Знамя девятого полка

26

…Иван, тщательно осмотрев отпечаток, поднялся с колен, сказал шепотом:

– Точно. Они.

На автомобиле была голландская резина, и след этот явно оставила интервенция.

Только что проехали немцы.

Иван сразу узнал этот широкий, крупнорубчатый оттиск, знакомый еще по ленинградским дорогам.

Над головой вдоль шоссе звенели телефонные провода,– вероятно, передавали приметы трех русских и направление побега.

Труден путь по чужим лесам, по скалистым горным ребрам, хоть и сам-друг с винтовкой.

Светлая ленточка шоссе бежала с холма на холм, юрко соскальзывала в долины и, суживаясь, убегала все дальше в горы, терялась в них, неожиданно разматываясь у самого горизонта, за третьим, за четвертым ярусом лесистых отрогов.

Игрушечный, бесшумный, чуть пылит вдали автомобильчик – и кто за его рулем: квислинговский ли молодчик из «Националь-самлинг» или просто белокурый немногословный парень из тех, что на безлюдье, оглянувшись по сторонам, бросают русским за колючую проволоку хлеб и сигареты?

«Вот они, лучшие в мире горные шоссе, и больше всего телефонного провода на один километр это как раз тоже здесь приходится…» – вспоминает читанное когда-то капитан-лейтенант, звучно сплевывает и говорит вслух: – И все это на нашу голову. Уж лучше бы тайга или плавни, эх, там бы – как игла в стог!

– Куда теперь пойдем, товарищ командир? – хмуро спрашивает Иван Корнев. Сжатый кулак над только что бившимся сердцем еще стоит перед его глазами.

– Пойдем… в Финляндию! – вначале задумчиво, а в конце фразы решительно рубит Шмелев. И Иван невольно улыбается.

«В Финляндию. Ишь ты… Точно – в Парго-Лово. Ох, дорогой командир, спорый на твердые решения. Да и опытный. Всеми ветрами обдутый».

– На норд-норд-ост. Там Суоми между нашей и норвежской границами на клин схо-

дится, и там, в лесу, в болотах по-над самым морем… – Шмелев, вытянув руку вперед, делает ею волнообразное ныряющее движение и, глубоко вздохнув, заключает: – Шансов, правда, немного, но выбирать не из чего. Ну, а пока суд да дело, доставай-ка сухари, подкрепимся для начала.

Но подкрепляться пришлось значительно позже.

Еще одно шоссе прорезало лес совершенно неожиданно, словно кто-то рывком, как ненужную декорацию, убрал вдруг поредевшие деревья и бросил на их место светлую каменную ленту.

Шоссе летело через лес, прямое, стремительное и белое, как луч солнечного света в зеленых сумерках хвои.

Просека была прорублена точно по параллели– с запада на восток – и, словно широко открытые ворота, распахивалась прямо» в большой, пылающий и близкий закат. Восточный ее конец, обрезанный то ли крутым спуском, то ли поворотом, упирался в гору, поросшую строевыми соснами. В низких лучах заката гора казалась медной от множества прямых чешуйчато-поблескивающих стволов.

Мощный автомобильный мотор взревел совсем рядом,– вероятно, до этого машина стояла за поворотом. Было отчетливо слышно, как скрежетнула включенная передача.

Беглецы сразу упали на каменистую землю у самой бровки шоссе. Их закрывали только два больших черных пня да жиденькая поросль придорожного кустарника,

Машина, ревя и набирая скорость, промчалась в десяти метрах от них. На скамейках в ее широком кузове несколькими плотными рядами сидели немецкие солдаты, зажав в коленях карабины и глядя прямо перед собой.

Одинаковость формы, рыжих ранцев из телячьей шкуры и зеленых шлемов стирала их освещенные закатом лица. Немцы казались слитыми заодно с решетчатыми бортами своего тяжелого «бюссинга». Покачиваясь, молча, как бредовое видение, они пролетели над беглецами и пропали в дымных клубах заката.

Только, все удаляясь, ревел и ухал мотор.

– Вот это бы врезались! – шепотом сказал Иван, поворачивая к капитан-лейтенанту побледневшее лицо. – Чего они, спрашивается, стояли-то в лесу?

– Черт их знает. Может, шофер карбюратор чистил. А может быть, и вон ту сопку прочесывали.

Беглецы свернули в сторону от просеки и, стараясь не терять направления, пошли на восток лесом, метрах в сорока от дороги.

Но теперь и лес уже не казался таким дремотно-тихим и безобидным, как две минуты назад,– из-за каждого ствола и каждой замшелой колодины могло раздаться отрывистое «хальт», могли появиться голые черепашьи спинки шлемов.

Рука человека чувствовалась здесь во всем. Стрельчатые насечки на стволах сосен, вырезанные для стока смолы, кучи аккуратно сложенных сучьев, недавно спиленные пни говорили о близости жилья.

Беглецы выбрались на едва заметную тропинку, уводящую в горы и, не сговариваясь, пошли по ней. А тропинка, словно дразнясь, раздвоилась и, петляя между соснами, стала нахоженнее, заметнее, и белая лента шоссе опять замелькала между поредевшими деревьями справа.

Приближающийся рев второго мотора опять бросил их на землю.

В машине так же плотно, рядами сидели немцы. Шлемы, ранцы, лягушиная прозелень шинелей и серая безликость стертых быстротой и расстоянием человеческих профилей мелькнули на сизом фоне горы и растаяли в багровой пыли заката.

Почти вплотную за второй машиной промчалась третья, и все стихло.

Но Шмелев еще долго лежал, упершись локтями в щебенку.

– Понятно? – наконец и насмешливо и горько спросил он, поворачиваясь к Ивану. Тот молча кивнул.

Торные тропы и просеки были не для них. Им оставались каменные обвалы, бурелом, неприступные клыки скал над пропастями, безлюдье.

Без слова они поднялись и побрели на северо-восток, к сверкающим ледниками горам.

До ночи остановились только один раз – алюминиевой проволокой, подобранной еще возле шоссе, прикрутить оторвавшуюся подошву.

Спали, не разжигая костра, в какой-то расщелине, глубокой и узкой, как могила.

Над ними скрипело под ветром сухое расколотов дерево, и его узловатые корни, вцепившиеся в голый камень, напоминали скорченные когти орла, не осилившего свою добычу и окаменевшего вместе с ней.

Лишь только небо начало наливаться холодным лиловатым светом, поднялись и пошли дальше, все глубже в лес, в горные кручи.

Поднявшись на вершину первой горы, с которой в дымных далях внизу опять стало видно синее студеное море, разделили предпоследний сухарь.

Вечный снег на вершине слежался в камень, и, чтобы утолить жажду, его пришлось разбивать окованным сталью прикладом.

– Ничего. Он только на вершине. Внизу будет теплее, – упрямо бросил Шмелев, вскидывая на ремень винтовку.

Это были единственные слова, сказанные им за все утро. Он не ошибся – дальше путь стал легче, с каждым шагом теперь заметно теплело. Снизу, от зеленой земли, поднимались какие-то горячие, живые легкие токи.

Курился утренний туман в расщелинах, шуршали, осыпаясь под ногой, мелкие камешки. Все вокруг было мирно и ярко, как на старинной олеографии.

А когда миновали низкую снеговую линию и спустились на покрытый сочной травой горный лужок, обрамленный сизыми стрельчатыми елями, Иван не выдержал – упал на траву и прижался к ней сухой горячей щекой.

Дымились сизые леса на склонах, звенели ручьи, падая в зеленую долину, и облака, как тюки голубой растрепавшейся пряжи, лежали на скалах. Мир на глазах оживал от ледникового окоченения, и даже неясный гул далекой лавины казался отсюда безобидным,– во всяком случае, здесь немцам делать было нечего.

Иван, зажмурясь, раздвигал головой и плечами мохнатые лапы елей и вдруг почувствовал, что его крепко схватили за руки и, заламывая их назад, выкручивают из пальцев винтовку.

Он рванулся и, споткнувшись о чьи-то ноги, полетел в густой влажный мох, увлекая за собой нападающих. Ременная петля стянула его локти.

Сзади бешено взревел Шмелев, коротко, хрипло дышали люди, повиснув на его широких плечах.

Чьи-то совершенно белые от ярости глаза встали у самого лица Ивана, и сухой властный голос непонятно выкрикнул что-то ему в лицо.

Сзади еще продолжали возиться. Судя по хрусту сокрушаемых веток, по топоту и хриплым вскрикам, борьба была отчаянной и неравной.

Но не двум беглецам, утомленным горным перевалом и почти бессонной ночью на холодных камнях, было справиться с десятком плечистых ражих парней. Двое крепко держали Ивана под руки, и он исподлобья оглядывал их красные обветренные лица. Все тяжело дышали, кто-то разъяренно отплевывался кровью.

Оборванный огромный человек в меховой безрукавке закинул за плечо винтовку Шмелева и что-то сердито приказал товарищам, сразу принявшимся развязывать руки Ивана. На его потном лбу темнела глубокая ссадина – когда и чем он его ударил, Иван не помнил.

Все это было так неожиданно и дико, что Иван только затравленно озирался, силясь понять, кто же, собственно, на них напал?

Шмелева тоже развязали, и, мрачно потирая перетянутые ремнем руки, он встал рядом с Иваном. Тот, казалось, слышал, как бешено колотится сердце капитан-лейтенанта. Их быстро обыскали и, обезоруженных, избегающих смотреть друг на друга, растерзанных в короткой свалке, повели в лес. Люди за плечами беглецов переговаривались вполголоса, вероятно по-норвежски.

– Рашен? (Русский (англ.)) – вдруг совсем беззлобно спросил великан в меховой безрукавке, идя сбоку и не сводя светлых глаз с подергивающегося лица Ивана. Он вытирал кровь с разбитого лба и улыбался.

Неожиданная догадка вдруг осветила все событие совсем с другой стороны, и Иван судорожно стиснул руку Шмелева.

– Пал Николаич, а может быть…

– А может и не быть. Молчи, – хрипло откликнулся капитан-лейтенант. Ясно, они думали об одном.

Устьем высохшего ручья вся группа спустилась в ложбинку, пересекла ее и тропинкой, едва намечающейся между грядками валунов, полезла в гору. Было ясно одно: эти непонятные оборванные люди хорошо знали местность и шли они не к морю и частым рыбачьим поселкам, а на северо-восток, в горную пустыню.

Одеты они были разнообразно и пестро. Тяжелые сапоги лесосплавщиков и городские ботинки, брезентовые спецовки лесорубов и широкие клетчатые брюки гольф, даже фетровая шляпа на одном курчавом беленьком юнце все яснее говорили Ивану о том, что его догадка была не так далека от правды.

«Партизаны»,– успокаиваясь, решил Иван и сердито сказал большому человеку в меховой безрукавке:

– Что же вы, как бандиты, на людей набрасываетесь? Хоть бы узнали сначала.

– Молчи! – сурово прикрикнул Шмелев, но человек в безрукавке сказал серьезно и негромко:

– Бандит… но! –и покачал в воздухе большим прокуренным пальцем.

Избушка на небольшом горном плато открылась внезапно, лишь только тропинка обогнула нагромождение каменного обвала. Из железной трубы вывинчивался голубой дымок, и на крыше избушки мутно поблескивал кусок дюраля,– вероятно вырезанный из крыла разбившегося самолета.

Бледнолицый человек в городском пальто и с черным немецким автоматом на шее вышел из-за ближних сосен и, не сказав ни слова, уставился в лицо Ивану. Глаза его были недоверчивы и хмуры, а большая рука лежала на сизом рожке автомата.

И опять никто из людей, окружавших беглецов, ни о чем не спросил молчаливого дозорного и ничего не объяснил ему. Каждый здесь был занят своим делом и не вмешивался в дела другого.

Великан в безрукавке толкнул ногой низенькую дверь и шагнул в сторону, пропуская беглецов вперед.

Согнувшись, вслед за капитан-лейтенантом Иван вошел в избушку и сразу ничего не разобрал – так темно в ней показалось после зеленого сияния леса.

Первое, что он увидел, когда глаза притерпелись к полумраку, был тяжелый цейсовский бинокль, лежавший на дощатом столе, и лицо сухощавого человека, сидевшего за столом в. пятнастой куртке, перешитой из немецкого маскхалата.

На чугунной разборной печке клокотала большая кастрюля, и запах жарящегося мяса стоял в избушке.

На длинных нарах лежало несколько человек, тускло блестели затворы автоматов и винтовок, составленных в их изголовье.

Небольшая рыжая собачонка поднялась от ног сидевшего за столом и, настороженно заурчав, подошла к Ивану, обнюхивая его связанный алюминиевой проволокой сапог.

И почему-то это – рыжий лохматый песик и домашняя поза человека за столом – опять подействовало на Ивана успокаивающе. Конечно, немцами тут и не пахло.

А человек, негромко и удовлетворенно спросив о чем-то великана в меховой жилетке, поднялся и, припадая на одну ногу, подошел к беглецам. У него были небольшие усики, аккуратно подстриженные над верхней губой, и темные внимательные глаза.

Все в нем, несмотря на хромоту и необыкновенную пятнастую куртку, изобличало спортсмена или военного.

– Ну, как говорится, с прибытием, граждане,– совершенно чисто по-русски и чуть-чуть насмешливо сказал он.– Откуда пожаловали?

– Из концлагеря Догне-фиорд, – мрачно отрубил Шмелев, и рыжая собачонка, обнюхивающая его ноги, при звуках густого голоса отпрянула и заворчала.

Человек в пятнастой куртке сдержанно усмехнулся.

– Видите, даже зверек сомневается, – все так же ровно сказал он и, помолчав, спросил:– Догне-фиордом командует майор Шлеппе?

– Никак нет. Капитан Хазенфлоу.

Допрашивающий помолчал еще с полминуты. Его черные глаза, обведенные тенью многодневной усталости, соскользнули с лица Шмелева и остановились на плотно сомкнутых бледных губах Ивана.

– Так. Сами из каких мест?

– Ленинградский.

На лице человека ничего не отразилось, только в его усталых глазах Иван заметил какую-то быструю искорку – то ли подавленной недоверчивой усмешки, то ли оживления. Но искорка мелькнула и погасла. Голос партизанского командира – теперь это стало уже несомненным для Ивана – был по-прежнему невозмутим.

– И как давно из Ленинграда?

– Девятого июля прошлого года.

– Где служили?

– На Краснознаменном Балтийском флоте.

– Старшина, офицер?

Шмелев пристально посмотрел на спокойное лицо человека за столом и коротко усмехнулся– нет, немцам и их здешним пособникам не было нужды забираться в такую высокогорную глушь и рядиться в такие куртки, неотличимые от стволов сосен, травы и прошлогодней хвои.

– Офицер.

– Ну, что же… В Морском музее бывали? – неожиданно строго спросил партизан в пятнастой куртке. Теперь его лицо было непроницаемо-серьезно: он нащупывал тот мостик, на котором провокатор, заброшенный в партизанский тыл, мог наверняка оступиться.

Шмелев ответил со спокойным достоинством:

– Неоднократно в течение двадцати лет.

– Ну, отвечайте быстро: что именно из экспонатов музея сделано руками Петра Великого?

– Блоки из слоновой кости, – без запинки ответил Шмелев и широко, просветленно улыбнулся, представив себе эти крохотные, модельные, пожелтевшие от давности блоки.

– Так. Что есть там из экспонатов прошлой войны с немцами?

– Погнутый перископ подводной лодки,– так же четко отрубил Шмелев.

– Так. Модель какого судна времен гражданской войны вы там видели?

– Бронированный буксир Волжской военной флотилии «Ваня-коммунист».

Вопросы следовали один за другим, короткие, точные, неожиданные, и так же коротко и точно отвечал капитан-лейтенант Шмелев. Лицо человека за дощатым столом партизанской избушки прояснялось и светлело все больше – нет, моряк, так знавший экспонаты своего флотского музея, не мог быть немецким пособником. Только любящее сердце могло все это запомнить.

– Личное оружие каких интервентов, погибших в тысяча девятьсот девятнадцатом году…-уже улыбаясь, начинал партизанский командир.

– Офицеров с английской подводной лодки Эль-пятьдесят пять,– не дожидаясь конца вопроса, резал Шмелев.

На лице Ивана застыла восторженная улыбка – люди досконально знали то, о чем взялись говорить.

– Хорошо. Я верю вам, что вы моряк и ленинградец, – подумав, все так же ровно сказал партизан и протянул Шмелеву свою сухую смуглую руку. – Майор Чулошников, искусствовед Красноярского краевого музея, сейчас начальник штаба партизанского соединения норвежских патриотов. Садитесь. Трудно уходили из плена?

– Разоружили конвой. Убили трех человек.

– И служебную собаку, – быстро подсказал Иван.

– Собаку – это прекрасно: они нам в горах очень мешают. – Чулошников опять стал серьезен. – Потери были?

– Старшина второй статьи Силов. Истек кровью.

– Ну, и что же вы намерены делать дальше, товарищ… – майор на секунду запнулся.

– Капитан-лейтенант Шмелев, – быстра подсказал Павел Николаевич.

– Останетесь у нас, капитан-лейтенант?

– Нет. Нам необходимо пробираться дальше, – Шмелев мельком посмотрел на Ивана, словно спрашивая у него согласия. Иван обрадовано кивнул.

Огромный норвежец в меховой безрукавке, прислушиваясь к непонятному разговору русских, стоял у покосившихся дверей. Но главное он уже понял, и лице его смущенно потеплело.

Спокойно всхрапывали четверо на нарах.

– Война – всюду война. Нам очень нужны люди, – негромко и чуть-чуть просительно сказал русский майор. – Может быть, повоюем вместе?

Шмелев медленно, упрямо покачал головой.

– Корнев, сними бушлат! – решительно сказал он.

Достав из каблука свою вечную безопаску и все еще ничего не объясняя, он подпорол подкладку быстро поданного Иваном бушлата и показал майору обмохрившийся край знаменного полотнища.

– Видите? Это знамя погибшего полка морской пехоты. Мы обязаны доставить его в Кронштадт. А вы должны нам помочь, майор.

Чулошников, не сказав ни слова, погладил рукой залубеневшие многострадальные складки. Лицо его было задумчиво и строго.

Великан-норвежец через плечо русского майора смотрел на полоску потертого, алого когда-то шелка, обведенную траурной черной каймой флотского сукна. Большое обветренное лицо норвежца вдруг задергалось, и он виновато взял Ивана своей огромной ручищей за локоть. Сказал сдавленно:

– Прощай нас, камрад!

Иван молча кивнул. Слезы застилали ему глаза.

Суровые и мудрые глаза Андрея Федоровича Третьякова смотрели на него из сумерек партизанской избушки. Все-таки они честно дорисовали ту картину, когда-то представившуюся комиссару, в трюме портового транспорта, отвозившего их в плен.

– Хорошо, капитан-лейтенант,– после долгого молчания твердо сказал майор Чулошников и решительно стукнул кулаком о кулак.– Я помогу вам попасть на родину. В Тремсе у нас есть свои люди. Знамя должно быть на месте. Огарсен!

Он сказал что-то по-норвежски великану и, когда тот вышел, пояснил:

– Сейчас придут наши связные. К счастью, они еще задержались здесь. Вам начинает везти.

За дверью раздались торопливые шаги, и вслед за огромным Огарсеном в избушку вошли двое. Один такой же большой, плечистый и белокурый, в синей суконной фуражке с якорьком моряка или яхтсмена, лихо брошенной на копну соломенно-желтых волос. Он вежливо поклонился майору и, сняв свою морскую фуражку, сел на сосновую чурку, поставленную возле дверей. Его большие татуированные, все в синих якорях и парусниках, рабочие руки спокойно скрестились на коленке. Сразу было видно, что этот рослый скандинав умеет ждать. Второй был невысокого роста, в лыжном костюме, с брезентовым рюкзаком за плечами и обшарпанным альпенштоком в руках. Он был гораздо моложе своего спутника и напоминал переодетого барчонка – так нежна и румяна была кожа на его щеках.

Но, присмотревшись внимательно, Иван чуть не присвистнул от удивления: из-под синего берета на виске второго связного выбилась светлая тугая кудряшка и сам берет казался плотно набитым целым вальком густых волос.

Это, несомненно, была девушка. Она пристально смотрела на двух оборванных русских моряков, и в глазах ее светилось печальное

сочувствие.

– Будьте знакомы, товарищи,– негромко сказал Чулошников.– Это морской механик Фридрих Бергстрем, а это фрекен Элизабет, норвежские патриоты. Камрад Фридрих говорит по-немецки и немного по-русски.

– Весьма отшень плохо,– смущенно усмехнулся рослый механик, и его большие руки, не находя себе места, заходили по коленке.

– Ничего, мы найдем общий язык,– по-немецки сказал Шмелев, и глаза Фридриха Берг-стрема удивленно дрогнули.

Он только произнес почтительно и удивленно: «О!» – и, поднявшись, прижал руку к сердцу.

Девушка невозмутимо и печально продолжала рассматривать русских. В поношенном мужском лыжном костюмчике, в синем, сдвинутом набок берете, из-под которого теперь высыпалось еще несколько светлых тугих кудряшек, она стояла перед беглецами, опираясь грудью на свой поцарапанный камнями альпеншток, и в глазах ее блестели слезы.

Усталая и, видимо, взволнованная чужим несчастьем, она так мало была похожа на партизанку, что Иван сердито подумал: «И в такую полундру с собой еще женщин таскать. Ну, и времечко…»

– Итак, задание, камрад Бергстрем,– уже суховато-служебно сказал Чулошников. – Товарищей русских моряков необходимо как можно быстрее перебросить под Ленинград. У них… очень важный государственный документ. Вы меня поняли? Когда уходит ваша «Ариадна»?

– Да, я имею понятий, что вы сказал. Шесть-семь день, считая завтра,– с трудом подбирая слова, пробасил морской механик и, в затруднении прищелкнув пальцами, глянул на Шмелева, как бы прося у него помощи. Шмелев, молча соглашаясь быть его переводчиком, деловито кивнул, и Бергстрем заговорил по-немецки.

Оказалось, что его «Ариадна» (1500 регистровых брутто-тонн, порт приписки Берген) через неделю выходит в море и пойдет обычным рейсом в один из финских портов. На ней хорошие люди, и им можно довериться.

– Конкретно, как вы намерены осуществить переброску? – деловито и строго прервал Бергстрема майор.

Пальцы механика опять забегали по коленке.

– У меня еще нет готового плана. Но я буду думать, и план придет. Не исключен такой вариант: сначала я полагаю отвести товарищей в имение профессора Стаксруда и там спрятать их до отхода судна. Приличную одежду, я думаю, нам помогут достать фрекен Дагни или даже сам профессор .. Ведь он тоже…

Майор поднятой рукой остановил разговорившегося механика. Его интересовали главным образом факты, а не эмоции

– На первый случай одежду достанем здесь. Но вообще тут нужно не только думать, но и знать твердо,– суховато сказал Чулошников и, в раздумье подперев голову рукой, уставился в мутное оконце на синий клин далекой горы.

Фридрих Бергстрем, невозмутимо достав из кармана резиновый кисет, а из кисета прямую черную трубку, разобрал ее и принялся чистить блестящим медным шомполком. Для него рискованная операция уже началась, и нужно было подумать о деталях, а за делом думалось легче.

– Да, отсюда ничего не видно,– словно убедясь в том, что на далекой горе не написано никакого готового плана переброски, досадливо буркнул Чулошников.– Бергстрем, вы готовы?

Механик спрятал прочищенную трубку в карман и встал.

– Да, камрад майор может на меня положить свое доверье,– невозмутимо сказал он и надел свою морскую фуражку.– Прикажете уходить сейчас?

Чулошников промолчал, задумался – теперь он тоже отвечал за знамя полка

– В первую очередь надо переобуть юношу,– майор кивнул на увязанный белой проволокой сапог Ивана.– Бергстрем, скажите Огарсену, чтобы он принес ботинки того немца, два плаща и какие-нибудь кепки.

Пока Иван переобувался в тяжелые башмаки на альпийских гвоздях, майор задумчиво смотрел в его заросший затылок и грустно покачивал головой.

Когда все было готово, Чулошников протянул руку Шмелеву. Задержав его широкую ладонь в своих худых и нервных пальцах, майор сказал вполголоса:

– Капитан-лейтенант, исполни одну мою личную просьбу. Будешь в России, отправь письмо. Лучше заказным. Адрес: Красноярск, улица Маерчака, семнадцать, Чулошниковой Манефе Антоновне. Напиши только, что Петр жив и здоров Только. Запомнишь адрес? Будь добр, капитан-лейтенант!

– Город Красноярск, улица Маерчака, семнадцать, Чулошникова Манефа Антоновна. Будь спокоен, майор,– истово повторил Шмелев

Час назад не подозревавшие о том, что они совсем независимо один от другого существуют на свете, русские офицеры крепко пожали друг другу руки, на минуту задержали рукопожатие, словно вспоминая, все ли они сказали друг другу, и крепко стиснули пальцы еще раз.

Назад, к морю, шли гораздо быстрее – Фридрих Бергстрем знал горные тропинки, наверное, не намного хуже своего машинного отделения.

Фрекен Элизабет не отставала от мужчин и в трудных местах еще протягивала руку Ивану. Сжимая ее худенькие пальчики, Иван беззвучно смеялся – нет, ему совсем не стыдно было принимать помощь этой маленькой и бесстрашной девушки.

Замыкающим шел Шмелев. Губы его шевелились – он в сотый раз повторял адрес, сказанный ему майором Петром Чулошниковым.

…Красная, зеленая и желтая черепица необычно веселенькой и нарядной клеткой просвечивала сквозь широко растопыренные зеленые лапы сосен и лиственниц.

Дача профессора стояла на холме среди прямых и строгих деревьев. На первый взгляд даже брало недоумение, и Иван зачарованно снизу вверх посмотрел на лесной домик: неужели это только сосна, послушное топору и рубанку дерево?

Казалось, весь облик профессорской дачки – облик сказочного терема: высокая черепичная кровля, высокие стрельчатые окна, высокое крыльцо, вся легкая, стройная заостренность домика устремлялась вверх, точно воплощенный в дерево сильный и чистый аккорд.

Именно такой же высокий, стройный и чистый звук вдруг выплыл из распахнутого настежь окна, и Иван, шедший сзади, чуть не упал, запнувшись ногой за корень, узловато переползающий через лесную тропинку,– так поразил его этот вдвойне строгий и чистый аккорд, о котором он только что неясно подумал.

Нет, не все втоптала в кровь и в грязь проклятые фашистские колбасники, раз люди еще не разучились порождать такой ясности и чистоты звуки.

– Старина настолько известен, что ни «Националь-самлинг», ни даже эти бронированные свиньи без особого повода не смеют стучать ему в дверь,– не без гордости говорит Фридрих Бергстрем, присоединившийся к беглецам, лишь только сквозь деревья мелькнула яркая черепица дачной кровли.

– Он что же, геолог или океанограф? – деловито справился Шмелев.– Почему я не слышал…

– О нет, гораздо выше…– уже с явным превосходством улыбнулся механик,– он не геолог и не океанограф, он музыкант. Профессор музыки. Поэтому-то я сразу « решил вести вас к нему в имение. Он очень ценит Россию и русских композиторов. Он даже говорит по-русски. О, это величайший старик… Я судовой механик, то есть самый обычный ремесленник,– скромно сознался Бергстрем,– и весьма малосведущий в искусствах человек, но иногда, знаете, мне начинает казаться, что старик Стаксруд по силе таланта идет следующим за Григом. Вы можете его абсолютно не опасаться. Он прежде всего человек…

– Ну, посмотрим…– устало сказал Шмелев, натягивая плащ на свой порванный и грязный бушлат,– посмотрим, за кем он идет, ваш профессор.