Зинаида Серебрякова. Мир ее искусства

Глава 5 Жизнь и творчество в довоенном Париже

В 1924 году начался новый важный этап в жизни и творчестве Зинаиды Серебряковой, который до сих пор не получил полноценного освещения в искусствоведческой литературе. На деньги, полученные от продажи своих работ, в том числе на выставке русского искусства в Нью-Йорке, она уехала на заработки в Париж и осталась там навсегда. В Нью-Йорке тогда удалось продать одну картину за 500 долларов, однако организаторы выставки брали комиссионные в размере 50 % от суммы, и на руки художница получила всего 250 долларов, что, однако, позволило ей приобрести билет на пароход.

Первоначально Серебрякова предполагала прожить во Франции несколько лет, однако погрузилась в совершенно другую атмосферу, более свободную, чем в советской России, впрочем, со своими житейскими и психологическими трудностями — ведь она была вдали от матери и детей.

24 августа она отплыла пароходом «Пруссия» из Ленинграда в Штеттин (Щецин) по тому же маршруту, что и «философские пароходы» 1922 года. Далее на перекладных добралась до Парижа. Это был город с населением 2,8 млн человек, из которых более 40 тысяч составляли эмигранты из России (к концу 1920-х гг., по разным оценкам, — до 100 тысяч). Среди них было очень много ученых, людей искусства, таких как Александр и Альберт Бенуа, Юрий Анненков, Иван Билибин, Филипп Малявин, Марк Шагал. Водителями около 2 тысяч (из 17 тысяч) парижских такси были русские.

Почему Серебрякова поехала именно во Францию, понятно. Это была страна ее предков, сюда часто приезжали ее родственники, готовые помочь, и в Париже была надежда на заработок.

Во Франции в конце концов оказались многие члены семьи Серебряковой: два ее дяди, Александр и Альберт Бенуа, тоже художник, знаменитый акварелист (уехал в Париж в 1924 г.), их дети, а также много более дальних родственников. Александр Бенуа уехал не сразу, он несколько раз возвращался в Россию, в том числе в 1924 году в Ленинград, и окончательно уехал только в 1926 году. Вместе с Серебряковой в эмиграции оказались двое из четырех ее детей — Екатерина и Александр, присоединившиеся к ней в Париже чуть позже. Двое младших детей Серебряковой, Татьяна и Евгений, а также ее мать Екатерина Николаевна остались в советской России. С матерью Серебряковой увидеться уже было не суждено, а Татьяна и Евгений многие годы находились в постоянной переписке с Зинаидой, возможность навестить ее в Париже появилась только в 1960-е годы (Татьяна приезжала к ней в 1960, 1964 и 1967 годах, а Евгений — в 1966-м).

Сложно представить, как развивалось бы творчество художницы, если бы она осталась в СССР, но во Франции она получила возможность свободно работать в разных техниках, экспериментируя с жанрами и темами. Она активно путешествовала по разным регионам и странам (от Англии до Марокко, от Италии до Португалии).

Два излюбленных жанра довоенной парижской Серебряковой — портрет и пейзаж, на которые приходится более двух третей от общего количества ее работ. Пейзажи она писала почти исключительно для себя, иногда вводя элементы бытового жанра, портрета или натюрморта, так что часто выделить «чистый» серебряковский пейзаж бывает непросто. Много у художницы городских видов. Так, в первые годы в Париже она делает зарисовки старого города (остров Сите, набережные, мосты, фонтан на площади Согласия), Латинского квартала (улица Жакоб), квартала Маре (площадь Вогезов), Монмартра (Плас дю Тертр, 1926). Многие написаны в быстрой импрессионистической манере темперой, что дает ощущение плавных колористических переходов и единства пространства. Часто изображала улицу Мальбранш в V округе близ Пантеона, где жила летом в квартире архитектора и художника Андрея Белобородова, ученика Леонтия Николаевича Бенуа. На лето Белобородов уезжал в Италию, а в его квартире оставалась Серебрякова, к которой в 1925 году присоединились сын Александр, а также Сергей Эрнст и Дмитрий Бушен.

Урбанистические пейзажи французской столицы (как, впрочем, и других больших европейских городов) Серебрякову интересовали меньше, чем жизнь горожан. Она запечатлевала работу парикмахеров, булочников (Булочница с улицы Лепик, 1927), людей в метро, кафе, бильярдных, театрах. Она искала уединения в садах и парках Парижа, наслаждалась элегическими видами Люксембургского сада и сада Тюильри, наблюдая за отдыхающими и прогуливающимися мамами с детьми.

Первое место, куда отправилась из Парижа Серебрякова, был Версаль, где в 1924–1925 годах жили Александр Бенуа с женой Анной. В августе 1925 года художница тоже жила здесь вместе с только что приехавшим из России сыном. Квартира располагалась на улице Анживиллер (д. 11), в нескольких сотнях метров от парка. Версальские пейзажи Серебряковой второй половины 1920-х годов наполнены особенным ощущением воздуха и пространства, изменяющихся при разных условиях освещения и разной погоде. Как и Бенуа, она любит осенний Версаль и много внимания уделяет парковой пластике, создавая пейзажи со скульптурой либо самостоятельные «портреты» статуй, отказываясь от излишней детализации и почти оживляя образы. Среди первых поездок Серебряковой по Франции — путешествия в 1925 году в Шартр, летом 1927 года с Александром Бенуа и приехавшим из Грузии братом Евгением Лансере в замок Шантийи и городок Шату, на берегу Сены, где любили работать импрессионисты.

Значительный эмигрантский круг родственников и знакомых Серебряковой собирался и в Лондоне. В декабре 1924 года она планировала поехать в Лондон по приглашению брата Рене Кестлин, первой жены Федора Нотгафта. В мае — июне 1925 года она гостила там у двоюродной сестры, Надежды Бенуа, и ее мужа Джоны Устинова. Их сын Петр, которому тогда было четыре года, в будущем станет артистом — весь мир будет знать его под именем Питер Устинов. В наследии Серебряковой сохранились виды Гайд-парка, замка Хэмптон-Корт, а также пляжа в городе Брайтон, сделанные карандашом и темперой.

В Париже Серебрякова общалась преимущественно с узким кругом родственников и знакомых: с семьей Александра Бенуа, Черкесовыми, Нувелем, Эрнстом, Бушеном, Шарлем Бирле^[79], Константином Сомовым и его другом Мефодием Лукьяновым. Но был и более широкий круг русских знакомых: коллекционеры Владимир Аргутинский-Долгоруков, Ефим Шапиро, Прокофьевы. Вот как кратко описал один из вечеров у Александра Бенуа Игорь Грабарь, посетивший Париж в 1929 году: «Был сейчас на вечере у Бенуа, где было человек 30. По субботам у него всегда такие „приемы“… Был Прокофьев, Серебрякова, Эрнст (Сергей), Саша Зилоти — из знакомых и много всякой публики»^[80]. Близких знакомых французов у Серебряковой не было. Как она писала в 1934 году дочери Татьяне, «и Катюша, и я нелюдимы, чувствуем себя лучше одни, чем с чуждыми во всем французами!»

Условия жизни в Париже у Серебряковой поначалу были стесненные. В ноябре 1924 года из Италии вернулся Белобородов, и ей пришлось переехать в дешевую гостиницу. Чтобы оплатить жилье, она вынуждена была начать писать заказные портреты (портрет 9-летней княжны Ирины Юсуповой). В конце декабря художница смогла переехать в чуть более дорогой отель и продолжила писать портреты.

Портретное творчество Серебряковой довоенного парижского периода очень разнообразно. Наиболее ответственные заказные работы она писала маслом, предварительно создавая к ним наброски и эскизы. Нередко заказчикам или самой художнице не нравился результат и приходилось писать новый вариант.

Один из первых «французских» портретов 1924 года — Саломеи Андрониковой, дочери грузинского агронома Нико Андроникашвили^[81]. В 1925 году Серебрякова создала портреты колекционеров Генриетты (масло) и Владимира (пастель) Гиршман, Анны Бенуа, портреты пастелью Ирины и Феликса Юсуповых, Андрея Белобородова, графини Сандры Лорис-Меликовой, композитора Сергея Рахманинова и его дочери Татьяны, Анны Михайловой (сестра Сомова), Веры Шухаевой (жена художника Василия Шухаева), пианиста Александра Зилоти.

Но оплачивались портреты плохо, за работы, написанные пастелью, платили совсем немного, за работы маслом — чуть больше, но таких работ было немного. Да и помня о трудностях в СССР, Серебрякова большую часть заработка посылала матери в Ленинград. «Зина почти все посылает домой… Непрактична, делает много портретов даром за обещание ее рекламировать, но все, получая чудные вещи, ее забывают и палец о палец не ударяют»^[82].

26 ноября 1925 года Сомов писал сестре, что «Зина в ужасном все время отчаянии — не было никакой работы… Удалось устроить ей пастельный портрет Ирины Сергеевны [Волконской, дочери Рахманинова — П. П.] за 3 тысячи. Но начнет она его в декабре, когда они переедут на свою квартиру»^[83].

Это был выгодный заказ. Средняя зарплата преподавателя в Коллеж де Франс тогда была чуть более 2 тысяч франков в месяц (около 100 долларов). Однокомнатную студию в центре можно было снимать за 500 франков. Но инфляция съедала заработки: с октября 1923 по октябрь 1927 года цены на хлеб увеличились в 2,5 раза. В 1928 году премьер-министру Пуанкаре пришлось девальвировать национальную валюту.

Осенью 1925 года Зинаида и Александр Серебряковы переехали подальше от центра города, в квартиру на улицу Огюста Бартольди, около станции метро «Дюплекс» и Эйфелевой башни, в XV округе. Эта мастерская тоже оказалась временным пристанищем, и уже в январе 1926 года Серебряковы переехали на Монмартр, на улицу Наварен (д. 12) в IX округе на севере Парижа, рядом с площадью Пигаль. 28 января 1926 года Сомов писал сестре: «Вчера я, наконец, был у Зины. Вечером. Живет она теперь на Монмартре, в жалком и грязном отеле в 5-м этаже. Занимает одну комнату с сыном… Она „выглядывала“ совсем девочкой при вечернем свете. Лет на 20. У нее теперь стриженные по моде волосы». В этом же интереснейшем письме он описывает и некоторые портреты Серебряковой: удавшийся портрет Волконской, портреты Ванды Вейнер («потребовала сделать себя хорошенькой и молоденькой, укоротить нос и уничтожить мешки»), писателя Александра Трубникова («в шелковом халате с разными околичностями на фоне в виде антикварных предметов») и юного официанта («с тарелкой устриц в руках»).

Среди портретов 1926 года выделяются портреты темперой Константина Сомова^[84], пастелью Сергея Прокофьева, Эмилия Купера, Александра Прокопенко, Иды Велан.

Настоящим счастьем для Серебряковой, очень скучавшей по своим близким, был приезд во Францию в июне 1927 года на три месяца ее брата Евгения Лансере. Он приехал из Тифлиса по командировке Наркомпроса Грузии. Евгений помог художнице снять новую квартиру на юго-западной окраине Парижа, рядом с кольцевой дорогой, в XV округе, близ сквера Денуэтт. Вот как он это описал в своем дневнике 22 июля 1927 года: «Поехали к Porte de Versailles, смотрели там квартиру в 6 этаже, Square Desnouettes, 4 комнаты, кухня, comfort modern [фр. современный комфорт] за 9600 в год и 1200 charges [фр. налоги]. Зина решилась, наконец, и взяла; после завтрака я с ней был в управлении, и она подписала контракт». Несмотря на удаленность от центра, большим плюсом были размеры квартиры и ее близость к квартире Александра Бенуа, жившего на набережной Отёй (д. 146^бис) на другом берегу Сены. С Бенуа Серебряковы часто общались. В этом же XV округе, но чуть ближе к центру Парижа, по воспоминаниям Дмитрия Вышнеградского (внука Александра Бенуа), жили или работали Сергей Прокофьев, Евгений Кавос, Александр Шеметов, Иван Билибин, Андрей Белобородов, Александр Куприн, Марина Цветаева, выпустившая здесь в 1928 году свой последний сборник стихов После России^[85].

К этому периоду — с августа 1927 по январь 1934 года — относится расцвет портретного творчества художницы, преимущественно в технике пастели. Восхитительны по передаче фактуры и объема, глубине цвета и живости женские портреты: Анастасии Кестлин (мать Рене Кестлин; 1927), княгини Марины Голицыной (правнучка императора Николая I; 1930), троюродной сестры Серебряковой Екатерины Кавос-Хантер (1931), Марии Бутаковой (1931). Быстротой исполнения и выразительностью интересны небольшие карандашные портреты Тюли Кремер.

Среди мужских образов выделяются портреты сына Федора Шаляпина художника Бориса (1927), Фелисьена Какана (1928), Ефима Шапиро (несколько, с 1930 г.), дирижера Эмиля Купера, Павла Милюкова (1932). Среди портретируемых были представители знатных родов — Нарышкины, Голицыны, Оболенские, Бобринские, Трубецкие, Шуваловы, Шереметевы; принцы Мюрат.

Превосходны детские портреты, созданные Серебряковой пастелью, — сына Сергея Прокофьева Святослава (1927), сына Екатерины Кавос-Хантер Дика (1928), графини Вогюэ (1931), Наташи Кремер (1933). Нередки двойные портреты матерей с детьми (Баронесса Бёцелар ван Остерхут с сыном, 1932). Для написания некоторых портретов Серебрякова специально ездила в Лондон (1925), Берлин (1930, портреты семей Оболенских, Росс), Брюгге (1928), Брюссель (1930–1932, портреты семей Броуэр, Киндер и др.). Барон Жан-Анри де Броуэр впоследствии организовал путешествие Зинаиды в Марокко, выступив главным заказчиком ее марокканских работ.

На автопортретах этого времени художница далека от самолюбования, она изображает себя с профессиональными атрибутами — кистями. В парижский период создано более 20 автопортретов маслом и более 50 темперой, пастелью, карандашом и в других техниках. Чаще в ранний парижский период, до 1934 года, Серебрякова изображала своих детей — Александра и Екатерину.

По словам Бенуа, в значительной степени ее славу составили композиции с обнаженной натурой. Моделями часто были ее дочь Катя (Спящая обнаженная, 1934) и младшая дочь Александра Бенуа Леля (Елена). Возвращаясь к теме, разработанной в дореволюционных композициях под названием Баня, художница находит новые ее решения в духе неоклассицизма в триптихе Баня 1926 года. К изображению обнаженной натуры Серебрякова впервые обратилась еще в 1911 году в Купальщице. Основные ее работы в этом жанре относятся к 1920–1930-м, а последние — к 1940-м годам. Безусловно, интересны Заплетающая косу (1930), Портрет мадемуазель Неведомской (1935). Вот как объясняла художница обилие работ в этом жанре именно в данный период: «В начале пребывания здесь, то есть с 1924 г. по 1934-й было у меня несколько знакомых — милых русских девиц, согласившихся мне позировать и „служить моделями“. Затем они повыходили замуж, времени у них на это уже не было. Рисовать же „профессиональных“ натурщиц было мне не по средствам, и я начала довольствоваться писанием натюрмортов, находя в этой „тихой жизни“ тоже живописную радость»^[86].

В летние месяцы Серебрякова старалась выезжать из Парижа. Ритм большого города утомлял, работа над портретами была очень напряженной — художнице требовались отдых и новые впечатления. Все больше она стремилась освоить возможности пейзажа, раскрыть особенности этого жанра. Тем более ее последнее большое путешествие до эмиграции состоялось в 1914 году в Италию.

В этот период Серебрякова совершила более 40 творческих поездок по Франции (не считая окрестностей Парижа) и другим западноевропейским странам. Кроме Франции, она побывала в девяти странах, правда в некоторых проездом (Испания и Монако). Во Франции Серебрякова писала пейзажи и портреты в более чем 20 департаментах и почти во всех современных регионах этой страны (кроме Гранд-Эст). Иногда бывало до четырех поездок за год. Оставаясь на одном месте от нескольких дней до нескольких месяцев и нередко возвращаясь туда же, в следующие годы художница создавала целые серии портретов, пейзажей, зарисовок уличных сцен — в итоге получалась цельная картина города, курорта, поселения.

Условия во время путешествий были скромные: ездили в вагонах второго класса, снимали недорогое жилье, жили у друзей и родственников. Часто не было денег даже на билет. Подготовка к поездкам была трудной: «Приготовляю тоже сама масляные краски — растираю порошки с маковым маслом и кладу их в тюбики. Багажа в дорогу надо взять очень мало, т. к. дорого стоит, а вместе с тем мое „художество“ берет столько места и тяжести — мольберт складной, три плияна, папки, подрамники, холсты, краски, пастель, темпера и т. д.!!!»^[87]

Большую известность получили две серии работ, написанных во время двух путешествий Серебряковой в Марокко и шести поездок в Бретань. При этом бретонская серия в литературе освещалась меньше, несмотря на то что портреты, пейзажи и бытовые зарисовки, созданные в разных уголках этого французского региона, составили несколько сотен наиболее выразительных и любопытных с этнографической точки зрения произведений художницы. Здесь она виртуозно использует темперу и пастель, передавая красоту местности и особенности характера жителей этого замечательного края.

Бретань интересовала Серебрякову еще с конца 1890-х годов, когда о ней много говорили побывавшие там в 1897 году Александр Бенуа и Евгений Лансере. Наверное поэтому вторым местом после Версаля, куда поехала художница в парижский период, был этот регион. В июле 1925 года она с сыном Александром навестила своего дядю Александра Бенуа в городке Камаре-сюр-Мер, расположенном на вдающемся в океан мысе в департаменте Финистер. Художница создала карандашные зарисовки порта с растушевкой, работы темперой с изображением моря, скал, отличающиеся необыкновенными сочетаниями синих, зеленых и охристых оттенков.

Вторая поездка в Бретань осенью 1926 года была вызвана плохим состоянием здоровья Серебряковой. 17 октября 1926 года Сомов писал сестре: «У Зины распухли гланды и доктор, к которому она обратилась, нашел, что у нее туберкулез и сказал, чтобы она немедленно уехала из Парижа. Она… уехала в Бретань». Врачи рекомендовали морской воздух, и она снова поехала в Камаре, где ее уже больше интересовали дома на окраине городка и причудливые менгиры. По дороге в Бретань Серебрякова посетила небольшой городок Мант-ла-Жоли в 40 км от Парижа и несколько ферм близ него в селах Френель и Гервиль, где писала поля, отдаленно напоминающие нескучненские, и крестьянские дворы. При виде их она, конечно, должна была вспоминать дореволюционное время, свое любимое Нескучное. С 1926 года к картинам темперой добавляются работы, выполненные пастелью, которую художница активно начала использовать еще в начале 1920-х годов в Петрограде.

Летом 1927 года Серебрякова выбрала для отдыха небольшой городок Порнише близ устья Луары, в департаменте Внутренняя Луара (с 1957 г. — Атлантическая Луара). Здесь она создала серию пастелей с изображением отдыхающих на пляже, с ярким солнцем и голубым морем и небом.

Однако из-за климата Серебрякову все же больше привлекал юг Франции, где ее интересовали Лазурный берег, Пиренеи, Савойя, Овернь и остров Корсика. Лазурный берег художница проехала весь — от Марселя до Ментоны. Началось это «изучение» Французской Ривьеры в августе — сентябре 1927 года с Марселя, где тогда жила Софья Даниэль, ее сестра. Серебрякова посетила расположенные вдоль берега города Кассис и Ла-Сьота, пригороды Тулона Санари-сюр-Мер и Оллиуль. 4 сентября, провожая Евгения Лансере в Грузию, они вместе с Александром Бенуа, Шарлем Бирле и Юрием Черкесовым ездили в Ла-Кадьер-д’Азюр в 40 км от Марселя в сторону Тулона, где застали батальон сенегальцев в фесках — известен портрет солдата-сенегальца в этом ярком головном уборе.

Летом 1928 года художница вместе с приехавшей из Ленинграда дочерью Екатериной целенаправленно отправились в Кассис. Была создана большая серия работ пастелью. Насыщенные цвета этих произведений с изображением порта, городских улиц, рыбаков и пляжа, виноградников на фоне залива предвосхищают полноцветность марокканских зарисовок. В 1929 году Серебрякова посетила Ниццу и небольшой город Кастеллан, а летом 1930 года — городки Сен-Рафаэль и Сент-Максим близ Сен-Тропе.

После Лазурного берега в сентябре 1930 года Серебрякова с детьми Екатериной и Александром решили исследовать новый регион — Пиренеи. Они поехали в Кольюр (Коллиур), расположенный в шести километрах от границы с Испанией на берегу Средиземного моря. В этом городе, излюбленном многими французскими художниками, в том числе и фовистами, Серебрякова работала в разных жанрах, вспоминая свои дореволюционные опыты. Она писала насыщенные солнечным светом пейзажи с портом и старинным замком тамплиеров, портреты рыбаков, натюрморты с рыбами и цветами, делала жанровые зарисовки на фоне пейзажа (Катя на террасе), веток плодовых деревьев (Груши на ветках) — как когда-то в Нескучном (Яблоки на ветках, 1910-е, Донецкий областной художественный музей). Забирались Серебряковы и в более отдаленные уголки Пиренеев — в Монрежё в 50 километрах от паломнического города Лурда и в старое горное селение Беду с церковью Архангела Михаила XIV века.

В июле 1931 года художница вернулась на Лазурный берег, где жила у родственников в Ницце (на вилле Лансере), а затем в Ментоне, во дворце Осония в начале центральной авеню Бойер. Напротив этого здания до сих пор стоят две скульптуры работы ее отца — Киргиз с беркутом и Сокольничий Ивана Грозного. Этот год интересен тем, что Серебрякова соединяла в своих картинах пейзаж и натюрморт (Ментон. Корзина с виноградом на окне), портрет и натюрморт (Торговка овощами в Ницце, 1931), портрет и пейзаж (Девушка у окна).

С 1927 года художница активно выставлялась в Западной Европе, демонстрируя свои творческие находки. К 1938 году Серебрякова провела восемь персональных выставок, первая из которых состоялась 26 марта — 12 апреля 1927 года в галерее Жана Шарпантье в Париже. Это была ее самая первая персональная выставка, и, по мнению друзей, она допустила некоторые ошибки. Так, Сомов писал сестре 10 апреля: «Выставка очень хорошая в общем, но Зина ее, как все, что она делает, конечно, испортила тем, что не выставила множества интересных вещей, которые у нее были и в мастерской и в частных руках, в особенности несколько отличных портретов, чем раздражила и разозлила своих моделей, которым, конечно, хотелось фигурировать на выставке… Продано на выставке всего три мелких вещи. У нее на выставке несколько превосходных женских nu, отличные этюды бретонских типов… несколько красивых Версалей и виды Бретани, тоже отличные»^[88].

После собственной выставки у Шарпантье Серебрякова, как и Александр Бенуа и Константин Сомов, вначале отказалась участвовать в последней выставке объединения «Мир искусства» в июне 1927 года в галерее Бернхейм-Жён. Но 6 июня, за день до открытия, в Париж приехал ее брат Евгений, который быстро оформил и уже на следующий день выставил 12 своих кавказских работ. Под влиянием брата Серебрякова все же решила участвовать. По мнению председателя выставочного комитета Мстислава Добужинского, выставка получилась пестрая, но интересная.

Удачным в плане выставок был и 1928 год. В мае — июне художница участвовала в «Выставке старого и нового русского искусства» в только что построенном Дворце искусств в Брюсселе. В статье Победа русского искусства (письмо из Брюсселя) Сергей Маковский писал о большом успехе выставки: «О французах и швейцарцах никто не говорит, а говорят о Левицком, о Брюллове, Александре Иванове, Бенуа, Сомове, Добужинском, Борисе Григорьеве, Стеллецком, Серебряковой, Яковлеве, Шильтяне, Бушене»^[89]. Подтвердил успех и Сомов: «Все картины повешены очень хорошо. Помещение великолепное. Зинаида продала, по счастью, 4 вещи, что ей очень поможет в ее почти хроническом безденежном положении»^[90]. Именно удачная экспозиция в Брюсселе позволила Серебряковой познакомиться с бароном Жаном де Броуэром, помогавшим ей впоследствии. 21 июня в Париже, в антикварном магазине Лесника на бульваре Распай (д. 66) открылась другая выставка (иногда ее тоже называют последней выставкой «Мир искусства»), на которой демонстрировались три этюда Зинаиды Серебряковой.

В 1929–1934 годах художница выставлялась в галереях Бернхейма-Жён, Гиршмана, Шарпантье, Доме художников в Париже, а также Берлине, Белграде, Антверпене, Брюсселе и Риге. Работы покупали неохотно, участие в некоторых выставках приходилось оплачивать картинами. Вероятно, это было связано с тем, что ее искусство не понимали, все были увлечены модернизмом, Серебрякова не вписывалась в модные тенденции. Однако ее имя уже было широко известно.

Не забывали о художнице и на родине. Ее работы экспонировались в Третьяковской галерее: в ноябре 1924 года на выставке «Крестьянин в русской живописи XVIII–XX вв.», в марте 1925 года на выставке «Женщина в русской живописи». Ее произведения участвовали на передвижных выставках советского искусства в 1926–1927 годах в Харбине, Токио, Осаке, Нагои и Аомори в Японии. 25-й номер журнала Красная нива за 1927 год вышел с воспроизведением картины Серебряковой В поле (Крестьянка с квасником, 1914) на обложке. В том же году картина За туалетом (1909) была воспроизведена московской типографией Гознак на почтовой карточке тиражом 20 тысяч экземпляров.

В конце 1928 — начале 1929 года при активном участии И. И. Рыбакова прошла ее первая персональная выставка на родине. Организована она была Ленинградским областным советом профсоюзов в Выборгском доме культуры. Экспонировалось ровно сто работ 1903–1924 годов — лучшие произведения, созданные Серебряковой до отъезда в Париж. Остававшиеся в Ленинграде мать Серебряковой и брат Николай писали Зинаиде о выставке, об отзывах, а та с интересом читала их письма, чтобы узнать, как приняла ее работы публика на родине.

Всеволод Воинов в небольшом каталоге к этой выставке писал о «самостоятельном, творческом слове» Серебряковой, о ее ярком, но не грубом колорите с богатством оттенков, о «миловидных» лицах на ее портретах, о «необозримых просторах» пейзажей. Особенно выделяет Воинов «типичность» ее крестьянских сцен: «Эти деревенские работы Серебряковой, именно, по своей типичности и глубокой искренности, чуждой всякой идеализации (т. е. прикрашивания), составляют одну из главных ее заслуг и несомненно войдут в историю нашего искусства, как одни из лучших произведений, рисующих народную жизнь, труд и типы»^[91]. К выставке было приурочено и издание брошюры Николая Радлова З. Е. Серебрякова^[92]. На десяти страницах автор описывал достоинства живописной манеры художницы, выделяя сложности ее становления как мастера-самоучки и особенности ее трактовки крестьянской темы.

В том же 1929 году в Москве была опубликована и монография Алексея Федорова-Давыдова Русское искусство промышленного капитализма — первая книга молодого преподавателя Московского университета. Рассматривая изменения в русской живописи 1880–1910-х годов, он говорит о проникновении элементов пейзажа и жанровой зарисовки в портрет, приводя в качестве примера в том числе серебряковский Портрет Н. Г. Чулковой^[93]. Изменение подхода к «живописности» он рассматривает и на примере зеркальных отражений в портретах «мирискусников», в которых, как в работе Серебряковой За туалетом, доминирует иллюзорно-оптическое восприятие^[94]. Вскоре оно повлияет на превращение объема в плоскость, даже в силуэтное пятно у художников нового поколения.

Работы Воинова, Радлова и Федорова-Давыдова были последним упоминанием о творчестве художницы в печати на родине перед 35-летним перерывом, временем «молчания о невозвращенке», закончившимся публикациями уже только 1964–1965 годов.

1930 год стал рубежом, отделившим 1920-е годы от сталинской эпохи, на протяжении которой искусство Серебряковой считалось идеологически чуждым. К тому же художница была «невозвращенкой», и начиная с 1930 года ее творчество было предано забвению. Следующая персональная выставка работ Зинаиды Серебряковой на родине пройдет только в 1965 году.

До середины 1930-х годов родственники и друзья из СССР предлагали Серебряковой вернуться. По данным Лиги Наций, число возвратившихся к 1938 году достигло 200 тысяч человек^[95]. Еще в мае 1927 года Анна Остроумова-Лебедева хлопотала в Ленинграде, чтобы Серебряковой присвоили высшую категорию как художнику и чтобы ей назначили академическое обеспечение в 60 рублей в месяц. Для этого ей нужно было взять в русском полпредстве в Париже удостоверение, дающее право на возврат в СССР. Но вместо этого художница, наоборот, хотела вывезти из СССР оставшихся детей и мать. Евгений Лансере писал Остроумовой-Лебедевой 8 февраля 1928 года из Тифлиса: «Вот и сестре Зине так трудно жить на два дома и она мечтает переманить в Париж и маму». В марте 1928 года Серебряковой удалось добиться разрешения на приезд в Париж ее младшей дочери Екатерины.

Вскоре в СССР ужесточили паспортный режим, и отношение к уехавшим ухудшилось. Изменились и установки власти в отношении искусства. По постановлению ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года О перестройке литературно-художественных организаций закрывались художественные группы и образовывались единые творческие союзы, в которых насаждался метод соцреализма, чуждый Серебряковой. Последние упоминания о художнице в СССР до войны относятся к 1930 году. Три ее работы фигурируют в Каталоге художественных произведений, приобретённых Обществом Поощрения Художеств и принесённых в дар Государственным музеям с 1 ноября 1921 г. по время ликвидации ОПХ (сентябрь 1929 г.)^[96]. Примерно тогда же, в октябре 1929 года, окончательно разуверившись в его возвращении, власти сняли с должности заведующего картинной галереей Эрмитажа Александра Бенуа, а в конце 1930 года уволили его из музея. О нем тоже «забудут» в СССР на 20 с лишним лет.

15 марта 1933 года Евгений Лансере записал в дневнике: «Пришло письмо Жени [Евгения Серебрякова. — П. П.] с известием о смерти милой, чудной мамули… И Зиночкина мечта так и не осуществилась — выписать мамулю… может быть, там она пожила бы еще». Смерть матери 3 марта 1933 года в Ленинграде от истощения была еще одним сильным потрясением для художницы. «Писать невозможно — ты сама знаешь и чувствуешь сердцем, что со мной. Одна цель у меня была в жизни, один смысл — увидеть, услышать, дождаться моей Бабули… Еще мираж — увидеть тебя и Женечку, моих любимых, но эта мечта также не сбудется…» — писала Зинаида Евгеньевна 14 марта своей дочери Татьяне, которой удастся приехать в Париж навестить мать только в 1960 году, при Хрущеве.

Евгений Лансере, переехав из Тифлиса в Москву, вместе с Татьяной в конце 1935 года еще раз предлагают Зинаиде Евгеньевне с Екатериной вернуться в Россию. «Не вернуться ли тебе с Катюшей к нам? Ты, твое искусство здесь очень нужно. В этом я уверен и говорю это на основании неоднократных разговоров многих архитекторов, выражавших сожаление, что тебя здесь нет. Сочетание в твоих композициях реалистической трактовки форм и сюжета плюс присущий тебе декоративный пафос, красивость и как бы торжественность — это то, что трудно вообще найти и так нужно. Я уверен, что заказы, и крупные, ты получишь очень скоро»^[97]. Но Серебрякова отказалась, сославшись на здоровье, да и писать «рабоче-крестьянские» темы ей совсем не хотелось. Многих вернувшихся сослали или расстреляли в 1937–1938 годах, хотя известны и благополучные примеры, как возвращение Ивана Билибина в 1936 году.

После потери матери у Серебряковой начался иной период творчества. Надежда на объединение семьи исчезла. В январе 1934 года она вместе с детьми переехала в новую квартиру на севере Парижа, в IX округе, на улице Бланш (д. 72), неподалеку от католической церкви Святой Троицы и вокзала Сен-Лазар. Александр начинает снимать отдельную мастерскую неподалеку и продолжает помогать матери. Портрет сохраняет главенствующее положение в ее творчестве. Среди работ, написанных пастелью, — портреты жены Федора Шаляпина Марии, художника кино Петра Шильдкнехта, внука Александра Бенуа Александра Черкесова (все 1935), врача Константина Кривошеина (1937), графинь Розарио Зубовой и Эмилии Арривабене (оба 1939); детские портреты внучки Шаляпина (1935) и Арлетт Аллегри (1937). Автопортреты и портреты родственников Серебрякова часто писала маслом, видимо не опасаясь, что их нужно будет переписывать по прихоти заказчика. Среди наиболее удачных — портреты дочерей Александра Бенуа Елены Браславской (1934) и Анны Черкесовой (1938; в широкополой шляпе), а также работы Читающий Александр (1938), Катя с кошкой (1930-е).

Одновременно серьезную роль в творчестве Серебряковой начинает играть натюрморт. В сочных картинах маслом 1930-х годов с изображением фруктов, цветов, корзин с виноградом художница нередко использует приемы фламандцев. Интересно, что именно натюрмортами она представила свое творчество на Осеннем салоне 1941 года. Нужно сказать о том, что в парижский период творчество Зинаиды Серебряковой становится более гармоничным в отношении композиционных решений и цветовых сочетаний, она старается максимально раскрыть все возможности используемых техник и материалов (темпера, масло, акварель, сепия, карандаш и др.).

Показательно, что именно в парижский период Серебряковой удалось единственный раз осуществить монументальный проект. В 1934 году она получила заказ от барона Броуэра на оформление его строящейся виллы Мануар дю Рёле в Помрёле, близ Монса, на юге Бельгии. Более года разрабатывались эскизы. Наконец в 1936 году были исполнены сами панно с восемью обнаженными женскими фигурами. Четыре стоящие аллегорические фигуры (Юриспруденция, Флора, Искусство и Свет) и четыре лежащие, символизирующие места, связанные с деятельностью Броуэров (Фландрия, Марокко, Индия и Патагония), близки пластике эпохи Ренессанса, в том числе произведений Микеланджело. 17 декабря 1936 года Серебрякова ездила «примеривать» панно на виллу, но, увидев их несоразмерность интерьерам, увезла в Париж. Второй раз панно привезли 7 апреля 1937 года и установили на стены, но потребовались доработки на месте. Географические карты дописывал Александр.

Фотографии панно Серебрякова послала брату Евгению в Москву, который в ответном письме искренно хвалил достижения сестры: «У тебя есть именно то, чего нет вокруг: помимо выдумки то, что называют композицией. Они хороши в своей простоте исполнения, завершенности формы, поэтому монументальны и декоративны и помимо сюжета и размера»^[98].

Главный ценитель и критик творчества сестры часто восхищался ее врожденным чувством композиции, «инстинктивной верностью монументальной трактовки формы и цвета»^[99]. «То, что меня особенно поражает, и чему завидую — это твоя широта понимания формы (и, следовательно, движения) и такое же искреннее и широкое трактование цвета. И трактовка формы, и трактовка цвета у тебя служат для передачи твоего восхищения перед натурой, и поэтому-то это восхищение и заражает. Я именно подчеркиваю, что служат, а не являются самоцелью, так как часто у других, и я считаю, что это отношение к искусству есть именно самое важное, не эстетствующее, а такое же важное, как, например, в беллетристике Толстого или даже Пушкина, когда слово становится не из-за эффекта его звучания, а потому, что оно нужно для передачи мысли»^[100].

Но то, что понимали родные «мирискусники», часто не понимала парижская публика. Творчество Зинаиды Серебряковой очутилось вне генеральной линии развития искусства. В СССР Серебрякову считали изменницей родины, во Франции — несовременной, так как она не хотела гнаться за новомодными течениями в искусстве. Это претило ее внутреннему ощущению гармонии, которое сложилось у нее с самого детства, со времени, когда ее окружали работы отца. В 1936 году Зинаида Евгеньевна пишет детям, Евгению и Татьяне: «Как ужасно, что современники не понимают почти никогда, что настоящее искусство не может быть „модным“ или „немодным“, и требуют от художников постоянного „обновления“, а по-моему художник должен оставаться сам собой!»^[101]

Еще в 1928 году Евгений Лансере писал Анне Остроумовой-Лебедевой: «Вот это тупое и непонимающее отношение Парижской публики к великолепным портретам Зины (и таким простым, доступным), когда пользуется успехом такой хлам как Ван Донгены, Матиссы, М. Лоренсен, Дюфи etc. etc. особенно обидно и горько».

Но отсутствие эпатажа и нежелание следовать моде в искусстве — давняя история в семье Лансере. Отец художницы еще 5 сентября 1884 года писал своему другу Вячеславу Россоловскому: «У меня полнейшее отсутствие новизны, громкой славы и скандала — условия успеха»^[102]. Те же слова можно отнести к самой Серебряковой, далекой от модных «измов», подчас требующих отказа от фигуративности. Еще в 1917 году Всеволод Дмитриев в статье о специфике женского творчества упрекал художницу в «большей жизненной трезвости, спокойной рассудительности и смиренной покорности» и отсутствии «непреклонной страсти к непонятной и нездешней жизни, которую мы именуем — искусство». Вместе с Валентиной Ходасевич, Делла-Вос-Кардовской, Гончаровой и Киселевой она, по его словам, «укладывается в должные рамки и не выходит на арену чистого творчества»^[103]. Это была позиция сторонника активной реформации искусства, отвергавшей классические принципы гармонии. И позиция эта начала доминировать с приходом революции.

Но чужда была Серебрякова и критическому реализму в духе передвижников. Совершенствуя свое мастерство, она еще до революции почти каждый год старалась найти нечто новое — разрабатывала новые композиционные и образные решения, новые технические приемы. Но отказаться от законов гармонии, усвоенных ею еще в детстве, она не могла и не хотела. Отсюда непонимание «спокойного» творчества Серебряковой, которой, несмотря на слова Дмитриева, всегда была свойственна неумолимая тяга к прекрасному.

Стиль художницы можно определить как поэтический реализм. Как писала в 1965 году для журнала Москва ее дочь Татьяна, «всю жизнь она работала только с натуры. Таково ее кредо. Но это не списывание с натуры, не натурализм, а глубокое изучение и проникновение в самую суть задуманной композиции портрета, натюрморта, пейзажа. Поклонница старых мастеров, она никогда не уставала учиться у них, восхищаться их мастерством и гуманизмом»^[104]. Особенно Серебрякова выделяла русских художников второй половины XVIII — первой половины XIX века — Левицкого, Боровиковского, Кипренского, Венецианова, Тропинина, Брюллова, Иванова. Высоко ценила она Репина и Серова, а также старых мастеров — Дюрера, Гольбейна Младшего, Тициана, Рубенса, Гойю, Давида. Именно этих художников Серебрякова чаще копировала в Лувре, куда у нее был специальный пропуск. За несколько лет с оригиналов и книжных репродукций она создала более 500 карандашных копий портретов работы Клуэ, Фуке, Гольбейна, Рембрандта, Хальса, Энгра, а также произведений Мазаччо, Рафаэля, Пуссена, Веласкеса, Тьеполо, Фрагонара, Шардена.

Из-за «деспотизма нового формализма» во Франции^[105] Серебрякова во второй половине 1930-х годов выставлялась гораздо меньше. Один из немногих ее верных критиков в это время — дядя Александр Бенуа. Он пишет о ней статьи в газетах, в том числе в Последних новостях. В начале своей статьи, опубликованной еще 10 декабря 1932 года и посвященной выставке в галерее Шарпантье, он сразу извиняется за то, что пишет хвалебно о близкой родственнице: «Но что делать, если Серебрякова, несмотря на то что она мне родственница, действительно один из самых замечательных русских художников нашего времени…» В статье, напечатанной 23 января 1938 года, Бенуа особо отмечает достоинства экспонировавшихся на персональной выставке в галерее Шарпантье подготовительных работ к панно виллы Броуэра и серии голов с представленных в Лувре бюстов работы французских скульпторов (1934–1935). По мнению критика, выставка содержала «и все то, благодаря чему госпожа Серебрякова успела занять одно из самых видных мест, как на русском Парнасе, так и за пределами своей родины, — портреты, „ню“, натюрморты и пейзажи». С конца 1930-х годов Бенуа планировал написание монографии о творчестве Зинаиды. Но, к сожалению, эти планы так и не были осуществлены.

Значительным центром развития русского эмигрантского искусства до Второй мировой войны была Прага. По приглашению профессора Н. Л. Окунева Серебрякова послала в феврале 1935 года семь своих работ в чешскую столицу для готовящейся «Ретроспективной выставки русской живописи XVIII–XX веков» во дворце графов Клам-Галас. Успех выставки описал побывавший на ней Александр Бенуа: «Больше половины замечательных русских художников оказались после революции за пределами России, и лишь немногие из них не пожелали участвовать на пражской выставке. Таким образом, оказались на выставке почти полностью все „мирискусственники“… Выставка… убеждает, что и оторванные от родной почвы художники не растеряли себя, а продолжают с упорством и успехом преследовать намеченные задачи»^[106]. После выставки произведения Серебряковой хранились в Русском культурно-историческом музее в Праге, открытом в сентябре 1935 года в Збраславском замке и насчитывавшем более 300 работ. В 1948 году, после освобождения Чехословакии советской армией, часть собрания музея перевезена в Москву.

В дни закрытия пражской выставки Зинаида Евгеньевна сетует на жизнь художников в Париже: «Верно, вы слышали от Шухаева, как здесь ужасно художникам!»^[107] Но тогда она даже не предполагала, насколько хуже может быть художникам в СССР. Вернувшегося на родину Василия Шухаева в 1937 году сослали на десять лет в Магадан. Брата Зинаиды Серебряковой архитектора Николая Лансере повторно арестовали в 1938 году. Атмосфера непонимания творчества Серебряковой, а также разлука с детьми Евгением и Татьяной, оставшимися в Ленинграде, привели к тому, что образ жизни ее стал более замкнутым.

Евгений, старший сын Серебряковой, стал архитектором, окончил институт в Ленинграде, потом был отправлен на работу на Дальний Восток, затем вернулся; во время блокады уезжал в Среднюю Азию. Старшая дочь художницы Татьяна в начале 1920-х годов поступила в балетную школу, но затем стала театральным художником. Интересный факт: позднее Серебрякова писала, что, когда Евгений и Татьяна наконец, после долгой разлуки, приехали к ней в Париж, она почувствовала, насколько мировоззрение детей отлично от ее собственного; особенно это относилось к Евгению. С Татьяной ее объединяло одинаковое отношение к старому классическому искусству.

Главными утешителями художницы, помогавшими ей сохранять душевное равновесие, были ее младшие дети, жившие с ней в Париже. Помогали и ежегодные поездки в разные уголки Франции. Чаще всего в 1930-е годы она посещала Бретань. В июле — августе 1934 года Зинаида Евгеньевна с Екатериной жили в небольшом городке Пон-л’Аббе на юго-западе Бретани близ Кимпера, с живописным замком, церковью Нотр-Дам-де-Карм, рынком и средневековыми постройками. Именно здесь Серебрякова начала свою знаменитую серию портретов пастелью женщин с высокими чепцами, украшенными бретонской вышивкой. Как раз в 1930-е годы эти традиционные головные уборы были особенно высокими. Но из-за толп зевак работать было трудно: «Страдаю по-прежнему, если подходит народ, и не могу дальше работать, а тут всюду столько народу!»^[108] Так что 10 августа Серебряковым пришлось переехать в деревушку Лескониль на берегу моря и жить у рыбаков.

Лето 1935 года Серебряковы провели там же. В июле — августе 1937 года они жили в портовом городе Конкарно на юге Бретани неподалеку от городка Понт-Авен, известного по понт-авенской школе живописи. В последний свой приезд в Бретань в сентябре 1939 года художница жила в городке Треберден на северном берегу Бретани, где еще в 1897 году работали Евгений Лансере и Александр Бенуа. Но все же сама она предпочитала запад и юго-запад полуострова, во многом из-за особенно красивых скал.

В 1930-е годы Серебрякову больше привлекали горные долины, например Савойя, близкая своими ландшафтами Швейцарии. Летом 1933 года она писала серию пейзажей на берегу озера Бурже с городком Экс-ле-Бен. Она уехала ближе к савойским Альпам в деревню Ментон-Сен-Бернар на восточном берегу озера Анси — в местном замке родился покровитель альпинистов Святой Бернард. Здесь отдыхали многие эмигранты, и во второй свой приезд в Ментон в 1936 году Серебрякова рисовала их детей (Миша Гринберг, Наташа Кремер).

В июне 1934 и в августе — сентябре 1935 года Серебрякова посетила Овернь. Она выбрала город Эстен в департаменте Аверон, в котором жило всего несколько сотен человек. В центре живописного города сохранился замок XV века^[109]. Заинтересовала художницу и скульптура XV–XVII веков в расположенной рядом средневековой церкви Сен-Флёре. Свой второй приезд она специально подгадала к сбору винограда, «так как нет ничего декоративнее и красивее виноградных лоз и тяжелых кистей и полных ими корзин»^[110].

В 1937 году Серебрякова выбрала для работы небольшой город Кастеллан в горах близ Лазурного берега, а в 1939-м — городок Туретт-сюр-Лу в скалах в 20 км от Канн. Летом 1938 года Серебрякова отправилась на Корсику в поисках экзотических видов. Вместе с Екатериной они приплыли пароходом из Ниццы в рыбацкий городок Кальви, расположенный на вдающемся в море скалистом полуострове. Здесь они создали много красочных пейзажных этюдов, посетили дом князя Юсупова, но обилие туристов испортило впечатление от поездки.

И все же в наибольшей степени творческому самовыражению Серебряковой способствовали дальние поездки в другие страны. Более десяти раз в 1920–1950-е годы она была в Англии, жила у родственников или знакомых и почти всегда писала их портреты. В июне 1938 года художница посетила двоюродных сестер Елену и Екатерину Эдвардс и родственников их отца — Иви, с которой познакомилась на даче на Черной речке еще в 1899 году, и Джеральдину Ливси в Стортон Холл близ Ливерпуля.

Пожалуй, единственной страной, где Серебрякова работала почти исключительно для себя, была Италия. В августе — сентябре 1932 года они вместе с Катей посетили Тоскану и Умбрию. В отличие от 1902–1903 и 1914 годов были выбраны преимущественно не знаменитые крупные города (Рим, Милан, Венеция, Неаполь), как прежде, а небольшие поселения (Ассизи, Буджано близ Пистойи, окрестности Пизы), в которых еще полнее раскрылся талант Серебряковой-пейзажиста. Побывали Серебряковы и во Флоренции, где жили в восточной части города, на виа делла Роббиа. Превосходны городские виды, исполненные темперой, на которых запечатлены Понте Веккьо, сады Боболи, площадь Оспедале-дельи-Инноченти, виды от церкви Сан-Миньято-аль-Монте. Именно по поводу этой поездки Александр Бенуа написал в газете Последние новости 10 декабря 1932 года: «И все же экзотике Серебряковой я предпочитаю ее Европу… Как чудесно умеет передавать это европейское художница и тогда, когда она нас приводит в чудесный флорентийский сад, и тогда, когда мы с ней оказываемся на уютной площади провинциального Ассизи, и тогда, когда она нас знакомит с теми итальянскими доннами, прабабушки коих позировали Рафаэлю и Филиппо Липпи».

В следующий свой приезд в Италию в октябре 1937 года художница посетила известный еще по Образам Италии Павла Муратова маленький город Сан-Джиминьяно. Впечатлениями Серебрякова делилась с детьми в письме: «Выбрали маленький городок Сан-Джиминьяно, знаменитый своими башнями средних веков и чудными росписями в церквах. Вокруг города расстилается дивный пейзаж, т. к. с 335 метров высоты, где он находится, видна бесконечная даль, теряющаяся в нежно-голубых дальних горах»^[111].

Художница вспоминала об экспедиции в Сванетию Евгения Лансере в 1929 году и старалась запечатлеть далекие городские башни в окружении долин, окрашенных нежными зелеными, синими и охристыми оттенками. Как писал в 1929 году Радлов, «искусство Серебряковой натуралистично в широком смысле этого слова. Она изображает то, что видит вокруг, не стремясь населять своей фантазией или видоизменять выдумкой окружающий ее мир»^[112].