Знание-сила, 2003 № 05 (911)

Снежинка

История большой науки, в отличие от истории искусства, крайне бедна «автопортретами» ее творцов, и она вообще не знает «исповеди». Чем значительнее ранг ученого, тем менее вероятно, что его внутренний мир имел свидетелей. Документы такого рода — редчайшее исключение. Тем более драгоценным представляется десяток страниц, где Кеплер рассказывает о Кеплере.

«О себе» — это гороскоп Кеплера, составленный им самим. Великий астроном рассматривает себя в убогом зеркале астрологии.

Начать с того, что Кеплер называет себя «этот человек» и говорит о себе в третьем лице на всем пути исследования. На личное «я» он переходит, лишь забываясь, где-нибудь в конце длинного периода или абзаца. Нет и намека на душевное сродство, на солидарность с этим человеком, на его ценность или хотя бы на особость. Но нет и признаков сознательного отчужденья; нет напряжения человека перед зеркалом, когда тот не просто поправляет прическу, а пытается себя опознать. Словно странник, минуя причудливую местность, наскоро заносит в путевую книжку ее приметы. И таковы же характеристики ближних. Отец — «человек злобный, непреклонный, сварливый, он обречен на худой конец». Мать — «низкого роста, смугла, болтлива и сварлива, с тяжелым характером». Тем более нет иллюзий у Кеплера относительно брата — вольнонаемного воина.

Нельзя сказать, что Кеплер остается вовсе бесстрастным. Он очень заинтересован. И предмет его — очень занятный: жизненные неурядицы именитого астронома. Рассматривается человек, страдающий и от своей участи, и от своего темперамента. Но рассматривается вне всякого к нему участия. Страдает «этот человек», а не тот, кто его изучает.

Рассмотрим причины неудач этого человека. Вызваны его неудачи им самим (врожденной ему натурой) или привходящими обстоятельствами (судьбой)? Это вопрос о разделении ответственности за случившееся, например, за его отношения с недругами. «Итак, причины отчасти кроются во мне, отчасти в судьбе. Во мне — гнев, нетерпимость по отношению к неприятным мне людям, дерзкая страсть строить насмешки и потешаться, наконец, неуемное стремление сулить обо всем, ибо я не упускаю случая сделать кому-нибудь замечание. В моей судьбе — неудачи, сопутствующие всему этому. Причина первого заключается в том, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом, Луна — в тритоне с Марсом, Солнце — в секстиле с Сатурном, причина второго в том, что Солнце и Меркурий пребывают в VII доме».

Так в чем же виноват он, а в чем его недруги? «Причиной ссоры с братом были, во-первых, его глупая хвастливость, во-вторых, моя страсть к упрекам, в-третьих, его непомерные требования, в-четвертых, моя скупость».

Почему так остро переживает этот человек свои недостатки? «Откуда проистекает столь сильное страдание»? Не потому ли, что он их сознает? Но тогда любая добродетель вытекает из знания, что вовсе не очевидно.

Последнее рассуждение характерно для всего текста. Кеплера занимает суть не столько этого конкретного человека, сколько этого мира. Так, в числе своих неудач он называет безуспешность «всех его попыток обмануть кого-то». И вот заключение: «Вот я и думаю, не кроется ли причина неудач в самой природе вещей: не могут же завершиться успехом все махинации, творимые людьми». Еше пример — пространные рассуждения о тонких различиях между «похвалами» и «почестями», от отсутствия которых этот человек так страдает.

Конечно, этот человек не лишен достоинств. Еще мальчиком он проявил чрезвычайную одаренность, как, впрочем, и ту серьезность, за недостаток которой корит себя сегодня. Например, еще отроком он «самостоятельно пришел к мнению Лютера об отсутствии свободы воли... Еще в возрасте 13 лет он послал в Тюбинген письмо с просьбой выслать ему, если это возможно, какой-либо трактат о предопределении... Выступая оппонентом на диспутах, он всегда утверждал лишь то, что думал... Размышляя о милосердии Божьем, он пришел к заключению, что язычники не обязательнодолжны быть осуждены на вечное проклятие.

Особую радость доставляли ему парадоксы. Он считал, что французский язык якобы надлежит выучивать раньше, чем греческий, а в научных занятиях усматривал признаки упадка Германии».

Особо подчеркивается в этом человеке его исключительная противоречивость. Замечательна и разномасштабность его прегрешений. «Страницы своих рукописей он хранит довольно небрежно, зато всякого рода выпрошенные книги стремится всеми силами не возвращать... Этот человек обладает во всех отношениях собачьей натурой. Он вполне походит на обыкновенную дворнягу». Эта мысль развивается с чрезвычайной подробностью, словно подмеченное сходство доставляет ему радость своей точностью.

Как может такое существо быть носителем или хотя бы свидетелем гармонии?

Гороскоп не закончен, рукопись брошена на полдороге. Кто узнал бы великого астронома в его собственноручном автопортрете? Значит, взаправду он живет в другом предмете (в том же «Космическом кубке», в каком он будет опознаваться и через тысячи лет), а здесь, в своем гороскопе, лишь «вымеряет тени».

Когда Кеплер смотрел на небо или на Землю с Луны, Солнца или Юпитера — а космические ландшафты он видел всегда: их не заслоняли ни безбрежные этажерки цифр, ни стены его дома, ни хлопоты домочадцев, ни даже невыплаты жалованья, обрекавшие его семейство на полуобморочное существование, — он был тем, что он видел. Или тем, что мы видим в нем, знать ничего нс желая о его «быте». Легенда о яблоке, возвестившем Ньютону закон всемирного тяготения, повествует о чем-то подобном. Ведь только в специальном восприятии мира удар по макушке равен научному откровению.

Когда Кеплер смотрел в себя, вооружившись своим гороскопом, он видел лишь драму теней, отбрасываемых им в умы ближних. Так, как Кеплер видит себя, его видели другие. Тут нет и отсвета тайны. Гороскоп — это конфигурация небесных тел, помогающая хоть как-то прояснить, разложить на общепонятные «причины» его персональную драму. Это небесный иероглиф его земной судьбы, но ничего замечательного в нем нет, как нет никакой тайны в рентгеновском изображении каверн какого-то тела.

И потому «гороскоп» Кеплера ныне справедливо забыт. Но иная судьба ожидала «Снежинку».

Миниатюра «О шестиугольных снежинках» — это раритет науки, документ теоретической кристаллографии и гордость ее истории. «Изобилие глубочайших идей, широта подхода при рассмотрении причин образования снежинок, замечательные геометрические обобщения, смелость и остроумие высказанных гипотез поражают и сейчас» — вот авторитетное мнение историка кристаллографии И.И. Шифрановского.

«Снежинка» — это новогоднее подношение покровителю. Астроном, привыкший к телескопическому облику Вселенной, разглядывает в зеркале геометрии ее малое чудо. «Господин благодетель» характеризуется в изысканно маньеристской манере, как тонкий ценитель Ничто. Поиск Ничто, достойного своего знатока, и составляет зачин работы.

Затевается интеллектуальное пиршество, которое будет тем изысканнее, чем ближе окажется к своему божественному прообразу — творению из ничего. И для начала покровитель одаряется вопросом о причине шестиугольности снега: «Почему нс бывает 5-угольных или 7-угольных снежинок?»

«Причины», конечно, понимаются еще по Аристотелю: кроме материальной, учитываются также действующие, формальные и целевые. Материальная сразу отвергается, ведь исходное вещество снега не содержит никаких звездочек, что обосновывается неспособностью пара себя самого ограничивать. Но какова действующая причина? «Врождена» шестиричность снежинке или она ею «приобретается»? Если приобретается, то как? А если врождена, то «что следует считать врожденным: воплощенный в шестиугольном архетип красоты или знание цели, к которой приводит эта форма?»

Обсуждение пчелиных сот, зерен граната, горошин в стручке, раковины улиток, цветов и морозных узоров показывает, что их геометрия не определяется одной причиной. Форма раковины, например, создается одушевленным существом, но объясняется свойствами ее материала. Так же обстоит дело с зернами граната: пластичные шарики, вдавливаясь друг в друга в тесноте плода, обретают ромбическую форму — здесь тоже действует материальная сила. Форма сот, напротив, вызывается их назначением — целевой причиной. Поэтому нет нужды тревожить души пчел геометрией. Можно «не беспокоиться о том, как извлечь сущность крохотной души, заключенной в пчеле, из созерцания возводимых ею фигур», здесь и так все ясно.

Со снежинкой труднее. Не удастся ее собрать ни из шариков, ни из кубиков, ни из пифагорейских или платоновых тел. Приходится допустить, что «в теле Земли существует некая формообразующая сила, носителем которой является пар, подобно тому как человеческая душа является носителем духа». И эта душа Земли в своих созданиях, по крайней мере самых достойных, «предпочитает подражать расположению вершин октаэдра». В том числе и в снежинке.

Снежинка, в дополнение к уже известным всем душам (растительным, животным и разумным), одаряется особой, геометрической душой. Правда, для этого приходится идти на отважные обобщения: «весь род душ родствен геометрически правильным, или космопоэтическим фигурам, как в этом убеждают многочисленные примеры».

Аргумент этот, так сказать, антропный — от сродства всех душ с нашей. Но и он не помогает прийти к твердому выводу. В завершение все гипотезы систематизируются в пять основных. Первые четыре находят возражения, тогда как в пользу пятой высказываются некие доводы. А выглядит эта последняя сакраментальным вопросом: «Быть может, наконец, сама формообразующая природа в своей глубочайшей сущности сопричастна правильному шестиугольнику?»

Так что же в итоге? Если иметь в виду исходный вопрос — о причине шестиричности снега, то он не получил окончательного ответа. Нет его и сегодня. Последователями Кеплера подхвачен сам метод — способ виденья кристаллических, да и не только кристаллических, творений природы.

По сути, ничего, кроме схемы лучей, Кеплер в снежинке уже не видит. Он ищет только зависимость фигуры снежинки от ее материи. Зоркость к деталям нужна лишь затем, чтобы угадать, как обстоят дела на заднем плане — там, в глубине, где, собственно, и происходят «события», в микроскопической перспективе. Всякому факту поверхности соответствует факт глубины. Если здесь что-то изменилось, значит там, в закулисьс, что-то переместилось. Так выглядит вход в современную кристаллографию со стороны механики. Но для Кеплера смысл проведенной работы, конечно, не в том. Ибо настигнута цель более возвышенная. «Не я ли, — восклицает астроном. — умудрился из этого почти Ничто сотворить почти целый мир со всем, что в нем находится? Не я ли, отправляясь от крохотной души самого маленького из живых существ, трижды обнаруживал душу самого большого из земных существ — земного шара — в атоме снега?»

«Пока я писал эти строки, снова пошел снег, причем еще пуще прежнего. Я прилежно принялся разглядывать снежинки». Почему они плоские, если облака объемны? Ведь если бы шарики сталкивались и слипались в объеме, то каждый из них соприкасался бы с 6-ю другими, а это уже зацепка. «Предаваясь этим мучительным размышлениям.., я вдруг вспомнил, что мне не раз приходилось с удивлением наблюдать, как звездочки такого рода ложились плашмя не сразу после того, как падали на землю. Несколько мгновений их части стояли торчком и лишь некоторое время спустя опускались на землю».

Спрашивается, отчего это, глядя на снегопад, 40-летний астроном предается столь тщательным наблюдениям и мучительным размышлениям? Ведь не для того же, чтобы преподать нам основы теоретической кристаллографии.

Снежинка стала тайной, мистерией, но почему? Нормальный человек умирает, так и нс рассмотрев снежинку в снеге. Немногие успели пересчитать число ее лучей. Но до Кеплера ни один человек не озадачился вопросом: почему их 6, а не 8 или 10? Таков же исходный вопрос «Космографической тайны»: почему планет именно 6? Но там хоть предмет вопрошания достойный, а здесь?

Похоже, что снежинка — повод, а не причина этих размышлений. Примем во внимание, что общеизвестный типографский знак, изображаемый «*» и именуемый звездочкой, отражает негативный оттиск звезды и одновременно отвлеченную схему снежинки. Но излревле в звездах опознавались души людей — Кеплер лишь считывает с них эйдетическую потенцию. Как истый звездочет, он выбрал снежинку не только, а может быть, и не столько из соображений симметрии, сколько из-за ее сродства с небом.

Сама центрально-симметричная лучевая форма снежинки позволяет ее трактовать как исток земной энергии и как сток небесной. Снежинка — это точечный очаг тепла, схваченный холодом. Тепло, признает Кеплер, побеждено, но даже в поражении сохраняет свое достоинство. (Следует ссылка на античные добродетели.) Снежинка — это центр кристаллизации стихий. Каких, природных или человеческих?

Нынче подобные занятия называют «Игрой в бисер». По Гессе, это «игра со всеми смыслами и ценностями культуры», позволяющая теоретически «проигрывать все духовное содержание Вселенной». Ибо в эту игру «с одинаковой легкостью включались как основные понятия веры, библейское речение или высказывание святого из мессы, так и геометрическая аксиома или же мелодия Моцарта. Мы не впадем в преувеличение, если осмелимся заявить: для узкого круга истинных мастеров Игра была почти равнозначна богослужению, хотя от создания собственной теологии она уклонялась».

Все признаки этой игры видны в фактуре «Снежинки». Жемчужинами, подобными нотным знакам, служат пифагорейские фигуры (в частности, их абсолютный предел — невидимые шарики как прообраз атомной материи), а их конфигурациям отвечают душевно-духовные интонации. Здесь отзвуки и литургий, и библейских псалмов, и античных поэтов — сплетение аллюзий, что нам представляются избыточными, но автору доставляют, судя по тексту, физическую радость. Радость абсолютного владения инструментом.

Кеплер все еше мыслил в средневековой парадигме, где душа человека лучится в скрещении лучей, сходящихся в ней со всего неба. Планеты движутся, не влияя на человека, до тех пор пока их лучи, сходящиеся на душе, не образуют правильную фигуру; эти особые конфигурации лучей Кеплер искал повсюду, в том числе и в снежинке. Речь не столь о снежной, сколь о человеческой душе, по крайней мере о душе звездочета.

Тот факт, что основное его произведение именуется «Гармонией мира геометрической, архитектонической, гармонической, психологической, астрономической», то есть гармонией завершенной и всеединой, доказывает, что его работа является не столь примером, сколь прообразом «Игры в бисер». Ведь история кеплеровской «Гармонии» еще не закончена: П. Хиндемит, к примеру, только в XX веке переложил ее на нашу музыку, а физика лишь подбирается к квантованию Солнечной системы. В «Снежинке» она проигрывается на малой арене.

Тайная гармония мира состоит в правильности его формы — только на нее отзывается душа и только ее утверждает в своих творениях. Открыть ее — значит возвести видимые вещи к пифагорейским или Платоновым телам, божественным пропорциям, гармоническим созвучиям. Поэтому Кеплер никогда не будет всматриваться в пламя, облако, рябь на воде, в бабочку — он всматривается в драгоценные камни, пчелиные соты, ледяные кристаллы или в косточки плода. Гармония в них, а не в летучих миражах, значимых лишь в момент явления.

«Особую радость ему доставляли парадоксы» — сообщал Кеплер о себе. Не слабость ли к парадоксам заставила его искать душу в бездушном студеном создании? Вспомним, сколь сомнительным выглядит это чудо природы в современном романе воспитания — в «Волшебной горе» X Манна. «Каждое из этих студеных созданий обладало совершенными пропорциями, было холодно симметрично, и в этом-то и заключалось нечто зловещее, антиорганическое, чуждое жизни; слишком они были симметричны, такою не могла быть предназначенная для жизни субстанция, ибо жизнь содрогается перед лицом этой точности, этой абсолютной правильности, воспринимает ее как смертоносное начало, как тайну самой смерти».

Таково общепринятое сегодня отношение к космопоэтической фигуре снежинки: что-то не припоминается, чтобы кто-нибудь из наших современников отважился узнать в ней символ души или духа. То, что Кеплер полагал душой вещей, стало знамением их бездушия.

Геометрическое сродно душе, как вечное в тленном. Геометрическое враждебно душе, как лишенное страха и трепета, шепота и крика — порыва. И потому геометрическое духовно, а не душевно. Душа пребывает в вещах, а дух — только в человеке. Снежинка Кеплера — это душа, видимая духом: духовная структура душевной бездны. Она являет собой те самые кристаллические оси. какими он безуспешно пытался разнять в своем гороскопе петли душевной жизни.

А теперь сравним представленные здесь сочинения. «Гороскоп» Кеплера имеет предметом внутреннюю реальность, а «Снежинка» — внешнюю. Где же он, как человек, раскрывается в первую очередь? Думается, сказанного достаточно, чтобы отдать предпочтение «Снежинке». В суждениях о безднах снежинки «сам» Кеплер сказывается много полнее, чем в соображениях о собственной бездне. Сам он не нашел бы в том ничего загадочного, потому что по философским своим установкам он полностью разделял платоновское учение о душе.

Платон взял выработанную к тому времени модель космоса, доопределил ее арифметическими, геометрическими и гармоническими пропорциями и назвал душой. «...Если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри нас, то это мыслительные круговращения Вселенной; ими должен следовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, чтобы добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому». Своей душой человек отражает целое мира. И напротив, себя самого он может созерцать простертым до крайних пределов Вселенной.

Непривычность такого решения не должна нас особо шокировать. Теперь-то мы знаем, что психологии, успешно практикующей, может служить язык и астрологии, и психоанализа или какой-нибудь акупунктуры, добирающейся до психики человека по точкам китайского меридиана. Что же касается нашей официальной, академической, то есть «научной» психологии, то она, став крысиной (в Америке) или шаманской (в Европе), давно утратила из виду этот старинный предмет — психе.

А при Кеплере душа еще оставалась предметом житейского обихода. Другое дело, что он посетил наш мир в момент его радикальной перестройки, когда человек переставал узнавать в космосе строй своей души. Платон знает, каков космос; его копию он называет душой. Кеплер не знает, каков космос, традиционный уже разрушен, новый еще не построен. Поэтому ему ничего не остается, как занять позицию Платонова демиурга. Имея образцом лишь собственную душу, очертить по ее контурам форму нового, эллиптического космоса и установить первый его закон. И сделать это тогда, когда предчувствие этих законов отнюдь не носилось в воздухе, как во времена Ньютона, вынужденного ревностно защищать свое первенство от соперников: среди современников Кеплер был безнадежно одинок.

О чем бы человек ни рассказывал, он рассказывает и о себе. Трудно допустить, чтобы нечто подобное происходило и в науке. Но нельзя не заметить и другого — совершенно парадоксального — обстоятельства: «внешним миром» Эйнштейн называет то же, что Августин — «внутренним». Каждому из них предстоит великой «загадкой» одна и та же «бездна», только один называет ее «внешней», а другой — «внутренней». Не эта ли инверсия, если над ней поразмыслить, станет ключом к «великому объединению» естественнонаучного и гуманитарного знания?

В одну эпоху, называемую нами «мрачным средневековьем», лучшие умы отдавались познанию души. В другую, именуемую «просвещенным» Новым временем, они переключились на познание природы. И те. и другие одинаково истово противопоставляли свои предметы друг другу. Но действительно ли они исключают друг друга? Правдоподобнее допустить, что «фундаментальный» объект лучших умов человечества всегда один.

Из квантовой физики мы узнали, что последний (элементарный) объект естествознания сам по себе один, но вызванный на одну сцену, он выглядит волной, вызванный на другую — частицей. Так, может, и в исторических превращениях фундаментального объекта дело обстоит так же? Не служит ли сама история экспериментом, связанным неким принципом неопределенности и, значит, дополнительности? Тут можно воспроизвести всю логику рассуждений Нильса Бора, поменяв лабораторную сцену на историческую.

Разумеется, ставить проблему «синтеза» подобным образом можно лишь при условии, если культуры Среднего и Нового времени признать равноценными, то есть учесть, что по части познания «природы» мы опередили средневековых мыслителей ровно настолько, насколько они превзошли нас в познании «души». Это значит поставить под вопрос не современную физику, а нынешнюю психологию — нужно увидеть наконец, что она столь же ужасна, как и средневековые измышления о строении естества. Сегодня не психология, а космология, теория элементарных час- • тиц и космического вакуума, напоминает нам о глубине человека. Фундаментальная физика невольно отдает психологией: уж больно похожи квантовые и галактические бездны на человеческие.

Как известно, Леонардо да Винчи знал все. Но даже он сегодня подписался бы на журнал «Знание - сила».

Мы знаем больше...

Игорь Лалаянц