Змей-искуситель

Глава 18

Рано утром мы приняли душ, оделись, коснулись друг друга в последний раз и сели на диван перед камином. Нас отрезвил и разделил дневной свет. Мы знали, что нам предстоит тяжелый день. Мне предстояло рискнуть всем, что я любила, ради спасения того, что я любила.

— Сначала я поговорю с Эбби, — сказала я Якобеку. — Потом поеду домой в Долину, мы сядем с Дэвисом вдвоем, и я расскажу ему правду о его отце, о нашем браке и о Бэби. Что будет потом, я даже представить не могу.

— Никто не может. Но ты поступаешь правильно. Я мрачно посмотрела на него.

— Неужели? Я в этом не уверена. Мне очень страшно, Джейкоб, и если бы я могла продолжать все скрывать, я бы так и сделала. Но господь свидетель, будет лучше, если Дэвис услышит все факты от меня, а не от какогони-будь репортера.

Якобек кивнул:

— Тогда идем.

— Ты поговоришь с Эдди? Пусть она поможет моему сыну понять, что я хотела только добра, когда скрывала правду. Господи, я и Эдди не хочу огорчать. Я не хочу, чтобы она думала, что попала в семью, где прячут некрасивые тайны и прикрываются ложным понятием чести.

— Во всех семьях есть некрасивые секреты, все прикрываются ложным понятием чести. Посмотри на мою семью — и посмотри на меня.

— Джейкоб, в тебе нет ничего некрасивого или фальшивого. Ты самый настоящий из всех людей, которых я встречала.

Он откашлялся и сменил тему:

— Я поговорю с Эдди. Она сильная девочка. Сильнее, чем я думал. Даже Ал и Эдвина не представляют, насколько сильная у них дочь. А главное, в ее сердце есть сострадание. — Якобек помолчал. — С ними все будет в порядке, с ней и Дэвисом. Они подходят друг другу.

— Дэвис и Эдди еще очень молоды, — вздохнула, я. — Они думают, что любовь все преодолеет. Они ошибаются, но я рада, что они так думают.

— Ты хочешь сказать, что нам виднее? — спросил Якобек, глядя на меня.

Никогда не принимайте слова мужчины слишком всерьез, но и не пропускайте их мимо ушей. Я знала, что буду анализировать нашу ночь с Якобеком в другие ночи, возможно одинокие, когда он уедет и если уедет.

— Да, — наконец печально согласилась я. — Нам виднее.

Мы обменялись долгим взглядом, а потом он молча кивнул. Якобек не знал, что еще сказать, а я не знала, где взять силы, чтобы выслушать его. Ни один из нас не оказался настолько смелым, чтобы признать, что любить человека так же просто, как сказать об этом.

Внизу, в крошечном вестибюле гостиницы — настоящей стране чудес из рождественских фонариков и украшений, — я положила наш ключ на стойку. Якобек вышел на веранду, в одной руке неся мою небольшую сумку, а другой нашаривая в кармане сигары, с которыми не расставался. Я не торопилась отойти от стойки: мне не хотелось начинать этот день. Я смотрела на красивый бронзовый ключ, старомодный, тяжелый. Традиции… Ценности… Мне очень хотелось поставить крепкий замок на будущее моей семьи.

Внезапно я услышала с улицы приглушенный звук, словно большая собака пробежала по дорожке, усыпанной сухими дубовыми листьями. Я неохотно посмотрела через стеклянные двери — и замерла, пораженная. Во дворе стоял Дэвис. Он покачивался, его гневное лицо было залито слезами, сжатая в кулак рука отведена назад. Якобек стоял напротив него, чуть расставив ноги, спиной ко мне. Он поднес руку ко рту, потом опустил, и я увидела кровь на его пальцах.

Мне стало нечем дышать. Я бросилась на улицу, уронив пальто, которое висело у меня на руке, и встала между Дэвисом и Якобеком, у которого изо рта текла кровь.

— Тебе хотелось ударить меня с первого дня, — сказал он Дэвису.

Мой сын с горечью посмотрел на него.

— Это тебе за то, что ты спишь с моей матерью. — Его синие глаза, такие же, как у его отца, были полны ярости и боли. — И за то, что помог моей матери скрывать правду. Оказывается, все, что она внушала мне о любви, о браке и о чести моего отца, было ложью.

Господи, Дэвис все узнал!

Пока накануне вечером мы с Якобеком исповедовались друг другу и разрабатывали планы на будущее, полагая, что все еще контролируем мир, этот мир рассыпался в прах из-за гнусных сплетен. Слишком часто гласность из уважаемого общественного идеала превращается в слабое прикрытие для жажды грязных подробностей. Мы так привыкли считать жизнь других людей развлечением для нас, что право на личную жизнь не стоит и гроша, а факты значат и того меньше.

Пока Эдди дремала в спальне в Долине, положив голову на мокрую от слез руку с очередным умоляющим письмом от ее матери, мой сын спустился вниз на кухню, чтобы налить себе стакан молока. Отсутствие Якобека его не волновало — он не догадывался, что Ник поехал в Чаттанугу.

Зазвонил его сотовый телефон. Эдди запрограммировала его так, что он играл несколько тактов песенки «Господь не создавал маленькие зеленые яблочки». Дэвис отправился искать телефон и нашел его на столе у двери на заднюю веранду, украшенной гирляндами и яблочным орнаментом. Телефон лежал среди рабочих рукавиц, коробок с кормом для рыбок кои и папок с документами на отгрузку заказанных яблочных консервов. За неделю до Рождества мы готовы были побить все рекорды по продажам.

Хмурясь, Дэвис посмотрел на настенные часы в форме яблока, где черенок показывал на полночь. После нескольких месяцев, которые все провели, избегая звонков всяких сумасшедших и журналистов, мы сменили номера, за исключением линии «Фермы Хаш», и они теперь не были внесены в справочник, но Дэвис все равно не мог с легкостью относиться к ночным звонкам.

— Говорит Дэвис Тэкери. Довожу до вашего сведения, что сейчас полночь и моя жена уже спит. Так что если ваши новости не покажутся мне достаточно важными…

— Мистер Тэкери, — произнес самодовольный мужской голос, — это Хейвуд Кении. Я звоню из Чикаго. Я бы посоветовал вам разбудить вашу жену. Потому что завтра утром, мистер Тэкери, я собираюсь рассказать всем историю о ее родственниках со стороны мужа. Возможно, ей захочется прокомментировать ее до того, как она прозвучит в эфире на всю страну. Я на это очень надеюсь.

Моему сыну оставалось только стоять и слушать в безмолвном ужасе, пока Кении излагал весьма неприглядные детали из жизни его отца. Когда Кении сообщил, что Бэби — его сводная сестра, Дэвис сказал:

— Я должен идти.

Он положил телефон, обернулся и увидел перед собой Эдди. Она напоминала беременное привидение в байковой ночной рубашке с рисунком из крошечных яблок, которую я ей подарила.

— Кто звонил? — спросила она, с тревогой глядя на мужа. — Все в порядке?

Мой сильный, взрослый сын не смог заставить себя ответить. Он рухнул на стул, который его отец сделал из яблоневого дерева, а я украсила спинку резьбой (редкий плод совместного труда его родителей), уронил голову на руки и заплакал.

Якобек стоял перед гостиницей в Чаттануге с окровавленным ртом, опираясь одной рукой о мое плечо, а другой обнимая за плечи моего сына. Тот позволил ему это утешение после того, как пролил кровь чужака, а его отец превратился в запятнанный позором призрак.

— Где Эдди? — тихо спросил Якобек.

— Направляется в Вашингтон. — Я никогда не видела у Дэвиса такого несчастного лица. — Эдди уверена, что ничего этого не произошло бы, если бы она не вышла за меня замуж. Она винит себя в том, что секреты нашей семьи стали всеобщим достоянием.

— Поезжай за своей женой, — сказала я.

— Поверь мне, я так и сделаю. Но сначала я хочу получить от тебя ответы на некоторые вопросы. — Дэвис покачнулся. — Ты любила папу, или это тоже было ложью?

Если твой сын говорит тебе такое, то внутри тебя поселяется маленькая смерть.

— Это не было ложью. Я его любила.

— Тогда я ничего не понимаю. Ты никогда бы не позволила украсть у тебя даже самое никчемное яблоко, так как же ты позволяла отцу спать с другими женщинами?

— Бывали годы, когда он исправлялся, бывали годы, когда я в ,нем нуждалась. Но бывали годы, когда мы спали на разных концах огромной кровати и касались друг друга только случайно. Ты думаешь, брак — это так просто? Думаешь, есть простое объяснение всему этому? Брак — это не только совместная жизнь с тем, кого ты любишь. Или даже не любишь. Мы с твоим отцом с самого начала не должны были быть вместе. Но мы стали партнерами. Мы стали родителями. Мы не обязаны были быть счастливыми друг с другом. Мы просто должны были вырастить сына, который мог всегда на нас рассчитывать. И мы это сделали.

— Но ты могла мне сказать! Сколько раз я спрашивал себя, почему ты не ездишь вместе с ним на соревнования, почему я никогда не видел, чтобы вы держались за руки или целовались. Я думал, что ты просто… преисполнена достоинства. Господи!

— Твой отец хотел, чтобы у тебя была полная семья. Этого хотела и я. Они с Мэри Мэй очень пострадали в детстве. Твой отец знал, каково это — быть ребенком без родителей и настоящего дома. Я тоже это представляла, потому что рано потеряла отца. А моя мать умерла, когда мне было только шестнадцать. Разве ты был бы счастливее, если бы твои родители развелись? Был бы ты счастливее, если бы родители ссорились в твоем присутствии, а твой отец навещал тебя только по расписанию, установленному судьей?

— Дело не только в этом! Как ты могла ничего не сказать мне о Бэби? Я мог прожить всю жизнь и так и не узнать, что у меня есть сестра. Я имел право знать об этом! А у нее есть право знать, что я ее брат!

— В то время я приняла самое оптимальное решение.

— Потому что папа хотел воспитать Бэби, скрывая ее происхождение из уважения к тебе и ко мне? Потому что он хотел взять на себя ответственность?

Дэвис смотрел на меня с надеждой. Я замялась, подыскивая нужные слова, и это молчание выдало меня. Дэвис застонал.

— Черт побери!..

— Прости. Но зато я хотела ее. И твой дядя Логан хотел ее. Ее любят, она желанный ребенок, она счастлива, Дэвис. А теперь ей придется сказать, что Логан — не ее отец и что ее родная мать отдала ее на усыновление. Поступила бы я иначе, если бы смогла уберечь тебя и ее от всего этого? Нет! Я бы ничего не стала менять. Ты вырос отличным парнем, и это я помогла тебе стать таким. Так что я не могу сказать тебе, что повернула бы время вспять и все изменила. Посмотри на себя — ты умный, заботливый, ты умеешь любить. Ты женился на потрясающей, умной, красивой молодой женщине…

Дэвис взорвался:

— Как ты не понимаешь? Да, я женился на Эдди, потому что люблю ее. Потому что я искал романтику, которую видел в отношениях моих родителей. И что мне теперь ей сказать? Что все, на чем я основывал свои идеалы, было притворством? Что ты и папа лгали всему миру, включая и меня?

— Ты скажешь ей, что тебя воспитали правильно. Ты скажешь ей, что все это было сделано ради того, чтобы ты стал счастливее, чем твои родители. Ты скажешь ей, что мы научили тебя любви, уважению и партнерству. Все это реальные вещи, Дэвис. А следовали мы с твоим отцом тому, что проповедовали, или нет, значения не имеет. Но наши идеалы были реальными!

Я протянула руку к сыну. Он отступил назад. Слезы текли по его лицу так же, как и по моему.

— Неужели ты в самом деле меня ненавидишь?

Казалось, эти слова породили ветер. Якобек крепче стиснул мое плечо, а Дэвис махнул рукой, и лицо его исказила гримаса боли.

— В эту минуту, мать, я не знаю, что я к тебе чувствую.

Он развернулся и пошел прочь. Колени у меня подогнулись, и я села на дорожку у гостиницы. Если бы Якобек не ухватил меня за воротник блузки, я, наверное, упала бы навзничь. Я смотрела, как мой сын садится в грузовик с фермы, в котором он приехал. Я видела, как он исчез на улицах Чаттануги, вдоль которых стояли красивые зимние деревья, чьи ветки словно указывали ему путь прочь от дома.

Якобек сел на корточки рядом со мной.

— Вставай. Я помогу тебе дойти до гостиницы.

Он поднял меня на ноги и довел до диванчика у елки, украшенной серебристыми викторианскими ангелочками. Я села и закрыла глаза.

— Что я наделала!

Якобек нагнулся ко мне, взял меня за подбородок и заставил поднять голову.

— Ты дала своему ребенку отца, которого можно было любить. Ты и Бэби дала любящего и любимого отца. А вот я так и не узнал имени моего отца, но всю мою жизнь я помнил, что он живет где-то, ничего обо мне не зная, и ему на это наплевать. Поверь мне, матери должны давать своим детям отцов. Ты правильно поступила.

— Если ты действительно веришь в это, поезжай следом за Дэвисом, — прошептала я. — Поезжай в Вашингтон. Позаботься о нем и об Эдди. Постарайся поговорить с ними вместо меня, Джейкоб. Прошу тебя.

— Конечно. — Он говорил с тихой грустью солдата, который знает, что самые лучшие его поступки не всегда красивы. — Мы же одна команда, ты не забыла?

Я сидела, не шевелясь, словно оглушенная. Мой тяжелый труд, моя яростная гордость и все мои добрые намерения не сумели обеспечить безопасность моей семье. Все узнали, что мои прекрасные истории — выдумка. Моя репутация разлетелась в клочья. Мой сын возненавидел меня.

— Миссис Джонсон, с вами все в порядке? — спросил владелец гостиницы.

— Меня зовут Хаш Макгиллен Тэкери, — ответила я. — И пока я еще помню, что это имеет значение, я еду домой.

Мне потребовалось все мое мужество, чтобы оставить Хаш в гостинице в том состоянии, в каком она была. Да, я знал, что она из тех женщин, кто сумеет позаботиться о себе и об окружающих. Если бы я остался и дальше пытался заботиться о ней, она велела бы мне убираться. Она хотела от меня только одного. Я должен был вернуть ей сына.

Я решил, что поеду за ним и стану голосом его матери, пока Дэвис не будет готов выслушать ее. А пока я напомню Эдди, что она выходила замуж, чтобы делить с мужем горе и радость, что в случившемся она виновата не больше остальных и что лучше верить, чем остаться в одиночестве. Я вдруг превратился в специалиста по вопросам любви и брака.

Но осознание этого пришло ко мне слишком поздно.

Ал и Эдвина собирали вещи, намереваясь уехать на Рождество к сестре Эдвины, когда им сообщили новости из радиошоу Кении. Их помощники предоставили им полный отчет, так как Кении подал эти факты в свете связи новых родственников президента с женой богатого сторонника Джекобса из Теннесси.

— Ты подозревала о чем-то подобном? — спросил Ал жену.

— Я знала, что Хаш что-то скрывает. Я провела не-которые… исследования, но они ничего не показали. Я предупредила ее, что ей следует рассказать мне все подробно, чтобы я могла помочь ей. Но она отказалась.

— Разумеется, она отказалась! — крикнул Ал. — Я бы тоже отказался, если бы кто-то шпионил за мной! Господи, как мне за тебя стыдно!

То, что Алу, ее преданному Алу, стало за нее стыдно, совершило невероятное. Эдвина, акула-убийца в политике и дома, самая крутая женщина, которую я знал, кроме Хаш, расплакалась. Ал так удивился, что обнял ее, но все-таки сказал голосом сына мясника из Чикаго:

— Кое-что в этом доме надо изменить. И Эдвина только кивнула.

Я стоял у окна гостиной в семейных апартаментах Белого дома, когда Эдди и Дэвис появились в дверях. Лицо у Эдвины немного припухло, но она была собрана и раскрыла объятия навстречу дочери и зятю.

— Добро пожаловать, родная. Добро пожаловать, Дэвис. Как чудесно видеть вас снова! Я очень сожалею обо всем, что случилось.

Она обняла очень беременную и очень расстроенную Эдди, потом мрачного, но галантного Дэвиса. Ал хмурился. Я наблюдал со стороны. Дэвис повернулся ко мне и сурово посмотрел на меня:

— Мать послала тебя за мной?

Я кивнул.

— И я никуда не уйду, пока ты меня не выслушаешь. Так что привыкай ко мне.

Эдди негромко произнесла:

— Ники, эту проблему ты не сможешь решить, охраняя нас.

В Долине, в Далиримпле, по всему округу Чочино новости Хейвуда Кении распространились, как инфекция. Мэри Мэй первой оказалась на моем пороге — она вбежала в дом в теплой джинсовой куртке, накинутой поверх свитера и джинсов, словно толстая шаль; ее темные волосы в беспорядке рассыпались по плечам.

— Мы засудим этого ублюдка за то, что он наговорил такого о моем брате! Я немедленно звоню адвокату. За кого этот Кении себя принимает и откуда он набрался такой лжи?! Мой брат много куролесил в молодости, согласна, но утверждать, что у него была другая женщина после того, как он женился на тебе… И эта Эбби… Господи, Хаш, Хейвуд Кении сказал, что Бэби — ребенок моего брата!

Ее голос сорвался. Она уставилась на меня. Я стояла посреди кухни, босая, с всклокоченными волосами, в старых джинсах и свитере, с куском рождественской гирлянды в руках. Не спрашивайте меня, почему я добавляла новые украшения в доме, и без того украшенном от крыши до подвала. Я понимала только, что должна продолжать двигаться, сосредоточившись на мелких задачах.

— Я оставила тебе сообщение, — сказала я. — И я позвонила Логану. Он скоро будет здесь. Вместе с Бэби. Мы должны как-то объяснить ей, что происходит.

Мэри Мэй бросила куртку на пол и тяжело опустилась на стул. Она не отрывала от меня взгляда.

— Ты хочешь сказать… Хаш, ты хочешь сказать, что все это правда?

Я села рядом с ней и попыталась обнять.

— Мне жаль.

Мэри Мэй отвернулась от меня, уронила голову на руки и заплакала.

— Вы всегда были для меня примером! Все эти годы я искала мужчину, который отвечал бы тем стандартам, которые заложили вы с Дэви. Ты знаешь, скольким мужчинам я отказала, считая, что мой брак должен быть таким же совершенным, какой был у тебя и моего брата?

— Прости. Ты даже не представляешь, как я сожалею.

— Все это было сказкой!

— Мне бы хотелось, чтобы все в жизни было так просто, — пробормотала я.

Через час на кухне уже плакала Бэби. И Логан тоже. И я. Мэри Мэй бродила вокруг нас, словно плакальщица на похоронах, ломая руки и причитая. Логану не хватало слов. Посмотрев на Бэби, съежившуюся у меня на руках, он смог только хрипло прошептать:

— Детка, все в порядке.

— Но я не хочу нового папочку! — всхлипнула Бэби. — И как у меня может быть мама по имени Эбби, если мою маму зовут Марла и она на небесах в Германии?

Девочка сорвалась с места и побежала наверх в свою розовую красивую спальню, которую я с такой любовью обставляла для нее в доме ее отца. Мы с Логаном услышали, как хлопнула дверь. Его широкие плечи поникли. Шляпа лежала на полу между ботинок. Он опустил голову и молчал, вытирая слезы. Я села рядом с ним, обняла брата за плечи, но почувствовала, что не могу говорить.

— Логан, мне так жаль, так жаль… — наконец выдавила я.

Логан постарался взять себя в руки.

— Прежде чем… прежде чем Люсиль уехала вместе с Эдди, она сказала, что одному мне с этим не справиться. Что она имела в виду, сестренка?

Я посмотрела на него:

— Она хотела сказать, что любит тебя и Бэби и хочет вернуться сюда, чтобы заботиться о вас обоих. Тебе нужно только попросить ее об этом.

Логан долго обдумывал мои слова.

— Слава богу! — шумно выдохнул он. Наконец-то я сделала что-то хорошее.

Но мне предстояло как-то справиться с остальными членами семьи. Все-таки странные лоюди, эти Макгиллены и Тэкери! Если не считать Аарона и его выводка, мои родственники пришли без звонка, не спрашивая разрешения и не вынося суждений. Около сорока человек набились в мою кухню, словно семена в огурце, и ждали. Я встала во главе стола.

— Я привыкла говорить себе, что наши с Дэви отношения за закрытыми дверями никого не касаются, кроме нас двоих. Я привыкла думать, что мы делаем нашему сыну и нашей семье большое одолжение, демонстрируя, насколько мы счастливы. Но в результате вы все стали зависеть от этого образа. От этого зависела вся наша ферма, наш бизнес. Каждый раз, когда я заключала сделку с оптовиком или представителем крупной торговой сети, особенно в первые годы, когда все в округе Чочино говорили, что мне ни за что не удастся возродить яблоневые сады в Долине, я думала: «Если они почуют мою слабость, они будут говорить, что я всего лишь девчонка, которой не удается навести порядок в собственном доме, и отвернутся от меня». Я не могла допустить, чтобы эти люди заподозрили, что мы с Дэви на самом деле не одна команда.

Поэтому я устроила из своей жизни спектакль. И Дэви мне помогал в этом. Он хотел, чтобы вы все считали нас идеальной парой. Ему необходимо было ваше уважение. Ему необходимо было уважение нашего сына. Ради этого он жил. Я хочу, чтобы вы знали: Дэви всегда старался изо всех сил поступать правильно по отношению ко мне и Дэвису. А когда он узнал, что станет отцом ребенка другой женщины, он тоже… поступил правильно.

Ладно, на этот счет я солгала. Я не могла считать самоубийство Дэви благородным поступком. Очередная прекрасная история. Подарок Дэви. Дэвису. И Бэби.

— Мой муж правильно поступил по отношению к своей маленькой дочке. Да, этот ребенок был результатом ошибки, но это не имеет значения. Бэби — часть нашей семьи, и я знаю, что Дэви попросил бы вас считаться с этим в память о нем.

Я замолчала, изо всех сил стараясь не расплакаться. Они так редко видели меня плачущей за прошедшие годы, что я побоялась напугать их.

Наконец я смогла продолжать:

— Послушайте, я пойму, если вы не захотите больше на меня работать. Я не выношу лжецов, я сама себе противна сейчас. И я не стану обижаться на тех, кто захочет уйти.

Дедуля уставился на меня своими маленькими черными глазками, напомнившими мне гагатовые шарики на пергаментной бумаге.

— Да хватит тебе жалеть себя! Счет нам известен. Дэви всегда был хвастуном, болтуном, бабником и гонщиком. Да, он был хорошим отцом, добрым другом и неплохим мужем, чтобы подыгрывать тебе ради вашего сына. Но если ты думаешь, что мы не знаем, что это ты поддерживала его репутацию почти без всякой помощи с его стороны, то ты, вероятно, считаешь нас слепыми.

— Господи, так вы все это видели?.. О чем же еще вы знали?

— Дэви был слабым человеком, да будет земля ему пухом. И мы это знали. Еще ребенком Дэви решил, что сердит на весь мир, и весь мир обязан ему, и что он сможет очаровать весь мир. Я годами наблюдал за тем, как он боролся с самим собой. Я всегда знал, что и ты, и Дэвис помогаете ему держаться. А когда он уезжал из Долины — что ж, тогда темная сторона его натуры брала верх. Я об этом догадывался.

Все закивали. Только в глубине толпы Мэри Мэй закрыла лицо руками и заплакала, а Макгиллены и Тэкери обнимали ее и похлопывали по плечу. До меня наконец дошла правда. Я чувствовала, как ее тяжесть перемещается из моей головы в сердце, делая меня такой легкой, что я покачнулась, но в то же время достаточно тяжелой, чтобы я не упала. Вероятно, я обрела равновесие. Сочувствие семьи было на моей стороне, но за это я заплатила своей гордостью. Все эти годы я думала, что нам с Дэви удалось обмануть всех. Нет, не вышло.

— Что ж, значит, обсуждать больше нечего, — сказала я — печальная, опустошенная, потерянная без привычных доспехов лжи. — Я ценю вашу поддержку. Простите меня, но теперь я должна попытаться поговорить с Дэвисом по телефону. Может быть, он перестанет сердиться.

Дедуля нахмурился.

— Ты хочешь, чтобы они с Эдди вернулись сюда насовсем?

— Нет, этого я не жду.

— А как насчет Якобека? Мы к нему привыкли.

— Он жил здесь ради безопасности Эдди. — Я еле стояла на ногах. — Я не знаю… нет, я не жду, что он вернется.

— Во всяком случае, с моим братом ты всегда могла рассчитывать на его возвращение! — громко сказала Мэри Мэй. Сердитая, покрасневшая, она с вызовом оглядела наших родственников, как будто ее предали. — Возможно, Большой Дэви не был таким, каким нам всем хотелось. Но он старался. Ради этого и существует брак. Я отбросила надежды на счастье, потому что ты всю жизнь лгала мне, Хаш. — Моя золовка с печалью посмотрела на меня. — Я ухожу отсюда. Я увольняюсь.

Люди заохали, заговорили наперебой: «Это всего лишь слова, она этого не сделает». Они качали головами, но я не усомнилась ни на минуту в серьезности ее намерений.

— Мэри Мэй, дорогая, твоя работа будет ждать тебя, если ты захочешь вернуться. И прошу тебя: возвращайся!

— Мне жаль, но я не вернусь.

Она проложила себе дорогу в толпе и исчезла. При звуке хлопнувшей входной двери я вздрогнула. Все вздохнули, удрученно покачали головами, но промолчали. Это был один из тех моментов, когда никто не хочет ничего говорить. Всем хотелось просто уйти подальше от нашей печали.

Я сидела у стола, разглядывая свои руки на тяжелом отполированном дереве, пока вся толпа покидала мой дом. Когда я все-таки подняла голову, то увидела, что осталась одна.

Рождество пришло в Вашингтон. Я позвонил Хаш с ежедневным докладом. Пять минут, ничего личного. Она хваталась за соломинку и не хотела позволить сентиментальности свести на нет все ее усилия. Я это понимал, и все-таки мне приходилось бороться с собой, чтобы не звонить ей каждый час и не говорить с ней по часу. Странное желание для человека, никогда не отличавшегося болтливостью. Солдаты на войне обычно молчат. Солдаты невидимого фронта, вооруженные только словами, молчаливы и невидимы. Нынешнее желание говорить было моим наказанием за долгие годы молчания. Я был солдатом, одиночкой, молчаливыми очками человечества, смотрящими в темноту, и это было моим проклятием.

Возможно, Хаш этого не знала, но она ждала меня.

Рождество. Я сидела целый день в гостиной перед холодным камином, слушая, как работает автоответчик. Мои родственники продолжали звонить, интересовались, как я. Они хотели навестить меня. Обычно на Рождество мы устраивали большой праздник в Долине, но только не в этом году. В конце концов я просто записала новое сообщение на автоответчике — одно на всех:

«Никаких новостей. Мне просто надо подумать. Счастливого Рождества».

Я ждала ежедневного звонка Якобека. Когда он звонил, я устраивалась в уголке дивана и сворачивалась клубочком, прижимая телефон крепко к уху. Глубокий, сильный голос Якобека проникал в мою скорлупу, помогал мне держаться. Якобек признавал, что Дэвис не смягчился, но уверял меня, что он тоже не собирается сдаваться. Якобек служил мне. Душой он был со мной.

И каждый раз я хотела, чтобы этот разговор не кончался.

— Эдди, полковник, мою отставку только что приняли. Я больше не агент секретной службы. Я пришла попрощаться, — объявила Люсиль на следующий день после Рождества, стоя в холле семейных апартаментов с цветастой дорожной сумкой в руках. Цветастой! — Я возвращаюсь в Джорджию. Меня ждет собеседование в местном отделении ФБР. Возможно, я стану работать у них. Шериф Макгиллен замолвил за меня словечко.

Эдди оторопело переводила взгляд с нее на меня и обратно.

— Ники, ты знал об этом?

Я кивнул. Тогда Эдди повернулась к Люсиль:

— Почему ты уходишь? Что-нибудь случилось? Если хочешь, я поговорю с твоим начальством и все улажу. Ты не можешь оставить меня! Я считаю тебя… Ну почему ты уходишь, Люсиль?

— Позволь мне прежде задать вопрос тебе. Почему ты вернулась сюда? Ведь ты, казалось, была счастлива в Долине. Ты прошла через многое, чтобы доказать, что хочешь иначе прожить свою жизнь.

— Я доказала, что хотела. А теперь я должна нести ответственность за то зло, которое я причинила. Мое место не в Долине — во всяком случае, если я хочу там только прятаться. Я лишь привлекла ненужное внимание. Теперь я это понимаю. Мы с Дэвисом партнеры. В сущности, мы можем жить где угодно и везде будем в безопасности. Мы как… черепахи. Но мы всегда будем слушать, что нам посоветуют яблони. — Она помолчала. — Не старайся меня понять. Я цитирую Хаш.

Люсиль улыбнулась:

— Отлично. Теперь тебя окружают преданные люди, готовые позаботиться о тебе. У тебя есть муж, который тебя любит. Я теперь в этом убеждена. Так что пришла пора мне двигаться дальше. Я нужна шерифу Макгиллену. И его дочери. — Ее голос зазвучал мягче. — Теперь у меня есть другая девочка, за которой надо присматривать.

— О, Люсиль! — Эдди обняла эту высокую мускулистую женщину. — Я хотела сказать, что считаю тебя сестрой.

— Значит, я сделала все, что могла. — Люсиль попятилась, откашлялась и втянула носом воздух, чтобы не расплакаться. — Мне нужно поговорить с полковником наедине.

Эдди кивнула и вышла. Люсиль протянула мне руку. Мы обменялись дружеским рукопожатием, и только потом она сказала то, что, вероятно, уже давно хотела сказать:

— Полковник, таким людям, как мы с вами, необходимо найти благородную цель и настоящую семью, иначе мы так и будем блуждать в темноте нашей жизни. Нам необходимо понять, где мы нужнее всего и кому мы нужнее всего. — Она многозначительно посмотрела на меня. — А потом нам понадобится сила духа, чтобы об этом сказать. Я сделала это. Вы тоже сможете.

— Сказать — это одно. Совсем другое — страшиться того, что услышишь в ответ. — Я еще раз пожал ей руку, и она ушла, чтобы навсегда вернуться в Долину.

Гуляя по городу в тот день, я думал о праве выбора и о потерянных шансах.

— Нет, спасибо, — поблагодарил я услужливых агентов секретной службы, предложивших следовать за мной, и вышел на улицу через калитку для охраны.

Я был высоким и бросался в глаза, но при этом оставался человеком из толпы — старые штаны цвета хаки, теплая рубашка, длинный серый непромокаемый плащ. Значок компании «Ферма Хаш» — красное яблочко со звездой — был приколот с обратной стороны воротника. Это было моим секретом. Я сунул руки в карманы плаща и, опустив голову, постарался уйти от прошлого, настоящего и будущего.

Мне кажется, я прошел чуть ли не весь город в тот яркий, холодный декабрьский день. Я шел в тени исторических зданий и Капитолия, смотрел на отражение своей хмурой физиономии в витринах магазинов, проходил через опасные перекрестки, впуская в себя холодный запах Потомака, текущего к океану.

Подняв наконец голову, я понял, что совершил полный круг, и остановился, удивленный. Белый дом выглядел как драгоценная камея за знаменитой оградой. Я смотрел на его знаменитую лужайку и знаменитую улицу с бетонными блоками и другими средствами безопасности, замаскированными под украшение. Здесь не шумели машины, тротуары не были привлекательными для пешеходов, потому что за ними следили камеры и агенты. У Ала была мрачная привычка рассказывать исторические анекдоты о Белом доме. В частности, он не раз вспоминал о том, что в 1900-х годах люди устраивали на лужайке пикники.

— Что нужно, чтобы вернуть мир в подобное блаженное состояние? — обычно спрашивал он.

— Машина времени, — всегда отвечал я.

Я никогда не говорил ему, что все эти баррикады, ограда, охрана мне тоже не нравятся. Я был солдатом — тупым, усердным, любящим охрану на баррикадах; американским самураем, не берущим пленных. Меня не должны были беспокоить эти символы защиты и внушаемый ими страх. Но мне все это было не по душе.

Я кивнул охране у ворот. Они кивнули в ответ и приготовились пропустить меня. Но я задержался на тротуаре, хмуро разглядывая толпу туристов, мельтешащих у высокой чугунной ограды. Они с любовью смотрели из-за решетки на символ нации.

— Нам следовало бы разбить побольше лужаек и посадить яблони в эти бетонные кадки, — буркнул я охране.

— Простите, полковник?

— Яблони надо было посадить. Типичный американский плод. Яблони встречают каждого радушно. Людям бы это понравилось.

Они обменялись осторожными взглядами.

— Все в порядке, сэр?

Нет, ничего не было в порядке!

Темное, неопределенное нечто, следившее за мной из темноты, наконец заявило о себе.

Волосы шевельнулись у меня на затылке за секунду до того, как я увидел его. Это был огромный рыхлый мужчина, фунтов в четыреста весом и на добрых шесть дюймов выше меня ростом. Настоящий бугай в мешковатых камуфляжных штанах и старой армейской куртке, которую он расставил кусками коричневой материи, так что она оказалась великовата даже для него. Темные грязные волосы лежали у него на плечах, черная густая щетина не улучшала впечатления. У него было гневное, страдальческое и одновременно смущенное выражение лица, а в глазах было нечто такое, что любой отвел бы взгляд.

«Возможно, это ветеран, — подумал я. — Не слишком стар, чтобы успеть повоевать во Вьетнаме. Но это могла быть и операция в Персидском заливе. А может, это обычный несчастный сумасшедший, воевавший только в своем воображении». Внезапно он принялся размахивать руками, распугав туристов, а потом запрокинул голову и крикнул, обращаясь к небу:

— Я сейчас взорву эту проклятую ограду! Я пройду по моей земле, зайду в мой дом и увижу президента!

У меня есть право! У меня есть власть! Я не хочу никому причинить вреда! Отойдите в сторону! Смотрите!

Мужчина распахнул куртку и повернулся к людям. Он был перепоясан пакетами, в которых могла оказаться мощная взрывчатка или безобидная глина.

Туристы закричали и бросились врассыпную.

— Держитесь от меня подальше! — крикнул мужчина охранникам. — У меня еще есть вот это!

Он потряс правой рукой. Огромный нож мясника выскользнул из грязного залатанного рукава. Он схватил его за рукоятку огромной ладонью размером с блюдце и погрозил агентам длинным лезвием. Его рука дрожала.

— Отойдите подальше, и я вас не раню! — приказал он охране и в упор посмотрел на меня. Его глаза наполнились слезами. — Отойди! — простонал он.

Я подумал, что бедный псих не угрожает нам. Он старался защитить нас от самого себя. Я кожей почувствовал его боль.

У меня за спиной охранники достали оружие и начали по рации просить помощь. Я знал, что должно произойти. Они прикажут ему бросить нож, а когда сумасшедший их не послушается, они прострелят ему колени. Если он слишком накачан наркотиками, или совсем не в себе, или просто слишком упрям, чтобы лечь на землю ради собственного спасения, они выстрелят снова и убьют его.

И я вдруг понял, что не могу этого допустить.

Я медленно пошел к нему. Охрана заволновалась.

— Полковник! Сэр! Вернитесь, сэр!

Я поднял руку, призывая их замолчать, и вступил на границу между светом и тьмой, в тень, поглотившую эту огромную отчаявшуюся душу.

— Что это ты делаешь, парень? — крикнул он. Его голос сорвался.

— Ты будешь говорить, а я послушаю.

Мужчина смотрел на меня целую минуту, потом устало махнул ножом и начал рассказывать мне свою историю. Сначала медленно, потом все быстрее. Слова лились из него потоком. Краем сознания я слышал вой сирен вдалеке, напряженные переговоры охранников у меня за спиной, шорох подошв, когда агенты в штатском и в форме рассредоточивались по улице неслышной походкой охотников. Я знал: стоит ему сделать хоть одно неверное движение, он умрет.

Нет, я ему не позволю.

В том, что он говорил, не было большого смысла. Он не выдвигал глубоких идей, не предлагал гениальных планов, не называл себя, не говорил, кто он, откуда и почему решился на публичное самоубийство. Я слышал в его словах только горе, удивление, горечь и страх. Он говорил о безликих вещах, которые живут в темноте вместе с ним, со мной, со всеми нами. Он был душой всех тех, кого я убил в сражениях, правых или неправых. Он был наемным убийцей из Чикаго. Он был отцом, которого я никогда не знал, братом, которого я мог иметь. Частью его был Дэви Тэкери, и частью его был я сам.

Этот сумасшедший был смертью и искуплением.

Наконец его голос сорвался, и он зарыдал.

— Откуда нам знать, что делать, парень? Я пришел сюда, чтобы спросить президента. Он знает. Он должен знать!

— Я могу сказать тебе, что ответит президент. Эти слова я услышал от него сам, когда потерялся. — Я сделал шаг к мужчине. — Давай поедем домой.

— Домой? — Его плечи поникли. Он вздохнул с облегчением. Рука, державшая нож, свободно упала вдоль тела. — Хорошо, парень.

Все оказалось очень просто.

Я положил руку ему на плечо, чтобы удержать его, пока я буду отбирать у него нож. Но в этот момент один из охранников сделал резкое движение, и голова сумасшедшего резко дернулась. Его глаза следили за движущимся человеком. Рука, державшая нож, судорожно сжалась.

— Ложись! — крикнул я, хватая его ниже пояса со взрывчаткой.

Он оступился и упал, я упал сверху. Нож вошел в меня с удивительной точностью. Я не был уверен, что он попал мне в грудь, пока не стал задыхаться и не понял, что кровь, заливающая его куртку, моя. Он поднял голову, увидел, что натворил, и простонал:

— Прости меня!

У меня перед глазами поплыли какие-то облака. Я положил руку ему на голову, защищая его.

— Хаш… — прошептал я.

— Хорошо, — прошептал он в ответ, решив, что я сказал: «Тише». Но он перестал сопротивляться. И я тоже.

Хаш.