«Напролет болтал о Ромке Якобсоне…»

Якобсон был наверняка самым привлекательным из учителей, которых я когда-либо встречал в жизни. За всем, чему он учил и что писал, стояло ощущение какой-то тайны.

Пол Кипарский, американский лингвист

Якобсон Роман Осипович — родился 11 октября 1896 г. в г. Москве, умер в 1982 г. в г. Бостон, США.

Окончил Лазаревский институт восточных языков (1914 г.) и Московский университет (1918 г.). С 1921 г. проживал за границей. Являлся профессором Гарвардского университета и Массачусетского политехнического института в г. Бостон, США.

Основные труды посвящены теоретической лингвистике, славянским языкам (прежде всего русскому), поэтике. Являлся почетным членом многих национальных академий, научных обществ и университетов.

Если бы не эта строчка из стихотворения В. Маяковского «Товарищу Нетте, пароходу и человеку», имя Романа Якобсона не было бы известно почти никому, кроме узких специалистов. И советская энциклопедия пришла бы ему на помощь только в 70-е годы, раньше он и в ней не значился. А так, неведомо зачем этот американский лингвист застрял в памяти у всех, окончивших школу до 1990 г. в СССР хотя бы на тройки. Уж больно резал слух этот «Ромка».

Между тем это был не только глубокий знаток, но и собственноручный создатель всей современной лингвистики, часто в содружестве с другими учеными и не очень учеными. В течение 40 лет Роман Якобсон доминировал в мировой лингвистике, пожалуй, в несколько большей степени, чем Эйнштейн в физике. Хотя его называли «Эйнштейном лингвистики», а Эйнштейна «Якобсоном физики» никто не называл — по закону субординации наук лингвистика физике не ровня. По другим оценкам, роль Якобсона в мировой лингвистике гораздо скромнее — не будем спорить.

Будучи профессором Гарвардского университета и одновременно Массачусетского политехнического института, которые находятся рядом в уютном, но затхлом от плюща районе Бостона, перехватившем у Англии славное имя Кембридж и умножившем его славу, он создал международный центр языкознания. Этот центр скреплялся только именем Якобсона и включал сотни формальных и неформальных сотрудников. Известно, что американцы часто в упор не замечают иностранных коллег, хотя бы их труды были трижды переведены и изданы здесь. Но стоит им оседлать иностранного научного авторитета и запустить его рысью по бесконечным научным прериям, как уже нет удержу от бесконечных цитирований, пересказов, развитий, обобщений, а подчас и эпигонских поделок. Р. Якобсон принадлежит к этому последнему типу; он получил столько видов научного почитания, что их хватило бы с лихвой на целые отделы советской Академии наук и крупные отраслевые НИИ, деятельность которых не имеет ни малейшего упоминания в работах американских ученых.

О Якобсоне и им самим написано огромное количество толстых книг, но биографии среди них нет, и это не случайно. В 1975 г., будучи в последний раз в России, 79-летний Р. Якобсон говорил: «Терпеть не могу сидеть и писать воспоминания. Мои мысли заняты не прошлым, а будущим, хотя его и немного осталось». И ученый остался верен себе, хотя среди его близких друзей были поэты Владимир Маяковский и Велемир Хлебников, художник Казимир Малевич, один из создателей «абстрактного искусства». Он был коротко знаком с Борисом Пастернаком и Николаем Заболоцким, столкнула его жизнь и с такими незаурядными фигурами, как Крученых. Вот почему о детстве и происхождении ученого известно очень мало. Например, что родился он в 1896 г. Верные его традиции, не станем и мы здесь приводить биографию ученого.

Собственно, с А. Крученых связана и первая публикация Р. Якобсона, вышедшая, когда ему было 19 лет. Это не научная статья, а два стихотворения, вышедшие в футуристическом сборнике Крученых «Заумная гнига» (это не опечатка, так и было «накручено» у авторов), в котором, помимо стихов, были еще и соответствующие им иллюстрации художника-графика Розановой. Стихотворение под названием «Рассеянность» начиналось такими строками:

удуша янки аркан

канкан армянк

душаянки китаянки

ка и так и никая армяк.

Знаки препинания отсутствовали, но зато буква «я» всюду печаталась курсивом. Спросить автора «почему?» нельзя было, так как это считалось бы возмутительным покушением на свободу творчества. Стихотворения были подписаны псевдонимом автора «алЯгров», порождавшим, по его мнению, в читателе нужные ассоциации. Пока для нас важно только, что по степени «зауми» стихотворение не уступало ни стихам Крученых, собранным в «книге», ни соответствующим опусам раннего Маяковского и Хлебникова.

Несколько забегая вперед, скажем, что стихи эти остались эпизодом в его творчестве, поэтом Р. Якобсон не стал, хотя псевдоним «алЯгров» использовал еще несколько раз. Правда, снизойдя к потребе толпы, превращал его иногда в «Алягрова». Но зато поэты, как русские, так затем и чешские, французские и, наконец, американские, относясь в целом с недоверием и неприязнью к ученым академического склада, всегда считали Якобсона своим. Стихи такого рода оказались идеальным материалом для грамматического анализа принципиально нового типа, ибо в них не было никакого смысла и означенный смысл нисколько не отвлекал от анализа формы. Недаром одна из работ Хлебникова, которая так и называлась «Слово как таковое», послужила поворотным пунктом для формального анализа поэзии.

Первым предметом исследования ученых была «грамматика поэзии», которая затем естественно перешла в «Поэзию грамматики». В 1915 году, будучи студентами Московского университета, Р. Якобсон, Н. Трубецкой, М. Бахтин и несколько их единомышленников создали научный кружок, названный впоследствии Московской лингвистической школой. Смысл слов да и форма слов в поэзии всегда искажены, и ученые изучали степень и вид этого искажения. Их деятельность дополнялась петроградской группой ОПОЯЗ, которая ставила перед собой аналогичные цели. Многие из них считали, что им принадлежит будущее, и называли себя футуристами. А будущее, хотя и принадлежало только самому себе, но прощало футуристам их претензии.

Футуристы очень дружно приветствовали революцию. Им казалось, что она быстро покончит с академической рутиной и создаст обстановку для ничем не сдерживаемого порыва творчества. Расцвет карьеры Якобсона пришелся на лето 1919 года, когда он был ученым секретарем в Отделе искусств при возглавляемом А. В. Луначарским Министерстве просвещения РСФСР, руководил отделом его друг художник Осип Брик. Работы Якобсона выходили в газете «Искусство коммуны». Статья Якобсона-алЯгрова «Задачи художественной пропаганды» содержала манифест искусства и поэзии в новый исторический период. Причем под «художественной пропагандой» понималась пропаганда творчества современных поэтов и художников, а вовсе не художественные методы политической пропаганды и агитации, как это могло кому-то показаться на первый взгляд. Впоследствии двусмысленность слов в поэтическом творчестве современных поэтов-классиков (Попа и Пушкина), нередко обращаемая в «нежелательный смысл», стала самостоятельной темой его творчества.

Но революция очень скоро разошлась с футуристами. Выяснилось после первых же недоразумений, что революции не нужна поэзия, которая, по выражению Ленина, «кричит и выдумывает кривые слова», распугивая обывателей, вместо того, чтобы сколачивать их в единый партийный монолит. Поэзия должна была доносить до читателя в доступной ему форме «классовую правду», т. е. марксистско-ленинское мировоззрение, и одновременно доносить в ЧК на классовых врагов. Как только Якобсон это понял, он оказался в Праге, где до второй мировой войны работал Русский университет и вообще содержался заповедник академического мира России. Анализ современной поэзии на нескольких языках (Р. Якобсон легко освоил чешский) позволил Трубецкому и Якобсону очень быстро развить лингвистику далеко за пределы тогдашних академических рамок.

Много лет Якобсон провел в Чехословакии, последние пять — преподавателем университета в г. Брно, затем год в Дании, Швеции, Норвегии; наконец в 1940 году уже признанным мэтром лингвистики пожаловал в США. Он свободно говорил и писал научные статьи на дюжине языков, писал еще о многих других языках, но доминантой его творчества были русская и славянская лингвистика.

Сначала вместилищем идей Якобсона была «Пражская школа»: так назывался небольшой кружок лингвистов-новаторов, признанным руководителем которого был не Якобсон, а князь Николай Трубецкой. С этим аристократом по букве и по духу Якобсона связывают долгие и сложные отношения. Они — близкие личные друзья, соавторы по многим работам, продолжатели идей друг друга и, естественно, ревнивые соперники, но Трубецкой был несколько старше и умер на 40 лет раньше. В последние годы он был профессором университета в Праге (чешского, а не русского) и вынужден был очень много работать над своими лекционными курсами для обычных, рядовых студентов, чтобы не ударить в грязь лицом перед чешскими коллегами; это снижало его активность как ученого. В то же время Якобсон, не обладавший громким академическим титулом, но отдававшийся целиком науке, еще при жизни Трубецкого со временем заслонил коллегу.

По-видимому, эта ситуация очень занимала Трубецкого, и он пытался ослабить ее действие путем публичного обсуждения.

Недаром Трубецкому принадлежит работа о психологической роли национальной принадлежности в науке. Много раз по разным случаям выступая ярым противником антисемитизма, Трубецкой все-таки отмечает присущую еврейским ученым склонность к внешнему блеску в ущерб глубине и самоотдаче, которыми отличаются, по его мнению, ученые «евразийского», а иногда Трубецкой и проговаривается, «славянского» или «русского» типа. Впрочем, эти декларации Трубецкого очень непоследовательны и снабжены множеством растворяющих их яд оговорок. Тем не менее эта работа Трубецкого является примером попытки выяснения отношений русских и еврейских элементов в научном мире.

В России тем временем события развивались своим чередом. Творческая идеология Якобсона и Трубецкого, «формализм», совершенно утратила свой первоначальный смысл и в устах партийных «начальников» искусств стала просто популярным ругательством, подобным тем, что привычно россиянам видеть написанными на заборах, и столь же далеким от первородного смысла. Шостакович в 60-е годы отмечал, что «в формализме можно было обвинить кого угодно, так как никто не знал, что это такое». Его самого, как и Прокофьева и Мясковского, в 1946 г. шельмовали как формалиста без всякой связи с первоначальным смыслом этого слова. Но обвиненный уже не имел права отстаивать свою правоту, по правилам игры он обязан был только каяться и обещать искупить свою вину честным трудом в рамках социалистического реализма. Благо и эти рамки никак определены не были.

Отметим, что и сами основоположники формализма были прочно забыты, как забыт был и Роман Якобсон. Забыли и то, что «формализм» имел русские корни, и полное имя этого порока значилось как «западноевропейский формализм». Начисто была забыта и верность формализма пролетарской «р-р-ево-люции», и он получил позорный ярлык «буржуазного». Только благодаря этому забвению и разрешили фамилию Якобсон скандировать всем классом при изучении стиха Маяковского. При этом, конечно, он назывался одним из полудетских увлечений Маяковского: слово «американский» в таком объяснении исчезало начисто.

Грамматический анализ поэтики творчества был только одной гранью творчества ученого. Другая грань заключалась в структуризации и наглядном геометрическом и логическом представлении грамматических конструкций различных языков, в частности восьми падежей русского языка — этого проклятия изучающих русский язык иностранцев (родительный и предложный падежи разбивались на две разновидности). Отсюда лишь один короткий шаг был до математической лингвистики — правда, этот шаг должен был быть сделан математиками. К последним Якобсон никак не принадлежал, но тем не менее все они щедро ссылались на него. Полны ссылок на Якобсона и работы структуральных лингвистов, хотя он не был, строго говоря, родоначальником этого направления в лингвистике — оно было начато еще до первой мировой войны чешскими учеными.

Даже краткое пребывание Якобсона в Скандинавии в 1940 году не прошло бесследно и отозвалось в 50-х годах расцветом исследований датской речи.

Анализ древних литературных памятников, на первый взгляд, кажется очень далеким от футуристической поэзии, между тем он был важной гранью творческого облика Якобсона. Вечная тема авторства «Слова о полку Игореве» не обошлась без мощного вклада Якобсона, который стал одним из столпов сторонников подлинности древнего памятника. Ему и его многочисленным последователям принадлежат остроумные объяснения попадания в исходный текст «Слова» слов и речений более поздних эпох.

В отношении к советскому правительству Якобсон всегда был сдержан, никогда не впадая в антисоветскую ярость, даже когда жизнь давала для этого более чем веские основания. Причина этого лежала, с одной стороны, быть может, в западном интеллигентском чистоплюйстве с его стремлением игнорировать все, что не нравится. С другой стороны, здесь, вероятно, была и доля верности романтическим идеалам юности с революционными желтыми кофтами на знамени. В то же время он первый еще в середине 50-х получил пропуск в Москву и активно использовал его для наведения мостов через железный занавес. К чему это в конце концов привело — нет нужды напоминать.

Якобсон всю жизнь прожил в ребячестве, решительно отметая попытки призвать его к взрослости. Он умер в 1982 г. в Кембридже, Массачусетс, где прожил большую часть жизни, больше чем в любом другом месте. Там он и похоронен на кладбище, его могила снабжена очень краткой, но достойной эпитафией по-английски: «Роман Якобсон, русский лингвист».

Загрузка...