Знание-сила, 2008 № 12 (978)

Был ли в Китае свой Аристотель?

Такой вопрос задали мне удалые школьники — участники очередной математической конференции. Они приучены смотреть на историю, как на особый раздел естествознания — и хотят понять, так ли думали древние эллины либо древние китайцы. По сути дела, это стихийный поиск братьев по разуму — но не в глубинах космоса, а в глубинах времени на нашей матушке-Земле. Если мы изучаем теорему Пифагора или алгоритм Евклида — значит, это были наши братья по разуму в древнем Средиземноморье! Если мы пользуемся компасом и знаем, что число пи почти равно дроби 355/113 — значит, открыватель этих чудес тоже был нашим единомышленником.

Нам говорят, что его звали Цзу Чунчжи, что он жил в империи Хань — то есть, видимо, был современником Архимеда и Эратосфена. Но оба этих грека стояли на плечах универсального Аристотеля — оттого и видели будущее дальше и яснее всех своих современников. Если мудрый Цзу Чунчжи был столь дальновиден, то на чьих плечах он стоял? В какой школе он учился? Похожа ли она на училище Пифагора или на нашу родную физматшколу?

Вот такие вопросы волнуют лучших школяров нашей эпохи. Оставить их без ответа мы не вправе — хотя ответить нечто дельное очень трудно. Действительно: первая в Средиземноморье империя Александра Македонского была создана дружной командой учеников Аристотеля. Хотя их имперское единство оказалось недолговечно, но имперский порядок (названный эллинизмом) продержался добрых 300 лет — до тех пор, пока эллинское дело не перехватили крепкие руки деловитых римлян. Их государство процветало более четырех столетий — столько же, сколько правила династия Хань в Китае. Поэтому есть смысл поискать среди основателей империи Хань некое ученое меньшинство — и сравнить их китайскую ученость с эллинской ученостью наследников Аристотеля.

Аристотель

Какое место занимала в той и другой учености математика? Сколько там и сям было естествознания, и сколько — обществознания? Эти вопросы звучат весьма актуально в нашу эпоху синтеза новой российской государственности. Ведь матушка-география сделала нас наследниками обеих древних империй: и греческой (через Византию), и китайской — через Золотую Орду. Оттого Аристотель и его китайские коллеги могут в равной мере считаться учителями нынешних российских политологов. Пора взглянуть в их лица так же прямо, как мы привыкли глядеть в лица Аристотеля и его учителей: Платона, Сократа, Демокрита...

Всю китайскую ученость принято возводить к двум великим учителям: Конфуцию (Кун-цзы) и Лао-цзы (Ли Эр). Оба они были современники Пифагора — то есть жили на сто лет раньше Платона и Демокрита. Напротив, ученые основатели первых китайских империй — Цинь и Хань — родились через сотню лет после смерти Платона: в те годы, когда Рим впервые схватился с Карфагеном за Сицилию. Ли Сы и Чжан Лян — вот две ключевые персоны раннего китайского империализма!

Цинь Ши Хуанди

Первый из них стал канцлером императора Цинь Шихуанди — и погиб вслед за своим свирепым владыкой. После этого второй герой-мудрец превратил крестьянского воеводу Лю Бана в императора Гао-цзу, а после его смерти наладил престолонаследие в империи Хань так, что она простояла 400 лет. Характерно, что оба отца-основателя были при жизни принципиальными противниками. Сойдись они лицом к лицу — стали бы лютыми врагами; но судьба развела их во времени и пространстве на считанные годы.

Могли ли два таких человека стоять на плечах одного ученого предтечи? Чтобы это понять, полезно перейти от ярких персон к столь же ярким принципам их мировоззрения. Для Конфуция центром мироздания и обществознания был принцип Жэнь с изначальным смыслом «человек». В устах Конфуция он обрел новые смыслы: «гуманность», «гуманизм». То есть забота о воспитании человека, об ортанизации человеческих коллективов по образцу патриархальной семьи.

Напротив, для Лао-цзы Вселенная была важнее Человека. Природу же движут две другие сущности: Дао и Дэ. Первый из этих иероглифов греческий натурфилософ назвал бы Мировым Законом, а поздний европейский физик — Принципом Инерции. Это — символическое описание естественного хода вещей. Для чего, в таком случае, нужен еще один иероглиф — Дэ? Для того чтобы описать любые движения, происходящие НЕ по инерции! Вероятно, Ньютон назвал бы Дэ — Силой; Аристотель — Импульсом; но Лао-цзы вдохновился иною аналогией.

Первичный смысл иероглифа Дэ — росток, прорастающий из семени. То есть необратимый и неповторимый процесс развития: рождение новых структур из старых объектов, появление новых свойств у привычных вещей. Все это — в согласии с высшей гармонией природы, которую человеческий ум постигает лишь в малой степени. И вмешивается в этот процесс, в меру своего понимания сути дела...

Людей с таким мировоззрением в Китае называют «даосами»: считается, что они вполне следуют мировому закону Дао, но при этом наделены свыше большим ресурсом Дэ. И тратят этот ресурс «благодати», вмешиваясь порою в природные или общественные неурядицы, чтобы гармонизировать неоптимальное течение человеческих дел.

Лао Цзы

Так поступил Лао-цзы, опубликовав свою доктрину в книге «Дао Дэ цзин», содержащей всего 5000 иероглифов. Так же действовал Конфуций, создавая в княжестве Лю училище для воспитания новых поколений гуманных мудрецов и правителей. Через сто лет после смерти Конфуция так рассуждал Платон. Он основал в Афинах Академию, преследуя ту же благую цель: рационализировать и гуманизировать буйную толпу демократов, сдуру осудивших на смерть великого западного «даоса» — Сократа.

Но создатели империй обычно рассуждают иначе. Великий канцлер Ли Сы ставил во главу угла не Дао, Дэ или Жэнь, а Фа — закон, изобретенный правителем ради упрощения стихийной пестрой реальности. В такой импровизации правитель всегда прав: ведь он получил свои полномочия прямо от Неба!

Именно так рассуждал на западе Александр Македонский, замышляя покорение и освоение Персидской державы. Мудрый Аристотель смотрел на вещи гораздо трезвее; но он не пытался привить эту трезвость своему неуемному ученику. Если у македонской молодежи накопилось много творческой энергии (Дэ) — пусть истратят ее с наибольшей пользой для греческой науки! Полтораста лет назад персы попытались переделать Европу на свой лад: ничего у них не вышло. Пусть теперь греки и македонцы попробуют переделать на свой лад Азию: результат предугадать невозможно, поэтому нужно ставить эксперимент! Только так можно постичь Дао человеческой истории: быть или не быть всемирной державе в Средиземноморье и на Ближнем Востоке?

Сам Аристотель не надеялся дожить до исхода великого опыта — и потому мудро отступил на задний план, завершив обучение Александра и его товарищей. Напротив, Ли Сы в Китае не хватило этой мудрости. Он железной хваткой держался за власть, чтобы самому провести необходимые реформы (Фа) в Поднебесной ойкумене. Почти все ему удавалось — и железный канцлер не замечал, как испаряется его Дэ, а реформы встречают все большее стихийное сопротивление.

Смерть властелина Цинь Ши застала канцлера врасплох. Он понял вдруг, что давно стал объектом общей ненависти; старший сын императора наверняка сошлет его в деревню или даже казнит! Мудрец-даос в такой ситуации совершил бы самоубийство, ни о чем не жалея. Но Ли Сы пожалел себя — и заставил умирать других, сговорившись с придворными евнухами. Те его вскоре предали — и великий министр умер под пыткой, проклиная свой запоздалый эгоизм.

Аристотель мог бы предсказать судьбу Ли Сы без особого труда. Но можно ли избежать такой судьбы, ввязавшись в дела Власти? Этот вопрос неразрешим в теории: опять нужно ставить опыт, рискуя своей жизнью. Так рискнул в Афинах Сократ — и выиграл научное бессмертие, проиграв старческую жизнь. Так же рискнул в Китае Чжан Лян — знатный юноша из царства Чу, чьи правители были истреблены воинами державы Цинь.

Юный подпольщик решил приложить все силы, чтобы сокрушить людоедский режим Цинь. Дважды он устраивал покушения на жизнь Цинь Ши: оба раза безуспешно. Соратники бунтаря гибли; но сам он уходил от погони, меняя одежду и имена. Ясно было, что судьба бережет его для больших дел — как бережет она царя Цинь Ши и министра Ли Сы. Чей запас Дэ иссякнет раньше?

Гибель Цинь Ши и Ли Сы окунула Поднебесную ойкумену в бездну гражданской войны. Чжан Лян начал присматриваться к самым удачливым партизанским командирам: кто из них готов прислушаться к тихим советам опытного политолога?

Нечаянным избранником судьбы стал вчерашний крестьянин Лю Бан из царства Хань. Сам не будучи выдающимся воеводой, он удачно использовал таланты других вожаков и головорезов. Ему не хватало хорошего начальника штаба — и Чжан Лян идеально вписался в эту должность. Многие ему завидовали, но Лю Бан отвечал ревнивым командирам: «Вы — мои соколы и борзые псы; он — мой сокольничий и выжлятник!»[*На охоте — конный слуга, который мчится впереди собачьей своры.]

Тихо, но верно армия Лю Бана шла от победы к победе. Его соперники ничего не могли противопоставить хитрым планам военачальника Чжан Ляна. Через пять лет после крушения империи Цинь на смену ей пришла новая самозванка — Хань. Окажется ли она более долговечной? Можно ли безболезненно перейти из ускоренной боевой жизни (где правит Дэ) в мирную жизнь, где властвует Дао?

Чжан Лян поверил в возможность такого перехода и указал новому императору простой путь к новой жизни. Надо поощрять тех героев вчерашней войны, которые обленились в условиях мира и роскоши! Пусть храбрецы упиваются почетом — и пусть не мешают крестьянам восстанавливать привычное хозяйство, а чиновникам — собирать умеренные налоги с крестьян. Пусть истечет хоть одно поколение мирной жизни — и вся Поднебесная восславит царя-миротворца, возлюбит его династию!

Отличный был план; но одобривший его Лю Бан умер после семи лет правления. Он оставил восемь сыновей от разных матерей. Каждого принца окружал клан алчущих власти родичей. Как не дать им разбазарить наследие Лю Бана? Как избежать новой гражданской войны — хотя бы ценою чехарды придворных интриг?

Тут Чжан Лян сделал удивительно простой ход. Он вручил вдове-императрице Люй-хоу прошение об отставке — и посоветовал уволить сразу ВСЕХ сподвижников Лю Бана! Наше время ушло; мы готовы уйти, освободив место для новых правителей. Пусть они сами куют свое счастье или несчастье... А мы уедем в деревню и будем тихо жить, не докучая непрошеными советами!

Такое предложение было трудно отвергнуть; императрица приняла его — и спустила с цепи своих жадных до власти братьев. Ее сын вскоре возмутился самовластьем дядей — и был убит. Еще через восемь лет сама Люй- хоу так утомила военачальников капризами, что те свергли ее и истребили весь ее род. Престол перешел к младшему сыну Лю Бана. Тот принял титул Вэнь-ди: «Ученый император». Ибо все эти годы принц питался политическими советами матерого подпольщика Чжан Ляна!

Самый мудрый совет старого даоса был прост: пора реабилитировать конфуцианцев и доверить им дело народного просвещения! Так Поднебесная обретет массовое поколение честных и грамотных чиновников: это все, что нужно для вековой стабильности империи Хань! При этом даосы могут отойти в тень — до тех пор, пока очередной неудачный правитель не ввергнет державу в новый хаос.

Лю Бан с придворными

Система, завещанная Чжан Ляном, поддерживала государственное единство Поднебесной в течение двух веков — до начала новой (христианской) эры, когда властный конфуцианец Ван Ман счел нужным отойти от конфуцианского канона ради необходимых инноваций. К сожалению, он не посоветовался с даосами, а соблазнился примером Ли Сы — то есть попытался вернуть великую державу на путь «доброй старины» чисто силовыми методами.

Как и прежде, союз Жэнь и Фа оказался неудачен и бесплоден. Ван Ман погиб, не достигнув заметных политических успехов. После краткой гражданской войны династия Хань возродилась — вместе с конфуцианской бюрократией на переднем плане и с неистребимым подпольем даосов за сценой. Эта система продержалась еще двести лет — пока в конце II века империя Хань не подверглась феодальному распаду и не стала беззащитна перед вторжением соседних варваров...

Даосы, конечно, попытались возродить державное единство Поднебесной — но в этот раз не имели успеха. Их новый лидер Чжугэ Лян заслужил характерную эпитафию: «Одною рукою он думал заделать дыру в небесах!» Роковой III век завершился в Китае полным торжеством варварских монархий над имперским единством — меж тем, как в Европе Римская империя воскресла, заменив прежнюю эллинистическую религию новым христианством.

Почему в Китае не случилось ничего подобного? Почему ни конфуцианцы, ни даосы не сумели договориться с буддистами, давно проникшими в Поднебесную по Шелковому пути? Ведь варвары Дальнего Востока поддавались буддийской проповеди так же легко, как их дальнезападные коллеги приобщились к христианской вере! Почему же в Поднебесной ойкумене не вырос свой апостол Павел?

Видимо, дело в том, что будущий христианин Павел (в детстве — мальчишка Саул из Тарса) с юности привык ощущать себя одновременно евреем, эллинистом и гражданином Римской державы. И вокруг него в Сирии было много подобных людей: наследников трехвекового эллинистического симбиоза и векового римского владычества. Не случайно наследники Аристотеля через 70 лет после его кончины перевели на греческий язык мифы древнего Израиля!

Еще через два столетия римский завоеватель Помпей, захватив Иерусалим, вошел в святейшую часть храма Яхве и побеседовал там с незнакомым богом с глазу на глаз. Не ясно, о чем шла беседа — но жрецы храма молча одобрили ее. На таком вековом фундаменте успешная религиозная проповедь Павла уже не выглядит чудом!

А вот в Поднебесной ойкумене мы не замечаем такой веротерпимости. Согласно преданиям, Лао-цзы и Конфуций уважали друг друга — но предпочитали мирный апартеид трудному симбиозу их учений. Не оттого ли, что у них не было общего иноземного конкурента? Ведь их общий современник Пифагор, прежде чем стать мудрецом, много лет набирался ума- разума в Египте и Двуречье. Но у его китайских коллег не было более умных соседей — вот и росли они, как кулики, всяк в своем болоте. Даже мудрейший Чжан Лян, видимо, не сталкивался с учеными буддистами: Шелковый путь заработал на полную мощность лишь через полвека после его кончины.

Чжугэ Лян

Барьер Гималаев надежно отделил индийскую ойкумену от китайской — меж тем, как Средиземное море заманило эллинов в Египет еще до Троянской войны, в начале железного века. Тысяча лет протекла между тем первым контактом народов и появлением в Элладе вселенских личностей: Аристотеля и Александра. В Китае их аналоги появились тысячелетием позже: в начале эпохи Тан, когда император Ли Шиминь дотянулся своей рукой до Самарканда и Ташкента.

К сожалению, его посланцы не обратили тогда внимания на греческих монахов с их чудной проповедью: мало ли где встречаются буддисты того или иного сорта! Так был упущен очередной шанс плодотворного диалога между Дальним Востоком и Дальним Западом Евразии. Его час настал лишь через девять веков: в 1500-е годы, когда португальские мореплаватели и миссионеры добрались до портов Китая и Японии.

К этому моменту европейские университеты вполне освоили наследие Евклида и Аристотеля; но их дальневосточные коллеги незначительно продвинулись в развитии успехов Лао-цзы и Чжан Ляна. Расплатой за такую потерю темпа эволюции стала вековая колонизация Востока Западом. Преодолеть ее удалось лишь в конце XIX века, когда японские и китайские студенты появились в университетах Европы и США. Из них в ХХ веке выросли первые полноценные наследники Аристотеля и Лао- цзы: нобелевские лауреаты по физике Юкава и Томонага, Янг и Ли. А также математики Ву и Чжэнь, Ивасава и Хиронака. Вот кто достойно представляет ученый Восток в наши дни — через 20 с лишним веков после первых триумфов научной мысли в Средиземноморье и в Тихоокеанской ойкумене. Ей-богу, удалые школяры наших дней достойны знать эти факты — чтобы не путаться в своем вековом научном наследии и родстве!

Игорь Харичев