Земля

Ция плясала, боясь поднять глаза на Бондо, голову она склонила набок, тонкие гибкие руки скрывали пунцовое от смущения лицо.

Публика, возбужденная и взбудораженная нежной и вместе с тем огненной пляской девушки и юноши, не переставая хлопать, в полный голос подхватила песню:

Показался жених в башлыке, запахнутый в огромную бурку.

Люди разомкнули круг, уступая дорогу суженому девушки.

Чагу стремительно преодолел луг, бурка как крылья неслась за ним. Он ворвался в круг, облетел его раз, два, три, потом вклинился между Цией и Бондо, выхватил свою невесту из широко распахнутых рук соперника и промчался с ней перед публикой.

Прикрыв Цию полой бурки, Уча орлом летал по кругу. Хор и публика, возбужденные вихревой пляской девушки и юноши, все убыстряли и без того головокружительный темп песни.

Бондо стоял отвергнутый и потрясенный. Чтобы Ция с Учей не увидели его настроения, он незаметно выскользнул из круга, скрылся за спинами зрителей, а потом и вовсе исчез с лужайки.

величали Учу певцы.

Лонгиноз Ломджария от возбуждения и радости не чуял под собой ног. Огромный успех «Чагуны» растрогал его.

Уча в последний раз прошелся в танце перед разгоряченными зрителями и, укутав Цию в бурку, выхватил ее из круга.

пели и прихлопывали в такт дети и взрослые.

Слова песни и хлопки молотом стучали в уши Бондо. Чтобы не слышать этого, он зажал уши руками и бегом бросился к лесу. Здесь можно было укрыться от терзающего душу мотива, остаться одному со своими горькими думами. «Узкие бедра, широкие плечи, а повадка оленья», — это красоту и удаль его соперника прославляли многочисленные зрители.

Опустошенный и разбитый, Бондо долго слонялся по лесу. Солнце зашло. Стемнело. Беспросветная мгла навалилась на лес. Но Бондо все не уходил. Совесть вконец замучила его. Он не мог себе простить, что любит невесту другого, и если бы просто другого, но своего же друга! Единственное, чем он оправдывал себя, что Цию он полюбил до знакомства с Учей. Да что там полюбил — считал ее своей невестой.

Он решил больше не возвращаться в барак. Видеть Учу и Цию ему было невмоготу. «Прямо отсюда пойду на вокзал и айда с первым же поездом. А вещи? Бог с ними, с вещами. Обойдусь без них как-нибудь. Но что подумают товарищи? Наверняка сочтут за дезертира, да еще в такое время. Интересно, кого посадят на экскаватор? Некого, где теперь найдешь драгера. И все же, что подумают товарищи? Да пусть себе думают что хотят... А я так больше не могу, не могу, и все... Не надо было приезжать на стройку... И на что я надеялся, на кого?.. И Уча, видно, просто терпит меня. А в душе презирает... Поделом мне! А что думает Ция? Да ничего, смеется, видно, надо мной. Нет, не может быть. Но почему же не может быть?»

Бондо даже не заметил, как он вышел из лесу и направился по дороге, ведущей к Поти. Что ж, он навсегда уходит от Ции, никогда больше не встретится с ней, никогда больше не услышит ее голоса. Но голос Ции звучал в его ушах, и образ Ции, той Ции, которая, печалясь, провожала его в армию, неотступно преследовал его. И как говорила она тогда: «Я подожду тебя, Бондо». Нет, не дождалась она его, отдала свое сердце другому. Не надо было сюда приезжать, не надо было снова встречаться с Цией...

В ожидании Бондо Гудуйя всю ночь не сомкнул глаз. Он ворочался с боку на бок, кряхтел и стонал. Куда мог деваться Бондо? Экскаватор сегодня не работал, кино давно закончилось, столовка и клуб закрыты, народ разошелся по домам. Где же до сих пор Бондо?

Едва только рассвело, как Гудуйя был уже на ногах. Барак спал. Гудуйя решил было пойти на канал, но вспомнил, что сегодня Бондо работает во вторую смену.

Собака с удивлением смотрела на хозяина. С тех пор как они покинули хижину, Гудуйя ни разу не поднимался в такую рань. И вообще хозяин не любил суетиться. Но сейчас он вдруг засуетился, не зная, что предпринять и куда идти. Невольно ноги понесли его к дверям комнаты Васо Брегвадзе. Даже не постучавшись, он открыл дверь и вошел в комнату.

Заслышав скрип двери, Брегвадзе тут же проснулся и сел в постели. Он явно не ждал гостя в такую пору. Нашарив на тумбочке очки, он надел их и, щурясь, неузнавающе уставился на раннего посетителя. Наконец он признал Гудуйю и сразу догадался, что тот чем-то не на шутку взволнован.

— Что стряслось, Гудуйя?

— Бондо не пришел... Уже утро, а Бондо все нет, — в голосе Гудуйи слышалась тревога, и Васо мигом пришел в себя.

— Который час?

— Уже утро, — повторил Гудуйя. — Уже с полчаса, как рассвело.

— Да, да... Наверное, он выпил, и его кто-нибудь зазвал в гости...

— Но он не пил, даже к столу не пришел. Как только Чагу отнял у него свою невесту, Бондо выскочил из круга и бросился к лесу.

— Что ему было делать в лесу?

— Не знаю. Я его больше не видел.

— Он, наверное, на работу пошел.

— Он сегодня во вторую смену работает...

Неяркий утренний свет осветил задумчивые лица стариков...

Гудуйя частенько помогал Лонгинозу Ломджария. У снабженца дел было невпроворот, и только Гудуйя улучит, бывало, свободную минутку, тут же бежит на подмогу Лонгинозу: то в Поти отправится с поручением, то на завод, то в порт, то на железнодорожную станцию. Вот и сегодня Гудуйя с утра собирался на станцию справиться о прибытии состава с лесом. Попрощавшись с Брегвадзе в коратской конторе, Гудуйя поспешил на станцию, так ничего и не узнав о Бондо...

Только вошел Гудуйя в здание вокзала, как тут же увидел Бондо, стоявшего в очереди к билетной кассе. Лицо Бондо было серым от бессонницы, а одежда помята, — видно, ночь он провел на вокзале. «Куда это он собрался?» Гудуйя быстро направился к Бондо.

— Доброе утро, Бондо, — коснувшись рукой его плеча, сказал Гудуйя.

Бондо, вздрогнув, обернулся. Лицо его было настолько измученным, что Гудуйя с трудом признал в этом человеке прежнего Бондо. «И это за одну-то ночь?!»

Юноша на приветствие не ответил.

— Где ты пропадал всю ночь?

— Я был здесь.

Гудуйя понял, что встреча с ним и расспросы неприятны Бондо, но удержаться все же не смог:

— Зачем ты здесь?

— Я уезжаю домой.

— Куда?

— В деревню, куда же еще.

— Там что-то случилось?

— Нет. Я уезжаю насовсем.

— Почему?

Бондо не ответил. Каждый вопрос Гудуйи заставлял его досадливо морщиться. Гудуйя прекрасно видел это, но сделал вид, что ничего не замечает.

— Касса еще не открыта, — сказал Гудуйя. — Давай присядем, — направился он к длинной скамейке с высокой спинкой.

Бондо послушно последовал за ним. Он не мог отказать старику. Ему хорошо было известно, как долго Гудуйя жил в лесу в полном одиночестве. Причины такого отшельничества Бондо никогда не доискивался, но не станет же человек в самом деле хорониться от людей просто так.

Снаружи доносились короткие гудки маневрового паровоза. По залу то и дело торопливо сновали пассажиры и железнодорожники. Запах табачного дыма мешался с запахом мусора. Уборщица, намочив веник в ведре с водой, лениво водила им по деревянному некрашеному полу.

— Так ты насовсем уезжаешь? — после долгого молчания спросил Гудуйя.

— Надо было мне тогда уехать, дедушка Гудуйя, Уча был прав.

Гудуйя вспомнил первую встречу Бондо с Учей и не стал спрашивать, почему ему надо было тогда уехать?

— Так было бы лучше, — продолжал Бондо, — Уча был прав, но я не послушался.

— Может, тогда и было лучше, только... Но теперь, в такое время, негоже делу изменять.

— И ты прав, дедушка Гудуйя. Нехорошо убегать, но сердцу не прикажешь. Не удалось мне сладить с ним, болит и болит.

— Сердцу?.. — с горечью переспросил Гудуйя, и тень легла на его лицо. — Вот и я не смог совладать с сердцем, — упавшим голосом сказал Гудуйя. — Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Я ушел от людей, от всех ушел, в лесу похоронил свою молодость. Печаль и горе извели мою душу.

— Вряд ли было у тебя такое горе, дедушка Гудуйя, — Бондо посмотрел в потухшие глаза старика.

— Такого горя, какое у меня было, и врагу своему не пожелаю...

Кассу открыли, но Гудуйя придержал Бондо за плечо.

— Посиди со мной. Я расскажу тебе, почему я ушел от людей, — глухо проговорил Гудуйя и коротко рассказал Бондо о своей жизни. — Тогда было другое время. Чужая беда никого не трогала.

— Да и сейчас никому до другого нет дела, — сказал Бондо.

— Не говори так, Бондо, — недовольно покачал головой Гудуйя. — Теперь человек иной пошел. Посуди сам: человек, пришедший из других краев, вывел меня из лесу. Женщина возвратила меня к людям. — Гудуйя помолчал, а потом попросил: — Не уезжай, Бондо.

Бондо отрешенно смотрел в окно. Его судьба чем-то была схожа с судьбой Гудуйи и в то же время совсем не похожа.

Раздался удар станционного колокола. Паровоз вздохнул и тяжело сдвинулся с места.

Гудуйя и Бондо по-прежнему сидели на скамейке. В окне медленно проплывали зеленые вагоны поезда.

— Все пути для меня были заказаны, Бондо, — продолжал Гудуйя. — Сейчас иное время, и человек иной... Вся жизнь перед тобой как на ладони... Любая девушка с радостью пойдет за тебя...

Промелькнул последний вагон. Прощальный гудок паровоза надорвался вдали.

— Пойдем, Бондо. Там должен быть состав с лесом, — сказал Гудуйя и встал.

Газеты из Тбилиси прибывали в Поти на следующий день. Поэтому все последние новости о военных действиях на европейских фронтах Тариел Карда слушал по радио. Дома репродуктор он не включал, опасаясь, как бы сообщения об успехах фашистских орд не подорвали окончательно и без того слабое здоровье жены, страдающей пороком сердца.

Чуть свет Тариел торопился в управление. Вот и сегодня, тяжело навалившись грудью на стол, он старался не упустить ни одного слова из утренней сводки последних известий. Лицо его было угрюмо и сосредоточенно. По радио как раз сообщалось, что югославская армия капитулировала.

Дверь открылась, и в кабинет вошел Важа. Он был без шапки, в распахнутой на груди сорочке. На бледном его лице были явственно видны следы бессонницы. Тариел даже не слышал его прихода. Он по-прежнему сидел, навалясь грудью на стол. Передача последних известий закончилась, и репродуктор замолк. В кабинете воцарилась глубокая тишина. Город еще спал. Лишь звуки шагов рабочих, торопившихся на завод и в порт, глухо доносились с улицы.

Начальник строительства, не изменив позы, сосредоточенно смотрел на репродуктор. Губы его были сжаты.

Важа смотрел на начальника строительства. Он знал, что Тариел по утрам слушает радио в управлении, и пришел сюда, чтобы поговорить с ним, отвести душу, поделиться тревогой.

— Доброе утро, Тариел, — громко поздоровался Важа и подошел к столу.

— Доброе утро, Важа. Присядь, — отозвался Карда и выдернул вилку репродуктора. — Невмоготу слушать, а все слушаю. И когда все это кончится?

— О чем только думает немецкий народ!

— Кто спрашивает народ? Гитлер всех поставил на колени.

— Но не может же народ молчать и бездействовать бесконечно.

— Немецкая армия поражена бациллой фашизма. У нее полностью атрофирована способность самостоятельно думать и действовать. Она превратилась в слепое орудие дьявольских замыслов фюрера. Но что происходит с немецким пролетариатом?! Вот этого я уж никак понять не могу! — Тариел надолго замолчал. — Ты был вчера на строительстве моста через Хобисцкали?

— Нет, вчера не удалось. Может, вместе поедем сегодня, а? Кто знает, этот мост еще понадобится нам для войны. От этого маньяка Гитлера всего можно ждать, — сказал Важа и горько нахмурился.

Ция в первый раз пришла проведать Учу. Палил июньский зной. Вагончик прогрелся насквозь. Уча только что вернулся со смены и умывался, когда без стука распахнулась дверь ив проеме неожиданно возникла Ция. Уча был голым по пояс, и бисеринки пота блестели на его дочерна загорелой коже.

— Ция, откуда ты, какими судьбами! — не верил своим глазам Уча, быстро вытирая лицо и руки. — Как тебе нравится наша квартира? Недурно устроились, правда, совсем как в поезде!

Ция молчала, не сводя печальных глаз с искрящегося радостью лица Учи.

— Что случилось, Ция?! Может, неприятности какие? — накинув рубашку, встревоженно обратился к ней Уча. Потом взял ее за руку, подвел к столу и бережно усадил на стул. — Так что же стряслось, Ция?

— Уча, говорят, что скоро война начнется.

Уча каждый день только и слышал что об этом...

— У меня даже сон пропал...

— Не надо говорить о войне, Ция, — вот и все, что сумел выдавить из себя Уча. Он и сам не знал, как можно избежать разговоров о войне. Он не желал говорить о войне, не желал видеть бледное от тревожных ночей лицо любимой, не желал, чтобы Ция не спала ночей из-за страха перед войной.

— Как тебе наш канал, Ция?

— Ой, какой он широкий и глубокий! — ответила Ция. — Туда, наверное, не меньше чем в Риони воды поместится.

— Вся вода из болот, каждый дождевой поток, любая росиночка вольются в канал. Вот так и осушится наша земля.

— «Наша земля»! — сказала Ция. — Дождемся ли мы ее, Уча?

И на этот вопрос не смог ответить Уча.

— Как поживает Цисана?

— Она со мной приехала, к Антону пошла. Вся извелась, бедняжка.

— Теперь у всех одна забота, Ция, — сказал Уча.

— Что с нами будет, Уча?

— Здесь жарко, Ция. Давай выйдем на воздух.

— Да и там не прохладней.

Некоторое время они посидели молча, стараясь не глядеть друг на друга. Тревога не покидала их. Наконец Ция встала.

— И вправду здесь очень жарко. Давай выйдем, Уча. — Ция быстро направилась к двери.

К дверям вагона была приставлена деревянная лесенка. Ция прямо с верхней ступеньки спрыгнула на землю. От засухи вся земля высохла и окаменела, листья на деревьях пожухли, горячий воздух был недвижим. В воздухе пахло болотными испарениями. Издали доносился грохот и лязг экскаватора.

— Это грохочет наш с Бондо экскаватор. Кстати, ты его видела?

— Нет.

— Но ты же пришла этой дорогой?

— Да, этой, но я его не видела.

— Пойдем, навестишь Бондо.

— Не хочу, Уча.

— Бондо хорошо работает.

— Бондо и в школе учился хорошо. Лучше всех нас.

— Со дня на день он ждет повестки в армию.

— А может, войны не будет, а, Уча? — с детской надеждой спросила Ция. — Бондо ведь танкист. Если бы война была неизбежной, его бы уже призвали. Может, нас минует война, Уча?

— Все может быть, — уклончиво ответил Уча.

— Ой, какой длинный ваш канал, Уча!

— Еще бы, как-никак тридцать четыре километра.

— Что за руки вырыли такой длинный и глубокий канал! — с восторженным изумлением произнесла Ция.

— Сколько лет роем, и все конца-краю не видно. Ждем не дождемся его окончания.

— Дали бы нам закончить его, — с мольбой в голосе сказала Ция.

— Еще одно усилие, и вот он — конец.

Они шли по дамбе вдоль канала. Солнце клонилось к морю, и косые его лучи светили им прямо в лицо, но они шли, ничего не замечая, шли, крепко держась за руки, шли долго-долго навстречу грохоту экскаватора. Дамба, словно горная цепь, тянулась берегом по всей длине канала.

— Боже мой, какие руки перерыли столько земли! — не переставала изумляться Ция.

— Человеческие руки, Ция.

— Что только не делают человеческие руки, Уча.

— Да, Ция, когда знают, во имя чего они трудятся.

— Где дадут нам приусадебный участок? — спросила Ция, выжидательно глядя на Учу.

— Где только пожелаем.

— Дожить бы до этого дня, Уча.

— Доживем, Ция. Недолго уже ждать осталось.

Солнце неуклонно приближалось к морю, и его лучи уже не касались их лиц.

— Ция!

Ция встрепенулась и взглянула на Учу.

— Ты знаешь, Бондо ждет нашей свадьбы.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Да он сам сказал.

— Доброе сердце у Бондо.

— Он было уезжать собрался, но все же остался, не смог дело на полпути бросить.

— У него доброе сердце. Другой бы на его месте давно уже уехал.

— Еще бы.

— Нет ничего лучше на свете доброго сердца.

— Ты права, Ция.

Вдали послышался приглушенный треск мотоцикла, а вскоре из-за деревьев показался и он сам. Переваливаясь, ныряя и выныривая вновь, несся к ним «конек» Лонгиноза. Длинный шлейф пыли лениво и причудливо стлался за ним.

На мотоцикле сидели Лонгиноз Ломджария и Васо Брегвадзе. Оба они были без головных уборов, и их лысые головы матово отливали в лучах заходящего солнца.

— На заднем сиденье Васо Брегвадзе. Он, наверное, ездил проведать Бондо. Беспокойный старик, не сидится ему на месте. Сдается мне, что мы гораздо меньше его ждем окончания канала.

— Ну это уж неправда. Никто больше меня не ждет этого дня, — сказала Ция.

— Знаю, Ция.

— Что с нами станется, если начнется война, Уча?

— Не знаю, Ция. Этого никто не знает.

Ция тут же пожалела, что вновь начала разговор о войне.

— Ты меня прости, Уча.

А Лонгиноз уже осадил мотоцикл в нескольких шагах от молодых и заглушил мотор.

— Приветствуем молодых! — в один голос поздоровались с ними Лонгиноз и Васо.

— Здравствуйте, — хором ответили Ция и Уча.

— Ты почему не спишь?! — с показным недовольством спросил Учу Васо и широко улыбнулся Ции.

— Как же, заснет он, глядя на этого ангела! — пошутил Лонгиноз.

— Верно сказано, Лонгиноз, молодым не до сна. Ну что, понравился вам канал, вырытый вашим женихом?

— Очень понравился. Даже у Риони нет такого русла.

— Вот закончим канал, и поселитесь вы здесь с Учей. Сыграем свадьбу, а там, бог даст, и детки пойдут... Я был на вашем участке, Уча, твой напарник идет вперед, что танкист. Впрочем, ведь это так и есть.

— Теперь все так работают, товарищ Васо.

— Да, дочка, правильно ты заметила: я по всей трассе проехал — драгеры повсюду от души работают, — поддержал Цию Васо.

— И на нашей опытной станции все так работают, товарищ Васо.

— Молодцы, теперь и вправду нельзя работать иначе.

— Вот мы и стараемся, товарищ Васо, — сказал Уча.

— Все только так должны поступать и думать. Хорошо вы трудитесь, спору нет, но можно ведь и лучше работать? Ну, в путь, Лонгиноз, больше нам задерживаться нельзя. Прощайте, друзья. Я должен к Антону Бачило наведаться. Что-то давненько не покидает твоей кабины переходящее Красное знамя, не слишком ли оно у тебя загостилось? И что это с Бачило произошло?

— А наша бригада и не собирается уступать знамя, товарищ Васо, — сказал Уча.

— Вот и отлично. Замечательно, — заблестели глаза у старого инженера.

Затрещал мотор, и мотоцикл, резво сорвавшись с места, понесся прочь. Он летел без дороги, оставлял за собой шлейф пыли и гари.

— Откуда только силы берутся у старика?! — с изумлением спросила Ция. Ее волосы и ресницы покрылись густым слоем пыли.

— Дело ему силы придает, вот откуда! — сказал Уча.

И, взявшись за руки, они продолжали свой путь по дамбе.

Цисана Цинцадзе стояла в кабине «Пристмана». Антон работал и одновременно ухитрялся разговаривать со своей невестой, которую не видел вот уже две недели.

— Надо бы забрать знамя, — говорил Антон. — Пора уже вроде. А то Уча так к нему привыкнет — не отобрать.

— Какое это теперь имеет значение, где будет находиться знамя? Люди только о войне и говорят, а ты все за знамя борешься, — с упреком выговаривала жениху Цисана. — Может, поженимся, а то, не ровен час, и вправду война начнется.

Антон от неожиданности выпустил из рук рычаг и повернулся к Цисане. Он явно не был готов к такому повороту разговора.

— Ты шутишь, наверное, да?

— Какие же тут шутки! — От обиды у Цисаны слезы навернулись на глаза. — Значит, наш брак ты воспринимаешь как шутку?

— Но мы же решили пожениться в день открытия канала. И Уча с Цией сыграют свадьбу тогда же.

— А если до того начнется война?

— Вот потому мы и работаем не покладая рук.

— Кому теперь нужна эта земля? — сказала Цисана и тут же увидела мотоцикл Лонгиноза, вынырнувший из-за поворота. — Васо Брегвадзе к нам едет. Принесла нелегкая старика. И чего он мечется в такую жару? Я выйду. Нехорошо, если он меня в кабине увидит.

— Что это ты еще выдумала — нехорошо! Брегвадзе знает, что ты моя невеста. Останься здесь.

Васо Брегвадзе увидел Цисану.

— Видишь, Лонгиноз, и к этому тоже невеста пожаловала.

На всем протяжении трассы канала кипела работа. Ни у кого не было даже тени сомнения, что к Октябрьским праздникам прокладка канала будет полностью завершена. Однако на коллекторах и дренажных каналах дела обстояли похуже, да и с корчевкой леса не все ладилось — корчевщики явно не поспевали за драгерами.

Этими работами руководил Спиридон Гуния. Все его старания к заметным успехам не приводили, и вообще Спиридон не разделял энтузиазма Васо Брегвадзе...

Серовой подоспела пора уйти в декретный отпуск, но она всячески оттягивала его. Врачи строго-настрого запретили ей ездить в Корати. Не мудрено, ибо тряска в машине по бездорожью могла дорого ей обойтись. Но расстаться со стройкой у нее не хватало духу.

Целыми днями просиживала Серова в управлении. Чувствовала она себя неважно, но старалась не показать виду. Ко всему еще добавлялся страх перед скорым призывом Важи в армию. Всегда веселая и неунывающая, она замкнулась в себе, стала неразговорчивой и грустной. Беременности она стыдилась и всячески избегала показываться на люди. «Куда мне с таким животом на стройку соваться, засмеют», — думала Серова, но и усидеть дома была не в силах.

Галина Аркадьевна как могла скрывала от Важи, Русудан и Петре свое состояние. Только придет, бывало, с работы, тут же уединится в спальне, чтобы ее озабоченность и угнетенность не бросились в глаза близким. Уже с юности привыкшая к самостоятельной жизни, она тем не менее даже представить себе не могла, как будет жить, чем станет заниматься после отъезда Важи и, что самое страшное, как она переживет долгую разлуку с любимым человеком. Тетя Русудан и дядя Петре конечно же постараются скрасить ее жизнь без мужа, но ведь Галину Аркадьевну заботила вовсе не собственная судьба, а то, что будет с Важей, начнись война.

Русудан и Петре все прекрасно видели и замечали, и это еще больше привязало их к невестке. Что и говорить, несладко приходилось старикам, тревога не покидала их ни днем ни ночью, но боязнь обнаружить свои чувства перед племянником и невесткой заставляла их крепиться.

Если подумать, Галина Аркадьевна жила с ними без году неделю, но даже этого небольшого срока вполне хватило им, чтобы полюбить ее как родную дочь. Старики нашли в ней много общего с собой, и их существование наполнилось новым содержанием. И вот теперь Важа, который сблизил и связал их с этой еще вчера чужой женщиной, собирался покинуть дом, и кто знает, возвратится ли он когда-нибудь еще.

Эти тягостные думы вконец извели стариков, и они места себе не находили. Привыкшие во всем и всегда делиться друг с другом, они старались побороть свои страхи в одиночку, но удавалось им это плохо. Ведь Важа был их единственной надеждой и опорой, и, случись с ним что, вся их дальнейшая жизнь навсегда утратила бы основу и смысл.

Их переживания усугублялись мыслью о том, что такая же судьба ждет миллионы людей по всей стране. Война была общей бедой для всех, а общая беда, как известно, сближает даже незнакомых людей...

Жара не убывала.

Дверь вагончика была распахнута настежь, настежь распахнуты и все окна. Перед сном Уча оставил их открытыми, чтобы сквозняк принес с собой прохладу. Земля полыхала, и вместо прохлады в комнату налетели комары.

Уча в одних трусах лежал на кровати. Комары безжалостно кусали его, но он не слышал их писка, не ощущал и их укусов. Уча видел сон и счастливо улыбался. Засыпая, он не выключил репродуктор, висевший на стене вагона, чтобы ненароком не пропустить последние известия.

Спал он долго. Утром вместе со своим напарником Буху Хурция он должен был заступить в смену.

Буху храпел на своей кровати у противоположной стены вагона. Простыня сползла с его мощного обнаженного торса. Он храпел, когда лежал навзничь, но стоило ему перевернуться на бок, и храп прекращался.

Уча обычно спал очень чутко, и, как только Буху начинал храпеть, он вставал и тормошил товарища за плечо. Тот послушно переворачивался на бок и снова засыпал.

Но теперь Уча был настолько погружен в приятные сновидения, что даже храп Буху не смог разбудить его... Ему снилось, что главный канал уже открыли. Лениво текла по нему мутная тяжелая вода. Дамбы вдоль канала были запружены праздничной толпой. Слышались веселый гомон, выкрики, песни. Оглушающе играл духовой оркестр. А канал нес к морю зловонную болотную воду.

Уча и Ция в свадебных нарядах стояли на дамбе. Вокруг них бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни звуков оркестра. Они были так счастливы, что позабыли обо всем на свете. Так стояли они, взявшись за руки, молчаливые и счастливые, не умея выразить обуревавшего их чувства, и только крепче сжимали руки. А под ними с шумом неслась вода, навсегда унося с собой гибельный болотный дух. Отныне земля станет здоровой и они смогут поставить на ней свой дом.

— Ция!

— Да, Уча!

— Помнишь солнечную дорожку на море?

— Как же я могу забыть об этом?

— Ты помнишь, что я сказал тебе тогда?

— Помню, Уча.

— Видишь полосу на воде?

— Вижу, Уча.

— Это след Андро Гангия.

— Уча, — сказала Ция, но Уча уже не слышал ее.

«...Сегодня, в четыре часа утра, без объявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...»

— Ция... — задохнулся Уча. — Война...

И вновь стояли, взявшись за руки, Ция с Учей, но теперь уже не на дамбе, а на перроне Потийского железнодорожного вокзала. Вокруг них все так же бурлила толпа, но они не замечали никого, не слышали ни криков, ни песен, ни звуков оркестра. Они были так угнетены, что не помнили ничего на свете. Так стояли они, молчаливые и несчастные, желая сказать друг другу слова утешения, но не умея этого сделать.

На путях стоял длинный товарный состав, ожидавший отъезжающих на фронт.

И сегодня была невыносимая жара. Но между днем, когда Уча видел сон, и днем сегодняшним разверзлась непроходимая пропасть. Ция и Уча остались на разных сторонах этой пропасти. Но за руки они держались крепче прежнего. Кто знает, когда встретятся друг с другом опять их руки и встретятся ли вообще? И, потрясенные этой мыслью, они судорожно сжимали похолодевшие пальцы.

Еще мгновение — и поезд увезет в своих теплушках их надежду и счастье.

— Ты подождешь меня, Ция? — вдруг спросил Уча.

— Как ты смеешь в этом сомневаться, Уча? — побледнела Ция.

— Ну вот и ляпнул глупость, прости меня, Ция...

— Береги себя, Уча...

Уча криво улыбнулся.

— Почему ты улыбаешься, Уча?

— Непременно буду беречь себя, Ция…

— Я глупая, да, Уча?

— Что ты, Ция. Я действительно буду беречь себя, чтобы вернуться к тебе.

— Ты должен вернуться, слышишь, ты должен вернуться, Уча! Я очень буду ждать тебя, Уча...

— Я вернусь, Ция...

Антон Бачило и Цисана стояли чуть поодаль.

— Зачем мы осушали болота, Антон? — глотала слезы Цисана. — Почему мы не поженились, Антон, почему мы не были вместе все время, почему?

— Нам всегда не хватало времени, Цисана, — горячо ответил Антон. — Но ты все равно была вместе со мной.

— И ты был все время со мной, Антон, — постаралась сквозь слезы улыбнуться Цисана, но улыбки не получилось, и она прижалась лицом к груди Антона. — Как я буду здесь без тебя, Антон?!

За их спинами захлебывался духовой оркестр, и в его бравурных звуках они едва слышали друг друга.

«Боже мой, зачем здесь эта музыка!» — в отчаянии подумала Цисана.

На перроне яблоку негде было упасть. Отъезжающие на фронт уже набились в теплушки, и толпа хлынула к вагонам. Послышались крики, стоны, плач. Закусив губу, чтобы не дать волю слезам, стояли пожилые мужчины, а рядом с ними двигалась, мельтешила, плакала толпа матерей, сестер, детей, родственников, соседей. Войну все ждали, но, видно, в каждом все же теплилась искорка надежды: авось обойдется, авось минет страну лихая година. Но не обошлось, не минула их война...

Русудан и Петре отошли в сторону, стремясь не помешать прощанию Важи с Галиной Аркадьевной.

Всю ночь напролет Русудан и Галина Аркадьевна собирали Важу в дорогу и даже не успели толком перекинуться с ним словом.

Серова стояла перед Важей в свободном платье, отяжелевшая и округлившаяся. Она старалась придать своему лицу выражение безмятежности и покоя, но ей это плохо удавалось: ведь на фронт уезжал не просто любимый мужчина, но и отец ее будущего ребенка. Важа чувствовал, как напряжена и взволнована жена, но в свою очередь делал вид, что верит ее показной безмятежности.

— Как мы назовем мальчика, Важа?

— А ты уверена, что у нас будет мальчик, Галя? — улыбнулся Важа.

— Непременно мальчик, вот увидишь!

— Ну, тогда назовем его Андро, идет?

— Замечательно, Важа! — обрадовалась Галина. — Представь себе, и я подумала то же.

— Вот и прекрасно, что и ты так думала, — сказал Важа. — Береги его, Галя.

— Знаешь, Важа, о чем я еще подумала?

— О чем, Галя?

— Я уверена, что маленький Андро будет вылитый отец.

— Я вижу, ты уже все наперед рассчитала, — опять улыбнулся Важа.

— Не знаю, как насчет внешности, но то, что характером он пойдет в тебя, я действительно уверена.

— Так это же здорово, Галя!

— Конечно, здорово, Важа...

Васо Брегвадзе, обняв за плечи Спиридона Гуния, взад-вперед ходил с ним по перрону, то и дело наталкиваясь на провожающих. В руке он держал вещмешок Спиридона.

— Вот и кончилось наше социалистическое соревнование, Васо, — грустно проговорил Спиридон.

— Это почему же кончилось? — остановился старый инженер. — Вот победим и опять будем соревноваться. — Слова эти показались Васо неестественными, ибо он хорошо знал, что такое война. И он, сконфузившись, осекся на полуслове.

Спиридон Гуния улыбнулся.

— Дай мне мешок, Васо, устал, наверное.

— Не дам. Еще натаскаешься за войну, — горько пошутил Васо. Гримаса боли исказила его лицо. — Как же я завидую тебе, Спиридон!

— В чем мне завидовать-то, Васо?

— А в том, что ты идешь на фронт, а я вынужден отсиживаться в тылу. Ничего не поделаешь, старость не радость.

Тариел Карда, сопровождаемый Кочей Коршия и Лонгинозом Ломджария, подходил по очереди ко всем отъезжающим, и для каждого у него было несколько теплых слов.

Коча Коршия уезжал вместе с мобилизованными.

Технический персонал и рабочие стройки стояли вместе. Кроме родных и близких их провожало все управление.

Бондо Нодия стоял в полном одиночестве. Его никто не провожал, так как он не успел сообщить о своем отъезде в деревню родителям.

Ция заметила его. Немного замявшись, она спросила Учу:

— Можно я попрощаюсь с Бондо, Уча?

— Конечно, Ция, — обрадовался Уча. Он только сейчас увидел Бондо и, взяв Цию под руку, быстро направился к нему.

Ция первая протянула Бондо руку и долго не отнимала ее. С мягкой улыбкой смотрела Ция в посветлевшее лицо Бондо.

— Отец с матерью не знают о твоем отъезде, Бондо?

— Я не успел к ним съездить.

— А я завтра уезжаю в деревню. Непременно повидаю твоих стариков.

— А как насчет опытной станции?

— Кому теперь нужны наши саженцы? В колхозе я буду нужнее.

— И то верно. Мужчин там совсем не осталось.

— По ваго-о-н-ам! — раздался пронзительный голос пробегавшего мимо старшины. Толпа раскололась, и мобилизованные с вещмешками за плечами пошли к теплушкам.

— Счастливо возвратиться, Бондо, — сказала Ция и только теперь выпустила его руку. — Не сердись на меня, если можешь, Бондо, — попросила Ция и густо покраснела.

Чтобы скрыть замешательство, Бондо быстро повернулся и, не попрощавшись, втиснулся в теплушку. Теперь он рассердился на Учу — зачем он подошел к нему с Цией? Кому нужна такая доброта? Жаль, что он едет в одном поезде с Учей. Впрочем, все это глупости и не имеет уже никакого значения. Ведь они едут на фронт защищать Родину. И они должны либо победить, либо погибнуть — это их общая забота и общая судьба. Не надо таить обиду на Учу — нехорошо это в такую минуту.

Тариел Карда был в лучшем своем костюме. Он старался выглядеть невозмутимым и уверенным — именно таким должны видеть его товарищи и друзья по работе, которой они отдали столько лет жизни. Теперь, как никогда, нужна уверенность в победе над врагом, вера в свои силы, надежда на счастливое возвращение к родным очагам. И Тариел, улыбаясь вымученной улыбкой, переходил от одного отъезжающего к другому, пожимал руки, обнимал за плечи. Когда колокол пробил во второй раз, Тариел подошел к Важе Джапаридзе и обнял его.

— До скорой встречи, Важа. О Галине не тревожься, мы втроем позаботимся о ней... Да и о твоем ребенке тоже, — повернулся он к Русудан и Петре. — Возвращайся с победой, Важа...

Кириле Эбралидзе провожал Тенгиза Керкадзе. Они стояли особняком от людей.

— Ты пуле грудь не подставляй, дорогуша, — напутствовал Тенгиза Кириле. — Помни, с нами никто не воюет, ты не нашу родину едешь защищать.

— Потише, Кириле, нас могут услышать, — перетрухнул Керкадзе.

— Ты прав, надо держать ухо востро, — согласился Кириле. — А ты иди, поезд уже тронулся, — подтолкнул он Тенгиза. — И заруби себе на носу, что я тебе сказал.

Раздался долгий прощальный гудок.

На подножках гроздьями висели мобилизованные. К двери невозможно было протиснуться, все махали руками, кричали, глотали слезы.

А на перроне остались плачущие матери, сестры, жены, отцы, дети. Остались невесты, родственники, близкие, друзья, товарищи.

Громкие рыдания и бравурные звуки духового оркестра сливались воедино.

Лонгиноз Ломджария рысью побежал к оркестру и дал рукой знак остановиться. Он задыхался, бледность покрыла его лицо, на глазах застыли слезы.

— Отец!

— Сынок!

— Братишка!

— Береги себя, ненаглядный мой!

— Пусть ослепнут мои глаза, сынок!

— Вай ме, вай ме!

— Вава, нана!

Били кулаком себя в грудь матери, хлестали себя по мокрым от слез щекам.

Машинист медленно тащил состав вдоль перрона, как бы давая остающимся и отъезжающим возможность подольше наглядеться, насмотреться друг на друга.

Коча Коршия крепко обнял Тариела Карда, и у того, сколько он ни крепился, задрожали губы. Коча бросился вслед уходящему поезду, и его подхватили мужчины, висевшие на подножке...

Гудуйя Эсванджия, никем не замеченный, стоял позади толпы, теснившейся на перроне. Он пришел провожать всех, но у него не хватило духу с кем-либо попрощаться лично. Уезжали Уча, Бондо, Важа — самые близкие ему люди, но даже к ним не подошел Гудуйя. И только когда поезд тронулся, Гудуйя сделал шаг вперед, смешался с толпой, словно стремясь наверстать время. Но оно было безвозвратно упущено — состав медленно и тяжело двигался перед его воспаленными глазами. Он не видел ни Учу, ни Бондо, ни Важу — только лица, лица, руки, руки, лица, лица, сливающиеся, смазанные, уплывающие. И Гудуйя съежился, словно сразу уменьшился, померк и ослаб.

— Прощайте, дети мои, — беззвучно шептали его побелевшие губы. Да, все эти мальчики, юноши, мужчины были его, Гудуйи, дети, у которого никогда не было своей семьи, своего угла, своего ребенка. Да, они были его дети. — Прощайте, дети мои! — Кто знает, доживет ли он до их возвращения, кто знает, увидит ли он когда-нибудь эти ставшие родными ему лица. — Прощайте, дети мои!..

Как бы нехотя плыли вагоны перед затуманенным взором Тариела Карда. И сквозь плотную пелену он уже не различал лиц, только темные и светлые полосы.

— Уча!.. Уча!.. — высоко взлетел над толпой, над рыданиями и криками, причитаниями и стонами рвущийся, жалобный крик Ции. До самой последней минуты она не верила, не хотела верить, что Уча уезжает от нее. И только тогда, когда поезд тронулся, пополз, сдвинулся, дошел до нее весь трагический смысл происходящего: Уча уезжал на войну. И, вытянув вперед руки, побежала она вслед за уходящим составом. — Уча!.. Уча!.. — отчаянно, безнадежно, загнанно кричала она и бежала, бежала за поездом, увозящим в неизвестность ее любимого.

Уча, стиснутый со всех сторон своими товарищами, не сводил глаз с бегущей Ции. Он не мог ни крикнуть, ни поднять руку, ни подать хоть какой-то, пусть даже незначительный, знак своей невесте. Он понимал, что все это уже не имеет никакого значения, ничто уже не сможет успокоить Цию.

Рядом с ним, тесно прижавшись к другу, стоял Антон. Стоял молчаливый, исполненный жалости.

Бежала за поездом Ция, и люди послушно уступали ей дорогу. А вот уже и конец перрона, но Ция неслась вперед, ничего не видя вокруг.

Антон Бачило испугался, как бы Ция не упала, и незаметно оттеснил от дверей своего друга.

Мелькнул хвост поезда, — видно, машинист заторопился, прибавил ходу, чтобы быстрее покинуть перрон скорби и отчаяния.

Провожающие, еще минуту назад причитавшие, кричавшие и плакавшие, вдруг замолкли, подались всем телом вслед за уходящим составом.

Поезд скрылся за лесом, и даже гудка паровоза уже не было слышно.

К Ции подошла Цисана. И они, обнявшись, стояли на краю платформы, до боли в глазах вглядываясь в даль. Рельсы матово отливали на солнце, безразличные к людским горестям и печалям...

Мобилизованные отхлынули от дверей и стали устраиваться в битком набитом вагоне. Присели и Антон с Учей, положив на колени тяжелые вещевые мешки. Лица провожавших постепенно растворялись в памяти, и теперь все их мысли были заняты войной. Они ехали навстречу войне, и война неумолимо надвигалась на них, сея смерть и разрушения на родной земле.

О войне они знали лишь понаслышке, по сведениям, почерпнутым из газет и радио. Какая же она на самом деле?

Уча поднялся на ноги.

— Пойду поищу Бондо, — сказал он Антону.

А поезд все набирал и набирал ход...

Люди разбрелись по домам. На перроне остался лишь один Гудуйя. Никто его не ждал в бараке, и торопиться ему было некуда. Так и стоял он, сгорбленный и всеми покинутый. Потом он неловко поднес к лицу свою корявую руку и смахнул со щеки крупные, тяжелые слезы...

...Тариел Карда и Васо Брегвадзе медленно возвращались с вокзала. Улицы были безлюдны, город тих и насторожен.

Лишь рокот моря нарушал тишину.

С утра немилосердно пекло. Влажная, тяжелая жара приморского города расслабляет и подавляет. Но Карда и Брегвадзе не ощущали ни жары, ни влажности. Их сознание, их чувства были подавлены и пронизаны иной болью, иной печалью.

Они пересекли площадь и направились к мосту через Риони. Оттуда было рукой подать до управления.

— Что и говорить, не ожидал я такого конца. — Васо Брегвадзе нарушил молчание первым. Он шел понурясь, тяжело ступая и не замечая ничего вокруг.

— Нет, Васо, это еще не конец. Просто стройка временно приостановлена, — унылым и натянутым голосом, так не вязавшимся со сказанным, возразил Тариел и тут же рассердился на себя за это.

— «Временно», как же! — повторил Васо. — Твой оптимизм воистину неисчерпаем.

— Ты знаешь, чутье никогда не подводило меня, — сказал Тариел. — Я убежден, что не подведет оно и на этот раз.

Они ступили на деревянный мост через Риони. Их тяжелые шаги гулко загрохотали по деревянной обшивке.

Обычно бурный, Риони теперь тек бесшумно, как бы боясь нарушить напряженную тишину, воцарившуюся в городе. На середине моста старики остановились и повернулись лицом по течению реки. В той стороне были Патара Поти, Корати и другие массивы, теперь уже безмолвные и бездействующие, но в ушах Тариела и Васо по-прежнему звучали знакомые голоса клокочущей стройки: грохот и лязг экскаваторов, урчание тракторов, рокот катков, гудение бульдозеров и грузовиков. Они понимали, что это отзвуки их прошлого бытия, такого привычного, повседневного, известного до мелочей и потому невыносимого, гнетущего и невозможного теперь. Облокотившись на перила моста, старики смотрели на тяжелые, мутные и сильные волны Риони, отливающие ржавчиной. Река была полноводной и потому ленивой и умиротворенной. Видно, в горах шел дождь.

— Какой мощный и грозный наш Риони, — сказал Васо Брегвадзе, которому передалось настроение реки. Теперь в ушах его звучал лишь ровный голос Риони.

— Ты помнишь, Васо, года три назад Важа Джапаридзе предлагал прорезать дамбу у Патара Поти, чтобы по каналу отвести часть вод Риони в море. Тогда городу навсегда перестали бы грозить наводнения.

— Тогда мы к этому не были готовы, других забот было хоть отбавляй.

— А надо было нам этим заняться, Васо. Ведь наводнение, такое, как в тридцать седьмом, может повториться еще не раз.

— Будем надеяться, что события тридцать седьмого года никогда не повторятся больше, — с горечью сказал Васо, имея в виду не только то памятное наводнение. — Идея прорезать дамбу у Патара Поти и перебросить воды Риони в море по каналу принадлежала первоначально Андро Гангия, но он был так занят своими поправками к проекту, что тогда ему было не до того.

— Андро понимал, что надо делать в первую очередь, и вообще он очень остро чувствовал веление времени.

Они помолчали. Воспоминание об Андро Гангия еще больше усилило их печаль, утяжелило думы. Они долго стояли на мосту, грузно навалясь на перила, стараясь отогнать горькие воспоминания и мысли, но Риони уже не мог развеять их. Война вновь грозно ворвалась в их сознание.

— Ты знаешь, Тариел, в первую мировую войну на германском фронте...

— То была другая война, Васо. Фашистская Германия сильный и вероломный враг.

— Так или иначе, военный опыт у меня изрядный. Я уже побывал в военкомате, где-где, а в инженерных войсках я лишним не буду. В саперы я и сейчас еще гожусь.

Тариел Карда с изумлением посмотрел на Васо:

— И что же тебе сказали?

— Наотрез отказали.

— Время берет свое, Васо. Если понадобится, нас позовут, непременно позовут. Впрочем, я не думаю, что старики вроде нас кому-то понадобятся... Я даже в военкомат не пошел, знал, что все равно откажут.

Они опять замолчали. Здесь, на самой середине моста, над грозной рекой, они остро чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми. Больше половины рабочих и служащих стройки ушло на фронт. Возвращаться в управление не имело смысла, там все равно никого не застать: управленцы провожали своих родных, близких и сослуживцев. Не хотелось видеть опечаленные лица со следами слез и бессонницы.

— Что будем делать, Тариел? — спросил Васо.

— Дел у нас невпроворот. Война, по всему видать, закончится не скоро, а для затяжной войны многое нужно: провиант, оружие, новые стройки, новые заводы и фабрики.

— Какие из нас оружейники, Тариел, — сказал Васо, — и что за новые стройки могут быть в такое время?

— Надо строить аэродромы и противотанковые сооружения. Правда, в оружии мы немногое смыслим, зато в земляных работах и в строительстве кое-что понимаем, не так ли?

Васо Брегвадзе выжидательно посмотрел на Тариела.

— И что же?

— Надо нам землей заняться!

— Это какой же землей?

— А той, которую мы уже осушили: коратской, чаладидской, патарапотийской. Посадим кукурузу, лобио, сою, разведем скот. Где ты еще такие пастбища отыщешь?

— Неплохая мысль, Тариел, — обрадовался Васо и повернулся к Тариелу. — Мысль-то неплохая, но кто будет на земле работать да еще за скотиной ухаживать? И где раздобыть эту самую скотину?

— Купим у хозяйств, в которых туго с пастбищами.

— Хорошо, но кто будет пасти и выхаживать скот? Мы с тобой, что ли?

— Почему же это мы с тобой...

— А кто же, кто?

— Этим займутся совхозы и колхозы.

— Откуда ты возьмешь совхоз?

— Создадим на осушенных землях.

— И кто будет работать в этом совхозе?

— Мы с тобой, — сказал Тариел и недовольно поморщился. От Васо не укрылось выражение его лица.

— И мы вдвоем вырастим кукурузу, сою, лобио, выходим скот?

— Ну заладил: «мы с тобой» да «мы с тобой». Все, кто остался, будут работать. Старики, женщины, и если возникнет нужда, то и дети. Скоро к нам станут прибывать беженцы из Белоруссии и Украины. Мы должны приютить этих людей. Вот тебе и еще работники.

— Это ты хорошо придумал, Тариел. Беженцы будут работать за двоих, чтобы только отомстить врагу, да и наши от них не отстанут.

— И мы ведь работали для того, чтобы отомстить нашему врагу — болоту. Если бы не эта злость, не видать нам нашу землю осушенной.

— Но ведь сборные каналы массивов, коллекторы, дренажеры забиты илом, оползнями. Надо очистить русла, укрепить стенки. Кто сделает это? — задумчиво спросил Васо.

— Управление системы — вот кто!

— Кто там остался? Начальника управления Давида Кикнадзе еще до начала войны призвали в армию.

— Вот ты и возглавишь управление системы. Лучшую кандидатуру нам не найти, — сказал Тариел. — Я на днях согласую этот вопрос с Наркомводхозом. Надо безотлагательно заняться расчисткой каналов, с тем, чтобы уже весной приступить к севу. Эх, не знали мы настоящую цену соображениям Андро! А ведь он когда еще предлагал осваивать уже осушенные земли параллельно со строительством. А мы все ждали окончания прокладки главного канала... Что же теперь поделаешь, все мы задним умом крепки.

— Вот именно. То, что сделал Андро за свою короткую жизнь, с лихвой бы хватило многим людям на всю жизнь. — Васо в сильном волнении снял очки и принялся тщательно протирать их, потом снова надел и, отвернувшись от Тариела, облокотился на перила. — Я убежден, что если бы Андро не арестовали, он бы и сегодня был жив. Болезнь не смогла бы одолеть его до конца строительства.

— Он и сам был убежден в этом...

— Не мне тебя учить, Тариел, какую силу имеет над человеком вера, — продолжал Васо прерванную репликой Тариела мысль. — Сколько существует примеров, когда человек благодаря вере и силе духа побеждал, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях.

Начальник управления вдруг вспомнил свою беседу с Важей Джапаридзе в тот самый день, когда арестовали Андро.

— Да, Васо, вера большая сила, поразительная сила. Вера движет человеком и его делом. Если бы не вера в величие нашего дела, мы бы ничего вообще не добились.

Редкие прохожие с изумлением глядели на некогда самых занятых людей в городе, праздно стоявших теперь на мосту и созерцавших спокойное течение реки.

Они медленно одолели высокую и крутую лестницу управления. Во всем здании стояла такая тишина, словно люди навсегда покинули его.

Все двери были закрыты, лишь дверь приемной начальника управления была распахнута настежь. Секретарша сидела на своем месте, бесцельно уставясь в бумагу, лежавшую перед ней. Она еще вчера должна была перепечатать списки сменщиков на экскаваторах и разослать их по всем конторам. А сегодня она проводила на фронт двух братьев...

Когда Тариел и Васо вошли в приемную, секретарша встала и открыла дверь кабинета. Она старательно прятала лицо, чтобы начальник управления не увидел ее покрасневших глаз и распухших век. Как только состав покинул перрон, Кетино поспешила в управление, чтобы поплакать и отвести душу в одиночестве. Дома плакать она не могла, чтобы не растравлять душу своей больной матери.

— Иди-ка ты домой, Кетино, — предложил Тариел. — Присмотри за матерью. Сегодня нам не до работы.

Только войдя в кабинет и усевшись в кресла, почувствовали старики, насколько они устали за этот страшный день.

Кетино домой не пошла. Тариел Карда слышал, как она села за машинку и с несвойственными ей остановками глухо стала выбивать нестройную дробь. «Наверное, печатает списки сменщиков... Кому они нужны теперь?» — горько улыбнулся Тариел и потянулся за папиросами.

— Не надо курить, Тариел, — сказал Васо Брегвадзе…