Знание-сила, 2005 № 05 (935)

Иносказания огня

"Кремлевская" настольная лампа перенасыщена семантикой. В своей "официальной" версии она — металлическая: стойка, подставка, каркас абажура - все из темного металла. Была еще "домашняя" модель — с деревянной стойкой (по идее, более человечной, теплой, живой) — березовой, которую затемняли морилкой и покрывали лаком. Цилиндрический абажур закрыт сверху металлической крышкой, затянут шторкой из светлой ткани, украшен металлическими барельефами с изображением советских символов: серпа и молота в венке из дубовых и лавровых листьев. После войны на лампе появляются и пятиконечные звезды.

Символично все, начиная с того, что она — лампа, источник света. Не всякая, правда, лампа эксплуатирует свою естественную символичность так, как "кремлевская". Эта из своего символического потенциала выжимает, кажется, максимум возможного.

В ней ни капли иронии: она вся — всерьез, до мельчайших деталей. Подробная проработка деталей останавливает взгляд: рассмотри. Задумайся. Собери себя в порядок, соответствующий тому, что ты видишь.

В октябре 2004 года испанский архитектор Карлос Флорес Пасос устроил в музее городского освещения "Огни Москвы" выставку под названием "Советская настольная лампа 1917- 1953 годов". На самом деле, были показаны лампы определенного типа — так называемые кремлевские — и начиная не с 1917 года, а с конца 20-х: от прихода Сталина к власти до его смерти.

То, что до такого додумался иностранец, понятно: взгляд извне превращает само собой разумеющиеся вещи в экзотику, в культурные особенности и странности, которые бросаются в глаза, поддаются описанию и экспонированию на выставках.

Даже у домашней версии "кремлевской" лампы свет жесткий, суровый. Никакого сюсюканья с пользователем. При такой лампе стыдно быть распущенным, легкомысленным, поверхностным, случайным. Она требует дисциплины, ответственности, застегнутости на все пуговицы. Требует правильного исполнения роли в жизненном спектакле, где ты и актер, и зритель одновременно (увы: режиссер не ты, и это тебе тоже дают прочувствовать). Этика и эстетика жизни неразделимы, и 20 — 50-е советские годы — одно из таких времен, когда это особенно явно. В знаковых предметах эпох этого рода ("кремлевская" лампа как раз такова) подают свои голоса, твердя в общем одно и то же, разные искусства.

Лампа—литературна, она — текст. Дидактичный, прямолинейный, буквалистски-въедливый, почти-словесный (словами можно пересказать!) дизайн превращает ее в повествование, в обстоятельное высказывание: о ценностях, на которые надо ориентироваться, о неслучайности мира вообще и советского мира в особенности. Она не оставляет человека в покое, активно и а1рессивно вписывая его в горизонт Больших Смыслов. Освещать — совсем не главная ее функция, даже — одна из последних.

Об этом с наивностью, свойственной лишь очень уверенным в себе эпохам, проговариваются фотографии. Вот — отчетливо-постановочная фотография из журнала 30-х годов, призванная иллюстрировать торжество советского образа жизни. За столом люди с радостными, увлеченными лицами читают газеты и журналы. Перед ними лампа — знакового, "кремлевского" типа. Но она не может светить: невооруженным глазом видно, что у нее нет провода.

Ни композиции, ни замысла это не разрушает. Скорее напротив: сразу понимаешь, что дело здесь не в свете, не в электричестве, вообще не в удобстве этих самых читающих, которые и так довольны. Лампа со всей неприкрытостью присутствует как символ: Правильного Положения Дел. Точно так же она - начиная с конца 20-х украшает столы президиумов всех торжественных заседаний правительства. В залах было очень светло, но лампы стояли все равно — как жезлы власти, как стражи порядка.

"Кремлевской" лампой премировали — это считалось очень почетным. Она работала как знак статуса.

Лампа еще и архитеюурна. Она до буквальности похожа на здания своего времени, особенно на московское метро: в ее ножке-стойке повторяются его колонны, в медальонах на ее плафоне — барельефы на его стенах. Но отзывается в ней — в полном соответствии с претензиями времени — и природа.

Ведь всякая лампа — растение. Корень-шнур, ствол-ножка, крона-плафон. И плод — свет. Лампа — дерево света, этаже, "кремлевская", уже само Древо: Мировое. Ясень-Иггдрасиль, на котором все сразу растет: все цветы,

все плоды, которые только бывают на свете. Да вот и они: дубовые и лавровые листья, обрамляющие серп с молотом. Ну где еще такое одновременно вырастет? Здесь идеологией прикидывается, и довольно прозрачно, сама метафизика. Эго уже — ось, на которую нанизаны миры. Скрепляющий стержень всего сушего. И мрачноватый, жесткий ее свет становится физическим обликом метафизического огня, иносказанием силы и власти.

Эго перетекание культуры в природу, природы в культуру — осязаемое воплощение утопий сталинских мичуринцев, мечтавших управлять природой, как культурой, а свою культуру сделать естественной, неотменимой и вечной, как сама природа. Эго — лампа эпохи веры советского мира в свое тождество с естеством и в свое торжество над ним.

Динамичные 20-е с их пафосом обновления и расширения под сенью таких тяжеловесных ламп не представимы. Это — имперская лампа, вещь застывающего, загустевающего в вечность мира со все более четко очерченными границами. В ней осенний, тяжелый свет спелого, зрелого времени. В этом мире уже все сбылось, во всяком случае, главное — точно сбылось. Уже не надо рваться за пределы. Пределы надо обживать и охранять. И "кремлевская" лампа — охранный знак, пограничный столб на границах этого мира, на рубежах света и тьмы.

Да, предмет в России больше, чем предмет. Собственно, это и в других культурах так, но в России XX века с проблематичностью ее бытовой сферы, со скудостью ее предметной среды — особенно. Семантическая напряженность вещей именно в это время исключительно высока, просто экстатична. Предмет вырастает до статуса знака отношения к жизни.

В этом смысле, стоит предмету превратиться в чисто функциональный, утилитарный объект потребления — он попросту умирает. Похоже, однако, на то, что этого не будет никогда. Ведь даже "чистый" утилитаризм — еще какой знак отношения к жизни! еще какая воплощенная, пластически проговоренная позиция!

В оформлении использованы фотографии и репродукции из коллекции музея "Огни Москвы"

Организаторы выставки не зря показали здесь и другие образчики ламповой флоры того же времени. Во- первых — лампу с зеленым стеклянным абажуром на металлической подставке. Еще дореволюционная, она с совсем незначительными изменениями благополучно дожила до поздних 50-х годов, пережив все исторические потрясения и идеологические колебания. Казалось бы, именно потому, что ничего лишнего и, значит, полностью "десемантизирована". Но как раз наоборот: у этой лампы была своя четкая смысловая линия.

Прежде всего, в восприятии современников эта совершенно "старорежимная" лампа была "ленинской". На фотографиях, известных всей стране, Ленин в своем кремлевском кабинете читал газету при свете именно такой лампы. Ее аскетизм и собранность немедленно стали синонимами ленинской "простоты" и вообще накрепко связались с образом вождя мирового пролетариата. Она стала знаком преемственности, связи с истоками и устоями советского мира. В 20-х годах пробовали делать такие лампы на скульптурных стойках с пролетарской тематикой: изображающих, например, рабочего у станка. Но они не прижились.

И недаром: ведь задолго до того, как стать "ленинской", зеленая лампа уже была "интеллигентской". Она освещала столы читающих и думающих людей XIX века. Прочная ассоциация зеленой лампы с личной умственной жизнью, частным интеллектуальным бытом никуда не делась и при советской власти. Ее мягкий зеленый свет всегда сохранял оттенок если и не оппозиционности (это — совсем не обязательно), то уж во всяком случае — некоторой отстраненности, возможности ухода в свой внутренний (или "выдуманный" книжный) мир внутренней свободы. Не говоря уж об отсылках к тому культурному миру, который гораздо старше и революции с советской властью, и их ценностей.

Пришедший к власти Сталин сам хотел быть истоком и устоем. Поэтому обзавелся и собственной лампой- символом — к тому же без интеллигентских обертонов. Первые, еще единичные экземпляры "кремлевских" ламп стали появляться, начиная с середины 20-х — как раз после смерти Ленина. И с тех пор, где бы ни изображался Сталин — на фотографии, в живописи или в кино, — неизменно рядом с ним оказывалась "кремлевская" лампа.

Второй представитель контекста — черная эбонитовая, сутулая лампа с подвижной головкой. Тоже, кстати, модель 20-х годов. Тут уже ничего символичного, иносказательного как будто и вовсе нет (весь символизм всосала в себя кремлевская "лампа власти"): ни эмблем, ни говорящих украшений, ни каких бы то ни было отсылок и ассоциаций. Она даже скорее на грани некрасивости: функциональный предмет-трудяга, принужденный к существованию своей функцией. Ан нет. Тем отчетливее она — знак, только другой: смирения, самоограничения, дисциплины. Смола кругового терпенья и совестный деготь труда.

Сама же "кремлевская" лампа пережила сталинскую эпоху, но совсем ненадолго. Прежде чем окончательно исчезнуть в середине 50-х, она еще посуществовала по инерции — лишившись напоследок политической атрибутики. С абажура исчезают серп и молот с дубовыми и лавровыми листьями и появляются медальоны с изображением — почему-то — торпедных катеров. Тоже вообще-то знак силы и власти, хотя уже не такой идеологизированный. Произошел сброс семантического напряжения. В истории такая лампа осталась под именем "лампы с кораблями".

А потом их делать и вовсе перестали. Лампы, как растения, тоже умирают — есть почва, в которой они не растут. Настала пора других ламп и другого света: торшеров и бра шестидесятых, их ироничного, аскетичного, угловатого уюта. Что, разумеется, уже совсем другая история.