Земля и люди. Очерки.

БОГАТЫЙ ОВИН

Вот уж чего не любит Нифантий Афанасьевич Баталов, так это когда к нему подъезжают издалека. Сам он привык говорить напрямую: хоть просить, хоть отказывать. Без лишних слов и экивоков.

Однако Пашка, только пришел сегодня из мастерской, начал обхаживать отца: что делал, да как здоровье, да дом у нас, мол, ничего, просторный, жить не тесный… Спрашивается, зачем хитрить, отец сына сызмальства видел насквозь и сейчас, хоть тот и бригадир тракторной бригады, зовется по имени-отчеству, для Нифантия Афанасьевича его дальний подход все равно понятен: хочет во время уборки оставить свою должность на отца, а сам поработать на комбайне.

— Так ведь?

Так, кивает. А то — «дом просторный…»

Другие планы были у отца на этот август. Дело в том, что задумал Нифантий Афанасьевич новый дом себе поставить. Этот-то хорош, слов нет, хотя срублен был еще до войны молодым Нифантием, и сейчас стоит картинкой, но живут они в нем вместе с сыном, а тот тоже мужик с семьей, своим жильем пора обзаводиться. В жизни ведь как — у каждого должен быть свой очаг… Отец с помощью сына срубил небольшой домик, и уж немного осталось до полного завершения.

— Сам знаешь, некогда мне нынче, — начал было Нифантий Афанасьевич.

Но Пашка, видя неуверенность отца, только разгорелся:

— Да что ты, после страды возьмемся, мигом с домом закончим, я и мужиков в помочь позову.

Знает сынок, чем брать отца. После страды… Да, конечно, страда — святая для крестьянина пора. Сейчас Нифантий Афанасьевич па пенсии, времени свободного у него хоть отбавляй, но вот со здоровьишком хуже. Особенно в последний год: в ногах появилась не ведомая раньше слабость — верный спутник старости. Потому-то и хотел Нифантий Афанасьевич нынче уйти от страды, провести август не в поле, а в новом доме — потихоньку полы настелить, рамы вставить, да мало ли что по мелочам, где большого здоровья не требуется.

Хотя против задумки сына Нифантий Афанасьевич ничего не имеет, однако соглашаться на его предложение не спешит. Да, комбайнеров у них, в совхозе «Криулинский», не хватает, и, конечно, умелые руки Пашки ой как пригодятся хозяйству. Но ведь и отец — не может он быть всегда палочкой-выручалочкой. Нифантий Афанасьевич и в прошлом году оставался за сына, и в позапрошлом… семь лет подряд с тех пор, как ушел на пенсию. Сейчас отцу уже под семьдесят, не те это годы, чтобы успевать доглядывать за бригадой.

— Нет, нынче я тебе не помощник, — сказал Нифантий Афанасьевич сыну. — Укатали сивку крутые горки.

— Ну уж, батя, ты скажешь…

— Скажу. Вы там о чем все время думаете — людей не хватает! — оборвав его, уже рассердился старик. — Чё чесать затылок, когда хлеб поспеет? На будущий год опять страда будет, опять к бате пойдешь с тем же? Да и не выручит вас один человек.

«Зря серчает отец, — подумал Павел. — Механизаторов у нас нынче, может, и хватит, но опытных не так уж много, больше молодежь после курсов. А хлеб уродился добрым, надежных рук ждет».

Он встал из-за стола и, бросив: «Дело хозяйское, отец, не хочешь — не надо», — вышел в другую комнату.

Вот именно, дело хозяйское, — все еще продолжая сердиться, думал Нифантий Афанасьевич. — Вчера вон внук из соседнего поселка прибежал: «Дед, я опять на комбайн нынче, папка тоже, и дядя Павел, наверное, с нами».

«Наверное»-то и мешает. Дядя Павел привык: как уборка, так бригадирские обязанности на отца сваливает, а отец — старик, понимать бы уж надо: всю войну человек прошел, тридцать лет комбайнерил.

— Ложился бы, отец, — позвала жена. — Завтра опять ни свет ни заря поднимешься.

— А ты, мать, тоже все не спишь? — он взглянул на жену, уже успокоившись. Она сидела со спицами, и он подумал: вот и ты тоже постарела, Павлина моя свет Григорьевна. Сидишь, что-то вяжешь, как еще только глаза твои видят. И называешь меня все так же — отец, — как назвала впервые, когда я пришел с войны, плача и улыбаясь сквозь слезы.

— Успею, мать, высплюсь…

Сына Пашку трудно в чем-то переубедить. Он с детства был такой: что задумает — сделает, упорный. Это хорошо. Крестьянская жилка у Пашки: и бригадир он неплохой, мужики говорят, а что касается комбайнерства — вовсе весь в отца — днюет и ночует в поле в страдное время…

Только Нифантия Афанасьевича Павел напрасно уговаривает, понять отца надо. В прошлом году старик, когда сдавал бригаду сыну, ног под собой не чувствовал, так умаялся за какой-то месяц. Вот она, Павлина Григорьевна, сейчас молчит, а ведь хорошо помнит: пришел муж вечером домой, сел на крылечко и долго не заходил в избу, смолил папироски, щурясь на солнышко, яркое в те последние дни бабьего лета.

Он сидел на крылечке и вспоминал страду. Ах, хорошо вспоминать страду, когда она только закончена, когда в закрома засыпан добрый хлеб и мужики готовятся к своему любимому празднику — «богатому овину». «Богатый овин» — это когда дело сделано, душа спокойна, а совесть чиста не только потому, что план государственный выполнили, главное — перед самим собой совесть чиста: все, что мог сделать земледелец, сделал, какой мог урожай вырастить — вырастил. И веселятся мужики на своем празднике, честь им и хвала за их крестьянское мастерство.

Нифантий Афанасьевич сейчас думает: как быстра за этими ежегодными заботами о хлебе проходит жизнь человека. Вот и не успел заметить — выросли дети, своими семьями обзавелись…

— А давно ли, мать, наш Пашка был пацаном, — обратился Нифантий Афанасьевич к жене.

— Я помню, — встрепенулась та. — Еще в школу ходил, дак сумку супонью подвязывал, пока ты добрую лямку не пришил.

— Да? — Нифантий Афанасьевич задумался. — А я этого не помню. Вот как Пашка с соседским Толькой чуть не подрались из-за того, кому первому прокатиться на комбайне, — это помню.

Всего действительно не упомнишь. Жизнь вроде бы и большая, а пролетела, словно миг. Что вот ты, Нифантий Афанасьевич, успел сделать за свою большую жизнь?

Как тут сказать — что успел? Жизнь — не бункер с зерном, килограммами не измеришь. Все годы трудился, вырастил детей настоящими хлеборобами…

В детстве, конечно, мечталось о многом, да заботы были другие: поскорей вырасти, чтобы помогать родителям, нелегко жилось после гражданской войны. Вырос, стал механизатором — не по мечте, а по судьбе, испокон веков в родительской семье крестьянствовали. Потому и он, когда сел за трактор, не помышлял ни о чем ином. Война началась — время лихое для всех — о себе не думалось. Исполнил свой долг честно, и сейчас на избе Нифантия Афанасьевича две звездочки пионеры прикрепили в память о войне. Одна звездочка — Нифантий Афанасьевич ушел отсюда на фронт, вторая — его брат Егор Афанасьевич. Брат не вернулся…

Сколько таких звездочек по всему их Красноуфимскому району, сколько по всему Уралу!

После войны жизнь снова пошла своим чередом — хлеборобские заботы, хлеборобские радости. Вся жизнь прошла в труде. Хорошо прошла. «Если бы перед уходом на пенсию ветераны собирались на свой «богатый овин», я бы, пожалуй, был на этом празднике не последним», — подумал Нифантий Афанасьевич.

Уже за окном ночь, по-летнему тихая и светлая, но что-то не спится. Сын растревожил думы. Они, дети, и сейчас не дают нам покоя. Они, как и раньше, заставляют нас вдумываться в самих себя, помогают нам быть лучше. Тот же самый Пашка задел за живое: «Какой ты старик, батя… какого покоя ждешь, если всю жизнь, как ни страда, каждый день просыпаешься первым в деревне…»

Правильно, что ни говори, мыслит она, эта теперешняя молодежь. И живет такими же строгими понятиями о хлебе, как и старшее, много познавшее поколение. В прошлом году во время уборки даже домой не ездили ночевать ребята, прямо на стане отдыхали. Потом приехали чумазые, обросшие. И смеются: отдыхать пока некогда, надо баню топить да «большой овин» праздновать.

Молодость есть молодость. Они и сейчас, эти парни, спят богатырским сном, а он, Нифантий Афанасьевич, сидит и курит горький табачок, полуночничает.

Откуда-то появилась такая привычка — размышлять наедине с собой. По дому ли что плотничает или просто так вот, курит. Другое дело жена: вяжет все, вяжет да песенку мурлычет себе под нос. Много она их помнит. Нифантий Афанасьевич, когда комбайнерил, тоже любил вполголоса напевать. От грохота машины себя не слышишь, да и не надо слышать: поется — и пой в свое удовольствие. Хоть грустное, хоть веселое. Только смотри не пропусти под песню за собой «хвост». Мала ли, велика ли полоска — в ней хлеб. Такое уж дело. Как-то один молодой парнишка, после училища, пробовал оправдываться: бросьте, мол, мужики, высокие слова говорить, мой огрех и пятнадцатикопеечной булки не стоит.

Тогда кто-то из механизаторов матюкнул парня. Может, и зря, может, надо было его послать собирать чем хочешь хлеб с той полоски. Для пятнадцатикопеечной булки. Так считал Нифантий Афанасьевич.

Он хорошо знает цену хлеба. Когда-то — давно это было, но крепко помнится — мать дала ему взбучку за то, что сделал из хлебного мякиша игрушку. Тогда он, мальчишка, плакал, и никто его не утешал, потому что человек посмел не в ту игру играть…

И в любое время, потом уже понял Нифантий Афанасьевич, сытно ли, голодно ли живется — хлеб свят для человека, тем более для крестьянина. Все дай охотнику — ружье самое меткое, патронов ворох, теплую одежду и теплое зимовье — всем обеспечь, а без хлеба ему не обойтись. За бросовый плесневелый сухарь может в это время охотник отдать свою самую дорогую добычу.

Нифантий Афанасьевич загасил папиросу: думы думами, но пора и спать. Завтра будем думать о наших заботах.

…Утро пришло так быстро, словно на минуту и прилег Нифантий Афанасьевич. Еще не спала роса, не исчезла предрассветная прохлада, а солнце уже сияло пронзительно ярко, и больно было на него смотреть. И деревня проснулась так же быстро: вот уже заскрипели воротами женщины, выгоняя коров, загоготали гуси, вперевалку направляясь к речке, затарахтел чей-то трактор.

Когда Нифантий Афанасьевич пришел на машинный двор, там уже собрались механизаторы.

Почему он направился из дома сюда? Нифантий Афанасьевич сам не смог бы объяснить почему. Утром решил было съездить на центральную усадьбу, попросить у директора тесу, да вот ноги, видно, по привычке принесли прямо сюда.

Он привык ходить по этой дорожке — от дома через всю деревню. Сколько лет день начинался и кончался этой тропинкой… Сегодня, когда своей обычной неторопливой походкой проходил мимо соседской калитки, сосед, Митрофан Иванович Кичигин, спозаранку мастеривший что-то во дворе, окликнул задумавшегося Баталова:

— Что, Афанасьевич, не спится?

Нифантий Афанасьевич кивнул Кичигину, ничего не ответил. Да и что он мог ему ответить? Самому Кичигину тоже вот-вот на пенсию отправляться, муравьев считать на завалинке, а поди же до сих пор комбайнерит, не желая признавать себя старым.

Горько признавать себя старым. Опытным, пожившим — другое дело, а старым… это значит — с воза долой, значит самому признать, что завершил ты свой круг и сейчас сиди в сторонке, помалкивай, другим не мешай.

Когда Нифантия Афанасьевича провожали на пенсию, ему было больно расставаться с работой, механизаторами, с кем шел бок о бок по долгому жизненному пути, и с теми молодыми ребятами, что пришли им на смену.

Вот почему, когда шагал Нифантий Баталов привычной, заросшей подорожником тропкой, вдруг опять защемило сердце.

…Еще привык Нифантий Афанасьевич Баталов, чтобы каждый день его начинался именно здесь, в небольшой избушке, где по утрам проводится разнарядка. Вот и сейчас, не успел он открыть дверь, а уже услышал веселые голоса механизаторов, которые любят побалагурить перед тем, как разъехаться по полям, по лугам, по фермам.

Нифантий Афанасьевич зашел, и на его привычное «Здорово, мужики!» все тоже привычно, вразнобой ответили: «Здорово были!» Ему как будто и не удивились, так свыклись все с тем, что Нифантий Афанасьевич вроде вовсе не на пенсии, а по-прежнему должен сидеть здесь вместе с ними в тесной избушке, прокопченной табачным дымом.

Тут же сидел и Павел. Дома-то они говорили мало, завтракали молча. Видно, сыну было не по себе, что растравил отца. Не часто такое бывало. И ушел из дому Павел раньше, а отец, как человек, которому некуда торопиться, сидел с газеткой и, по обыкновению, покуривал.

Когда все собрались, началась разнарядка. Нифантий Афанасьевич слушал, как сын неторопливо и толково объяснял каждому, чем тот должен заниматься сегодня.

Получившие задания уходили, наконец отец и сын остались одни.

— Ну вот, батя, а тебе работы не досталось, — сказал Павел. — Разобрали, — он усмехнулся. — Хорошо тебе, беззаботно.

Не надо было ему так говорить.

— Ты это брось, парень, — нахмурился Нифантий Афанасьевич. — У меня за жизнь этих забот столько было…

Сказал так, а сам подумал: что ты — «было» да «было». Прошли те заботы, и сейчас, что ни говори сыну, а так оно и есть — не досталось, старик, тебе работы. Нет твоей фамилии в общем списке.

— Прости, отец, — Павел понял, что сказал не то, и поспешил переменить разговор: — Ты не мог бы помочь сегодня, а? Гидравлика у тележки полетела, надо в мастерскую срочно съездить за шлангом, знаешь ведь, как их приходится выбивать. Останься за меня здесь, мало ли что — мужикам помочь…

«Так ведь и мне тоже на центральную усадьбу, — вспомнив, чуть было не сказал Нифантий Афанасьевич, но подумал: — Что это я опять о себе. В конце концов мое дело не к спеху».

— Езжай, конечно. Мы тут с ребятами и без тебя справимся.

Они вышли. Машин во дворе было уже мало, и тут взревел дизель, и из-под навеса выскочил «казахстанец», словно выдернули его оттуда. Сделав лихой разворот, трактор остановился, из кабины выглянуло веселое мальчишеское лицо.

— Васька, черт! — не выдержал Нифантий Афанасьевич. — Опять за свое. Ты же мне ходовую сорвешь!

Васька, не ожидавший такой над собой грозы, растерялся поначалу, потом виновато улыбнулся.

— Дядя Нифантий, да я только проверить… Машина-зверь. А вы к нам опять на страду?

Нифантий Афанасьевич погрозил ему пальцем. «Смотри у меня!» И подумал: все-таки привыкли за последние семь лет, думают всегда так будет: бригадир на комбайн — отец за бригадира. Подумалось это уже не как вчера, не с досадой, а с каким-то теплым чувством.

Павел уехал, а Нифантий Афанасьевич до вечера возился с машинами, помогал механизаторам, даже обедать не пошел, вместе с мужиками перехватил из их тормозков.

Когда ремонтировали старенький, давно списанный СК, комбайнер, немолодой уже механизатор, спросил как бы невзначай:

— Ты, Нифантий, нынче как? Павел-то твой опять с нами собирается.

— Не знаю, — Нифантий Афанасьевич пожал плечами. — Куда от страды уйдешь…

— Да, конечно, — согласился комбайнер. — Нынче тем более люди, как никогда, нужны. Слыхал, центнеров по двадцать пять, говорят, на гектар будет?

Вечером, когда Нифантий Афанасьевич уже обтирал вымытые в солярке руки, к машинному двору подкатил на легковушке директор совхоза. Поздоровались. Слово за слово, о здоровье директор спросил, а потом без обиняков начал:

— Старая у меня к вам просьба, дорогой Нифантий Афанасьевич…

Деловой человек директор, не зря его, фронтовика, и через столько лет после окончания войны мужики продолжают звать меж собой комбатом.

Только Нифантия Афанасьевича уже не надо было просить. Сам обратился к директору:

— Нынче опять за Павла думаю остаться…

— И я об этом, — улыбнулся директор. — Видел, правда, дом строите… Надо чем помочь, скажите, не откажем.

— Да… дом. Это не к спеху. Потом. Отпразднуем «богатый овин» и достроим.

…Вечер догорал, и река выкрасилась оранжевыми бликами заката. Завтра будет хороший день.