Земля вращается со скрипом

Хулиганы

Утром меня разбудила зубная боль.

Зуб этот тревожил и раньше — в последний раз накануне вечером, — но то была терпимая боль, ноющая, ненавязчивая… К ней скоро привыкал и мог игнорировать. В крайнем случае, я уделял ей внимание каким-нибудь дешевым обезболивающим.

Теперь боль, возмужав, искажала лицо и пронзала все мое тело насквозь.

Целый день я провел в невероятных муках и в безуспешном самолечении.

Бомбил воронку проклятого зуба таблетками анальгина, придавливал ломтиком сала, полоскал содой, травил никотином и даже пытался замаливать, давая Господу Богу клятвенные обещания, что если боль пройдет, я брошу курить и заниматься онанизмом.

Боль не проходила.

Я то метался по квартире, то, свернувшись калачиком на диване, покачивался из стороны в сторону, стараясь убаюкать зубную боль.

Ближе к вечеру, часам к семи, за мной зашел Брюховецкий. Принес голубцы в литровой банке. После смерти матери, с пятнадцати лет я жил один, и Брюня время от времени — вот уже четыре года — подкармливал меня.

— Похавай, — сказал он, — и пойдем прогуляемся.

Я знал, что скрывается за этим безобидным предложением. Прогуляться — означало, как обычно, ходить по улице и провоцировать крутых на драку.

В середине девяностых крутых было много. В кого ни плюнь — все крутые, все бригадные…

Редкий вечер обходился без драк.

Местная братва неоднократно делала нам замечания. Старшой их, Куринной, говорил, дескать, вашу мать, пацаны, что за беспредел вы на районе устраиваете. Что ни день — инцидент, а то и несколько. Без понятий, в наглую, кого попало… Тупо! А главное, говорит, себя пожалейте. Ведь рано или поздно, нарветесь! Либо завалят вас, либо менты закроют. Оно вам надо? Некуда энергию девать? Скажите, мы найдем ей куда более практичное применение. Вопросы?

Вопросов не было. Слегка оправдываясь, мы виновато кивали, каялись…

Пару дней мы держали себя в рамках приличия. Дышали тише мышат. Потом что-то вдруг обязательно случалось. Кто-то нам что-то не то сказал, как-то косо посмотрел, зацепил… Ну, и понеслась!.. И на следующий день, и на следующий… Ну не любили мы, терпеть не могли всех этих модных и крутых, всех этих псевдоавторитетов в дорогих шмотках и с дешевыми понтами.

Но на сей раз я Брюне сказал:

— Не могу. Зуб болит.

— Зуб? — переспросил Брюня и показал кулак. — Давай выбью.

Брюховецкий, в отличие от меня, парень здоровый, накачанный. Кулак его с мою голову. И юмор у него соответственно тяжелый, грузный такой.

— Иди ты в жопу, — говорю. — Я серьезно. Боль такая, прямо с балкона сигай.

— Тогда сначала ко мне. Я тебе такую таблетку дам — любую боль как рукой снимает.

Звучало это убедительно, а может, мне просто очень хотелось в это верить. Я накинул кожаную курточку, кепчонку…

Брюховецкие жили в соседнем подъезде на последнем этаже, в большой четырехкомнатной квартире.

Мы отправились, по своему обыкновению, через крышу.

Лишь только мы вошли, пока я закрывал дверь, Брюня исчез в неизвестном направлении. Я минут пять потоптался в прихожей, затем отправился на его поиски.

Вся родня Брюни была в полном сборе.

Мать его, прижав плечом телефонную трубку к уху, препарировала на кухне полудохлую рыбу и обсуждала с подругой последний роман Лукьяненко. Дед в бабушкиных очках вычесывал на балконе у Ральфа блох. Отец в гостиной, развалившись на кушетке с пультом в руке, безостановочно перелистывал телеканалы и ворчал, что по выходным смотреть нечего. Рядом сидела в кресле бабушка и тихо удивлялась, куда подевались: ее очки, телефон и дедушка.

Никто из них не обращал на меня особого внимания. Только дед буркнул что-то, чего я не разобрал, то ли «опять ушла блоха», то ли «блядь, нашли лоха».

Слоняясь по квартире, я даже заглянул в детскую. Иван-а — младшая Брюнина сестренка пяти лет — рисовала, напевая, как всегда, на несуществующем языке:

— Клюнзя блитке торчи, ляпки жопля скло-о-ось, сюскад- раскли спорли, о-о-ось!

— Что ты рисуешь?

— Это… такая… — запинаясь отвечала Иванна, склонив голову набок, — ну, это такая… абстракция…

Я, заинтригованный, подошел ближе.

— Какая же это абстракция? — спросил несколько разочарованно. — Это трактор.

Подумав, Иванна согласилась: — Да, это такой… абстрактор.

— Потрусаючи! — сказал я так, как это слово произносила сама Иванна.

— Не потрусаючи, — поправила она, — а потрусающе!

— Изюмительно!

— А давай поиграем в одну игру, — предложила Иванна.

— В какую? — я присел около нее на корточки.

— В игру «Девочка и вентилятор». -Научи.

— Уф, ну и жара! — воскликнула она и, ткнув пальчиком в мой нос, приказала: — Дуй!

И подставила лицо, прикрыв карие глазки. Я дунул.

— Еще, еще! Уф, ну и жара! Аж сердце разрывается!

— Это и вся игра? — Дуй!

— Мне надоело, Иванка. Я больше не хочу быть вентилятором. Это грустно. Грустно быть вентилятором.

— Но ты вентилятор! — Аты кто?

— Ая нажала!

— Изюмительно! А другая игра есть?

— Давай в «Девочку и лошадь»! Ты какой будешь лошадью?

— Не знаю даже. Ну, допустим… такой… белой в серых яблоках.

Иванна растерянно захлопала ресницами.

— В яблоках не бывает… В яблоках только черви бывают.

— В общем, да.

Дурацкие игры, подумал я. Хотя… Хотя почему дурацкие? Помню, в детстве моей любимой игрой была «Из последних сил». Играл я в нее один. Долго перестреливался с воображаемым противником — Черным Биллом, к примеру — пока тот не попадал мне прямо в сердце. Истекая кровью, я падал на пол, открыв рот и закатив глаза. Черный Билл, глумливо усмехаясь, подходил ко мне… И тут я, из последних сил, игнорируя пулю в сердце, стрелял Черному Биллу в лоб. Да еще говорил что-нибудь напоследок: «Вот мы и в расчете!» или просто: «Умри, сука!»

Я вернулся в прихожую. Появился и Брюня.

— Куда ты пропал? — спросил он раздраженно. — Тебя искал.

— А я тебя. На, держи! — Он протянул мне на ладони таблетку: — Глотай! И пойдем, мать хлеба просила купить.

— Ну, прошел зуб? — спросил Брюня на улице, когда мы подошли к коммерческим ларькам.

— Так рано еще, минут пять прошло. А чего мы сюда? Тебе же захлебом…

— Курить охота, а сигарет хрен целых ноль десятых. Мать, правда, дала десятку…

Саша пригнулся к окошку.

— Манюня, дай пачку сигарет в долг. Мы тебе после первого же удачного грабежа отдадим.

— Ты мне деньги за прошлое верни, — послышалось из окошка.

— Манюня…

— Никаких манюнь! Брюня обреченно вздохнул.

— Ох, и курва ты — манюня…

В этот момент подъехал черный бимер. Из машины вылезли трое здоровых парней, один другого страшнее.

Выразительно посмотрев на меня, Брюховецкий отошел на пару шагов и, запрокинув голову, принялся внимательно изучать нечто на темнеющем небе, изредка бросая короткие взгляды в мою сторону.

Парни подошли. Стали что-то покупать. Я у одного, небритого такого, спрашиваю:

— Сигареткой не угостите.

Он глянул на меня и презрительно выцедил:

— Свои надо иметь.

А черт, думаю, начинается. Ну, чего не угостить? На крайний случай, почему нельзя отказать вежливо, культурно…

— На свои, — говорю, — денег нет.

— Заработай… — реагирует он в ответ так же презрительно, но уже даже не глядя.

— А вы бы научили меня — как. По вам сразу видно — работяги… Прямо заслуженные ветеринары труда!

Все трое уставились на меня, явно не понимая, что собственно происходит. Кто я? Чего хочу? Как смею?

А высокий такой, самый высокий, говорит:

— Че те надо?

— Ниче.

— Так че ты хочешь?

— Ниче.

— Те че, пизды дать?

— Ау вас есть?

Всё. Дальше терпеть они не намерены. Они ведь уверены, что физическое преимущество полностью на их стороне. Подобная самоуверенность исключает элементарную осторожность.

— Да ты задолбал! — сообщает небритый и, шагнув вперед, бьет меня в глаз.

Первый удар не страшен. Он наносится обычно для проформы. Он рассчитан исключительно на то, чтобы поставить меня, дерзкого щенка, на место. Они убеждены, это неприятное недоразумение в моем лице устраняется легко.

Нет, первый удар не страшен, но как важен для меня этот удар. После него мне их не жаль. Он усыпляет остатки моей искалеченной совести и будит во мне агрессию по отношению к этим козлам.

Ах, вы драться лезете, думаю я. Ну, хорошо…

И я вкладываю гораздо больше силы в свой прямой удар в край подбородка. Небритый, клюнув воздух головой, рушится, словно взорванный дом в военной кинохронике. Тут же ко мне ломится высокий и даже успевает замахнуться, но мощнейший удар Брюни просто-таки уносит его в сторону.

Третий парень в полнейшей растерянности глядит на это «Бородино», глаза нервно аплодируют…

Саша медленно подходит к нему. Я знаю, он не станет его бить. Тот боится и уже совершенно раздавлен морально… В Брюне нет и капли жестокости, ему по душе драться с достойными, равными противниками…

— Хочешь мне что-то сказать?

— М-м… Нет…

— Твоя тачка? — Да…

— Ну, так езжай…

Саня даже не злорадствует, ему неинтересно… Он вновь наклоняется к окошку:

— Манюня, ну дай нам пачку «Мальборо»…

— Как зуб?

— Да болит.

— Тебе водки надо выпить.

— Не хочу я водки.

— Лучшее лекарство.

— Не хочу. Куда мы идем?

— В гастроном. Хлеб надо купить. Забыл?

Оставив меня на парковой аллее, Брюховецкий ринулся через проезжую часть и нырнул в магазин.

Я закурил. Затягиваясь, надувал щеку, полоща зуб сигаретным дымом.

Вернулся он спустя минут пятнадцать, держа в руках бутылку водки, два пластиковых стаканчика и пол-литровый пакет томатного сока.

Я спросил:

— А хлеб?

— Не хватило. На червонец особо не разгуляешься. Помни об этом.

— Так как же хлеб? — не унимался я, пока он разливал.

— Да что ты заладил — хлеб, хлеб!.. Не хлебом единым жив человек! — Он протянул мне стаканчик: — Ведешь себя, как не знаю кто. Прям вынь ему тут да положь! Хлеба и зрелищ!

Мимо продефилировали две крашеные блондинки. Так, ничего особенного.

Саня проводил их тоскующим взглядом и провозгласил:

— За проходящих здесь дам!

Выпили мы, запили тепловатым соком…

— Ты в реинкарнацию веришь? — спросил вдруг Брюня.

— Это когда после смерти твоя душа переселяется во что-то другое?

— Нет, в кого-то. Во что-то — это полная ересь. Говорят, человек живет двенадцать жизней, а то и больше. Только он этого не помнит. Так, изредка, у кого-то всплывают какие-то куски в памяти, но он вкурить не может, что это за хрень. Или там… сон приснится, только с реальной жизнью ваще никак не связан.

— Ну и что?

— Да вот… — он чуть замялся. — Мне вчера показалось, что в прошлой жизни… Показалось, что в прошлой жизни я был Александром Матросовым.

— Кем?

— Александром Матросовым.

— Это который грудью бросился на дот?

— Не совсем. Он вроде как ползком его… это… обогнул…Взобрался на него и, схватившись за дуло пулемета, направил его вверх, а наши, значит, поднялись и поперли в атаку. Это потом уже стали писать, дескать, он грудью на пулемет бросился. Только это глупо и бесполезно. Его б в куски разорвало. Но звучит геройски, дескать, бросился на дот. Грудью прикрыл товарищей.

— Да, звучит эффектно. Наливай. Саша повторно наполнил стаканчики. — Так он что, выжил? — спросил я.

— Убили. Но самое опасное расстояние наши успели преодолеть без потерь.

— Стало быть, не зря парень погиб. — Не зря…

— Ну тогда, — говорю, — давай выпьем за бессмертный подвиг Александра Матросова. Или даже за тебя! Мало ли…

Зубная боль заметно отпускала…

" Делаем так, — сказал Саня. — Допиваем эту отраву и шуруем к Соболеву. Во-первых, у него самогона всегда хоть залейся, а во-вторых — гитара.

— А хлеб?

— Что?

— Хлеб! Опять твоя мамаша скажет, что я на тебя плоховлияю.

— Так я и говорю! Шуруем к Соболеву, киряем и одалживаем бабло на хлеб. Магазин же до девяти. У нас еще час времени.

— Ох, что-то мне это не нравится. Брюня осуждающе покачал головой.

— Знаешь, Леня, в чем твоя проблема? Все, что ты в жизни делаешь, — правильно! Но! Как-то без огонька, без удовольствия, без энти… энтузиазма!.. Так словно оно тебе в тягость… Вот возникла безумная идея — идти к Соболеву. Вместо того, чтобы воскликнуть в неописуемом восторге: «Супер! Мы идем к Соболеву, у него самогон, гитара и деньги!», — ты начинаешь ныть: «Ох, что-то мне это не нравится»… Бла-бла-бла, ню-ню-ню…

— Может, у меня предчувствие.

— Та ну! Даже если у тебя предчувствие чего-то плохого, ты должен в неописуемом восторге воскликнуть: «Санек! У меня плохое предчувствие! Давай скорее шуруем к Соболеву!»

— Я разве отказываюсь?

— Я не говорю, что ты отказываешься.

— А что ты говоришь?

— Я говорю, что ты ноешь.

— Ты тоже ноешь по поводу того, что я ною. Это вместо то го, чтобы в неописуемом восторге воскликнуть: «Супер, Леня, ты опять ноешь!»

— Ладно, — рассмеялся Брюня, — поедем! Туда и обратно! Хилый ветерок немного оживил у ног траву.

Однако после Соболева, точнее после Соболевского самогона под гитару, мы несколько ослабли. Брюня еще держался молодцом, а вот меня заметно покачивало.

К гастроному мы подошли без десяти девять, но он был уже закрыт.

— Что за беспредел! — возмущался Саня. — Еще десять минут, вашу мать!

Он разошелся, кричал, стучался… Безрезультатно. Разве что к стеклянной двери дважды подходила дородная женщина и грозила нам кулаком.

— Безобразие! — сказал Брюня и задумался. — Слушай, Леня… А давай им витрину разобьем.

— Зачем?

— А зачем они закрываются на десять минут раньше? С несправедливостью следует бороться! Даже в мелочах!

— Согласен, только… при чем тут витрина?

— А мы при чем?

— В каком смысле?

— В прямом!

— Подожди, я потерял нить разговора.

— Меньше слов, — решил Брюня, — больше дел.

— Ну, хорошо.

Мы порыскали вокруг, нашли по убедительному булыжнику…

— Всякую несправедливость небходимо либо искоренять, либо — раз уже поздно — наказывать за нее.

— Кого же мы накажем в данном случае?

— Никого! Но! Мы дадим понять, с нами так поступатьнельзя, мы не потерпим. Витрина — ерундень! С одной стороны! Но с другой, витрина — это мельница!

— Чего?

— Витрина — это мельница, в которой… этот… как его? Дон Кихот! Витрина — это мельница, в которой Дон Кихот видел дракона.

— Саня, ты бухой.

— Не думаю. Ты готов?

— Да!

— Итак, кидаем и бежим, — предупредил Брюня.

— Я кивнул.

Сердце слегка забеспокоилось. Я ощутил знакомое чувство тревожной радости, или, если хотите, радостной тревоги.

Мы одновременно размахнулись и бросили свои камни. Они еще летели, а мы развернулись, но не побежали; спокойно, не спеша зашагали прочь. За спиной раздался звон.

Хотелось прокричать что-то нечленораздельное, просто набор каких-то диких звуков…

Метров через тридцать мы услышали позади себя:

— Эй, пацаны!

— Не оборачивайся, — шепнул я Брюне, и тут же мы оба, остановившись, медленно развернулись.

Мне стало не по себе.

К нам приближались пятеро парней, примерно нашего возраста, ну, может, на пару лет моложе, все до единого в спортивных костюмах. Я не рискнул бы даже предположить, будто вид их был мирным, а намерения дружелюбные.

— Вы что творите? — спросил один из них, когда они подошли к нам вплотную.

— Ты о чем? — я почти мгновенно отрезвел.

— Сам знаешь! Мы все видели!

— Я рад за вас.

— Вы откуда?

— А ты с какой целью интересуешься?

— Что ты отвечаешь вопросом на вопрос? Ты что — еврей?

— А ты что — сын прокурора?

В общем, беседа не клеилась. Возникла томительная и тревожная пауза. Ситуация была напряженная. Парни окружили нас почти со всех сторон — только позади нас никто не стоял — и явно ожидали приказа «фас».

Я глянул на Брюню. Тот смотрел на меня с нескрываемой надеждой и несколько даже просительно. (Так смотрят на родителей дети в магазине игрушек). Взгляд его выпивших глаз, казалось, умолял: «Ленчик, давай оторвемся. Мы им наваляем. Не дрейфь, пожалуйста. Клянусь, наваляем!»

Ну что ж, рискнем! Может, сработает старое правило, гласящее — что если завалить вожака, остальные шакалы разбегутся. А главарь у них, видимо, этот, который со мной базарил.

— Знаешь, брат… — сказал я ему, но вдруг осекся, поглядел наверх и ошарашенно пробормотал: — Черт, опять!..

И тот, естественно, как баран, тоже на мгновение откинул назад свою тупую башку… В ту же секунду я влупил ему кулаком по шее, чуть ниже кадыка. Глаза его вылезли из орбит, безуспешно хватая ртом воздух, он опустился на асфальт.

Напрасно я надеялся на чудо. Все парни сразу бросились в атаку, причем все четверо исключительно на меня одного. Я получил оглушительный удар ногой по уху. Меня шатнуло влево, где тут же нарвался на второй удар. Я упал на колени, согнулся и прикрыл голову руками.

Удары сыпались со всех сторон. Затем этих бешеных каратистов, вероятно, принялся раскидывать Брюховецкий, потому что число ударов стало постепенно уменьшаться и наконец совсем прекратилось.

Я приподнялся. Помассировал ладонью онемевшую челюсть, и на язык упал один из боковых зубов, который я выплюнул вместе с заполнявшей рот густой солоноватой кровью.

Парни окружили Брюню и, размахивая ногами, попросту не подпускали его на расстояние возможного удара. Саня рычал, как раненый медведь, и кидался то к одному, то к другому, а пока тот отступал, остальные дубасили его своими копытами со спины и с боков. Он бросался к другому, третьему… И ничего не менялось… Но вот наконец он удачно схватил одного из них за ногу и, резко потянув на себя, нанес ему такой удар, что я удивляюсь, как у того голова не треснула наподобие перезревшего арбуза.

Потом, помню, послышалась милицейская сирена, и с каждой секундой она становилась все громче.

Когда мы вернулись ко мне домой, Саша прошел в комнату и неожиданно достал из кармана своих «бермудов» чекушку водки.

— Ебсель! — воскликнул я. — Откуда?

На Брюнином лице отразилось полное недоумение.

— Не помню.

— Изюмительно!

Я принес из кухни банку с оставшимися голубцами.

— Спортивные ребятки, — сказал Брюня.

— Зуб выбили, — сообщил я.

— Ну-у?! — удивился Саня. — Тот, что болел?

— Нет. — Я пальцем оттянул щеку в сторону. — Соседний, рядом.

— Жаль, менты помешали. — Кому?

— Что?

— Им или нам? — Нам.

— Скорее, им.

— И нам, и им.

— Ты видел, какие они вертушки крутили ногами?

— Спортивные ребятки, — повторил Брюня.

Он откупорил бутылку и, запрокинув голову, точно горнист, прямо из горлышка влил в себя ровно половину.

— Санек, что за херней мы занимаемся? — А что делать?

— Н-да… Что делать и кто виноват…

Я допил водку и спросил, осторожно пережевывая кусок голубца:

— И все-таки… Зачем?

Саня только отмахнулся. Мол, да ну тебя с твоими дурацкими вопросами. Отмахнулся и закурил.

— Они, конечно, сами виноваты.

— Кто? — спросил Брюня.

— Они. Все эти… Благополучные, сытые, наглые… Я сбиваю с них спесь! Ведь я не против неравенства. Наоборот! Так должно быть. Потому что так было всегда. Но меня бесит, когда…

— Когда — что?

— Когда в князьях ничтожества.

— Вот это правильно. Ты очень здорово сейчас сказал. Правда, стрелка пафоса стала зашкаливать, но это ничего.

— Это ничего, иногда нужно. Оставь докурить. — Бери целую.

— Целую не хочу. Оставь. — Держи. Как твой зуб?

— Притих пока.

— Вот видишь, я ж говорил.

Утром меня разбудила нервная телефонная трель.

Я открыл левый глаз (правый, как потом оказалось, совершенно заплыл фингалом цвета флага независимой Украины), приподнялся с дивана, на котором спал не раздевшись, и подойдя к аппарату, снял трубку.

— Меня еще нет. С вами говорит сонный автоответчик. Пожалуйста, перезвоните или оставьте свое сообщение после звукового сигнала. Пи-и-и!

— Доброе утро!

— Не надо обобщать, Алена. Мое утро, кажется, разительно отличается от твоего.

— Пил?

— Пел!

— Сегодня суббота.

— Вполне возможно.

— Я заеду к тебе сегодня?

— Когда?

— Вечером. Часов в пять.

— А сейчас сколько?

— Полдесятого. — Хорошо.

— Только не уйди, как в прошлый раз!

— Я не уходил. Я же тебе рассказывал, меня забрали в милицию.

— Чего это они тебя забирают всякий раз, как я хочу тебя увидеть?

— Скоты! Совсем не считаются с твоими желаниями.

— Так мы договорились?

— Договорились. В пять я буду дома.

— Взять что-то покушать? — Бери.

— Ну, все, целую!

— Аналогично!

Я вернул трубку на место и поплелся на кухню, откуда доносились звуки льющейся воды. По пути глянул в прихожей на свое очаровательное отражение в зеркале. Одним глазком — буквально. Зрелище не для слабонервных, впору было воскликнуть: «Остановись, мгновенье, я прекрасен»!

На кухне Брюня, согнувшись над умывальником, держал голову под струей воды и постанывал.

— Освежаемся?

Брюня отклонился влево, повернул голову и, щурясь, взглянул на меня через плечо.

— Ну, у тебя и рожа, Шарапов.

— Знаю. Видел.

— Соболева нужно срочно придушить. Он, наверное, в самогон демидрол добавляет. Голова раскалывается.

— Пойду приму душ.

— Валяй. И сходим полечиться.

— У нас денег нет.

— Была бы цель, — сказал Брюня, — а средства будут!

Погода выдалась солнечная. Как для десяти часов утра начала осени — даже жаркой.

Перед выходом я надел темные очки. Брюня критически меня осмотрел и коротко объявил:

— Терминатор. Жидкий.

Мы подошли к автобусной остановке. На той стороне дороги раскинулся целый ряд торговок, продававших молоко, творог, сигареты, водку… Где-то среди них должна была быть и баба Таня, которая всегда с охотой давала нам в долг, зная, что мы обязательно вернем и даже отблагодарим сверху.

Саня вдруг глухо выругался.

— Ты чего?

— Помнишь того урода, с которым я сцепился в кинотеатре?

Я проследил за его взглядом. Быстрыми шагами к нам направлялись двое мужчин. Одного я, к сожалению, тоже вроде бы узнал.

Я шагнул назад.

— Брюня, ну их! Мужики настроены серьезно.

— Не ной, Ленчик!

Брюховецкий решительно пошел им навстречу.

Черт! Я осмотрелся в поисках какого-то орудия, но ничего подходящего не увидел.

Твою мать! С утра, на больную голову, после вчерашнего, у меня не было ни малейшего желания драться. Иногда такое желание есть (все реже и реже), а иногда нету. Честное слово!

В общем, как пишут в романах, с замиранием сердца я последовал за Брюней. Но было поздно! Один из мужиков достал из внутреннего кармана пиджака пистолет и с расстояния трех-четырех метров выстрелил Сане в лицо.

Какая-то баба коротко взвыла и бросилась наутек.

Мужики, переглянувшись, развернулись и пошли прочь.

Саня тем временем схватился руками за лицо и, кучерявенько матерясь, ничего не видя и должно быть не соображая, шагнул прямо на проезжую часть.

Я немного успокоился, когда понял, что пистолет был газовым, но в следующее мгновение я чуть с ума не сошел: визг тормозов, удар, и Брюнино тело отбросило метра на три.

Едрическая сила! Полет Гагарина!

Я бросился к Брюне! Возле него уже суетился кривоногий водитель.

— Ты живой, парень? — взывал он к Сане, опустившись перед ним на колени. — Парень, ты живой?

Брюня приоткрыл покрасневшие веки. Глаза слезились.

— Парень, ты меня видишь? Ты видишь меня? Как тебя зовут? Сколько пальцев? Как тебя зовут?

— Саня его зовут, — сказал я, присев на корточки рядом с ними.

Вокруг собирался любопытный народ. Скривившись, Саня охрипшим голосом подтвердил мои слова:

— Да… Меня зовут Александр… Матросов.

И когда наши взгляды встретились, он криво улыбнулся. Потом, как ни в чем не бывало, он поднялся, отряхнулся и успокоил собравшихся:

— Граждане, не в этот раз! Всем спасибо!

Водитель от переизбытка чувств принялся было Саню обнимать, но тот резко отстранился:

— Э-э, чувак! Оставь меня в покое! Без обид!

— Ты как? — спросил я.

— Глаза печет и башка трещит. Срочно нужна анестезия.

— Я чуть не рехнулся, видя твой взлет…

— Водила — гад! Сначала сбил, потом полез обниматься…

— Никакого постоянства! Да? Брюня утвердительно чихнул.

Бутылку баба Таня давала, но с условием.

— Ребятки, — попросила она, — Булдыха все время занимает мое место. Скажете ей чего?

— Она что, раньше приходит? — спросил Брюня, чихнув.

— В том-то и дело, что нет. Но с ней ее сынок — бугай-переросток, — сгоняет меня.

— Где она?

Мы подошли к указанной тетке непередаваемых размеров и сказали:

— Послушайте, уважаемая! Говорят, вы тут несколько притесняете своих коллег…

— Якых ще калек?! — враждебно гаркнула она. — Що треба?!

— Послушайте, мамаша, — сказал я, демонстрируя одну из своих обаятельных улыбок. — Давайте попытаемся, насколько возможно, контролировать свою агрессию по отношению к друг другу.

Брюховецкий не выдержал и перебил меня на полуслове:

— Запомни, бомбовоз, еще раз обидишь бабу Таню — устроим тебе веселую-превеселую жизнь!..

— Андрий! — заорала Булдыха, глядя на кого-то позади нас.

— Та старая сука натравила на нас цих бандитов!

Мы обернулись, и я успел зафиксировать напоследок здоровенный кулак, который летел ко мне с превышающей все допустимые нормы скоростью.

Мои солнцезащитные очки с вафельным хрустом разлетелись, осколки впились в кожу, брызнула кровь…

Кругом поднялся невообразимый шум: бабий визг, топот и ругательства…Я был уверен, что лишился глаза…

Брюня отвел меня к себе, промыл рану и, забинтовав глаз, сообщил:

— Веко разрезано, ты теперь можешь сквозь него смотреть на мир. И под глазом разрез. Надо в травмопункт. И не в обычный. Есть такое челюстно-лицевое отделение. Около зоопарка.

— Глубокий разрез?

— Да не очень, но ведь это лицо, а не жопа — пусть лучше зашьют.

В ванную комнату, где мы сидели, вошла его мать.

— Ты где шлялся? — спросила она Саню.

Тот, не отвечая, включил душ, стал отмывать ванну от крови.

— Где хлеб?

— Хлеб? — переспросил Саня громко, стараясь перекричать шум воды.

— Ты вчера пошел за хлебом, — напомнила она.

— Да, я вчера пошел за хлебом… — Ну, и?

— Ну, и… нахлебался.

— Леонид, — обратилась ко мне Надежда Ильинична официальным тоном, — очень прошу, чтобы впредь не видела вас в нашем доме.

— Хорошо, — покорно ответил я. Настроение было ни к черту.

— Не бери в голову, — успокаивал меня Саня по дороге в травмопункт. — У меня она несдержанна, но отходчива. Бывает, на батю как обидится, ну прямо смертельно, а через минут десять, как ни в чем не бывало, шутит, смеется…

Я слушал его вполуха. Меня смущал мой внешний вид. Казалось, все люди пялятся на меня, хоть и отводят поспешно взгляд, лишь только я гляну на них.

Я их понимаю. Было на что посмотреть. Один глаз перемотан а-ля «раненый партизан», второй смотрел через тонкую щелочку «разноцветного заплыва».

В метро один алкаш вообще уставился на меня, как туземец на икону. Я уже хотел было послать его душевно к такой-то матери, но тут он подошел ко мне и сказал:

— Молодой человек, это, конечно, не мое дело, но вы замотали не тот глаз, у вас подбит другой.

— Спасибо, отец, не обращай внимания, так надо.

— Шутка такая, что ли? — Да, прикол…

— Ну и на кого ты похож?

Я не ответил, так как подозревал, что Аленин вопрос был, по большому счету, риторическим.

— Тебе самому не надоела такая жизнь? — задала Алена следующий вопрос.

— Не знаю, я как-то не думал об этом.

— А ты вообще думаешь?

Тут Саня тяжело и, по-моему, демонстративно вздохнул и даже позволил себе скрипнуть зубами. После чего изобразил на своем лице нечто напоминающее добродушную улыбку и сказал:

— Ладно, голубки, воркуйте. А я пойду, у меня целая куча неотложных дел.

Я поинтересовался, каких именно. Он на мгновение задумался:

— М-м, куча… Во-первых… Хлеба купить.

— У тебя же денег нет.

— Вот! Еще деньги достать. Все! Увидимся! Лишь только он вышел, Алена сказала:

— Он очень дурно на тебя влияет.

— То же самое обо мне говорит его мать.

— И она права. Вы дурно влияете друг на друга.

— Че ты паришь? — Я принялся нервно прохаживаться по комнате. — Он мой друг, и этим все сказано. Он не бросит, не предаст и может спокойно рассчитывать на такое же поведение с моей стороны. Он всегда будет на моей стороне, независимо от того, прав я или неправ, заслужил я это или нет… Короче, он мне друг, а я ему. Все.

— Да вы отличные, хорошие ребята, но только по отдельности. Вместе вы слишком гремучая смесь. Вам нельзя быть вместе.

— Херня! Мы должны быть вместе. Мы славно дополняем друг друга. Мы… это… как ночь и луна, как день и солнце, как Иисус и воскрес.

Алена дернула головой, смахивая белокурую челку с глаз.

— Прекрасная речь! Но, повторяю, по отдельности вы отличные, хорошие ребята… А вместе… Да что тут думать? Вы бандиты!.. Нет, хуже, вы хулиганы.

— Чем это хулиганы хуже бандитов?

— Хулиганы, в отличие от бандитов, совершают преступления исключительно ради преступления. — Она помолчала. — А еще вы неудачники. Не смогли найти себя в жизни, вы недовольны собой, не любите себя и срываете злость на других… Ладно, хватит! Какое мне, собственно, дело?

— Вот это правильно! Алена прилегла на диван.

— Мы будем сегодня трахаться или нет?

— Трахаться, — задумчиво повторил я, — трахаться — да, будем… Только я буду снизу, чтоб не напрягаться, а то, боюсь, швы разойдутся.

— Ты лентяй, — улыбнулась Алена. Я присел около нее на диван.

— Ты хоть соскучился? — спросила она.

Я не успел солгать, так как в этот момент зазвонил телефон.

— Не бери, — попросила Алена.

— Да ты что?! — возмутился я. — Он и так у меня редко звонит.

Я поднял трубку.

— Леня, это Соболев! Срочно дуй на остановку, там у Брюни большие проблемы.

— Какие проблемы?

Но на смену гнусавому голосу Соболева зазвучали короткие гудки.

— Прости, Алена!

Я схватил куртку, кепку и был таков. Обычное дело. Все как всегда. Продолжалась моя беспутная жизнь.

Это было давно. Лет пятнадцать назад. С Брюней я не виделся уже семь лет. У него жена, сын… И я вроде как обзавелся семьей. У меня полон рот забот и куча работы. Я отличный, хороший парень… Вот только… Не знаю, как у Саши Брюховецкого, а у меня друзей нет.

Вот такие дела…