Змеиное гнездо

Глава 23

Жар толпы, поддерживавшей Шермана Тейлора, начал расходиться ударными волнами во время фильма о Хэзлитте. Трудно сказать, сколько их было, но ядром демонстрации стали морские пехотинцы, надежная опора генерала. Ритмичный топот ног, ритмичная декламация – грохот нарастал и нарастал, как живое существо, поглощая съезд.

Дрискилл расталкивал горячие потные тела, пробираясь за сцену, в надежде добраться до комнаты, где ждал своего выхода президент. Всё нервы: хотелось увидеть знакомые лица, убедиться, что с Чарли ничего не случилось. Его выводила из себя эта толпа, бесчисленные вояки, подавившие волю делегатов. Что-то должно было произойти, только вот что? Слухи, что все уже решено, что партийные чиновники обо всем договорились с Тейлором и Боннером, витали повсюду. Каждый в отдельности отвечал: нет, этого быть не может, слишком много еще предстоит сделать. Но что, если Чарли решится бросить кости, не откладывая?

Толпа увлекала его за собой и вынесла к трейлеру Тейлора, который поставили в тридцати ярдах от заднего выхода к сцене. Том Боханнон вышел из трейлера и остановился, уставившись на телемониторы, где подходил к кульминационному моменту фильм о Хэзлитте. На экране Боб Хэзлитт – молодой бизнесмен, представляющий Торговую палату – обменивался рукопожатиями с прежними президентами; Боб при возведении башен-близнецов в Айове, Боб на встрече с президентом России, Боб с матерью на параде штата Айова… Боханнон стоял как зачарованный, словно не слыша, как Дрискилл выкрикивает его имя, а потом повернулся и растворился в толпе, прежде чем Дрискилл сумел протолкаться к нему. Исчез.

Рабочие катили мимо огромный транспарант, чтобы установить его у подножия сцены, над которой еще крутился фильм. Какой-то флаг, какой, Дрискилл не разобрал, но поймал взгляд начальника охраны у дверей трейлера и кивнул. Думая о Боханноне, повинуясь интуиции, он окликнул:

– Я от президента, Джек. Срочное дело.

Джек Барлоу, приписанный к Тейлору от секретной службы, открыл дверь, переговорил с кем-то внутри и махнул Дрискиллу. Тот поднялся по лесенке и вошел. Старший помощник кивнул в дальний конец трейлера и вернулся к разговору с подчиненными. Дрискилл застал генерала перед зеркалом, застегивающим парадный мундир.

– Войдите, войдите, мистер Дрискилл, переведите дух. Там, пожалуй, с ума сойти можно.

– Точно сказано, генерал.

– К тому идем, Бен. Так что вы хотели?

– Мы слышали, вы собираетесь принять пост номер два. Он вам предложен.

– Я думал об этом, Бен. Но… эта толпа… – Он улыбнулся своему отражению в зеркале. – Они могут не позволить генералу Тейлору занять второе место. – Он склонил голову, прислушался. – Слышите? Сдается мне, они почуяли запах крови… а вице – нестоящая добыча. Я не могу игнорировать глас народа, Бен. Так что посмотрим. У меня нюх на людей, я всегда чувствовал, что им нужно… Выйду – увижу. – Он достал Почетную медаль из бархатной коробочки. – Видели когда-нибудь вблизи? – он протянул медаль Дрискиллу. – Берите, не бойтесь.

Дрискилл рассматривал лежащую на ладони медаль. Почетная медаль Конгресса. Талисман генерала, овеществленное признание жертв, принесенных им своей стране.

Генерал сказал:

– Не припомню, была ли она у кого-нибудь из прежних президентов… Надо бы проверить. – И взял медаль с ладони Дрискилла.

– Почему бы нам не поговорить напрямик, генерал? Слушайте внимательно. Мы знаем о «Колебателе Земли». Мы знаем, что сделано с вашей санкции. Вы управляли Хэзлиттом…

– Что вы такое несете? Какой колебатель?

– Вы только время теряете. Мы знаем про Тома Боханнона. Вы держите его на стальном поводке. Вы это знаете, и я знаю. Да он только что отсюда вышел…

– Знаете, Дрискилл, мне будет чертовски приятно надавать вам по заднице. Вы совершенно не понимаете своего места, понятия не имеете, какой вы мелкий кусок дерьма – господи, вот сказал и легче стало. – Генерал улыбнулся своим мыслям. – «Колебатель Земли», – пренебрежительно повторил он. – Том какой-то… Господи, Томми Боханнон… да его-то имя как всплыло?

– Вы прекрасно знаете как. Вам не удастся спрятать все концы, генерал. Вы прекрасно знаете это имя… и понимаете, что я не блефую.

– Я знал человека по имени Том Боханнон… очень давно. Герой. Погиб много лет назад. Я слышал, он получил свое в Бейруте, когда там было по-настоящему жарко. Или где-то в Африке. Храбрый парень. Храбрости больше, чем ума, как говорится. Поверьте, я столько же связан с Томом Боханноном, сколько яичного желтка у вас на галстуке. Нисколько. Вы болтаете просто ради удовольствия слышать собственный голос.

– А между тем он был на дне рождения матери Хэзлитта, и Хэзлитт называл его по имени.

– Может, Боб Хэзлитт ошибся. Может, не расслышал имя – или вы не расслышали. Откуда мне знать?

– Понятно. А еще он недавно пытался меня убить.

Шерман Тейлор полюбовался на себя в зеркало, потом медленно поднял над головой Почетную медаль и опускал, пока она не легла ему на грудь. Глядя в зеркало, выровнял ее точно по центру.

Генерал смеялся.

– Я помню лейтенанта… если бы он попытался вас убить… вы были бы покойником. Всего хорошего, Бен.

– Послушай меня, сукин ты сын!

– Нет, это ты послушай меня, Дрискилл! Ты меня утомил. Убирайся. И вот что я тебе скажу. Если такая штука, как «Колебатель Земли», существует, я забью ее тебе в глотку и выдерну LVCO из задницы Чарли, потому что… маленький секрет… если «Колебатель Земли» существует, так сделали его ребята в LVCO, а не в «Хартленд», а вы по уши влипли в LVCO. Чарли Боннера застали с этими ребятами в одной постели.

– Это ваша версия, генерал.

Тейлор, налюбовавшись собой, повернулся спиной к зеркалу.

– Попробуй до завтра доказать, что я неправ, Дрискилл. Желаю удачи. С тобой покончено, мой мальчик.

– Бедный вы мерзавец, – сказал Дрискилл.

– Это еще почему?

– В вашем возрасте пора бы знать: ничто никогда не кончается.

Фильм завершился классическим кадром: Хэзлитт один уходит по айовским полям в закат под звук труб Аарона Копланда, восславляющих его провидческое величие, и голос Шермана Тейлора, срываясь со звуковой дорожки, произнес:

– Мне трудно поверить… никогда не увидим… такого, как он.

Потом мелодия перешла в «Прекрасную Америку», которую заглушили бурные аплодисменты, будившие эхо в гигантском зале – съезд воздавал дань памяти Боба Хэзлитта и скандировал, требуя Шермана Тейлора. Наконец толпа затихла, давая слово священнику самой большой протестантской конгрегации Чикаго, и тот объявил минуту молчания для молитвы за павшего вождя, после чего вслух произнес молитву за ушедших. Его гулкий голос наполнил зал, и шумные делегаты притихли.

Когда он закончил и над подиумом снова зажегся свет, на середину сцены вывезли предмет, замеченный Дрискиллом на трейлерной площадке. Он развернулся, словно взорвавшись: громадный флаг США с портретом Боба Хэзлитта посередине, а вокруг портрета, хлопая, взрывались разноцветные хлопушки, дымок уносило ветром. Кто-то додумался закончить торжественное прощание с Бобом не молитвой, а небольшим фейерверком, таким ярким, что зрители невольно разинули рты. Цвета не меркли, хлопушки продолжали взрываться, а за ними развевался, словно на ветру, белый шарф Боба. Дальнейшее утонуло в восторженных воплях и овации.

Дрискилла зажали в толпе, он с трудом продирался между людьми, не отводя взгляда от подиума, возвышающегося футов на двадцать над головами и отгороженного пуленепробиваемым стеклом на случай, если в великом множестве людей отыщется маньяк-убийца. Лазерная установка, скрытая за сценой, передавала речь оратора на эту пластину и на экран, встроенный между опорами трибуны.

Шаг за шагом он перебирался от делегата к делегату, шаря глазами по лицам, особенно пристально разглядывая кучки морских пехотинцев. Делегация Айовы, делегация Индианы, Канзаса, Кентукки, Иллинойса… Вот он, прямо впереди, все еще в полной форме и еще больше, чем раньше, похож на парня с вербовочного плаката. Лицо лучится здоровьем, никакого грима, молодой, уверенный в себе человек. Кажется, он командовал группой морских пехотинцев, окруживших Шермана Тейлора, готового прошествовать к сцене. Вот он отступил в толпу. Кортеж Тейлора медленно прошел мимо, направляясь к взрывающемуся флагу…

Боханнон.

Дрискилл завяз, пробраться нечего было и думать, оставалось хоть не терять его из виду. Боханнон, как призрак, растворился среди людей в такой же форме, и если в зале был человек, способный на убийство президента, так только он – фанатик, человек, уверенный в своей правоте, – и Дрискилл не спускал с него глаз.

Вцепившись в него взглядом, Бен расталкивал плотную кучку делегатов, и тут Боханнон обернулся, словно услышав предостережение, всмотрелся в толпу, скользнул взглядом над головой поспешно пригнувшегося Дрискилла, а когда тот поднял голову, Боханнон смотрел прямо ему в лицо: Бен увидел светящиеся глаза, ощутил стальное безумие, а потом взгляд Боханнона ушел в сторону. Глаза… глаза слезились, вспомнил Дрискилл. Он заметил еще в Айове: контактные линзы, как видно, беспокоили Боханнона. А теперь он вынул линзы, словно говоря: мне уже все равно… вот я… приходи и бери.

Боханнон продвигался сквозь толпу, его мундир сливался с другими, он двигался, как неумолимый вестник рока. Зал был освещен очень тускло, красные, белые и голубые лучи прожекторов один за другим проходили по сцене. Дрискилл дьявольскими усилиями удерживал призрака в поле зрения, пытался сократить разрыв. Господи, кто из этих? А, вот он, но расстояние не уменьшалось; Боханнон упорно рвался к сцене, а там, на сцене, что-то происходило, делегаты сошли со своих мест, во всяком случае некоторые, и напирали, смешиваясь с морскими пехотинцами, а затем где-то в конце зала взорвался и покатился вперед мощный приветственный крик. Президент Соединенных Штатов незамеченным выскользнул на сцену и махал толпе, широко улыбался, блестя зубами на загорелом лице, приглаживал ладонью светлые волосы и казался в своем безупречном синем костюме почему-то куда более простым и доступным, чем обычно бывают президенты. Обычный участник съезда Демократической партии, почти один из них, человек из толпы. Почти.

Дрискилл ощутил его огромное обаяние: факт, истину, которая легко забывалась в свалке претендентов на место. Боннер заговорщицки помахал рукой, улыбнулся толпе, словно только что пригласил каждого на семейную вечеринку. Оркестр грянул «Тихий, тихий, тихий вечер», и толпа закачалась в такт, подпевая словам «скажи им, что я буду там»… Боннера узнавали, как узнают рок-звезду, его харизма коснулась каждого, и через несколько минут он медленно погасил улыбку и вскинул руки, утихомиривая крикунов.

Боханнон проталкивался все дальше, но Дрискилл медленно нагонял, пытался подобраться вплотную, хотя сам не знал, что будет делать, если ему это удастся, но готов был сделал хоть что-то, и тут Боханнон начал действовать, а президент начал говорить, и Дрискилл понял, что время истекло, что это может случиться в любую секунду. Это последнее убийство Боханнона, и тот не промахнется.

– Вы знаете, что мне не положено появляться здесь в этот вечер… – Голос Боннера прервал шквал рукоплесканий. – Но для меня это – особая минута. Не волнуйтесь, слухи, которые дошли до вас, не лгут, мы внесли изменения в программу съезда. Сегодня мы произнесем предвыборные речи и проведем голосование, сколько бы оно ни заняло… А завтра избранный вами кандидат придет сюда и обратится к вам… Но сегодня я здесь для того, чтобы отдать дань уважения отличному американцу, которого мы лишились слишком рано, достойному противнику, человеку, которого я всегда уважал за его прямоту и готовность испытывать новые пути, рисковать, принимать смелые решения… – Он сразу обезоружил сторонников Хэзлитта, утопив их в искренности и товарищеских чувствах.

«Хорош!» – подумал Дрискилл.

– Вы все уже слышали, что Боб Хэзлитт и я – из любви к нашей великой стране и к нашей великой партии – в последнее воскресенье зарыли топор войны. Он был как нельзя более живым, когда я говорил с ним по телефону – он остался доволен разговором с представлявшим меня Беном Дрискиллом и сообщил мне, что рассчитывает на совместную работу в оставшиеся месяцы подготовки ко второму сроку. Мы обсудили его возможность стать моим заместителем, в то время как великий американец Дэвид Мандер стал бы нашим послом в Организации Объединенных Наций. Мы рассчитывали обсудить все в подробностях на этой неделе… И тут мы потеряли Боба, судьба решила по-своему.

Толпа морских пехотинцев и сторонников Тейлора заволновалась, они начали топать ногами и скандировать имя Тейлора. Президент угомонил их движением ладони.

– Вы слышали также, что генерал Тейлор вышел к нам с предложением заменить Боба Хэзлитта, занять его место в списке демократов, сплотить нас всех…

Дрискилл поразился: как четко ухватил Чарли силу простейшей лжи, созданной неразберихой, как ловко воспользовался смятением в умах слушателей. Толпа раскалывалась, сторонники Тейлора махали и кричали, сторонники Боннера скандировали: «Боннер еще раз, Боннер еще раз!», какой-то из оркестров заиграл «Счастье к нам вернулось». Где-то впереди кого-то ударили, завязалась драка, и туда, увязая в толчее, торопились офицеры охраны.

Президент ровным голосом продолжал:

– Я знаю, что все вы хотели бы выслушать самого генерала Тейлора… – Люди вопили, орали, аплодировали, потрясали в воздухе кулаками. Дрискилл от всей души надеялся, что президент знает, что делает. – И во имя единства партии, в этот небывалый в политической истории Америки вечер, я хочу лично приветствовать его как нового члена нашей великой Демократической партии, я хочу предоставить вам возможность услышать его собственными ушами. Итак, сейчас он присоединится ко мне, и… я представляю вам экс-президента… генерала Шермана Тейлора!

Крики, вопли, музыка волной цунами захлестнули сцену, и схватка в зале превратилась в свалку, захватила всю делегацию Огайо, а президент обернулся в сторону. Музыка играла все громче, полдюжины оркестров, разбросанных по залу, усердствовали что было мочи. Взрыв, полный хаос, музыкальная какофония, лучи прожекторов мечутся по залу, осветители на галереях не понимают, куда направлять свет, по-звериному рычат задыхающиеся установки кондиционеров, свет меркнет, мощные усилители то взревывают, то глохнут, сотни корреспондентов с микрофонами мечутся, спотыкаясь, пытаются прорваться к свалке или найти кого-нибудь, кто мог бы прокомментировать драку, каждый ищет места, с которого видны мониторы на стенах зала, гигантский составной телеэкран над сценой крупным планом показывает чей-то нос величиной с «кадиллак», звука нет, и вдруг дубинка, или кулак, или локоть обрушивается на нос-кадиллак, и из носа хлещет кровь, и кажется, сейчас она выплеснется с экрана и зальет толпу, а на сцене президент с беспокойством смотрит куда-то в сторону, а потом один из прожекторов чудом находит генерала в синем костюме с белой рубашкой и простым бордовым галстуком, с Почетной медалью Конгресса на широкой голубенькой ленточке на шее; тот стоит, раскинув руки, будто хочет обнять всех сразу, и смотрит на толпу, улыбаясь холодноватой, жесткой, императорской, отцовской улыбкой, и рев толпы, казалось бы, предельно громкий, становится еще громче, а драка в рядах Огайо захватывает невадцев и оклахомцев, и Дрискилл, глядя на составной экран, прикидывает, что в ней участвует человек пятьсот, хватит на солидное кровопускание – пустяк в такой громадной толпе.

Дрискилл, державший в поле зрения спину Боханнона, вдруг увидел его лицо, потому что тот обернулся, всматриваясь в толпу. Он все еще продирался к сцене сквозь плотную многотысячную массу людей, в которой не сумел бы навести порядка ни один сержант. Когда луч мазнул по его лицу, Дрискилл снова увидел глаза, увидел, как он моргнул и прикрылся от света, а потом глаза уставились прямо на него, и он не сомневался, что Боханнон его увидел, что он теперь знает, что Дрискилл за ним следит, и Дрискилл врезался в толпу. Алабама, Коннектикут, Колорадо…

На сцене, под продолжающуюся овацию, Шерман Тейлор наконец шевельнулся, отдал честь, его губы произнесли слова: «Я приветствую вас всех», оставшиеся неуслышанными, и один из оркестров грянул «Гимн морской пехоты», и несколько тактов прорвались сквозь общий гул, прежде чем другие оркестры не перебили мелодию своими, и выгоревший флаг-фейерверк убрали со сцены, президент протянул руку, то ли представляя генерала, то ли для рукопожатия, а перед самой сценой вдруг развернулись огромные транспаранты «Боннер и Тейлор – команда будущего» с лицами в профиль, обращенными друг к другу.

Потом Тейлор шагнул к Боннеру, без улыбки встряхнул его руку, и Дрискилл, кинувший короткий взгляд на сцену, потерял Боханнона, сердце у него пропустило несколько ударов. Он раскидал делегатов плечом, разметал руками, и… вот он, Боханнон, перед ним, стоит в группе морских пехотинцев. Человек тридцать, ближняя охрана Тейлора. Боханнон оглядывается через плечо: он знает, что его преследуют, но не знает – почему. Дрискилл чувствует, как больной взгляд, скользнув по его лицу, уходит в сторону, шарит в толпе, Бог мой…

Боханнон высматривает кого-то другого!

Кто-то еще следит за ним, но кто? Кто знает, что он здесь? Он – креатура генерала. А генерал между тем отступил от Боннера, в руке у него появился микрофон, и он ждал хоть какого-то разрыва в водопаде шума, чтобы заговорить, наконец дождался, и свет еще немного потускнел, а лучи сошлись на нем, и он заговорил:

– Это правда, я пришел сюда сегодня, чтобы почтить память моего большого друга и вдохновителя, Боба Хэзлитта. – Гром рукоплесканий был подобен грохоту горной лавины. Впереди орали и аплодировали морпехи, а между ними неподвижно застыла голова Тома Боханнона. – Но кроме того я хочу восстановить истину. Я пришел сюда… чтобы просить вашей поддержки… для выдвижения на пост… – В тишине, казалось, можно услышать собственные мысли, а голос генерала разносился из десятков динамиков. Ведущие программ новостей в своих технически усовершенствованных кабинках, болтавшихся на балках перекрытий под крышей, подались вперед; техники увеличили звук в наушниках и молились богу, чтобы ничего не сбилось в сети спутниковой трансляции и в кабелях.

И тут Дрискилл уловил слабое движение в полутьме перед собой – его теперь отделяли от Боханнона всего десять человек. Разобрать, что происходит, было невозможно. Боханнон, сжимая что-то в руках, подался вперед, туда, где стояли двое. Взгляд Дрискилла метнулся вверх, к сцене, где генерал вдруг застыл, как марионетка, а потом опрокинулся назад, и кровяной пузырь вздулся в нижней части его горла, над Почетной медалью, кровь, хлестнув, забрызгала пластину пуленепробиваемого стекла, не спасшего Тейлора, и хриплый вздох, пронесшийся по залу, мог бы, казалось, втянуть в себя сцену и толпу; не дав Тейлору упасть, президент рванулся к нему, подхватил и, стоя на коленях, держа на руках окровавленное тело Тейлора, бросил в замершую толпу взгляд, полный такой муки, что кадр, который увидел целый мир, был назван впоследствии величайшим документальным кадром в истории Соединенных Штатов Америки…

Один президент истекает кровью и умирает на руках другого.

Дрискилл потом так и не смог вспомнить, сколько секунд он стоял в столбняке, уставившись на табло над сценой и пытаясь уверить себя, что с Чарли, забрызганным чужой кровью, ничего не случилось. Из боковых дверей выбегали охранники и полицейские, Мак и Оливер Ландесман выскочили из-за сцены и бросились на помощь президенту Боннеру. Ландесман, поскользнувшись в луже крови, упал на колени, и Дрискилл оглянулся и не увидел Боханнона, в давке никто не заметил, откуда прилетела пуля, и перед Дрискиллом вдруг оказался морской пехотинец с остановившимся взглядом, он врезался плечом в грудь Дрискиллу, взмахнул рукой, чтобы отодвинуть его с дороги, в руке был окровавленный нож, чуть меньше обычной финки, и он уже скрылся, а Дрискилл завалился навзничь, на стулья делегатов, и увлекал сидящих за собой в визжащую кучу, и видел, как толпа смыкается за морпехом с ножом, как падает на пол нож и как его тут же затаптывают ногами, видел мелькающие в толпе кулаки, как морпеха опять сбивают с ног – и никак не мог понять, что же он видит. Тейлора же не ножом убили, его застрелили, и стрелял один из морских пехотинцев. Тут он увидел протискивающуюся сквозь толпу четверку морпехов; бледный, как смерть, Боханнон указывал рукой в проход, по которому будто бы скрылся убийца. Вокруг вопили и махали руками, еще трое военных протискивались туда, куда указал Боханнон, и Дрискилл смутно соображал: что-то пошло не так, Боханнон убил генерала. Когда он попытался подняться, на него налетел Боханнон с криком: «Не вставать, не вставать, у него пистолет!», и все снова прижались к полу, и Дрискилл попробовал поймать его за ногу и получил за свои старания пинок в лицо. А Боханнон скрылся в толпе, и Дрискилл, ругаясь, поднялся на ноги и устремился за ним.

Толпа была так огромна, раздробленна, смущена, напугана и поражена горем, что все усилия службы безопасности превратились в фикцию. В проходах образовались пробки, повсюду торчали телекамеры, лучи скользили по обезумевшему залу, в мониторах, на составном экране отражались и распространялись по стране и миру сцены из кошмаров…

Президента подняли, тело Шермана Тейлора уложили на спину. Устремленный в пустоту взгляд, раскинутые, как на кресте, руки – Алек Фэйрвезер и его операторы пришли бы в восторг от этой позы, а президент встал к микрофону – лицо и рубашка в крови – и призывал людей успокоиться, оставаться в зале: «Пожалуйста, умоляю вас, оставайтесь на местах, дайте врачам возможность подойти к генералу Тейлору», как будто ублюдка еще можно было воскресить, а Дрискилл погрузился в бурный водоворот вслед за Боханноном, и его вынесло в наружный коридор, к выходу из центра, он остановился, глядя, как народ вливается внутрь, и увидел Боханнона. Тот стоял один в насыпанной самосвалами груде песка, прислонившись к пальме, оказавшейся так далеко от родины, и глотал воздух, корчился от рвоты, опирался руками о колени и мотал головой.

Дрискилл застыл в тени высокой статуи, изображающей Эрни Бэнкса с занесенной для удара битой, готовой забросить мяч через весь Мичиган, нет, до самой Индианы, и шум за его спиной затихал, завывали сирены полицейского автомобиля, несущегося через стоянку по проходам, оставленным на случай пожара. Но и сирены звучали издалека, все осталось где-то далеко, реальный мир остался далеко, и где-то там в огромном, как пещера, здании бывший президент уже умер или цеплялся за жизнь из последних сил, и Чарли Боннер, не забившийся в щель, Чарли Боннер, вышедший на линию огня, чтобы поддержать падающего врага, Чарли Боннер, подхвативший его и удержавший, и стоявший над ним на коленях, Чарли Боннер, совершивший самый настоящий подвиг, когда представилась такая возможность, утвердился в сердцах соотечественников и в исторических трудах… А здесь один только Бен Дрискилл знал, что вот он, убийца, блюет под пальмой. Ни агенты, ни копы ничего не поняли, они даже не видели парня, которого тошнило под деревом, и Дрискилл задумался, где, черт возьми, второй морпех, тот, что с окровавленной финкой, впрочем, он, в общем-то, знал, еще не понимал, но знал, зачем был в зале тот парень, он начал разбираться в этом лабиринте, все очень походило на прежние времена, когда он имел дело с церковью, с ее интригами и промыванием мозгов, с ее тайнами, передачей и накоплением власти. Все та же чертовщина, та же самая чертовщина! Он уже шел к Тому Боханнону, но в голове у него крутились другие люди, перед глазами стояли другие места – Чарли в Вермонте, требующий доставить ему Рэйчел Паттон, которой вскоре предстояло умереть; Дрю Саммерхэйз, мертвый в оранжерее под бушующим атлантическим штормом; Тереза Роуэн, предостерегавшая его не доверять президенту, и Эллери Ларкспур, качающий головой и советующий никогда не подставлять спину; он видел президента в тени Национального собора, объясняющего среди ночи, как он нужен в команде; он видел дряхлую мать Боба Хэзлитта, и Боханнона, стоящего заложив руки за спину среди жужжания насекомых, под клонящимися к ручью ивами; он видел старый Р-38 Хэзлитта, распадающийся, исчезающий во вспышке, видел отламывающиеся крылья и разорванный фюзеляж; видел пузырь крови на горле Шермана Тейлора и президента, не прячущегося, а бросающегося подхватить раненого; видел Элизабет, наконец-то зовущую вернуться к ней, а сам он силился вернуться к настоящему и шел к Тому Боханнону… Вот к чему все сводилось, он пытался поймать человека, умершего давным-давно, пытался изловить призрака.

Ему показалось, что Боханнон, уже распрямившийся, припавший спиной к искривленному стволу пальмы, махнул ему, и Бен устало помахал в ответ. Потом он рассмотрел в руке Боханнона пистолет, увидел, что тот целится в него, и пистолет дрожит, а потом Боханнон выстрелил, и пуля взметнула песок футах в десяти от ног Бена, но звук выстрела встревожил полицейских и охрану здания, и Боханнон сказал: «Простите, не хотел, нечаянно выстрелил», а Дрискилл кивнул и сказал: «Вы много крови потеряли?», и Боханнон сказал: «Вы это о чем?», и Дрискилл сказал: «Не стоит морочить мне голову, я видел кровь на ноже у того парня», и Боханнон закашлялся от смеха.

– У того, которого генерал послал меня убить? – Новый кашель. – Малость опоздал, а? Он всегда меня называл воином номер Один. Не говорил только, что… держит про запас номера Два.

Дрискилл стоял вплотную к нему и чувствовал запах крови.

– Я будто за миллион миль отсюда. Очень медленно умираю… целый… процесс. Не больно. Будто очень устал.

– Генерал вернул вас, чтобы вы работали на него, так?

– А, старик генерал… потом взял и послал того парня… меня убрать… а я и не знал, пока не стало поздно… пока не почувствовал, как входит нож… думал, он только мне доверяет.

– Его затоптали, – сказал Дрискилл.

– Так и надо ублюдку.

– Я думал, вы собираетесь убить президента.

Боханнон закашлялся, глянул через плечо Дрискилла, хотел поднять пистолет, но не удержал. Грудь, живот, ноги до колен у него промокли от крови.

– Я многих убил… ну, если так умирают, это не так уж плохо.

– Почему вы переключились на него? Почему было просто не уйти? Он обязан был о вас позаботиться.

– Я стал думать, что у нас с генералом все кончено, я сделал для него все, что мог… и знал, как он должен поступить. Я сам так поступал на заданиях. Люди, которые использованы до конца, становятся для генерала непозволительной роскошью… но когда я понял, что он и со мной собирается… это был удар.

Боханнон медленно перевел взгляд на озеро Мичиган, на ярко освещенные яхты важных персон у причала. Ему уже не добраться к свету, к воде, уже не уйти.

– Генерал, бывало, говорил нам, отправляя на славное мокрое дельце: прикончить заложника, чтобы тот не заговорил, или выручить кого-то, или пройти незамеченными в проклятых раскаленных песках… он мне говорил: Боханнон, пристрелят тебя где-нибудь, и ни одна живая душа о тебе не заплачет, а я ему говорю – и вас тоже, ублюдка этакого, а он мне – ни хрена, я умру героем нации, вот посмотришь… только, говорит, ты будешь уже покойником, ты не увидишь… ну, он прав был, я один и некому плакать, а он герой… я попал ему прямо в ту старую медаль… ничего себе выстрел, Дрискилл.

– Зачем? Зачем было его убивать?

Он тихонько булькнул, смеясь сквозь забившую горло кровь:

– Так положено… у морпехов. – Кровь, вытекавшая изо рта, уже загустела.

Они теперь были ярко освещены, потому что телевизионщики отыскали их, и Дрискилл понимал, что современные объективы видят их крупным планом, но звука им не поймать, у Боханнона хватало сил только на чуть слышный шепот. Он лежал распростершись на песке, пальцы выпустили пистолет. Вокруг все было залито кровью, и Дрискилл понимал, что нет смысла звать врача, этот воин заслужил, чтобы его унесли на щите. Сколько людей он убил ради амбиций, продвижения и повышения Шермана Тейлора!

– Кто бы подумал, что все так обернется – если бы ублюдок в Белом доме…

Больше он ничего не сказал.

К тому времени, как до них добрались полицейские и телеоператоры, Дрискилл сидел рядом с Томом Боханноном, прислонясь спиной к той же пальме. Он слишком устал, чтобы объясняться. Сказал, что просто вышел посмотреть, кто этот тип, и они разговорились, и до него дошло: господи, да это же он застрелил Тейлора.

Потом он ждал, пока вокруг суетились и спорили, что в чьей юрисдикции: полицейские, и агенты спецслужбы, и телевизионщики, и бригада скорой помощи, а он ждал, пока его отпустят посмотреть, как там президент, пока он боролся с изнеможением, заливавшим его, вбивавшим в песок, как палаточный колышек, он услышал, как звонит телефон, и стал оглядываться, соображая, какого черта, а потом понял, что звонок слышится из кармана. Он пропотел насквозь, и теплый вечерний дождик медленно пропитывал одежду, и он достал телефон из кармана дрожащей скользкой рукой.

– Алло?

Он чувствовал себя дурак дураком, при таких-то обстоятельствах. Но, может, это об Элизабет, он оставлял им свой номер.

Звонили не из больницы.

Он слушал.