Зло

XXII

Пришел конец.

Пришел он после Петрова, в июле, под самую Казанскую.

Дело было ночью. В избе, где было и душно, и жарко, лежала только одна Агафья. Спирька уехал с вечера с ребятишками в ночное, а Левон спал в сенцах за дверью на холодке.

Еще давеча, днем, после обеда, убирая с мужем на усадьбе сено, таская его на носилках огромными скирдами в сарай, почувствовала она, что ее «час» подошел, но, испугавшись, промолчала и с огромными усилиями, стиснув зубы, таскала скирды…

Левон нарочно складывал скирды как можно больше и «запрягал» жену вперед, думая, что «авось, мол, с натуги-то не сделается ли ей что», и понукал ее, покрикивая, как на лошадь.

— Но, но, небось!.. Ишь ты, барыня! Аль тяжело?..

Задыхаясь, с трясущимися руками и ногами, вся желтая, с глазами, в которых стояли какая-то боль и ужас, таскала она скирды, слыша, как стучит в груди сердце и как стучит в голове настойчиво, как-то болезненно-однообразно и мучительно, все одно и то же: «Теперь скоро! теперь скоро! теперь скоро!» Легла она не поужинав и не стала собирать Левону.

Он покосился на нее и, усмехнувшись, сказал:

— Что, аль никак кончик подходит?

— Подходит, — ответила Агафья, — радуйся! Может, бог даст, подохну… тебе развязка… Ищи тогды другую, хорошую…

Левон собрал сам себе поужинать, поел и ушел в сенцы…

Вскоре после его ухода Агафья почувствовала первую схватку и, вся похолодев от испуга и боли, стиснула зубы и только как-то зашипела сквозь зубы, точно засвистала…

«Баушку бы надыть, — мелькнуло у нее в голове, — как же так-то, господи?.. Умру… смерть моя… о-о-о!..»

Немного погодя схватка повторилась с удвоенной силой. Агафья еще пуще испугалась и, не вытерпев, закричала.

Левон услыхал и босиком, в одной рубашке, соскочил с досок, на которых спал, и на цыпочках побежал в избу.

— Что ты? — топотом спросил он.

— Час мой приспел… баушку бы… Кончик мой… О-о-о! О-о-о! Лявон… ба-а-тюшка!

— Тише ты… не кричи! — испугавшись чего-то и весь вдруг начиная трястись, сказал он. — Не надыть баушку… так ты… авось… Где теперича ее?.. Дело ночное… не кричи ты шибко-то…

— О-о-о-ох! Смерть моя! Родимые, смерть моя! — завопила вдруг Агафья от нестерпимой охватившей ее боли. — Ох, Лявонушка, батюшка, умираю, смерть моя… кончик мой!.. Вздуй хочь лампадку-то, догадайся… злодей ты эдакий! Му-учитель!

Левон, суетясь, тыкаясь по избе, испуганный и не перестающий трястись, нашел где-то спички и «вздул» лампадку.

— Кончик мой, умираю! — вопила Агафья. — Без покаянья… без попа… ба-а-атюшки! Родимые!..

— А ты не ори шибко… скрепись, — опять сказал Левон. — Терпи… не первый снег на голову… авось, обойдется… сама вин…

Но, взглянув на нее при слабом свете лампадки, он не договорил того, что хотел сказать, и замолчал.

Стаканчик в лампадке, где горело масло, был цветной, желтый.

Агафья то замолкала на минуту, то снова выла, а свет от желтого стаканчика падал прямо на нее, и лицо у нее, без того желтое, выглядело теперь еще желтее и было страшно,

Левону жутко было глядеть на жену, и он отошел за переборку к печке и встал там, не зная, что делать.

Агафья то замолкала на минуту, то снова сейчас же еще громче выла, стонала и кричала.

Под утро она совсем выбилась из сил и металась по полу, страшная, растрепанная, с перекосившимися синими губами, кусающая сама себе руки, рвущая космы своих волос…

— О-о-о-ой! — стонала она. — Смерть пришла… Дождался… о-о-ох! Лявон… Ляво-о-нушка!..

Но Левона уже около нее не было. Он не вытерпел и ушел из избы за дверь, в сенцы, на мост, и стоял там, слушая ее стоны, и поджидал.

— Скоро ли? — шептал он, трясясь от внутреннего волнения. — Скореича бы… ишь вопит… свет скоро… вон уж бело стало… народ встанет… Ах, провались ты совсем, как вопит! Не двойни ли грешным делом бог дает?.. Не померла бы!.. Долго что-то… Не стронула ли?.. — проговорил и весь как-то притаился, присел на корточки и замер, слушая…

В избе раздался вдруг какой-то удивительный по своему страданию вопль, и вслед за ним сейчас же настала тишина, и в этой тишине напряженный слух Левона разобрал какой-то слабый писк, похожий на писк мышонка.

— Готова! — сказал он, похолодев. — Простил бог… Что жа теперича?!

Он приотворил дверь и на цыпочках, крадучись, как вор, вошел в избу.

В окна с улицы глядел уже слабый свет начинающегося утра и, перемешавшись со светом лампадки, тускло и как-то необыкновенно странно, точно нехотя и с испугом освещал избу…

— Агафья! — окликнул потихоньку Левон. — А, Агафья!.. Что ты?.. Как?

Агафья молчала. Она лежала навзничь, раскидав руки, с открытым ртом, и не шевелилась.

У ног ее на сбитой скомканной дерюжинке копошилось что-то и тихонько и слабо пищало…

— Агафья… матушка! — шопотом и со слезами в голосе, чувствуя какую-то необыкновенную слабость во всем теле, опять окликнул ее Левон.

Она все молчала.

Тогда он, крадучись, как охотник на тетерева, подошел к ней, нагнулся и взял ее руку.

Взял и сейчас же бросил. Рука была как «плеть», неподвижная, холодная, неживая, страшная.

— Обмерла, — прошептал он, чувствуя невыразимый ужас в душе. — Очнется, бо даст… ничего…

И, встав около ее головы на колени, нагнулся и заглянул ей в лицо.

Прямо на него, почти в упор, глядели, ничего не видя, большие, широко открытые, вышедшие из орбит глаза, а разинутый рот, с ощеренными зубами и с пеной по углам, точно смеялся.

— Агафья… Агафьюшка, — не веря тому, чему нельзя было не верить, заговорил Левон. — Что ты это?.. Опомнись!.. Будет тебе пугать-то, а Агафья… слышь, что ли?..

Она молчала, не двигалась, а вместо ее у нее в ногах что-то запищало опять тихонько и жалобно и закопошилось.

У Левона упало сердце, и он потихоньку, как зверь, на четвереньках переполз от агафьиной головы к ногам, туда, где пищало и копошилось это что-то…

Он увидел маленькое, как комочек, как какая-то куколка с ножками, с ручками, с головкой, шевелившееся, издающее писк тельце, и, протянув руку, схватил его сначала было за головку, но сейчас же, проведя рукой по чему-то теплому, нащупал что-то тоненькое и скользкое и изо всей силы давнул.

Что-то, как ему послышалось, как будто слабо хрустнуло у него под рукой, точно сучок переломился, и он, вдруг поняв, какое зло сделал, вскочил и, не помня себя, охваченный ужасом и еще чем-то большим ужаса, побежал из избы на улицу.

На улице было светло, и на востоке горела красная, как кровь, заря.

Прямо ему навстречу около избы попался едущий верхом из ночного Спирька.

— Тятька, куда ты? — крикнул он. — Куда ты таку рань раздевшись-то?..

Левон не слыхал и, махая руками, точно ловя что-то, побежал вдоль деревни, вниз, под гору…