался, что между мужчиной и женщиной что-то произошло.

Сидевший за рулем поднял голову и выглянул из машины.

Уча узнал в нем главного инженера «Колхидстроя» Андро Гангия и радостно воскликнул:

— Здравствуйте, товарищ Андро.

— О-о-о! — вместо приветствия пробасил Андро Гангия, и глаза его заискрились радостью.

Его редко можно было видеть скучающим, спокойным и безразличным. Глаза его постоянно горели огнем. Всем своим видом, дружелюбием, манерой разговаривать он умел расположить к себе собеседника. У человека сразу возникало ощущение, что перед ним давний знакомый, вместе с которым съеден не один пуд соли. Говорил Андро горячо, с юношеским задором. Он всегда был в деле, среди людей, которым он был необходим позарез. Распоряжался он четко, советовал дельно, а если кого-то отчитывал, то не оскорбляя и не унижая достоинства человека.

— О-о-о! Мы, кажется, где-то встречались!

— Вы Андро Гангия, главный инженер?

— Погоди, погоди, а ты тот самый жених, да? Фамилию я твою запамятовал, извини. Впрочем, нет, ты ведь Шамугия, да?

— Да, да, Шамугия... Уча Шамугия я, товарищ Андро.

— Вот видишь, я не забыл, помню, — искренне обрадовался Андро. — Тебя, кажется, можно поздравить с женитьбой, не так ли?

Еще минуту назад бессильно поникший и расстроенный, Андро сразу преобразился. Выключив мотор и распахнув дверцу, он повернулся к Уче.

— Что же ты молчишь, может, не по сердцу тебе мое поздравление?

— Не по сердцу, — покраснев, неловко промямлил Уча.

— Вот тебе и на! Отчего же? — протянул Андро.

— Не отдали за меня Цию.

— Что, что? Как это — не отдали? Или ты не ко двору им пришелся?

— Вроде бы нет, но... — осекся Уча.

— Что но?

— Родители сказали мне то же, что и вы тогда...

— А что я сказал тогда? Убей, не помню.

— Ты что же, мол, на съедение лихорадке жену свою берешь...

— Так и сказал? — Андро Гангия сделал вид, что вспоминает, хотя прекрасно помнил, что, где, когда и кому говорил. Он имел привычку переспрашивать, чтобы выиграть время и восстановить в памяти подробности. — Ну что ж, правильно они тебе сказали, никуда не денешься! — серьезно подтвердил Андро и тут же рассмеялся.

Уче передалось настроение Андро, и он тоже не сдержал улыбки.

— Конечно, правильно ответили, чего там...

— Из каких же мест твоя невеста?

— Она лакадская. Из Нарзени.

— Ну вот видишь! Разве отдадут нарзенские свою дочь замуж за диханцквильского.

— Да нет, они-то отдают, только сначала, говорят, на земле поселиться надо.

Андро вновь усмехнулся.

— Так прямо и сказали?

Уча утвердительно кивнул.

— Ну что ж, и это верно сказано, братец, крыть нечем.

Стоявшая возле машины гидролог Ланчхутского участка Галина Аркадьевна Серова, улыбаясь, с любопытством прислушивалась к разговору Андро и Учи. Лицо ее было сплошь в грязных разводах. Начальник Ланчхутского участка Важа Джапаридзе по-прежнему дымил папиросой, стоя спиной к машине.

— А невеста что? И она тебе то же сказала?

— Нет, нет, — быстро ответил Уча. — Невеста хоть сейчас готова куда угодно пойти за мной.

— Вот это я понимаю! — одобрил Андро.

— Еще бы.

— Вот это любовь!

— А как же, — не скрывая гордости, хорохорился Уча.

Гангия, хитро улыбаясь, поглядел в сторону Серовой и Джапаридзе. Уча не понял значения взгляда главного инженера.

— Что на это скажете, Галина Аркадьевна? Представляете, девушка из Лакадии, из этого земного рая, готова пойти за любимым к черту на кулички, в глухомань и болото. Ну как? — Андро сделал большие глаза и притворно всплеснул руками. — Вот это любовь! Не чета иным городским.

— Напрасно вы так, Андрей Николаевич! — обиделась Серова. — И я и мои подруги готовы хоть на край света за любимым пойти.

Важа Джапаридзе прекрасно понимал, в чей огород бросает камешки главный инженер, но делал вид, что не слышит.

Неожиданно блеснула молния. Оглушительно грохнул гром. С моря чередой поползли тяжелые свинцовые тучи. Порывы ураганного ветра гнули деревья, срывали с них листья, поднимали клубы сухой пыли. Тучи нависли прямо над головой, и сразу стало темно. Крупные, тяжелые капли забарабанили по крыше машины, дробились о ветровое стекло. Жгуты молнии полосовали почерневшее небо, но набухшие влагой тучи стремительно пронеслись над землей, уронив лишь редкие капли ливня. И тут же посветлело вокруг, выпрямились деревья, изумрудно засверкав мокрой, освеженной листвой.

— Смотрите, смотрите, деревья улыбаются, — громко, по-ребячьи воскликнул Андро Гангия и засмеялся. — Знаешь, Уча, а ведь и я влюблен, и притом не меньше тебя. Ну что ты на меня так смотришь? Старый я для любви, по-твоему, да? Ошибаешься, брат, для любви и старость не помеха, понимаешь? Только я влюблен не в женщину, я в землю эту влюблен, в землю. Вот я давеча глупость сморозил: чертовы кулички, мол, глухомань. Да чушь все это! Нельзя попусту словами бросаться, как и, не подумав, нельзя приступать ни к какому делу.

Важа Джапаридзе явно принял слова Гангия на свой счет. Он хотел было отойти от машины, чтобы не слышать слов Андро, но это бросилось бы всем в глаза. Поэтому, чуть поколебавшись, он по-прежнему остался стоять на месте.

— Помнишь, Уча, я тебе рассказывал про аргонавтов, — продолжал Андро. — Подумать только, куда они пришли в поисках золотого руна. Это враги наши превратили землю в гибельные болота, земля в этом не повинна, и не след нам ее упрекать. А вот помочь ей вновь плодоносить — это уж наша забота. — Андро Гангия часто любил повторять это.

— Я знаю. И моя невеста знает. — Уча не сводил глаз с раскрасневшегося от внутреннего волнения лица главного инженера.

— Все это должны знать — все, и каждый в отдельности.

— Да что обо всех говорить, Андрей Николаевич! Люди на нашей стройке работают, но не желают об этом знать... — начала было Галина Аркадьевна, но закончить не успела.

Важа Джапаридзе резко повернулся к Серовой, швырнул папиросу и каблуком вдавил ее в землю. Затем, чтобы сдержать просившиеся на язык резкие слова, обратился к Уче:

— Подсоби-ка нам, дружок. Эта чертова развалина заехала в грязь, и ни с места. — «Эмка» была латана-перелатана, с вмятинами на боках, обшарпанная и грязная.

— А ну, толкните! — Андро Гангия захлопнул дверцу машины и включил мотор. Мотор заурчал, зачихал и заработал на полную мощь. — Раз-два — взяли! — крикнул Андро.

Все трое навалились на машину. «Эмка» так резво скакнула вперед, что они едва удержались на ногах. Андро Гангия распахнул дверцу и с удивлением поглядел на Учу:

— Ну и силища же у тебя, парень!

— Да не в силе тут дело. Просто трое сильнее двух, — ответил Уча.

— Ты прав. Вот если бы мы всем миром... Садитесь же, — обернулся Андро к Серовой и Джапаридзе. — Ты садись впереди, Уча... — Было заметно, что чем дальше, тем больше он нравился Андро. — Стоит нам всем миром навалиться, и этих болот как не бывало.

— Пусть Галина Аркадьевна впереди сядет, товарищ Андро, — попросил Уча.

— Галине Аркадьевне сзади будет лучше, не так ли, Важа?

Не сказав ни слова, Важа открыл заднюю дверцу и устроился на сиденье, Серова села с другой стороны. Так и расселись они по углам, не глядя друг на друга. А между ними на сиденье лежал огромный букет ярких, слегка поблекших цветов.

— А ты чего смотришь? Садись, — сказал Андро Уче.

Шамугия с удивлением разглядывал букет. Только сейчас до него дошло, что Серова и Джапаридзе были одеты в свадебные наряды. Андро, видно, был их посаженым отцом. «Наверное, черная кошка пробежала между ними. Ишь как дуются», — подумал Уча.

— Так я же весь в грязи! Всю машину вам измажу!

— Садись, садись, мы вот свадьбу в таком виде играть не стыдимся, а ты — машину!

Шамугия обошел машину, открыл дверцу и неловко примостился на сиденье, положив хурджин себе на колени.

— Ты куда это собрался? — тронув машину с места, спросил Учу главный инженер.

— Я к вам шел.

— Зачем же, если не секрет?

— Какой уж секрет... Я ведь сказал вам, невесту за меня не отдают, чего уж больше?

— Действительно, куда уж больше, — улыбнулся Андро. — А вот Галина Аркадьевна пошла за Важу, хотя и у него своего дома пока нет.

— Андрей Николаевич, — укоризненно сказала Галина Аркадьевна, но улыбки сдержать не сумела.

— Ой, прошу прощения, проговорился я. Впрочем, шила в мешке не утаишь. Вас, Галина Аркадьевна, ваше подвенечное платье с головой выдало. Ума не приложу, зачем это любовь скрывать в наше-то время? Пусть все смотрят и видят, какая это прекрасная штука — любовь. Любви на всех хватит, никого она не обойдет и не минует. Будь я врачом, я бы любовь вместо лекарств от всех болезней прописывал. Тот, кто любит, всего в жизни добьется, все ему по плечу. Может, это только мне так кажется, а? А вы как думаете? — обратился Андро ко всем сразу.

Важа Джапаридзе с отсутствующим видом смотрел на дорогу. Голос главного инженера раздражал и бесил его, но он старался сдержаться.

— Что ты на это скажешь, Уча?

— Здорово это вы, товарищ Андро. Лекарство, оно и есть лекарство, — восторженно отозвался Уча.

— Можно и тебе задать тот же вопрос, Важа?

— Что это вы все заладили — любовь да любовь? — холодно отрезал Важа.

— К сожалению, ты опять ошибаешься, Важа, — огорчился Андро ответу Важи. Он никогда не умел скрывать своих чувств и всегда говорил правду в глаза, независимо от того, нравилось это или нет собеседнику. — Ты ошибаешься, что я сегодня только о любви и говорю. А если и говорю, что же в том плохого, скажи на милость? Я не вижу причины не говорить об этом. Вот этот человек любит девушку. И девушка отвечает ему взаимностью. А быть вместе они не могут. Не счесть, сколько людей находится в их положении. И все эти люди с надеждой смотрят на нас: когда это мы удосужимся наконец осушить болота? А вот ты не торопишься, словно бы тебя это и вовсе не касается, — внезапно Андро остановился и обратился к Уче: — Это ты давеча песню пел?

— Я.

— Славная песня. Ее сейчас по всей Колхиде распевают. Давай споем, а?

Андро запел звучно и мощно. Песня билась в крышу машины, в дверцы, стучалась в стекла, словно ей было тесно и она старалась вырваться на свободу.

Уча задорно подпевал Андро.

— А вы чего не подпеваете? — повернулся к Серовой и Джапаридзе главный инженер. — Сегодня ваш день, вам и петь. А вы носы повесили. Хватит кукситься, подпевайте, ну же! — Андро прекрасно знал причину их размолвки, но не подавал виду.

Галине Аркадьевне явно было не до песен, но она все же стала подпевать вполголоса. Зато Важа и бровью не повел.

— Ты, случаем, не знаешь, кто написал эту песню, Уча? — как только закончили петь, спросил Андро Гангия.

— Знаю, как же, это стихи Александре Саджая. Вы разве не слышали?

— Песню, как видишь, я знаю, а вот кто автор, не помнил. Отличные слова: «Солнце войдет в наш дом, приоткрыв широкую дверь». Нет таких дверей в хижинах и отродясь не было. И солнцу в хижину было не войти. А вот народ уже построил просторные дома с широкими дверями, он видит новую землю и новое солнце. Так тому и быть, Уча. Давай начнем сначала. Идет? Впрочем, нет, лучше пока закончить.

Уча продолжил, Гангия и Галина Аркадьевна подхватили песню. Серова пела приглушенным голосом, сдерживая слезы и стараясь, чтобы Андро и Уча не заметили ее состояния.

Важа Джапаридзе упорно смотрел на дорогу. Вновь потянулись с моря тяжелые тучи, задул сильный низовой ветер, все вокруг погрузилось во мрак. Вновь яркая молния вспорола небо и грохнул гром.

Серова вскрикнула и прикрыла лицо руками.

— Боже мой, я, кажется, ослепла.

Песня оборвалась. Гангия и Уча встревоженно повернулись к Серовой. Важа даже не шелохнулся.

— Не волнуйтесь, Галина Аркадьевна, молнии не по зубам ваши глаза, — успокоил ее Андро. — А погода испортилась не на шутку. В горах ливень. Смотрите, эшелоны туч, волна за волной, несутся в вышине. Настоящая армия, да и только. Предпринимают, выражаясь языком военных, атаку на Рионское ущелье. Как ты считаешь, Уча?

— Похоже на то, товарищ Андро, как обычно, прямиком на ущелье.

— Почему же на Рионское и почему «как обычно», Андрей Николаевич?

— Вы недавно здесь живете, Галина Аркадьевна, — начал Андро. — А вот мы с Учей здесь родились и выросли. По многолетним наблюдениям знаем, что обычный маршрут туч именно на Рионское ущелье. Сколько таких армий прошло над нашими головами, не счесть. И кто знает, сколько раз потоп угрожал Поти. А кто сочтет, сколько раз уносил Риони наши жизни?

— Но ведь и мы не готовы к встрече с Риони, Андрей Николаевич, — взволновалась Серова.

— К этому не так просто подготовиться. Не следовало нам набрасываться на всю Колхиду сразу. Я вот не переставая, словно дятел, долблю об этом всем, но толку-то что. Иные даже слышать об этом не желают и норовят заткнуть чем-нибудь уши.

Важа Джапаридзе вновь ухватился за спасительные папиросы. Чиркнув спичкой, он попытался закурить, но огонек погас. Среди этих «иных» он был одним из первых.

— Не стоит волноваться, Галина Аркадьевна. Берите пример с начальника строительства вашего участка. Видите, он и в ус себе не дует.

Важа Джапаридзе не стал больше зажигать спички. Смяв папиросу в кулаке, он сунул ее в карман. Важа едва сдерживался, чтобы не нагрубить главному инженеру, которого он любил словно старшего брата и высоко ценил его блестящий талант инженера-мелиоратора.

— Вы только взгляните, как он невозмутимо сидит себе и помалкивает, — полушутливо продолжал Андро.

Перенасыщенные свинцовой влагой тучи еще ниже опустились к земле. Стало так темно, что Андро включил тусклые, маломощные фары «эмки».

— Вот-вот брюхо лопнет, а ни капли еще не проронили. Чуть ли не все море заглотали и теперь низвергнут его где-нибудь в горах.

— И все это опять вернется в море, — задумчиво сказал Уча.

— Но ведь Риони все дамбы смоет, — заволновалась Серова.

— Вполне возможно.

— Так, может, вернемся?

— А свадьба? А совещание? — вопросами на вопрос ответил Гангия. — Мы из Поти позвоним на массивы. Но как это поможет делу? Ведь воду вспять не повернуть, а свадьбу и совещание отложить мы не можем. Русудан и Петре, наверное, заждались нас. Да и гости уже собрались, не иначе. Вот только как вы в таком платье в загс пойдете, Галина Аркадьевна?

Важа Джапаридзе сидел и молчал, словно его совершенно не касались слова Андро, словно не он еще каких-нибудь два часа тому назад нетерпеливо и радостно стремился в загс. Андро прекрасно понимал, почему так резко изменилось вдруг настроение Важи и что повинен в этом, в первую очередь, именно он, Андро. Ему всегда был по душе твердый, непоколебимый характер Важи, нравилось и то, что Важа упорно и беззаветно отстаивает свою точку зрения. Он мог заблуждаться, но никогда не изменял истине, не шел на поводу у своих страстей и искренне раскаивался в своих ошибках.

— Но ведь начальники строительства массивов тоже будут на совещании. Что же будет делаться на местах, Андрей Николаевич? — не скрывала своей тревоги Серова.

— Конечно, будут, — спокойно отозвался главный инженер. — Ни свадьбы, ни совещания мы откладывать не можем, — повторил он. — Начальники массивов, как и мы, не могут укротить воду. Основные события развернутся в Поти. Вот там мы и предпримем все необходимое, если дождь в горах не перестанет.

Машина, переваливаясь и подпрыгивая на ухабах, со скрежетом и грохотом неслась по дороге. Уче казалось, что она не выдержит этой гонки и вот-вот развалится на части. «Эмку» списали еще два года назад, но новую машину управлению не присылали. Поэтому Андро собственноручно ремонтировал, латал и перекрашивал машину, всеми силами стараясь продлить ее существование.

Галина Аркадьевна и Важа Джапаридзе, судорожно вцепившись руками в спинку переднего сиденья, безуспешно старались удержаться на месте. Но их то и дело подбрасывало на ухабах, и они волей-неволей сталкивались друг с другом. Серова для виду выражала недовольство, хотя, если говорить по-честному, в глубине души ей очень хотелось прижаться к Важе. Свадебный букет все время норовил сползти на пол, и Серовой приходилось прилагать немало усилий, чтобы удержать его. Букет этот прямо-таки колол глаза Важе, и, если бы не Андро, он с удовольствием зашвырнул бы его куда-нибудь подальше.

Уча, улыбаясь, наблюдал в зеркальце за Серовой и Джапаридзе. Андро нравилась добрая и открытая улыбка юноши. Учу тоже немилосердно подбрасывало вверх и в стороны, а хурджин поминутно соскальзывал с его колен.

— Ну, еще не поотбивало внутренности, а, Уча?

— Да я привык, товарищ Андро.

— Где же ты ухитрился?

— Так я же на тракторе работал.

— Вот и прекрасно. Нам драгеры нужны позарез. Пойдешь на экскаватор работать?

— С удовольствием. Я только об этом и мечтаю.

— Поработаешь пока помощником драгера у Антона Бачило — есть у нас такой белорус, золотой парень, а там, глядишь, и свой экскаватор получишь. Вот тогда и направим тебя на рытье главного канала. Ты хоть знаешь, что такое главный канал?

— Это куда все каналы вливаются?

— Молодец, тебе, оказывается, кашу разжевывать не нужно.

Тучи, казалось, задевали за верхушки деревьев.

— Можешь похвастать перед своей невестой: я, мол, на главном канале работаю. Как, ты говорил, зовут твою невесту?

— Цией.

— А фамилия?

— Цана. А когда закончится рытье главного канала, товарищ Андро?

— Когда? Как тебе сказать... Если со мной согласятся, года через два, а может, и раньше.

— Кто это с вами не согласится? — удивился Уча.

Главный инженер не ответил.

Серова невольно посмотрела на Важу.

Джапаридзе по-прежнему смотрел в окно.

— Может, ты боишься, что не дождется тебя невеста, а? — спросил Учу Гангия.

— Этого-то я не боюсь, но слышали, как у нас говорят в Одиши: отложишь на день, считай, что года как не бывало.

— Конечно, слышал. Ты прав, Уча, негоже доброе дело откладывать.

— Негоже, товарищ Андро.

— Вот за тем и торопимся мы на совещание. Надо побыстрее приниматься за головной канал. Правда, некоторые меня не поддерживают, — как ровне жаловался Уче главный инженер. В голосе его слышалась невольная досада, и Андро неловко замолчал.

— А вы не слушайтесь этих некоторых, — подбодрил его Уча.

— Ну что ж, постараюсь, — засмеялся Андро Гангия, и голос его повеселел. — Если получится, конечно.

— У вас получится, товарищ Андро, — простодушно сказал Уча. — Доброму делу и ветер попутный.

— Что-то не похож на попутный этот ветер.

Ветер подул с новой силой. Деревья и кусты покорно жались к земле, а земля, казалось, поднималась им навстречу. Пыль и песок били по стеклам машины. Фары едва освещали дорогу. Андро вел машину почти наугад.

— Фу ты, черт! — вдруг ругнулся Андро. — Кажется, меня лихорадит.

Главного инженера лихорадило раз в неделю, а иногда и в две, как это вообще свойственно колхидской лихорадке. Он никак не мог предвидеть, когда это с ним случится, — настырная и непрошеная гостья могла свалиться как снег на голову, когда ей заблагорассудится. Перед ней были бессильны и хинин, и уколы.

— Нашла тоже время, — недовольно пробурчал Андро. — И так всегда, будь она неладна.

— Пересядьте, Андрей Николаевич, машину Важа поведет, — попросила Серова.

— Э, нет! До сих пор ей не удавалось меня на колени поставить, — упрямо наклонил голову к рулю Андро. — Мы знаете сколько лет боремся... И ничего, держусь пока что. — Ему вдруг сделалось холодно, и он застегнул пиджак на все пуговицы.

До самого Поти никто больше не вымолвил ни слова. Ни Серова, ни Уча не решались нарушить молчание. Они с тревогой, исподтишка наблюдали, как немилосердно трясет Андро, каким нечеловеческим усилием воли смиряет он жестокие приступы болезни. Лишь раз, когда затихли порывы ветра, разжал зубы главный инженер.

— В горах уже ливень, — с трудом проговорил он.

Уча не сводил с Андро печальных глаз. Невыносимо было видеть, как у Гангия мелко дрожат плечи и руки. Липкий холодный пот струился по его лицу и стекал на щеголеватый пиджак. При въезде в город Андро неожиданно запел, но слов было не разобрать.

— Так, значит, Александре Саджая. Так, — проговорил он, закончив пение. — Ну что, едем прямо в загс?! — повернул он к Серовой разгоряченное лицо. — Не откладывать же свадьбы из-за этой чертовой лихорадки?

— Нет. Из-за меня, — сказал Важа Джапаридзе.

— Как прикажешь тебя понимать?! — резко затормозил Андро.

— Ни в какой загс я не ходок, — Важа старался не смотреть на Андро.

— Что-о-о? — рассвирепел Андро, и лицо его покрылось багровыми пятнами.

Серова вздрогнула, как от пощечины.

Уча Шамугия никак не мог взять в толк, что могло заставить Важу отказаться от своей невесты на самом пороге загса. И еще его поразило, как холодно и отчужденно говорит Важа Джапаридзе с человеком, которому страна доверила такое огромное дело, с человеком, которого так жестоко треплет лихорадка. Что же такого могло случиться, что? Какое оскорбление для главного инженера, но еще больше для невесты!

— Важа, — как можно спокойней сказал Андро Гангия, — ты не отдаешь себе отчета в своем поступке, слышишь? Ты не ведаешь, что творишь.

— Именно потому я так и поступаю, что ведаю, — отрезал Важа.

— Это же... — не находил слов Андро Гангия. — И неужели все это из-за того, что Галина Аркадьевна поддерживает мои поправки?

— Именно так, — жестко подтвердил Важа.

— Но скажи на милость, в какой связи находятся мои поправки с вашей свадьбой?!

— В самой непосредственной.

— Важа, неужели ты серьезно говоришь это?

— Абсолютно серьезно.

— Андрей Николаевич, — еле выдавила из себя Серова, — прошу вас, ради бога, не говорите об этом больше. Поедем прямо в управление. Я по дороге сменю платье.

— Нет, это невозможно. Важа потерял рассудок. Он...

Начальник управления «Колхидстроя» Тариел Карда, сухощавый, щуплый, пожилой мужчина с живыми глазами, высоким лбом и загорелым лицом, стоял у рабочего стола в своем кабинете. К его столу, образуя букву «Т», примыкал другой стол, за которым сидели начальники строительств различных объектов, гидрологи, топографы, геологи, начальники отделов управления.

Кроме них в кабинете теснились прорабы, десятники, механизаторы, путейцы, мостовики, плановики, экономисты, технологи, рабочие. Казалось, и яблоку негде было упасть. Никогда еще не собиралось столько народу в небольшом кабинете начальника управления.

Работники аппарата управления, отутюженные и чистенькие, резко выделялись среди приезжих — запыленных, с болотной грязью на сапогах, почерневших на солнце и выдубленных соленым морским ветром.

Справа от Тариела Карда сидели парторг стройки Коча Коршия и начальник «Главводхоза» Васильев, слева — главный инженер Андро Гангия, ослабевший от малярии, но державшийся так, что никто, кроме Серовой и Учи Шамугия, этого не замечал.

Уча, которого привез сюда Андро Гангия, примостился в уголочке, у окна.

На противоположном конце стола сидели Важа Джапаридзе и начальник Чаладидского участка Спиридон Гуния.

Галина Аркадьевна пристроилась прямо на подоконнике, недалеко от Учи, и обмахивала лицо сложенной вдвое газетой. Свадебный наряд она сменила на рабочую одежду...

Сегодня Андро Гангия поднялся ни свет ни заря, умылся и надел свой лучший костюм. Этот костюм он носил лишь по большим праздникам, да и то не всегда. В обычные же дни он одевался просто, но со вкусом.

Да, сегодня был особенный день в его жизни: окончательно решался вопрос о коренном изменении генплана по осушению колхидских болот. С первого своего дня на стройке Андро настоятельно требовал объединения двух участков — Чаладидского и Ланчхутского, занимавших площадь в двести двадцать тысяч гектаров, в один Чаладидский, расположенный на правом берегу Риони. По предложению Андро Гангия в первую очередь необходимо было осушить именно этот участок, передать его на освоение и лишь затем переместить фронт работ на Ланчхутский участок, который по генплану создавался одновременно с Чаладидским. Начальником Ланчхутского участка был Важа Джапаридзе.

И вот теперь на совещании решался вопрос об ускоренном осушении Колхидской низменности. Именно сегодня должна была осуществиться давняя задумка Андро Гангия. Поэтому он и надел свой парадный костюм.

Впрочем, для этого была и еще одна причина: свадьба Важи Джапаридзе и Галины Аркадьевны. На этой свадьбе Андро Гангия отводилась роль посаженого отца. Еще вчера купил он цветов и собственноручно составил такой красивый букет, что даже известная на весь город цветочница Вардико Какулия пришла в неописуемый восторг.

Андро Гангия должен был привезти Галину Аркадьевну и Важу на своей машине в Поти, где они собирались расписаться, а затем сыграть скромную свадьбу в семье Важиной тети — Русудан Герсамия.

И с регистрацией и со свадьбой жених с невестой должны были успеть до вечера, чтобы вовремя поспеть на совещание у начальника управления. Строительная текучка отнимала все их время, не оставляя ни минуты на личную жизнь.

Важа Джапаридзе не разделял поправки Андро Гангия: работы на Ланчхутском участке, которому было отдано столько сил, откладывались бы на неопределенный срок. А Галина Аркадьевна была среди самых рьяных приверженцев проекта Андро Гангия. Поэтому от разговоров на эту тему и Серова, и Джапаридзе старательно уклонялись. Впрочем, в глубине души Важа надеялся, что поправки главного инженера не найдут поддержки «наверху», и потому не очень-то волновался.

После окончания гидротехнического факультета Московского института водного хозяйства имени Вильямса Галине Серовой предложили остаться в аспирантуре, но она неожиданно отказалась: какой, мол, из меня получится в кабинетной тиши ученый-гидролог, если я хотя бы два-три года не поработаю на осушении болот. Тогда ей предложили поехать в Архангельск или в Полесье. Но заведующий кафедрой, известный ирригатор профессор Брудасов, посоветовал ей поработать на колхидской стройке. Профессор Брудасов, консультировавший проектирование колхидской системы, так красочно расписал своей студентке прошлое, настоящее и будущее Колхиды, что Галина, не долго думая, согласилась. Как могло случиться, думала она, что некогда богатейшие города и веси знаменитой Колхиды оказались в плену гиблой трясины, а непроходимые джунгли вытеснили цветущие плантации и сады? Куда исчезла высочайшая цивилизация, словно магнит притягивавшая к себе древних греков? И Галина Серова оставила Москву, друзей, товарищей, учителей и родных, оставила все, чтобы работать на больной земле Колхиды, жаждущей выздоровления.

Успокаивая родных, она обещала скоро вернуться: два года пройдут быстро. Но обещания Галина не сдержала. И в том были повинны не только стройка и колхидская романтика, но и начальник строительства Ланчхутского участка Важа Джапаридзе. Он пришелся ей по сердцу с первой же встречи, и Галина даже самой себе боялась в этом признаться.

Серова работала в управлении над проектом Квалонского массива, и с Важей Джапаридзе ей почти не приходилось сталкиваться. Она старалась не думать о Важе и всячески избегала встреч с ним. Но вскоре Галину перевели на строительство Ланчхутского участка. Тут уж скрывать свое чувство к Важе было гораздо труднее. К тому же Галина поняла, что и Важа к ней неравнодушен. Каждый из них старался сдерживать свои чувства, и в течение почти целого года они ни разу не оставались наедине. Но случилось так, что на стройку доставили немецкий экскаватор «Коппель». Поглядеть на его работу приехали начальник управления Тариел Карда и парторг Коча Коршия. До самого позднего вечера любовались они работой экскаваторщика Антона Бачило, который всего за три дня так хорошо освоил машину, будто проработал на ней всю жизнь.

Смеркалось, когда Важа и Галина Аркадьевна пошли провожать гостей. Как только машина тронулась, они впервые оказались наедине. Вокруг не было ни души — лишь лес, таинственный и многоголосый. От неловкости и смущения они терялись. Возвращаться на канал не имело смысла — работа там давно уже закончилась. Зато в конторе их дожидались прорабы и десятники. Дорога к конторе шла через заболоченный лес, и этот путь им предстояло пройти вдвоем. Сколько можно молчать, не двигаясь с места? Пыль, поднятая машиной начальника управления, давно уже улеглась, и машина теперь была далеко отсюда.

— Вот они и уехали, — сказала Серова, чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание.

— Ночь застанет их в пути, — отозвался Важа. — Мимо Палиастоми проехать им будет нелегко. Море и озеро разбушевались не на шутку.

— Третий день никак не утихомирятся.

— Вот так всегда вместе и беснуются, — улыбнулся Важа. Ему явно не хотелось говорить ни о море, ни об озере. — Ничего, как-нибудь проскочат. Тариелу к этому не привыкать, он водитель что надо.

— Однажды нас с Тариелом Григорьевичем едва не смыло в море. Шторм — жуткий, и волна, накрывшая нашу машину, была в человеческий рост. Но ничего, пронесло... Тариел Григорьевич, оказывается, раньше грузчиком работал в порту. И руководил подпольным марксистским кружком...

Серова все это говорила, чтобы только не молчать. Ведь историю эту прекрасно знал и Важа.

— Я и сейчас еще в обиде на Тариела Григорьевича, — сказала Серова.

— С чего бы это? — спросил Важа.

— Когда я только что приехала сюда, он чуть не отправил меня обратно. На работу не хотел брать.

— Почему?!

— Как, говорит, такая хлипкая девчонка сможет работать среди болот, зноя, комаров и лихорадки... Чем только он меня не запугивал!

— Так прямо и сказал — хлипкая?! — расхохотался Важа.

— Представьте себе, так и сказал. И таким он мне грубияном показался, такой беспомощной и несчастной я себя тогда ощутила, что все губы искусала, боясь разрыдаться. И вовсе не девчонка я вам, а инженер-гидролог, разозлилась я, и запугивать меня не надо — не из пугливых. От неожиданности он даже растерялся, а потом как захохочет. Вот это, говорит, да, вот это девчонка... Не смотрите на меня так, — засмущалась Галина Аркадьевна.

— Ну что ж, я тогда зажмурюсь. Только это не поможет, я все равно буду вас видеть.

— Вы что же, и с закрытыми глазами всех видите?

— Всех — нет, а вот вас вижу. Всегда. Работаю — вижу, читаю — вижу. И даже когда сплю — вижу.

— Уже темно. Нам пора идти, — нашлась Галина Аркадьевна.

— Ах да, нас ведь в конторе ждут, — притворно заторопился Важа, хотя было отлично видно, что никакая сила в мире не способна сдвинуть его с места.

Галина Аркадьевна пошла вперед. Важа двинулся за ней. Они ступали по пестрым прелым листьям, тускло освещаемым лунным светом. Вся земля здесь плотно укрыта толстым слоем опавших листьев, мягко пружинящих при каждом шаге.

Ночной лес был тих и безмолвен. Тишину нарушал лишь звук их шагов и тонкий комариный писк.

— Не оправдались страхи нашего начальника, — вновь не выдержала затянувшегося молчания Серова.

— О чем это вы?

— Не кусают меня комары.

— Да разве они осмелятся... — сказал Важа. — Будь я на их месте, и я бы не осмелился.

— И лихорадка мне нипочем.

— И лихорадка вас тоже побаивается. — Важа хотел сказать, что и он ее побаивается, но сдержался. — А как насчет болот?

— Как видите, еще не утопла.

— А зной?

— И он мне не помеха.

Важа остановился. Галина Аркадьевна продолжала идти. Два года ждала она этой минуты. Она знала, что не то говорит Важа, знала и ждала.

— Галя! — вдруг позвал ее Важа. Он впервые обратился к ней так.

Серова остановилась. Сколько тепла и ласки было в этом обращении. Галина Аркадьевна медленно обернулась. Луна, застрявшая в цепких ветвях вяза, осветила ее лицо, побледневшее от волнения.

— У вас очень красивый нос, Галя, очень, — только и сказал Важа.

— Вот бы ни за что не подумала... Вы надо мной смеетесь, да, Важа?

— И вся вы очень красивая, Галя. Очень.

— Разве? — не сумела скрыть радости Галина Аркадьевна. «Как хорошо, что он не видит моего лица», — облегченно подумала она.

— Вы совсем как златокудрая лесная царица.

— Ну это уж слишком, Важа... — Ей хотелось поближе подойти к Важе, но ноги не слушались ее.

— До каких пор мы будем так, Галя?

— Не знаю, Важа.

Всего лишь несколько шагов отделяло их друг от друга.

— Мы одни в целом лесу, Галя.

— Совершенно одни.

— Я так долго ждал этой минуты, Галя.

— И я тоже, Важа. Я уже не боюсь тебя, Важа.

— Представь себе, и я тоже, Галя. Так почему же нам не подойти поближе друг к другу?

— Не знаю, Важа... — Лунный свет теперь освещал ее всю. — Наверное, потому, что за нами подглядывают комары и лягушки.

— А мне совершенно не стыдно ни комаров, ни лягушек.

— Да и мне тоже, Важа.

Комариный писк стал явственней. Вдруг поблизости заквакала жаба, за ней начали квакать и другие.

— Слышишь, им не до нас, Галя.

— Не до нас, Важа.

— Они даже не глядят в нашу сторону.

— Даже не глядят.

Важа направился к Галине Аркадьевне, а та покорно ждала его. Ее лицо, плечи, руки казались серебряными при лунном свете. Короткое платье едва прикрывало ее загорелые коленки. Резиновых сапог она никогда не носила, их заменяли легкие чувяки. Важа совсем близко подошел к ней и замер.

— Луна окатила тебя серебряной водой, Галя, — проговорил Важа.

— Серебряной водой? — удивилась Серова.

— Ты вся словно из серебра.

— Так, может, мне встать в тень?

— Нет, нет, стой так, пожалуйста.

Галина Аркадьевна стояла и улыбалась. Волосы, отливая серебром, падали ей на плечи.

— У тебя волосы лесной царицы, Галя.

— А говорят, у нее длинные волосы...

Галина Аркадьевна замотала головой, и волосы легко и воздушно рассыпались по лицу, по плечам, легкие, с серебряным отливом.

Важа зачарованно смотрел на нее.

— Ты любишь меня, Важа?! — не выдержала Галя.

— Очень, Галя, очень.

— И я тебя тоже, Важа.

— Долго мы будем от всех скрываться, Галя?

— Не знаю, Важа.. Мы ведь вместе работаем... Работа и любовь...

— Значит, если мы работаем вместе, и влюбляться нельзя, так, что ли? Разве может работа отнять у человека право любить?

— Конечно, не может, но на работе как-то неловко...

— И мне так казалось. Потому и скрывал я все это время свою любовь.

— А теперь ты так не думаешь, Важа?

— Конечно, нет.

— И все же на работе мы не влюбленные.

— До каких же пор мы в прятки играть будем?

— До тех пор, пока участок наш не осушим...

— Долго же нам придется ждать, Галя!

— Да, долго, — грустно подтвердила Галина Аркадьевна.

Лунный свет переместился в сторону, и они оказались в тени.

— Как же нам быть, Галя?

— Надо подождать, Важа.

Не смогли они сдержать обещания. Ведь на осушение Ланчхутского участка требовались годы, а любовь ждать не хотела, и они решили пожениться. Но работать вместе им по-прежнему казалось неловко.

— Не должна наша любовь мешать нам работать.

Семья семьей, а дело делом, порешили они.

...Андро Гангия загодя предупредил Серову и Джапаридзе, что заедет за ними на своей машине и отвезет в Поти. Поэтому жених с невестой вышли на дорогу встречать своего посаженого отца.

Галина Аркадьевна была без фаты, в скромном белом платье и в белых туфлях на высоком каблуке — настоящая невеста. Кто бы мог подумать, что Галина Серова, коренная москвичка, найдет свою судьбу на этих бескрайних болотах.

Они никому не сказали, что собираются расписываться. И как бы удивились они, узнай, что их любовь ни для кого не оставалась тайной. Вот и сейчас все работавшие на потийском направлении с доброй улыбкой глядели им вслед.

— Могло тебе когда-нибудь прийти в голову, что ты выйдешь замуж здесь, в этих джунглях?

— Раньше не могло, но с той поры, как я тебя встретила, еще как приходило!

— А я вот не ждал не гадал, — признался Важа.

— Так почему же ты меня ведешь в загс? — остановилась Серова.

— Ты не поняла. Разве мог я себе представить, что такая красавица согласится стать моей женой?!

— В таком случае и я не очень-то надеялась, что ты на мне женишься. Хотя, впрочем, нет, надеялась. Когда мне чего-нибудь очень хочется, я всегда верю, что все сбудется. Правда смешно, да?

— Чего же тут смешного — это прекрасно. Вот это, понимаю, характер. Не чета моему: я всегда в себе сомневаюсь.

— Ну и очень плохо, разве можно так?

— Может, и плохо, но я ничего с собой не могу поделать. Видно, характер такой.

— Отныне все, что мы ни задумаем, наверняка сбудется, вот увидишь.

— Вот в этом я как раз и не сомневаюсь. С тобой не пропадешь.

По всей дороге, куда ни ступишь, были гнилые, зеленоватые лужи, изнывающие от жары. Обойдешь лужу — натолкнешься если не на торф, то на комья сухой земли. Земля эта крошилась под ногами, и пыль лениво поднималась над дорогой.

Серова давно уже отвыкла от высоких каблуков. Она опиралась на руку Важи, и все равно то и дело спотыкалась. Ей казалось смешным, что она так вырядилась в этой глухомани.

Решив было снять туфли, она тут же передумала: вот-вот должен появиться Андро Гангия, и ей не хотелось предстать перед ним босиком.

По обе стороны дороги тянулась высокая стена леса. Воздух был недвижен. Стояла поздняя осень, но зной был невыносим. Одежда прилипала к телу, и даже тень деревьев не умеряла духоты.

Серова свыклась с колхидским зноем, с нескончаемыми дождями, с сыростью, с болотными миазмами, с жаждой, а зачастую и с голодом.

Сколько раз она ходила по лесам и болотам с геологами и топографами, сколько раз, спасаясь от волков и медведей, она коротала ночи на деревьях, привязавшись к стволам, сколько раз увязала в трясине, тонула в бесновавшемся Риони. Чего только не вынесла она здесь, и все же не роптала на свою судьбу и на свое дело.

На просьбу родных и друзей вернуться в Москву Галина отвечала бодрыми, шутливыми посланиями. И бодрость эта не была наигранной. Серова верила, что работает во имя возрождения древней колхидской земли, и разве могли все тяготы, выпавшие ей на долю, сравниться с этой упрямой верой... Она была так увлечена работой, что ни разу не удосужилась съездить в Москву во время отпуска.

Мать, как-то навестившая Галину, была потрясена условиями, в которых она жила. Она никак не могла понять, почему ее молодая красивая дочь губит свою молодость в этих гиблых краях. «Для того я и здесь, чтобы эти гиблые края вновь ожили», — пыталась Галина успокоить взволнованную мать...

Жених с невестой ждали Андро Гангия часов в девять: главный инженер всякое дело любил начинать с утра.

— Уже двенадцать, — Важа посмотрел на свои часы. — А вдруг Андро вообще не приедет?

— Не может того быть. Он же сам вызвался нас отвезти.

— Вроде бы так, но почему тогда он опаздывает?

— Приедет, обязательно приедет, — Галина Аркадьевна не отрываясь с надеждой глядела на дорогу. — Вдруг у него машина сломалась? Ты ведь знаешь, как барахлит его «эмка». Нет, нет, он, наверное, задержался у начальника «Главводхоза».

— Интересно, с каким ответом приехал к нам Васильев?

— Я ни капельки не сомневаюсь, что с положительным, — ответила Серова.

— Вот уж не думал, что ты сторонница положительного ответа... — В голосе Важи послышалось недовольство. — Так ты, выходит, поддерживаешь поправки Андро Гангия?

— Еще бы! Я этого и не скрывала. А ты до сих пор не знал?

— Я всегда избегал говорить с тобой об этом.

Серова не обратила внимания на нотку раздражения в Важином голосе.

— Ну, сегодня на совещании тебе уже деваться некуда, придется поговорить, — весело пригрозила Серова.

За поворотом послышалось тарахтение мотора.

— Андрей Николаевич приехал! — с нескрываемой радостью воскликнула Галина Аркадьевна.

Показалась машина. Урча и переваливаясь с боку на бок, она, не сбавляя скорости, неслась по ухабистой дороге. Даже на такой разбитой дороге Андрей Николаевич оставался верным себе.

— Ты погляди, Важа, как он несется.

Важа даже не поднял головы. Его лицо сразу сделалось угрюмым. Серова не заметила перемены в настроении Важи, настолько возбуждена была появлением машины Андро Гангия. Неожиданно она сорвалась с места и бегом бросилась навстречу машине. Не чуя под собой ног, неслась она по дороге, где еще мгновение назад ей так трудно было ходить в своих нарядных туфельках. Машина затормозила, и Галина Аркадьевна, споткнувшись, едва удержалась на ногах. Благо, под рукой оказалось крыло машины.

Андро Гангия резко распахнул дверцу и быстро выскочил на дорогу.

— Вы не ушиблись, Галина Аркадьевна? — встревожился он и положил ей руку на плечо. И лишь потом, улыбнувшись, поздоровался. — О-о-о, да вы настоящая невеста! Как ты думаешь, Важа? — крикнул он Важе, стоявшему в отдалении.

Важа не ответил. Но главный инженер был так обрадован, так увлечен чем-то, что даже не обратил внимания на это.

— Уф, да я чуть под машину не попала, Андрей Николаевич, — быстро сказала Серова.

— Как вам под венец не терпится... А я вот подвел вас. Наконец-то приехал начальник «Главводхоза» Васильев.

— Поздравляю вас, Андрей Николаевич. Я очень рада.

Важа медленно, нехотя направлялся к ним. На сей раз Андро Гангия заметил настроение Важи.

— Галина Аркадьевна, давайте не портить Важе настроение перед свадьбой, — тихо сказал Гангия.

Серовой все еще не верилось, что Важа до сих пор не изменил своего отношения к проекту Андро Гангия.

Подошел Важа и не глядя поздоровался с Андро.

— Поздравляю, Важа, — сказал Андро Гангия, достал из машины букет и протянул Серовой. — Я сам его составил. Да будет у вас такая же красивая старость.

— Ой спасибо, Андрей Николаевич, — любуясь букетом, сказала Серова и чмокнула Гангия в щеку.

— Ну, а сейчас по коням, и так уже опоздали.

Важа едва сдерживался, чтобы вообще не отказаться от поездки.

— Что же ты стоишь, Важа? — спросила Серова.

Джапаридзе обошел машину и сел на заднее сиденье. Туда же села и Галина Аркадьевна.

Гангия ловко развернул машину.

Серова не сводила глаз с букета.

— Тебе нравится, Важа?

— Нравится.

Гангия видел в зеркале лицо Важи.

Было заметно, что ему не нравится ни букет, ни веселость Галины Аркадьевны.

«Он, наверное, все слышал и сейчас дуется на Галину Аркадьевну. Некрасиво получилось. И кто меня за язык тянул? Пусть бы лучше они на совещании узнали... Так недолго и свадьбу расстроить», — думал Андро Гангия. Он быстро вел машину, которая буквально сотрясалась на частых выбоинах.

— Ну и лихач же вы, Андрей Николаевич. Вот развалится ваша «эмка» посреди дороги, тогда посмотрите, — хохотала Серова, надеясь своей веселостью заразить и Важу. — Ой, держи меня, Важа!

Важа сидел прямо, никак не отзываясь на реплики Серовой.

— Мы вроде бы на свадьбу едем, Важа, а не на похороны, — не отступала Серова. — Ты только понюхай, как они пахнут! — протянула она букет Важе.

Важа взял букет и не глядя положил его на сиденье между собой и Галиной Аркадьевной.

«Да, видно, он не на шутку обиделся», — огорчился Андро Гангия. Задумавшись, он не заметил огромной лужи, и машина на большой скорости въехала в грязь.

Тариел Карда всегда проводил заседания стоя. Он ходил вокруг стола и останавливался возле того, к кому обращался. Этим он часто ставил собеседника в неловкое положение. Если собеседник пытался подняться, начальник стройки удерживал его, кладя ему руку на плечо. На сей раз начальник управления обращался ко всем сразу и поэтому не отходил от своего места.

— Товарищи, прошло уже больше года с тех пор, как главный инженер Андро Гангия представил свои поправки к генеральному проекту. Эти поправки несколько раз обсуждались и наверху, и у нас, но, к сожалению, конкретного решения по ним так и не было принято. У этих поправок, как вам известно, есть свои противники и свои сторонники. Сегодня на нашем совещании присутствует начальник «Главводхоза» товарищ Васильев Валентин Иванович. Мы должны сообща рассмотреть этот вопрос. Он представляется нам чрезвычайно важным и не терпит отлагательства.

— Удивительно, как это мы терпели до сих пор, — с горечью заметила Серова, сидевшая наискосок от Важи Джапаридзе.

Васильев одобрительно посмотрел на Галину Аркадьевну.

— Согласен, что и говорить, — подтвердил Тариел Карда. — Нас вынуждали терпеть. Как я уже сказал, у поправок были свои противники. Это прежде всего те, кто этот проект разработал и утвердил. Проект предусматривает осушение двухсот двадцати тысяч гектаров. Андро Гангия подсчитал, что для выполнения такого объема работ при нынешней технике и рабочей силе потребуется не меньше двадцати лет...

— А кто в этом сомневается?! — спросил начальник строительства Чаладидского участка Спиридон Гуния.

— Иные сомневаются, — ответил Карда, — их гипнотизируют масштабы строительства: шутка сказать, двести двадцать тысяч гектаров. Штурм болот широким фронтом — ведь звучит...

— Этим иным не доводилось, видно, встречаться с жителями чаладидских селений — сказал Спиридон Гуния. — А вот мы каждый день рядом с ними живем, и сердце кровью обливается, глядя на них. Вот бы этих иных в их шкуру и заставить ждать двадцать лет...

— Да, товарищи, люди живут в невыносимых условиях, — продолжал начальник управления строительства. — Они с 1925 года ждут осушения болот, ждут уже двенадцать лет, но ни на одном массиве дело так и не сдвинулось с места — не осушено ни единой пяди земли. В своих поправках Андро Гангия предлагает всю технику и рабочую силу, разбросанную на площади в двести двадцать тысяч гектаров, сосредоточить на массивах, расположенных на правом берегу Риони... — Начальник управления строительства повернулся к Васильеву: — Это те самые заболоченные земли Чаладидского участка, Валентин Иванович. — Карда взял в руки папиросный коробок и вновь положил его на стол: — В своих поправках Андро Гангия требует — да, да, требует, а не предлагает! — в максимально короткие сроки разработать технико-экономический проект из расчета пятидесяти тысяч гектаров. Эту площадь мы сможем осушить в три года и передадим ее на освоение колхозам и совхозам.

Через открытые окна в ночной тишине отчетливо слышался рокот моря. Небо сплошь было в обложных тучах — ни зги не видать.

Васильеву бросилось в глаза полыхающее жаром и мокрое от пота лицо Андро Гангия.

— Вам нездоровится, Андрей Николаевич? — спросил Васильев.

— Что-то лихорадит, — ответил Гангия, — здесь у нас каждый второй болен лихорадкой. А в чаладидских селениях и того больше.

— И в таком состоянии работают люди? Вы сказали, двенадцать лет? — недоверчиво переспросил Васильев.

— Вот именно. А мы сидим сложа руки и ждем, когда же наконец утвердят поправки Андрея Николаевича. Как подумаешь об этом, зло берет.

— Не мешайте! Дайте же хоть слово вставить начальнику строительства, — раздался гнусавый, пронзительный голос Исидоре Сиордия, сидевшего у стены. Сиордия был прорабом Ланчхутского участка. Хронический насморк отравлял ему жизнь. Дышать носом он не мог, сердце его было переполнено ядом. Удачливым он завидовал, над бедолагами подтрунивал. Таким же был и его отец, взводный меньшевистской гвардии Татачия Сиордия. Исидоре и лицом и комплекцией весь в отца, да и характером он был ему под стать. Своими узкими глазками без ресниц он пристально уставился на Серову.

— Начальнику управления мы не помешаем, а вот нам помешали, да еще как, — отрезала Серова, даже не повернувшись к Сиордия, которого она не выносила.

Васильеву явно была по душе горячность Галины Аркадьевны, и, стремясь подзадорить ее, он с улыбкой бросил:

— Ну, это уж чересчур, Галина Аркадьевна.

— Это еще как сказать. Чужая беда, как известно, не болит.

— Ох и вспыльчивы же вы, Галина Аркадьевна! И давно вы в Грузии живете? — спросил Васильев. — Настоящая грузинка, и только.

— Три года — немалый срок. Известное дело: с кем поведешься, от того и наберешься, — вставил в разговор реплику Андро Гангия.

— Ну что ж, такую переимчивость остается только приветствовать, — отозвался Васильев и с виноватым видом повернулся к Карда: — Прошу прощения, Тариел Григорьевич, продолжайте, пожалуйста.

— Поправки к генеральному проекту, предложенные Андро Гангия, предусматривают свертывание работ на Ланчхутском участке, расположенном на левом берегу Риони, и переброску всей рабочей силы и техники на правобережные массивы. Вот в чем суть поправок Андро Гангия, — закончил свое выступление Тариел Карда. — Кто желает высказаться?

— Первое слово, как я понимаю, за противниками поправок, — сказал Васильев.

— Прошу вас, товарищ Васо. Это заместитель начальника строительства Ланчхутского участка, — пояснил Васильеву Карда.

Встал Васо Брегвадзе, пожилой, кряжистый мужчина. Он снял очки, подул на стекла, протер их платком и снова водрузил на переносицу.

— В-в-вот если бы эти поправки были сделаны в 1925 году, я, не раздумывая, первым поддержал бы их. — Брегвадзе, начиная говорить, всегда заикался. — Но теперь, в 1937 году, перекройка генерального плана и сокращение фронта работ с двухсот двадцати тысяч до пятидесяти тысяч гектаров предоставляется мне по меньшей мере... — Он заметно волновался, руки его поминутно упирались в стол, но унять волнение ему никак не удавалось. — Г‑г‑где, спрашивается, мы были до сих пор?!

— Вот именно, где мы были до сих пор?! — визгливо выкрикнул Исидоре Сиордия и в сердцах хлопнул ладошками о колени.

— До сих пор у нас не было Андро Гангия, Василий Григорьевич, — ответила Серова Брегвадзе, даже не взглянув на Сиордия. — Вам, наверное, знакома поговорка: лучше поздно, чем никогда...

— Д-д-давайте не апеллировать к поговоркам, Галина Аркадьевна, — прервал ее Васо Брегвадзе и с раздражением добавил: — И попрошу без лишних эмоций.

— Это почему же? — вмешался парторг Коча Коршия. — Такие эмоции делу не мешают.

— У меня предложение послушать начальника Ланчхутского участка Важу Джапаридзе! — охладил страсти Васильев.

Джапаридзе встал:

— Я разделяю точку зрения Брегвадзе относительно поправок Андро Гангия.

— Вам, наверное, хорошо известно, что эту точку зрения не разделяют ни на участках, ни в управлении строительства. Большинство за поправки, — сказал Васильев.

— Знаю, как не знать.

— И все-таки остаетесь при своем мнении?

— Как видите, — холодно отозвался Важа.

— И мы поддерживаем Джапаридзе! — вновь выкрикнул Сиордия, по обыкновению хлопнув себя по коленкам.

Важа хмуро поглядел на непрошеного защитника и повернулся к Брегвадзе:

— Вы уже закончили, товарищ Васо?

— Я к‑к‑категорически против поправок Гангия, — сказал Брегвадзе и сел на место. — Несмотря на то, что большинство не разделяет нашей точки зрения, я по-прежнему стою на своем.