Знание-сила, 2009 № 04 (982)

Пересматривая прошлое

Александр Каменский

— Недавно было очень популярно высказывание о наших странных отношениях с собственной историей: самое непредсказуемое в России — это ее прошлое. Времена изменились, страна изменилась, а историю как переписывали, так и переписывают все заново и заново. Это у нас такой национальный спорт? Или наше прошлое по-прежнему колеблется вместе с генеральной линией власти?

— А что вы понимаете под «переписыванием» истории? По существу, профессиональные историки только этим и заняты, такова суть их работы. Они ведь не описывают прошлое, а изучают его: постоянно ищут новые источники, сопоставляют с уже известными. Так рождается новое знание, и это такой же путь, как в физике, химии, биологии. И каждый раз, когда удается установить нечто новое о прошлом, мы обязательно «переписываем историю». А как иначе можно работать в науке?

Другое дело, что историк работает не с позитронами или химическими веществами, а с прошлым ныне живущих людей, и это нередко вызывает у них довольно острую реакцию. Причем у нас — особенно острую.

— Почему?

— Исследователи утверждают, что в России всегда было особенное отношение к своей истории, особенно острое ощущение, что настоящее и будущее предопределены прошлым. В какой-то мере это рудименты традиционного сознания. Люди повсюду живо интересуются историей, но для общества современного типа (в веберовском смысле) характерна ориентация на будущее: человек ощущает себя способным самостоятельно творить собственную биографию. Конечно, его стартовые позиции определяются как раз прошлым — его семьи, страны, но это не значит, что все предопределено и от меня практически ничего не зависит. В традиционном же сознании именно прошлое, традиции, сакральные «заветы предков» определяют и настоящее, и будущее. К сожалению, наша культура тут менее конструктивна, больше ориентирована на приспособление к обстоятельствам, а не на их изменение. Как видите, отношение к прошлому, его место в системе ценностей общества — одна из важнейших характеристик культуры, оно влияет на социальное поведение человека.

— Такое обостренное внимание к собственной истории массы непрофессионалов мешает ученому работать?

— Теоретически можно сосредоточиться на «чистой науке», но историк — член общества, он ощущает и разделяет его потребности. Однако между представлениями о прошлом в общественном сознании и представлениями профессиональных ученых всегда и повсюду есть существенный разрыв. Массовое сознание по самой своей природе мифологично, оно не оперирует научными фактами. Историческая наука, конечно, влияет на него, но лишь в небольшой степени. Гораздо более активно влияние школы, религии, художественной литературы, кино, телевидения и других СМИ, а также истории собственной семьи и семейных преданий о ней. В результате рождается некая общая картина, состоящая из отдельных образов прошлого. Зачастую она внутренне противоречива; исследователи частенько удивляются тому, как в массовом сознании уживаются взаимоисключающие для профессионалов представления. Эти образы прошлого всегда идеологичны, они связаны с ценностями того круга, в котором живет человек, людей, которым он доверяет, его референтной группы.

Б. Кустодиев. «Большевик»

— Но историк, как вы сказали, тоже живет не в безвоздушном пространстве, у него есть свой круг, своя референтная группа, свои ценности…

— Разумеется, но это влияние на историка (я говорю о тех, кто занимается научным исследованием, а не выполняет политический заказ) сказывается главным образом в выборе темы работы. Но дабы оставаться в рамках науки: чтобы результат был верифицируем, ученый должен работать по определенным правилам, принятым в научном сообществе. Для историка они просты: я имею право утверждать только то, что основано на историческом источнике, на документе. И в этом смысле историческая наука не занимается прошлым вообще — но только прошлым, зафиксированным в источниках. Интерпретация извлеченного из источников — это всегда не более чем гипотеза. Я толкую источник так, мой коллега иначе, и мы оба имеем на это право, если и моя, и его интерпретации не выходят за рамки «источникового знания».

— Но есть общепринятые в профессиональном сообществе толкования исторических фактов…

— Нет. Или, точнее, так: на некоторое время в науке может утвердиться определенная точка зрения, но практически всегда рано или поздно она будет либо пересмотрена, либо по меньшей мере уточнена. И кстати, именно поэтому современные историки избегают употребления слов «исторический факт».

— Значит, все-таки профессионалы «перетолковывают» историю не только в связи с новыми документами — а, например, по заказу высокого начальства?

— Это уже к науке отношения не имеет. Однако новое прочтение старых документов может быть совершенно не связано с начальственными пожеланиями. Замечательный российский историк А. Гуревич справедливо заметил, что каждое поколение историков, как и каждое поколение людей, обращается к прошлому со своими вопросами. И значит — по-новому его прочитывает. Это естественно и понятно любому нормальному человеку. Через двадцать лет он перечитает случайно сохранившееся письмо от приятеля совершенно другими глазами, испытает другие эмоции: он читает старое письмо сквозь призму прожитого опыта. Каждое новое поколение историков с вершины исторического опыта своего поколения заново прочитывает источники — и часто видит в них то, чего не видели предшественники. Не потому, что были менее образованы, а потому, что имели другой исторический опыт. Но вновь подчеркну: если мы говорим о науке, а не о псевдонаучном обслуживании чьих-то политических интересов, любая трактовка не может идти вопреки источникам, входить в противоречие с ними.

Другое дело — образы и идеологемы массового сознания. Они живут собственной жизнью, порой совершенно не связанной или прямо противоречащей научным фактам.

Белые офицеры

— Ну да, и потому массовый потребитель сказок о прошлом достаточно легко переходит от образа героического большевика к образу героического белогвардейца: и то, и другое трогательно, берет за душу, выбивает слезу, а что там было на самом деле, сколько народа положили один и другой — это не интересно…

— К сожалению, это так. Но исторический миф — это достаточно сложное явление и устойчивым, долговременным он становится тогда, когда возник в ответ на какую-то общественную потребность. И пока эта потребность существует, он может жить вопреки любым утверждениям науки, да и сам становится явлением истории, если достаточно долго влияет на массовое сознание. Например, ученые пришли к выводу, что князь Святополк Окаянный не убивал Святых Бориса и Глеба; есть много оснований, чтобы заподозрить в этом убийстве Ярослава Мудрого — но миф об Окаянном «живет и побеждает». Теперь доподлинно известно, что Дмитрий Донской не ездил перед Куликовской битвой за благословением к Сергию Радонежскому, но это важно лишь для самих ученых. В массовом сознании эти мифы зародились столько веков назад, что давно уже живут собственной жизнью. И такое происходит повсюду. Для нас они порой просто больше значат.

Есть другая проблема: ответственность писателя, режиссера, журналиста — тех, кто участвует в формировании массовых представлений о прошлом. В отличие от ученого, они имеют право на художественный вымысел. Но, на мой взгляд, этот вымысел не должен извращать общеисторических представлений настолько, что это становится, по-моему, опасно для массового сознания. Не потому, что писатель позволил себе излишнюю вольность. Опасными могут стать ценности, которые он проповедует своим произведением. Мне представляется: автор, художник имеет право на вымысел того, что, согласно историческим источникам, могло бы быть, но он не вправе домысливать то, чего быть не могло.

В массовом сознании циркулируют мифологемы и об исторической науке. Одна из них, что история никого и ничему не учит. На мой взгляд, это просто один из красивых и пустых афоризмов. XX век дает немало примеров того, что история может учить, если для этого есть желание и если человек вообще в состоянии учиться на чужих ошибках. Мне кажется, например, что ужасы гражданской войны начала прошлого века до сих пор живут в подсознании народа, воспоминание о них передается новым поколениям, их не видавшим — и именно это (конечно, вкупе с другими факторами) уберегло нас от гражданской войны во время распада Советского Союза.

С другой стороны, от истории часто ожидают, что она выявит какие-то закономерности исторического развития, на основании которых можно предвидеть будущее. Некоторые именно в этом видят доказательство научности истории. Но история заставляет усомниться в том, что какие-то закономерности вообще существуют. Вдобавок предсказание будущего — не дело историка, да и любые долгосрочные программы и прогнозы весьма приблизительны. Несколько месяцев назад мы не могли предвидеть нынешний экономический кризис. А в начале 1991 года мало кто предсказывал распад Советского Союза.

Инструкторская школа 27-й стрелковой дивизии направляется на позиции. Западный фронт, 1920 г.

— А как насчет истории как «продажной девки», это тоже расхожее мнение?

— Историю всегда использовали как средство пропаганды — не историческую науку, а саму историю, знания о прошлом. Долгое время это делалось не слишком осознанно и целенаправленно, просто апеллировали к прошлому, потому что в традиционном обществе это как бы конечная апелляция: заветы предков — и все тут. Но в современном мире власть использует историю сознательно и целенаправленно.

Мы живем в стране, появившейся на карте мира менее двадцати лет назад и для нас проблема самоидентичности достаточно остра. Понятно, что люди здесь жили много веков, у них своя история, традиции, обычаи. Но они уже не строители коммунизма, не граждане первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян — а кто тогда? В такие переходные моменты всегда и у всех народов обостряется интерес к прошлому: так было во Франции времен революций, в Германии времен Третьего рейха. Это нормально, потому что представления о прошлом — важнейшая составляющая идентичности и отдельного человека, и целого народа. Обостряется потребность идентифицировать себя с героическими, светлыми образами прошлого.

— Обязательно героическими и светлыми?

— Конечно. И реакция на истолкование прошлого становится еще острее. Это создает зону напряжения между общественным сознанием и исторической наукой.

— А власть используют историческое мифотворчество для того, чтобы сделать себя более легитимной, чтобы «укорениться в истории»?

— И это тоже. Но я прежде всего хочу сказать, что потребность массы людей в, как теперь говорят, «положительной идентичности» — это реальность.

— Поэтому теперь мы празднуем победу над поляками?

— Это, я думаю, как раз пример неудачного административного решения. Мне, однако, кажется важным не то, что, с точки зрения исторической науки, 4 ноября 1612 года в действительности ничего особенного не происходило; важно другое: почему власть решила увековечить именно победу над поляками? Гораздо продуктивнее, на мой взгляд, было бы сделать акцент на том, что в конце октября — начале ноября 1612 года в России закончилась гражданская война. Уверен, такая памятная дата гораздо больше способствовала бы национальному единству.

Есть в нашей истории и другие памятные даты, которые стоит помнить и чтить, чтобы они формировали картину прошлого в массовом сознании и соответственно определенные общественные ценности. Почему бы не сделать всенародным праздником отмену крепостного права? К примеру, в США по всем социологическим опросам самый популярный президент — Авраам Линкольн: он отменил рабство. И каждый американец знает, что это событие огромной важности в национальной истории. Также каждый мало-мальски образованный человек знает, кто такой Мартин Лютер Кинг и что он делал, об этом написано во всех школьных учебниках. И это формирует общественные ценности, без которых не было бы сегодня президента Барака Обамы.

Вообще способ учреждать праздники «сверху» мне кажется довольно искусственным, как и официальное истолкование исторических событий. Почему-то многие убеждены, что по-другому просто не бывает. Между тем механизм официального толкования собственной истории и пересмотра этого толкования в демократических странах — хотя бы в очень идеологизированной Америке — иной, не такой, как у нас. Сначала в обществе рождается некая идея относительно какого-то события в прошлом. Например, что интернирование американцев японского происхождения после Пирл Харбора было неправильным, не надо было это делать. Сторонники этой идеи активно выдвигают ее среди сограждан, и в СМИ, и любым другим способом. Накапливается некая критическая масса ее сторонников, которые заставляют власть осознать: тут проблема, ее надо бы как-то снять. В результате первый шаг новоизбранного президента Билла Клинтона: он просит прощения у некогда интернированных и у всего американского народа за неправедные действия американских властей того времени. И с этой минуты именно такое отношение к событию становится официальным, оно тут же попадает в школьные учебники с этой официальной трактовкой.

Все ли американцы поголовно были с этим согласны? Конечно, нет. Как далеко не все они сегодня приветствуют избрание Обамы. Не надо забывать, что всего несколько десятков лет тому назад афроамериканцам запрещалось ходить в рестораны для белых, ездить в одних автобусах с белыми и так далее. И все-таки большинство проголосовало за Обаму. Сколько сил, энергии, ума и такта потребовалось, чтобы так переписать собственное прошлое?

М. Скотти. «Минин и Пожарский»

— Вы считаете, что школьные учебники — самое важное звено в закреплении какой-то определенной трактовки событий?

— Для массового сознания? Да, одно из главных. Но далеко не единственное.

— Школа-то преподает, конечно, чуть переработанное, упрощенное, но все-таки экспертное знание.

— Отчасти да. Но школьный учебник — книга идеологическая, от первого до последнего слова. Откройте ее на последней странице, там, где хронологическая таблица: казалось бы, даты без всякой интерпретации. Но она в самом подборе дат: вот эти «назначены» быть важными, опорными для представлений об истории страны, обязательными для заучивания; остальные — второстепенными.

Школьное преподавание истории, как оно у нас сложилось, сильно способствует тому, что любое ее «переписывание» воспринимается чуть ли не как крушение картины мира. Историю преподносят в «готовом виде»: не как предмет для размышлений, а как цепь исторических фактов, точнее, того, что выдается за научный факт. Все направлено на то, чтобы убедить ученика: «на самом деле» происходило так и только так, как это описано в учебнике. Если человек хорошо учился в школе и все это запомнил, а потом больше никогда специальную историческую литературу не читал, он и ходит с такой картиной прошлого, дополненной мифологемами кино, телевизора, религии, семейными мифами. И все это в основном мифы, хотя учебник создавал видимость научности, как бы придавал описанным событиям статус научных фактов. Все это, конечно, квазинаучность.

Между тем история — многофакторный процесс. Любое событие прошлого, во-первых, никогда не бывает однозначным и, во-вторых, никогда не бывает следствием какого-то одного предшествующего события, как это чаще всего получается в школьном учебнике. Оно всегда — следствие многих факторов. Поэтому любое достаточно крупное событие можно рассматривать в разных аспектах, с разной «глубиной охвата». Например, «квадратура круга» русской истории, революция 1917 года, событие, которым историки будут заниматься века и века, всегда: можно просто описать то, что случилось 25 октября — или проанализировать предшествующие 30, или 300 лет российской истории; можно реконструировать события во всех деталях, и можно пытаться понять течение глубинных процессов, которые привели к большевикам, меньшевикам, эсерам, Временному правительству и ко всему, что с нами произошло тогда.

Празднование 300-летия царствования дома Романовых

— Как же все это преподавать в школе? Представить множество разных подходов, вариантов, гипотез?

— Это само собой; но прежде всего хорошо бы дать ответ на самый главный вопрос: чему надо учить детей, когда учишь их истории? Я скажу крамольную для историка вещь: мне кажется, не очень страшно, если школьник не знает даты правления Ивана Грозного или даже даты Куликовской битвы. Конечно, важно, чтобы он имел общее представление об историческом процессе, то есть, по крайней мере, не думал, что Грозный правил после Петра I, а Куликовская битва была в XIX веке. Но для чего все это нужно?

История — это сумма человеческого опыта, это, в конечном счете, рассказ об историческом опыте человечества в целом и отдельных народов. А исторический опыт есть история преодоления бесконечной череды проблем и разрешения конфликтов. И я думаю, самое полезное, что могут извлечь молодые люди нашего времени из прошлого, — узнать, как их предшественники решали свои проблемы и как разрешали конфликты. Мне это кажется существенным еще и потому, что может помочь людям избавиться от апокалипсического сознания, к которому у нас, увы, есть склонность. Чуть что — ужас, конец света; история как раз учит тому, что не конец, и не такое переживали — и ничего, живем дальше.

И конечно же прошлое — это прежде всего материал для размышлений. На нем можно и нужно учиться думать. Между прочим, в ЕГЭ по истории такая операция предполагается. Задание по истории состоит из трех частей: две — на знание «фактического» материала, а третья предлагает выбрать одну из двух интерпретаций какого-то исторического события и объяснить, аргументировать свой выбор. Парадокс в том, что как раз это самое осмысленное и самое важное, на мой взгляд, задание как бы не обязательно. Знать даты — необходимо, иначе будет плохая отметка, а думать — не обязательно, «тройку» и так получишь. А должно быть ровно наоборот.

— Тезис о лучшем менеджере всех времен и народов, заколоченный в новый учебник по истории, который рекомендуется школам как официальная историческая доктрина, можно выдать за результат серьезных размышлений о советском прошлом; полагаю, автор учебника Филиппов так и считает…

— Положим, историческая наука тут вообще ни при чем, дело в ложных ценностях, которые исповедует автор и которые я считаю неприемлемыми и крайне вредными, губительными для нашего общества. Логика Филиппова и его единомышленников основана на идее, что государство превыше всего, его интересы выше наших частных мелких интересов и самой человеческой жизни. Когда я слышу «государству нужно», «государство нуждается», «государство хочет», «потребности государства» и пр., хочется спросить: а где это самое государство? Нельзя на него взглянуть? Имею же я право посмотреть на то, чему в жертву было принесено столько человеческих жизней и завтра может быть принесена моя. Но я вижу только офисы чиновников, нанятых как раз для того, чтобы мне и моим согражданам было удобнее, безопаснее, благополучнее жить. Мне непонятно, зачем вообще нужно государство, уничтожающее собственных граждан? Мне представляется, что могущество государства — не в промышленности и в сельском хозяйстве и уж тем более не в военной силе, а в благополучных людях, и я исхожу из того, что выше всего жизнь человека и его благополучие. Но, заметьте, это уже моя гражданская позиция, но не позиция историка, поскольку речь идет об интерпретации прошлого, выходящей за рамки «источникового знания».

И все-таки появление этого учебника — тоже не конец света, он не сможет ни перевернуть жизнь, ни определить отношение к истории следующих поколений.

— Даже если он останется единственным учебником, категорически рекомендованным всем школам страны?

— Даже в таком случае. Школа — не единственный источник знаний о прошлом. Сегодня человек сталкивается с массой самых разных знаний и толкований истории. В телевидении по одному и тому же каналу можно увидеть и основанные на документах, и проникнутые антисталинским пафосом «Исторические хроники» Н. Сванидзе, и не имеющую никакого отношения к исторической науке «Гибель империи: Византийский урок». Газеты, журналы, книги полны самых разных интерпретаций исторических событий. А для молодого человека еще важнее возможность включить компьютер, выйти на справочный сайт или на форум любителей истории — и столкнуться с таким обилием фактов и мнений, о котором мы в нашей молодости и не подозревали.

Какое будущее глядит на нас со страниц учебников истории?

Алексей Кузнецов

Для начала позволим себе нарисовать некоторую фантастическую картинку: насколько можно судить, в нынешних условиях она совершенно невозможна; хочется надеяться, что не будет возможна никогда.

Представим себе, что в Федеративной Республике Германия вышел в свет учебник истории для старших классов немецких школ, в котором говорится, что участие Германской империи в Первой мировой войне было вынужденным ответом на империалистическую политику западноевропейских держав. Что в приходе к власти в 1933 году партии Гитлера виновато исключительно враждебное окружение страны, в первую очередь, Великобритания и Франция. Что правительству нацистов удалось в кратчайшие сроки восстановить экономику страны, разрушенную Великой депрессией (основную ответственность за которую несут, понятное дело, США). Что внутренняя и внешняя политика Гитлера вызывала (по крайней мере, до 1943 года) поддержку и одобрение подавляющего большинства населения Германии; и это неудивительно, так как сильная, проповедующая (иногда с небольшими перегибами) национализм власть — исторически детерминированный путь развития германского государства. Что воссоединение исконно германских земель (Австрия, Саар, Судетская область, Данциг) отвечало чаяниям германского народа и было освобождением Отечества. Что репрессии в Германии, к сожалению, имели место, однако их масштаб и жестокость значительно преувеличены, и считать репрессированными надо только тех, кто был приговорен к смертной казни судами по политическим мотивам. Что большинству немецких евреев дали в 1934–1939 годах возможность спокойно уехать из страны. Что вермахт во Второй мировой войне (которой Гитлер, собственно говоря, не хотел, и ответственность за ее начало в большой степени лежит на противниках Германии) сражался мужественно и по-рыцарски, а преступления против человечности (масштаб которых тоже нуждается в уточнении, ибо Нюрнбергский процесс — не более чем суд победителей) совершались СС, гестапо и коллаборационистами из числа населения оккупированных территорий. Что уничтожение миллионов советских военнопленных было для Гитлера не только вопросом политической целесообразности, но и ответом на гибель немецких военнопленных в русском плену в ходе Первой мировой войны, инициатором которой была не Германия.

Еще чуть-чуть напряжем воображение и представим себе, что этот учебник (или методическое пособие по работе с ним для учителя) был широко разрекламирован на Общегерманском совещании учителей по преподаванию истории в присутствии первых лиц государства. При этом канцлер госпожа Меркель высказалась в том смысле, что нельзя навязывать Германии вину за ее историю, что учебники, которые это делают, написаны в основном на иностранные деньги, что проблемные страницы в истории страны были, но в меньшей степени, чем в других странах, — Германия все-таки не применяла ядерное оружие и не поливала химикатами территорию Вьетнама.

Давайте представим напоследок, что этот учебник в кратчайшие сроки вышел стотысячным тиражом, и на региональных учительских конференциях в ряде земель методисты настоятельно (вплоть до перехода на крик) рекомендовали школам заказывать именно его.

Немеет ум, не правда ли?

Власти и общественность нашей страны, разумеется, отреагировали бы на подобные события немедленно, «адекватно и асимметрично». Государственная Дума единогласно приняла бы заявление о фальсификации истории и оправдании нацизма, российские президент и премьер-министр позволили бы себе несколько очень резких (возможно, с использованием простонародных выражений) оценок происходящего, а у стен посольства ФРГ состоялись бы массовые мероприятия с участием ветеранов войны и труда и членов организаций «Наши» и «Молодая гвардия». И это было бы правильно (разве что участие «Наших» в вопросах международной политики — слишком сильное средство).

Но в Германии ничего похожего не случилось, и, повторимся, случиться в обозримом будущем не может.

Это случилось, уважаемый читатель, в нашей с вами стране…

… и многое из написанного выше — практически раскавыченные цитаты.

Авторы новейших учебников для средней школы («История России, 1900–1945 гг. 11-й класс» и «История России 1945–2008 гг. 11-й класс» (изд-во «Просвещение») А.А. Данилов и А.В. Филиппов как в своих пособиях, так и в многочисленных выступлениях по их поводу, предложили новую (точнее, в основных своих элементах — недостаточно хорошо забытую старую) концепцию преподавания истории в выпускном классе средней школы. Она, на наш взгляд, имеет три источника и три составные части (как и положено доктрине фундаментальной).

Первый из источников — патриотизм подлинный, понимаемый как противостояние пагубному очернительству нашего славного, хотя и непростого прошлого с государственнических позиций. Профессор Данилов прямо так и пишет: «Методологической основой данного учебника являются новейшие разработки российских историков, актуализирующие оценки нашей истории с точки зрения задач защиты и укрепления государственного суверенитета, воспитания гражданина-патриота России». История наша, с точки зрения защиты и укрепления, выглядит гораздо позитивнее.

Источник второй есть мнение народное. Вышеупомянутые авторы непосредственно указывают на это в своей статье в «Независимой газете» от 17.09.08: «Воевать с народной памятью — бессмысленно и опасно. Бессмысленно — потому что эта память в более или менее долгосрочной перспективе все равно окажется сильнее, чем учебники и книги… Опасно — потому, что это значит вести своего рода гражданскую войну. Так что если в народном самосознании, кроме репрессий, остался и тот факт, что Сталин сделал больше хорошего, чем плохого (а об этом свидетельствуют все опросы), то мы не будем скрывать и этого».

Источник третий есть заказ государственный. Авторы категорически утверждают, что все это великолепие — не более чем проект издательства «Просвещение». Теоретически поверить в это можно. Практически — нет. Достаточно вспомнить, как в 2007 году на Всероссийской научно-практической конференции «Актуальные вопросы преподавания новейшей истории и обществознания» министр образования и науки Андрей Фурсенко и первый заместитель главы администрации президента Владислав Сурков презентовали участникам конференции две книги для учителя: «Новейшая история России 1945–2006 гг.» и «Обществознание. Глобальный мир в XXI веке», тогда только что выпущенные издательством «Просвещение». Только эти — и никаких других. А затем в подготовку учителей истории включился и бывший президент: на встрече с некоторыми делегатами конференции в Новоогарево Путин заметил, что существующие учебники подчас абстрактно и, мягко говоря, противоречиво освещают события, и обнадежил: «Отмечу, что к новому учебному году наши историки и обществоведы получат новые учебные пособия для учителей. Ждем, что в скором времени учебники такого уровня будут подготовлены и для самих школьников». Делайте выводы.

Теперь о главном — о составных частях.

Часть первая — государственный рационализм. «Основное внимание учащихся предполагается сконцентрировать на объяснении мотивов и логики действий власти», — пишет в своей «Концепции курса» А. Данилов (желающих узнать вполне детективную историю о том, как Александр Анатольевич от нее открещивался, отсылаем к «Новой газете» от 08.09.08; вышедшая недавно «Книга для учителя», куда эта концепция перекочевала без существенных изменений, со спорами об авторстве, надеемся, покончила). Красной нитью через весь курс проходит мысль о том, что все мероприятия власти есть в первую очередь средство решения определенных государственных задач. Вот, например: «В оценке и освещении проблемы массового террора (выделено автором «Концепции». — А.К.) периода гражданской войны следовало бы, видимо, показать как его объективную природу в данных исторических условиях, так и роль доктринального фактора в формировании большевистского террора как системы управления обществом. В этой связи можно напомнить, что уже через год после взятия власти, с введением первых концлагерей, до 96 % состава заключенных в них лиц приходилось на рабочих, не выполнявших норм выработки, и крестьян, не сумевших выполнить повинностей в пользу государства». Вот так. С объективной природой не поспоришь (с цифрами, впрочем, можно, цифры, мягко говоря, лукавые: осенью 1918 года в концлагерях, возможно, в основном сидели «нарушители производственного режима», ибо до остальных врагов Советской власти пока было трудно дотянуться; а вот через пару-тройку лет картина существенно изменится). Или вот еще о том, «как закалялась сталь» в послевоенные годы: «Перед выдвинутыми на тот или иной ответственный пост молодыми работниками нередко ставились. невыполнимые задачи. Самые сильные и энергичные шли на повышение. Те, кто добился хоть каких-то успехов, имели шанс продолжать работать на прежнем месте. Тех же, кто не справлялся, часто ждал суд. Отсев освобождал места для новых испытуемых. В результате подобной «ротации» бюрократия подвергалась жестокому отбору». Авторы не одобряют и не осуждают такой практики, они просто констатируют факт: так было.

Примеров подобного подхода можно привести множество. Давайте задумаемся над его уместностью в школьном учебнике.

А. Данилов и А. Филиппов неоднократно говорили о том, что объяснение логики власти не есть оправдание ее методов. По крайней мере, в школьном учебнике это не так. Если такое «объяснение» не сопровождается однозначной правовой и моральной оценкой, оно становится оправданием. Если 16-летний человек на протяжении всего 11-го класса слышит, что «в данных условиях у власти не было иного выхода» (а подобную фразу в этих пособиях он встретит не раз и не два), то однозначно воспримет это именно как оправдание. Ну не было же выхода, о чем тут говорить! Откуда ему, во-первых, знать, что выходы были, просто в учебнике о них из-за экономии места не стали упоминать, а во-вторых, как самому додуматься, что человеку, попавшему в жернова «безвыходной логики», не легче от того, что «время было такое»? То есть кто-то, несомненно, додумается сам либо с помощью родителей и учителя; вот только заслуги учебников в этом не будет.

Часть вторая — враждебное окружение. Ну, это классика жанра! Это даже мы, сорокалетние, уже проходили, а люди постарше проходили просто-таки неоднократно.

О Первой мировой: «Ослабление и распад Российской империи вполне соответствовали планам как воевавших с ней стран, так и союзных держав, что и было в итоге достигнуто». О Гражданской: «Ее (Англии. — А.К.) целями было: свержение большевиков; установление в России подконтрольного правительства либералов, заявлявших о равнении на «западные демократические ценности» и готовых даже на утрату ряда территорий страны ради прихода к власти.» — ну, это, понятно, применимо и к «проклятым девяностым»: либералы всегда подконтрольны и готовы Родиной торговать. О «зимней войне»: «Вместе с тем, используя в качестве повода советско-финскую войну, Англия и Франция в последний раз попытались спланировать и осуществить широкомасштабную военную операцию против СССР сразу с нескольких направлений, подталкивая тем самым и Германию к нарушению пакта. Смысл затеи ясен, если учесть готовившееся продвижение Германии через Турцию, Ирак, Персию — в Индию». И это главное, что мы должны о ней — финской войне — помнить, по-видимому. Равно как и то, что «в отношении «претензий» СССР на территории Финляндии, Прибалтики, Бессарабии — с одной стороны, речь шла о территориях, ранее входивших в состав нашего государства; с другой — Сталин создавал в последний момент «пояс безопасности» у своих западных границ».

Далее списком: так называемые и пресловутые «западные демократии» повинны также в темпах и направленности индустриализации (косвенно — и в коллективизации, призванной эту индустриализацию обеспечить людьми и средствами); в отказе от демократической альтернативы в СССР после Второй мировой (а то бы — разумеется! уже все готово было!); «гонке вооружений»; Суэцком кризисе; Карибском кризисе; провоцировании СССР на вторжение в Афганистан; в отсутствии финансовой помощи СССР в 1991 году и политике поддержки «отдельных республик» (сиречь, в распаде СССР). «Негативную для СССР роль сыграло и то обстоятельство, что Горбачев, Шеварднадзе и ряд близких к ним деятелей были склонны рассматривать западных партнеров как своих политических союзников в борьбе с противниками перестройки внутри страны. Прагматичные западные политики охотно использовали риторику о поддержке демократизации советского общества для получения новых уступок от СССР». Видишь, мой юный друг, что случается с теми, кто забывает, что у нашего государства только два союзника — армия и флот!

Часть третья — историческая преемственность нашего «особого пути». «Одной из главнейших задач учебника должны стать стирание искусственной границы между до- и послереволюционной историей России, демонстрация непрерывности и преемственности ее исторического пути» (А. Данилов). «Исследование исторической эволюции Российского государства в течение последних 500 лет показывает определенное сходство политических характеристик трех различных форм российской государственности — Московского государства, Российской империи и Советского Союза — при существенных различиях внешней формы. Власть первого лица государства в России традиционно имела всеобъемлющий характер, стягивала все ресурсы и подчиняла себе все политические силы» (А. Филиппов). «Россия неизменно отставала в том, что не являлось ее цивилизационной составляющей, а было заимствованным извне. Отставание России обычно усматривали прежде всего в несоответствии российских общественных отношений европейскому укладу, а причину этого искали в «отставании» экономической базы. Часто надуманно, не замечая того, что порой Россия намного превосходила те же европейские страны по важнейшим экономическим показателям (металлургия в XVIII веке, тяжелая промышленность в XX), при этом сохраняя специфику своих отношений» (опять А. Данилов). Оставим на совести автора превосходство российской металлургии в XVIII веке, посмотрим шире.

Тезис о том, что всеобъемлющий характер «власти первого лица» является российской общественно-политической традицией, по сути глобально оправдывает подавление любых ростков демократии и либерализма в отечественной истории ХХ века. Очевидно, это и есть наш «особый путь развития». Российскому обществу следует не увлекаться «западными химерами», а находить исконный и исторически детерминированный смысл в тотальном доминировании государства над институтами гражданского общества. Вот уж воистину «фонарь в будущее, который светит нам из прошлого», да простит нас Василий Осипович Ключевский за использование его слов в подобном контексте!

Н. Котов. «Капитальное строительство» 1930-е

Вернемся к заглавию. Какое же будущее глядит на нас со страниц новых учебников?

Судя по всему, оно безрадостно. Мировоззрение, которое должно быть сформировано посредством таких учебников, просматривается совершенно определенно. Ученик, усвоивший эти уроки, никогда не усомнится в том, что полезное для государства хорошо и для общества в целом, и для него самого в частности. Ему в голову не должно прийти задаваться вопросом о цене и смысле тех или иных достижений, если государство считает их уместными. Он будет твердо знать, что их критерием является государственная целесообразность и что моральные оценки в данном случае антиисторичны (авторы вообще как-то даже гордятся своим «объективным аморализмом»; чего стоит, например, такая фраза из даниловской «Книги для учителя»: «.следует четко определить, кого мы имеем в виду, говоря о репрессированных. Думается, было бы правильно, если бы здесь появилась формула, в которую будут включены лишь осужденные к смертной казни и расстрелянные лица. Это позволит уйти от спекуляции на этой теме, когда в число жертв репрессий приплюсовывались все, причем не по одному разу (включая тех, кто лишился работы по политическим мотивам, был исключен из комсомола и из партии и т. п.). А опираясь уже на эту большую цифру, люди, не понимающие, о чем идет речь, говорят уже о таком количестве погибших»). Такой ученик будет твердо знать, что Россия — всегда в кольце врагов, что за все негативное, что в ней и с ней происходит, непременно в конечном итоге ответственны внешние враждебные силы (да-да, и нынешний кризис, как мы знаем, пришел из Америки!).

Собственно, люди, уже разделяющие эту философию, активно авторов поддерживают. Не нуждающийся в рекомендациях Михаил Леонтьев с присущей ему в целом и частностях глубиной анализа об этом пишет прямо: «Сам учебник представляет собой добросовестную, хотя и довольно сумбурную попытку осмыслить российскую историю как некий непрерывный и, в конечном итоге, позитивный процесс. Авторов, а тем более пресловутых виртуальных заказчиков, можно обвинить только в одном: в попытке, возможно, несколько поспешной, сформулировать некую позитивную историческую идеологию, не противоречащую фактам и не нуждающуюся в их фальсификации для своего обоснования. Собственно, никаких других задач у государства в области исторического образования нет» («Профиль» № 32 от 01.09.08).

С такими людьми что ни делай — им все божья роса. Обидно только, что и другим — если что — за компанию достанется. Причем в полном соответствии с вышеописанной философией — первым.

Есть такая вполне человеческая черта: человек не любит вспоминать постыдные эпизоды своего прошлого. Но если не отдавать себе отчет в том, что временами поступал подло, есть шанс подлецом и остаться. А если будешь своей прошлой подлостью гордиться, всячески ее оправдывать и возводить в принцип, останешься наверняка; и не удивляйся потом, что от тебя будут шарахаться и с тобой не захотят иметь дело.

Автор убежден, что это в полной мере касается и общества.

От советского к постсоветскому: старое вино в новых мехах

Александр Гофман

Что происходит в последние 15–20 лет: становление новой системы, отказ от советского строя или же его фасадное обновление, консервация и реставрация?

Вот несколько основных позиций, одновременно исследовательских и социально-политических.

Постсоветская Россия радикально порвала с советской социокультурной системой и стремится к дооктябрьским ценностям России, «которую мы потеряли» и которую выбирают по-разному: петровская или допетровская Русь, православие, царизм, ценности Февральской революции и т. д. Советский строй — нарушение «естественного» и «нормального» течения российской истории, разрыв с предыдущей историей страны и (или) мира.

Поэтому «разрыв с этим разрывом» означает возвращение: а) к «нормальному» ходу этой истории и (или) б) к «нормальному» ходу европейской истории. Инновационность тут сочетается с традиционализмом «позавчерашнего дня», что было усилено очередной попыткой десталинизации эпохи перестройки. Такая позиция преобладала в России с конца 80-х до конца 90-х годов.

Согласно другой точке зрения, постсоветская Россия — прямое продолжение или воспроизведение советской: от сохранения и воспроизводства советской номенклатурной элиты до возрождения и консервации прежних советских культурных образцов, социальных институтов и ритуалов.

Наконец, в основе третьей позиции лежит представление о том, что и в массовом сознании, и в сознании властвующей элиты присутствуют некие культурные константы, традиции-архетипы, заложенные в российской ментальности, которые фатально и однозначно определяют особенности всей российской, в том числе и постсоветской истории. Эти константы либо позволяют и стимулируют политико-культурные инновации, связанные с созданием правового государства, гражданского общества, демократических институтов, утверждением ценностей индивидуальных прав и свобод, либо блокируют их. Одни исследователи обнаруживают в российской истории (вполне обоснованно, на мой взгляд) константы первого рода и тем самым доказывают возможность таких инноваций, другие не менее обоснованно находят традиции противоположные, определяющие их невозможность. В любом случае традиции выступают как социокультурные гены, генотипы, архетипы или эйдосы — основополагающие и исходные первообразы, которые диктуют настоящее и будущее.

Последняя теоретическая позиция явно и неявно присутствует во многих трудах, авторы которых ищут и всегда находят базовые традиционные культурные образцы российского общества или наиболее характерные и устойчивые черты российской ментальности. В последние годы число таких трудов растет. Они могут быть весьма полезны, интересны и плодотворны, но значение их для оценки нынешней ситуации в России не следует преувеличивать.

Трактовка традиций как социокультурных генов или архетипов весьма уязвима и теоретически, и эмпирически. Традиционное наследие любого большого дифференцированного общества с длительной, богатой и драматической историей, к каковым, безусловно, относится Россия, разнообразно и противоречиво. Обнаруживая в истории ту или иную традицию, мы всегда должны быть готовы к тому, чтобы с не меньшим основанием найти другую, противоположную.

Например, этатизм, культ государства, упование на него — безусловно, российская традиция, но и анархизм (отцы-основатели — М. Бакунин и П. Кропоткин) столь же укоренен в сознании и истории России. А.И.Герцен уверенно утверждал: «Славянские народы (включая Россию. — А.Г.) не любят ни идею государства, ни идею централизации. Они любят жить в разъединенных общинах, которые им хотелось бы уберечь от всякого правительственного вмешательства. Они ненавидят солдатчину, они ненавидят полицию». На антиномию этатизма и анархизма в России в свое время указал выдающийся знаток российской культурной традиции Николай Александрович Бердяев. Другими традиционными противоречивыми чертами «души России» он считал антиномии «национализм — универсализм» и «свобода духа — рабство, подчиненность коллективу».

Подчиненность коллективу, растворение в нем, соборность принято считать неоспоримой чертой российской ментальности и социокультурной традиции; но еще один выдающийся специалист в этой области, Георгий Петрович Федотов, наоборот, считал индивидуализм традиционной чертой русского человека, а коллективизм — инновацией, привнесенной советским режимом.

Памятник «Тысячелетие России» в Великом Новгороде

Можно успешно доказывать и традиционность триединой формулы «православие, самодержавие, народность», и традицию борьбы с этой традицией, причем в самых разнообразных формах и на протяжении всей российской истории. Пушкин, либерал и «западник», восславивший свободу, — несомненное воплощение русской традиции. Таких примеров можно привести немало.

Но, допустим, нам удалось обнаружить однозначную и постоянную традицию, сохранившуюся до сих пор. Почему именно она сохранилась, тогда как другие — нет? Это некая инерция (тогда ее нужно постулировать в о качестве какого-то подразумеваемого, хотя и не доказанного, социального закона) или же вполне рациональное приспособление к постоянно воспроизводящейся социально-исторической ситуации? Например, часто и справедливо утверждают, что патернализм, привычка всегда и во всем на деяться на помощь государства и требовать ее, — российская традиция. Но вместе с тем — это вполне разумная, осознанная стратегия поведения в постоянной для России ситуации, когда государственная власть берет на себя все и вся и выступает как тотальность, вытесняющая и поглощающая все остальные институты. И сохранится ли эта традиция в иной ситуации? Очевидно, что в истории российского общества было множество явлений, которых когда-то не было, но они тем не менее возникли. Следует ли, как это часто делается, те или иные институты (или их отсутствие) выводить из установок традиционной «ментальности» или, наоборот, эти установки правильнее выводить из определенных институтов и объяснять их как формы адаптации к последним, так же как и к определенным социальным ситуациям различного масштаба? «Преимущество понятия «груз традиций» состоит в том, что с его помощью можно дать достаточно простое, легко запоминающееся объяснение, которое легко превращается в лозунг. Однако оно в лучшем случае является тавтологией, а в худшем — произвольным истолкованием», — пишет известный французский социолог Реймон Будон[1].

Сторонников реставрации прежнего строя значительно меньше, чем ностальгирующих по старым добрым временам, но определенные элементы советского уклада, несомненно, присутствуют в современной жизни. Многие задачи, тенденции и лозунги времен перестройки сменились противоположными, доперестроечными: разгосударствление — новым огосударствлением, дебюрократизация — усилением бюрократизации, децентрализация — усилением централизации, отказ от чиновничьих привилегий — новыми привилегиями. Явная и неявная реставрация — и в подавлении, ограничении легальной оппозиции, демократических и гражданских свобод, свободы прессы, демонстраций, митингов. Власть на критику отвечает вполне традиционным советским способом, обвиняя зарубежных аналитиков известной формулой советского агитпропа: «А у вас негров линчуют», а отечественных оппозиционеров и правозащитников — в «очернительстве», низменных мотивах и, конечно, в том, что они находятся на службе и содержании западных «спонсоров». Явно усилились традиции гигантомании и бюрократического прожектерства; в частности, стала реанимироваться идея поворота северных рек в Среднюю Азию, возник проект строительства трассы Якутск — Аляска протяженностью 6000 километров с подводно-подземным тоннелем длиной 102 километра. Можно говорить и о других признаках советского или досоветского традиционализма.

Особое место в этом ряду занимает объективная, субъективная и не всегда осознаваемая «зависимость от тропы» (path dependency): институциональной, ценностно-нормативной и прочей, которую фиксируют исследователи. Хотя бы из-за относительной длительности и силы влияния советского строя, эта «тропа» в России значительно глубже и длиннее, чем в других посткоммунистических странах.

Тем не менее, судя по некоторым исследованиям, степень и масштабы современного российского традиционализма не столь значительны, как это иногда представляется. Та же ностальгия, как известно, относится главным образом лишь к одному из периодов советского прошлого: к относительно благополучным 60-м — 70-м годам, но не к эпохам сталинизма или тем более Гражданской войны. Кроме того, ностальгия раньше или позже кончается. Кстати, она, как и тяга к традиционализму, характерна отнюдь не только для постсоветской России, но для всех посткоммунистических стран, включая те, что вступили в Евросоюз. Это убедительно демонстрируют результаты ряда сравнительных исследований. Так, по данным исследования «Барометр Новой Европы» (2004), в среднем 54 процента граждан восьми новых посткоммунистических членов Европейского Союза положительно оценивали прежний режим, а в некоторых странах эта цифра достигала 70 процентов. Видный польский социолог Петр Штомпка[2] отмечает «ностальгию по прошлому» как один из пяти симптомов культурной травмы в польском обществе после 1989 года, наряду с «синдромом недоверия», «мрачным взглядом на будущее», «политической апатией» и «посткоммунистической травмой коллективной памяти».

Традиционализм нарастает во всех обществах, переживающих или переживавших фундаментальную трансформацию. Это относится и к западноевропейским обществам конца XIX — начала ХХ века: Германии, Франции, Италии, в которых проблема формирования и (или) укрепления национальных государств и национальной идентичности в это время приобрела особую актуальность. Именно тогда там активно конструируют, возрождают, пропагандируют разного рода традиции, ритуалы, строят памятники. Во Франции только в конце XIX века, спустя сто лет после революции 1789 года, были «изобретены» многие традиции, с нею связанные: именно так власть стремилась преодолеть кризис социальных ценностей и норм в стране. Так что рост традиционности и традиционализма в России следует хотя бы частично признать «нормальным» с социологической точки зрения. Проблема в том, какие именно традиции конструируются или «восстанавливаются».

Вряд ли на самом деле кто-то пытается реставрировать советскую систему как таковую. Да это и невозможно. «Даже все… тенденции, вместе взятые, не способны «вернуть» страну в исходную точку перемен. Но на сегодняшний и завтрашний облик общества они влияют очень серьезно», — справедливо подчеркивал Ю.А.Левада.

В современной России различные интеллектуальные группы и политические силы соперничают в битве за прошлое, за его интерпретацию, за отбор определенных традиций, за коллективную память и коллективные воспоминания. Это — элемент борьбы за содержание и характер реальных и потенциальных инноваций, стремление в прошлом найти обоснование теперешних устремлений. Укореняются некоторые новые культурные образцы, возникшие уже в постсоветский период. Вместе с тем нередко новым образцам приписываются вполне традиционные, почерпнутые из прошлого значения, при этом инновационная оболочка наполняется традиционным содержанием.

В сущности, имеет место не столько «зависимость от тропы», о которой пишут исследователи, сколько то, что можно назвать «зависимостью от выбора тропы». Каждое поколение, воспринимая из прошлого некоторую совокупность культурных образцов, не просто усваивает их в неизменном и готовом виде. Оно неизбежно, так или иначе, осуществляет среди них отбор, по-своему интерпретирует, приписывает им новые значения и смыслы, которых прежде не было. Иными словами, мы всегда выбираем не только свое настоящее и будущее — мы всегда вольно или невольно выбираем свое прошлое. Такой выбор неизбежен, учитывая, что «тропа» не одна и от этого выбора прошлого зависит настоящее и будущее страны.

Боевая колесница с Палио

В современном информатизированном, глобализированном мире любые попытки установления монопольного права на истолкование прошлого обречены на провал, особенно с точки зрения долгосрочной перспективы. Сама традиционность модернизировалась. В традиционном обществе традиции тождественны простой инерции; это привычки, которые установлены раз и навсегда, неизменны и однозначны; они интерпретируются специальными хранителями (жрецами, священниками, правителями). В современных обществах традиции подвижны и часто отрываются от прежних «мест дислокации». И самое главное: у локальной традиции появляются конкуренты — заимствованные формы социальных действий, традиционные для других обществ, или инновационные, способность человека самостоятельно вырабатывать оценки и способы таких действий. С другой стороны, в современную эпоху даже радикальные инновации нередко рядятся в традиционные «одежки». Это относятся к некоторым традиционалистским и фундаменталистским религиозным и политическим движениям.

Но сегодняшний выбор России происходит, разумеется, не только между различными традициями. Это, во-первых, выбор между традициями и инновациями или традиционностью и инновационностью как принципами; во-вторых, между различными вариантами социокультурных инноваций. Традиции и инновации друг без друга существовать не могут, опираются друг на друга и проникают друг в друга. Социокультурные инновации сегодня — не менее властный императив, чем традиции. Наивно думать, что инновации — это чисто технологическое явление, которое можно просто соединить с любыми социокультурными образцами, в том числе традиционными. Что получилось из попыток «соединить достижения научно-технической революции с преимуществами социализма», сегодня хорошо известно. Несомненно, опора на традиционное наследие необходима, но без социокультурных инноваций технологические невозможны.

Из глубины веков исходят и носят, безусловно, традиционный характер две хорошо известные истины. Одна состоит в том, что необходимо помнить прошлое, уважать его, опираться на него, постоянно стремиться извлекать из него уроки. Другая содержится в Евангелии от Матфея (9, 17): «Не вливают, вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают; но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое». Судьба России в большой мере будет зависеть от того, удастся ли российскому обществу соединить и практически реализовать две эти вечные истины.

Умом понять Россию можно. Хорошо бы при этом не сильно расстроиться

Николай Сванидзе

— Вы много работали с документами советских времен. Вам часто приходилось сталкиваться с их подделкой, «подчистками»? И насколько часто Вас пытались не подпустить к этим документам?

— С подделкой источников сталкиваться не приходилось; а вот с упорным нежеланием допускать к ним — систематически.

— Какие именно документы утаивают наши архивы, особенно, насколько я понимаю, ведомственные и особенно весьма определенного ведомства?

— Их не хотят показывать вообще, любые. Это идет из глубины веков и, конечно, значительно усилилось при советской власти; мне кажется, теперь это у них в крови.

— Но власть заинтересована в том, чтобы манипулировать прошлым, а для этого одни документы резоннее было бы просто уничтожить, другими, наоборот, размахивать перед лицом общественности…

— «Хранители» ни в чем не заинтересованы. В основном это просто привычка все секретить. Плюс такая своеобразная псевдогосударственническая позиция: все, что исходит от государства, — благо. Даже когда государство было страшным. Даже когда оно было фактически преступным. И всякий элемент критики, особенно тотальной критики, воспринимается как оскорбление, проявление антипатриотизма, как государственная измена.

— Меня всегда потрясала нацистская бюрократическая точность: они регистрировали каждый отобранный у еврея стул, каждое колечко, каждый золотой зуб. Что за мания учета?

— Это святое; это — «хранить вечно!» и никому не показывать. Разве что своим — нынешним и будущим. Как скупой рыцарь. И только когда на них сверху прикрикнут: а ну-ка, показать все немедленно, вот тогда они откроют и покажут. Есть и нормальные архивисты, наши единомышленники, с ними всегда можно договориться, но их мало. В последнее время допуск очень резко ужесточился. С начала нового тысячелетия практически вернулась охранительно-советская политика. А мы как раз и начали заниматься фильмом с 2001 года.

— Это очень мешало работать?

— Содержательно вообще не мешало. Трудности скорее чисто кинематографические: оригинальный документ хочется показать в оригинале — заметки Сталина красным карандашом на полях, чью-то подпись крупным планом. А документы, которые нам нужны, практически все опубликованы. Более всего — в замечательной серии, царство ему небесное, Александра Яковлева. Ситуация иррациональная: со страшной силой охраняют оригиналы опубликованных документов, которые никому, кроме меня, не нужны, да и я обойдусь, не покажу, так зачитаю. Например, приказ «Ни шагу назад!» опубликован, но оригинал нам отказались показать.

— Почему Вы выбрали для своих «Исторических хроник» именно такое во всех смыслах трудное столетие российской истории?

— Потому что как раз сменились век и тысячелетие; потому что вот оно, еще свеженькое, на памяти, и есть, что показать, — документальные кадры, живые свидетели, сохранившиеся «декорации» событий. Конечно, очень соблазнительно снять серию фильмов про российский XVI век — но с этим было бы намного больше проблем.

— Вы согласны с тем, что для нас характерен обостренный интерес к собственной истории?

— Я бы сказал, это интерес не к истории, а к коллекции исторических мифов — занятных, забавных, частично подтверждающих жизненный опыт потребителя: потребляется только то, что соответствует его представлениям о жизни. Это не интерес к истории. Это другое.

Шопенгауэр, по-моему, сказал, что развитие человечества есть рационализация сознания: человек по мере развития «расколдовывает» мир. Но, по-моему, никогда не расколдовывает его до конца, а иногда идет вспять. Особенно в своих представлениях о прошлом. Рационализация идет на уровне интеллектуальной элиты, а на остальных уровнях царит мифологизированное, абсолютно языческое сознание. Спросите даже у грамотных, читающих людей, которых А. Солженицын назвал «образованщиной», кого из историков они знают, кого они назовут?

— Карамзина, Ключевского…

— Классику историческую они плохо знают; из современных непременно назовут Фоменко. Я знаю крупных и, бесспорно, талантливых ученых, представителей точных наук, которые готовы верить в мифы Фоменко. Готовы верить в то, что Куликовская битва была на самом деле в Х веке до нашей эры, что Римом правили русские князья, и Аттила был русским, и все-все вокруг были русскими, кроме монголов, которые на самом деле были древними греками.

— Они забыли даже то, что в свое время проходили в школе?

— Да кто верит тому, что проходили в школе? Дурят нашего брата, как хотят! Вот и тут обманули… Вы говорите, интересуются историей? Они ее глубоко и искренне презирают. Во-первых, за то, что она неточная и, следовательно, вообще не наука. Дважды четыре — это наука. А тут что? Нет системы точных доказательств. До сих пор неизвестно, кто выиграл Бородинскую битву: мы считаем эту победу нашей, а французы — своей. Значит, как проинтерпретируем, так и будет — ну что за наука?! Это раз. Два: история — «продажная девка» любого режима; и, увы, российская историческая наука, особенно советская, дала некоторые основания для того, чтобы так о ней думать. Фоменко — он кто? Математик. Разумеется, если математик займется историей, он будет делать это лучше любого историка.

— Все наши усилия напрасны, и Фоменко никогда не потеряет своей благодарной аудитории?

— Усилия такого рода никогда не бывают напрасны, но наивно надеяться на быстрый результат. И на тотальный результат.

— Когда власть осознала, что прошлое нужно держать под контролем и время от времени переписывать?

— Она начала манипулировать прошлым с Ивана Грозного, который, как известно, следил за правильным написанием летописи. При Романовых это культивировалось. Были талантливые историки, которые писали ярко и часто откровенно, но в известных пределах. Как сказал Алексей Константинович Толстой, «ходить бывает склизко по камешкам иным.». Скажем, все, что связано с династией Романовых, то есть с начала XVII века, это было неприкосновенно. История должна была воспитывать патриотизм в духе православия и народность в духе самодержавия. Все, что было потом, было продолжением этой стратегии — намного более жестким, но продолжением.

Вообще это долгий разговор об исторической сути советского коммунистического режима: в какой мере он — наследник предыдущего режима императорской власти. Я, пожалуй, склоняюсь к точке зрения, что, говоря сухим марксистским языком, большевистский переворот — это реакция на бурное развитие капитализма и на бурное движение России к ценностям европейской культуры и цивилизации. Потому и переворот вышел такой, в значительной своей степени феодально-мракобесный. Унаследованы и развиты были прежде всего мракобесные и реакционные черты предыдущего режима: полицейщина, всестороннее запретительство. Все это приняло чудовищные размеры, и, хотя место православия заняла коммунистическая идеология, по сути ничего не изменилось.

Но вдобавок весь социум перемешав поварешкой, подняв со дна на поверхность целые социальные слои, коммунистическое руководство сделало очень страшную вещь: людей купили. Им отдали квартиры их прежних хозяев, где они и поселились, пусть в тесноте. Им позволили грабить, сделали грабеж законным. Потому страх сочетался все-таки с восприятием этой власти как классово своей. Это была политически точная и потому очень страшная игра.

Пол Пот потом пытался это сделать: все перевернув, размешав страну с юга на восток, с запада на север, он вдобавок убил всех людей, которые более или менее грамоте понимали. В этом была своя логика: хотел создать нового человека. Не хватило времени. Переборщил: стал кусать соседей, нападать на Вьетнам и из-за этого пропал. А если бы он ограничился действиями внутри своей страны, никто бы его не тронул. Уничтожил бы еще пару миллионов — и умер своей смертью.

— Ну, не все советские люди были так уж околдованы и куплены: не зря социологи и культурологи говорят о двоемыслии как характерной черте советского человека.

— Никто не может сказать, сколько было таких «двоемыслящих», поскольку вторая мысль никак не проявлялась. Я полагаю, таких было очень немного.

— А жертвы раскулачивания? Это же миллионы…

— Многие из них были просто убиты, добрались до города, и там укоренились немногие. Но вообще вы правы: память о раскулачивании жива в детях и внуках, это было огромным потрясением. Столько откликов, как на серию «Исторических хроник», посвященную раскулачиванию, я, по-моему, не получал. Самых неожиданных. Позвонил человек, с которым я когда-то учился, знал лет тридцать, но последние годы не виделся; говорит: спасибо, я тебе никогда не говорил, но у меня дед был раскулачен. Позвонил совсем другой человек, богатый, деловой, холодный — и тот же самый текст: спасибо, у меня дед.

Что же до репрессированных, их детей и внуков — их гораздо меньше, чем мы думаем. Скажем так: детей тех, кто репрессировал, гораздо больше. Они еще и в орденах, генералы, прошедшие войну, и практически все они молятся на Сталина.

— Но если у тебя отец — палач, ты не можешь этого не знать, какие бы там у него ни были ордена. А если их спросить, как это сделал немецкий журналист Сикхорский, собрав интервью у детей бывших нацистов: как вам живется?

— Нельзя требовать от детей, чтобы они назвали своего отца палачом и преступником.

— Сикхорский этого не требовал. Он вообще ничего не требовал, он только спрашивал, как вам живется. Получилась потрясающая книга. У нас не получилось бы никакой. Почему? Потому что за нацистские преступления полагалась юридическая ответственность?

— И поэтому. И еще потому, что Германия проиграла войну. Немцы считают, что в этой национальной трагедии были виноваты именно нацисты. А у нас не было национальной катастрофы, потому что мы войну выиграли. То, что было до войны, большинство наших сограждан национальной катастрофой не считали и не считают. О раскулачивании помнит гораздо меньше людей, чем тех, кто вообще не имеет об этом представления. Не было такого национального унижения, как у немцев. То, что мы не проиграли войну, гораздо важнее.

В глазах огромного большинства наших сограждан сталинский режим и сталинская система управления не потерпели поражения. При Сталине нас боялись, нас уважали, и мы выиграли войну. Значит, это символ победы. Сталин — наша слава боевая.

Недавно я видел на нашем канале дебаты вокруг имени Ивана Грозного. Это историческая предтеча Сталина, недаром Сталин его обожал даже больше, чем Петра I. Петр I был западник, и Сталин не мог ему это простить. А вот Иван Грозный был — как надо. Сажал и убивал маловато, но мыслил в правильном направлении. И в дискуссии звучала совершенно сталинистская интерпретация этого царства и самого царя. Жесткий? А какие были времена?! А Варфоломеевская ночь?! Разве меньше народа погубили? Да больше! Великий правитель, великий государь!

— Все завязано на суперценности государства?

— Конечно. Это вековая привычка ставить государство на несколько голов выше личности. Имперское сознание. Выдающаяся страна — это выдающаяся империя, а не страна, в которой хорошо живут люди. Это огромный великодержавный комплекс, который сейчас особенно опасен, потому что после обвала и ухода в небытие СССР он чрезвычайно обострился.

— А как получилось, что имперское победило коммунистическое?

— Потому что коммунизм уже давно никому не интересен. Пустословие. Также никому не интересен Ленин. А Сталин — это имперское наполнение идеологии. Никому не интересен интернационализм, зато интересен патриотизм. Сталин это вовремя понял.

— Именно эти ценности лезут изнутри?

— Тут встречное движение. Имперские ценности, конечно, лезут изнутри. Это уже генетическое, многими поколениями пронесено. А власть, с одной стороны, идет навстречу, с другой — сама так считает. Народ и партия едины.

— И отсюда учебник Филиппова с лучшим менеджером всех времен и народов?

— Министр образования Фурсенко мужественно пришел на последнюю конференцию по сталинизму, зная, что будут вопросы по поводу этого учебника. Он сказал: господа, вы не представляете себе, какое на нас оказывалось давление в пользу более определенной просталинской линии. Его спрашивают: с чьей стороны? И убийственный ответ: со стороны вузовских преподавателей.

В обществе две основные позиции по отношению ко всему, что с нами происходит и должно происходить. Одна: есть цивилизационный проект — можно назвать его христианским, можно — западным, который оправдал себя исторически, и нет никаких оснований нам от него прятаться и бегать в противоположную сторону. И другая: не тем будь помянут великий Тютчев, умом Россию не понять, и нам нужно идти своим путем. Каким, никто не знает, но обязательно своим. И соответственно, если весь мир надевает штаны так, как он их надевает, то нам надо их надевать через голову.

Опросы общественного мнения показывают, что второй точки зрения придерживаются более 60 процентов населения. И эту позицию соответственно они опрокидывают в прошлое, там ищут поддержку; поэтому — Иван Грозный, поэтому — Сталин. Мне кажется, в данном случае достаточно чистый результат.

— Но другие исследования показывают, что ностальгия связана в основном с брежневскими, а не со сталинскими временами и что, произнося все эти слова о великом Сталине, никто на самом деле вернуться к нему не хочет категорически.

— Им кажется, что хотят. Естественно, если их на машине времени перенести в сталинские времена, они взвоют в тот же день, даже без ареста и ГУЛАГа. Достаточно коммунальной квартиры с одним сортиром на 40 человек — им уже мало не покажется, потому что от этого отвыкли, этого не ожидают. И тысячи повседневных мелочей, которых вообще не было в магазинах, — как это?! Так не бывает. В брежневском времени им бы тоже мало не показалось: серая, глухая и нищая жизнь. Поэтому если показать эту реальность в натуральную величину…

— Тогда есть такая отдельная специальная правильная задача — показывать все время эту повседневность.

— Повседневность показать трудно. Даже если про нее рассказывать специально и очень подробно, народ взвизгнет и не поверит. Про все это забыли даже люди, которые жили в этой реальности. Эмоционально забыли. Они вам будут вспоминать: да, жили в коммуналке — хорошее было время. А как дружили! Как выпивали на кухне! А сосед дядя Вася на баяне играл. А соседи за детишками присматривали. Хорошо жили, очень хорошо. Потому что молодые были, здоровые, вода была мокрее, солнце горячее.

— А если показать ГУЛАГ?

— Они не поверят. Это как показать Освенцим: народ ужаснется, кто-то в обморок упадет — а на следующий день забудется. Защита здоровой человеческой психики такие впечатления отсеивает, потому что с этим трудно жить. Хотя вы правы: показывать это надо.

Я помню свою первую загранпоездку не то в 83-м, не то в 84-м году в Чехословакию по туристической визе. С группой разнообразного состава. Среди прочих — три-четыре учителя московских школ, дамы средних лет. Не историки, не гуманитарные учителя. Нас повезли в концлагерь Терезина недалеко от Праги. Детский концлагерь. Туда шли — улыбались. А там — детские рисунки, фотографии. Одной из учительниц стало плохо. Не ожидали. Песню о бухенвальдском набате пели — а не ожидали. Не знаю, запоминается ли такое впечатление на всю жизнь…

— Так в школах надо показывать, у нас достаточно много кадров ГУЛАГА. Можно этого добиться?

— Что значит «можно»? Теоретически — да; практически — нужна четко выраженная политическая воля. Причем выраженная ясно, недвусмысленно, категорично. Не выступление президента со словами «хорошо бы», а прямой приказ. Жесткий, и выполнение которого тщательно контролировалось бы. Уверяю вас, среди школьных учителей будет итальянская забастовка по этому поводу.

— Я знаю других учителей.

— Их немного. Уверяю вас, большинство будет против этого. Вы ломаете детскую психику, зачем это детям, вы занимаетесь очернительством нашей истории, мы должны приучать детей к патриотизму, приучать их гордиться нашей историей. А власть никогда такого приказа не даст. Просто потому, что это не нужно, это слишком сильный психологический эффект, разобьет народ, кто-то будет думать так, кто-то иначе.

— Зачем Вы тогда все это делаете, при таком-то скептицизме?

— Я бы сказал — реализме. Зачем? Есть страны, в которых ни нацизм, ни сталинизм невозможны. В Америке тоже кризис, но как бы там ни было тяжело, рядовой избиратель не будет по этому поводу голосовать за авторитарного лидера, который закрутит все гайки, — вариант такого спасения ему не придет в голову. А у нас он приходит в голову первым. Вот поэтому я считаю важным какие-то такие вещи втолковывать. Другое дело — не будем идеалистами, надо реалистически оценивать возможный результат, и время, необходимое, чтобы его добиться.

Материалы Главной темы подготовили Галина Бельская и Ирина Прусс.