Знамя девятого полка

9

Хазенфлоу выслушал дежурного унтер-офицера молча, не перебивая. Выслушав, он сказал негромко, очень спокойно, вежливо:

– Вы неврастеник, Фрост! В другое время я спорол бы с вас эти полоски,– капитан трижды чиркнул себя пальцем по плечу, по узкому франтоватому погону, и задумался.– Что у вас, не было другого выхода? – полминуты спустя опять поднял он на подчиненного свои замороженные светло-серые глаза.

Унтер виновато перенес тяжесть тела на другую ногу и осторожно слизнул языком капельку пота с верхней губы, со своих подбритых щеточкой, под фюрера, усиков. Уж лучше бы начальник обложил его последними казарменными словами. Непонятный офицер. Вежливый. Ругается и то на вы. Вот пойми, что ему сейчас нужно.

– Фрост! Вы утверждаете, что если бы не этот… старик, так они бы вас…– минуту спустя задумчиво спрашивает капитан.

– Они попытались бы…– осторожно поправляет подчиненный начальника. Но начальник даже не замечает поправки.

– Фрост, вы их опознаете? Того, который намеревался вас… толкнуть, и того, которого все сразу послушались? – уже обычным тоном быстро спрашивает Хазенфлоу.

– С закрытыми глазами, господин капитан.

– Итак… За оскорбление действием унтер-офицера…– наставительно говорит Хазенфлоу и задумывается. Капитан родился в окрестностях Эссена, пунктуальность дана ему по наследству, и на этот раз побеждает устав. Хазенфлоу нехотя сознается: –…Даже такого, как вы,– расстрел. Самое меньшее! – желчно удостоверяет он.

Унтер таращится благодарно. Его усердие оценено.

– Только расстрел. Да и как же иначе, господин капитан? – поощренный снисходительностью старшего, обрадованно торопится он.– Действуя от лица службы, я…

Хазенфлоу опять вскидывает на Фроста свои подернутые изморозью глаза. В светлых лучистых зрачках – полнейшее пренебрежение.

– За-мол-чите, идиот. Что вы вообще понимаете в службе? Служба сегодня – это заставить русских работать.

Фрост опять сбит с толку. Он забывает закрыть рот. Вот и угоди. Трудный офицер – господин капитан резерва Хазенфлоу.

Фрост угнетенно ищет точку опоры то левой, то правой ногой.

Но начальник Догне-фиорда, уже забыв о нем, снова становится подтянут и вежлив. Капитан принял весьма важное решение. Голос его нетороплив, отчетлив:

– Тех двоих из восьмого номера – под конвоем ко мне, быстро.

…Капитан Хазенфлоу сидел за письменным столом, спиной к свету, так, что ему была видна каждая морщинка на лице допрашиваемого.

– Отправьте это ископаемое в карцер. За попытку оскорбления действием и угрозу унтер-офицеру пять суток…– мягко улыбаясь, сказал он, кивнув головой в сторону худого цыгановатого красноармейца в рваной шинели с алыми петлицами, и уже совсем другим, почти светским тоном тепло и просто по-русски представился Третьякову:

– Моя фамилия – Хазенфлоу, я есть капитан германской армии и жестокой волей судьбы – директор этого… закрытого мужского интерната. Я прошу вас садиться. У меня к вам деловой разговор. Ничему не удивляйтесь, ибо я ровно пять лет прожил в вашей стране и знаю, что русские не забывают добра…

Третьяков неопределенно, может быть чуть-чуть иронически усмехнувшись, остался стоять неподвижно, продолжая рассматривать совсем не по-военному пестрое убранство комнаты начальника Догне-фиорда.

Беспорядочная и яркая россыпь украшений и безделушек на столе, на подоконниках, на легких полочках, точно грибки плесени облепивших стены, повествовала о победном и далеко не бескорыстном пути, пройденном германской армией за четыре последних года.

Французский фарфор и карельская береза, пелопоннесский мрамор и бельгийские статуэтки более напоминали антикварный магазин, чем комнату военного. Но, точно напоминание о самом главном, нарушая общий легкий тон всего трофейного антиквариата, холодно, твердо отсвечивала сталь затворов и магазинных коробок двух трофейных карабинов, перекрещенных на красно-черном текинском ковре.

Однако не эти вещественные доказательства и атрибуты грабительской войны, а обычная выгоревшая от давности фотография в прямой черной рамке на столе привлекла внимание Третьякова.

Как видно, немец не врал, говоря о пяти годах, прожитых в Советском Союзе.

Фотография была групповой. На фоне большеоконного кирпичного дома, одного из тех стандартных зданий, без единого закругления на фасаде, которые тысячами строились по всему Союзу в годы первой пятилетки, стояли четверо – двое самых обычных советских людей, одинаково могущих быть и хозяйственниками, и партийными, и профсоюзными работниками. Третий, явно иностранец, с апоплексической шеей, с тяжелым мясистым и мрачным лицом, в шикарном реглане, стоял между ними в самой непринужденной позе, бросив ногу на чугунный брус и упираясь локтем в свое грузное колено. Справа от него в серой автомобильной кепке, в макинтоше, со светлыми усиками, вытянутыми в задорную унтер-офицерскую стрелку, пышущий здоровьем и жизнерадостностью, эффектно, точно на шпагу, опирался на трость еще один, безусловно тоже иностранец.

Третьяков даже не стал переводить глаз с лица Хазенфлоу на лицо этого бравого немца на фотографии – так очевидно было сходство.

«Но не мог же ты держать ее здесь, у себя на столе, всегда!» – вдруг поражаясь внезапной догадке, решил Третьяков и сразу повеселел в душе, поняв, что в основном он уже видит своего врага насквозь. Фотография, несомненно, была выставлена на стол недавно, и притом исключительно для него, пленного советского офицера, с которым хитроумному немцу предстоял скользкий и, как видно, очень нужный ему, немцу, разговор.

– О, это мое «смотри вспять». Как у римских цезарей. Затем, чтобы всегда помнить Россию…– перехватив взгляд Третьякова, значительно усмехнулся капитан и медовым голосом, точно обращаясь к самому желанному гостю, повторил:

– Ну, что же вы стоите? Честное слово, это даже невежливо…

Так же добродушно, точно не он грозил разжалованием пятнадцать минут назад, Хазенфлоу махнул рукой вытянувшемуся у притолоки дежурному унтер-офицеру:

– Марш, Фрост. Орднунг (Порядок)

Третьяков сел и выжидающе глянул на Хазенфлоу, как бы спрашивая: «Ну-с, капитан, какие еще фокусы имеются у вас в запасе?»

– Простите, вы офицер? – без всяких переходов, но с нескрываемым расположением спросил Хазенфлоу. И тут же решительно оборвал сам себя: – Положим, зачем же я спрашиваю? Кто же скажет правду? Да мне ваше личное признание совсем и не обязательно. Вы изобличены поведением своих подчиненных. Судя по сегодняшнему инциденту, вы – старший среди всех содержащихся в блоке номер восемь.

– Единственно только годами…– в тон ему, тоже очень мягко, но с едва уловимой усмешкой вставил Третьяков. Немец, казалось, не расслышал.

– Прекрасно. Пока оставим это. То, что вы культурный человек, стоящий неизмеримо выше всех ваших коллег, само по себе уже решает вопрос.

«Однако что-то тебя, капитан, очень здорово жмет…» – разглядывая чисто выбритое лицо начальника Догне-фиорда, опять подумал Третьяков и безразлично спросил:

– Может быть, вы все-таки сообщите мне о причине вызова?

Немец энергично кивнул своей лакированной головой.

– Безусловно. Начнем по порядку и будем говорить как интеллигентные люди. Прежде всего я практик. В Догне-фиорде мне главным образом необходим порядок. Потом работа. Конечно, режим есть режим. Это не курорт. Но если люди будут честно работать, то я согласен их честно кормить в меру своих возможностей и даже одевать. Еще – мне легче разговаривать с двадцатью разумными людьми, чем с двумя тысячами, среди которых далеко не все разумны. Вы меня поняли, господин Третьяков?

Комиссар коротко и деловито кивнул:

– Примерно.

Хазенфлоу благодарно рассмеялся.

– Так вот, я назначаю вас одним из десяти бригадиров лагеря. Вы ответственны за порядок в зоне и за своевременный выход порученных вам людей на работы. Согласны?

– Чем будут заняты люди? – подумав, все так же подчеркнуто деловито и скупо спросил Третьяков.

– Шоссе, мол,– в тон ему отрезал немец. Третьяков помедлил с ответом.

В окно были видны далекие горы, светлая желтая ленточка шоссе бежала через их синие хребты, чем дальше, тем больше бледнея вместе с ними. Каменоломни были где-то там, з этих горах, поросших густым лесом.

Конечно, конвойные в конце концов обомнутся и к ним можно будет подойти вплотную. Нужно только некоторое время, выдержка и ясное понимание цели.

Знамя полка, по очереди согревающее сердца всей пятерки, ненавидящие и жадные глаза Ивана Корнева, устремленные на оружие в руках итальянского солдата, и твердое лицо Шмелева мелькнули в мыслях комиссара, и он совершенно спокойно и твердо сказал немцу:

– Хорошо. Я согласен вам помочь. Только начнем с того, что у меня четверо разутых. О них нужно позаботиться в первую очередь.

– Ну, вот и прекрасно. Люблю умных собеседников. Вы курите?

Хазенфлоу закурил сам и щелчком подтолкнул сигару к собеседнику. Лицо его было благодушно. Во всяком случае при такой линии поведения и мол, и аэродром были обеспечены первой партией строителей и каменотесов.

Капитан достал из стола служебный блокнот, набросал на листке несколько размашистых строк и решительным жестом протянул бумажку Третьякову.

Полковой комиссар и начальник концлагеря посмотрели в глаза друг другу, оба уже немолодые и каждый по-своему достаточно повидавшие жизнь. Каждый думал о своем.

Повысив голос, Хазенфлоу парадно позвал:

– Фрост! Проводите господина Третьякова на склад вещевого довольствия.