Земля и люди. Очерки.

ТРУБАЧ ЗАБЫЛ СЫГРАТЬ ОТБОЙ…

Немало пожил Лушников на отчей земле, а такого видеть не доводилось. За недолгую апрельскую ночь река Ница вышла из берегов и расширила свои пределы на добрую сотню метров. Неудержимо несла она воды, как бы утверждая власть над низиной, отступавшей сажень за саженью к Ивановке, к яру… Половина луговины была уже под Ницей…

— Давай-ка, браток, заводи ишачка, — сказал Лушников шоферу, открывая дверцу «газика», и, дождавшись, когда ровной дробью застучал мотор, добавил: — На горох давай.

На горох — значило на дальнее гороховое поле, лежавшее на возвышенности, в верховьях реки. Знал об этом шофер; знал и о том, что не затеять нынче разговора с управляющим. Поудобнее устроившись на сиденье, хватко взявшись за поручень, молчком будет ехать Лушников до самого поля, время от времени потирая рукой шрам на щеке; может быть, раз или два за дорогу, когда тряхнет на колдобине, скажет: «Пожара нет, не спеши, береги ишачка». Знал об этом шофер, поскольку видел сосредоточенно наморщенный лоб управляющего — думал о чем-то Лушников.

А тот вспоминал вчерашнюю поездку на гороховое поле. С разных концов пошли они по нему, он и бригадир полеводческой бригады, пошли, утопая в мягкой, подсушенной вешним теплом пахоте, поднимая терпкую пыль, через дюжину шагов нагибаясь к земле, чтобы зачерпнуть ее пригоршней, размять пальцами, понять, какова она, землица.

У середины поля встретились.

— Ну как, бригадир?

— Денька через два трактористов засылать надо. Подходит земля. В самую пору будет.

Лушников подумал о том, что перед началом сева не мешало бы еще раз провести собрание специалистов и механизаторов. Предпосевное собрание уже прошло недели полторы назад, но, видимо, из-за Ницы (большинство полей находилось в прибрежных низинах) немало поправок придется внести в план…

Да вот ферма еще, думал Лушников. Неладно как-то дела стали складываться на ферме. Надои в последнюю неделю понизились, расход кормов перекрыл все нормы — и это в весенние месяцы, когда к каждому грамму кормов подход особый нужен.

Два дня назад вызвал управляющий бригадира молочнотоварной фермы Геннадия Семеновича Макарова:

— Прошлое лето помнишь?

— Как, поди, не помню…

— А с каким трудом корма заготавливали?

— Ну, помню.

— Так что ж там у тебя, браток?

Помолчал Геннадий Семенович, сказал:

— Что-то с рационом. Кажется, ошибка в расчете.

— Сам пересчитывал? Нет? Не годится этак. Время идет, корма расходуются… Займись этим делом, не откладывай в долгий ящик.

— Со скотниками еще наказание, — продолжал Макаров. — Прогуливают. А без них, сам знаешь, что за работа.

— А женщины куда смотрят? Пробрали бы их вперекрест. Ну ладно. Дня через два-три буду на ферме. Обязательно. Сев только начнем.

И вот тебе на — начали…

Перед Лушниковым открылась картина, о которой он даже думать побаивался: возвышенное гороховое поле оказалось в окружении разлившихся вод; сотни гектаров подоспевшей к севу земли превратились в остров — хоть вплавь добирайся.

…Утром следующего дня первым в контору пришел Лушников.

Увидев механика Геннадия Гурьевича Полякова, спросил:

— Что делать будем?

— Ума не приложу. Половину полей затопило… Не мешало бы главному агроному, не то председателю позвонить…

— Это что же? Здравствуйте — вот и мы? Надо самим хорошенько подумать. У них и без нас хлопот полно.

С обеих сторон улицы к конторе подходили люди. Собрались в кабинете управляющего. Разговор начал бригадир:

— Речи нет о полях, которые под водой. Но у нас несколько полей — самое большое из них, что под горох и пшеницу наметили, — оказались отрезанными Ницей. Начинать сев собирались завтра. Какие соображения будут?

— Так что тут поделаешь, коли половина земли под водой, а половина — на островах, — медленно, будто без особой охоты, начал говорить тракторист Александр Петрович Карасев.

Лушников давно знал Карасева и всегда наново удивлялся внешней его спокойности, вроде даже какому-то равнодушию, и умению, если прижмет, поработать так, как никто другой не сработает. В трудные минуты Лушников всегда обращался к Петровичу. Нелегко было добиться согласия тракториста выполнить какое-либо особое задание, но, заручившись наконец таким согласием, можно было вздохнуть спокойно — исполнит по высшему классу.

— А половина — на островах, — говорил тракторист. — Хошь не хошь, выжидать придется, пока вода спадет.

— Это что ты такое говоришь, Петрович? — отозвался кукурузовод Николай Степанович Поляков, напористый в разговоре. — Как это — выжидать? А ежели еще неделю вода не сойдет, тогда что? Считай, все сроки упустим.

И тут Лушникову припомнился далекий-предалекий весенний день, настолько далекий, что его как бы даже сизый туман заволок…

Было это в году тридцатом.

В ту пору крестьянские дворы Ивановки уже поделились надвое: половина единственной деревенской улицы отошла колхозу «13 лет Октября», другая половина — колхозу «Красная Ница». Обе эти половины пристально посматривали друг на друга, и чуть какая новинка в одном из хозяйств — соседи тут как тут, интересуются, как да почему. В «Красной Нице» новинок было побольше. Председатель Сарапион Ларионович Лушников, мужик разворотливый, быстрый, посмеивался при виде очередной «делегации» — дескать, то ли еще будет, учитесь.

И действительно не успели октябрьцы насмотреться на движок, который установили соседи в заново отделанном тесом колхозном амбаре, откуда с длинного шеста разбегались к домам паутинки проводов, не успели наговориться о невидимом электричестве, как по Ивановке пробежал новый слух — на подходе к «Красной Нице» трактор «Фордзон», может быть, на том берегу реки уже стоит красуется.

Скорая на подъем ивановская ребятня, разбрызгивая невысохшие лужи, помчалась к Нице. К тому месту, где на лето и осень накладывали на побуревшие сваи деревянный настил. Сейчас по случаю половодья мост был разобран, не было на противоположном берегу никакого трактора «Фордзона», но на этом берегу, подле самой воды, плотники связывали наспех обструганные, подогнанные по размеру бревна.

Тут же был и председатель Сарапион Лушников. Звонко работая топором, он то и дело поглядывал в сторону заречья, нетерпеливо прислушивался к зареченской тишине, пока наконец не всадил с маху топор в бревно и не крикнул хриплым, пересохшим голосом:

— Идет, кажись… Иде-ет!

Плотники оставили работу, взялись за потертые кисеты, зашуршали бумагой, деля ее на самокрутки и посматривая на дорогу, обрывающуюся у воды на том берегу.

Сначала ничего не было видно — лишь нарастал, катился по заречью металлический рокот. Но вот вынырнула машина, перемазанный мазутом парнишка-тракторист спрыгнул на землю, замахал руками, даже вроде бы приплясывать стал, крича что-то в грохоте мотора.

Вскоре плот был спущен на воду. Вооружившись шестами, плотники вместе с председателем погнали его вверх по течению, чтобы пересечь Ницу наискось, перевести крепко связанные бревна к пологому спуску дороги.

Потом, когда трактор стоял уже на плоту, вдавив бревна в мутную воду, и когда под «раз, два, три!» начали мужики упираться шестами в каменистое дно реки, медленно продвигаясь с небольшим раскачиванием к опасной быстрине, Федька Лушников, замирая от волнения, сказал:

— Хоть бы в воду не скувырнулся — ишь, плот-то как просел…

На что один из дружков его ответил:

— У Лушникова не скувырнется… У него не то, что у тебя. Хоть вы и Лушниковы оба, да, видать, разные. Литовку-то кто сломал на прошлом покосе?

Сказаны эти слова были без какого-то умышленного зла, скорее всего — ради шутки, но затронули они Федьку за живое. Может быть, потом, позже, Лушников отвечал на шутку дружка, когда в числе первых ивановских парней, прошедших (много было желающих!) строгий председательский отбор, учился на курсах трактористов при местной машинно-тракторной станции, ночи напролет просиживал над малопонятными инструкциями и схемами, дотошно копался в тракторном моторе, разбирая и собирая узлы, постигая их хитрую взаимосвязь; когда следующей весной, буйной и ранней, поднимал пласты колхозной земли, не оставляя руля трактора до блеска колючих ночных звезд, до того, как можно было, поддавшись усталости, рухнуть на нары полевого стана. А может, и тогда еще, когда, оказавшись в водовороте бригадирских дел в колхозе «Урал», добивался повышения урожайности зерновых и добился — поля стали давать не по 7, а по 22 центнера зерна с гектара; когда потом на заботы об урожайности наложились председательские заботы о судьбе хозяйства в целом и когда имя Федора Николаевича Лушникова стало известно не только в Слободо-Туринском районе, но и в области, — бессловесно, но крепко отвечал он на ту давнюю шутку дружка — знай, дескать, наш лушниковский род, учись, покуда мы живы…

Выплыло видение из далеких лет, охватило душу щемящей тревогой и растаяло, как льдинка на весеннем солнцепеке.

Опершись руками о стол, встал управляющий:

— Сеять начнем завтра.

— Как это — сеять начнем? — отозвался Карасев и приумолк ненадолго. — Говорю ж, к островам этим на тракторе не подберешься. Водищи-то в протоках с метр, а то и поболе наберется.

Лукавая усмешка блеснула в прищуренных глазах Лушникова:

— Вот и прекрасно, что «поболе».

— Чего уж прекрасного, — начал было тракторист, да снова приумолк, подметив вдруг, с какой заинтересованностью посматривают все на управляющего, — раз говорит Лушников, значит, имеется у него что-то на примете.

— Переправим технику на острова, — сказал Лушников. — Попросим у речников понтоны.

— Рискованное дело, — отозвались механизаторы. — Никогда не было, чтобы так-то…

— Не было, — согласился Лушников. — А мы сделаем так, чтоб было…

Поспать этой ночью управляющему и часу не удалось, лезли в голову беспокойные мысли, раза три принимался курить и только забылся — затарахтел будильник. Может быть, от бессонницы никак не мог раствориться в памяти вчерашний разговор с Карасевым. Лушников попросил его остаться после собрания, и они сидели по обе стороны стола, напротив друг друга.

— Ну, браток, догадываешься, зачем мы тут сидим?

— Хошь не хошь — докумекаешь, — произнес тракторист, отводя взгляд от лушниковских, с хитринкой, глаз.

— Надо тебе, Петрович, по рассвету со стальным конем у переправы быть.

Карасев, не глядя на управляющего, упорно помалкивал. Медленно тянулось время. И вдруг тракторист заговорил по-непривычному напористо:

— Что ж такое выходит? Летом, промеж дождей, луговину косить — Карасев. Понадобилось осенью комбайны таскать по грязи — Карасев. И сейчас, значит, опять я? Ты уж меня уволь на сей раз, Федор Николаевич. Хватит. Есть трактористы помоложе…

— Помоложе-то трактористы есть. Так ведь, учти, помоложе! Я тебя на покос летом почему послал? Потому что знал: лучше тебя никто не скосит, у тебя опыт, какого ни у кого нет.

— «Опыт, опыт», — несколько утихомириваясь, пробурчал Карасев. — Что же мне теперь из-за этого опыта больше всех надо?

— Выходит, браток, что так. У тебя мастерство — тебе и дорогу прокладывать. Это же важно, Петрович, какая дорога будет проложена — кривая или прямая, по которой остальным легче идти.

— Дорога, говоришь… Может, оно и так… Только этим самым прокладчиком я в последний раз. Договоримся давай — в последний.

— Не буду обещать. Сам понимаешь, не могу я тебе обещания такого дать…

Лушников улыбнулся, потому что знал — прибудет сегодня Александр Петрович Карасев на берег Ницы, раз дал слово — значит, обязательно прибудет. За напарника управляющий отделением тоже не беспокоился. Напарником Карасева был сын Лушникова — Валерий, только что пришедший из армии, и, понятное дело, руки у него чесались по крестьянской работе — чуть свет, еще и будильник не собирался звенеть, поднялся Валерий с постели, по-солдатски расторопно оделся, заправил кровать и ушел в гараж, не заметив понимающей улыбки отца.

…Затопив прибрежные низины, Ница поуспокоилась. Она еще закручивала на быстрине воронки, еще несла с верховий желтые щепки, доски и ветвистые обрубки деревьев, еще клонила течением затопленные кусты тальника, но не было в ней той первоначальной силы — Ница несла мутные воды как бы по инерции, уже не находя возможности для дальнейшего наступления.

Но приметил это Лушников после. Поначалу же, выйдя к переправе, к немалому своему удивлению, он заметил группу пацанов, которые в ожидании чего-то переговаривались меж собой. «Чего это они?» — подумал управляющий, и тут же пришла догадка: так посмотреть же пришли, ребячье это дело — любопытствовать. Может быть, на этом же самом месте и ты стоял в то вешнее утро, Федор Лушников, стоял в кругу дружков, следя за звонким топором однофамильца…

Первым подогнал к Нице гусеничную машину со сцепкой сеялок Карасев; как бы все еще продолжая сердиться на управляющего, он спрыгнул с подножки на землю, буркнул что-то под нос вместо приветствия и пошел вдоль берега, высматривая, где поглубже.

И тут же Лушников услышал приближавшийся рокот еще одной машины.

Валерий, сосредоточенно сидевший за рычагами, старательно поставил свой трактор бок о бок с карасевским, пробасил:

— Где паром-то? Запаздывает?

— Ты, прежде чем спрашивать, на часы бы взглянул, — сказал Федор Николаевич. — Договаривались на шесть, а шести нету пока.

Тем временем подъехал на мотоцикле главный агроном колхоза — видимо, узнал о лушниковской задумке.

— Значит, штурмом решили брать?

— Штурмом. Или мы не солдаты и штурмовать разучились?

— Я вот подумал, может, с денек-то переждать? — вопросительно глянул главный. — Кажется мне, вода на убыль должна пойти… А тут, как ни говори, с риском связано.

Выждав, когда агроном выскажется до конца, Лушников ответил:

— Нет, надо начинать сегодня. За день земля пересохнет. Другое дело, если бы прошел дождь — можно было бы еще пару дней переждать. Но дождя-то нет… Сам видишь, как солнце палит…

Главный агроном ничего не сказал на возражение Лушникова. За годы совместной работы он убедился в богатейшем опыте Федора Николаевича, в умении наладить дело, в безошибочности его решений — словом, привык надеяться на управляющего отделением колхоза «Урал», будто на самого себя, и на этот раз в душе тоже согласился с ним. Невозможно было не согласиться, — ведь Лушников вырос на этой земле, знает ее, как свои пять пальцев.

Главный агроном не однажды думал о том, что после вхождения лушниковского хозяйства в укрупненный колхоз «Урал» Федор Николаевич мог бы по праву возглавить его (таково, кстати, было общее мнение на колхозном собрании). Но Лушников отвел свою кандидатуру: пусть руководит хозяйством специалист с высшим образованием, каковым я не обладаю, а от меня будет больше пользы, если останусь управляющим отделением. И опять-таки трудно было не согласиться с этим… Время показало, что прав был Федор Николаевич: недаром засверкала на его груди Звезда Героя Социалистического Труда.

…С верховьев Ницы подходил паром, обычный речной понтон. Спускаясь по быстрому течению, катер еле-еле постукивал мотором, так что моторист, молодой коренастый парень, без труда услышал голос Карасева:

— Толкай паром на меня! Здесь поглубже будет!

И только тогда взревел мотор, катер содрогнулся, сопротивляясь течению реки, и моторист, хорошо знавший свое дело, подогнал паром точно к тому месту, где стоял Карасев. Паром не был вместительным — не больше одной машины можно было завести на него, и, оставив сцепку на берегу, Карасев первым сел за рычаги, медленно въехал по спущенному трапу на понтон, разом осевший под тяжестью.

Лушников стоял подле сеялок, как вдруг донеслись до него голоса пацанов:

— Ишь ты, просел-то…

— Трактор бы не пал в воду…

— Ха, не пал! У Федора Николаевича не упадет.

Лушников даже вздрогнул от негаданного совпадения — уж не почудилось ли, совсем недавно припоминал ту давнюю переправу… Не оборачиваясь, чтобы не выдать, что подслушал разговор, управляющий подошел к сыну:

— Вместе поедем.

— Боишься, что ли, за переправу, батя?

— Нет, не о том я… Захотелось нынче силенки испробовать…

Рано вывели трактористы свои машины из мастерских, а к севу приступили не раньше полудня, — пока переправили трактора на поле-остров, затем сеялки с мешками гороха, времени ушло немало. И вот пошли машины, пошли по пылящему желтоватой пыльцой полю, и Лушников видел перед собой вспаханный простор, чувствовал ладонями дрожь металлических рычагов. И забылись, как будто бы их и вовсе не было, все хлопоты и тревоги; все забылось — осталось лишь поле, которое ждало зерна.

Гонов после пяти, когда засыпали очередную партию семян, управляющий поглядел на Александра Петровича Карасева и порадовался — пропала утренняя его хмурость, неприветливость, он словно светился, как небо над полем, и как бы напевал что-то себе под нос, что именно, правда, угадать было невозможно. А еще через полдесятка гонов, при новой засыпке гороха, тракторист подошел к Лушникову:

— Оно, значит, так сказать нужно… Вот с тобою в паре, Николаич, я хоть какие дороги бы прокладывал… Крепко ты мне на пятки наседаешь.

Лушников прищурил глаза.

— Со мной-то, стариком, ладно еще соревноваться… То ли будет, когда сын за рычаги сядет.

Уже низехонько стояло солнце, когда, переправившись через протоку на лодке, управляющий шел к ожидавшей его машине. «Вот ведь увлекся! — корил себя Лушников. — Ну сделал бы гон-другой, отвел душу — и ладно. А то соревнование целое закатил!»

Однако хорошее настроение брало верх — сев начался, как и положено ему было начаться, и приятно ныли ладони, словно до сих пор были зажаты в них мелко дрожащие рычаги.

— Домой, Федор Николаевич? — приоткрыл дверцу «газика» шофер.

— Нет уж, на ферму гони, — ответил Лушников, поудобнее устраиваясь на переднем сиденье.

— Так ведь поздно уже…

— Застанем. Вечерняя дойка через десять минут кончится.

Шофер усмехнулся и головой покачал:

— Вот, Федор Николаевич, по совести скажите. Хоть раз вы домой вовремя возвращались? Что-то не могу и припомнить такого.

Лушников ответил не сразу, проводил взглядом убегающий березовый мысок, посмотрел, как ширится на солнце успокаивающаяся, но все еще полноводная Ница, и только после этого сказал:

— Недавно в Свердловске, на конференций, выступали ребята из филармонии. Славную песню исполнили… Как это там?

— Э-э, Федор Николаевич, вам-то трубач точно забыл сыграть отбой.

— Забыл, говоришь? — Лушников прищурился то ли от наполовину севшего за горизонт солнца, то ли от подкравшейся улыбки. — Тут уж ничего, браток, не поделаешь. Ему, трубачу, виднее…