Знание-сила, 2001 № 03 (885)

Симфония кризиса

«Экологический кризис налицо, и даже на коже – я вся в каких-то фитюшках». Эта реплика, произнесенная моей женой по поводу готовящейся статьи, вполне отражает обыденное представление об экологическом кризисе. Но обыденные представления и есть самые главные. Изучая эволюцию мировоззрения, я научился их уважать. Дело в том, что основные потоки информации в обществе составляют не точные знания, а «полузнания» – поверхностные, мифические представления, далекие от реальности. Это то, чем, собственно, и живут люди. Профессиональные истины – тонкие, едва заметные ручейки среди этих потоков, омывающих ноосферу. Наверное, средства массовой информации можно сравнить с руслами, а слухи – с грунтовыми водами… Всякая информация, попадая туда, размывается, меняет свой цвет. И почти каждый, кто отразился в зеркале СМИ, негодует: мол, все переврали журналисты! А река, знай, течет и течет…

Понаблюдаем за теми потоками, что окрашены в зеленоватые экологические цвета. В их глубинах обычно встречаются три «полузнания», три мифа: Эволюционный прогресс, Кризис и Любовь к природе, в чьей пене родился миф четвертый – Устойчивое развитие. В «Знание – сила» N22 за 2001 год мы уже начали разговор об их парадоксальности. Итак, продолжим наши изыскания…

Всем известно, что эволюция жизни сопровождается улучшением, прогрессом, отрицанием примитивного. Эту мысль замечательно выразил К.Э. Циолковский: «Могущество совершенных проникает на все планеты, на всевозможные места жизни и всюду. Оно, без страданий, уничтожает несовершенные зачатки жизни. Эти места заселяются их собственным зрелым родом…» Какие эзотерические интонации! А что на самом деле? Объективные данные говорят об обратном: эволюция, протекающая в ходе геологической истории, сопровождается не улучшением, а ухудшением (!) приспособленности Жизни. Это звучит почти оскорбительно, ибо противоречит важному общественному мифу о Прогрессе. Однако усложнение форм жизни действительно делает биосферу все менее стабильной – такое мнение высказывает известный ученый-эволюционист Г.А. Заварзин. Волны вымирания, вызванные катастрофами и кризисами, учащаются именно по мере приближения к современности. Если в протерозойскую эпоху «одноклеточная» биосфера не знала больших поражений, то после девона высшие формы жизни не раз оказывались на грани полного вымирания. И в итоге чем дальше, тем хуже приспособленной и, следовательно, менее совершенной можно считать жизнь на Земле.

Стоит взять за основу критерий универсальности приспособленности, и самыми прогрессивными окажутся, например, цианобактерии (о них – в №1 за 2001 год), которые почти не изменились в течение двух миллиардов лет. Какие только катастрофы за это время не сотрясали Землю – им все как с гуся вода. А тот вид, который принято называть венцом природы, можно сказать, едва успел опериться и уже рассуждает о своем скором вымирании. Где же здесь пресловутое «выживание более приспособленных»? В действительности под эволюцией правильнее подразумевать не прогресс, а вообше любое изменение. Потому что, как бы мы ни настаивали на прогрессе (опираясь на критерии адаптации, сложности, влиятельности), живая природа, это Королевство разнообразия, нас все равно переспорит.

Быстрые изменения в биосфере, когда вымирает множество видов, мы именуем кризисом. Обычно на ум приходят хорошо известные катастрофические события, например, то, которое унесло динозавров в конце мелового периода или пермское похолодание, уничтожившее 95 процентов видов Земли. Кстати, американские ученые Д. Рауп и Дж. Сепкоски, анализируя волны вымирания с пермского периода, пришли к выводу, что они чередуются с интервалом примерно в 26 миллионов лет.

Были в истории и менее известные, но не менее грандиозные кризисы, вызванные расцветом отдельных групп. Среди виновников древних «кризисов расцвета» есть существа на первый взгляд вполне благонадежные: пурпурные бактерии (закислившие мировой океан), сине-зеленые водоросли (отравившие биосферу кислородом) и зеленые растения (благодаря им реки стали выносить в океан разрушительные для морских экосистем вещества).

И еще один аргумент в пользу отсутствия прогресса – кризис позднего кайнозоя. Считается, что после падения эпохи динозавров победу одержали самые совершенные твари: млекопитающие и птицы – сообразительные, приспособленные к холоду и прочим тяготам жизни. Однако, когда в плейстоцене произошло относительно мягкое и постепенное похолодание, они потеряли сотни и сотни видов.

И все-таки большинство людей представляют себе эволюцию как развитие от низшего («плохого») к высшему («хорошему»). А еще – мало кто задумывается, что подавляющая часть (процентов восемьдесят) живого вещества Земли – бактерии, которые как множились, так и множатся, а «высшие формы» пристроены где-то сбоку, капля в море – что-то вымерло, что-то народилось… Стремление к совершенству существует лишь в наших «европейских» головах, где укоренился, во-первых, архетип Пути («все должно двигаться к лучшей цели») и, во-вторых, миф о Сотворении (которое должно было идти от худшего к лучшему). Поэтому мы склонны выискивать поступательное развитие в мире стихийных флуктуаций. Особенно этим увлекались в начале XX века, когда евроцентризм достиг своего апогея. А эволюционизм будущего – это понимание того, что в микромире и в космосе, в живой оболочке и в ноосфере царствуют стихийные процессы, которые не стараются подчиниться никаким умозрительным законам.

Продолжаете верить в эволюционный прогресс? И правильно. В одном он есть. Но именно там предпочитают упрямо говорить об упадке: нынче, мол, кризис – не те времена, что были раньше…

Человечество переживает кризис? Антропосфера находится под угрозой? Ничего подобного. Человечество никогда не испытывало такого расцвета и так прочно не стояло на ногах, как в конце XX века. А ведь были времена, когда род Homo действительно балансировал на грани вымирания, с трудом «просачиваясь» в последующие эпохи. В первую очередь, назаре своей эволюции, до рубежа 1,5 миллиона лет назад, когда смахнуть с лица Земли немногочисленных ранних людей было проще простого. А около 700 тысяч лет назад угрозу стало нести необычное разрастание мозга, затруднившее роды и вскармливание детей, что также поставило под вопрос существование человека. С развитием цивилизации увеличилась плотность населения и – еше одна напасть – по ойкумене прокатились опустошительные эпидемии параллельно с массовыми войнами. В некоторых средневековых популяциях средняя продолжительность жизни была меньше сегодняшней примерно в три раза.

Но, вопреки всем бедам, людей становилось все больше. Ибо у человечества оказалась беспрецедентно высока скорость адаптации. В ответ на перенаселенность люди изобрели этику, гигиену, страховой полис, удобрения, коммунальное хозяйство и еще тысячу других инструментов выживания. И попали в заколдованный круг (точнее, спираль), из которого нет возврата, ибо с каждым витком приспособленности возрастает объем человечества и, следовательно, объем проблем и потребностей…

«Человек, человек, едят тебя мошки…» – смеялся воробушек из сказки. А тем временем на Земле обосновался великий сверхконкурент, вид, потеснивший прочих ее обитателей… Кстати, о вытеснении: в реальности его осуществляют не виды, а только системы, сообщества. Вид – абстракция, не существующая в живой природе. Мы говорим «сушу завоевали растения», а на самом деле, это были не растения, а целые «ботанические сады», оплетенные грибами, водорослями, окутанные тучами насекомых и птиц – курьеров и охранников. Не является исключением и человеческий вид. Он оставался совершенно незаметным, пока не сплотил вокруг себя «дружину» – собственную экосистему. На войну с природой вышел отнюдь не голый Homo sapiens, а целый антропоценоз. Этакий человек-гора, Куинбус Флестрин шагнул по планете, оплетенный троекратно всякими зерновыми злаками, овцами, курами, он выступил, опутанный горохом и льном, как кольчугой, его макушка в лекарственном пенициллюме, а на зубах листья коки… В антропоценозах нашлась работа и любимцам, и воришкам: лебеди, воробьи, крысы, собаки, кошки, кролики, словно выбегая из складок кожи Человека-горы, стремительно изменяли, подгрызали природные биоценозы. Только благодаря этим «помощникам» дикая природа была оттеснена. А до этого, даже будучи лучшими охотниками на планете и истребив некоторых крупных животных, люди не слишком повлияли на биосферу как таковую.

Чтобы произошел настоящий глобальный кризис, человеку нужно приложить еще много «стараний». Однако, если бы хозяйственная деятельность оставалась такой же «экологически грязной», как, скажем, в 1960-е, кризис наступил бы уже сегодня. Многое удалось исправить – отчасти благодаря максимализму «зеленых» движений. К 1990-м годам воздействие на общественное мнение привело к значительным сдвигам в мировоззрении. Люди стали требовать все меньше аргументов для того, чтобы сохранять природу. Все больше верят в то, что просто «так надо». Это уже веление не разума, а эмоций. Эмоциональное влечение. Как будто бы даже любовь.

Любовь к природе – современный миф весьма сложной конструкции. В прошлом веке его еще не существовало, и по этому поводу обычно крутили пальцем у виска: что там любить? Природа рождает комаров, плесень и хищников, а человек старается от всего этого оградиться и вычерпывать побольше ресурсов… Обращаясь в «зеленых сферах», я часто встречаю такие формулы, как воспитание любви и благоговения к природе (как развитие идей Альберта Швейцера), ориентация на экологические приоритеты, надобно совершенствовать экологическое образование… Мрачнею, хотя виду не подаю, опасаясь показаться неконформным. Потому как не уверен, что рецепт хорош, так сказать, для нашей пехоты.

Действительно, в высокоразвитых обществах благодаря целенаправленной пропаганде природа из могущественного врага превратилась в хрупкого товарища. Но это не везде – общество обществу рознь. Получив статус «слабого», дикая природа у одних может рассчитывать на поддержку, а у других – что «слабака» будут энергично добивать.

Хорош ли рецепт?.. Никак не могу себя заставить в него поверить. Вроде бы и сам природе не чужд: с трех лет в экспедициях, был в тигриных и медвежьих местах, а высший эмоциональный подъем за свою жизнь испытал от встречи с жуком-оленем, лайкой и пустельгой. Но когда мы все лето бродили по тундрам и стланникам и дрыхли, завернутые в целлофан, каким чудом комфорта казалась единственная раскладушка! Не чужд и сфере образования – все-таки у меня учились тысяч пять человек от шести до шестидесяти, и всегда разговор велся «около эколо». И по всем наблюдениям, очень уж невысокой оказывается концентрация «любви и благоговения» в окружающем меня эфире.

Многие активисты экологического движения убеждены, что экофильные принципы – это возврат к заветам прошлого. На мой взгляд, не совсем. Архаическая «любовь к природе» была другой, основанной на мистическом страхе, на боязливом и уважительном невмешательстве в мир таинственных сил. Это важный компонент гармоничных отношений с природой у коренных народов. Уходит под натиском цивилизации страх, и вчерашние аборигены становятся активными разрушителями: браконьерами, золотодобытчиками, лесорубами. Благоговение к природе – инфантильный императив, оно легко внушается детям «с нуля» через эмоциональную сферу и устойчиво существует в «детском» мировоззрении аборигенов. Но где инфантильность – там праздник непослушания. Где дети на райском острове – там может явиться «Владыка мух» из известной книги У. Голдинга. Наивные представления о гармонии ноосферы и природы все чаще подвергаются критике, как аналог социальных утопий или мифологем о рае. В них ведь всегда находится местечко для «пропасти между венцом творения и низшими тварями». Пожалуй, более прочной позицией будет другая гармония – не идеологическая, а прагматическая, гармония собственности. Я вижу спасение природы как раз в ее честном вовлечении в сферу собственности человека.

Альтруистический эгоизм, спасающий переполненное общество от саморазрушения, может спасти и биосферу, если человек возомнит, что природа – это его личный сад и подворье, а не «территория за забором».

Благословенный эгоизм… В нашем детстве слово «эгоист» было ругательным, но с тех пор многое переменилось, и более полезной кажется позиция «моё!», чем «ничьё»: мой ландшафт, вид из окна, воздух, моя тишина, продолжительность жизни, мои экзотические звери и птицы… Тогда уже и бороться за них можно по праву владения. Если уж венец природы, так пусть и венчает, царь – так царит. На пути успешного выживания Человек представляется как ответственный владелец биосферы, король-хозяин, а не царек-самодур. Тогда Homo sapiens и впрямь будет любить природу, как собственник и покровитель, подчинив ее в виде зоопарков-сафари, заповедников, парковых лесов, охраняемых жесткими законами. При этом используемый нами образ «Человек-гора» как бы продолжит обрастать все большим числом высших (а следовательно, неустойчивых) форм жизни. На первый взгляд, это просто какой-то футуризм! Как сказал Хлебников: «А я просто снял рубашку, дал солнце народам Меня!» Но на самом деле, перед нами реальная стратегия высокоразвитого общества. Многие современные государства уже в 1990-х стали именно такими элементами антропобиосферы. Они придерживаются особой стратегии, называемой с 1972 года Sustainable development, что на русский почему-то перевели как «устойчивое развитие».

В словаре Мюллера слова с основой sustain не имеют ни одного значения «устойчивый», зато есть «длительный, подкрепленный, выдерживающий испытания». Sustainable development правильнее было бы переводить как «длительная эволюция» (поскольку development theory называют эволюционную теорию). Тогда смысл ясен – это отражение такой стратегии, которая сделает эволюцию человечества (и той биосферы, которая ему нравится) длительной, а не скоротечной. Но я придаю большое значение «кривым» переводам, ибо через них боги семантики (как называл их Набоков) подают нам тайные знаки. Возьмем, например, ключевое понятие, которое в русском языке именуется «охрана природы». А как можно перевести англоязычный эквивалент nature conservation? Сохранение естества! Разница ощутима и показательна. Охраняют – от чужих и злодеев (это, стало быть, мы и есть), а сохраняют – для своих и от порчи; природа – это «травки-козявки», а естество – нормальная жизнь, натура. Смещение смыслов при переводе обычно отражает состояние мировоззрения, отношение людей к тому, о чем говорят, ибо язык – живая система, он растет, как ему вздумается, за счет давления смыслов. Для российского общества показательно и то, что принятие в 1996 году концепции устойчивого развития здесь произошло не когда-нибудь, а первого апреля…

Многие мои собеседники критиковали концепцию «устойчивого развития» как иррациональную, противоречащую эволюционной и экологической науке. Однако я не разделяю их позицию. Для меня очевидно, что это аксиологический миф очень неплохого качества. Он придает новую ясность жизни людям, которые лишились установки «человек – раб Божий», зато приобрели «человек – покровитель природы, а также заботливый родитель, который думает о последующих поколениях». Устойчивое развитие – это в первую очередь забота о потомках в рамках нового культа Будущего. Людей можно воспитать в духе «после нас хоть потоп», а можно – «после нас – жизнь наших детей». Здесь-то и требуется миф, иррациональная вера, подавляющая сиюминутные прихоти.

А с точки зрения чистой биологии перед нами… хитрая форма адаптации Homo sapiens. Никакой больше вид не занимается природоохранной деятельностью – это что-то новое. Все биологические существа пользуются принципом «потребляй и властвуй», просто соседи им не дают большой свободы. А то, что человек стал сам себя ограничивать, – это неслыханная аскеза среди живых форм. Тем самым видовой эгоизм перешел на новый уровень – от инфантильного, когда «ради себя любимого» отгораживаются от внешнего мира локтями, стеклопакетами и забором, за который сваливают хлам, к более зрелому, когда ради себя же улучшают и все то, что «за забором», весь мир земной.

Очевидно, что превратить всю Землю в заповедник нереально, но и в автостоянку и огороды – нецелесообразно. В реальности антропосфера будущего, пересыщенная влиянием человеческого вида, станет чем-то промежуточным. Примеры пересыщенной экосистемы уже есть – это «лес термитов». В тропических лесах термиты и муравьи становятся всепроникающей группой, ими буквально кишат почва и заросли. Однако лес от этого не погибает, а напротив – остается богатейшим сообществом. Человеческим «лесом термитов» уже стали, например, Японские острова, где считают, что если уж суша постепенно превращается в город, то пусть это будет город-парк, а не «каменные джунгли».

А теперь о тех туземцах, которые не на островах, а которые примкнули первого апреля. О российской специфике говорить непросто – не на что даже опереться. В России рецепт «устойчивый человек, как собственник и хранитель рода» недействителен. Здесь разрушена традиция собственности – в психологии преобладает пролетарский стереотип «у меня ничего нет». Соответственно нечего и передавать потомкам – нет традиции наследования значительного имущества, поэтому часто поднимаются волны «долой прошлое». Помимо этого в российском (или постсоветском) сознании существует целый букет экофобных стереотипов, список которых выглядит как анамнез безнадежного больного.

Какой же здесь выход? Боюсь даже и сказать, ибо выход парадоксальный, противоречащий общественному мнению и неосуществимый на практике: Россия должна посмотреть правде в глаза и поверить в то, что она… очень небольшая страна. Да, именно так. Принято считать, что Россия – великая страна. Я и сам долгое время в это верил, а затем неожиданно пришел к совершенно обратному выводу, за что стыд мне и позор. Дело в том, что у России очень немного по-настоящему полезных (то есть доступных для пользования) ресурсов. Каких не коснись: социальных, аксиологических, финансовых, политэкономических, экологических и даже… территориальных. Наши бесконечные просторы, на самом деле, ограничены северной оконечностью Евразии, довольнооднообразной в экоклиматическом, ландшафтном отношении и по степени дискомфортности среды. Много ли здесь конкретных мест, где можно «иметь желание проживать»? Населения вроде бы миллионы, но сколько среди них работоспособного люда, который мог бы выполнять доброе дело, любил бы соотечественников и заботился об их благе? Здесь есть самородки, но средняя масса ничего не умеет. Именно в среднем: ни петь, ни рисовать, ни делать вещи, ни играть в теннис… Это среди нас те люди, которые заканчивали музыкальную школу, чтобы никогда больше не сесть за инструмент, а «выработать дисциплину», те, кто прорешал полмиллиона задач, чтобы никогда больше не применять теорему косинусов, зато «ум в порядок привести», да и те, кто говорил «не в деньгах счастье», а через два года «у нас нет денег, правительство нам не помогает». Которые, которые, которые… Эти примеры отражают дефицит аксиологии, ценностей и целей, из-за которого общество теряет силу. Но дефицит распространяется буквально на все, чего ни коснись: бытовой инфраструктуры, ситуативной этики, коммуникативных традиций, персонального здоровья, продолжительности жизни, психологического комфорта и т. д. и т. п. Добавьте низкие показатели всевозможных рейтингов. Что и говорить – небольшая страна. Разбрасываться особенно нечем. Ресурсы ведь не сводятся к минеральному сырью и числу часовых поясов.

А в качестве маленькой страны можно было бы проявить бережливость хотя бы к тому, что есть (на этом захламленном чердаке), – немного средств, талантливых персон, неплохих местечек, кое-каких социальных или технических достижений, кое-чего из памятников культуры (в основном – теперь мне точно не сносить головы – очень серой и скучной), немного чистой природы (в целом очень бесприютной), – и прикладывать именно к этому силы, интерес, внимание, а затем, отталкиваясь от этого небольшого богатства, приумножать, развивать, воспитывать…

Будучи небольшой, Россия неустойчива. Случайные флуктуации пробегают по ее мировоззренческой и социально-политической сфере. Система ценностей ослабела. Ментальное поле истошено – глина да сорняки. Все труднее укоренить новые установки. Долго ли будет стоять под паром? Но Россия быстро и непредсказуемо меняется. Ведь Россия – очень небольшая страна. Есть некоторые конструктивные потоки, есть разноцветные голоса, есть благожелательные ноты. Как у Рахманинова: несколько мелодий борются друг с другом за превосходство. И звучание симфонии может в одночасье измениться.