Знание-сила, 2014 № 07 (1045)

Андрей Тесля

Создавая «долгую историю»

Алексей Толочко.

Киевская Русь и Малороссия в XIX веке.

— К.: Laurus, 2012. — 256 с.

— (Золотые ворота).

Украинская история представлена в современном российском интеллектуальном пространстве достаточно бедно, применительно к XIX веку преимущественно включаясь в «большую русскую историю», либо же — когда речь идет об отдельном рассмотрении — выступая в рамках «истории национализма», причем, как правило, в рамках «взгляда из центра», в тех границах, в каких местные интеллектуальные, социальные, политические и так далее движения и события вызывают реакцию «центра» или оказываются производными от его решений. Следует, правда, отметить, что и в самой Украине ситуация в данном отношении не слишком благоприятная. Несмотря на большое количество исторических трудов, от объемных монографий до публицистических обзоров, серьезные исторические работы не слишком многочисленны, едва ли не уступая украинским исследованиям, выходящим в университетских издательствах США или Канады. Бремя советской историографии, одновременно методологически наивной и весьма идеализированной, ощутимо в современной украинской историографии (особенно времен уже не очень отдаленных, XIX-го, не говоря о ХХ-м веке), когда поменялись оценки и понимание «задач текущего момента», но мало изменилось самопонимание исторического исследования. Наблюдать за «национализирующейся и национализирующей» историографией может быть весьма интересно — но это делает из последней преимущественно объект исследования, а не часть существующего пространства исторических исследований.

Тем выше приходится ценить отрадные исключения на этом фоне. Одно из них — недавно вышедшая в качестве первого выпуска двуязычной серии «Золотые ворота» работа Алексея Толочко (отметим, что и вся серия — в которой на данный момент вышло уже пять книг, включая 2-е издание «Украинского вопроса» Алексея Миллера — представляет собой прекрасное по качеству отобранных для издания и/или перевода текстов начинание).

Собранные вместе шесть статьей Алексея Толочко имеют жесткий сквозной сюжет — историю того, как Киевская Русь становится частью «истории Украины». При его изложении темы историографические и темы, относящиеся к более широкой области интеллектуальной истории, тесно переплетаются — как это и происходит в XIX веке, когда историография приобретает значение «создания прошлого нации» — необходимого для того, чтобы нация могла состояться (в этом плане создание прошлого предшествует обретению «настоящего» — то, что постулируется как существующее, историю чего описывают, получает реальность во многом благодаря данному описанию). Толочко акцентирует внимание на подвижности самой области исторических исследований, имеющих статус научных — это многочисленные конкурирующие между собой проекты, обусловленные во многом видением «настоящего» (и того, что определяется как будущая цель, к которой направлено это настоящее). Соответственно, выделение тех или иных общностей и описание их историй — создание «долговременных проекций» в прошлое — получает статус «серьезного предприятия», завоевывает авторитет и признание — или же так и остается маргинальным (или маргинализируется в сегодняшней перспективе, оказываясь оттесненным на периферию), если эти общности не подтверждают или не завоевывают своей реальности в последующем ходе событий. Это вопрос о том, кто может обладать историей — и какова ее длительность, каково ее место в других историях и насколько она сможет отстоять то место, на которое претендует — в глазах хотя бы той группы, на которую ориентирована.

Богдан Хмельницкий объявляет о присоединении Малороссии к Московскому государству

Текст начинается некоторым образом «с конца» — с краткого очерка формирования и обоснования «длинной» истории Украины Михаила Грушевского, создавшего канон национального историописания (на который вынуждены оглядываться и конкурирующие начинания в данной области) — чтобы через сложные перипетии XIX века вернуться к исходной точке в виде спора о наследии Киевской Руси между Максимовичем и Погодиным. Точнее, к особенностям исторического восприятия последнего, где в интерпретации Грушевского и других, ставшей привычной, Максимович оказывается отстаивающим «украинскую» принадлежность Киевской Руси против притязаний Погодина. Этот спор, если рассмотреть его в преднамеренно анахроничных понятиях, скорее следует проинтерпретировать с точностью до «наоборот»: именно Погодин допускает возможность отдельной «малороссийской» истории, а Максимович включает ее в единый «русский» (в смысле «большой русской нации») нарратив. (Впрочем, говорить о «нации» в модерном смысле применительно к рассуждениям Максимовича неправомерно — тот так до конца жизни и останется в рамках вненациональной истории).

Национальная история предполагает связывание территории, этничности и языка в единое. Исследования Толочко демонстрируют, как эти и ряд других элементов, в начале XIX века существовавшие по отдельности, начинают достаточно быстро связываться в единый комплекс. Образование этого комплекса и приведет к «присвоению» Киевской Руси как части национальной истории, вызывая спор — открыто представленный у Грушевского в начале XX века — о том, чьей национальной истории принадлежит Киевская Русь (и, соответственно, чья национальная история обладает меньшей исторической глубиной).

Но для того чтобы спорить о прошлом, должен возникнуть некоторый образ общности — со своей территорией, относительно ясными границами и с тем, кого видят в качестве ее населения (и кого в таковом качестве

«не замечают»). Эта территория и население должны быть увидены и описаны — что и происходит в травелогах первых десятилетий XIX века, «открывающих» (хотя кавычки здесь и сомнительны) Малороссию. Путешественников из центра никоим образом не смущает это открытие. Находясь по ту сторону национального, они не испытывают напряжения от множественности «стран» и «народов», образующих империю: отсутствует связка между наличием «народа», населяющем некую «страну», и политическим требованием самостоятельного существования в качестве «национального государства» (связка, возникающая по мере развития романтического национализма). Собственно, сам «народ» в привычном для XIX века смысле еще только возникает.

Толочко кратко и внятно излагает схему истории «народа» как понятия — когда прежнее разделение на народы «исторические» и «неисторические» (приблизительно совпадающее с делением на народы, имеющие государства, и таковых лишенные), которыми занимаются, соответственно, с одной стороны история, а с другой — этнография, сменяется открытием «народа» в этнографическом смысле как составляющем большинство «исторических народов» (ранее тождественных «народу политическому», «политической нации»). Это романтическое открытие в дальнейшем приводит к тому, что «простой народ», составляющий большинство, одинаково описывается применительно как к «историческим», так и к «неисторическим». Так оказывается, что у последних есть возможность стать «историческими». И, поскольку «народ» здесь ассоциировался с «природным», а последнее — с «вечным», всякий народ получал возможность иметь историю, восходящую к незапамятным временам: все народы оказывались потенциально одинаково древними. Другой вопрос в том, какая из формирующихся общностей оказывалась способна утвердить «свой» народ.

Империя культивирует династическую преданность — а не единство общности. Для самих же частей, входящих в империю, характерно выстраивание в том числе и воображаемой разности в происхождении для групп разных статусов. Обращаясь к более далекому во времени примеру, московской знати свойственно было возводить свое происхождение к литовским князьям, к германским родам и тому подобное — или во Франции XVII века постулировать «два народа», правящих и подвластных, как восходящих к франкам и галлам, а польской аристократии приблизительно того же времени — культивировать идеологию «сарматизма». В результате путешественник 1810-х — 1820-х годов, переезжая на правый берег Днепра, будет начинать видеть «польское», оставляя «малороссийское» за собой: и потому, что в объекте его внимания нет «народа» в том смысле, который появится позже (он не имеет перед собой этой конструкции — и, соответственно, не видит того, что еще не собрано как понятие), и оттого, что эти территории ассоциируются для него с «бывшими польскими землями»*. Но до того он открывает «Малороссию» как реальное пространство — некоторую общность создает уже само единство пересечения, единство пути — заполняющее промежуток между двумя известными позициями: польскими землями и русскими. Но если это пространство описывается как единство, то в травелогах Киевская Русь не принадлежит к прошлому Малороссии. Она принадлежит к русской истории, тогда как местные обитатели предстают в привычном (и знакомом после исследований ориентализма) образе: как несведущие обитатели земель с великим прошлым, земель, ими унаследованных, но прошлое которых осталось им чужим.

Историческое видение, включающее Киевскую Русь в русскую историю, первоначально не конфликтует с малороссийским видением — возводящем свою историю к казачеству (о том, как утверждается такая схема, повествует пятая глава — демонстрирующая связь исторических изысканий и их актуализацию со спорами о правах местных привилегированных сословий и утверждении их дворянского статуса в унифицирующейся имперской системе). Однако по мере того, как малороссийский исторический проект модифицировался в украинский национальный, возникала потребность в «углублении» истории: в историческом состязании проект «народа», который не мог предъявить прав на древность, терял практически все шансы на победу Грушевский и осуществит окончательное оформление — подготовленное его учителями и коллегами — подобного «удревнения», совершив своеобразное «выворачивание» логики Погодина «наизнанку». Если последний мыслил малороссов как самостоятельный народ — отлучая его от истории Киевской Руси, принадлежащей к русской истории самым непосредственным образом — за счет физической миграции населения с юга на северо-восток — то Грушевский столь же последовательно изолирует северо-восток. Тамошний народ он объявляет результатом «метисации» и, соответственно, «укорачивает» в этом состязании историю Московии, укореняет ее в истории колонизации северо-востока как образования нового «народа» — и удревняет историю Малороссии, становящейся Украиной-Русью. Так и обозначено в самом заглавии его многотомного труда — одного из последних в Европе «больших национальных исторических нарративов», задуманного еще в конце XIX века — и реализованного уже в первые десятилетия XX века, где политическое утверждение украинской государственности одновременно реализовывало это ретроспективное видение — и придавало тем самым ему достоверность.

* Другим примером сходного рода явится неопределенная отсылка Погодина о корнях современного ему населения Малороссии — полагая, что после татарского нашествия местные жители массово мигрировали на северо-запад, он современных малороссов выведет «со стороны Карпат»: хотя его же собственная схема древней Русской истории будет включать в нее и территорию Галича и Волыни, но куда более позднее районирование заставляет его воспринимать эти земли как чуждые по отношению собственно к «России», вызывая неопределенные формулировки, похожие скорее на взмах руки в сторону Карпатских гор.