Земля родная

Глава 1 ПОЖИВЕШЬ — УЗНАЕШЬ

Утро… Свежее, чистое, ясное. Тишина.

Но вот над котельной металлургического завода взметнулся белый плотный клубок пара — и через секунду весь город огласился торжественным призывом к труду. Эту песню подхватили голоса других заводов.

И ожил, пришел в движение Златоуст. Извилистые, петляющие по склонам гор улицы города заполнились народом. Человеческие потоки устремлялись к заводским проходным.

Песчинками затерялись в этих потоках два молоденьких паренька — Сережка Трубников и Санька Брагин. Они тоже шли на работу.

А неделю назад было вот что.

Рядом с Мироном Васильевичем Панковым вступил Сережка Трубников на порог завода. Пожилой усатый вахтер почтительно козырнул Панкову, бегло взглянул на его пропуск и перевел взгляд на Сережку. А тот неожиданно оробел, затаил дыхание: вдруг этот усатый не пустит его на завод? Вахтер внимательно прочитал протянутое Мироном Васильевичем направление из отдела кадров, еще раз поглядел на Сережку, вернул бумажку Панкову.

— Та-ак, стало быть, пополнение рабочему классу?

— Выходит — так… — глухим, совсем не своим голосом ответил Сережка.

— Ишь ты! — Прокуренные и выцветшие усы вахтера вытянулись в доброй улыбке. Он легонько подтолкнул Сережку в спину. — Ну-ну! Шагай, брат. Да ты не робей! Народишко у нас вострый, робких-то не любит. Ничего, брат. Выше голову, тверже шаг!

Этот первый день на заводе был у Сережки днем удивительных открытий.

Когда отошли немного, Мирон Васильевич обернулся и кивнул головой в сторону проходной.

— Прокатчик знаменитый был этот Кузьма Федотыч. Слышь? В гражданскую беляки ногу ему оттяпали… Уважаемый человек, в большие праздники всегда в президиумах сидит. Чуешь? Почитай, вся наша прокатка из его учеников состоит. К тому же — у самого Василь Иваныча Чапаева в разведчиках ходил. Боевой орден имеет. Смекаешь? То-то!..

И что говорить: конечно, у Сережки глаза округлились от удивления. Сам чапаевский разведчик первый открыл ему двери на завод! Разведчик, а совсем мирный дед! Сережке хотелось вернуться, поближе разглядеть этого необыкновенного человека. Но Мирон Васильевич шагал дальше своим спорым мелким шагом, то и дело приговаривая:

— Шагай шибче, не отставай!

Легко говорить Панкову: «Шагай шибче!». Легко советовать знаменитому усачу-вахтеру: «Не робей, паря!..» А вот Сережке-то каково?

С пронзительным свистом деловито шмыгали взад-вперед крикливые заводские паровозишки. Шипели они так свирепо, как будто у всех у них только одна задача: до смерти запугать Сережку, а потом раздавить его.

Из окошек сердитых машин выглядывали веселые, перемазанные физиономии машинистов. Некоторые приветливо махали Мирону Васильевичу черными руками, а он в ответ — фуражкой.

Почему так много людей знало Панкова? Чем был знаменит Мирон Васильевич?

Но вдруг произошло чудо: не Панкову, а ему, Трубникову, помахал один белозубый паренек. Он помнил этого парня. Это он, когда Сережка впервые пел возле панковского дома, похвалил его голос и посоветовал бросить курить. Ну, разве можно поверить, что это тот самый парень? Там он, как и все, лущил каленые семечки и крутился возле девчат, а тут — смотри ты! — машинист, хозяин паровоза! Улыбается, не зазнается… Удивительно!

Паровоз… Это было так заманчиво, так интересно, что Сережка подумал: «А, может быть, попросить Мирона Васильевича, чтобы он устроил его в депо? И будет тогда Сережка вот так же кататься на юрком паровозике, весь перемазанный и белозубый! Он будет здороваться со знакомыми оглушительными свистками. Ну разве не интересно?

А Панков шагал дальше, к темным корпусам, наполненным сдержанным грохотом. У самой большой громады, увенчанной восемью высоченными трубами, из которых две не дымились, Мирон Васильевич остановился и, чуть склонив голову набок, поднял глаза к прокопченным верхушкам труб, улыбнулся им, как хорошим друзьям.

— Это называется мартен!

Постоял так минуту-другую и сказал совершенно непонятное:

— На моей печке доводка идет… Праздничек-то будет в нашу смену! Хорошо!

И откуда он знал, что в эту минуту идет там какая-то доводка? Мирон Васильевич увидел в Сережкиных глазах недоумение, пояснил:

— Про это мне вторая труба рассказала.

Сережка опять ничего не понял. Но расспрашивать не стал, потому что знал — в таких случаях люди отвечают совершенно одинаково:

— Поживешь — узнаешь!

На заводском дворе Сережка чувствовал себя малюсенькой песчинкой, которую мог подхватить, унести любой ветерок. Ну, что он по сравнению с этим скопищем грохочущих, свистящих, гудящих, скрежещущих машин? А в мартеновском цехе, подавленный и зачарованный оглушительно кипучей жизнью, ослепительным сиянием, печей, Сережка даже и песчинкой перестал себя чувствовать.

Машины, везде машины. Им стало тесно на земле, и они забрались на головокружительную высоту, под самую стеклянную крышу. Ходили там и носили на длинных стальных канатах огромную чашу. Внизу расторопно суетились «кукушки», пронзительно и требовательно покрикивая тоненькими голосками.

Из печей вырывалось хищное пламя. В печах что-то гудело на одной ровной басовитой ноте.

Рядом с машинами люди казались муравьями, вставшими на задние лапки. И не верилось Сережке, чтобы могучие стальные гиганты подчинялись воле этих маленьких чумазых людей.

Мирон Васильевич крикнул в самое ухо Сережке:

— Пошли начальству показываться!

В цеховой конторке было потише. За канцелярским столом сидела хрупкая, миловидная девушка. Из-под красного платочка, которые любили носить в те годы не только комсомолки, но и женщины в годах, выбивались темно-русые кудряшки волос. Девушка пристальным, оценивающим взглядом окинула Сережку. Мирон Васильевич шепотом сообщил:

— Видишь, присматривается? Можно сказать, наш начальник кадров, да к тому же еще — комсомольский бог. Валя Бояршинова. С перцем девчушка.

Последние слова не очень-то вязались с нежным личиком девушки, с милым, даже, пожалуй, кокетливым поворотом головы. Только серые глаза с прямым и строгим взглядом выдавали ее характер.

— Здрасте, дядя Мирон. С добрым утром вас! Чего это вы шушукаетесь?

— И ты здравствуй, Валюша!.. Да вот про тебя наговариваю нашему новому работничку. Вот тебе бумажка, оформляй парня в шихтарник. А я побегу печку принимать. Не обижай тут парня, он стеснительный и боязливый.

— А может, расплачется еще? Вы соску не припасли, дядя Мирон? — рассмеялась Валя.

Мирон Васильевич махнул рукой и скрылся. Сережка принял независимый вид и сообщил совершенно серьезно:

— Нет, плакать я не буду и соски мне не надо. Скорее — наоборот.

Валя хмыкнула:

— Как это — наоборот?

— Да так вот…

— Как-то не по-русски говорите…

Сережка пожал плечами. Миловидное начальство нравилось ему, и он был не прочь затянуть разговор.

— И откуда я могу по-русски хорошо говорить, товарищ начальник кадров? Мой папаша — француз, мамаша — гречанка, прабабушка — мордовка.

У Вали в глазах забегали веселые искорки.

— Сплошной интернационал получается. — И тут же нахмурила брови. — Давайте ваше направление.

— Это — пожалуйста, это мы с величайшим удовольствием! — Сережка широким жестом положил бумажку на стол.

Валя покачала головой:

— Ох, и морока мне будет с вами!

— Это — в смысле воспитания? — полюбопытствовав Сережка.

— Ну-у, какое там воспитание! — протяжно проговорила Валя. — С тебя еще вот такую стружку снимать надо. — И маленькими пальчиками, измазанными чернилами, она показала толщину этой стружки.

— Это очень даже любопытно… Стружку снимать! Но, к вашему сведению, я не комсомолец.

— Там увидим. Хватит разговаривать. Бери направление, иди в шихтарник, разыщешь там бригаду Брагина.

— Саньки Брагина? Знаем такого деятеля. Значит, он уже бригадир?

— Ага! Знакомый, выходит? Ну вот и хорошо. Два сапога — пара: один молчун, другой болтун.

Сережка шутливо раскланялся и, уходя, подумал: «Хорошая девчонка. Со временем надо бы ее в кино пригласить».

А Валя еще раз подумала то, что произнесла вслух: «Много еще стружки надо снимать, чтобы из этого развинченного получился дисциплинированный человек…»

…Так было неделю назад, когда Сережка переступил порог завода. Он вел себя тогда чуточку развязно, потому что хотелось ему скрыть от всех свое удивление, даже испуг перед новым и неизведанным заводским миром.

…Теперь Сережка Трубников вместе с молчаливым другом и начальством своим Санькой Брагиным по утрам спешил на завод. И если кто-нибудь спрашивал:

— Ты в какую смену работаешь?

Он с достоинством отвечал:

— В первую.

Его брезентовая роба перемазалась уже так, что, глядя на нее, никто не мог бы сказать, что это идет новичок.

Глава 2 НАДЕНЬКА ПРИШЛА!

Имя, отчество и фамилия начальника мартеновского цеха укладывались в стихотворную строчку: Зот Филиппович Красилов.

Цех, а особенно шихтарник, заполненный металлическим ломом, не отличались особой чистотой. Но Зот Филиппович всегда одевался так, как будто сразу после работы ему надо было идти на именины. Его худенькую невысокую фигуру аккуратно облегал черный тонкого сукна костюм. Пиджак всегда был расстегнут и обнажал жилетку с толстой золотой цепочкой. Морщинистую шею стягивал темный одноцветный галстук. В складчатый крутой затылок и дряблую кожу подбородка круглым ножом врезался ослепительно белый накрахмаленный воротник. Носил Зот Филиппович старомодную шляпу и вышедшее из моды пенсне с черным шнурочком. Чуть ли не половину его лица занимали пушистые с проседью усы.

Как будто со страниц старинных журналов сошел этот человек и прижился здесь, в мартеновском цехе.

Вдобавок ко всему, он с большим и как будто даже вызывающим достоинством носил массивную трость с увесистым набалдашником. Тростью он касался всего, что обращало на себя его внимание. Зачастую она заменяла ему язык: давал тростью указания. Однажды он было хотел коснуться этим руководящим инструментом Трубникова — только коснуться. И тут произошла история, прояснившая, во-первых, характер начальника и доказавшая, во-вторых, какое щепетильное самолюбие у Сережки Трубникова.

Дело было так.

Обязанности Сережки по работе были довольно несложными. Он вручную загружал мульды — чугунные коробки — стальным ломом. Лом был заранее рассортирован более опытными рабочими. Нагрузив мульды, Сережка доставлял их к подъемнику, а тот уже — на площадку к мартеновским печам. Дело нехитрое. От Трубникова требовалась быстрота и разворотливость. Мартеновские печи были страшно прожорливыми существами. Сверху, с гордого поднебесья то и дело раздавались сердитые голоса:

— Эй вы, черти! Пошевеливайся!

И однажды, как раз именно после такого «благословения», в шихтарнике появился незнакомый Сережке человек. У него было веселое, улыбающееся лицо, измазанное машинным маслом. Лицо было окружено ореолом беленьких, как будто светящихся кудряшек. Грубые штаны и тужурка из «чертовой кожи» не могли до конца исказить это хорошенькое произведение природы. «Произведение» громко поздоровалось:

— Привет, работнички!

Сережка обомлел: Наденька Красилова! Та самая Наденька, которую видел он в доме Гриньки Вохминцева — веселая подруга строгой Анны Васильевны.

— Наденька! Как ты попала сюда? — растерянно спросил Сережка.

— Через форточку, — отрезала Надя и вдруг удивленно замигала: — Сергей? А ты почему здесь?

— Я-то? Да я, знаешь… — но досказать не успел, потому что сверху грозно прогремело:

— Эй, шихтари! Дрыхнете, черти?

Перед глазами Сережки вдруг вырос Зот Филиппович, прицелился ему в грудь своей роскошной тростью и гневно спросил:

— Эт-то что такое?

Сережку оскорбил начальнический выпад, да и хотелось доказать девушке, что он не из трусливого десятка.

— Уберите вашу отвратительную палку! — вскипел он. — Не имеете права тыкать этим деревом!

— Я тебе покажу право! Брагин, почему в бригаде нет дисциплины?

— Будет дисциплина, Зот Филиппович! — ответил Санька и погрозил Сережке кулаком.

Потом Зот Филиппович глянул на девушку:

— А ты что здесь делаешь, Надежда?

В ответ она рассыпала бойкую скороговорку:

— Понимаешь, папочка, у нас авария. Вышла из строя главная трансмиссия. Все станки на простое. Я решила проведать тебя.

— Можешь проведывать сколько угодно, но не отрывай людей от работы, — уже мягче сказал начальник цеха, а в сторону Сережки стрельнул сердитым взглядом.

Сконфуженный Сережка не заметил этого. Вот тебе и раз! Надя — дочь грозного начальства! Он торопливо стал кидать в мульду стальные обломки. А сам размышлял. Первое: никак не верилось, что у сварливого старикашки могла быть такая прекрасная дочь. Второе: почему у такого интеллигентного папаши дочь на грязной работе?

Красилов увел Наденьку в свою конторку. Уходя, девушка подмигнула Трубникову. Тот в ответ помахал рукой. Когда они удалились, Сережка укоризненно покачал головой:

— Какой серьезный папаша!

Санька Брагин сказал строго:

— Ты на работе, Трубников. Понял? И про все постороннее забудь.

— А любовь — это постороннее?

— И про нее забудь!

— Не могу.

— Он тебе покажет — не могу!

— Ну, зачем такие строгости, Саня? Я же отлично знаю, что ты бригадир, — примирительно проговорил Сережка и с таким рвением принялся за работу, что только звон поднялся в шихтарнике.

Глава 3 ГОРЯЧИЕ ГОЛОВЫ

Среди шихтарей Сережка скоро стал своим парнем. В этом, конечно, не последнюю роль сыграл его не знающий устали язык.

Дома ребятам не сиделось, и на завод они приходили иной раз за час до начала смены. Около цеха валялись стальные болванки. Ребята рассаживались на них, курили, грелись, щурились на солнышко. Сережка почти ежедневно забавлял приятелей потешными историями, которые выдумывал тут же: сказки не сказки, а что-то вроде этого. Сядет на болванку, обведет ребят смешливыми глазами, закурит папироску и начнет плести затейливые словесные узоры — только слушай. Иной раз его фантазия разыгрывалась так, что сказка продолжалась несколько дней подряд. Не только слушатели — он и сам удивлялся этому новому своему таланту.

Однажды на самом интересном месте его прервал Красилов. Сережка был рад появлению Зота Филипповича, потому что продолжение сказки еще не успел сочинить.

То ли потому, что утро было удивительно погожее, то ли еще почему, — настроение у Зота Филипповича было отменным. Его морщинистое лицо изображало что-то похожее на улыбку, глаза из-под нависших бровей смотрели приветливо, седые пушистые усы не топорщились грозно.

— На солнышке греетесь, воробьи? Ну-ну. Мое почтение вам.

Ему нестройно ответили.

Красилов сел с краю. Неторопливо поставил трость между ног, осторожно опустил на рукоятку острый подбородок. Ребята выжидательно молчали.

— Та-ак, работнички удалые… Решил я кой о чем потолковать с вами…

Сережка сделал лицо серьезным:

— О чем же, Зот Филиппович?

— А ты не перебивай. Вот скажи-ка лучше, как ты смотришь на свое житье-бытье?

— Хорошо смотрю.

— Значит, всем доволен? А я недоволен. Тобой недоволен.

Сережка насупился.

— Ты, Трубников, работаешь в шихтарнике. Это почти мартеновский цех. И нет в тебе никакой солидности. Внутри и снаружи ветер.

— Это как понять?

— Очень просто. На работе ты вроде мотылька порхаешь. И рассуждаешь мелко. Вот скажи-ка мне: кем ты хочешь быть?

— Наркомом, — проворчал Сережка и подумал: «Что ты привязался ко мне?»

— Вот видишь, как ты непутево разговариваешь: «наркомом!» — проговорил Зот Филиппович и искоса, поверх стекляшек пенсне поглядел на Трубникова. — Думал я тебя выдвигать, а вижу — рано. Не по Сеньке шапка… Дак вот какая новость, ребята. Скоро седьмая печка заработает, понадобятся на нее три сталевара и девять подручных. Чуете: открывается прямая дорога к печкам. Вот… Брагину в том числе. Денька через три-четыре он уже будет подручным сталевара Черепанова. Н-да… И думал я вместо Брагина назначить старшим Трубникова. Вот так думал… Но, молодой человек, вижу — пока бригадира из тебя не получится.

— Я тоже так думаю… — буркнул Сережка.

— Помалкивай: ты еще не научился думать… Так вот, ребята, прошу учесть: скоро на подручных будет ба-а-аль-шущий спрос. За седьмой печкой пойдет восьмая. А там, глядишь, и на Магнитке загорятся огни. Могут сказать: а ну, златоустовцы, давайте свою гвардию. Мы должны дать. Ясно? Вот и весь мой сказ.

Зот Филиппович поднялся и пошел в свою конторку, прямой и строгий.

Ребята возбужденно загудели: не каждый день приходится слышать такие новости. Многим мартеновские печи снились в заманчивых снах, особенно Саньке Брагину. Чуть ли не в первую получку он тайком от всех купил широкую войлочную шляпу и синие очки. И вот — приходит время, когда он извлечет из тайника свои доспехи.

Сережка любил быть в центре внимания. Он подсел к Саньке. Изобразив на лице задумчивость, заговорил с притворной мечтательностью:

— И подымается наш бывший бригадир кверху, откуда эти черномазые ангелы орут на шихтарей… Поставит свои руки в боки и заорет: «Эй вы, черти, чего дрыхнете?»

— Дурак ты, — спокойно сказал Санька.

— Благодарю. Еще что скажешь? Умные речи приятно слушать.

— Завидуешь, вот и плетешь всякую ерунду.

— Я? Завидую? Вы ошибаетесь, сударь.

— Перестань, говорю.

— А что — осердишься?

— Ты меня сегодня осердить не сможешь. — Санька широко улыбнулся и хлопнул приятеля по плечу. — Пойдем-ка, брат, смену принимать.

В тот же день они едва не поссорились.

Перед самым обеденным перерывом в шихтарник пришла Валя Бояршинова. Она подозвала к себе Саньку и стала ему что-то говорить, Санька утвердительно кивал головой. Сережка поглядывал на них и отметил, что Санька краснеет.

Когда Валя ушла, Сережка, скорчив равнодушную гримасу, поинтересовался:

— Если не секрет, конечно, о чем это толковал с тобой наш комсомольский бог?

— Да так, ни о чем… — равнодушно ответил Санька. — Мероприятие какое-то проводит. После работы всем велела в красный уголок идти.

— Та-ак… Это понятно. Другой вопрос: а почему ты краснел?

Санька опять покраснел и сердито буркнул:

— Не твое дело. Не суйся, куда не просят!

Но окриком от Сережки не отделаешься.

— Эге-е! — протянул он. — Да тут какая-то собака зарыта!

Перед концом смены Валя опять появилась в шихтарнике. На этот раз беседовал с ней Сережка.

— Здрасте! Вам товарища Брагина? Они заняты: объясняют одному неотесанному новичку, что такое хорошо и что такое плохо.

Валя усмехнулась:

— Пустобрех ты, Трубников.

— Да? Это вам показалось. Ну, как ваше драгоценное здоровье, как вы дышите?

— Нормально.

— Это приятно.

Подошел Брагин. Сережка, сделав вид, что не замечает его, очень любезно говорил Вале, как бы продолжая начатый разговор:

— Тогда вот такое предложение… Понимаете, Валечка, я иду в кино и случайно купил два билета. Один оказался лишним. Не пойдете со мной?

— Сегодня некогда, а завтра пожалуйста.

— У меня как раз на завтра.

Санька был мрачнее тучи. Он сердито ткнул Сережку в бок:

— Чего торчишь? Иди в красный уголок!

— Вы сердиты? В чем дело, товарищ бригадир? — преувеличенно удивился Сережка.

— Потом поговорим. Иди!

Валя стала официальной:

— Брагин, не груби подчиненному!

Сережка пожал плечами:

— Нич-чего не понимаю! — развел руками и двинулся вслед за шумной ватагой ребят в красный уголок.

В этот день Сережка впервые видел такое множество заводских ребят и девчат, собравшихся вместе.

Цеховой красный уголок был заставлен деревянными скамейками. Скамьи отливали темно-бурым блеском. Предусмотрительные конторские девчата — известные чистюли — принесли с собой табуретки. Стоял нестройный гул. Кое-где пробовали затянуть песню.

Сережка и Санька сидели рядом. Брагин демонстративно отвернулся от своего приятеля.

— Бригадир, а, бригадир?

— Ну, что тебе?

— Какой ты серьезный сегодня! Скажи, для чего нас собрали?

— В прятки играть.

— Похоже. Речи, наверно, будут?

Санька промолчал. Сережка вздохнул:

— Тоскливо сидеть с тобой. К девчатам перебраться, что ли?

Но не успел. На низенькую сцену бойко вбежала Валя, вытянула вперед руку, повелительно сказала:

— Тише, товарищи!

Говор постепенно смолк. Валя, видать, привыкла и любила командовать своими неугомонными сверстниками:

— Прекратите шум!

Раздался придирчивый голос:

— А почему объявления не было? Зачем собрали?

— Для чего тебе объявление? Чтобы сбежать за пять минут и сорвать мероприятие? — спросила Валя придирчивого парня, погрозила ему пальцем. — И вообще перестань, Костя!

— Вот будет отчетное собрание — я тебе пару ласковых слов скажу! Вспомнишь, как зажимать комсомольцев! — шутя погрозил паренек.

Валя махнула рукой, как будто отгоняла надоедливую муху, и отчеканила:

— Сотрудник нашего городского музея товарищ Вершинин сейчас прочитает лекцию на тему: «История города Златоуста»!

Маленький, юркий, в больших роговых очках лектор вынырнул из-за кулис. Ни на кого не глядя, привычно устремился к трибуне. Бережно положил перед глазами огромный рыжий портфель и, опять-таки ни на кого не обращая внимания, озабоченно и деловито стал шелестеть бумагами.

Никто не произнес ни слова, но Сережка почувствовал: сотрудник музея ребятам не понравился.

Обращаясь не к залу, а к своим бумагам, лектор произнес тусклым голосом:

— Ну-с, начнем, пожалуй?

Он пожевал тонкими губами и начал:

— Наш город ведет свою историю с 1754 года. Тульский купец Иван Масолов, правая рука Демидовых, скупил у башкир окрестные земли за двадцать рублей. Это был умный, деятельный человек.

— Жулик и эксплуататор ваш Масолов! — раздался вдруг возмущенный возглас.

Лектор потрогал очки, бодливо наклонил голову:

— Во-первых, молодой человек, в отличие от вас — Масолов историческая личность, во-вторых, мы живем в городе, которому он положил начало. И мы не имеем никакого права так отзываться о своих предках. Вот вы, молодой человек, кричите насчет эксплуататоров, а скажите: вы какой город основали для своих потомков, а?

Тот самый паренек, который обещал сказать Вале «пару ласковых слов», громко выкрикнул:

— Мои одногодки строят Магнитогорск!

В зале грохнули аплодисменты.

— Это не относится к нашей лекции.

— Нет, относится!

Валя погрозила Косте пальцем. Парень проворчал что-то и сел.

Лектор опять порылся в бумажках и продолжал повествование:

— После Масолова заводом владел Лугинин. А в конце восемнадцатого века хозяином стал гостинодворец Кнауф. С приездом заграничных мастеров начинается славная история нашего города. Города, где плавится прекрасная, несравненная сталь и расцветает граверное искусство.

Потом он долго и подробно говорил о том, как приезжал сюда царь Александр I.

— Визит Александра Павловича убедительно доказывает, какое значение имел для России Златоуст.

— А Пугачев заходил к нам? — спросила девушка из задних рядов.

Лектор поднял очки на лоб и почтительно ответил:

— Да, Пугачев у нас был. Но я не располагаю точными данными. Поэтому рассказывать не рискую.

— Жаль, — сказала девушка.

— Что же делать? — пожал плечами музейный работник.— Но продолжим…

И опять вскочил вихрастый Костя:

— О царях и купцах сведения собрали, а на Пугачева времени не хватило, да?

Тут-то Сережка Трубников понял, что это за народ — заводские ребята. Кое-кто повскакал с мест. В зале поднялся невообразимый шум. Со всех концов неслись выкрики:

— Долой лектора!

— На тачку его!

— Самого его в музей сдать!

Музейный служитель говорил что-то, тряс головой, размахивал руками.

На трибуну взлетела Валя. Но даже она не могла справиться с разбушевавшимися ребятами. Валя поняла, что с ними ничего не поделаешь, подошла к лектору, что-то сказала ему. Тот торопливо собрал бумаги, плотно зажал подмышкой краснокожий портфель и юркнул за кулисы. Вслед ему засвистели, заулюлюкали, затопали ногами. Потом наступила относительная тишина.

— Ну и бузотеры же вы, ребята! — укоризненно покачала головой Валя. — Такое мероприятие сорвали.

— А ты нам не подсовывай всякую контру! — бросил беспокойный Костя. — Честное слово, Валька, тебя надо как следует проработать!

— Сейчас или потом? — спросила Валя. И такая на ее лице появилась обворожительная улыбка, что строгий Костя не выдержал, улыбнулся и махнул рукой:

— А ну тебя!..

— Что же теперь будем делать? — спросила Валя. — Расходиться по домам?

— Зачем расходиться? — возразил Костя.

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю петь и плясать!

Все вмиг вскочили. Загрохотали, поплыли над головами скамейки. Через несколько минут у стен образовались горы скамеек, а в середине зала — пустота. Притащили гармонь, девчата заставили Андрея Панкова сбегать в умывальник, чтобы не залапал грязными ручищами клавиши новенькой двухрядки.

Трубников подкатил к Вале Бояршиновой и деликатно поклонился:

— Разрешите пригласить?

— Не разрешаю, — рассмеялась она. — Ты из моего платья сделаешь спецовку.

Сережка поглядел на свои руки, перемазанные ржавчиной, ухмыльнулся:

— Н-да, действительно… Конечности того… Беру свои слова обратно.

Вдруг кто-то потянул его за рукав. Сережка оглянулся — Санька Брагин. Он отвел Трубникова в сторону и, глядя поверх его головы, жестко сказал:

— Вот что, Сергей… Ты брось! Друг ты мне, но я тебе вот что скажу: если ты еще раз пригласишь Валю на танцы или там на какую-нибудь кинокартину, то я тебе ребра сокрушу! Ясно? — он выразительно посмотрел на приятеля и показал увесистый кулачище.

Как изменился Санька! Добрый, молчаливый Санька…

Но разве Сережку можно чем-нибудь смутить? Он потрогал Санькин кулак пальцем, причмокнул губами, покачал головой:

— Теперь мне, товарищ Брагин, все ясно. А то, понимаешь, терзала неизвестность: почему это, думаю, иногда мой бригадир зверем на меня поглядывает?

— Перестань трепаться!

— Есть не трепаться! — Сережка обнял его за плечи. — Слушай, Брагин, разве Трубников делал кому-нибудь плохое? Эх ты, ревнивец… Друг ты мой сердешный… Иди, не терзайся, у меня другая гражданка на примете.

Глава 4 ДЕЯТЕЛИ КУЛЬТУРНОГО ФРОНТА

Сережка понял: нет, Валя Бояршинова не бросает слов на ветер. Этот вечно занятый миловидный и строгий комсомольский деятель совсем не собирался оставлять Трубникова в покое. Валя и в самом деле принялась снимать с него стружку.

Вскоре после памятной лекции об истории Златоуста в один из обеденных перерывов она прикатила в шихтарник, разыскала глазами Сережку и скомандовала:

— Иди-ко сюда, Трубников!

Сережка торопливо допил из бутылки остатки молока (этой бутылочкой каждый день снабжала его Степановна) и осведомился у Брагина:

— Калечить не будешь? Учти, — кивнул в сторону Вали, — сама зовет.

— Иди, когда зовут, — буркнул Санька.

— Вот еще! Совещание открыли! — нетерпеливо проговорила Валя. — Мне некогда.

Сережка подлетел к ней, шутливо козырнул:

— Явился! Разрешите курить?

— Можно и бросить. У меня вопрос к тебе: что это ты в своей мещанской скорлупе сидишь? Почему отрываешься от коллектива?

— Разве? Не замечал. Какие страшные слова…

— Кругозор маленький, потому и не замечал.

Сережка поморщился:

— А тебе, собственно, какое дело до моего кругозора?

— Как это — какое дело? Я секретарь ячейки. Комсомолу до всего дело.

— Но я не комсомолец.

— Зато возраст комсомольский. Ясно? Ты ни в каких кружках не участвуешь. А некоторые говорят, будто у тебя голос есть. — Валя посмотрела в сторону Саньки. — Правда это?

Сережка задрал нос кверху:

— Я человек скромный, хвалиться не хочу.

— Ну, так вот: это безобразие — иметь голос и не участвовать в наших мероприятиях.

— А что это за зверь — мероприятие?

— Выступление хорового кружка, например. Ты сегодня пойдешь в клуб, поучишься там месяца два-три, а потом в нашем цехе сколотишь хоровой кружок. Это же ужас — мартеновский цех без хоркружка! И вообще без самодеятельности.

— Некоторые плясать умеют… — как бы невзначай вставил Сережка.

— На Брагина намекаешь? Знаю. Вот и вовлечешь его.

— Есть вовлечь!..

…Под вечер Сережка пошел разыскивать заводской клуб. На горе, с которой был виден весь металлургический завод, опутанный паутиной железнодорожных путей, Трубников увидел строительную площадку. Метра на три поднялась от фундамента красная кирпичная стена. Через всю стройку протянулось полотнище:

Рядом со стройкой примостилось низенькое строеньице барачного типа. Голубая нарядная вывеска «Клуб» не могла скрасить убогости этого неказистого древнего здания. Сережка опасливо перешагнул через порог, ожидая, что вот-вот обрушится потолок. Но этого не произошло, и Сережка пошел по длинному узкому коридору. По обе стороны было множество дверей. В крайней комнате справа помещался, как утверждала вывеска, заведующий. Сережка с осторожностью новичка приоткрыл дверь и вошел. Прежде всего он увидел полную и сердитую девушку в красном платочке.

Девушка, не стесняясь появления незнакомого человека, продолжала обвинять своего собеседника, пожилого, желтолицего дядю, во всех смертных грехах, в том числе в бюрократизме и отсутствии классовой сознательности. Дядя вытирал потный лоб платком и отвечал односложно:

— Я категорически протестую! Я вас привлеку к ответственности, гражданка Кичигина! Не посмотрю на твое сопрано!

— Ну и привлекайте. А мое сопрано ни при чем!

— И привлеку.

Конца этой беседы не было видно, поэтому Сережка кашлянул и вежливо осведомился:

— Мне бы товарища заведующего.

Девушка небрежно кивнула в сторону желтолицего дяди. Тот уставился на Сережку:

— Что вам угодно?

— Видите ли… Мне бы записаться…

Желтолицый зав все еще был не в духе и поэтому не очень-то приветливо спросил:

— Куда? В кружок балерин? В очередь на Северный полюс? На курсы медсестер?

Девушка прыснула. Сережка серьезно сказал:

— Нет, товарищ заведующий, балерины из меня не получится. Медицинской сестры — тоже. Мне бы в хоровой кружок.

Зав спросил строго:

— А характеристику от начальника цеха принес?

Девушка опять обрушилась на зава:

— А бабушкино благословение не надо? Ну и бюрократ же вы, Арсений Лукич! Таких только в музей под стеклянный колпак ставить.

— Я попрошу!

— А ну вас! Пошли, парень. Это по моей части.

— Черт его знает что! — ругнулся зав. — Тут с ума сойдешь!

— С ума сходить не надо, — посоветовала девушка и пообещала: — Я еще побеседую с вами, Арсений Лукич. Я еще в комитет комсомола схожу.

— Вот где у меня твои беседы! — Зав гулко хлопнул себя по затылку. — Отвяжись! Завтра куплю баян! Точка!

Было удивительно, что у этой полной девушки такие стремительные движения. Она подбежала к заву с радостным возгласом:

— Миленький! Арсений Лукич! Дайте я вас поцелую!

— А ну тебя! — устало отмахнулся тот. — Целуй вон этого солиста. Помоложе.

— Ладно, потом разберемся, — сверкнула глазами Кичигина. — Не я буду, если мы не заберем у инструментальщиков первого места!.. Пошли, парень!

Она повела его в конец коридора. Шагала так быстро, что Сережка едва поспевал за ней. Кичигина толкнула дверь ногой и с порога крикнула:

— Ребята, ура! Завтра мы — с баяном! Надя, оформи новичка!

— Ура-а! — крикнули «ребята» девичьими голосами.

Комната была заполнена девчатами. Они сидели даже на столах и подоконниках. Сережка прикинул: да, туговато ему придется. Чуть оступись — и не спасет даже его находчивый язык.

Но эти грустные размышления сразу же развеялись: Надя, которая должна была оформлять его, оказалась Наденькой Красиловой. Видимо, очень велико было удивление Сережки, потому что Наденька сказала:

— Сергей, хватит удивляться и делать большие глаза. Во-первых, здравствуй, а во-вторых, отвечай на все мои вопросы.

Сережка от радости потерял дар речи. Зато не молчали девчата:

— Они знакомы.

— Ай да Надька!

— При чем тут я? — обиделась Надя. — Он в папином цеху работает.

— Ах, в папином… Ну, тогда другое дело.

Надино настроение испортилось, и это отразилось на ее разговоре с Сережкой. Она говорила сердито и не глядела на него. Положив перед собой бумагу, обмакнула перо в чернильницу.

— Трубников.

— Имя я знаю. Отчество? Год рождения?

Сережка отвечал, а Надя записывала.

— Какой голос?

— Примерно, тенор.

— А точнее? Может, бас проклевывается? Проверим, Ну-ка, спой: «А-а-а!» на мотив «Вдоль да по реченьке».

Сережка добросовестно выполнил это требование. Надя радостно всплеснула руками:

— Девочки! Да у него настоящий тенор, как у Собинова! Вот красота! Заткнем инструментальщиков.

Потом Сережка узнал, почему это весь хоркружок был так неравнодушен к слову «инструментальщик». Перед Новым годом самодеятельный хоркружок инструментального комбината вырвал у металлургов первое место, которое они занимали в городе три года подряд. Девушки считали, что эта беда стряслась потому, что у них не было баяна и настоящего тенора. Теперь появилось и то и другое.

Излив свою радость, Наденька продолжала официальный допрос:

— Кто и где твои родители?

— Нет их.

— Ни отца, ни матери? Сирота?

Ничего смешного в этом вопросе, вырвавшемся непроизвольно, не было. И, может быть, никто бы не обратил на это внимания, если бы какая-то востроносенькая девчонка не посоветовала:

— А ты усынови его, Надька.

И какой тут хохот, визг поднялся — хоть беги.

Надя покраснела. Она растерянно поглядывала на хохочущих подруг. Обычно находчивый, Сережка не знал, что предпринять.

Вот так в хоровом кружке и прилипла к Сережке эта кличка — «Сирота». И если кому-нибудь надо было справиться о Трубникове, то обязательно обращались к Наде Красиловой и обязательно спрашивали так:

— Надька, где твой Сирота?

Надя обижалась, и это только подливало масла в огонь. Оставалось одно: махнуть рукой и не замечать насмешек.

Потом Сережка познакомился с басами и баритонами. Голосистые парни и девчата пришлись ему по душе. И как о далеком-далеком, как о дурной повести, рассказанной недобрым человеком, вспоминал Трубников о своем недавнем прошлом. Вспоминал и думал: сколько еще глупых парней таскается по базарам и попусту расходует свою молодую жизнь. Была бы у Сережки власть — он бы сделал вот что: выискал бы среди рабочих крепких людей, вроде Мирона Васильевича Панкова, и послал бы их по всем базарам со строгим приказом: положить беспризорничеству конец!

Одним словом, Сережка Трубников был очень доволен своей новой жизнью, народом, окружающим его, даже серьезным начальником Зотом Филипповичем. Только шихтарник с его звоном и грохотом, искореженным и ржавым стальным ломом не совсем был по душе Сережке. Но все на заводе считали шихтарей завтрашними подручными сталеваров, и это несколько успокаивало самолюбие Трубникова.

У Трубникова были хорошие надежные друзья. И было еще нечто более важное: бойкая, веселая Наденька Красилова, девчонка со вздернутым носом и пушистыми белыми кудряшками.

Но чего не хватало — так это времени! В самом деле. На репетиции хорового кружка надо ходить? Обязательно! Без этого просто жить нельзя, ну хотя бы уж потому, что там бывает Наденька. Валя Бояршинова утверждала категорически, что молодому пролетарию нельзя, просто стыдно и непростительно жить без посещения лекций и кружка политграмоты. Не очень-то хотелось ходить на все эти многочисленные мероприятия. Но спорить с Валей Бояршиновой просто невозможно.

Слово «мероприятие» крепко въелось в Сережкино сознание. После очередной репетиции он сказал Наде:

— Мне очень хочется провести одно мероприятие…

— Какое?

Сережке важно было сказать первое слово, дальше уже говорить стало легче.

— Можно проводить тебя?

Сережка и Надя были не из робкого десятка. Но тут как-то сразу оба присмирели. Надя растерянно замигала, отвела глаза в сторону и сказала тихо, хотя их никто не подслушивал (все крутились около новенького баяна):

— Ладно. Подожди у нового клуба…

Мягкой поступью приближалась ночь, теплая и безветренная. Нагревшиеся за день горы излучали тепло. Перемигивались в темном небе звезды.

Сережка несколько раз обошел вокруг нового клуба. Закурил, пряча огонек папиросы в кулаке.

Что он будет говорить Наде? В голове, как никогда, было пусто. Неужели молчать? Ну тогда, брат, второму свиданию наверняка не бывать.

А вдруг не придет? Вдруг она решила подшутить? Сережка шумно вздохнул. И правильно сделает, если не придет. Разве он ей пара? И смотреть не на что: длинный, как жердь, нескладный, лицо вытянутое, глаза — черт знает какие! Голос? Так ведь вон сколько голосистых и к тому же красивых ребят?

Еще не так поздно, дорогой друг Трубников, шагай-ка домой, пока Панковы не закрыли калитку.

Нет, Сережка никуда не уйдет. Он выберет укромное местечко. Он понаблюдает. И если выяснит, что Надя решила подшутить над ним, то он на следующей репетиции хорового кружка отколет такую ядовитую шутку…

Сомнения терзали его вплоть до той минуты, когда дружной стайкой высыпали на улицу кружковцы. Сережка весь превратился в слух.

Смех и выкрики рассеяли тишину. Гулко забухали по каменным плитам кованые сапоги ребят, застучали девичьи каблучки. Заколотилось Сережкино сердце, почему-то вдруг стало не хватать воздуха….

Надя задержалась с Верой Кичигиной — они всегда ходили вместе.

— Мне надо к тете сходить, — глухо сказала Надя.

Сережка обрадовался: «Знаю я эту тетю!»

— Сходим вместе, — предложила Вера.

Сережка возмутился: «Еще тебя не хватало!»

— Да я одна дойду, — отговаривалась Надя.

«Молодец!» — одобрил Сережка.

— Так ведь темно же! Еще напугает кто-нибудь, — настойчиво говорила Вера.

«Пусть только кто-нибудь попробует!» — сжал кулаки Сережка.

— Ничего, доберусь. Я смелая…

— Ну, как знаешь… — донесся до Сережки обиженный голос Веры. — Клава, подожди! Вместе пойдем. Мой кавалер забастовал!

Сейчас, вот сию секунду придет Надя…

Сережка заклинал сам себя: «Трубников, уйми сердце, Трубников, возьми себя в руки! Ведь ты же находчивый и смелый парень!»

Но легко так думать, легко так говорить…

Вот Надя свернула с каменной панели, чтобы глуше стучали каблуки. Совсем ненужная предосторожность.

Вот она совсем близко.

— Сережа!.. — позвала она тихо.

Если бы сердце не билось так оглушительно, Сережка, наверное, услышал бы и Надино дыхание, прерывистое и взволнованное. Сережка даже не мог произнести короткое слово «Наденька!». Он кашлянул. Надя оказалась рядом с ним.

— Что же ты не отзываешься?

— Да вот папиросу гасил…

— А она горит вовсю. Чудак!..

Сережка совсем растерялся. Эх, надо бы посоветоваться с опытными ребятами: о чем говорят в таких случаях с девушкой? Санька Брагин, наверно, знает. Да и для Андрея Панкова это, пожалуй, не тайна. Но, как это часто бывает, нужные, просто необходимые мысли приходят с большим опозданием. Может быть, надо взять Наденьку под руку? Да как возьмешь, если только чуть-чуть коснулся ее — как всего с ног до головы обдало жаром?

Они шли рядом, изредка, как будто нечаянно, касаясь локтями.

Над зубчатыми вершинами гор поднялась луна, вечная спутница земли и влюбленных. Все окружающее стало выглядеть таинственно. Приземистые домишки притаились, как будто приготовились подслушивать и подглядывать: о чем станут говорить и что будут делать эти двое, смущенные своим первым свиданием в жизни?

Сережка и Надя молчали, как будто соревновались, кто кого перемолчит.

Юность, юность, до чего ты чиста и хороша!..

Вот идут двое. Они самые счастливые люди на свете уже от одного того, что идут рядом. Им молчание не в тягость. Взглянут только, встретятся смущенными и счастливыми глазами, и эти торопливые взгляды говорят так много, что можно обойтись и без слов.

Идут они, и кажется им, что весь мир создан только для них. Эта ночь с молодой и яркой луной, далекие звезды, чуткая тишина с неясными и таинственными шорохами, отдыхающий после трудового дня город в гирляндах электрических огней, металлургический завод, не смолкающий даже ночью, — все это создано для них, для Сережки с Надей, чтобы им было хорошо и радостно. Разве это не так? Луна и звезды освещают им извилистую дорожку. В городе живут тысячи таких же парней и девчат, и они тоже не спят. Сколько пар бродит в эту теплую ночь по улицам, выбирая самые укромные уголочки! Ну, разве не для них создан мир, вся вселенная с ее звездами и планетами?

Так думал Сережка, так думала Надя, но она не могла долго думать об одном. Она вдруг рассмеялась. Сережка спросил:

— Смешинку проглотила?

— Про тебя вспомнила.

— А что вспоминать? Я же тут.

— Вспомнила, как ты сочинял ребятам разные истории. Смех один.

— Откуда ты знаешь? Подслушала?

— Может быть…

Они засмеялись и сразу испуганно смолкли: а вдруг кто-нибудь подслушивает их? Стали говорить вполголоса. Говорили обо всем, перескакивали с одного на другое. Говорили, может быть, только для того, чтобы услышать голос друг друга. Сережка спросил:

— А где эта Вера работает?

— Кичигина? Да у нас, в токарно-механическом. Она у нас и токарь и профсоюзный деятель.

— Девчонки на заводе всю власть захватили. У вас Кичигина, у нас — Бояршинова.

Надя повернула разговор в другую сторону:

— Вредная эта ваша Бояршинова. Голосовала, чтобы меня из комсомола вышибли…

— За что?

— Да так. За одно дело…

— Знаешь, Надя, — горячо заговорил Сережка. — Давай договоримся: ничего не скрывать друг от друга.

— Согласна! — подхватила Надя. — Это лучше — не скрывать…

И задумчиво:

— А может, и зря я сержусь на Вальку… Понимаешь, я станок поломала, четыре смены простояла. — Она вдруг усмехнулась. — Ну и задал же мне тогда папка жару! Ужас! Даже ремнем грозил, будто я маленькая. У тебя, говорит, только один ветер в голове! От таких, говорит, работничков только убыток заводу, надо гнать в три шеи! Почему в три, а не в одну? Смешно!

Она засмеялась, а потом огорошила:

— Только правду говори — Вера Кичигина нравится тебе?

— Не очень.

— А почему? Она хорошая. Боевая. В нашем токарно-механическом все такие.

— Ну, все-то не могут нравиться.

— Значит, Валя Бояршинова, да? Я видела, как ты глядел на нее… Я понимаю…

— И не она…

— А кто? Только ты не выкручивайся. Мы же договорились: ничего не скрывать…

— Я и не скрываю. У нее нос крючком. Понимаешь? И сто восемнадцать веснушек.

— Ну и неправда. Столько не бывает!

Сережка продолжал свое:

— Волосы у нее белые, а кудряшки пушистые-пушистые. Наверно, калеными спицами закручивает… Ростом она… — и поглядел на Надю. — Мне до плеча…

Они остановились. И как-то само собой получилось так, что маленькие горячие ладошки Нади очутились в широких Сережкиных ладонях. Она не торопилась освободить свои чуть вздрагивающие руки.

— Ой, Сережа!.. Тебе не кажется, кто-то подсматривает? — спросила она вдруг испуганно.

— Кажется…

— Кто? — встревожилась она.

Сережка почувствовал себя сильным, смелым, настоящим мужчиной, который обязан оберегать эту родную, эту удивительно хорошую девчушку.

— Не беспокойся, Наденька. Кроме звезд и луны, никто нас с тобой не видит.

— Вот видишь, какая я трусиха… Знаешь, Сережа, пошли скорее домой. Уже поздно.

— Детское время. Куда торопиться?

Но она упрямо твердила свое.

…Как будто ничего особенно не произошло… Минуты две-три постоял Сережка у калитки Надиного дома. Прощаясь, задержал ее руки. Надя шаловливо откидывалась назад, и Сережке было приятно удерживать ее. Вдруг она вырвалась, стремительно побежала, помахала с крыльца рукой и скрылась. Тихонько звякнула щеколда. Сережа постоял немного.

Вот мягко стукнула дверь…

…Сережка пошел, что есть силы размахивая руками. Шел и пел про себя. А что пел — и сам не понимал. Песня состояла из вариаций одного слова:

Эх, до чего же хорошо жить на свете!

Оглянулся. В одном окошке мелькнул свет, чуть приподнялся уголок белой шторки. Сережка остановился, помахал рукой — и уголок шторки опустился.

Спокойной ночи, Наденька!.. Доброй ночи, славная!

Глава 5 ВО СНЕ И НАЯВУ

Сережка осторожно приоткрыл глаза. Над ним склонилась встревоженная Степановна и легонько трясла за плечо:

— Господи! Страсти-то какие! Ты плакал, скрипел зубами, воевал с кем-то, чуть с кровати не упал. Не надо спать вверх лицом, а то замучают худые сны, — участливо говорила Степановна.

Сережка бился во сне со страшными крылатыми чудовищами, похитившими Наденьку. И как раз тогда, когда он освободил девушку из плена, его разбудила Степановна. Доглядеть бы до конца этот сон!

— Я еще часок вздремну.

— Что ты, что ты! — воскликнула Степановна. — Семь прогудело. Подымайся, сынок, — усмехнулась лукаво, — А что это за Наденька?

Сережка сделал большие глаза:

— Какая Наденька?

— Да уж тебе об этом-то лучше знать, какая… Горе с вами, ребятишки, да и только. Выросли. Вот уж и девчонки начали сниться… И моему эта Фроська не дает покоя.

И ушла, мягко шурша складками необъятной юбки. Вот еще новая забота появилась у Степановны!.. Мирон Васильевич уже завтракал.

— А-а, гуляка пришел! — улыбнулся Сережке старший Панков. — Что-то чересчур долго стали держать тебя, братец, на репетициях.

— Новые песни разучивали…

— Новые песни… Не выспался, небось?

— А мы по-солдатски: нам и трех часов хватает…

— Был, голубок, и я таким солдатом… — усмехнулся Мирон Васильевич. — И по часу на сон не выходило, когда за своей Степановной увивался…

— Ладно тебе городить-то всякое… — проворчала Степановна. — Ешь, знай. Пригласил бы парня к столу.

— Человек свой. Чего его приглашать?.. А мы с Андрюхой уже позавтракали. Спасибо, мать, за хлеб-соль.

Мирон Васильевич стал одевать брезентовую спецовку.

— А к тебе, Сергей, у меня такой разговор. Передай-ко своим шихтарям: мы сегодня будем варить особую сталь. Чуешь? Так чтобы ваши не мешкали, чтоб пошевеливались.

— Не беспокойтесь, не подведем, — солидно сказал Сережка.

Эту новость он сообщил Саньке Брагину.

— Добрая новость! — обрадовался тот. — Далеконько наша сталь пойдет. Надо ребятам перед сменой сказать об этом. Да, вот еще что. Хотел я тебе вчера сказать, да ты рано ускакал в свой хоркружок. В новом доме нам с тобой дают…

Сережка подпрыгнул:

— Комнату?

— Угадал. Одну на двоих. Хочешь посмотреть?

— Еще спрашиваешь!

— Сходим после работы. Там еще отделка идет. Так-то вот, товарищ Трубников… — Санька хитро прищурился: — Есть у меня к тебе один вопросик… Только вот не знаю — ответишь ли?..

— Если знаю, так чего ж не ответить?

— В том-то и дело, что знаешь.

— Ты, Санька, стал ужасным дипломатом. Чего тянешь?

— Понимаешь… Вчера я задержался по некоторым комсомольским делам. Поздненько было. Иду и вижу одного приятеля с девушкой. Девушку ту зовут Надя Красилова. А вот приятеля как зовут — не знаю. Ты не скажешь?

Сережка покраснел. Санька торжествовал. Теперь Сережка в его руках, значит, можно надеяться, что он не будет портить Санькиного настроения постоянными насмешками на счет Вали Бояршиновой.

— Что же ты молчишь?

— А ну тебя к богу!

— Бог тут ни при чем. Перестань краснеть.

— А я и не краснею.

— Я вижу. Пока не ослеп. Мой дружеский совет — будь осторожнее. Если только узнает Зот Филиппович, перепадет тебе!

Запираться не было смысла, и Сережа попросил:

— Ты не очень-то того… Не распространяйся.

— Молчу. Кроме меня, никто не знает.

— Честное слово — никто?

— Оторви мне голову, если не так!

Разговор опять пошел о комнате. Санька признался:

— Надоело мне жить у этого кулака Черепанова.

— А мне очень хорошо у Панковых. Только, знаешь, надоело в иждивенцах ходить. У них без меня ребятни полная изба. Комната — это здорово. Главное, самостоятельность, и никто не будет задавать лишних вопросов, когда придешь поздно…

Дают комнату!.. Это значит, что Сережку Трубникова признали за настоящего рабочего, нужного заводу.

Санька перед началом работы сказал бригаде насчет особой стали, которую сегодня будет варить Панков. Ребята зашумели:

— Не подведем сталеваров!

— Даешь сталь Ленинграду!

Красилов появился в самый разгар этого шума. Постоял и удовлетворенно констатировал:

— Мне тут говорить нечего.

К мартеновскому цеху было приковано внимание всего завода. Он выполнял важный государственный заказ: варил сталь для тракторостроителей далекого ленинградского завода. На поля молодых колхозов выйдут отечественные тракторы. Ответственные детали машин будут сделаны из златоустовской стали.

С утра в тесной конторке мартеновского цеха дежурили или директор, или главный инженер.

Даже такой маленький подсобный цех, каким был шихтарник, имел теперь государственное значение. Красилов придирчиво осматривал каждую мульду, покручивал пикообразные усы и каждый раз говорил своим тоненьким голосом одно и то же:

— Та-ак! Порядок.

Несколько раз заглядывала Валя Бояршинова. Она не могла усидеть в конторке. Шутка сказать: Москва следит за этой сталью.

Ребята хотели отказаться от обеденного перерыва, но Красилов сказал строго:

— Это не полагается. Закон запрещает. Наверстаете.

Когда он ушел, Валя позвала к себе Сережку.

— Хотела тебе одно важное дело поручить…

— Что за дело?

— А дело в том, товарищ Трубников, что мы к Октябрьским праздникам решили подготовить очень важное мероприятие — концерт самодеятельности мартеновского цеха. Завком купил для нашего красного уголка баян. Баянист есть — Андрей Панков. Надо сколотить хоровой кружок. Вот мы и поручаем это тебе.

— Видишь ли, Валя, у меня огромный недостаток — нет организаторских способностей.

— А мы раз-другой хорошенько подкрутим на заседаниях — и они сразу найдутся.

— Я не уважаю, когда подкручивают.

— Будешь уважать. Пойми: весь цех смотрит на тебя. Помощника найдем.

— А кого имеете в виду?

— Ну, Надю Красилову, например.

Больших трудов стоило Сережке сохранить спокойствие.

— Она из другого цеха. Не согласится.

— А мы очень-очень попросим. Через отца начнем действовать, а лучше всего — через тебя. Пойдешь как-нибудь провожать ее, вот между делом и уговоришь.

— Я? Провожать? — изумился Сережка. — Не умею. Не специалист.

— Ну ты мне не вкручивай! Я сама вчера видела.

Сережкины глаза округлились. Придя в себя, он помахал пальцем.

— Ясно! Все ясно, голубчики! Санька твой мне такую песню пел: дескать, ходил по комсомольским делам, задержался малость и видел меня с одной гражданкой. Теперь понятно, какие это комсомольские дела. У-у, черти скрытные!

Валя смутилась.

— Что ты кричишь на весь цех? — зашептала она. — Я не глухая. Ну, допустим, провожал меня… Ну и что из этого?

— Ладно. Молчу. Но только при одном условии: чтобы и вы с Санькой крепко молчали. А то такой звон подыму!..

Валя приложила палец к губам и опять-таки шепотом сказала:

— Будем молчать!

— А насчет самодеятельности — согласен. Берусь. Мы такое дело раздуем — всем цехам завидно станет!

— А Надю пригласишь?

— Да не удобно как-то…

— Пригласи. Постарайся. Ведь для всего цеха. У нее голос хороший.

— Слыхали, — усмехнулся Сережка. — Попробую. Тогда у меня к тебе тоже есть маленькая просьба. Коллективная. Мы с Санькой Брагиным приглашаем осмотреть нашу комнатенку в новом доме.

— С ума сошел! Сразу все узнают.

— Беру приглашение обратно. А затем — до свиданья, товарищ Бояршинова.

Подойдя к Саньке, ткнул себя в грудь указательным пальцем и четко отрапортовал:

— Так что разрешите представиться, товарищ бригадир. Новоиспеченный руководитель хорового кружка мартеновского цеха, заслуженный укротитель всех зверей, Сергей Трубников! — и шепотом в самое Санькино ухо: — Между прочим, совершенно точно узнал, по каким таким комсомольским делам ты вчера шатался: провожал Валю Бояршинову. Сведения совершенно точные: Валя сказала. Приглашал Валю на наше новоселье. Она сказала: я с ума сошел.

— Правильно сказала! — улыбнулся Санька. — Десять минут осталось до конца перерыва. Может быть, за мульды возьмемся.

— Командуй.

— Тут командовать нельзя. Еще Красилов выругает.

Поглядывая в сторону конторки, они пошли нагружать мульды. Это послужило сигналом: всех как ветром сдуло с мест. Шихтарник наполнился звоном и грохотом. В дверях появился сердитый Зот Филиппович, глянул на часы и что-то закричал. А потом махнул рукой: ну что-поделаешь с этим народом!

Глава 6 САНЬКА БРАГИН И ЧЕРЕПАНОВЫ

Итак, сегодня Санька Брагин имел полное право надеть широкополую войлочную шляпу, прикрепить к ней синие очки. В Санькиной жизни это было огромнейшее событие. Теперь уже никто не будет спрашивать Саньку, кем он работает. Очки и шляпа ответят за него.

Когда Санька извлек из своего сундучка новую брезентовую спецовку, Матвей Черепанов, потевший над десятым стаканом чая, сказал угрюмо:

— Бережливости нет у нонешних…

— Это вы ко мне, дядя Матвей?

Черепанов сосредоточенно смотрел на дно блюдечка и, не подымая головы, ответил:

— А то к кому же!.. Не со стенкой разговариваю… Чего зря тратился на спецовку?.. Тебе казенную выдадут. Или лишние деньжонки завелись?

— Ничего, перенесу… Не разорился.

— Ну-ну!.. Таких дураков казна любит. Какой-нибудь кладовщик за твое здоровье пропьет твою спецовку. И спасибо не скажет.

Сегодня Саньке не хотелось спорить с дядей. Зачем портить отличное настроение?

Санька не стал ждать, когда Матвей закончил свое чаепитие. Он знал, что дядя выйдет из-за стола не раньше чем через полчаса, да потом еще минут десять-пятнадцать будет креститься и тяжело вздыхать перед темноликими иконами.

Из избы они вышли вместе с Фросей, которая тоже работала в утреннюю смену. Как только спустились с крыльца во двор, она обернулась, с размаху налетела на Саньку, обвила горячими руками, неловко чмокнула в щеку:

— С праздником тебя, Санька! — и побежала прочь, крикнув на ходу: — Ты только не того!.. Это я тебя, как брата.

Пока он опомнился, ее уже и след простыл.

Как всегда, у железнодорожного переезда Саньку поджидал Сережка. Приятели поздоровались, закурили. Сережка заметил:

— Сияешь, как новенький пятак!..

— Завидки берут?

— Ерунда! — отмахнулся Сережка. — Сияй, сверкай — разрешаю. А насчет завидок… Скоро и некоторые другие переберутся к печкам. Это ты имей в виду.

К заводским проходным рабочий люд двигался еще не так густо — до начала смены было не меньше сорока минут. И в этом пока еще реденьком потоке людей выделялась Санькина спецовка. На ней не было ни пятнышка.

— Эге! Еще один сталевар зарождается! — воскликнул вахтер, разглядывая Санькин пропуск. — Александр Антонович Брагин… К кому ж тебя определили?

— К Черепанову.

— Знаю такого. Что ж… В добрый час! Ты сегодня — третий. Уже двое хлопцев прошли в таких спецовках. А Трубников — твой приятель? — спросил вахтер, углубляясь в изучение Сережкиной фотографии на пропуске.

— Да. Но он пока еще в детский сад ходит.

— Пожалуй что… — согласился вахтер. — Даже в документе улыбается.

Сережка не нашелся что ответить. Презрительно фыркнул и задрал нос кверху.

Несмотря на то, что погода была неважная, у шихтарника на слитках, как и в солнечные дни, сидела группа ребят. Среди них выделялся парень, одетый в новенькую спецовку.

Шихтари громко приветствовали Саньку — своего бывшего бригадира. Ребята потеснились, чтобы дать ему место рядом с Костей Выголовым — парнем в новой спецовке.

Минут за двадцать до начала смены в свою конторку пришел Зот Филиппович и сразу же вызвал к себе всех новых подручных. Красилов внимательно оглядел каждого.

— Как настроение? Волнуетесь?

Ребята утвердительно кивнули.

— Это всегда так. За любое новое дело браться страшновато…

Он задумчиво побарабанил пальцами по столу, поглядел в окошко.

— Да-а… Вот паровоз бежит. У него стальные колеса, стальные механизмы. И рельсы, по которым он бежит, тоже стальные. А там вон новый двухэтажный дом отгрохали. И тут ведь тоже не обошлось без стали.

Зот Филиппович сделал короткую паузу и перевел свой взгляд на подручных:

— Везде сталь, ребята. На каждом шагу сталь. Это самый необходимый, а потому — самый драгоценный металл на свете. Сталь шьет, варит, бегает, стреляет, летает, кормит и охраняет нас. Это вы запомните.

Потом он крепко пожал каждому руку и сказал:

— Ну, ребята, ни пуха вам ни пера! Шагайте к своим сталеварам.

Новички-подручные вышли от начальника цеха серьезные и торжественные.

В закоулке перед кабинетом Саньку окликнула Валя.

— Товарищ Брагин, на минутку!

Вместе с Санькой остановились и его товарищи, но Валя сказала:

— Вы идите. Брагин догонит вас.

Когда все ушли, она отвела его в дальний угол и заговорила шепотом:

— Я все слышала, что говорил вам Зот Филиппович. У нас тонкие стены. Везет же вам, мальчишкам! А вот нас не берут в сталевары. Счастливый ты, Санька!

Санька решительно шагнул к девушке, оглянулся, крепко обнял ее и поцеловал. Впервые в своей жизни поцеловал. Валя чуть слышно прошептала:

— Ты с ума сошел!

Санька поцеловал второй раз.

Конторка — самое неподходящее место для сердечных дел. Как будто из-под земли вырос Сережка Трубников. Он протер глаза и с ехидцей сказал:

— Та-ак! Понятно! Целуются… Между прочим, там Черепанов икру мечет — потерял своего подручного.

Валины глаза загорелись:

— Ну и противный же ты, Трубников! — и столько злости звучало в этих словах, что Сережка растерялся и начал бессвязно лепетать:

— Виноват… Выполнял порученье.

Из кабинета вышел Красилов.

— В чем дело, ребята?

— Здравствуйте, Зот Филиппович!.. Да так, ничего серьезного… — за всех ответил Сережка. — Слегка поспорили. Ну, пошли, Санька. А то твой командующий с ума сойдет.

Но Черепанов с ума не сошел. Он сказал хмуро:

— Работать надо. Нечего таскаться по начальству!

Весь этот день Санька прожил, как во сне. Разговор с начальником цеха… Встреча с Валей… Загадочная, полыхающая нестерпимым жаром мартеновская печь… Сколько событий за один день!

Хмурый, неразговорчивый Черепанов казался Саньке чуть ли не богом. Он спокойно и деловито заглядывал в печь, потом подкручивал что-то. И печь была покорна ему. Санька лучше, чем кто-нибудь другой в цехе, знал, какой неприятный, невыносимый этот человек у себя дома. Но сейчас Санька прощал ему все. Важно, что он умел варить сталь. А то, что он груб, скуп и жесток, — это все пустяки… Санька внимательно следил за каждым движением, за каждым шагом сталевара…

Вот Черепанов чуть приоткрыл заслонку печи, и все предметы, которые были вблизи нее, вмиг перекрасились в жаркий оранжевый цвет. И уже не черно-землистым казалось лицо Черепанова. Оно огненно засветилось, как будто само стало источником тепла и света.

Санька надвинул шляпу на лоб и через синие очки взглянул в печь. Но что может понять человек, который первый раз в жизни заглядывает в ее солнечное жерло? Ничего он не сможет понять. Жаркое, белым-белое пламя, которое заполняет печь и вырывается наружу, ничего не скажет непосвященному человеку. Он поймет только, что здесь страшная жара и очень шумно. Откуда шум? Это ровным, негромким гулом гудят форсунки. Смотришь на пламя, вырывающееся из раскаленного жерла печи, и жутко становится и никак не можешь оторвать взгляда от этой величественной красоты.

Но не для того, чтобы полюбоваться горячим дыханием пламени, открывал Черепанов заслонку. Он чуть наклонил голову вперед: так удобнее смотреть на ослепительный огонь. Через стекла хорошо видно, как кипит сталь. Кажется, это пузырится вода в чугуне. Хотя и однообразно это кипение, но на него можно смотреть долго: это же сталь кипит, сталь!

Шел загадочный для Саньки процесс, который назывался доводка.

Лицо всемогущего Черепанова омрачилось. Подбежал суетливый мастер, закричал на ухо:

— В чем дело, Матвей Афанасьевич?

Тот ткнул брезентовой рукавицей в сторону печи:

— Сталь раскипелась.

Санька внимательно прислушивался к их разговору.

Мастер некоторое время разглядывал нутро печи через синее стекло, которое извлек из нагрудного кармана. Закричал Черепанову:

— Пусть покипит минут пять. А потом добавь известки, спусти шлак. Понял?

Матвей согласно кивнул головой.

Санька за всем следил, все запоминал.

Прошло пять минут. Известь добавлена. И произошло такое, что вполне можно назвать фокусом. Как будто кто-то взмахнул волшебной палочкой — кипение металла сразу же стало спокойнее. Трое подручных Черепанова, в том числе и Санька, кидали в печь таинственные примеси, заранее взвешенные в шихтарнике. Видимо, сейчас каждая минута была дорога, потому что Черепанов тоже взял лопату и встал рядом с подручными.

Быстро, строго чередуясь, подбегали подручные к огнедышащему жерлу печи. Размашистый и точный взмах лопаты — и человек стремительно отбегал в сторону. На его месте, как из-под земли, возникал другой, освещенный пламенем.

Вдруг Черепанов поднял вверх брезентовую рукавицу:

— Шабаш!

Это значило — можно отдохнуть. Опустилась тяжелая заслонка печи, и сразу стало прохладнее. Подручные, отдирая от тела приклеенные горячим потом рубашки, направились к бачкам с водой. Черепанов сердито крикнул им вслед:

— Меньше пейте воды! Потом изойдете, черти!

После короткого перекура колдовство над сталью продолжалось. Добавлялись последние примеси. Шлак забрал из расплавленного металла остаток серы, фосфора и ненужных газов. Это и называется «доводкой» плавки.

Прошло еще немного времени — и металл потемнел, успокоенный шлаком. Только чуть-чуть колыхался у стенок ванны.

Опять прибежал суетливый мастер:

— Пробу давай!

Кряхтя, Черепанов поднял ложку на длинном стальном шесте. Видать, тяжела эта ложка! Зачерпнул сталь. Ослепительно засветился жидкий металл в ложке, во все стороны полетели искры. Черепанов налил сталь в маленькую прямоугольную форму, потом прямо на плиту. Сталь на плите застыла круглой лепешкой с ровными краями. Санька уже знал, что это важная примета. Ровные, а не рваные края лепешки говорят о том, что сталь получилась качественная. Немного погодя, еще светящуюся сталь в формочке Черепанов окунул в ванну с водой, потом ударил формой о край плиты, поднял отскочивший слиток, стукнул по нему кувалдой. Прямоугольник разлетелся на несколько кусков.

Подручные столпились вокруг Черепанова. А тот с видимой небрежностью протянул обломок мастеру. Мастер оглядел обломок со всех сторон, легко подкинул его на ладони, как будто прикидывал вес.

— Ну, как? — равнодушно спросил Черепанов.

— Сам знаешь — как! Излом чудесный!

После всех оглядел осколок Санька. И сделал для себя, наверное, десятый за этот день практический вывод: когда сталь в изломе поблескивает мелкими крупинками — это хорошо.

Мастер сказал:

— Готовься, Черепанов, сталь выдавать!

В литейном зале все уже подготовлено. Неуклюжий мостовой кран подвел к желобу печи огромный ковш.

Первый подручный сталевара Прохор — под стать Черепанову, хмурый и неразговорчивый дядя, — суетился около желоба и выпускного отверстия. Санька, который не знал, куда деть свою силу, сунулся, было, помогать ему, но Прохор прогнал его:

— Без тебя справлюсь. Не путайся под ногами. Помоги лучше ребятам присадку таскать.

Санька уже знал, что такое присадка. Это — ферросплавы, которые будут введены в расплавленную сталь в самый последний момент. Комки ферросплавов будут бросать даже тогда, когда сталь польется в ковш. Ферросилиций, ферротитан, феррованадий, какой-то мудреный сплав под названием «грейнал», в котором содержится металл бор… Каждый из них имеет свое назначение, и все это должен знать сталевар.

Саньке в этот день так и не удалось увидеть, как выдается плавка. Рабочий день кончился. Пришла новая смена. Санька хотел остаться, но Матвей сказал:

— Это не цирк. Иди домой. Помоги там по хозяйству.

И был в этих словах скрытый смысл: «Ты теперь весь в моих руках. Хочешь быть хорошим сталеваром — делай все, что я тебе скажу».

У выхода из цеха Саньку уже подкарауливали Сережка Трубников и Гринька Вохминцев. Несколько дней назад Гринька тоже стал работать в шихтарнике.

Трубников нагнал на свое веснушчатое лицо столько равнодушия и скуки и так небрежно смотрели на белый свет его подвижные глаза, что Санька не выдержал и громко расхохотался:

— Умора! Ты чего индюком надулся?

Сережка прищурился:

— У одного моего знакомого, как только он перешел из шихтарника в мартен, почему-то начало двоиться в глазах… Ты не знаешь, Санька, почему это?

Санька улыбнулся:

— Знаю. Потому что один мой знакомый чуть не умирает от зависти.

Сережка гордо вскинул голову:

— Ер-рунда!

Санька не стал возражать. У него на душе было так светло и радостно, что он спорить не хотел. И он не скрывал своей радости. Ведь это же не каждому дано — работать у мартеновской печи, где священнодействуют удивительные люди — сталевары. Санька снисходительно посмотрел на своего приятеля, покровительственно похлопал его по плечу.

— Ничего, Серега… И до тебя скоро очередь дойдет.

— Ер-рунда!

А Гринька, восторженный и непосредственный Гринька Вохминцев, который не умел притворяться, выпалил:

— Ты, Сережка, не важничай и не порти народу настроение! Ведь это же здорово! Льется сталь!.. А, да что говорить! Ничего ты не понимаешь. Сань, знаешь что… А ты не слышал, когда там новых подручных набирать будут?

— Этот несовершеннолетний юноша мечтает быть сталеваром! — презрительно сморщил губы Сережка. — Этот человечек, который еще вчера хлебал щи лаптем, сегодня уже думает о мартеновской печке! И не думай, и не мечтай! Тебе еще годика два надо попыхтеть в шихтарнике… Между прочим, товарищ Брагин, у меня есть одна крохотная новость… — Лицо его изобразило предельное равнодушие: — Завтра мы с вами должны переезжать в новый дом.

Санька вдруг забыл про свое солидное положение.

— Это правда? Не сочиняешь? Вот здорово! — Он ударил Сережку по спине.

Тот поморщился.

— Да, это правда. Но зачем калечить человека?

Глава 7 НАШЕМУ САРАЮ ДВОЮРОДНЫЙ ПЛЕТЕНЬ

Все в мартеновском цехе видели: нет, не благоволит Матвей Черепанов к своему родственнику и подручному Саньке Брагину. Однако Санька жил в доме Черепановых. Может, Матвей только на работе строг, а дома подобрее?

Чтобы выяснить это, надо вернуться к недалекому прошлому.

В Ермоловском поселке жили сталевары, прокатчики, кузнецы. Поселок этот — что-то среднее между городом и деревней. Возле каждого дома — большие огороды, почти в каждом дворе мычали коровы, хрюкали свиньи, кудахтали куры, сердито переругивались индюки.

В одном из таких домов на Мурманской улице жила семья Матвея Афанасьевича Черепанова. С этим домом были связаны первые месяцы жизни Саньки Брагина в Златоусте. Привез его сюда из глухой деревни, затерявшейся в глубинной Башкирии, сам Матвей Черепанов — односельчанин и двоюродный брат матери Саньки. За год до этого у Саньки умер отец. На руках матери осталось четверо. Самому старшему — Саньке — было девятнадцать лет, младшему — шесть.

Черепанов с Санькиной матерью договорились так: парень с годик поживет у него, Матвей пришлет ей сто рублей, а Саньке в конце года купит яловые сапоги. Санька за это должен немного помогать Черепановым по хозяйству.

Но «немного помогать» оказалось нудным и тяжелым делом. Санька с утра до вечера не знал покоя: чистил хлев, задавал корм. К вечеру с трудом волочил ноги.

Матвей успокаивал его:

— Потерпи малость, я тебе шикарное место найду. Десятки четыре в месяц загребать будешь!

Как-то однажды Фрося, дочь Матвея Черепанова, спросила:

— А чего ты на завод не идешь, Санька?

— Твой отец говорит — трудно поступить.

Фрося фыркнула:

— Верь ты ему! Наговорит он!

На другой же день Санька пошел на завод. На работу устроился быстро и без всякой помощи. Новость эта не особенно понравилась Матвею. Его мрачное лицо, затянутое могучей темно-рыжей растительностью, стало еще мрачнее.

— В шихтарник, говоришь, устроился? Ну-ну! Там любят дураков. Умных-то людей туда и на веревках не затянешь. — И, помолчав, добавил, глядя в сторону: — По всем статьям видно, самостоятельный стал. Ну, так вот: у меня нет никакого расчета держать тебя иждивенцем. Из дому не гоню, но будешь платить денежки и за стол и за квартиру. Ясно?

Матвей был человеком прижимистым. Из деревни он уехал года за два до коллективизации, когда только еще начались разговоры о сельскохозяйственных артелях. Цепкий ум помог ему довольно быстро освоить мартеновское дело. Хорошие заработки и прикопленные деньжата позволили завести хозяйство, которое ничем не уступало кулацкому. Жена и обе дочери превратились в обыкновенных батрачек. В конце концов младшей дочери Фросе надоела возня с коровами и свиньями. После большого семейного скандала она устроилась в цех ширпотреба. Матвей грозил яростно:

— Воздеру! Запорю!

Фроська отрезала:

— Попробуй только! Уйду из дому!

Матвей смирился.

Все это произошло перед самым Санькиным приездом. Не будь этого скандала, Матвей и не вспомнил бы о своем дальнем родственнике. Но двум женщинам было не под силу огромное хозяйство. Работник был необходим. Если взять со стороны, не оберешься лишних разговоров. Со своим спокойнее. Так в доме появился Санька.

Теперь и он устроился на завод. Это озлило Матвея. Он просто не мог видеть своего племянника. Был доволен, что Санька целыми днями пропадал то на работе, то в разных кружках. Потом и этому неожиданно пришел конец. Начальник мартеновского цеха вызвал Черепанова и сказал:

— Так вот, Афанасьевич: послезавтра вступает в строй наша седьмая печка.

Хотя и старался Красилов быть спокойным, но слишком большой была радость. И поэтому в его голосе звучали торжественные нотки.

Черепанов понимал, что и ему нельзя оставаться равнодушным.

— Добрая весточка, — прогудел он.

— Ну, вот… С твоей и Панковской печек мы забираем по три подручных. Не возражаешь?

— Зачем возражать — дело нужное…

— Точно, брат! А взамен дадим вам ребят из шихтарника и литейного зала. Учить придется.

— Что ж… Мы не против.

— Так вот: Кузнецова мы у тебя забираем, а вместо него назначаем Брагина Александра. — И неожиданно громко крикнул: — Валя, Брагина сюда!

В дверях появился Санька.

— Я вас слушаю, товарищ начальник цеха! — высоким металлическим голосом отчеканил он.

— Вот твой новый начальник. Люби, жалуй и подчиняйся!

— Знакомы немножко, — широко улыбнулся Санька. — Когда приступать к работе?

— К работе… Подожди, не егози. Тут дело сурьезное. Выдь на минутку, — сказал Матвей.

Санька опять улыбнулся и вышел. Даже окрик дяди не мог расстроить его.

— Зот Филиппович, прости, но я за дело болею душой… Не рановато ли Брагину в подручные? — полушепотом спросил Черепанов.

— Почему рановато?

— А так… Оно ведь не хуже, когда человек как следует пообвыкнется в горячем цехе.

— Не понимаю тебя. Брагин парень — толковый и рассудительный.

— Да я ничего не говорю…

— Ну что ж, другого дадим, если не хочешь. Только из всех молодых — это самый крепкий.

— Если уж по чистоте признаться, так знаете, в чем заковычка, — родственник он мне.

— Какой?

— Двоюродный племянник.

— Это вроде того, что нашему сараю двоюродный плетень… Даже если бы и родственник…

— Да я ничего… Лишь бы разговоров не было… Подучить — это мы завсегда можем.

Красилов одобрительно кивнул головой:

— Вот это дело!

Так Санька стал подручным сталевара Черепанова. И жизнь его в доме дяди началась совсем не легкая.

Однажды дядя пришел домой навеселе. Рядом с ним брел, перекатываясь на кривых ногах, канавщик Антипчук — знаменитый в мартене сквернослов. Веселая пара остановилась на середине двора. Санька в это время чистил хлев и на скрипучей тачке отвозил навоз в огород.

— Эй ты, вьюноша! — крикнул ему Антипчук.

Санька остановил тачку:

— Здравствуйте!

— Наше вам с кисточкой!.. Это твой работничек, да? — спросил Антипчук Черепанова и продолжал, обращаясь к Саньке: — Работничек!.. Вижу я — зря ты хозяйский хлеб жуешь. Разве так работают? Надо, чтобы спина была в мыле!

Если бы рядом с этим нахальным канавщиком не было Черепанова, которого Санька считал своим учителем, то Антипчук, наверное, отведал бы силу Санькиного удара. С трудом сдерживая гнев, Санька сказал:

— Какой я тебе работник? Я — подручный сталевара. Понял? А ну — отойди!..

— Что ты сказал, сопляк?

— Добром говорю — не привязывайся! Дядя Матвей, убери ты его, а то, честное слово, разукрашу!

Матвей покачал головой.

— Ты что же это, Лександра, какой неуважительный? Человек, может, добру тебя хочет поучить. А ты волком глядишь. Пошли, Антипчук.

Обнявшись, они пошли в избу.

На огороде вместе с Санькой работала тетка Настя, жена Матвея, — выдирала из земли засохшие будылья подсолнухов.

— Тетка Настя, там дядя пришел.

— Да, слышала я. Пьяный опять?

— В дымину.

— Вот наказанье-то!

В избе в это время происходило вот что.

С грохотом открылась дверь. Так хлопал только отец. Фрося услышала его злой голос и поняла: опять пришел пьяный.

— Расселась, барыня-сударыня. Мечтает… А мать, между тем, надрывается.

Он сердито бросил в угол брезентовые рукавицы, туда же полетела спецовка.

— Раздевайся, Антипчук!

— Может быть, в другой раз…

— Без разговоров! — И к Фросе: — А ты иди к матери, помоги!

Фрося спокойно отвернулась от окна, посмотрела на отца прищуренными глазами:

— Я только что с работы пришла. И маме надрываться нечего. Кто ей велит?

Отец оглушительно загремел ковшом, сердито плюхнул воду в рукомойник:

— Кто велит? Родная дочь велит! Расселась тут, а мать скотину убирает. Совсем не жалеешь старуху. Где мыло?

— Мыло на месте лежит… Зато ты жалеешь маму. Каждый день пьяный приходишь.

— Не указывать! — загремел отец. — Позови племянничка.

Фрося неторопливо вышла. Вернулась вместе с Санькой. Матвей сунул ему десять рублей.

— Это зачем? — удивился Санька. — Бутылку водки. Бегом!

Санька спокойно положил десятку на кухонный столик:

— Не пойду.

— Как это — не пойдешь? Должен услужить мастеру. Ты у кого в подручных ходишь?

— Не пойду! Это в старое время подручные за водкой бегали. — И хлопнул дверью.

Матвей погрозил ему вслед кулаком:

— Ты еще наплачешься у меня! — И коротко приказал дочери: — Сбегай!

Фросины щеки покрылись алым румянцем:

— Не пойду! То тебе за водкой бегать, то возле скотины кружись. Рад всех нас в гроб загнать. — Еще никогда не разговаривала она с отцом так резко. — Целое стадо развел. Нам одной коровы хватит. Вот тогда и стану ухаживать.

— Молчать!

Но Фрося уже не могла молчать:

— В горсовет, в горком пойду!

— На отца? На родного отца доносить?

— И донесу! Не будешь делать из нас батраков!

— Донесешь?

Отец подскочил к Фросе, замахнулся, но не ударил. Занесенный кулак остановился в воздухе. Фрося даже глазом не моргнула, и это спокойствие оказалось сильнее.

Матвей страшно выругался, тяжело грохнул дверьми и стремительно выскочил на двор срывать зло на жене. Вслед за ним выбежала и Фрося. Антипчук, смущенно ерзая на табуретке, остался в избе.

Саньки на дворе уже не было. Размахивая тяжелыми кулаками, Матвей подлетел к жене.

— Убью!

У тетки Насти в руках были железные вилы, и она выставила их ему навстречу.

— Только тронь!

Вся семья восстала против Матвея. Ему оставалось одно — вернуться в избу, к своему пьяному приятелю.

— А ну их всех к лешему! Пошли, Антипчук, в кабак.

На другой день Матвей Черепанов, злой и молчаливый, погнал корову и двух овец на базар. Его семейная жизнь стала давать заметные трещины.

В этот же день Санька забрал свой сундучок и перебрался в общежитие. А через несколько дней с помощью Вали Бояршиновой, от которой он ничего не утаил, его перевели подручным к Мирону Васильевичу Панкову. Третьим подручным у Черепанова вместо Брагина стал Сережка Трубников.

Но самое позорное произошло вскоре: из родительского дома ушла дочь. Фрося Черепанова переселилась в молодежное общежитие.

Глава 8 ГРАНИТ НАУКИ

Казалось, что в этот поздний вечерний час во всем огромном молодежном общежитии был один только Санька. Он сидел за столом, склонившись над тонкой книжицей. Читал, положив локти на стол, охватив обеими руками голову. Пальцы его беспрестанно ерошили прямые непокорные волосы — это, видимо, помогало ему усваивать премудрости сталеварения. Жители общежития разбрелись, кто куда: одни — в кино, другие — в клуб, третьи — к девчатам. Только мелодичное позвякивание посуды на кухне говорило о том, что здесь, кроме Саньки, была еще одна живая душа — уборщица тетя Дуня.

Санька не только читал: рядом с книжкой лежала ученическая тетрадь, временами он делал в ней короткие записи. Иногда он отрывался и от книжки и от тетрадки, устремлял задумчивые глаза в угол и беззвучно шевелил толстыми губами.

Тишина в общежитии бывала очень редко. Беспокойные жильцы чуть ли не круглые сутки галдели, смеялись, топали по коридору. А если тихо было в коридоре, то в комнате без устали работал Сережкин язык. Санька пробовал уговаривать Трубникова, чтобы тот не шумел. Добром просил, ругался несколько раз, пытался не замечать болтливого приятеля. Но ничто не помогало. Поэтому Санька был очень рад, что Валя Бояршинова до макушки загрузила Сережку всякими общественными поручениями, и теперь Сережка подолгу пропадал то в клубе, то в красном уголке цеха. Почти каждый вечер встречался со своей Наденькой и приходил домой тихий, ласково улыбающийся. Ложился на кровать вверх лицом и молча переживал свое счастье. Но бывало и так, что приходил он сердитый, нахохленный. И тогда, чтобы подбодриться, начинал выкидывать всякие штуки.

В таком именно настроении он вернулся и на этот раз. Лениво скинул пальто, шапку, галоши с валенок, подошел к Саньке и деловито справился:

— Читаешь?

— На голове хожу. Не видишь, что ли? — не отрываясь от книги, сердито буркнул Санька.

Сережка осуждающе покачал головой.

— Какой сердитый… Это все от научности. Пока не читал — добрый парень был. А сейчас того и гляди на людей лаять начнешь.

— Отстань! Добром прошу, — взмолился Санька.

— Не могу отстать, и просить бесполезно, — серьезно возразил Сережка. — Потому, как я еще не все сказал…

Это уже ясно: раз Сережка дома, то ни о каких занятиях не может быть речи. Он мешал Саньке, утверждая, что это вызвано только одним: заботой о его, Санькином, здоровье. Если бы не Сережка, он бы за эти полмесяца одолел не только эту тоненькую книжицу, но и взялся бы за другую, которую дал ему Мирон Васильевич. Как раз сегодня он и собирался сделать это. Но раньше времени принесло Сережку.

Сережка вдруг стал серьезным:

— Ты благодарить и низко кланяться должен мне!

— Это за какие-такие дела я должен благодарить тебя? — удивился Санька.

— От преждевременной смерти спасаю.

— Интересно.

— Факт, спасаю! Вот давай разберемся. Ты на работе трудишься?

— Приходится.

— То-то! Трудишься, аж пять потов прошибает и на рубахе соль. После такого дела православные идут в кино, в клуб, гуляют с девушками и прочее. И это правильно, потому что человек так устроен: после работы надо отдыхать. А ты что делаешь? Ты читаешь страшно тяжелые книги, ты твердишь: закись, окись, перекись, азот, водород, глинозем… И прочие непотребности. А я не желаю, чтобы мой лучший друг в двадцать молодых цветущих лет скапутился и отдал свою грешную душу на растерзание чертям. Вот потому я мешаю тебе. Ясна моя речь? Или, может быть, ты до того ушиблен этой наукой, что и понимать меня стал совершенно неспособен?

Сережка мог говорить по поводу и без всякого повода. Попросишь замолчать — он начнет говорить о демократии. Станешь кричать и ругаться — он произнесет речь насчет грубости. Заткнешь уши — заведет беседу о вежливости и чуткости. Против Сережкиных излияний Санька нашел верное, безотказно действующее средство: задавать ему неприятные вопросы. Этим средством он воспользовался и сейчас.

— Ну, хорошо… Это ясно. А вот скажи ты мне: почему ты сегодня так рано ушел от Нади? Выгнала она тебя, да?

Сережка оскорбился, начал трясти головой:

— Меня? Выгнала? Нет. Трубников не тот человек, которого можно выгонять… У нас с ней появились некоторые принципиальные разногласия.

— Не секрет?

Сережка стал по-настоящему серьезным:

— Видишь ли, Санька… У нее много ветра в голове. Ее неправильно воспитали. Она не может понять, что сама природа дала мужчине такую судьбу — быть повелителем. А Надя, видишь ли, сама желает командовать. И все тут!

— Кем командовать? — допытывался Санька.

— Да мной же! — вспылил Сережка и осуждающе покачал головой. — Я не узнаю тебя, Саня. Я пришел к печальному выводу, Саня: как ты начал читать эти мудреные книги, стал намного глупее. Вообще, я замечаю…

Сережка опять брал разгон для произнесения очередной речи. Надо было спасаться, и Санька спросил:

— А как здоровье твоего тестя?

— Какого тестя?

— Да Зота Филипповича!

— Вроде бы ничего… — Сережка сразу же спохватился, что сказанул лишнее, и начал кипятиться: — Что я тебе, справочное бюро, что ли? И вообще — какой он мне тесть? Может быть, я себе другого тестя выберу…

— Кого, например?

— Да того же старика Бояршинова, — кротким, невинным голосом признался Сережка.

— Это как так — Бояршинова?

— А так: мне он больше нравится. Вообще, надо сначала выбирать тестя и тещу, а потом жену. Бояршинов для моего характера самый подходящий. А что касается Вали, так ты через свои книжки начинаешь терять на нее всякие права. Вот я и заберу эти права. Сам пойми: девушка скучает, томится. Она желает иметь живого, веселого юношу, а не такого сухаря, как некоторые, которые воткнулись носом в книгу и, кроме пятиокиси ванадия, ничем не интересуются.

— Разошелся… Перестань молоть чепуху! — уже не на шутку рассердился Санька.

— А что? — Сережка уставился на него взором невинного младенца. — Мы, кажется, на любимую мозоль наступили? Вот будешь знать, как сердить Трубникова!

И не хотел этого Санька, а рассмеялся:

— Ох, Сережка! И кто только тебя выдумал? Пришел, поднял звон, оторвал меня от дела. Ну, мели дальше.

Конечно, другого это бы оскорбило, но только не Сережку.

— Ты стал совершенно невыносим, Санька, — со стариковской рассудительностью проговорил Трубников и начал загибать свои длинные пальцы: — Меня извел своим чтением — это раз. Ну ладно, я перенесу ради друга. Валю иссушил — это два. Но это тоже терпимо, ибо в святом писании сказано: любимая девушка должна немного помучиться. Больше любить будет. Но почему, скажи мне, безвинные должны страдать? Из-за чего страдает такой прекрасный парень, как, например, Андрей Панков?

— Из-за своей глупости и лени. И вообще, ты бы помолчал об этом, тут ты ничего не понимаешь.

Сережка обиженно надулся:

— Где уж нам… Ученых книг не читаем… Своим скудненьким умишком живем…

— А надо копить ум. Это не мешает.

Сережка ничего не ответил. Он стал укладываться в кровать.

Глава 9 ПОЧЕМУ СТРАДАЛ АНДРЕЙ

А с Андреем случилось вот что. Недавно в смене Панкова поменяли местами Саньку и Андрея. Саньку Брагина назначили первым подручным сталевара. Это значило, что Санька вот-вот будет сталеваром. Андрея Панкова, который около двух лет работал первым подручным, перевели во вторые. А работал он не у кого-нибудь, а у отца, у человека, который подготовил уже не один десяток сталеваров. Уже поговаривали, что скоро в мартеновском цехе будет два сталевара Панковых. Теперь эти разговоры смолкли, потому что еще не было такого случая, чтобы второго подручного ставили сталеваром. Все признавали, что Санька Брагин — толковый парень. Но каким бы он ни был, это же неслыханное дело: человек и года не поработал в цехе, а уже стал первым подручным.

Люди понимали, что в этой перестановке Мирон Васильевич играл не последнюю роль. И это вызывало всякие разговоры. Все сочувствовали Андрею, но делали разные выводы.

Молодые говорили так:

— Хуже нету — работать в подчинении у отца. Повздорят дома — на службе аукается.

Солидные, старинной закалки сталевары особенно и не жалели Андрея, но в действиях его отца и начальника цеха Красилова усматривали такое, что пахнет чуть ли не катастрофой.

— Куда ж это мы, братцы, идем? Этак пойдет, так скоро наших женок в первые подручные будут брать!

Вместе с этими стариками, поседевшими возле мартеновских печей, пел и Матвей Черепанов. С некоторых пор он всегда был вместе с теми, кто был недоволен. Матвей, уважительно поглядывая на стариков, говорил дипломатично:

— Мне-то вроде и не того… неудобно попрекать Зота Филипповича да Мирона Васильевича — все-таки помогли на ноги встать, ремеслу хорошему обучили, пригрели и все прочее…

— А ты и не попрекай. Тебя, милый человек, никто и не просит.

— Да как же не попрекать, ежели наши старички, можно сказать, с ума посходили на этой молодежи? А какая она, эта нонешняя молодежь? Ветреная и пустяковая. Право слово! Вон у меня в подручных Сережка Трубников. Ну, что он такое?

Хотя и недовольны были старики Красиловым и Панковым, хотя и угодные им речи произносил услужливый Матвей Черепанов, но они к нему относились настороженно. Как только Матвей начинал говорить, они сразу же замыкались и среди них обязательно находился такой старик, который без лишних слов сурово одергивал Черепанова:

— Тоже трудящий пролетарий… Сам-то на заводе без году неделя…

Старики считали, что только они, потомственные сталевары, имеют право осуждать действия Красилова и Панкова, поскольку это были настоящие мастера и их однокашники. А разве могут критиковать мастеров такие люди, как этот Матвей Черепанов, удравший из деревни, когда запахло раскулачиванием? Пусть десяток годиков пожарится у печки, вытравит свой кулацкий дух, да заодно уже и сноровки накопит побольше.

Такие вот разговоры вызвала перестановка подручных.

А как сам Андрей относился к этому? На второй же день у ворот проходной он встретился с Сережкой Трубниковым. Обменялись рукопожатиями, задымили папиросами.

— Ну, как оно работается в новой должности? — спросил Сережка.

Андрей был хмур. Безучастно поглядел на него и с подчеркнутым равнодушием ответил:

— Мне — что? Я любой работы не боюсь.

— Так-то оно так, конечно… Работяга ты известный — это да… Не ожидал я от Саньки… Тихоня-тихоня, а смотри, как обтяпал твоего папашу!

Сережка Трубников был первым человеком, который по-настоящему посочувствовал Андрею.

— Батьку моего всякий опутать может, — испытующе поглядел он на Сережку: — И тебе тоже нечего теряться. Начинай звонить, что любишь сталь варить — и растает батька. Возьмет тебя во вторые, а меня в третьи переведет…

— Запомни, детка: Трубников на подлость неспособен! — сказал Сережка и добавил: — А на отца тебе обижаться нельзя. Человек он пожилой. Его извинить можно. Но Санька меня ужасно удивляет. Как он мог на такую штуку пойти? И как это он сделал?

— Хитрого ничего нет. Бубнит батьке про сталь, с вопросами всякими насчет печки пристает, книжки выпросил. Вот и вся штука… Ну, а потом мы с батькой поссорились. Он говорит: «Читать, учиться надо. Время, — говорит, — такое сейчас…» А мне — что? Буду я мозги забивать! С книжечками да тетрадочками в школу надоело бегать. Сказал я это ему, а он как взъерепенится!

— Ну, ты не волнуйся. Ты будь спокоен. Я сегодня с Санькой потолкую. Я ему разъясню международное положение! — Сережка угрожающе помахал своим костлявым кулаком. — Он у меня на всю жизнь запомнит, как друзей подсиживать!

Но так ничего и не разъяснил он Саньке. Еще по дороге в общежитие забыл про свою угрозу. Забыл, потому что день уже клонился к вечеру, и в голове у Сережки было только одно: Наденька.

…Неужели судьбу Саньки и Андрея действительно решали какие-то книги, какие-то разговоры Брагина со старшим Панковым о стали?.. Нет, все это было куда сложнее и серьезнее.

Было вот что. Из Москвы пришло указание: готовить сталеваров для Магнитогорского комбината, который вот-вот должен вступить в строй.

Пришло это указание под вечер. А это было у Зота Филипповича самое спокойное время: не звонило начальство, улеглись тревоги дня, даны задания на завтра.

В эти часы Зот Филиппович любил поразмышлять. И думал он о том, что вот уедут люди на Магнитку, а на их место надо ставить других. Но где взять их? Времени осталось очень мало. Зот Филиппович откинулся на спинку жесткого кресла, вытянул на столе руки, устремив невидящий взгляд на легкие фанерные двери. В такой позе и застал его Мирон Васильевич Панков. С приходом Панкова выпорхнула из тесной конторки спокойная тишина, так располагающая к неторопливым размышлениям. Такой уж был у Мирона Васильевича характер, что тишина никогда не уживалась с ним. Панков по привычке хлопнул дверью и спросил так громко, как будто Красилов был глухим:

— Не помешал тебе, Зот Филиппович?

— Когда-нибудь в щепки разнесешь мою конторку, — проворчал Красилов. — С чем пришел?

Панков вдруг, ни с того ни с сего, раздумчиво почесал затылок.

— Понимаешь… Как будто это пустяк… А по-моему, это очень серьезная штука…

— Пока ничего не понимаю.

— Я со своим старшим отпрыском малость поссорился…

Красилов мрачновато поглядел на Панкова.

— У меня мало работы… Только и не хватало в твоих семейных делах разбираться…

— Это не семейные дела, Зот Филиппович, — решительно возразил Панков. — Одним словом, прошу перевести Андрея во вторые подручные. Очень прошу.

— В порядке наказания за непочтение к родителю? — Голос Зота Филипповича звучал насмешливо, а глаза смотрели строго. — Очень хорошо!.. Не ожидал я, Мирон, от тебя такой глупости, не ожидал… Ну, дальше.

— В какое мы время живем? — вдруг заволновался Панков. — Ты мне скажи — в какое?

— Ну это, положим, я знаю. В газетах читал и на собраниях слышал: мы живем с тобой, дорогой Мирон, в период индустриализации, в период первой пятилетки. И не только живем, а даже кое-что делаем. Но какое отношение имеет ко всему этому твой Андрюшка?

— Очень даже большое. Он — первый подручный сталевара, а не просто сын.

— Перебью тебя, Мирон. Ты уж извини. Длинную подготовку ведешь. Говори прямо: в чем дело?

— Так я и говорю прямо: Андрея надо перевести во вторые подручные… Первый подручный — это уже почти сталевар. Ты сам знаешь. Скоро нам понадобятся сталевары. Я вот, как отец его и учитель, говорю: пока не по плечу Андрею эта лямка. Смотрит мелко. Учиться не хочет. Есть у меня такая думка, Зот Филиппович, — двигать в сталевары Брагина. Как ты смотришь?

Зот Филиппович снял пенсне, стал протирать и без того чистые стеклышки.

— Постой, постой… Да у тебя, Мирон, это самое… Ну-ка, садись поближе.

Он извлек из ящика потертую канцелярскую книгу, хлопнул ею по столу.

— Называется «Список сталеваров и подручных». Тут, брат, и ты есть со своим Андрюшкой. Давай-ка, старина, переберем всех по косточкам.

Красилов быстрыми шажками обошел вокруг стола и сел рядом с Панковым. Заговорил весело:

— Всех расшевелим, комсомол подымем! Такую кашу заварим — держись только!

Панков усмехнулся.

— Что-то разошелся ты, Зот Филиппович!

Красилов посмотрел на него хитрым улыбчивым взглядом, раскрыл книгу, осторожно разгладил первую страницу.

Два взрослых человека — один бритоголовый, с пышными темными усами, другой — безусый, с жиденькой, редеющей прической — склонились над обыкновенной конторской книгой. И говорили очень мало. Два старых друга и единомышленника — инженер и сталевар — чуть ли ни в один голос произносили одни и те же фразы:

— Подойдет.

— С этим повременим.

— Об этом надо в партячейке потолковать.

…Утром Красилов и Панков посвятили в свои думы все ячейки: партийную, профсоюзную, комсомольскую. А через несколько дней первая смена читала лозунги и плакаты, написанные и развешанные шустрыми комсомольцами. У самого входа в мартеновский цех на кумачовом полотнище горели слова: «Каждый металлург должен быть технически грамотным. Даешь учебу!» На цеховой конторке тоже алел кумач. Слова призывали: «Молодой пролетарий! Комсомолец ты или не комсомолец, но твердо помни: если хочешь быть хорошим сталеваром завтра — упорно учись сегодня!» Везде висели броские лозунги и плакаты, и на каждом из них во всех падежах склонялось одно слово: учеба. В обеденный перерыв агитаторы тоже произносили это слово. Неизвестно, откуда появились вдруг девчата в красных косыночках с охапками технической литературы в руках.

— А ну, подходи, а ну, налетай! Хорошая книжечка!

— Молодой сталевар, не проходи мимо. Бери, почитаешь — сразу поумнеешь!

Одна из девушек обратилась к Андрею Панкову. Но он даже головы не повернул в ее сторону.

— Ишь, гусь какой! — рассмеялась книгоноша.

— Устроили базар! — проворчал Андрей.

Его остановила Валя Бояршинова. И откуда она только взялась?

— Ты что же это, Андрей, а?

— В чем дело?

— Маленький, не понимаешь!

— О чем ты?

— О книжках. Все берут, а ты нос воротишь. Какой особенный! Учиться не хочешь, да?

— Вот что, Валя, — он бережно взял ее под руку и с деланным испугом проговорил шепотом: — Учеба — это неинтересно, Валечка. Книжечки да тетрадочки мне еще в школе поднадоели.

Валя спокойно высвободила свою руку, выпрямилась:

— Ты комсомолец и обязан учиться. Так решила ячейка.

— А я не желаю. Понятно?

— Будешь каяться.

— Я? Каяться? Не дождешься такого, Валентина Герасимовна.

В конце смены на доске объявлений появился приказ по мартеновскому цеху. Возле него толпились люди. Когда подошел Андрей, они расступились.

— Ух ты! — присвистнул пожилой сталевар. — Крепко закручивают гайку!

В этом приказе, скрепленном четкой подписью начальника цеха Красилова, говорилось:

От доски Андрей отошел мрачный…

…Время шло. Деятельное и неутомимое, оно не спеша, но уверенно делало большие и малые дела: испытывало на прочность отношения людей между собой, меняло наряды земли, строило города и заводы.

Казалось, только вчера цвела черемуха, а сегодня уже и ягод не осталось. Потускнела сочная зелень и кое-где в лесной чаще уже мелькало желтое пятнышко.

Казалось, навек поссорились с Санькой Брагиным Андрей Панков и Сережка Трубников. Но и здесь время приложило свою руку. Постепенно всем стало ясно, что в понижении Андрея Панкова виноват не Санька, а сам Андрей. И еще выяснилось, что этим ребятам вообще и ссориться-то нечего. После непродолжительной размолвки между ними опять установились дружеские отношения. К этой дружной троице прибавился еще один человек — Гринька Вохминцев.

Сережка, Санька и Гринька в выходной день решили попроведать Панковых. По правде-то говоря, не так Панковых, как девчат, которые по вечерам собирались возле их дома. Пришли рано. Оставалось только одно: сесть на скамейки и ждать. Но Мирон Васильевич загнал их в избу.

— Окоченеете тут, пока ждете ваших краль.

— Мы никого не ждем. Мы просто так пришли, — за всех ответил Сережка.

Мирон Васильевич погрозил пальцем:

— Знаем, не вкручивай!

Смущенные ребята поднавалились на чай, да так, что Степановна скоро всплеснула руками:

— Батюшки, заварка кончилась!

— Выходит — разорили? — усмехнулся Мирон Васильевич. — Ничего, мать, они тебе мигом отработают этот чай. На старом погребе.

— Да ты никак с ума сошел, Мирон! Ребята повеселиться пришли. На то и выходной день. А он — погреб… Совсем спятил, старый!

— Любой тут спятит, когда две недели подряд пилят шею: закопай да закопай погреб… Ничего, не умрут. Пошли.

И он повел своих гостей в огород. Там у полузаваленной глубокой ямы объявил:

— Вот это старый погреб.

— Видим.

— Его надо ликвидировать!

Ребята смущенно переглянулись, с опаской поглядели на свои выходные костюмы, па хромовые сапоги с галошами.

— Понятно. Боитесь запачкать, — определил Мирон Васильевич. — А мы временно переоденемся в старье.

Беспрестанно поругивая своего беспокойного супруга, Степановна извлекла на свет божий всякий хлам. Угрюмо подшучивая, парни переоделись в старье, переобулись в разбитые ботинки с рыжими носками и отскочившими подметками. Не повезло только долговязому Сережке с его медвежьими лапами. Сережке пришлось остаться в своих начищенных до блеска хромовых сапогах.

— Очень интересно. Вид, как у покойного императора, — философствовал Сережка, разглядывая штаны со множеством разноцветных заплаток. — Все хорошо, Мирон Васильевич, но в моем наряде маленький недостаток: хромовые сапоги не идут к этим роскошным заплатам.

— Девчонок бы сюда… Поглядеть, какие мы красивые, — рассмеялся Гринька.

Мирон Васильевич торжественно вручил им лопаты и на краю ямы произнес что-то похожее на речь. Говорил он серьезно, как будто засыпать яму было делом огромной важности:

— Вот эту яму надо засыпать.

— Уже догадались.

— Молодцы, что такие догадливые. Засыпать — дело не хитрое. Но вот что я вам скажу, голуби: есть у меня, ребята, одна такая мыслишка: забрать вас всех на свою печку.

— Ур-р-ра! — оглушительно заорал Трубников. — Качать Панкова!

И в самом деле, все бросились к нему, но Мирон Васильевич замахнулся лопатой и пригрозил:

— Не подходи! Огрею по спине!

— А это здорово было бы — все на одной печке! — мечтательно проговорил Санька. — Молодежная бригада Панкова… Нет, это здорово! Честное комсомольское!.. Но старый погреб и молодежная бригада — тут что-то не вяжется.

Мирон Васильевич подождал, пока ребята успокоятся.

— Подожди, не торопись. Все будет ясно…

И заключительная часть его речи свелась вот к чему:

— До бригады еще далеко… А пока… Пока вот что. Надо засыпать яму, чтобы Степановна не пилила мне шею. И забудьте, что это погреб. Это мартеновская печь и ее надо заправить. А земля — это не просто глина, это заправочный материал. Понятно? Времени у нас с вами в обрез — двадцать минут. Заслонка открыта. Надо печку заправить быстро, чтобы она не успела остыть. Ясно? Подбегать по-одному. Не мешкать и ворон не считать! Брагин, ты первый подручный, Андрей — второй, Сережка — третий, Вохминцев — четвертый. Ясно? Начали!

Панков первым вонзил лопату в глиняный холм, ловко подхватил комок глины и стремительно помчался к яме. Короткий взмах на ходу — и глина летит в угол ямы. Едва успел он отскочить в сторону, к погребу подлетел Санька. Такой же короткий и точный взмах лопаты. За Санькой — Андрей, а там уже наготове Сережка с Гринькой. И закрутились, завертелись все в быстром ритме. Молчаливые и сосредоточенные, они уже забыли, что это игра. Только изредка выкрикивал Мирон Васильевич:

— Быстро! Быстро! Не зевай, ребята!

Со стороны, наверное, было забавно глядеть, как пятеро взрослых людей крутились возле старого погреба, как будто кто-то заставил их бегать по раскаленной плите.

Взмах, еще взмах! Сверкали лопаты, на глазах таял глиняный холм, все уменьшалась и уменьшалась яма. У всех ребят и у самого Панкова потемнели на спинах рубахи. Раскраснелись покрытые влагой лица. Но ритм работы все убыстрялся и убыстрялся.

Вышла на крыльцо Степановна, поглядела с минуту на эту бешеную карусель, удивленно покачала головой и ушла в избу.

Когда головокружительная беготня достигла предела, когда сравнялись края ямы, Мирон Васильевич резко остановился и поднял руку:

— Шабаш, ребята! Печка заправлена!

Его лицо, потемневшее в горячем мартене, зацвело в улыбке:

— Молодцы, ребятишки! Вот так надо работать у печей. Быстро, без толкотни и главное — весело!

Но не сразу остановились ребята. Они пробежались еще раза по два.

Смахивая пот со лба, Гринька улыбнулся своей белозубой и светлой улыбкой:

— Ну и задал нам дядя Мирон баньку!

Расправляя плечи, ребята гуськом пошли в избу. Только Сережка Трубников задержался у крыльца — долго смывал со своих сапог липкую, рыжую глину.

Ребята умылись, переоделись и опять превратились в чинных и нарядных кавалеров.

В избу вбежала разбитная девчонка. Звонко поздоровалась с хозяевами, а парней как будто и не заметила.

— Дядя Ваня, можно у вас попить?

— Пожалуйста. Хоть целое ведро.

А ребята сделали правильный вывод: значит, девчонки уже возле палисадника. Андрей подхватил свою двухрядку. И не успела девушка выпить ковшик, как парни были уже на улице, где звенели серебряные девичьи голоса…

Глава 10 ВАЛЯ И НАДЕНЬКА

Однажды Надя и Сережка договорились встретиться в двенадцать часов дня возле главной проходной завода. Многие заводские парни и девчата назначали здесь свидания. Сережка пришел минут на десять позже назначенного времени, потому что Надя всегда опаздывала на десять, а то и на все двадцать минут. Ее и сейчас не было. Сережка минут пять поглядывал вдоль улицы. Вдруг из-за угла вынырнула Надя, панически помахала руками и скрылась.

Что бы это значило? Сережка растерянно оглянулся и все понял: около забора, у пестрого объявления, которое извещало, что послезавтра, 14 октября, в заводском клубе состоится товарищеский суд над летунами и прогульщиками, стоял не кто иной, как сам Наденькин папаша Зот Филиппович и водил своей увесистой тростью по строчкам объявления.

Первым и самым естественным желанием Сережки было немедленно смотать удочки. Но Зот Филиппович предупредил его. Он перестал читать объявление, кашлянул и произнес голосом, в котором за притворным удивлением угадывалось нескрываемое желание прочитать нотацию:

— А, Трубников!.. Ну, как дела?

— Здравствуйте, Зот Филиппович! Очень рад вас видеть. Дела ничего, идут.

— А в каком направлении идут эти дела? Ты погоди, не бойся, не съем.

— Извините, пожалуйста, но мне некогда. Тороплюсь очень.

— Что-то ты, брат, не очень похож на занятого человека. Скорее наоборот. Занятые люди всегда торопятся, а не торчат на одном месте. Это, во-первых. А во-вторых, не смотрят в ту сторону, где стоит дом Красиловых. Это я между прочим… Ну, как тебе работается на новом месте?

— Спасибо, ничего…

— Как Матвей Афанасьевич? Дремучий мужчина этот Черепанов, но сталевар подходящий.

— Да так, ничего себе…

— Ничего себе… Н-да!.. Что-то, молодой человек, у нас разговор не клеится. Может быть, тему сменим?

Ох, и надерзил бы Сережка старику Красилову, если бы он не был Надиным отцом! Трубников кипел и, чтобы скрыть это, старался смотреть то в стороны, то вверх, то вниз. В эту критическую минуту раздался голос Нади.

— Привет, товарищ Трубников! Вот повезло-то? Мне как раз вас нужно!

— Здрасте, Надя, — невнятно проговорил Сережка.

— Конечно, по поводу художественной самодеятельности? — с усмешкой спросил отец.

— Конечно, насчет самодеятельности! — не моргнув; глазом ответила Надя. — Вечно ты, папочка, со своими подозрениями и намеками!.. Я же не маленькая!

— Вот об этом-то, кажется, я уже однажды имел честь говорить тебе. Могу еще раз повторить.

— Папочка, не надо. Ты не волнуйся, — уже заискивающе проговорила она. — Я скоро приду.

— Ну-ну!

Зот Филиппович окинул молодых людей неодобрительным взглядом и зашагал, размеренно постукивая тростью.

— Понимаете, товарищ Трубников, Вера Кичигина велела сказать вам, что с завтрашнего дня репетиций хоркружка будут каждый вечер. Ведь до Октябрьских праздников осталось меньше месяца, — громко говорила Надя, в явном расчете на то, чтобы отец слышал эти слова. А ее бойкие карие глаза говорили другое: «Ты бы знал, Сережка, как я рада видеть тебя! И сколько страху натерпелась я — и все из-за тебя, Сережка!»

Это же говорили и Сережкины глаза. И еще говорили они: «Ты такая смелая, находчивая, Наденька! И я тебя так люблю, так люблю!»

Она смутилась, покраснела. Тряхнула головой и заговорила быстро-быстро:

— Понимаешь, Сергей, я тебе совсем забыла сказать! В выходные дни папа всегда здесь гуляет. И всегда в двенадцать часов. Я пораньше пришла, без пяти, потому, что ты всегда меня ждешь и потому, что надо было предупредить насчет папы. А ты не пришел, а в двенадцать появился он. Спрашивает: «Ты что тут на ветру стоишь?» Я говорю: «Да так, одну девочку жду». Но папу трудно провести. Он ведь у нас хитрущий! «Погляжу, говорит, что это за девочка такая». Ужас, честное слово! — И глаза у нее стали большими, большими, но в них светился не ужас, а неудержимый смех.

Сережка все еще не мог прийти в себя и не знал, что говорить. Сказал первое, что пришло в голову:

— Ты видела Кичигину?

Она состроила уморительную рожицу:

— Конечно, не видела!

И тут они громко расхохотались, уверенные, что удалось провести хитрого старика.

— Мы пойдем в кино. Да, Сергей? — спросила Надя так, что это походило на приказ.

Считавший себя самостоятельным, Сережка не мог терпеть никаких приказов. Он сразу, что называется, вставал на дыбы. На Надин вопрос он не ответил, а спросил сам да так, что это тоже прозвучало приказом:

— Может быть, на Ермоловский пойдем?

— Это зачем? — Лицо Нади стало замкнутым, и губы ее плотно сжались.

— Я обещал.

— Но я не обещала.

— Брагин уже там.

— Ну и что же?

— Так я же ему слово дал!

— Ловко! — Надя тряхнула головой. — И даже со мной не посоветовался.

Сережка поморщился:

— Из-за каждого пустяка советоваться!

Но лучше бы он не говорил этого.

— Какой стал самостоятельный! — глаза Нади сверкнули недобрым блеском. — Ну и иди один! А я как-нибудь без тебя обойдусь.

Это было сказано очень решительно. Так решительно, что Сережка уже готов был смирить свою гордую волю и сдаться.

— Ну, понимаешь, Надя! — Он даже руки к сердцу приложил. — Там будет много ребят, девчат… И потом — слово дал.

— Ну и иди, если дал.

— Вот человек! Давай посоветуемся, если хочешь…

Пришла пора и Наде сдавать свои позиции:

— Посоветуемся… Вот давно бы так… А то за себя и за меня слово дает…

Ссора потухла, и обе стороны пришли к полному согласию: в кино пойдут завтра, а сегодня — на Ермоловский поселок. Сережка пойдет пораньше, а Надя — чуть попозже. А то люди невесть что могут подумать.

…Они были очень похожи друг на друга — Валя Бояршинова и Наденька Красилова. Обе невысокие, плотные, ладные, со стрижеными волосами, которые у обеих вились на висках маленькими колечками.

И все-таки это были совершенно разные девушки. Одна и в веселье и в гневе была бесшабашной. Под горячую руку могла натворить черт знает что. Такой была Надя Красилова. Горяч характерец и у Вали. Но, более рассудительная, она умела держать себя в руках.

Надя была страшно ревнивой и самолюбивой. Ей чудилось, что все девчонки города нацелили свои лукавые глаза на Сережку и думают только об одном: как бы отбить его.

Валя Бояршинова даже такое простое дело, как посещение палисадника возле панковского дома, рассматривала чуть ли не как очередное мероприятие. Она согласилась идти на Ермоловский поселок без особых разговоров. Когда Санька сказал, что ему хотелось бы попроведать Панковых и что там, наверно, соберется много молодежи, Валя заметила:

— Очень хорошо! Я туда давно собиралась. Говорят, ермоловские здорово поют и пляшут. Может быть, кого-нибудь и в самодеятельность затащим… Только знаешь что, Саня…

— Что?

Она вдруг смутилась:

— Там мы с тобой будем, как чужие, ладно?

Санька покраснел, но сказал спокойно:

— Не получится. Сережка все знает.

— Твой Трубников будет помалкивать. Ведь и мы с тобой тоже кое-что знаем о нем.

…Когда из панковского дома солидной походкой вразвалку вышли ребята, девчата поднялись со скамеек и сгрудились в тесную стайку, пересмеивались.

Андрей поставил гармонь на колени и, глядя в небо, спросил обычное:

— Что прикажете?

И, как обычно, ответила Фрося Черепанова:

— Играй, что хочешь.

Андрей как будто нехотя пробежался пальцами по ладам, словно нащупывая нужную мелодию. И конечно же пальцы его наскочили на самое любимое ермоловских парней и девчат — на «Коробейников».

Как-то случилось так, что Надя очутилась рядом с Валей и Фросей. Сережка многозначительно подмигнул Саньке Брагину: «Смотри, мол, как наши-то сгруппировались».

— Может, споешь? — спросила Надя.

— Тебе и карты в руки, — ответила Валя.

Но пока они переговаривались, зазвенел высокий голос Сережки:

Надя подтянула своим бархатным низким голосом, и другие девчата подключились. В вечернем сумраке поплыла по крутым улицам поселка песня…

И, наверное, много хороших песен спели бы в тот осенний вечер парни и девчата возле панковского дома, вдоволь бы постучали каблуками и подошвами лихие плясуны… Но ничего этого не произошло. Даже не успели допеть любимых «Коробейников».

Когда песня во всю ширь расправила свои звонкие крылья, раздался вдруг девичий крик, переполненный болью:

— О-о-ой!

Это вскрикнула Фрося. Очарованная песней, она не слышала, как подкрался к ней сзади отец. Матвей изо всех сил схватил руку дочери:

— Ага! Песенки распеваешь! Из дому убежала! Врешь, теперь не выкрутишься!

Ломая ей руки, отец поволок Фросю за собой. Ребята не сразу пришли в себя от неожиданности. Первым к Матвею кинулся Санька. Андрей вскочил со скамейки, бросил гармонь, подлетел к Матвею и коротко отрубил:

— Отпусти!

Черепанов был пьян. Он дыхнул Андрею в лицо винным перегаром и скрипнул зубами:

— Не суйся, а то и тебе влетит!

Андрей подошел вплотную.

— Отпусти, говорю!

— Не отпущу! Я ей покажу! При всех загну подол, да железной пряжкой, чтобы не забывала родителей!..

Он стиснул руку, Фрося опять вскрикнула. И Андрей больше уже не мог сдерживать себя. Обеими руками он вцепился в пиджак Матвея. Тот выпустил Фросю и размахнулся. Но не зря стоял рядом Санька. Он на лету поймал руку Матвея и без особых усилий завернул ее за спину. А тут уже был наготове Сережка.

Девчата столпились вокруг плачущей Фроси, и кто, как умел, утешал ее.

Матвей рычал и страшно сквернословил.

— Вот что, дядя Матвей, — стараясь говорить как можно спокойно, сказал Санька, — добром говорю: брось ругаться, а то свяжем.

— Меня, Черепанова, вязать? Р-разнесу и костей не соберете! — И снова матерщина, тяжелая и грязная. — Фроська, иди домой!

— Не пойду! — отчаянным голосом закричала Фрося.

— А вот пойдешь!

Андрей крепко встряхнул Матвея.

— Для чего ей идти, ну скажи? Чтобы ты убил? Не выйдет!.. Да что мы тары-бары разводим с ним? Давай свяжем и отнесем домой.

Пьян и возбужден был Матвей. Но, взглянув на ребят понял: и в самом деле свяжут и отнесут. Уже спокойнее проговорил:

— Вот взбеленились!.. Отец родную дочь не может поучить маленько…

Он оглянулся кругом, но никто ему не сочувствовал.

— Фросю обижать не дам! Понял? — и Андрей перед самым лицом его потряс увесистым кулаком.

Кривая усмешка скользнула по черному бородатому лицу Матвея.

— Расходился! Заступник! Уж не жениться ли собираешься?

Андрей еще тряхнул его, и Матвей прохрипел:

— Ну, отпустите же, черти!

Его отпустили. Он обругал всех, а Фросе пригрозил:

— Попадешься ты мне, шкуру спущу!

— Берегись, как бы с самого не сдернули! — крикнул ему вслед Андрей.

Парни стояли рядком. Они выглядели внушительно. Сильные. Широкоплечие. Богатыри. Они стояли, чуть расставив ноги. Стояли крепко. Таких не сдвинешь.

За широкими спинами парней стояли девчонки. Красивые. Милые. Дорогие заводские девчонки…

Глава 11 РАБОТА ВРЕМЕНИ

Казалось, только вчера получил Зот Филиппович телеграмму срочно выехать в Москву. А между тем, со дня неожиданного отъезда Красилова незаметно прошло две недели.

На станцию Златоуст вечером прибыл московский поезд. Среди пассажиров, вооруженных кожаными портфелями, чемоданчиками и саквояжами, из плацкартного вагона вышел Зот Филиппович. Не успела его массивная трость коснуться станционного перрона, как старика атаковали встречающие. С налету бросилась ему на шею Надя:

— Папочка, как я рада! Папочка, какой ты колючий!.. Ну, как доехал?

— Ничего, дочка. Хорошо, спасибо… Прекрасно доехал…

— Ну, Наденька, нельзя же так! Хватит! Человек с дороги, а ты его этак безбожно тискаешь, — умоляюще говорила мать, мягко отодвигая дочь. — Ну, как твое здоровье? Ты ведь такой бесшабашный… В этих вагонах ужасный сквозняк, а ты, наверно, опять маячил у окна…

— Здоровье великолепное, Варенька! Настроение — еще лучше. В вагоне сквозняков нет. У окна не маячил — помнил твое указанье, — с улыбкой отрапортовал Зот Филиппович.

— Ты все шутишь, а между тем…

— А между тем… Времена веселые, вот и шучу. Со мной, брат, как с наркомом обошлись. Да! Внимательный народ в Москве. На курорт приказали ехать. В Ялту.

— Опять ехать? — испугалась жена. — Опять трястись в вагонах?

— Не волнуйся, Варенька. Не скоро еще, — успокоил жену Зот Филиппович и с озорной улыбкой закончил: — Не раньше, как через пяток дней.

Варвара Павловна только охнула.

Вышли на привокзальную площадь. И только здесь. Красилов заметил, что в Златоусте наступила настоящая зима. Он очень удивился, когда увидел не тарантас, а легкие сани — кошовку.

— Вон как! Уехал летом, а прикатил зимой. Лихо!

Стали рассаживаться, и тут выяснилось: всем пассажирам в кошовке не разместиться.

— Н-да, кому-то придется устраиваться на коленях, — сказал Зот Филиппович.

— Я как-нибудь так доберусь, — сказала Наденька.

Отец посмотрел на нее пристально. Что-то уж чересчур поспешно согласилась она добраться «как-нибудь».

— Провожатый что ли есть?

— Да нет, что ты, папочка!

— Ну-ну!.. Только честное комсомольское не давай, егоза. Вижу вон — под фонарем маячит фигура… Хоть бы спрятался приличия ради.

Возле фонаря стоял Сережка Трубников и делал вид, что читает расписание поездов.

— Ну, иди уж… Да только не задерживайся долго!..

Кошовка тронулась. Когда она скрылась за поворотом, Наденька подбежала к Сережке и сердито сказала:

— У тебя, Сергей, голова совсем не работает!.. Тоже выбрал место — под фонарем!

Сережка привычно взял ее под руку и с усмешкой заметил:

— Между прочим, стоять под фонарем — это не моя идея. Вспомни, кто мне велел там стоять?

Они пошли по тесной улице станционного поселка, освещенного редкими огнями фонарей.

Сыпались пушистые снежные хлопья. Сквозь белую завесу знакомые дома выглядели непривычно, даже загадочно. И Сережке с Наденькой чудилось, что идут они по улицам нового, еще незнакомого города, хотя и знали в нем каждый закоулок. Было такое впечатление, будто видели они этот город когда-то во сне. Даже собственные голоса звучали как-то не так — мягче и глуше.

— Хорошо, Наденька, жить, а?

Она чуть заметно кивнула.

Сережка шумно вздохнул:

— Хорошо!.. Вот только бы Зот Филиппович перестал сердиться на меня.

— Не все сразу, — улыбнулась Наденька.

…Да, Сережка, не все сразу. Ты, брат, слишком нетерпеливый. Много тебе надо, и все сразу. Время не стоит на месте. Оно работает на тебя. Оглянись-ка назад. Кем ты был и кем ты стал? Что у тебя было и что у тебя есть теперь?

Пусть идет себе эта пара. Не будем мешать. Вернемся к Зоту Филипповичу. К нему пришел старинный друг его Мирон Васильевич Панков. Сережка с Наденькой и половины пути не успели одолеть, а друзья уже сидели за столом. Варвара Павловна суетилась на кухне. На плите грелся чугун с водой, а на кухонном столике на фанерных листах рядами выстроились пельмени — неизменные на Урале спутники любого торжества.

Чтобы скоротать время и нагулять аппетит, Зот Филиппович попросил у хозяйки грибков в сметане. Варвара Павловна подала их, но пригрозила пальцем:

— Только не вздумайте что-нибудь этакое!..

— Да ведь не мешало бы ради случая… — нерешительно сказал Зот Филиппович.

— Что вы, что вы! — испуганно замахала руками Варвара Павловна. — А врач что сказал?

— Мало ли наговорят врачи!.. Да ты не волнуйся. Я ведь к слову, все равно у нас ничего нету… Ладно, иди, Варенька, хлопочи…

А как только она повернулась к ним спиной, Зот Филиппович лукаво подмигнул Панкову. Тот усмехнулся и предостерегающе поднес к губам палец. Оба склонились над грибами и преувеличенно звонко загремели вилками. Едва закрылась дверь за женой, Зот Филиппович юркнул к буфету, бесшумно достал две стопки. Мирон Васильевич извлек из кармана сороковку, заранее откупоренную.

И если бы Варвара Павловна заглянула в щелку, то она увидела бы забавную картину: два пожилых, два солидных, уважаемых на заводе человека склонили свои седые головы и заглядывали под стол с тем выражением на лицах, которое бывает у мальчишек-проказников. Красилов держал в руках стопки, а Панков торопливо наполнял их.

Приятели глянули на дверь, осторожно чокнулись, Панков шепотом произнес:

— С приездом тебя, Филиппыч!..

Оба хохотнули вполголоса: «Вот, мол, какие мы хитрые, даже Варвару Павловну вокруг пальца обвели!» И поскольку действия их были слаженными, то было ясно, что так они «обводили» хозяйку не впервые.

Когда Варвара Павловна вошла в комнату, оба приятеля сосредоточенно уминали грибы. Ее нос уловил посторонний и очень подозрительный запах. Она строго поглядела на приятелей. Но они были недоступно серьезны.

Хозяйка вышла. И опять, как только закрылась дверь, все повторилось сначала. Стопки и пустая сороковка были спрятаны. Возвратившись с кухни и рассыпая дымящиеся пельмени по тарелкам, Варвара Павловна укоризненно покачала головой.

— И на минутку нельзя вас оставить одних!

— В чем дело, дорогая? — удивленно замигал Зот Филиппович.

— Опять в рюмку глядели?

— Это тебе показалось.

— Показалось… Посуду-то спрятали, а вон пробку от сороковки на столе оставили.

— Это мы промахнулись! — смущенно признался Панков.

— А чтоб не грешили больше, буду сидеть около вас, — строго сказала она и грузно опустилась на стул.

— Ну, так что же вы меня о Москве-то не спрашиваете? — лукаво усмехнулся Зот Филиппович.

— Спросим еще. Ты пока закуси с дороги, — подчеркнуто-равнодушно сказал Мирон Васильевич, но слова его говорили совсем о другом: «если начнешь тебя спрашивать, так ты еще дольше затянешь».

Варвара Павловна поняла, куда клонил Панков, и в тон ему сказала:

— Успеется. Ты ешь, а то пельмени остынут.

И уже по одному тому, что Зот Филиппович всячески затягивал разговор, было понятно: привез он важные новости, с которыми ему не хотелось расставаться сразу. С первым варевом пельменей было покончено. Варвара Павловна побежала за вторым. Зот Филиппович откинулся на спинку стула:

— Уф-ф!.. Как хорошо дома!.. Ну, Мирон, а теперь давай о новостях поговорим… А Надежды все нет?

— Задержалась где-то…

— «Где-то!».. Известно где! Докрутится она до беды с этим долговязым. Докрутится!

— За что ты так не любишь Трубникова? — осторожно спросил Панков. — Вот увидишь — из парня сталевар получится.

— Сталевар! — поморщился Красилов. — Дождется весны — и тю-тю! Знаю я этих голубчиков.

— Ты обещал московские новости рассказать, — попытался переменить разговор Панков.

Но попытка не удалась. Глядя в сторону, Зот Филиппович говорил с раздражением:

— Вот что я скажу тебе, Мирон ты мой Васильевич. Твоего Трубникова я не знаю. Это пока пустой звук для меня. А Надежда — дочь родная. Пусть она уже взрослая девица. Слишком много труда я вложил, чтобы стала она человеком. Труда и нервов. Ну-ка, вспомни один разговор. Годков пяток прошло кажется, да? Как вся родня ополчилась на меня, ты помнишь? Инженер, начальник цеха, заставил свою родную дочь, единственную, идти в цех на грязную работу!.. А я настоял. Пусть у станка поработает, если хочет быть хорошим инженером. Пусть няней походит возле больных с суденышком, если собирается стать толковым врачом. Так-то вот!.. А теперь все прахом полететь может. Надежда на рабфак собирается поступить. До рабфака ли, до инженерства ли ей теперь, когда этот балбес Трубников возле нее крутится?

— Зря ты так, Филиппыч. Будет она на рабфаке. Будет! Да еще и Сережку потянет за собой, — возразил Панков. — Как-никак, у парня восемь классов.

— Гм… «Восемь классов»! Мед бы пить твоими устами… Ладно, не будем спорить, — смягчился Зот Филиппович, но закончил все-таки ворчливо: — Тебе бы, Мирон, не сталеваром, а защитником быть.

На столе появился самовар. Зот Филиппович за чашкой чая сообщил московские новости. Во-первых, двух сталеваров и шесть подручных надо немедленно отправлять в Магнитогорск. Во-вторых, на Златоустовском заводе будут сооружать блюминг, третий советский блюминг. В-третьих, начнется строительство нового мартеновского цеха на заводе.

— Чуешь, что это значит! — глаза Красилова горели. — Много нам надо сталеваров!.. Раз уж ты, Мирон Васильевич, горой стоишь за Трубникова — бери его к себе в подручные. — И закончил буднично: — А начальником того нового мартена назначили меня.

Все морщинки на лице Панкова так и засветились:

— Хорошие вести привез, Филиппыч! Эх, если бы Варвара Павловна не была такой строгой — перекувырнуть бы по такому случаю по махонькой!

Хозяйка из какой-то секретнейшей кладовки извлекла графинчик сладенькой наливки.

…Поздно ушел Панков из дома Красиловых. Проводив его, хотя это и так было ясно, Зот Филиппович спросил:

— Надежды все нет?

Варвара Павловна пожала плечами. Зот Филиппович проворчал что-то невнятное и ушел в свою каморку.

Нет, не легко быть отцом взрослой дочери!.. А матери разве легче?

Наконец пришла Надя. Запорошенная снегом, разрумянившаяся, свежая, пахнущая морозом. Обычно озорные глаза ее светились радостью и счастьем. Может быть, в другую минуту Варвара Павловна залюбовалась бы своей дочерью — этакая красавица выросла! Но сейчас она сказала скрипучим голосом:

— Имей в виду, Надежда, я запрещаю тебе так поздно ходить по улицам с неизвестными людьми.

— Да какой же он неизвестный, мамочка? Он же в нашем кружке самодеятельности… — весело затараторила Надя. — А где же Мирон Васильевич? Ведь еще и одиннадцати нет.

— Перестань трещать. Раздевайся и ложись.

— Ты меня голодом хочешь заморить, мамочка. Разреши хоть перекусить. Вот столечко. — Она подскочила к матери и показала ноготок мизинца. — А папочка что?

— У себя твой папочка.

— И замком щелкнул?

— Щелкнул…

— Ясно. Это, наверно, из-за тебя? Стопочку пожалела, да?

— Не твое дело! Спать ложись.

— Голодная?

— Ешь скорее. Не тараторь.

Надя вздохнула и с сожалением сказала:

— Э-эх, мамочка!.. — Голос ее звучал обиженно. — Как жалко, что у тебя такое неважнецкое настроение. А я с тобой посоветоваться хотела, поговорить…

— «Неважнецкое»!.. И слово-то какое подцепила! Не иначе — от вздыхателя своего.

— «От вздыхателя»!.. Тоже словечко!

Мать замолчала, а дочь стала торопливо есть остывшие пельмени. Варвара Павловна поворочалась в постели минуту-другую, потом спросила своим обычным мягким голосом:

— О чем же ты хотела поговорить со мной?

— Да так… Пустяки… — уклончиво ответила Надя.

«Тоже характерец! Вся в папеньку родимого», — подумала Варвара Павловна. Надя поужинала, отнесла на кухню посуду, разделась, щелкнула выключателем и улеглась в постель.

Варвара Павловна спросила:

— Ну, так что же не говоришь?

— Потом, мамочка… Глаза слипаются…

Но ей не спалось. Она лежала с широко открытыми глазами. И если бы горел свет, мать увидела бы на лице дочери счастливую улыбку.

Глава 12 ПРИЗНАНИЕ

Скажи раньше Сережке, что он будет сидеть за одним столом вместе с Зотом Филипповичем, — он ни за что не поверил бы этому. Но все-таки это случилось.

Накануне Октябрьских праздников Наденьке исполнилось двадцать лет. Семейство Красиловых решило отметить это событие. Зот Филиппович сказал дочери, чтобы она пригласила своих приятельниц.

— И приятелей… Конечно, если есть такие…

Такие нашлись. Они сидели в конце стола: Сережка Трубников, Санька Брагин, Андрей Панков, Гринька Вохминцев. Среди гостей были Вера Кичигина, Валя Бояршинова, Фрося Черепанова. Был еще незнакомый Сережке очень подвижной, изысканно одетый молодой человек, знакомя с которым, Наденька сказала:

— Двоюродный брат Звонарев.

Этот двоюродный брат уделял Наденьке подозрительно много внимания. Кроме Звонарева, все ребята сидели притихшие, немножечко нахохленные и чуточку растерянные. Куда тут храбриться! На другом конце стола восседали почтенные, строгие люди. Одни их имена вызывали у молодежи почтительный трепет: мать Гриньки Вохминцева — Анна Васильевна, Зот Филиппович Красилов, Мирон Васильевич Панков, заместитель директора завода.

Застольной компании пока не образовалось. Может быть, потому, что не успели еще приглядеться друг к другу. Может быть, потому, что молодежь робела в присутствии начальства, а представители старшего поколения не хотели выглядеть легкомысленными. Даже именинница была необычно молчаливой.

Анна Васильевна перебирала в руках кисточки скатерти. Старший Панков сосредоточенно ловил вилкой мелкие грибы на тарелке. Заместитель директора говорил совсем не подходящие к случаю истины, вроде того, что вот и зима наступила, что надо бы как-то подтянуть транспортный цех, который не справляется с перевозками.

Пробовали петь. Старинный запевала Мирон Васильевич тонким дребезжащим голосом затянул песню про белого генерала, который вел на расстрел отважных коммунаров. Кто как мог поддерживал запевалу, но от этой песни не стало веселее, и она смолкла.

Санька локтем толкнул в бок Трубникова:

— Ну-ка, покажи, как наши умеют.

— Не могу, горло простудил, — трагическим шепотом сообщил Сережка.

— Врешь. Ты утром пел.

— То утром, а сейчас вечер. И вообще, чего ты ко мне пристаешь? Можно не только петь, а и плясать. Вот возьми да спляши…

— Мне как-то не того…

— Вот и мне тоже…

Одним словом, мужская половина молодежи была покамест не на высоте. Но Сережку можно было извинить. До песен ли ему, когда за одним столом сидит Зот Филиппович? Будет ли приподнятым настроение Сережки, если энергичный двоюродный братец переключил все внимание на Наденьку, нашептывая ей что-то смешное, и она весело улыбается.

— Кавалеры наши совсем скисли. Надюша, может, мы попробуем, а? Зот Филиппович, вы разрешите нам спеть? — спросила своим грудным сочным голосом Вера Кичигина.

— Что за вопрос, Верочка? Конечно, можно, даже нужно, даже необходимо!

— «Уж ты сад»? — деловито спросила Вера.

Валя Бояршинова и Наденька Красилова кивнули.

Вера чуть заметно дала знак Наде, и они запели:

Низкий голос Нади был как бы бархатом, на котором засверкал всеми оттенками богатый голос Веры.

Восхищенно покачал головой Панков. Зот Филиппович задорно подмигнул ему. Мирон Васильевич оставил в покое тарелку и вилку. Заместитель директора замолчал. Анна Васильевна выпрямилась. Все переглянулись: дескать, вот что значит — молодость! И никто из них не решился подтянуть: еще чего доброго неверным звуком разрушишь это хрупкое и нежное создание — песню.

Тут осторожно подключился рокочущий бас Андрюшки Панкова. И так хорошая песня стала еще наряднее.

Вступил Сережка Трубников. Его соловьиный голос сразу завладел песней. Вера Кичигина только того и ждала, чтобы запел Сережка. Она как бы посторонилась, и теперь ее красивый, сочный голос тоже стал фоном, тоже стал тем самым бархатом, на котором засиял всеми оттенками тенор Сережки Трубникова.

Вера поднялась вдруг, как настоящий дирижер, взмахнула полными руками. Заключительный куплет пели, повинуясь этим нежным девичьим рукам. Песня, покорная воле этой смуглой девушки, стала еще стройней. Вот Вера подняла над головой вытянутые кверху ладони, песня взлетела на самые верхи, и выше всех взметнулся голос Сережки. Вера резко опустила руки. Раздались аплодисменты.

Анна Васильевна всплеснула руками:

— Вот, чертенята, а!

Лицо Мирона Васильевича Панкова сияло:

— Ай, как спелись, разбойники! Не зря топтались возле нашего палисадника!

— Ну, Трубников, не ожидал. Честное слово! Сергей, как тебя по батюшке? — проговорил Зот Филиппович.

— До отчества еще не дорос, Зот Филиппович… — потупил глаза Сережка.

— Как не дорос? — строго повысил голос Красилов. — Слушай, что говорят старшие, они кое-что понимают. Если ты будешь варить сталь, как вот поешь, если ты будешь вкладывать в дело столько души, сколько вкладываешь в песню, из тебя получится второй Мирон Панков. Понял, Сергей, как тебя по отчеству?

— Васильевич…

— Давай-ко, Сергей Васильевич, чокнемся. Спасибо вам, ребята, за песню. И тебе, Мирон, спасибо — хорошего соловья подобрал на базаре!

И рухнула стенка, отделявшая Сережку от старого инженера…

…После Наденькиных именин было у Сережки еще одно знаменательное событие: он побывал там, откуда пришел на завод, — на базаре.

Был день получки. В очереди возле кассы вся панковская бригада стояла вместе. Люди расписывались в ведомости, укладывали в карманы пачки денег. Народ постарше отделял от пачек маленькую толику и прятал их в секретных карманчиках. Это называлось — «заначка». Согрешил и Мирон Васильевич. Проделал он это с хитрой улыбкой и отвел Сережку в сторону.

— Мы на семейном совете насчет тебя одну штуку решили. Человек ты теперь видный. Скоро даже женатым будешь…

— Поторопились решать. С женитьбой не спешу. Не дорос пока, — рассмеялся Сережка.

Половину каждой получки Трубников отдавал Панкову на хранение — на себя не очень надеялся. Так же поступил он и сейчас.

— Добре… — принимая деньги, сказал Панков. — Дело, брат, не в женитьбе. Это я к слову. Ты же рабочий, подручный сталевара. Тебе одеться надо получше.

— Одеться — это хорошо. — Сережка почесал за ухом. — Но грошей маловато…

— Ты пять получек получил? Получил. Деньги на ветер бросал? Нет, не бросал. Они у моей старухи, а она в нашем семействе — знаменитая копилка.

— Так я же обедал у вас. Потом всякие хлопоты…

— Обедал… Хлопоты… — передразнил его Мирон Васильевич. — Не хватит — своих добавим. Потом рассчитаешься. Забирай Брагина и Вохминцева. Через пять минут выходим.

Зашли на минуту в дом Панковых. Степановна передала мужу деньги и какой-то сверток.

— Что это? — спросил Сережка.

— Секрет. Поживешь — узнаешь, — уклончиво ответил Мирон Васильевич и взял пакет подмышку.

…И снова оказался Сережка на златоустовском базаре. Площадь кипела и бурлила, пела и ругалась. Плавно колыхалось море человеческих тел, пестрое и неспокойное.

Заискивающе улыбались Сережке пацаны в живописных лохмотьях.

— Значит, жив, Труба?

Сережка снисходительно улыбался в ответ.

Андрей спросил:

— Может, семечек купим для начала?

Они гуськом потянулись вдоль торговых рядов. Торгаши еще помнили Сережку. Увидев Трубникова, кое-кто из них боязливо прикрывал свои товары. Мирон Васильевич понял, что это означает, и строго спросил одну толстую перепуганную торговку, вдруг завязавшую мешок с семечками:

— Что ты — очумела?

— Да я не от вас хоронюсь. Вот этот длинный…

— Он честный рабочий.

— Знаю я, какой он честный!

— А ну тебя к черту! Купим у другой, — осердился Мирон Васильевич. — Пошли, ребята!

Сережка, замыкавший шествие, состроил торговке гримасу.

Нагрузив карманы семечками, они пошли к суконному ряду. Шли неторопливо, солидно.

Вскоре Сережка держал в руках новый костюм. Мирон Васильевич, строгий и придирчивый, заставил одеть обнову, поворачивал то спиной, то боком, дергал за полы пиджака и поминутно спрашивал Саньку и Андрея:

— Ну, как? Сойдет?

Минута была торжественная. Ребята тоже были очень серьезными и с ответами не торопились. Трогали пальцами пиджак, отходили в сторону, издали окидывали Сережкину фигуру и только тогда уж осторожно говорили:

— Да так, ничего… Вещь как будто подходящая…

Продавец видел, что имеет дело с солидными покупателями, поэтому не торопил с выбором, а предлагал:

— Может быть, вот этот костюм посмотрите? Молодому человеку коричневый больше к лицу.

— Как же коричневый, если у нас у всех темно-синие? — удивился Мирон Васильевич. — Пусть и у него такой будет.

Наконец костюм аккуратно уложили в пакет. Сережке хотелось плясать, прыгать, как мальчишке. Куплена первая вещь на деньги, заработанные самим.

Мирон Васильевич поглядел на него и поморщился:

— Фу! Не желаю видеть тебя в старом наряде.

Они тут же в магазине скрылись за ширму. Через минуту Сережка вынырнул оттуда в новеньком костюме.

— Ну вот, теперь ты похож на рабочего, — удовлетворенно сказал Мирон Васильевич. — А бывшую свою одежонку сверни. Пойдем-ка в одно место.

Мирон Васильевич привел недоумевающего Сережку к ларьку, где принимали утильсырье. Подал ему пакет, захваченный из дома. Приказал:

— Разверни.

В руках Сережки оказался его старенький, много раз залатанный лыжный костюм. Сережка вручил его сборщику утиля:

— Прошу принять мое прошлое.

Цена этого прошлого оказалась копеечная. Медяков едва хватило на разноцветную погремушку для младшего ребенка Панковых. Взяли еще две маленькие куклы в пестрых платьях. За них пришлось доплачивать.

Угрюмому и равнодушному приемщику утиля было невдомек, какое важное событие происходило сегодня в жизни Сережки Трубникова. Вручая голубоглазые куклы, он спросил простуженным басом:

— Женка двойню принесла?

— Не женат по причине малолетства.

— А куклы для кого берешь? Для себя?

— Хочу подарить милиционеру.

— Чудак! — отозвался приемщик.

Сережка еще что-то хотел сморозить в ответ, но, обернувшись, увидел, как вдруг заколыхалась базарная толпа. Милиционер вел за руку грязного подростка и выговаривал ему:

— Опять смотался из детдома? Опять к карманам потянуло?

— Последний раз, дяденька… Больше не буду, — хныкал тот.

— Знаем мы вашего брата!

Сережка знал этого беспризорника — Петьку Хомутова. У паренька, как и у Сережки, была нелегкая судьба.

— Товарищ милиционер, можно на минуточку, — почтительно обратился Сережка к милиционеру. И к Панкову: — Мирон Васильевич, ведь я такой же был?

— Точно, — согласился Панков. — Знаете, товарищ милиционер, разрешите нам забрать с собой этого пацана?

Беседа была непродолжительной. Милиционер отпустил Петьку, для порядку пригрозив пальцем:

— Смотри, не балуй, в хорошие руки отдаю!

Петька скоро пришел в себя. Он с восхищением разглядывал Сережку:

— Какой ты нарядный стал! Жених вроде. Работаешь где-нибудь?

— А как же! На заводе, в мартене, — гордо ответил Сережка. — Вот что, друг. Это позор — такому хорошему парню пропадать на базаре. Бросай свое ремесло. Иди к нам на завод.

— Верно! — подхватил Санька.

— Правильно! — одобрил Мирон Васильевич.

А Сережка, ободренный дружеской поддержкой своих друзей, продолжал:

— Рабочий — это, брат, такая сила! Они все могут! Честное слово, иди к нам, Петька. Знаешь, какие у нас ребята? Вот какие! — и он широким жестом показал на друзей — товарищей своих — Саньку Брагина, Гриньку Вохминцева, Андрея Панкова.

Петька улыбнулся. И вдруг с размаху шлепнул ладонью по Сережкиной руке:

— Идет!