Знамя девятого полка

11

Дредноуты шли в строю клина, могучим дымящимся углом выпирая из-за горизонта. Вскипала пена над перископами подводных лодок. Чадили миноносцы, ставя завесу…

Капитан-лейтенант Шмелев бредил.

Море было сине, огромно – гораздо синее и больше Балтийского Жар пережитых лет согревал командира «Мятежного» – он не чувствовал ни лромозглой сырости каторжной землянки, ни сквозняка, ни своих ослабевших рук. В щели над его головой с присвистом ломился океанский ветер, шипел, осыпаясь, песок.

Под нарами возились обнаглевшие жирные, точно хомяки, крысы.

Рукав потрепанного бушлата свисал до самой земли. Голохвостая гладкая тварь нырнула в рукав – сукно зашевелилось, надуваясь. По рукаву крыса вылезла на нары, ткнулась острым рыльцем в полосатую грудь Шмелева.

– Курс двести! Горнист, тревогу! – совершенно трезвым голосом отрывисто сказал он. Крыса серым шерстяным клубком мягко шлепнулась с нар.

На голос подошел Третьяков, положил ладонь на мокрый лоб товарища, взял его обмякшую руку, подержал ее на весу, подсчитывая пульс, сказал негромко:

– Сто двадцать. Эх, не вовремя… Шмелев, закидывая руку за голову, шептал что-то свое, корабельное.

– Говорит автономная республика Догне-фиорд… Говорит республика Догне.., Рабочие и крестьяне, матросы, солдаты и переплетчики…– отрывисто бормотал в своем углу сумасшедший, третьего дня переведенный в восьмую из соседней землянки. Он смеялся, нервно, мелкими движениями, потирая руки.

Почему, где и когда он сошел с ума, никому не было известно, как, положим, и многое из прошлого каждого пленного.

Его босые ноги потрескались, как глина в засуху. Он в зимних байковых кальсонах, в стеганой, затертой до глянца армейской телогрейке, весь порос мелким и мягким, как цыплячий пух, волосом. Руки его в безостановочном тревожном движении. Невидимым ключом он выбивает тире и точки.

– И разоружить конвой! Захватить рацию! Всем! Всем! Всем!..

– 3-з-замолчи ты, фистула! – вдруг яростно крикнул из-под шинели Иван Корнев, вскидывая взлохмаченную голову над нарами. До этого он долго лежал пластом, глядя в одну точку, только синим воротом и отличимый от вороха серого шинельного тряпья.

– Ого! – значительно протянул Третьяков, приглядываясь к Ивану и откладывая в сторону наспех ремонтируемые галифе, ставшие уже пестрыми от заплат.– Это, друг мой, называется сдают стопора…

– Он мысли мои разбалтывает, черт малохольный… Или провокатор…– глухо, в шинель буркнул Иван.– Задавить бы его… для верности… Как по-вашему, Андрей Федорович?

Третьяков отвечает не сразу. Сосредоточенно вдев нитку в иглу, он расправляет на коленке заплату, потом примеривает еще одну рядом. Наконец говорит:

– Не дури, сынок. Может быть, уж считанные дни остались. Он нам не помешает.

Иван сразу садится на нарах. Угрюмо и требовательно спрашивает:

– Когда, Андрей Федорович?– ему наконец повезло, и четвертый конвоир оказался как будто подходящим. Тем досаднее была задержка.

Третьяков, оставив шитье, посмотрел на него сурово и пристально.

– Таких вопросов ты мне, Корнев, не задавай,– вдруг жестко отрубил он.– Не только о себе думать надо. Тут коллектив. Нам надо знамя вынести, а не на пулю нарваться. Нужно будет месяц ишаком быть-будь. Нужно два – будь два.

– Не смогу я этого, Андрей Федорович…

Натуры не хватит.

– А не сможешь – пропадешь. Да еще и нас погубишь. Третьего тут не дано. Только выдержка.

А немцы, как назло, с выводом на работу почему-то не спешили.

– Н-да, ни черта такой разговор не стоит…– сказал из темного угла верхнего яруса Егор Силов, меланхолически, точно шелковый шнур, наматывая и сматывая с пальца свой богатейший, выращенный еще в подражание старым волжским капитанам ус.– Бредит человек. Невесть что несет.

Третьяков, нахмурясь, повернулся к бывшему старшине второго орудия эсминца «Мятежеый» – они разговаривали с Корневым с глазу на глаз, при чем же здесь третий, пусть и однополчанин? Пробрать Корнева он мог и в одиночку и ни в какой поддержке, хотя бы и со стороны своих, не нуждался.

Егор, все так же меланхолически глядя на комиссара, навинчивает на палец свой ус.

– Чем же это он так уж плох – такой разговор? Люди-то живые…

– Да я не о ком-нибудь, я о Шмелеве, Андрей Федорович…– быстренько сматывает завитки с пальца Егор Силов.– Вы что-то не так меня поняли. Бредит, говорю, капитан-лейтенант, миноносцем командует. Лишний бы кто, говорю, не услышал.

По заострившемуся лицу Шмелева разливается успокоенная улыбка.

На эскадре в десяток горнов играют боевую тревогу. Их медные высокие голоса разбрасывают по всем батарейным палубам, башням и казематам бодрящий, приплясывающий мотив. Горны совершенно явственно выговаривают:

Наступил этот час,

Когда каждый из нас

Должен выполнить

Воинский долг…

Алые косые крылышки флагов бьются по ветру на гафелях кораблей под синей бескрайностью неба.

Необычное, побеждающее болезнь напряжение проступает на лице Шмелева. Пот крупными каплями вскипает на висках.

Капитан-лейтенант вдруг садится на нарах, обеими руками ощупывает грудь, бока, живот. Говорит шепотом, с трудом шевеля спекшимися в жару губами:

– Да где же оно? Старшина! Я вас спрашиваю!

И лезет срывающимися пальцами под бушлат. Нащупывает в его подкладке тонкие складки и рубцы полотнища и сразу – будто из-под него убрали подпорки – валится на спину.

Иван, не говоря ни слова, ложится рядом со Шмелевым и, крепко обняв его одной рукой, горячим шепотом уговаривает поменяться бушлатами.

И опять где-то вдалеке шипят, осыпаясь, струйки песка, вконец обнаглевшие крысы суматошливым хомячьим бегом носятся под нарами. Но, покрывая все шумы, низким басовитым гулом воют вентиляторы на головных дредноутах, над горизонтом уже густеют дымки встречной вражеской эскадры, и вот-вот весь стык воды и неба опояшется вспышками орудийных залпов и белые водяные столбы, курясь и медленно оседая, встанут над местом боя.

– Похоже на пневмонию…– значительно поиграв желваками на острых скулах, глубокомысленно и безапелляционно установил чернявенький мальчик с эмблемой лекарской мудрости – змеей и чашей – на выгоревших, алых когда-то, петлицах. Но природная добросовестность берет верх, и юнец жалобно признается:– А может быть, просто грипп или малярия. Черт ее знает. У меня же практики совсем не было. Нужно врача вызвать. Ох, не примет сегодня проклятый колбасник – праздник у них какой-то…