Земля

— Есть у меня жилье.

— Ты, кажется, снимаешь комнату?

— Да нет, я живу у своей тетки Русудан Герсамия.

— Фу ты, как-то из головы вылетело. Как же я мог позабыть «изабеллу» твоего дяди Петре. Подожди, а где вы после свадьбы жить собираетесь?

— Там и останемся, — сказала Серова.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Карда. — Так, значит, быть мне частым гостем у тетушки Русудан. Вы ей передайте, чтобы она «изабеллой» впрок запаслась, — улыбнулся он Важе и Серовой. Тариелу хотелось отвлечься от дум об Андро, переключиться на что-нибудь, но, увы, как-то не получалось. Он помахал рукой молодоженам и вместе с парторгом уселся в машину.

Машина медленно двинулась по мосту. Сколько раз ходил Тариел по этому мосту, по этой дороге вдвоем с Андро! И сейчас еще звучит у него в ушах громкий, заразительный смех Андро, его рокочущий голос. А перед глазами стоит лицо Андро, то улыбчивое, довольное, то хмурое и замкнутое. Довольное, когда дела шли нормально, и хмурое, когда что-то на стройке не ладилось.

Карда любил Андро как родного брата. И верил ему как брату, и был искренен с ним как с братом. И вот сейчас он ощущал себя осиротевшим и одиноким. Он провел рукой по волосам, пытаясь отогнать от себя навязчивые мысли об Андро. И совершенно неожиданно заговорил вдруг о Сиордия:

— От такого типа всего можно ожидать, Коча. Ты вряд ли помнишь, а я вот знавал его папашу Татачию Сиордия. В феврале двадцать первого пришел в вашу деревню гвардейский эскадрон охранять поместье Чичуа. Он в этом самом эскадроне взводным был.

— Так вот кто был его папаша! — удивился Коча. — Я тогда подростком был, но его крысиную физиономию запомнил надолго. Ведь он утоп в болоте в тот самый день, когда ваш комитет заседал в хижине Гуду Эсванджия. Татачия шел по пятам за Варденом Букия, собираясь выведать место сбора, но угодил в болото, Иуда проклятый. И представь себе, он же еще Вардена Букия умолял вызволить его из болота. А когда тот отказался, трижды выстрелил в него из нагана.

— Похоже на него, — сказал Карда. — Такого не пожалеешь, туда ему и дорога.

— И сынок, видишь, недалеко от папаши ушел. Вот кого надо бы брать.

Солнце зашло за плотную полосу леса, и сразу стемнело.

По обе стороны дороги плечом к плечу стояли мощные дубы, клены и тополя. Мрак над их сводами был еще более непроницаем. Машина, урча и подпрыгивая, осторожно прокладывала себе путь в кромешной тьме. Отовсюду доносилось нестройное кваканье лягушек, непрерывное и нескончаемое.

Это монотонное кваканье, этот мрак, вонь болота и тяжелое дыханье леса еще больше усугубляли печаль Тариела.

— Спел бы ты, что ли, Серго, — обратился он к шоферу.

Серго Кванталиани славился своими песнями. Бывало, он скрашивал долгую дорогу негромким задушевным пением.

— Что-то не хочется мне сегодня петь, дядя Тариел, — отозвался шофер.

«Да и мне не до песен, парень... Странное существо человек — все пытается схорониться от печали, забыть про невзгоды, отмахнуться от неприятных дум».

Но Карда вовсе и не думал убегать от печали, успокоить свою разбередившуюся душу, напротив, он хотел поострее ощутить боль, хотел погрузиться в печаль всем своим существом.

Дома его ждала жена. Он знал, что Мариам попытается отвлечь его от тягостных дум, и даже это раздражало его. В минуты горя и невзгод Мариам всегда была его утешительницей и лекарем. И это никогда не раздражало Тариела раньше. Что же случилось с ним теперь?

Машина остановилась возле дома Карда. Мариам стояла у окна. Она всегда чувствовала момент приезда Тариела. Она, бывало, ждала его у дверей в квартиру, чутко прислушиваясь к его шагам по лестнице. Ключи Тариел носил, как правило, с собой и открывал двери сам.

Мариам встречала мужа, сидя в кресле с книгой в руках, либо хлопотала на кухне, ничем не выдавая своего нетерпеливого ожидания, — Тариел этого не любил.

Выйдя из машины, Тариел наклонился к дверце.

— Коча, пока мы будем перебазировать все бараки на Чаладидский участок, рабочим ведь надо где-то жить. Может, мы их временно по селениям пристроим? Никто, по-моему, не откажется сдать комнату. Надо постараться только поселить их поближе к стройке.

— Я думаю, это дело надо поручить Лонгинозу Ломджария. Он справится, — ответил парторг.

Когда Тариел вошел в гостиную, Мариам накрывала на стол. Она знала, что сегодня Тариел ездил на Ланчхутский участок проводить собрание, но не стала расспрашивать мужа.

Эти последние дни она вообще ни о чем его не спрашивала.

— Не примешь ли ванну, Тариел?

— Нет. Я чертовски устал. И голоден как волк.

— Ты уже умылся?

— Да.

— А у меня все готово. Садись.

Тариел сел, и Мариам увидела его устало опущенные плечи, увидела, как муж осунулся за эти три дня.

Тариел сначала было удивился, что Мариам ни о чем не спрашивает. Но потом понял, почему она молчит. Ведь так бывало всегда, с самого первого дня их совместной жизни. Стоило Мариам догадаться о мужниных неприятностях, и она старалась не затрагивать того, что так или иначе могло еще больше испортить ему настроение.

Всю свою молодость она провела рядом с Тариелом. Сколько раз полиция обыскивала их жилье, сколько раз они скрывались, сколько раз Мариам арестовывали из-за мужа, сколько раз уходила она вместе с Тариелом, чтобы с оружием в руках сражаться рядом с ним. Мариам была для Тариела не только женой, но и соратницей.

Часто Тариелу казалось, что, не будь рядом с ним Мариам, ему бы не удалось сделать и половины того, что он сделал. Единственный их сын был холост и работал в Москве в Наркоминделе. После отъезда сына Мариам оставила службу и занялась домашним хозяйством.

Тариел много работал, человеку его возраста требовались внимание и забота. Уйдя из дому рано утром, он возвращался поздно ночью.

Ужиная или обедая, они всегда сидели за столом друг против друга. Мариам любила смотреть, как неторопливо, со вкусом ест муж. Она сама накладывала ему еду на тарелку, наливала ткемали и подливала в стакан вина. Она была убеждена, что ее заботливость и предупредительность благотворно отражаются на аппетите мужа.

— Я же не ребенок, Мариам, — смущенно улыбался Тариел.

Мариам любила его эту добрую улыбку.

— Для меня ты ребенок, — говорила Мариам. — Тебе сейчас требуется такой же уход, как и малышу. Силы уже на исходе, известно, даже железо и то изнашивается.

Как бы долго ни задерживался Тариел на работе, Мариам, бывало, даже крошки не съест без мужа. Ужинать с Тариелом было для Мариам радостью. За ужином делились они своими дневными делами и заботами. После ухода Мариам на пенсию все их беседы неизменно вращались вокруг дел стройки. Мариам знала, что это еще больше утомляет мужа. А сегодня она видела, что Тариелу вовсе не хотелось есть, что он только прикинулся голодным, чтобы она ничего не заподозрила. Мариам искоса поглядывала на небритое осунувшееся лицо мужа с запавшими, тоскливыми глазами и, чтобы нарушить затянувшееся молчание, заговорила первой:

— Я так рада Важиной женитьбе, словно наш сын женился.

— А откуда ты об этом узнала?

— Русудан мне позвонила.

— Да и я обрадовался. — Тариел положил вилку и взял в руку стакан. — Просто идеальная пара, и притом удивительно похожи друг на друга. Оба горячие о-е-ей! — Он улыбнулся. — Я тебе налью немного. И давай пожелаем им счастья, — Тариел опорожнил стакан. Мариам тоже выпила и осторожно поставила стакан.

— Ты всегда любил горячих людей, Тариел.

— Холодный человек для дела не пригоден.

Всю ночь Тариел проворочался без сна. Ему все время чудился звук рояля. Звук этот слышался настолько явственно, что он даже хотел встать и зайти в комнату Андро. Рядом безмятежно спала Мариам, и это красноречивей слов говорило о том, что все ему только чудится.

Тариел закрыл глаза, прикрыв их для верности ладонью. Но Андро по-прежнему был перед глазами. Он сидел за роялем в одной рубашке с расстегнутым воротом, зажав папиросу в зубах. Тариел закрыл уши руками, но звук рояля слышался по-прежнему отчетливо, такой знакомый, такой близкий.

Сколько раз, уже лежа в постели, слушали они с Мариам игру Андро. Он всегда садился к роялю ночью, именно в это время.

Каким бы усталым, каким бы взвинченным ни был Тариел, звук рояля всегда успокаивал и умиротворял его, и он безмятежно засыпал. Теперь же звук этот будоражил, тревожил его и никак не давал уснуть. Он еще раз посмотрел на жену. Мариам спала.

И Тариел не выдержал. В полной темноте он осторожно встал, на цыпочках, крадучись, вышел из комнаты в ванную, плеснул в лицо холодной воды и подставил голову под кран. Видение не исчезало — Андро по-прежнему сидел за роялем в распахнутой на груди рубашке, с зажженной папиросой в зубах. Тариел отчетливо видел даже дымок его папиросы, струящийся тонкой спиралью. Андро улыбался, искрились улыбкой его большие глаза, из распахнутой рубахи виднелась мохнатая, с проседью грудь.

Тариел торопливо оделся и вышел из квартиры. Глаза его невольно скользнули по двери квартиры Андро. Дверь была запломбирована. Но звуки рояля слышались явственно.

Тариел сбежал по лестнице и выскочил на улицу.

Дом содрогался, разрывался от звуков рояля, но все спали. И только Тариела даже на улице сопровождал торжественный, строгий гул рояля.

Тариел стремительно шел по улице. Позади остался дом, другой, еще и еще... Музыка затихла. Тариел замедлил шаг. Сердце его громко стучало, не хватало воздуха...

Город спал.

И море спало.

Тишину нарушали лишь шаги Тариела, гулко отдававшиеся на пустынной улице.

Тускло мигали уличные фонари.

Где-то закричал петух.

Скрипнула калитка.

В порту раздался короткий, прерывистый гудок.

Утренняя прохлада взбодрила Тариела, отогнала последние остатки сна. Он глубоко вдохнул воздух.

Остановился Тариел лишь у здания управления, открыл дверь и быстро поднялся на второй этаж. Он включил свет в коридоре, и сразу же в глаза ему бросилась дощечка с надписью: «Главный инженер». И вновь зазвучала музыка.

Тариел круто повернулся и пошел к своему кабинету. Резко щелкнул английский замок. Тариел распахнул дверь, вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Ком застрял у него в горле, дышалось трудно. Он присел к столу, и взгляд его помимо воли сразу же обратился к стулу, на котором сиживал Андро.

Но Андро не было. Тариел не видел его. И не слышно уже звуков рояля, но, опасаясь, как бы музыка не зазвучала вновь, Тариел схватил трубку телефона и набрал номер начальника снабжения Лонгиноза Ломджария.

Лонгиноз приходил на работу раньше всех, но теперь даже для него было слишком рано.

Тариел знал, что Лонгиноз наверняка уже встал. Лонгиноз был не только начальником снабжения, но одновременно ведал и жилищными делами. Тариел собирался поручить Лонгинозу снять комнаты для рабочих стройки в Сакоркио, Набада, Кулеви, Чаладиди, Квалони, Сагвичио, Сабажо и Патара Поти. Но ведь об этом он уже договорился с парторгом. Нет, Лонгинозу Тариел звонил только потому, чтобы не оставаться в одиночестве: никому, кроме Лонгиноза, он не мог позвонить в такую рань.

Лонгиноз Ломджария был человеком дела и отдавался ему беззаветно, честно и неустанно. Лонгиноз без оглядки, щедро и искренне любил людей. Для друга он не пожалел бы даже последней рубахи. Своими кровными деньгами он не слишком дорожил и готов был отдать все, чем богат, но над государственной копейкой трясся, как наседка над цыплятами, и даже родному сыну и то не дал бы спуску, позарься тот на народное добро. Для рабочих он расшибался в лепешку, но доставал все необходимое хоть из-под земли. Радовался любой малости и даже по мелочам расстраивался неимоверно. Эту свою черту он не любил, считая ее серьезным недостатком, и не мог понять, родился ли он таким или жизнь его таким сделала. Несмотря, а может, и благодаря своей широкой натуре жил он небогато, но на это никогда не жаловался. Всем старался делать добро и это почитал за самое свое большое счастье.

Был у него брат. Одна мать их на свет родила, одна грудь их вскормила, в одной зыбке они лежали, но были похожи друг на друга, как волк на овцу.

Брат его работал в тепленьком местечке, но ему все было мало. Над Лонгинозом он все время подсмеивался, мол, мне бы твое дело, дом мой от добра бы ломился. На что Лонгиноз с обидой отвечал: «Кабы я твоим умишком пробавлялся да продал душу дьяволу, ни дня бы земля меня не носила».

На этой вот почве и не сложилось у них братство. У Лонгиноза душа болела за брата; как, мол, случилось, что у единоутробного моего брата ни стыда, ни совести. В свою очередь и Ипполит сердился: обделил, мол, бог братца моего умом да сметкой.

Начальник управления высоко ценил работу Лонгиноза. На стройку его привел Андро Гангия, готовый доверить ему даже собственную душу. Лонгинозову честность и преданность делу Тариел всем ставил в пример.

В одной руке Лонгиноз держал холодный мчади и кусок сыра, а другой застегивал ремень на брюках (он никогда не тратил времени на завтрак). Только-только собирался он выйти из дому, как раздался телефонный звонок. Лонгиноз сразу же догадался, что звонит Тариел Карда. Никому другому он не мог понадобиться в такую рань. «Бегу!» — прокричал он в трубку и, бросив на стол мчади, пулей вылетел во двор.

По голосу Тариела Лонгиноз понял, что тот чем-то взволнован. И сам встревожился тоже. Он быстро пересек двор и ворвался в сарай, где, по обыкновению, стоял его «конек». «Коньком» он прозвал свой мотоцикл. Благодаря мощному мотору мотоцикл развивал бешеную скорость. Заслышав оглушительный треск мотоцикла, и стар и млад выскакивали на улицу, чтобы насладиться стремительным бегом Лонгинозова «конька».

Лонгиноз любил одеваться щеголевато, как говорится, с иголочки. Все сидело на нем так ладно и ловко, что невозможно было не залюбоваться. Оставалось только удивляться, как Лонгиноз ухитрялся всегда оставаться чистым и отутюженным в этой непролазной грязище болот, среди нескончаемой горячей пыли и непроходимой слякоти. Ведь он дневал и ночевал на работе, а одежде его все было нипочем — ни пылиночки, ни пятнышка грязи не заметил бы на ней даже самый придирчивый глаз.

Мотоцикл Лонгиноза, подобно петушиному крику, оповещал жителей о наступлении утра. Заслышав оглушительный треск мотоцикла, все пробуждались ото сна и торопились по делам. Ну, а те, кто мог позволить себе понежиться утром в постели, переворачивались на другой бок и продолжали прерванный сон.

Лонгиноз ловко вскочил на мотоцикл и с силой нажал на педаль. Мотор затарахтел. Лонгиноз круто развернул на месте покорную машину и с хлопаньем и треском помчался по улице.

Тариел Карда взволнованно ходил по кабинету. Заслышав накатывающий грохот Лонгинозова мотоцикла, он остановился возле окна.

Светало.

Солнце уже угадывалось вдали за горами. Облака, низко нависшие над горами, слегка порозовели, густой вишневый цвет разлился по свинцово-серому небу, перехлестнув через ломаную линию гор. Наконец вспыхнуло ослепительно багровое солнце.

Карда на миг зажмурился от нестерпимого сияния и отошел от окна.

На лестнице раздался торопливый топот Лонгинозовых сапог. Дверь распахнулась, и на пороге показался запыхавшийся Лонгиноз. От его взгляда не укрылись необычайная бледность начальника управления, его набрякшие веки и покрасневшие от бессонницы глаза.

Начальник снабжения заверил Тариела, что ни одна семья в Сагвамичао, Сакоркио, Сабажо, Кулеви, Квалони и Чаладиди не откажется сдать комнаты рабочим строительства, да что там комнаты, люди ничего не пожалеют ради земель. Ведь в этих селах землю ждут не меньше, чем в болотистых и малоземельных районах. Так что сомневаться не приходится — люди потеснятся, но рабочих устроят честь честью.

Ломджария вновь оседлал своего «конька» и, так и не успев позавтракать, пустился в путь.

Патара Поти он объехал стороной. Селение это находилось далеко от Чаладидского участка и его массивов. Ходить отсюда на работу пешком было невозможно. А автобусов и грузовых машин не хватало даже в городе.

Первым на пути Лонгиноза было селение Сакоркио. В селениях Потийского района все по слуху узнавали лонгинозова «конька». Но никогда еще мотоцикл Лонгиноза не несся с такой скоростью.

Все селение высыпало на улицу. Из двора во двор, из дома в дом, из огорода в огород поползла тревожная весть; неспроста, мол, Лонгиноз как полоумный ворвался в селение, что-то неладное, видать, стряслось.

Вразнобой забрехали собаки.

Пыль, поднятая мотоциклом, густым облаком стлалась над дорогой, повисла над дворами, занавесила все селение. Не видно было ни Лонгиноза, ни его мотоцикла, и лишь по треску и хлопанью можно было догадаться, куда он держит путь.

Ни к кому не заезжая, Лонгиноз направился в сельсовет. Кроме председателя Чуты Коркия и секретаря там никого не было. Впрочем, они-то и нужны были Лонгинозу. В самом деле, не заезжать же ему к каждому жителю, на это и целой недели не хватит.

Лонгиноз кратко изложил цель своего приезда.

— Ну что ты скажешь, Чута, сдадут нам комнаты? — нетерпеливо спросил он председателя.

— Для такого дела не то что комнаты, оды никто не пожалеет, — не раздумывая, ответил Чута. — Мы с Аннетой сегодня же обойдем всех. Считай, что шестьдесят комнат ты уже имеешь. Человек сто тридцать — сто пятьдесят мы наверняка жильем обеспечим, идет?

— Ну и отлично! — воскликнул Лонгиноз, подмигнув секретарю сельсовета Аннете. К женщинам он был явно неравнодушен. Стоило ему увидеть перед собой юбку, как он тут же пускался во все тяжкие.

Да, Аннета была женщина что надо. Крепкая, статная, не одному мужику кружила она голову. Но сама на них даже не глядела, и, хотя ей было уже сорок лет, ни разу ее сердце не екнуло под жадными, ищущими взглядами вздыхателей.

Обескураженный холодностью Аннеты, но воодушевленный успехом своего столь удачно начавшегося предприятия, Лонгиноз одним духом долетел до Сагвамичао, оттуда в Сагвичио, а там и в Набаду, и в Кулеви, и в Корати. Одним словом, везде и повсюду победно пронесся его мотоцикл.

Он снял столько комнат, что их хватило бы рабочим и служащим не только Ланчхутского участка, но и всего строительства.

«Да кто бы отказал мне по такому случаю», — с удовлетворением думал Лонгиноз. Но теперь на него навалились другие заботы: «На чем перевезти столько народу? И барахло — его там видимо-невидимо? А ведь еще надо каждого по селениям да по домам развезти, устроить. И потом еще и продуктами всю эту ораву обеспечить?»

Но подобные мысли недолго тревожили Лонгиноза. По натуре он был оптимистом, и для него не существовало безвыходных положений. Умение — половина дела. Он всегда придерживался этой поговорки. Чего-чего, а умения у него хватало. В натуре Лонгиноза было нечто ребячье, искреннее, что присуще лишь детям, но иных сопровождает всю жизнь. Эта самая ребячливость и придавала ему энергию жизнелюбия и неутомимости.

В двенадцать лет остался Лонгиноз сиротой — отец его погиб на войне с турками. Детей в семье было мал мала меньше, и Лонгиноз неожиданно оказался главой семьи. Но школу он не бросил. Учился и работал. Еще не отвыкнув от карандаша и книг, руки его крепко срослись с мотыгой и лопатой.

После окончания школы Лонгиноз пошел работать на строительство ЗаГЭСа. Потом он строил РионГЭС. Позже прокладывал Закавказскую черноморскую железную дорогу, сначала от Сенаки до Ингури, а затем уже от Ингури до Келасури. Пробивал тоннели, строил мосты.

На «Колхидстрой» он пришел прорабом. Направили его на Ланчхутский участок, чему Лонгиноз был искренне рад — ведь он родом из тех мест. Массив его всегда был в числе передовых и неизменно считался лучшим на участке. Успехи Лонгиноза не остались незамеченными — на него обратили внимание в управлении.

В ту пору на строительстве во всем ощущалась нехватка. В продуктовых ларьках и магазинах хоть шаром покати, столовки снабжались из рук вон плохо: мясных блюд не бывало неделями, все больше жидкие постные супы, лобио, пшенная каша, ржавая селедка и черствый хлеб. Тем и перебивались. Да и жилье было не ахти какое — летом в бараках не продохнуть, а зимой холодина невообразимый. Не хватало бань, да и со светом было неважно. Частенько лампы оставались без керосина. Люди в темноте ложились, в темноте и вставали.

Андро Гангия решил назначить Лонгиноза Ломджария начальником снабжения. Начальник управления одобрил его идею, однако Лонгиноз заартачился: не мое, мол, дело быть снабженческой крысой, я, мол, прирожденный строитель, и дело моей жизни — строить, а не по складам ошиваться.

Но Карда и Гангия скоро уломали его, убедив, что снабженческое дело ничуть не уступает строительному. И по важности своей и по значению для успеха всей стройки. Впрочем, Лонгиноз и сам прекрасно понимал это. Понимал он и то, что строителям было трудно не только с харчами и жильем. Да что машин — кирок и лопат не хватало, а пил и топоров и подавно.

Рабочие, привлеченные на стройку уговорами да посулами, бросали все и уходили туда, где были жилье, харчи и техника. Голым энтузиазмом рабочего к стройке не привяжешь, все едино сбежит, сказал в заключение Андро Лонгинозу.

С того самого дня Лонгиноз руководил и хозяйственным снабжением, и техническим.

В кабинете застать его было невозможно. Он все время находился в пути. Бывало, обойдет все участки строительства, расспросит рабочих, десятников и прорабов, на что жалуются, чем питаются, как живут.

Память у него была поразительная. Он никогда ничего не записывал, но, разбуди его среди ночи, без запинки скажет, где чего не хватает, куда надо досок подбросить, какие продукты дефицитны в ларьках и магазинах участков. Он писал требования и заявки, сам ходил в склады и тресты, комиссариаты и управления, проверял исполнение приказов, требований, заявок.

Все только диву давались, как это он всюду успевает...

Из поездки по селам Лонгиноз вернулся глубокой ночью и тут же доложил начальнику управления, что операция «Квартира» завершена успешно.

— Завтра же приступаю к осуществлению операции «Транспорт». — Каждому делу Лонгиноз присваивал соответствующее кодовое название. Это придавало делу больше важности и ответственности.

— Итак, ты считаешь, успех операции обеспечен? — полусерьезно-полушутливо спросил его Карда.

— А много ли было безуспешных операций у Лонгиноза Ломджария?! — вопросом на вопрос отпарировал Лонгиноз. В глазах его плясали веселые чертенята.

На следующий день, по обыкновению, ни свет ни заря раздался оглушительный звук четырехцилиндрового Лонгинозова мотоцикла, разбудившего всю улицу Ленина. Лонгиноз на полной скорости промчался мимо здания управления, в котором светилось лишь одно-единственное распахнутое окно кабинета Тариела Карда. «Опять опередил», — подумал Лонгиноз. Он знал, какая тревога гнала Тариела в управление в такую рань, что заставляло его ходить из угла в угол, сощурив красные от бессонницы глаза.

Сначала Лонгиноз наведался в порт и «выбил» две грузовые машины, потом он побывал на механическом и рыбном заводах, в складах. В городе ему удалось добыть двадцать машин. Затем он взял курс на стройку, оттуда в Ахали Сенаки, в Хоби. В общем, он не пропустил ни одно предприятие, ни один колхоз.

Спустя два дня длиннющий караван грузовиков и телег, предводительствуемый Лонгинозом Ломджария, прибыл на Ланчхутский участок. В один день он перевез на новое место всех рабочих и служащих участка со всем мыслимым и немыслимым барахлом и устроил их в снятых комнатах.

Затем Лонгиноз со своим караваном возвратился на участок. На этот раз он погрузил на машины инструменты, механизмы, продовольствие, очистив все складские помещения, ларьки, магазины. Он перевез затем оборудование амбулатории, аптеку и даже некоторые разборные бараки.

Три дня не появлялся Лонгиноз в управлении. Не был он и дома. Лишь на четвертый день, весь в грязи и пыли, немытый и небритый, с взлохмаченными волосами, ввалился в кабинет начальника управления.

Карда никогда не приходилось видеть обычно щеголеватого Лонгиноза в таком виде. Он едва держался на ногах. Щеки его ввалились, глаза лихорадочно блестели. Но Лонгиноз не был бы Лонгинозом, если бы позволил усталости одолеть себя. Он пытался держаться молодцом. Сделав два нетвердых шага навстречу начальнику управления, он браво выгнул грудь, вскинул правую руку к виску и лихо отрапортовал:

— Товарищ начальник управления, операция «Транспорт» успешно выполнена... — но сил хватило лишь на эту фразу. Ноги его подкосились, и он опустился на стул. Из-под фуражки показалась грязная струя пота и потекла по лицу.

— Операция операцией, но зачем убивать себя, Лонгиноз! — сказал Карда.

— Работа никогда человека не убивала, Тариел, — попытался встать Лонгиноз, чтобы подтвердить правоту своих слов.

— Да не вставай же ты, — не выдержал командирского тона Тариел.

Ломджария служил в армии. И с начальником управления он вел себя как солдат с командиром. В другое время Тариел, по обыкновению, мягко посмеялся бы над этой привычкой, но сейчас улыбка была явно неуместна. А чего, собственно, улыбаться, если для Лонгиноза такое поведение вполне естественно и необходимо. Ведь любые поручения он выполнял быстро, четко, по-военному. Даже обессиленный, голодный и грязный, он не изменил своей привычке и сидел на стуле прямо и молодцевато.

— Вот что, товарищ Ломджария. Отсюда вы направитесь в баню.

— Есть! — встал Ломджария, чтобы выслушать приказ командира.

— Из бани — в парикмахерскую. И домой. Поесть и сразу в постель. Сон — двенадцать часов.

— Есть спать двенадцать часов! — повторил Лонгиноз. — Но валяться в постели целых двенадцать часов?!

— Вот-вот, именно двенадцать, и ни минуты меньше. Операцию «Транспорт» я знаю во всех деталях. Поэтому прошу не медлить.

По лицу Ломджария струился грязный пот и капал с подбородка на грязную штормовку.

Тариел не сводил с Лонгиноза глаз и не мог понять, какая же сила держит этого человека на ногах.

— Иди же, — еще раз повторил Тариел Карда.

Уча Шамугия и Антон Бачило быстро сдружились.

Их семьи пережили одинаковую беду. Матерей обоих сгубила лихорадка и непосильный труд на изъязвленной болотами земле. И сейчас они вместе сражались с болотом.

Работали они на одном экскаваторе. Антон обращался с Учей как с равным. Они так хорошо поладили друг с другом, что решили жить в одной комнате и есть и пить вместе.

Комнату они заняли в Кулеви. Их экскаватор должен был работать на рытье главного канала. Трасса канала проходила не так далеко от Кулеви. Кроме того, селение это они выбрали еще потому, что оно раскинулось на самом берегу моря.

Здесь, рассекая селение надвое, впадала в море река Хобисцкали. По берегам реки росли ивы, а на воде лениво качались лодки, привязанные к деревьям. За ивами, чуть в отдалении, виднелись платаны. В их тени на врытых в землю длинных скамейках отдыхали старики и играли дети.

В просторных дворах за высокими изгородями зеленым бархатом стелилась трава. В глубине виднелись дома. Цветущие кустарники подступали к самим балконам с деревянными перилами, придавая домам нарядный и праздничный вид. Слева, чуть позади, стояли летние кухни, а за ними лепились курятники и амбары. Еще дальше тянулись огороды и поля.

Кулевские старики рыбачили на лодках, выходя далеко в море. Впрочем, рыба из моря поднималась и вверх, в Хобисцкали. Река была широкая, и над ней висело несколько пешеходных мостков.

От древнейшего Кулевского порта не осталось никаких следов. Никому даже и в голову не могло прийти, что некогда здесь был порт. Болота в самом селении уже не было, но зато питьевая вода никуда не годилась. Из Кулеви хорошо видно, как зеленоватые воды Хобисцкали медленно вливаются в спокойную голубизну моря.

Хозяевами Учи Шамугия и Антона Бачило были супруги Яков и Эсма Арахамия. Дочь их была замужем, а сын работал на железнодорожном вокзале в Поти.

Старики с радостью приняли квартирантов. В опустевшем их доме даже словом и то не с кем было перекинуться. Соседей вокруг было не густо, да и те на работе. Разве что на мельнице или в сельсовете находил собеседников старый Яков. Зато в воскресный день он вдоволь наговаривался со своими сверстниками, собиравшимися в тени платанов на берегу Хобисцкали. И то сказать, Кулеви крохотное село, здесь даже колхоза нет, где еще людям встречаться.

Яков ловил рыбу, Эсма выращивала дыни. И то и другое они продавали на потийском рынке. Тем и жили. Других доходов у них не было. А дети и сами едва сводили концы с концами.

Старики выделили квартирантам лучшую свою комнату, выскребли пол, вымыли окна, обмели стены, поставили в комнате вешалку, стол, стулья. Эсма сама постелила им постели и вообще обхаживала как родных детей. По воскресеньям она потчевала ребят завтраком, обедом и ужином. Рыба, сыр, изредка жареная курица с ореховой подливой утоляли их молодой голод. Хлеба в доме почти не употребляли — его заменяли мчади и гоми. Антон Бачило сначала никак не мог к этому привыкнуть, но прошло время, и он стал тоже легко обходиться без хлеба.

Ода Якова Арахамия находилась в самом центре селения на правом берегу Хобисцкали. Весть о появлении в семействе Якова двух молодых людей мигом облетела все селение, вызвав большой интерес у девушек.

Если раньше на скамейках под платанами сидели лишь старики и дети, то теперь эти места прочно захватили нарядно одетые девушки.

Польщенные вниманием девушек, Уча Шамугия и Антон Бачило ходили на работу всегда подтянутые, чисто выбритые, с прилизанными волосами. Они едва заметно кивали красавицам в знак приветствия и равнодушно проходили мимо. Но улыбка красавицы может разжечь жаркий огонь в груди юноши, и, боясь быть испепеленными этим огнем, Антон и Уча уходили на работу чуть свет и возвращались поздним вечером. А разве пристало девушкам рано выходить из дому или допоздна засиживаться на берегу реки? Тут и обманулись наши русалки в лучших своих ожиданиях.

Рабочие, поселившиеся в других одах, такого внимания не заслужили: одни из них были пожилые, другие — невзрачные, а третьи — женатые. Так и остались девушки наедине со своей несчастливой судьбой.

Выйти замуж в Кулеви им было не просто. Юноши, едва достигнув семнадцати-восемнадцати лет, уходили на работу в город, в совхозы, другие продолжали учебу в институтах. Возвращались они в селение редко: обзаводились семьями в городах. А вот девушки почти все оставались дома. Продолжать учебу удавалось не многим, а работать в городе не пускали родители. Так что в селении девушкам не за кого было идти замуж. Чужие редко появлялись в Кулеви, еще реже кто оставался в нем жить. Так и засиживались девушки в невестах или в лучшем случае выходили замуж в другие селения по сговору. Подобные браки, как правило, заключались не по любви и были обделены супружеским счастьем.

Вот почему и вызвало переполох в созревших для любви сердцах кулевских девушек появление в селе двух молодых людей. А много ли надо, чтобы зажечь огонь в сердцах полных здоровья и жизненной силы одишских девушек, выросших на берегу моря? Потеряв надежду привлечь внимание юношей издали, девушки одна за другой стали наведываться в дом к Якову Арахамия. Одна приходила занять луку, другая — лобио, третья — денег. И каких только причин не выдумывали девушки, томимые неуемным ожиданием любви! Познакомиться-то с юношами они познакомились, но дальше этого дело не пошло.

Несмотря на неудачу, некоторые из них все же не теряли надежды. Они прибегли к самому сильному и испытанному средству всех женщин мира. Зная красоту своих бронзовых тел, они безотчетно прибегнули и к этому средству...

Однажды вечером, вернувшись с работы, Уча с Антоном решили выкупаться в море и пошли на пляж. Именно этот пляж и облюбовали девушки в качестве поля для решающего сражения. На ходу стягивая платья, стайками бежали к морю кулевские красавицы. Как и у городских девушек, на них были красивые купальники, собственноручно сшитые по образцу тех, которые они видели на модницах потийского и малтаквского пляжей. Выцветшие на солнце и обесцвеченные морской солью волосы рассыпались по плечам. Девушки легко и грациозно несли к морю свои прекрасные тела, освещенные заходящим солнцем. На Учу и Антона они, казалось, не обращали внимания, но уголками глаз стремились уловить произведенное впечатление.

Первым заметил их Уча и, пораженный, застыл на месте.

— Ткашмапы! — воскликнул он изумленно.

— Кто-кто? — повернулся Бачило в сторону друга. Он не мог понять, чему так поразился Уча. Не раз бывавший на крымских и сочинских пляжах, Антон довольно насмотрелся на красивых женщин, поэтому не видел в девичьем шествии ничего особенного.

А Уче девушки воистину казались лесными царицами. Закатные лучи солнца таинственным ореолом сияли вокруг их голов с рассыпанными по плечам соломенными волосами, делавшими девушек фантастическими и недоступными.

— Как ты сказал? — переспросил Антон.

— Ткашмапы — вот кто!

Девушки прошли совсем рядом, так близко, что парни уловили пряный и терпковатый аромат их юных тел. Они глядели на девушек как зачарованные, глядели до тех пор, пока те не бросились в море.

— Послушай, а что такое ткашмапа? — спросил друга Антон.

— Это по-мингрельски лесная царица, — ответил Уча. — Но в лесу всего лишь одна царица, а здесь вон их сколько.

— Лесная царица?

— А ты разве не слышал? Лесом правит лесная царица. Ей подвластны все звери и птицы. Она очень красива и, представляешь, совершенно голая, только длинные волосы прикрывают ее наготу. Лесная царица посылает удачу охотнику, а если охотник придется ей по сердцу, она одаряет его своей любовью.

— Лесная царица любится с охотником?

— В любви и царь и охотник равны.

— Это ты хорошо сказал, Уча.

— Ей безразлично, в какого ты бога веруешь и какого ты рода-племени.

— Ничего себе дамочка, — засмеялся Антон.

— Если человек предаст ее любовь, она жестоко отомстит ему.

— Кто же ей изменять-то станет, коли она такая красавица...

— Она солнцелика, и страсть ее ненасытна.

— Может, скажешь, и эти ткашмапы ненасытны в страсти? — спросил Бачило и посмотрел в сторону девушек.

Девушки и дельфины плавали вместе.

От Кобулетти и до Кулеви в море было множество дельфинов. Они плавали стадами, резвились у самого берега, выныривали из воды и кувыркались в воздухе.

Девушек связывала большая дружба с дельфинами. Когда девушки шли купаться на море, дельфины, весело крича, подплывали к самому берегу. Они так радовались девушкам и, казалось, не могли прожить без них ни одного дня: они теряли покой, бессмысленно сновали по морю, тревожились, криками призывая девушек, и не отплывали от берега, пока девушки не приходили на пляж. Тогда начинался такой переполох, такой праздник, что и представить невозможно.

Стоило девушкам войти в море, как дельфины тут же появлялись возле них. Минуты эти были полны смеха, веселых возгласов, визга и плеска.

— Об этих девушках я ничего не скажу, Антон, а вот настоящая ткашмапа жестоко мстит охотнику, отвергшему ее любовь. Не видать тогда ему удачи.

— Боюсь, и нам не улыбнется удача, ибо мы пренебрегли любовью наших цариц, — засмеялся Антон.

— Я вовсе не шучу, Антон, — серьезно продолжал Уча. — Страшна во гневе отвергнутая ткашмапа.

— Ну, братец, так же страшна и любая отвергнутая женщина.

— Ты лучше послушай, что совершила одна такая ткашмапа.

— Это что же, быль или легенда? — спросил Бачило.

— Может, для кого и легенда, а я вот в лес далеко заходить долго боялся.

— Да и у нас в Полесье легенд хватает. И я порядком натерпелся страху в детстве. Что там лес, я и озера боялся пуще смерти. Болтали, что в Черном и Выгоньевском озерах живут водяные.

— Так вот, в селении Джвари в старину жил охотник, и звали его Зурхан Зурхая. Был он так красив и статен, что все женщины в округе сходили от него с ума. А жена у него была красоты неописуемой, и любил ее Зурхан без памяти. Других женщин, сказывают, он даже взглядом не удостаивал. Однажды на охоте повстречалась ему ткашмапа. Случилось это на горе Квири. Застыла ткашмапа на месте, не в силах отвести глаз от Зурхана. Да и наш охотник поразился красоте женщины. Он и представить себе не мог, что есть на свете женщина прекрасней его жены.

Подошел он к ней поближе, не привидение ли, думает, и коснулся рукой ее груди. Ткашмапа схватила его руку и крепко прижала к своей груди. Потом тряхнула головой и отбросила назад длинные волосы, до самых пят скрывавшие ее тело. И оказалась она нагой, и тело ее было прекрасно. Помутился у Зурхана разум при виде такой красоты. А ткашмапе только того и надо. Крепко обняла она своими сильными руками Зурхана и прижала к обнаженной груди. «Полюби меня», — молила она Зурхана. «К чему тебе моя любовь, да разве достоин я твоей красоты?» — удивился Зурхан. «Нужна, нужна мне твоя любовь», — твердила ему обезумевшая от страсти женщина. И огонь ее страсти опалил сердце охотника: изменил он своей жене. Целый день нежились они в объятиях на золотом ложе ткашмапы. И дал тогда Зурхан клятву лесной царице, что не приблизится он отныне к своей жене. С той поры хоть и приносил он домой всю свою добычу, но даже близко не подходил к постели своей суженой. Только забрезжит, бывало, утро, вскинет он ружье, свистнет своего пса и уйдет из дому, даже не взглянув на жену. Стоило приблизиться Зурхану к горе Квири, как тут же тянуло его к постели ткашмапы. И не могли они насытиться любовью. А жену Зурхана ревность изводила, чуяло ее сердце, что мужу другая женщина люба. Зурхан, сказывают, и охотой стал пренебрегать. Жена его таяла как свечка и наконец слегла. Тут уж сжалился Зурхан над ней, оттаяло его сердце, вновь он вернулся к супружескому ложу. С того дня перестал ходить к ткашмапе. Но вот однажды пес Зурхана с лаем понесся со двора. Зурхан схватил ружье и ринулся вслед за псом. Пес что есть силы несся к оленьему стаду, пасшемуся на склоне горы. Едва завидев пса и охотника, олени одним духом вознеслись на вершину горы Квири, где находилось золотое ложе лесной царицы. Только собрался было Зурхан сразить оленя-солнце, стоявшего во главе стада, как заговорил олень женским голосом. Опусти, мол, ружье, все равно ведь бессильна предо мной пуля клятвоотступника. И понял Зурхан, кто был тот самый олень, но ружья не опустил. Тогда оборотился олень в ткашмапу. И рухнул Зурхан на колени, стремясь вымолить прощения у царицы, но ткашмапа сказала: зря, мол, стараешься, нет тебе пощады. А Зурхан ей на это: сердце мое, мол, не камень, сжалился я над несчастной своей женой. «Ах, не камень, говоришь, — молвила в ответ ткашмапа, — так быть ему камнем. И душе твоей, и телу твоему камнем быть!» Не успела она слово вымолвить, обратился Зурхан в камень. И пес его камнем холодным стал.

— Ну и ну! Вот тебе и лесная царица. Как бы и у наших ткашмап не оказались такие жестокие сердца, — вновь повернулся к девушкам Бачило.

— Вот этого я не знаю. Но знаю одно: не давши слова — крепись, а давши — держись. А кто это правило нарушит, пусть поглядит на вершину Квири. И сейчас еще стоят там каменные изваяния охотника и его пса. Сказывают, на один день в году оживляет ткашмапа охотника и его пса. И тогда слышны на всю округу вой пса и выстрелы Зурхана.

— Славная легенда, — одобрил Бачило рассказ друга. — Не люби я свою Цисану так сильно, не преминул бы я поклясться в любви одной из наших ткашмап.

— Берегись, камнем станешь.

— Ну, ради такой девушки не грех и в камень превратиться.

— Ах, вот как ты свою Цисану любишь!

— Да я пошутил, Уча, — сказал Бачило. — Моя ткашмапа — моя Цисана. И я вовсе не собираюсь становиться клятвоотступником.

— И я не смогу своей клятве изменить, Антон. Но ох как трудно быть равнодушным к таким красавицам!

— А кто тебе сказал, что мне легко?

И все же они безразлично проходили мимо девушек, и те, окончательно потерявшие надежду, махнули на все рукой. И вновь стали безраздельными хозяевами скамеек под платанами старики и дети. А девушки даже на пляж перестали ходить. Откуда им было знать, что сердца Учи и Антона давно уже отданы другим.

Парни каждый день думали только об одном: вынуть побольше кубометров грунта из канала. Чем раньше будут осушены болота, тем скорее получат они землю.

Бачило старался в кратчайшие сроки обучить Учу управлять экскаватором, чтобы машина могла работать в две смены. Однажды, возвратясь с работы, Уча вытащил из нагрудного кармана выцветшую фотографию Ции с обтрепанными от долгого ношения краями и приколол ее к стене над кроватью. Потом вырвал листок из общей тетради, размашисто написал карандашом: «12 октября 1937 года я и Антон Бачило на нашем «Коппеле» вынули 300 кубометров грунта из главного канала» — и подвесил его на стене под портретом Ции. Потом он отступил на шаг, взглянул на карточку и улыбнулся.

— Я даю тебе слово, Ция, что каждый день буду вынимать все больше и больше кубиков.

Бачило в это время умывался во дворе. Он вернулся, когда Уча давал слово своей невесте. Уча был так увлечен, что даже не заметил возвращения друга. Антон никогда не видел фотокарточки Ции и теперь, взглянув на стену, сразу догадался, что это за девушка. Удивили его лишь слова под фотографией.

— Обещаю тебе, Ция, каждый день рапортовать...

— О чем рапортовать, Уча?

— О том, сколько мы выработали кубометров.

— Что же, это неплохо, — одобрил Бачило. — Дай-ка и я сделаю то же. — Антон вынул из нагрудного кармана фотографию Цисаны и пристроил ее над своей кроватью. — И я обещаю как можно больше вынимать грунта из канала. А рапортовать будем вместе каждый вечер, идет? — Антон рассмеялся и крепко пожал руку Уче. — Теперь слово за нашим «Коппелем». Попробуем не подвести друг друга.

— Мы свое слово сдержим, Антон, — серьезно сказал Уча. — Ради моей Ции я готов работать сутки напролет.

— Ну, и я от тебя не отстану, — подхватил Антон. — Сильная это, оказывается, штука — любовь колхидской женщины.

— А ты что, разве не слышал про историю Медеи и Язона?

— Как же не слышать, конечно, слышал.

— От кого, если не секрет?

— Мне Исидоре Сиордия рассказал.

— Исидоре Сиордия?! — удивился Уча. — Вот не думал, что такой человек про любовь рассказывать станет. Никак я в нем не разберусь, Антон. Что греха таить, работает он здо́рово. Но ни капельки он своего дела не любит. Иногда посмотришь на него — черт, да и только. А другой раз думаешь — вроде бы и не плохой дядька. Но что у него в душе — поди узнай.

— Злоба у него в душе — вот что. Не приглянется ему человек или не так что-то скажет, он тут как тут — норовит все в книжечку занести. Не к добру вроде бы это.

— Еще бы... Такое к добру не приводит.

— Фу ты! Мы о любви, кажется, говорили, и на тебе — черта вспомнили.

— Давай лучше познакомимся с нашими невестами. — Антон подошел к фотографии невесты Учи, встал по стойке «смирно», пристукнул каблуками и отрекомендовался: — Антон Бачило, очень приятно.

Уча проделал то же самое перед фотоснимком Цисаны. Потом друзья, громко расхохотавшись, обнялись.

— Так вот будет лучше.

...Когда Тариел Карда и Коча Коршия вошли в палату городской больницы, Васо Брегвадзе спал. У него был перелом основания черепа, сломано четыре ребра, вывихнута правая рука. Да к тому же еще и сотрясение мозга. Несколько дней он был без сознания, и все уже потеряли надежду на его спасение. Но он выжил благодаря крепкому организму. Рука его была в гипсе, грудь и голова забинтована, лишь глаза и губы виднелись сквозь отверстия в бинтах.

Две недели к Васо никого не пускали, и только теперь Тариелу и Коче разрешили его проведать. Чтобы не разбудить Васо, посетители решили тихо удалиться. Только-только собрались они осуществить свое намерение, как больной открыл глаза. И вдруг улыбнулся.

— Все-таки разбудили мы тебя, Васо, — встревожился Тариел.

— Н-н-ничего страшного, присаживайтесь, — после перенесенного потрясения Васо стал заикаться пуще прежнего.

— Как себя чувствуешь, Васо? — спросил Коча. Он осторожно присел на краешек стула. Тариел последовал его примеру.

— Вр-р-роде бы выкарабкался. Умирать во всяком случае не собираюсь. — Исхудавшая, по-прежнему мужественная рука Васо безжизненно покоилась на одеяле.

Тариел и Коча старались не смотреть на Васо, чтобы не выдать охватившего их волнения.

— К-к-как поживает Андро Гангия?

— Прекрасно, — ответил Коча. — Он каждый день навещал твоего лечащего врача.

— М-м-мне говорили, — сказал Васо с видимым усилием, глаза его налились кровью, и голоса посетителей едва доносились до него. — А к‑к‑как дела на стройке?

— Все нормально, — ответил Карда. — Всех рабочих Ланчхутского участка мы уже перевезли в Чаладиди. — Только теперь сообразил Тариел, что этого-то и не следовало говорить Васо. Однако глаза Васо выразили удовлетворение, и Тариел, успокоившись, продолжал: — Мы ждем тебя с нетерпением. Поправляйся быстрее и приступай к делу.

— И все ж-ж-же мне жаль бросать Ланчхутский участок.

— Ну, это же временно, — сказал Коча. — Дай срок, мы вновь вернемся на твой участок, Васо.

— Б-б-боюсь, калеке там делать будет нечего.

— Врач сказал, что через пару месяцев тебя подремонтируют и вернут нам целехоньким и невредимым, — подбодрил его Карда.

— Д-д-да я надежды не теряю, сердце подсказывает, что будет полный порядок, а вот разум не верит.

— Так ты доверься своему сердцу, — улыбнулся Коча.

— Но с-с-сердце частенько меня подводит. Вот и на том собрании. Понимал ведь разумом, что прав Андро, а сердце не соглашалось. Потому я и против пошел... Как того паренька имя, которому невесту не отдают? Он, говорят, чертовски много крови мне отдал.

— Уча Шамугия, что ли?

— В-в-вот, вот. Придется довериться сердцу — охота на свадьбе его всласть погулять.

По-прежнему неподвижно лежала на одеяле холодная рука Васо, но Тариел и Коча уже верили, что рука эта еще не раз послужит их общему делу.

«Почему не пришел Андро, почему? Почему не пришел он с Тариелом и Кочей?! — молнией мелькнуло в мозгу Васо, когда из палаты вышли начальник управления и парторг. — Чего это я всполошился, может, Андро на участке. Там ведь теперь глаз да глаз нужен... И что с ним могло случиться? Ведь, говорят, он себя сносно чувствует. И лихорадка вроде прошла. Это если поверить врачу. А если не поверить? Но какие у меня основания не верить? Нет, нет. Андро, наверное, счастлив. Ведь все идет по его плану. С чего это я вдруг так взволновался? Нет, что-то неладное с ним стряслось. Но что же с ним могло случиться? Черт те что лезет в голову. Впрочем, предчувствие меня подводит редко. Нет, положительно с Андро что-то не так. Иначе они пришли бы втроем. Втроем...»

Поздно вечером Васо попросил сестру позвонить Андро домой. Или в управление. Андро нигде не оказалось. Это еще больше встревожило Васо. Ночью он спал из рук вон плохо. Не успел утром прийти к нему врач, как Васо тут же спросил об Андро. Может, и Андро лежит где-нибудь в больнице. Нет, отвечал врач, с ним все в порядке. Просто вчера вечером он уехал в Тбилиси в командировку. Но Васо не понравился тон врача и то, что он смотрел куда-то в сторону. С чего бы это?

Все что угодно мог предположить Васо в своих думах об Андро: и то, что его треплет новый приступ малярии, и что он серьезно заболел или, в худшем случае, даже погиб, когда Риони прорывал дамбу. Но то, что действительно случилось с Андро, Васо никак не мог себе представить.

Начальник управления, парторг и другие сослуживцы Васо, убедившись, что он уже идет на поправку и что его жизни больше не угрожает смертельная опасность, перестали к нему наведываться, стремясь избежать расспросов об Андро. Они передавали ему гостинцы с нянечкой, писали записки, спрашивали по телефону о здоровье, но приходить не приходили.

Это еще больше возбуждало подозрения Васо.

«Уже две недели прошло. Что столько времени делать Андро в Тбилиси? И какие такие там дела? Ведь Андро и дня лишнего не задерживался в командировках. А может, он вообще никуда не ездил? Нет, с ним что-то случилось неладное...»

Наконец-то Брегвадзе разрешили вставать и выходить из палаты. Он запросто мог зайти в кабинет дежурного врача и позвонить Андро. Но он никак не мог на это решиться. Что-то удерживало его.

Он никого уже не расспрашивал о Гангия и запрещал себе о нем думать. Он все еще был слаб и едва держался на ногах. Плохие вести могли вконец подкосить его. Стремясь убить время, он много читал. Врач запрещал ему читать. Но он не слушался.

Васо не слишком заботился о себе. Половину зарплаты он всегда аккуратно пересылал племянникам в Тбилиси. Единственный свой костюм, пальто и обувь он носил годами. Глубоко образованный и знающий инженер, он мог и жить, и работать в прекрасных условиях, где только душа пожелает.

В Тбилиси он работал начальником отдела в системе водного хозяйства. Квартира у него была что надо да и зарплата приличная. Он самозабвенно любил театр, кино, любил бывать в кругу писателей и людей искусства. Был завсегдатаем диспутов и литературных вечеров. В общем быт его был налажен, а жизнь упорядочена. Но только началось осушение Колхидской низменности, его сразу потянуло туда. Не долго думая, он бросил все и поехал на Колхидскую стройку. Какие только невзгоды не испытал он тут: жил в бараках, сам стирал одежду и постельное белье, стряпал, питался в рабочих столовках, дневал и ночевал в лесу и на болотах, и тем не менее был доволен своей жизнью.

Гангия был его близким другом. Они прекрасно знали характер и нрав друг друга. Часто спорили, когда их мнения не совпадали. И споры эти всегда были принципиальны. Андро привлекало в Васо именно то, что он был придирчив, упрям и беспокоен. Зато и бескорыстен, беспредельно предан людям и делу. Ради человека он не пожалел бы даже жизни, но ради справедливости не пощадил бы ни друзей, ни близких, ни старших, ни младших. Потому и не хватало ему времени для себя. Так и дожил он до седых волос.

Где бы он ни работал, на строительстве или на производстве, он всегда был сторонником размаха, масштабности. Если не хватало средств, техники, рабочей силы, времени, он упорно и неотступно, где только можно, добивался необходимых средств, техники и рабочей силы. Что же касается времени, то он всегда жил завтрашним днем, будущим. И работал он для этого самого будущего.

Исидоре Сиордия пришел на строительство, движимый яростным желанием мести. Однако к тому самому месту, где некогда бесславно сгинул в болоте его отец Татачия Сиордия, взводный меньшевистской гвардии, он даже близко не подходил. Да что там близко, он старался вообще не переходить на правый берег Риони.

Если Важа Джапаридзе за чем-либо посылал его на правый берег, где располагался Чаладидский участок, Исидоре всегда находил отговорки или норовил послать туда кого-нибудь другого.

Теперь, когда стройка переместилась на правый берег, перед Исидоре во весь рост встал выбор: либо перейти работать на Чаладидский участок, либо вообще уйти со стройки. Уйти со стройки он не мог — ведь тогда пришлось бы изменить клятве, данной у отцовской могилы. Всего лишь раз побывал Исидоре у болота, в котором нашел свое последнее пристанище Татачия. Исидоре ни за что не осмелился бы прийти к этому месту в одиночестве. Впрочем, он и не знал, где находится это самое болото. Люди посоветовали ему обратиться к Гудуйе Эсванджия, который знал каждое болото в округе. И Исидоре последовал доброму совету.

Избегающий людей лесной человек так сказал Исидоре Сиордия:

— Не с добра преследовал твой папаша посланца Ленина Вардена Букия. В мою хижину шел Варден. Ради народного дела собирались там большевики. Вот и надумал предать их твой отец. Но болото преградило ему путь, связав его по рукам и ногам. Здесь и нашел свою могилу предатель. Поостерегись, парень, ходить дорогой, которой следовал твой отец, — к добру это не приведет! — Если кто был не по душе Гудуйе, он так и обращался к нему — «парень».

Исидоре не приглянулся Гудуйе с первого взгляда. И, хмуро глянув на него, Гудуйя подумал: «Яблоко от яблони недалеко падает». Гудуйя, бывало, за версту обходил то самое болото. Грязным местом почитал он могилу Татачия. И все же по доброте душевной не смог он отказать в просьбе Исидоре — повел его к могиле отца. Не дойдя до болота, Гудуйя рукой показал Исидоре: там, мол, — и остановился.

Исидоре не осмелился близко подойти к болоту. Дрожа как осиновый лист, он издали смотрел на болото. Холодный пот струился по его побелевшему лицу. Его узкие, словно прорезь копилки, глаза расширились, верхнее веко судорожно задергалось.

— Что с тобой, парень?!

— Со мной? — еще больше задрожал Исидоре.

Болото глухо ворочалось и хлюпало, рождая панический страх в душе Исидоре. Вновь сузились его глаза, и он старательно отводил их от болота. Только верхнее веко по-прежнему неудержимо дергалось.

— Пройди к отцовской могиле, преклони колено. Иначе зачем было сюда тащиться?

— Чтобы отомстить — вот зачем! Разрази меня гром, батя, если я не вымотаю душу у этого сучьего болота! Высушу. Дух из него вон. Высушу. Хайт! — погрозил кулаком Исидоре, сухоньким сморщенным кулаком. И тут же пронзительно заверещал: — Сиордия я, Исидоре, запомни, хайт!

— Оно и видно, что Сиордия ты. Смотри не ходи отцовской дорожкой, поскользнешься, — вновь повторил Эсванджия и угрожающе потряс тяжелой суковатой палкой. — Иначе не миновать тебе людской или божьей кары, — и, повернувшись спиной к Исидоре, заковылял к своей хижине.

Исидоре, оставшись один на один с болотом, встрепенулся и словно ветер понесся наутек от него в противоположную сторону. Он остервенело продирался сквозь сучья, бамбуковые заросли и кусты. Животный страх лишил его рассудка, зрения, и, налетев на дерево, он словно подрубленный шмякнулся оземь.

Это болото, на месте которого должен пройти главный канал, входило в массив, где прорабом был Исидоре Сиордия.

Важа Джапаридзе, не дожидаясь приказа о назначении его главным инженером, с завидным рвением приступил к исполнению своих обязанностей. Необходимо было в кратчайшие сроки внести изменения в проект строительства Чаладидского участка. Это и стало его основной заботой.

После поразившего его ареста Андро Гангия и беседы с начальником управления Важа старался отбросить все сомнения, связанные с консервацией Ланчхутского участка и с головой ушел в работу. День и ночь трудился он, не давая передышки ни себе, ни другим.

С Галиной он провел всего лишь первую ночь, тревожную и волнующую. С тех пор целыми днями им не удавалось видеться друг с другом. Даже ночевать не часто приходили они в дом тетушки Русудан — спали все больше в бараках в лесу.

— На что это похоже?! — спросила однажды тетушка Русудан, когда Важа, уставший и неразговорчивый, далеко за полночь уселся ужинать в кругу семьи. — Никуда не убежит это ваше болото. Оно за целые века никуда не делось, а теперь и подавно подождет маленько. Где это видано, чтобы молодожены хотя бы недельку не побыли вместе не разлучаясь. Да так и семейного счастья не почувствуешь. Может, тебе бог так велел, но при чем тут твоя жена.

— Тетя Русудан, — обескураженно посмотрел на нее Важа, — да захоти я остаться, Галя тотчас на улицу меня выгонит. Да и она сама ни за какие блага не усидит дома.

— Важа правду говорит, Русудан Григорьевна, — обняла тетушку Русудан Галя. — И земля, и болото подождут — им действительно некуда деваться, а вот человек не может ждать, потому что ему тоже деваться некуда, — она улыбнулась Важе.

— Что правда, то правда, видимся мы и впрямь редко, но все равно мы всегда вместе.

— Это как же понимать? — удивился Петре. — День и ночь врозь — и все равно всегда вместе?

— Вот так и понимать, Петр Ражденович, — улыбнулась Серова. — Сердцем и душой мы всегда нераздельны. Разве я не права, Важа?

— Еще как права! — подтвердил Важа.

— Твои мысли где-то витают сейчас, Важа, — сказала Русудан.

— Возможно, — согласился Важа. Он действительно не думал об этом, лишь краем уха слушал разговор Гали со старшими. Мысли его были заняты только одним: успеют ли вовремя построить бараки, перевезенные с Ланчхутского на Чаладидский участок.

Рабочим было очень тяжело ходить пешком на стройку из окрестных селений, где их временно поместил Лонгиноз Ломджария. Между массивами не было ни проезжей, ни пешеходной дороги. Из-за большого расстояния и бездорожья рабочие часто опаздывали на работу и уходили раньше, чтобы засветло добраться до места ночлега. В темноте люди сбивались с пути и долго плутали в чащобе, в смертельном соседстве с болотами и дикими зверями. Рассказывали, что однажды заплутавший в лесу рабочий ночевал на дереве, чтобы избежать встречи с волками, которых здесь было в избытке. Другой рабочий спасся лишь чудом. В темноте он попал в болото, и не миновать бы ему беды, не смекни он лечь на спину. Так, не шевелясь, и пролежал он всю ночь, пока не спасли рабочие, вышедшие на розыски товарища.

А тем, кто наслушался местных сказаний и легенд, то и дело мерещились лесные страшилища, то Очокоч, то Месефи, то охочая до мужчин ткашмапа. Никто не осмеливался ходить по лесу ночью.

— Не пеняйте на Важу, Русудан Григорьевна, — попросила Галина. — Он сейчас очень перегружен, и ему не до нас. Дайте срок, Важа и для нас найдет время. Так ведь, Важа? — одними глазами улыбнулась она мужу. Важа благодарно улыбнулся ей в ответ. Галина поддержка помогала ему умерять тоску по Андро Гангия, облегчала работу, скрашивала жизнь.

«Как странно, говорят, любовь редко бывает счастливой, — думал Важа. — А вот мне без Галиной любви вряд ли удалось бы продержаться. Андро ведь тоже держался благодаря своей любви к людям».

— Важа, а я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказала Галина.

— Это хорошо, что ты знаешь. Значит, я правильно думаю.

— Конечно же правильно, — снова улыбнулась ему Галина.

Да, главному инженеру было о чем подумать: консервация Ланчхутского участка и переброска рабочих на Чаладидский участок не только не сплотили людей, но вызвали разброд в коллективе, и дела на стройке пошли из рук вон плохо. Люди утратили веру, что грозило полным развалом.

Этому в немалой степени способствовали и недовольные, которых все еще было предостаточно среди рабочих, перешедших с уже обжитого места на новое.

Вода, взбаламученная Исидоре Сиордия и его приспешниками Кириле Эбралидзе, Тенгизом Керкадзе и Эрмиле Джакели, продолжавшими исподтишка делать свое дело, очищалась медленно. Исидоре был так зол на Джапаридзе, что не отдавал себе отчета в собственных поступках. С одной стороны, он вроде бы стремился свести счеты с болотом, а с другой — всячески мешал делам стройки.

Основательно подорвал веру в людей и арест Андро Гангия. Вслух рабочие своего недовольства не выражали, но стоило им остаться наедине друг с другом, как они вполголоса начинали делиться своими думами.

Да и строительство бараков было не таким уж легким делом, как это казалось вначале. Не хватало строительной древесины. Лонгинозу не всегда удавалось проследить за разборкой и перевозкой бараков. Раздосадованные рабочие, разбиравшие старые бараки, сквозь пальцы смотрели на дело своих рук. В итоге было приведено в негодность множество досок для пола, побиты окна и двери.

По массивам Чаладидского участка должна пройти трасса главного канала, здесь надо было построить коллекторы, дренажеры, проложить дороги, возвести мосты, протянуть телефонную линию, вырыть отводные каналы к Риони, Хобисцкали, Циви, срубить и выкорчевать лес.

Следовало составить новый технико-экономический проект Чаладидского участка. Для нужд строителей необходимо было построить дополнительные магазины, ларьки, столовки, амбулатории, стационары, аптеки.

Колхидская лихорадка свирепствовала почище черной чумы. Эту тяжелейшую болезнь особенно плохо переносили русские и украинцы, которых на стройке было немало.

Важа Джапаридзе выходил на работу на рассвете, забыв о еде и питье. Перехватывал на ходу где попало и что попало. Галина знала об этом и молча страдала, но помочь была не в силах. Впрочем, и ей было не до еды. С утра и до глубокой ночи пропадала она в лесах и на болотах с топографами и геологами, с гидрологами и плановиками. Где тут было думать о еде и о прочих мелочах. Даже о муже она думала урывками, да и то в редкие минуты отдыха.

Главного инженера утром видели на одном массиве, днем на другом, а вечером — на третьем. Оттуда он мчался либо в управление, либо в соседние Хобский и Ахалсенакский районы.

Стройке не хватало рабочих рук. Вместо необходимых пяти тысяч здесь работало только три тысячи рабочих.

Приближалась зима. Правда, зимы здесь бывали без снега и, что важнее, без морозов. Работа на стройке не прекращалась и зимой. На строительстве главного канала редкая неделя проходила без оползней. Видно, трасса здесь была выбрана неудачно, надо было ее менять, но решение об этом затягивалось.

Исидоре Сиордия не мог дождаться дня, когда пробьет час долгожданной мести, когда канал выйдет к ненавистному болоту. Предвкушая заветный час, он тайком потирал руки. Исидоре ни на шаг не отходил от строителей канала и всячески подгонял их, побуждая вынимать больше грунта, выкорчевывать больше пней и кустарников. Все диву давались его прыти, которой что-то не замечалось на Ланчхутском участке. Так или иначе Исидоре Сиордия не давал передохнуть ни себе, ни другим.

Хижина Гудуйи Эсванджия была недалеко от трассы главного канала. Он и после установления советской власти остался в своей хижине. Чего только не предлагал ему Варден Букия: землю, еду, денежную помощь и еще всякую всячину, лишь бы Гудуйя вернулся в родное селение, вернулся к людям. Но ни посулы, ни просьбы не помогли — Гудуйя стоял на своем.

В тридцатые годы Вардена Букия избрали секретарем Хобского райкома партии, начали создаваться колхозы, и Варден предпринял еще одну попытку извлечь Гудуйю из леса. И опять безуспешно: не сумел Варден сбить запоры с его закрытого сердца.

Но теперь, когда люди сами пришли в лес, Гудуйя не смог усидеть в хижине. Что нужно им тут, зачем они пришли? Грохот и гудение экскаваторов, рокот и лязг тракторов не давали ему покоя. А несмолкаемые взрывы совсем сбили его с толку. Близко подойти к источнику этих необычных звуков он не решался. Однажды к нему заявился Исидоре Сиордия.

— Дед Гудуйя, помоги мне уничтожить это сучье болото, — подобострастно попросил он старика вслед за приветствием. — Я сын Татачия Сиордия.

— Чего зря слова тратить. Я и так признал тебя. Это болото ничего плохого мне не сделало. Твой отец заслуживал смерти, потому оно убило его. — Гудуйя резко повернулся, вошел в хижину и притворил дверь.

Сиордия даже не пошевелился. Стоял безмолвный. Лишь заячьи его уши стали еще длинней и побагровели. Только теперь задался он вопросом, зачем это он вдруг пришел к Гудуйе, но ответить не сумел. Как мог помочь ему Гудуйя отомстить болоту?! И припомнил он, с каким презрением встретил его Гудуйя в первый приход. Припомнил и острые как лезвие его слова: «Поостерегись, парень, ходить отцовской дорожкой, поскользнешься». С тех пор Исидоре даже близко не подходил к Гудуйе и к его хижине. Однако скоро пришли сюда топографы, геологи и плановики, руководимые Серовой. Стало уже невозможно рыть главный канал по старой трассе. Оползням не было ни конца ни краю. Необходимо искать новый путь для главного канала.

Вечером, возвращаясь назад, группа набрела на хижину Гудуйи. Все удивились, увидев хижину в таком безлюдном месте. Невозможно было даже предположить, что человек может жить среди этих болот и зарослей.

Гудуйи в хижине не оказалось. Дверь была распахнута настежь. Видно, хозяин был где-то неподалеку, и группа решила дождаться его. Люди были настолько утомлены, измазаны в тине, голодны и исцарапаны, что идти дальше было невмоготу. Еще ни на одном массиве не встречали они таких топей и зарослей.

Не успели они устроиться возле хижины, как из чащи неожиданно появился Гудуйя. Одет он был в некое подобие тулупа из козьей шкуры. Длинная борода скрывала лицо, волосы свисали космами. Был он все еще крепок и могуч. В больших, чуть навыкате глазах застыла печаль. В руках его была извечная суковатая палица в локоть толщиной. Рядом с ним застыли два олененка.

Гудуйя с нескрываемым подозрением оглядел гостей. «Чего им здесь нужно? — Он догадался, что перед ним были строители. — Зачем они ко мне пришли?!» — с холодным недоверием смотрел он на них. Молчание затягивалось. Уловив явное замешательство непрошеных гостей, Гудуйя заговорил первым:

— Что уставились, человека не видели, что ли?!

Услышав его слова, Серова с облегчением вздохнула. Она никогда не верила страшным россказням об Очокоче и всякой прочей нечисти, но при виде этого чудища не на шутку заколебалась. И теперь она улыбнулась собственному страху, хотя, надо сказать, улыбка получилась несколько натянутой.

Сорок лет не улыбалась Гудуйе ни одна женщина. И теперь он стоял, с изумлением глядя на эту незнакомую женщину, облаченную в мужскую одежду, с золотой прядью, выбившейся из-под кепки. Взгляд его выражал не только изумление, но и глубокую печаль. Серова уловила это, и тут же на память ей пришло все, что она слышала о Гудуйе Эсванджия. И жалкая, испуганная улыбка, искривившая ее губы, сменилась теплой улыбкой участия и сострадания.

Сорок лет не видел Гудуйя такой улыбки. Сорок лет дружил он лишь с дикими зверями, они любили его, и их сердца были у него как на ладони. Вот и сейчас к нему тесно жались малые оленята, с тревогой и удивлением уставившись на пришельцев умными человечьими глазами. Да, Гудуйя прекрасно знает, что на сердце у этих зверят, но что творится в людских сердцах — ему уже давно неведомо. И вот теперь он понял движение сердца этой женщины, почувствовал теплоту ее улыбки, и неожиданно все заулыбались вокруг Гудуйи. Улыбалась ему златоволосая женщина, улыбались мужчины и женщины, стоявшие рядом с ней, улыбался лес, улыбалось небо.

— Дедушка, мы не нашли дорогу в Кулеви, — сказала Серова.

— Зачем вы идете в Кулеви?

— Мы исследуем новую трассу для главного канала, — ответила Серова.

Гудуйя Эсванджия не знал, что означает трасса и главный канал.

— Может, вы нам поможете, дедушка? — попросила Серова.

Гудуйя с незапамятных времен отвык от такого обращения, отвык от просьб. Никто, кроме разве что Вардена Букия, не просил его ни о чем. И вот теперь его просит эта женщина. Но что общего у этих людей с Гудуйей и что общего у Гудуйи с ними?! Он решил было распрощаться с ними, но что-то удерживало его. Может, этим «что-то» была улыбка женщины, ее просьба, глаза ее спутников, с ожиданием устремленные на него.

— Но почему я? — он не это хотел сказать. Но так уж сорвалось с языка, и Гудуйя тут же пожалел об этом.

— Только вы можете помочь нам, дедушка. Вы должны нам помочь. Без вас мы не сможем проложить путь, — настойчиво просила его Серова. — У вас доброе сердце. Вы не откажете нам.

— Нет у меня сердца, давно уже нет, — и этого не хотел говорить Гудуйя. Не мог понять он, что с ним творится. Он злился на себя.

— У вас доброе сердце, дедушка, — убежденно повторила Серова.

Гудуйя молчал. Стоял и удивлялся, почему он не доволен словами, почему вдруг дрогнули запоры его сердца.

— Эти оленята говорят мне, что у вас очень доброе сердце, — весело улыбнулась Серова.

— Да они глупые, эти оленята. Откуда у оленей уму взяться?

— У них такие умные глаза, дедушка. И у человека есть и ум, и сердце.

— Ум еще куда ни шло, а вот сердца нет у человека.

— Сердце и привело нас сюда, дедушка.

«Что это она говорит? Сердце привело...» Что-то дрогнуло в груди Эсванджия.

— Так вы поможете нам, дедушка?

Серова не отступалась со своей просьбой. Другие стояли молча. Молчала пожилой топограф Наталья Юрьева, молчал теолог Теофиле Таргамадзе, молчали двое рабочих с тяжелыми рюкзаками на спинах. Они не надеялись на его, Гудуйи, помощь.

— Дайте хотя бы переночевать у вас, дедушка.

— В хижине вам не поместиться.

— Да мы не в хижине, мы здесь устроимся, — сказал Теофиле Таргамадзе.

— Вас тут комары живьем сожрут.

— Нам не привыкать, дедушка, — сказала Наталья Юрьева. Она повернула к Гудуйе свое измученное, пожелтевшее от лихорадки и высушенное солнцем лицо. Она была обута в высокие резиновые сапоги с заправленными в них брезентовыми брюками. Куртка ее была наглухо застегнута до самого подбородка, голова повязана косынкой. Но вряд ли это могло предохранить от безжалостных атак комарья.

Гудуйя впервые видел чужеземных женщин и удивлялся, какое им дело до осушения болот, откуда они взялись здесь. И какого они роду-племени.

Он давно уже решил даже близко не подпускать к хижине людей. Он не желал, чтобы осушали болота вокруг него, он вообще никого не желал видеть. Не знал он, что среди строителей были и чужеземцы, а тем более женщины, одетые в мужскую одежду. Даже жены погонщиков скота не заглядывали в это безлюдье, и на тебе — пожаловали женщины, да еще бог весть откуда.

Мозг Гудуйи давно отвык от размышлений. Но вот теперь его заставляют думать, да еще как!

— Что скажете, дедушка? — не отставала Серова. — Так вы позволите нам здесь переночевать?

Галина так устала и измучилась от бесконечной ходьбы, ползания по колючкам и сучьям, от жары и одуряющей вони болот и ядовитых растений, от писка комаров и кваканья лягушек, что едва держалась на ногах. Все тело ныло и болело — ломило спину и поясницу, ноги и руки гудели от напряжения, глаза жгло. Она должна была уже привыкнуть к этому, ибо не раз попадала в подобные переделки. Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.

— Ночуйте уж, — сказал Гудуйя.

В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.

У Гудуйи кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.

За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйя. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйя. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйи. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.

Из молока буйволицы Гудуйя наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.

Пока Гудуйя доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».

Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйю, Серова встала и обратилась к старику:

— Будьте гостем, дедушка.

Она попросила так ласково, что Гудуйя проглотил язык от неловкости — ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него. Гудуйя понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.

— Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят, — нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.

«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» — удивленно думал Гудуйя, переводя взгляд с одного лица на другое.

— Просим, — повторил Теофиле Таргамадзе.

Не дожидаясь ответа Гудуйи, Серова взяла у него из рук кувшины.

— Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? — ободряюще улыбнулась она. — А почему у вас молоко в разных кувшинах?!

— Это буйволиное молоко, а это козье.

Гудуйя не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.

— Так это козье? — обрадовалась Серова. — А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? — быстро говорила Серова, чтобы Гудуйя не успел отказаться от приглашения.

— Пейте на здоровье, — сказал Гудуйя и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела. — Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь, — он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.

Все принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.

— Я впервые вижу такой столик, — сказала Наталья Юрьева. — Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?

— Это мингрельский стол, — пояснил Юрьевой Теофил Таргамадзе. — Мингрельцы на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки — и стол, и тарелка одновременно.

Гудуйя удивился, что табаки требует разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйя вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.

— И таких низких скамеек я никогда не видела, — рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги. — А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?

— Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые. — И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала. — Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?

— Я сыт, — ответил Гудуйя.

— Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста, — взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйе. — Угощайтесь, дедушка.

— А как вас звать? — спросила Юрьева.

— Я знаю, вас Гудуйей зовут, — сказала Серова. — Я и фамилию вашу знаю, Эсванджия ваша фамилия, ведь так?

— Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?

— Не надо так говорить, дедушка.

— Вы здесь один живете? — спросила Юрьева.

Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.

— Один, совершенно один.

— Один в такой глуши?!

— Одному лучше, — глухо ответил Гудуйя.

Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сочувствие. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?

Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйя все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.

— Какое вкусное! — едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова. — Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве... — Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйю. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. — Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?

— Молоко от одной козы, потому так и пахнет, — улыбнулся Гудуйя.

Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадованно смотрела на него.

— Как это только вашу козу волки не задрали? — спросила Юрьева.

— Ее собака стережет.

Стоило Гудуйе где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей — такое количество народу она не видела на своем веку, — повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.

— Разве собака сможет одолеть волка? — спросила Серова.

— Вот для буйвола здесь вполне подходящее место, — вставил в беседу слово Теофиле Таргамадзе.

Гудуйя не ответил.

Тучи и мрак одновременно навалились на лес.

Дружно заквакали жабы.

— Вы давно здесь живете? — спросил Теофиле Таргамадзе.

— Не помню, — нехотя ответил Гудуйя. Он устал сидеть с гостями, устал от разговоров и докучливых вопросов.

Заморосило. Теплые капли, словно клей, падали на потные лица, руки.

Никто даже не шелохнулся. С едой было покончено. Каждый в отдельности думал о Гудуйе.

«Он даже не помнит, сколько живет здесь. — Серова с болью и жалостью исподтишка разглядывала подобие хитона из козьей шкуры, босые ноги Гудуйи, потрескавшиеся от холода, жары и грязи, мохнатую седую его грудь, корявые руки с каменными мозолями на широких ладонях, клочковатую длинную бороду и седые космы, спадавшие на широкие плечи. — Как он живет здесь? И какая печаль его гнетет?»

— Я пойду огонь разведу. Дождь не перестанет всю ночь. Спать будете в хижине. — Гудуйя встал. Он чувствовал, что гости угнетены его молчанием, но говорить и общаться с людьми он отвык. Потому счел за благо удалиться. Предлог был найден.

— В хижине мы все не поместимся, дедушка! — вдогонку Гудуйе крикнула Серова.

— Должны поместиться, — обернулся Гудуйя. — Нынче ночью даже собаку на двор не выгонишь.

— Спасибо, дедушка.

— Что?!

— Да нет, ничего, дедушка.

Гудуйя уже не помнил, что означало «спасибо».

Женщины улеглись на широкий топчан Гудуйи. Сверху топчан был покрыт медвежьей шкурой. Широкой лохматой шкурой.

Наталья Юрьева тут же уснула.

А вот к Серовой сон никак не шел. Мысли о Гудуйе не давали ей покоя. Что заставило человека навсегда уйти от людей и схорониться в лесу? Глаза Гудуйи, полные глубокой печали и покорства, неотвязно преследовали ее. Серова твердо решила вывести Гудуйю из лесу, к людям. И, успокоенная этой мыслью (хотя она еще не знала, как ей удастся осуществить задуманное), Серова крепко заснула.

Мужчины, не раздеваясь, устроились прямо на дощатом полу. Гудуйя лег спать на балконе. Балкон был узкий, и дождь всю ночь лил прямо на спящего Гудуйю. Но, несмотря на это, он спал спокойно. Ни вёдро, ни ненастье, ни зной, ни холод давно не трогали его.

Он поднялся на рассвете.

Дождь перестал.

Мутно-серое небо тускло нависло над лесом. Матово переливалась омытая дождем листва. Птицы, перепархивая с ветки на ветку, задевали листья, и крупные капли дождя тяжело срывались на землю.

Птицы пробовали голоса, и отовсюду несся свист, щебет, щелк, гам.

Гудуйя часто встречал рассвет здесь, перед своей хижиной. Он давно свыкся с этими звуками, но все же голоса леса будоражили его. Он смотрел поверх деревьев. Лучи восходящего солнца освещали его лицо. Гудуйя не радовался ни лесу, ни солнцу, стоял ко всему безразличный и равнодушный. И без того бледное его лицо сделалось еще более безжизненным при неярком утреннем освещении.

Оленята лежали у его ног. Чуть в отдалении стояла собака. Все трое пристально смотрели в ту же сторону, что и хозяин.

В таком положении и застала Гудуйю Серова, вышедшая из хижины. Грудь старика освещало солнце, но на плечах и спине лежала черная тень, делавшая его огромным и громоздким. Он стоял, тяжело опираясь на суковатую палку.

Серовой показалось, что Гудуйя молится. Но скоро она поняла, что этот человек ни во что не верует, ничему не поклоняется на всем белом свете: ни солнцу, ни богу, ни провидению, ни человеку.

Так и стоял он, безмолвный и мрачный. Галина задержалась на пороге хижины, чтобы не нарушить невзначай это гробовое молчание. Все ее существо внимало голосам леса.

Блеяние козы вывело Гудуйю из оцепенения.

Пришли в себя оленята и собака.

Гудуйя повернулся к хижине. Увидел стоявшую на балконе Серову. Она была без шапки, золотые волосы рассыпались по плечам.

— Доброе утро, дедушка, — поздоровалась Серова и сошла с балкона. — Я хочу посмотреть на вашу козу. В детстве мне часто доводилось доить бабушкину козу. Можно я попробую, а?

— Ну что ж, попробуй, — ответил Гудуйя. Он взял в руки два кувшина и пошел к хлеву. Собака бежала впереди, чуть сзади шли оленята.

Коза была закрыта в хлеве. Буйволица стояла возле хлева, дожидаясь хозяина. Завидев хозяина, она коротко замычала. Тут же замекала коза. Так они приветствовали Гудуйю каждое утро.

Хозяин обычно сначала доил козу, а уж потом буйволицу. Гудуйя отворил дверь хлева и впустил Серову. Увидев вместо хозяина незнакомую женщину с подойником в руках, коза удивленно уставилась на нее.

Галина приласкала козу, проведя рукой по ее лбу и спине. Потом присела на корточки. Подвинув подойник поближе, Галина принялась доить обеими руками, и притом так ловко и споро, словно каждый день только этим и занималась.

Склонив голову набок, коза с прежним удивлением и покорством смотрела на Серову своими рыжими глазами.

— Ты моя умница, красавица, кареглазка, — ласково говорила ей Галина, довольная и обрадованная покорностью козы. Но больше всего Галина радовалась тому, что не разучилась доить. Она светилась первой радостью двенадцатилетней девочки, которой доверили важное и деликатное дело.

Гудуйя смотрел на нее и не понимал, почему так необыкновенно радует златоволосую женщину столь обыденное занятие. И что в этом такого радостного и возбуждающего? Все время, пока Серова доила козу, Гудуйя не сводил с нее глаз.

— Как зовут вашу козу, дедушка? — спросила Серова, протягивая ему жбан, полный молока. — Сколько же она у вас дает молока? И какое оно жирное!

— Чака ее зовут.

— Спасибо, Чака, — погладила козу Серова. Потом посмотрела на Гудуйю. Посмотрела так, как смотрит на отца дочь — с сочувствием, болью и теплотой.

Этот взгляд пробудил кровь в Гудуйе. Он почувствовал нечто несказанно теплое, доброе, имени чему он не знал, но что заставило быстрее биться его жесткое сердце. Галина заметила это, и ее охватила щемящая жалость к старику. Чтобы скрыть волнение, она спросила:

— Вы ведь пойдете с нами, дедушка?

— Пойду.

Проснулись и все остальные. Они вышли из хижины, разморенные спертым воздухом, и принялись жадно вдыхать свежую утреннюю прохладу. Комары исчезли. Пока гости по очереди умывались и приводили в порядок одежду, Гудуйя возился с завтраком. Он подвесил котелок с молоком над огнем и стал замешивать тесто для мчади. Галина Аркадьевна во всем старалась ему помочь. Она мелко накрошила молодой сыр, заправив его мятой и солью. Потом вынесла на балкон табаки.

Через полчаса завтрак был готов. Гудуйя пригласил гостей к столу. В отличие от вчерашнего, настроение у всех было отличное. Они с аппетитом уничтожали сыр, заедая его горячим мчади.

— Ой, вкуснота-то какая, какая прелесть, ну прямо объедение! — восторгалась Наталья Юрьева. — Вот уж не думала, что сыр едят с мятой, — обратилась она к Гудуйе. — Какую только зелень не увидишь за грузинским столом: цицмати, тархун, рехан, кондари, киндза, праси. А у нас даже понятия не имеют об этом эликсире жизни.

— Да что там зелень, за грузинским столом все эликсир, даже перец, — сказала Галина. — Тетя Русудан такие блюда готовит, пальчики оближешь.

— Ну, кухню тети Русудан я знаю. Стоит ей в управление завтрак принести, мы тут же налетаем как голодные звери.

Гудуйя не мог взять в толк, почему эта женщина не знала, что сыр заправляют мятой. Не знал он и того, что значит слово «эликсир», — наверное, что-то хорошее, решил он про себя. С нескрываемым удовольствием наблюдал он, с каким азартом расправляются его гости с мчади и сыром. Хотя, честно говоря, не понимал, что уж такого особенного нашли они в столь простом кушанье.

Впрочем, вчера даже обычное козье молоко вызвало восторг златоволосой женщины. А вот сегодня настал черед желтолицей. Гудуйя направился в хижину. Вытащив из кадушки головку сыра, он возвратился к табаки, достал из ножен, подвешенных к ремню, нож, крупно нарезал сыр и разложил его на табаки.

Галина первой взяла кусок сыра. Надкусила.

— Честное слово, такого сыра я никогда не ела в своей жизни. Даже у тетушки Русудан, — протянула она. — Дедушка, как называется этот сыр?

— Сыр этот называется казла. — «Вот так так, что они, казлы не ели, что ли?»

— Знаете, дедушка, — прервав еду, обратилась к Гудуйе Наталья Юрьева, — был в старину ученый такой, доктор, Гиппократом звался. Так этот самый доктор писал, что в сыре сила имеется.

— Какая еще сила? — не понял Гудуйя, что бы это могло значить. — Откуда это в сыре силе взяться?!

— Да еще какая, оказывается, сила, дедушка! — продолжала Юрьева. — Сыр чахоточных лечит, при малокровии помогает, печеночников исцеляет и кто знает, кого еще. Люди очень уважают сыр. В Канаде, есть такая страна за океаном, сыру памятник поставили в семь тысяч пудов весом. И французы от них не отстали — тоже соорудили памятник сыру.

— Древние греки, — вмешался в разговор Теофиле Таргамадзе, — сварят, бывало, сыр и уложат его в плетеные корзины.

— Зачем это молодой сыр в корзины укладывать? — удивился Гудуйя. — Сыр в кадушку положить надо.

— В старину, наверное, иначе сыр готовили.

С мчади гости разделались довольно быстро. Но голод все еще не был утолен. Гудуйя, не предполагавший, что гостям придется по вкусу его мчади и потому испекший всего лишь один кеци, расстроился. Но гости достали из вещмешков черный хлеб и запили его все еще теплым молоком.

После завтрака Гудуйя, прибрав со стола, без излишних напоминаний стал собираться в путь. Он накормил собаку, привязал козу в кустах возле хижины, заткнул топор за пояс, взял в руки посох и повел за собой гостей.

Гудуйя шел босиком. Тулуп из козьей шкуры был ему явно коротковат и узок. Шел он неторопливо и размашисто, с такой силой ударяя посохом в мокрую землю, что тот с каждым ударом чуть ли не на целый вершок уходил в податливую почву. Ни пищи, ни воды он с собой не взял, ибо ел лишь два раза на дню. Ему казалось, что и гости едят так же.

Галина, пытаясь не отстать, всячески подлаживалась к шагу Гудуйи. Однако ей это оказалось явно не под силу, и вместе с другими она следовала за Гудуйей чуть позади.

Начиная с этого дня Гудуйя две недели ходил с партией Галины. Он прокладывал дорогу в таких дебрях, где даже черту было не пробраться.

Стояли солнечные дни, но было не жарко. Партия старательно трудилась с утра и до самого позднего вечера. Гудуйя не только был проводником, но и незаметно для себя самого постепенно втягивался в работу экспедиции. Он рыл канавы, таскал нивелир, затесывал вешки и вбивал их в землю. Одновременно он ухитрялся еще и стряпать, невесть откуда носил питьевую воду. Он привык к людям, стал словоохотливей, и печаль в его глазах таяла. Отчуждение и напряженность понемногу сошли с его лица. Возвращаясь поздним вечером в хижину, он пек неизменный мчади или варил гоми. По ночам он ладил сети на Хобисцкали, и свежая рыба не переводилась на столе.

Галина во всем помогала Гудуйе. Она сама месила тесто, жарила рыбу, мыла посуду, доила козу и буйволицу, делала сыр. И все это получалось у нее так ловко и красиво, что Гудуйя глаз не мог от нее отвести. Все ликовало в нем, хотя лицо его по-прежнему оставалось неулыбчивым. Что ж, не мудрено: сорок лет улыбка не касалась его губ, а за такой срок ото всего можно отвыкнуть.

Наталья Юрьева прибирала в хижине и подметала двор.

Однажды вечером после ужина Серова, улучив минуту, подсела к сидящему на балконе Гудуйе и как бы мимоходом обронила:

— Каждому работающему в нашей партии положена спецодежда.

После двух дней сомнений Гудуйя наконец сдался. Получив у Серовой положенную ему спецодежду, кирзовые сапоги и мыло, Гудуйя направился к Хобисцкали. Долго мылся Гудуйя в реке.

И, вернувшись, еще не скоро вошел в хижину. Тело его никак не могло привыкнуть к стесняющей его обуви и одежде. Гудуйя сначала покрутился в хлеву, затем принялся колоть дрова. Серова и ее товарищи разгадали причину столь длительного отсутствия Гудуйи и поспешили раньше времени улечься спать. Наутро они старались не глядеть на Гудуйю, чтобы не выдать невзначай охватившую их радость. Непривычно было видеть в обычном рабочем облачении лесного человека. Спустя неделю Серова привезла для Гудуйи из Поти еще и плащ с брезентовым капюшоном. Потом выписала Гудуйе зарплату и уговорила его пойти с ней в контору получить деньги.

Весьма смутно представлял себе Гудуйя, что такое зарплата и зачем она нужна человеку. Когда Серова объяснила ему ее назначение, Гудуйя воскликнул: «Так на что же мне сдались эти деньги? Сорок лет я обходился без них, и сейчас проживу не хуже». После долгих уговоров Серова наконец уломала старика. Мы, мол, столько заставляем вас работать, как же можно без зарплаты, нас ведь за это под суд отдадут. Что оставалось делать Гудуйе? Не причинять же неприятности Серовой, боже упаси. Контора так контора, согласился он. Это все хорошо, сказала Серова, но как же вы пойдете в контору в таком виде — небритый и нестриженый? Не знал Гудуйя, что такое эта чертова контора, но ничего не поделаешь, назвался груздем — полезай в кузов. Да попроси его Серова в огонь броситься, и за тем бы дело не стало — Гудуйя без раздумий исполнил бы любое ее желание. Вот так медленно пробуждалось в его душе никогда досель не испытанное им отеческое чувство к молодой женщине.

Тщательно подстриженный, гладко выбритый, опрятно одетый, посмотрелся Гудуйя в зеркало и не узнал себя. Сколько воды утекло с тех пор, как последний раз гляделся Гудуйя в зеркало? Все эти годы он видел свое отражение разве что в реке да еще в лужах.

Когда Серова привела Гудуйю в Коратскую контору, он едва не потерял голову от одного лишь вида экскаваторов, бульдозеров, землечерпалок, тракторов, грузовиков, не говоря уже о толпе рабочих стройки.

Деревенский житель, не видавший на своем веку ничего, кроме лошадей и телег, очутился вдруг в самой гуще галдящего пестрого люда, в окружении машин, вытряхивающих из земли душу. Не мудрено, что все вокруг показалось ему странным наваждением.

Гудуйя изо всех сил тер глаза руками, кряхтел, вздрагивал, как ошпаренный отскакивал от людей, боясь наступить им на ноги, невзначай толкнуть или, что еще хуже, сбить кого-нибудь с ног.

Получив в конторе причитающиеся ему бумажки, Гудуйя в сопровождении Серовой пошел осматривать стройку. Серова долго показывала ему все, что уже сделано и что еще предстоит сделать.

— Осушим мы болота, дедушка, и столько земли получим. Поглядим тогда, как наши невесты будут отвергать женихов из-за безземелья.

Печаль, подобно туче, набежала на лицо Гудуйи.

— Так не станут невесты отвергать безземельных женихов, да?

— Конечно, не станут, дедушка.

— Ты, случаем, не знаешь Вардена Букия?

— Нет, дедушка, не знаю.

— А Тариела Карда?

— Тариел Карда самый главный человек на нашей стройке.

— Не может быть?! — обрадовался Гудуйя. — Шестнадцать лет уже с тех пор минуло, а я как сейчас помню, Варден Букия и Тариел Карда говаривали, скоро, мол, такое время настанет, не будет на земле нашей ни одного безземельного крестьянина.

— Правду они сказали, дедушка.

— Это вроде бы Ленин сказал. Эту весть нам Варден Букия привез. В той самой моей хижине и рассказал он об этом большевикам. Как это ты Вардена Букия не знаешь, а?!

— Не приходилось мне с ним встречаться. — Серова знала Вардена, но не хотела расстраивать старика вестью об его аресте.

— Ну, посуди сама, как я мог поверить, что не останется в нашей стране ни единого безземельного крестьянина?

— А теперь-то верите, дедушка?

— Коли вы и впрямь эти болота осушите, хочешь не хочешь, а поверишь. Тогда всем земли хватит.

— Вот тогда и бобылем никто не останется, ведь верно, дедушка? Вы знаете, сколько у нас на стройке бобылей поневоле работает? Уйма. И все из-за этого. Но отныне кончится у наших мужиков холостяцкое житье-бытье.

— Кончится, — эхом отозвался Гудуйя и отвел глаза в сторону.

С того самого дня Гудуйя Эсванджия не давал Серовой проходу, выпрашивал у нее работу потяжелей да побольше.

На составление технико-экономического проекта потребовались вся осень и зима. Гудуйя Эсванджия ни на один день не разлучался с партией Серовой. В холод он разводил костер в лесу, работал за двоих и к тому же ухитрялся еще и стряпать.

Все члены партии полюбили Гудуйю, относились к нему с уважением и даже с некоторой робостью. В один из солнечных весенних дней Серова усадила Гудуйю в машину мужа, ни словом не сказав, куда собирается его везти. Через некоторое время машина мчалась по улицам Поти. Никогда еще не покидал Гудуйя пределов своей деревни и Коратского леса.

Город он видел впервые в своей жизни. Но, как ни странно, тот не произвел никакого впечатления. Не удивили его ни корабли под чужеземными флагами на мачтах, которых было в порту великое множество, ни железнодорожный вокзал, ни поезда, ни мощеные или заасфальтированные улицы с тротуарами, ни многоэтажные кирпичные и каменные дома, ни машины, ни толпы спешащего по делам люда.

В машине Гудуйя сидел спокойно и невозмутимо, ни к чему не проявляя особого интереса.

Галина возила его по всему городу, попутно объясняя, что к чему и как. Гудуйя хранил молчание и даже ничего не спросил.

Наконец Галина остановила машину возле управления строительства. Единственное, что нравилось Гудуйе, — как управляла машиной эта женщина. Серова вышла из машины, распахнула дверцу и помогла выбраться Гудуйе. Затем она предложила ему зайти в помещение. Гудуйя безропотно последовал за ней.

Они поднялись на второй этаж. В коридоре было довольно многолюдно. То и дело открывались и закрывались двери, сотрудники управления и народ со строек заполняли коридор. На всех дверях были таблички с названием отделов и фамилиями сотрудников. И служащие управления, и посетители тепло и дружелюбно здоровались с Серовой. Ее приход всегда вносил оживление и радость в несколько однообразную жизнь управления.

Серова тоже радовалась встрече с работниками управления. Для каждого из них у нее находились добрые, ласковые слова, улыбка. Но сейчас она едва здоровалась со знакомыми, направляясь с Гудуйей прямо к кабинету начальника управления.

— Тариел Григорьевич у себя? — поздоровавшись, спросила она у секретарши.

— У себя, у себя, Галина Аркадьевна, — сердечно отозвалась секретарша.

— Есть у него кто-нибудь?

— Никого, Галина Аркадьевна, пожалуйста.

Секретарша открыла дверь. Серова посторонилась, пропуская вперед Гудуйю, и последовала за ним. Не успел старик войти в кабинет, как тут же застыл как вкопанный. Он сразу признал Тариела Карда, несмотря на то что тот основательно изменился. Гудуйя помнил его в гимнастерке, перетянутой портупеей, в бурке и башлыке. Но, самое главное, Карда тогда носил бороду.

Теперь же за столом сидел совершенно седой, гладко выбритый мужчина в костюме.

Гудуйя-то признал Карда, а вот Карда никак не мог признать Гудуйю в этом тщательно остриженном, гладко выбритом старике в спецодежде строителя. Да и как было узнать, если в памяти его навсегда остался эдакий леший, с бородой по самые глаза, с нечесаными длинными космами, босоногий и в козьей накидке со свалявшейся шерстью. Запомнился ему и его суковатый посох в локоть толщиной.

— Что, не узнали своего старого друга, Тариел Григорьевич? — спросила Серова.

Тариел Карда с напряженным вниманием разглядывал старика и никак не мог понять, где он видел его раньше. Карда встал, подошел вплотную к Гудуйе и еще раз внимательно вгляделся в его лицо. И наконец он вспомнил, узнал его. По глазам. По невыразимо печальным глазам.

— Э-э, да ведь это Гудуйя Эсванджия! — воскликнул Тариел и обнял Гудуйю. — Гудуйя-леший — вот ты кто, я по глазам тебя признал. — Тариел изо всей силы тряс узловатую руку Гудуйи, не сводя с него глаз. — Как же ты изменился, Гудуйя!

— Вот и мне он лешим показался, когда я впервые увидела его в лесу возле хижины.

— Рад, от всей души я рад видеть тебя, Гудуйя! — Тариел еще раз оглядел Гудуйю с головы до ног. — Я вижу, и ты за осушение болот принялся. Вот это здорово! — Карда, радуясь как дитя, подвел Гудуйю к дивану, усадил его. — Для Вардена Букия ты оказался крепким орешком, не смог он тебя из лесу выманить. — Карда повернулся к Серовой. — Этот орешек, как я вижу, вам оказался по зубам. Ничего не скажешь, вы просто ткашмапа, да и только. Ну что, выкурила она тебя из лесу, Гудуйя? Ведь недаром говорят, что ткашмапы даже леший боится. Вот так так? — Тариел говорил без умолку, лукаво поглядывая то на Гудуйю, то на Серову. — Ну и рад же я! Не знаю как и благодарить вас, Галина Аркадьевна! Ну что, Гудуйя, поверил ты наконец, что всем теперь земли хватит?

— Верю, Тариел, — сказал Гудуйя. А сам с горестью подумал: «На кой черт мне теперь земля сдалась, дурню старому? На могилу разве что...» Теперь Гудуйя старался для других, другим отвоевывал землю у болота.

— Как же вам все-таки удалось выманить его из лесу, Галина Аркадьевна? Признавайтесь. — Тариел никак не мог успокоиться. Ведь перед ним сидел сам Гудуйя Эсванджия. А это что-то да значило. — Садитесь, садитесь, Галина Аркадьевна. — Только сейчас догадался предложить Карда и подвинул ей стул.

«Вот тебе и на! Женщина меня в лес спровадила, женщина меня и выманила», — подумал Гудуйя.

— Он, наверное, столько земли выбрасывает из канала, сколько «Коппель» и «Пристман», вместе взятые, — пошутил Карда.

— Ненамного меньше, Тариел Григорьевич, — засмеялась Серова. — Вы только взгляните на эти руки — ну чем не ковш экскаватора?!

— Помнишь, Гудуйя, как ты этими самыми руками едва не задушил члена учредительного собрания Евгения Жвания, помнишь? Мы тогда хоронили нашего друга Орлова, — пояснил он Серовой.

— Как же не помнить, Тариел, все помню, — ответил Гудуйя и неожиданно сказал: — Года три тому назад приходил ко мне в хижину один человек, уговаривал осушать болота. Андро Гангия его звали. Он, случаем, не у вас работает?

При упоминании имени Андро Тариел Карда сразу помрачнел. Он долго медлил с ответом, потом встал, нервно прошелся по кабинету и, не глядя в глаза Гудуйе, ответил:

— Он у нас уже не работает. Его на другую работу перевели.

— Что же это с ним так дурно обошлись? Зачем нужно было переводить на другую работу такого болеющего за дело человека?

— Да, с ним обошлись дурно, Гудуйя, очень дурно. — Тариел подошел к Гудуйе. — С той самой ночи мне все было недосуг прийти к тебе, Гудуйя, ты уж извини.

— А на что я вам был нужен? — понурил голову Гудуйя. Он старался не смотреть на Карда. Только сейчас он почувствовал горечь оттого, что стал не нужен тогда Тариелу и его товарищам.

Карда уловил его состояние. И ему стало стыдно за себя.

— Но Варден, я помню, не раз захаживал к тебе, Гудуйя.

— Варден-то был, а вот ты...

Тариел хотел объяснить, почему он так и не сумел больше повидать Гудуйю, почему не нашел для этого времени, но теперь это не имело смысла, точнее, потеряло смысл. И он решил отделаться шуткой, с тем чтобы рассеять неловкость, неожиданно возникшую между ними.

— Так ты мне все же не ответил, как удалось этой женщине сделать то, что не сумел сделать Варден Букия?

— Да нет же, Тариел Григорьевич. Я тут ни при чем. Это дело позвало дедушку Гудуйю.

Гудуйя сидел, не поднимая головы.

— Как раз дело тут и ни при чем, — угрюмо сказал Гудуйя. — Меня человеческая доброта позвала — вот кто. До прихода этой женщины я не верил в доброту человеческого сердца. Вот так.

— Нравится тебе твоя нынешняя работа, Гудуйя? — спросил Карда.

— Человек не должен чураться никакой работы.

— Хорошо сказано, дедушка Гудуйя, — одобрила Серова.

Еще до выписки из больницы узнал Васо Брегвадзе об аресте Андро Гангия. Сначала он не поверил, не мог поверить своим ушам, рассудку и сердцу. Этот всегда неторопливый, солидный, упорядоченный и даже несколько консервативный человек вдруг сразу утратил все черты своего характера.

Не добившись выписки из больницы, в одной пижаме, он ночью сбежал из больницы домой и утром следующего дня заявился в управление. Ни с кем не поздоровавшись, он стремительно одолел лестницу, коридор и резко толкнул дверь приемной начальника управления. Все встречные с изумлением глядели вслед смертельно бледному, всклокоченному и задыхающемуся Васо. И тут же поняли причину необычного возбуждения инженера Ланчхутского участка. Одни понимающе качали головой, другие, в знак сочувствия, многозначительно молчали.

Даже не взглянув на секретаршу, он прошел к кабинету Карда, распахнул дверь и прямо с порога накинулся на начальника управления:

— П-п-почему вы от меня скрыли?! — Васо смерил Карда жестоким суровым взглядом. Шапку он держал в руках и немилосердно мял ее.

Карда встал и протянул руку для приветствия, но, натолкнувшись на холодный взгляд Васо, смущенно опустил руку.

— Садись, Васо... Ты был в таком состоянии... Я не смог...

— Пр-пр-премного благодарен за участие, но, представьте, я в нем совершенно не нуждался. Зря изволили беспокоиться! — грубо бросил Васо и рухнул на стул. Обхватив голову руками, он тяжело облокотился на стол и сидел так долго, стремясь успокоиться. Но это ему никак не удавалось.

Карда молча стоял над ним. Утешать Васо было бессмысленно. И он со щемящей горечью смотрел на беспомощно вздрагивающие плечи мужчины.

И дома не смог успокоиться Брегвадзе. Он четко, до мелочей вспоминал совещание в ночь перед наводнением. Перед его взором неотступно возникало пышущее лихорадочным румянцем лицо Андро. С каким самообладанием выслушивал Андро несправедливые его, Васо, слова, незаслуженные упреки.

Лежа в больнице, Брегвадзе не раз перебирал в памяти все события той ночи и окончательно пришел к выводу, что предложения Андро были продиктованы интересами дела и имели громадное значение для судеб строительства. Совесть не давала ему покоя. Из больницы он сбежал не только потому, что узнал об аресте Андро. У него возникла неодолимая потребность во всеуслышание признать свою неправоту перед Андро, ошибочность своей позиции.

Вечером он позвонил Тариелу Карда и попросил завтра же направить его работать на Чаладидский участок, самый трудный и нужный участок. Должность не имеет никакого значения, согласен на любую работу, сказал Васо. И подумал: «Лишь бы искупить свою вину перед Андро».

Напрасно пытался Карда убедить его, что в таком состоянии работать невозможно — ведь это могло губительно сказаться на его еще не окрепшем здоровье. Брегвадзе вспылил: ах так, ну тогда я пойду на стройку чернорабочим!

Прекрасно зная характер Васо, Карда понял, что его слова — не пустая угроза. И Карда скрепя сердце направил Васо на действительно самый тяжелый массив — на прокладку главного канала, берега которого неумолимо разрушали оползни. Это создавало постоянную угрозу жизни землекопов. Работа на канале никому особенно не улыбалась, но дело есть дело, и люди работали, позабыв страх. Оползни задерживали и своевременную сдачу канала. Сползшую землю необходимо было выбрасывать снова, бесконечно приходилось укреплять стены, что требовало дополнительных и не предусмотренных сметой расходов. Одним словом, дело тормозилось.

Брегвадзе обрадовался своему назначению на главный канал. Здесь он знал каждого из работающих: и рабочих, и технический персонал. Со всеми у него были добрые, деловые отношения. Даже с Исидоре Сиордия.

Брегвадзе высоко ценил в каждом человеке его деловые качества и готов был закрыть глаза на любые недостатки, пусть весьма существенные. Однако он видел, что прораб Сиордия заискивал перед начальством, вилял хвостом перед каждым, стоявшим выше его по положению, и буквально садился на голову каждому, кто хоть немного зависел от него. Брегвадзе была ненавистна эта черта характера Сиордия. Прораб, тушуясь перед своим непосредственным начальником, не осмеливался измываться над рабочими в присутствии Васо.

Ни на одном из массивов Ланчхутского участка не оползали берега каналов, хотя почва там была не менее болотистой, чем в Корати, Квалони или Чаладиди.

Так почему оползни не давали покоя строителям главного канала? Брегвадзе решил лично обследовать всю трассу главного канала. Уже несколько раз он вдоль и поперек исходил все участки главного канала. Сиордия повсюду сопровождал его. Вместе с ними ходил и Гудуйя Эсванджия. Они досконально обследовали стены канала, внимательно осмотрели и местность, по которой канал предстояло вести дальше. Поисковую работу здесь проводила партия Серовой. Каких только оползней не насмотрелся на своем веку Васо Брегвадзе! И всегда их основной причиной были подпочвенные воды.

«Да, трасса изучена из рук вон плохо, — думал Васо. — Но почему хотя бы Андро Гангия не обратил на это никакого внимания? Нельзя было этого не увидеть, нельзя. Непонятно, в чем тут дело».

Когда Андро Гангия пришел работать в управление, трасса главного канала давно уже была утверждена.

Исидоре то и дело заглядывал в глаза Брегвадзе. Он прекрасно понимал, что волнует инженера, и удивлялся, почему тот ни о чем не спрашивает его, Исидоре. Ведь Сиордия пришел на строительство намного раньше Васо. Сначала Исидоре работал на Квалонском массиве Чаладидского участка. Он отлично помнил все этапы разработки технико-экономического проекта. Да что помнил, он сам принимал непосредственное участие в его разработке. Васо Брегвадзе хоть и знал об этом, но никогда ни о чем не спрашивал. У Исидоре аж скулы сводило от нетерпения и злости. Наконец он не выдержал и, поколебавшись, вкрадчиво сказал:

— А я знаю, о чем вы думаете, товарищ Васо.

— О чем же? — быстро спросил Васо, раздраженный его тоном.

Гудуйя Эсванджия прислушался. И ему не понравился тон Исидоре. Он сумрачно уставился на него.

— Тяжело говорить, но и молчать я не имею права, — проговорил Сиордия.

— Так говори же! — тоном приказа потребовал Васо, предчувствуя недоброе.

— Вы думаете, куда это глядели гидрологи, составляющие проект?

— Н-н-ну, и куда же они глядели, по-твоему? — заикаясь от волнения, выдавил из себя Васо.

— Тяжело говорить, товарищ Васо, — вновь повторил Исидоре, вытирая холодный пот. Он чертовски робел перед Брегвадзе, тем более сейчас, когда встречался с его взглядом, полным невысказанной угрозы. — Очень тяжело говорить, товарищ инженер.

— Почему же тяжело, если ты собираешься говорить правду?

— Тяжело потому, что составители проекта умышленно пренебрегли влиянием подпочвенных вод, — едва слышно промямлил Сиордия.

Брегвадзе по-прежнему грозно смотрел на него. Предчувствие чего-то недоброго еще больше усилилось.

Перетрухнувший Сиордия решил было не продолжать, но отступать было уже поздно. Все равно Брегвадзе заставил бы его говорить.

— Так кто же все-таки пренебрег этим? И притом со злым умыслом?!

— Враг, товарищ инженер.

Брегвадзе с трудом сглотнул обильную слюну. Слово застряло в горле, и он с нескрываемым презрением в упор смотрел на Исидоре.

— Почему вы на меня так смотрите, товарищ инженер? — от страха у Исидоре волосы встали дыбом.

— Кто?

— Враг народа, — визгливым, тонким голоском пропищал вконец перетрухнувший Исидоре, — Андро Гангия.

— Что? — взревел Брегвадзе. Слова Сиордия как обухом по голове поразили его. Руки его невольно сжались в кулаки. Еще мгновение, и он обрушил бы их на гнусную физиономию Сиордия, но брезгливость удержала его. — Исидоре, — с ненавистью глухо проговорил он, — Исидоре, ты неплохой работник, но мерзавец каких поискать... — Больше говорить он был не в силах. Дрожь била его крупное тело. Он уже не смотрел на Исидоре. Голова пошла кругом, и, чтобы не упасть, он крепко ухватился за плечо Гудуйи.

— Достаточно вам и того, что я хороший работник... А мерзавец я или нет — мое личное дело.

— Дудки, сучий ты потрох! — зловеще гаркнул Гудуйя и так посмотрел на Исидоре, что у того душа в пятки ушла от страха.

Васо Брегвадзе был единственным человеком, который по-человечески относился к Сиордия. И вот теперь Исидоре понял, что потерял и этого человека. Исидоре не привык раскаиваться. Убей он своего сына, и то вряд ли посетило бы его раскаяние. Но с сегодняшнего дня он оставался один-одинешенек, потому его захлестнула жалость к себе.

Однажды сотня сванов оставила работу на участке канала, где только что произошел оползень. Сидя на дамбе, они покуривали и ожесточенно спорили.

— В конце концов, мы работаем не только ради денег, — говорил коренастый, низкорослый Георгий Чартолани, теребя короткую бороду.

— Пора собирать манатки, — сказал Адиль Чегиани.

— Не сегодня, так завтра погребет нас обвал.

— Роешь, роешь эту проклятую землю, а вперед ни шагу. Только успевай убирать оползни.

— Это еще что! Ни жрать, ни пить нечего.

— И жилье хоть удавись.

— А комарья-то, комарья, из лихорадки не вылазим.

— А попробуй лекарств достать...

Поодаль, чуть повыше, работал на канале Гудуйя. Одним ударом ноги он по самую рукоятку загонял лопату в осыпавшуюся землю. Словно играючи бросал он на бруствер большие глыбы. Работал он истово, но ухо держал востро.

Сто сванов свободно заменяли на канале два экскаватора. Уйди они, и строительство канала затянулось бы на неопределенный срок.

«Сваны не должны уйти», — думал Гудуйя. Только он кончил работу и собрался было подойти к сванам, как увидел идущих навстречу Брегвадзе, Серову, Шамугия и Бачило. Гудуйя подошел к ним.

— Сваны собираются уходить.

— Знаю, — сказал Брегвадзе и остановился.

Остановились и остальные, прислушиваясь к громкой беседе сванов, не обращавших на них никакого внимания.

— Собрать манатки — дело не хитрое, — встал Кижи Гардапхадзе, сухощавый, в черном архалуке. Он внимательно оглядел всех глазами навыкате с нависающими над ними косматыми бровями. В зубах у него дымилась трубка. — Но как мы покажемся на глаза нашим близким?

— А здесь чего дожидаться? — спросил его Джансуг Гуджеджиани.

— Авось найдут управу на эти чертовы оползни, — ответил Кижи. — Помню, когда мы рыли квалонский канал, Андро Гангия сказал...

— И в Квалони этих оползней было до черта, — перебил его Георгий Чартолани.

— Так вот, Андро Гангия сказал тогда, что оползни бывают из-за грунтовых вод.

— И что же? Нет от них спасения, что ли? — воскликнул Адиль Чегиани.

Брегвадзе, Серова, Шамугия, Бачило и Гудуйя затаив дыхание слушали разговор.

— И еще он сказал, что если так будет продолжаться...