Золочёные горы

Глава двадцать первая

Пока мы ждали в снежной ловушке в Каменоломнях, останки моего отца лежали, обернутые холстом, в недрах горы. Всхлипывания ветра вторили нашим приглушенным рыданиям в темноте. В течение двух долгих дней к нам никто не приходил. Буря неистово бушевала. Мы были отрезаны от мира в нашей маленькой комнате. Из маминого лица ушла жизнь, словно она тоже умерла. Она поднимала руки, словно собиралась что-то делать, но делать было нечего. Генри пинал доски пола. И бил кулаком по дверному косяку. Горе пришло в дом и высосало из нас жизненные соки. Кусака не понимал, что произошло. И пытался развеселить нас своей обычной болтовней. Когда мы отвечали ему жидкими улыбками, он становился серьезным.

– Papa est mort, – говорил он, качая курчавой головой.

Мы знали только одно: его убило взрывом. Наконец пришел Дэн Керриган и все рассказал:

– Компрессор заржавел. Джоко отказывался заводить машину. Но Тарбуш приказал.

– Зачем? – вскрикнул Генри. – Зачем отец это сделал? Он мог…

– Не было выбора, – ответил Керриган. – Босс ему сказал: «Если не заведешь ее, ты уволен». Ваш отец сказал: «Нет. Она заржавела». Босс отошел на безопасное расстояние и протянул Джоко спички. Сказал: «Делай это, сукин сын. Заводи, или ты уволен». – Кэрриган запнулся. – И Пеллетье просто… помолился… и поджег горелку.

Генри сидел, открывая и закрывая свой складной ножик.

– Компрессор взорвался, – добавил Керриган. – Босс не хотел ждать новый баллон три недели. Он просто кровожадный дикарь. А может, сделал это нарочно, чтобы заткнуть Джоко рот.

Когда Керриган ушел, Генри швырнул нож через всю хижину. Он воткнулся в дверной косяк с такой силой, что мог убить Тарбуша, если бы тот стоял в проеме. Мама закрыла лицо руками и молилась, пытаясь принять тот факт, что ни ее страх, ни молитвы не уберегли мужа. Увидев, как долго она прячет лицо, Кусака вскарабкался к ней на колени и попытался оторвать руки от ее лица, чтобы убедиться, что она никуда не исчезла. «Мама», – пронзительно закричал он, но она не подняла голову, даже когда мы все собрались вокруг. В глазах Генри стояли слезы ярости. Я обняла их всех. Теперь нас осталось всего четверо, не пятеро, и боль в груди застывала жестким комком.

На третий день Кристе Болесон сумел на лыжах спуститься в город за припасами. Он вернулся в город с консервированной ветчиной и письмами соболезнования от компании: «Прискорбная утрата. Наш ценный сотрудник». Дотти Викс прислала торт на поминки. К. Т. отправила открытку с выражением сочувствия, коробку конфет и экземпляр газеты. «Прочти, когда будешь готова, – говорилось в записке. – Это не для слабонервных». «А лучше не читай вовсе» – вот что ей следовало бы написать. До сих пор жалею, что она отправила мне ту газету. То, что она написала, будет преследовать меня до конца дней.

Я сумела спрятать статью от мамы, сунув на дно своего сундука, где та и хранилась много лет. Но описанная там сцена все время предстает в моем воображении, когда я вспоминаю своего бедного погибшего отца. И сегодня все еще прихожу в ярость от того, что с ним сотворили. Преступление. Жуткое злодеяние.

– Несчастный случай, – заявил Тарбуш.

Когда снег стих на четвертый день, бригадир вылез из своей уютной хижины «засвидетельствовать почтение». Он напялил енотовую шубу, а на лицо шарф, словно бандит, каким, в сущности, и был. Уселся без приглашения за шаткий столик напротив мамы и взял ее ладонь своей крысиной лапой. Она выхватила руку, словно ее укусили, но он продолжал винить мертвеца, которому при жизни боялся смотреть в глаза.

– Господин Пеллетье, к сожалению, неправильно завел станок. Жуткая трагедия. Мы все знаем, что наша работа опасна. И ваш муж это знал. Господин Пеллетье знал, на что подписался. Бедный француз не проверил клапан.

– Отец всегда все проверяет, – вздрогнув, возразил Генри. – Он механик высшего разряда.

– Будет проведено расследование, – добавила я.

– Компания приносит соболезнования, – Тарбуш улыбнулся улыбкой гробовщика.

– Принесите его к нам, прошу вас, – сказала мама с королевским достоинством.

– Невозможно, миссис Пеллетье.

Он снова солгал, теперь уже о причинах, по которым нам нельзя видеть тело отца. Я единственная знала правду из газеты о том, в каком состоянии находилось тело, знала, что его разорвало в клочья.

– Нельзя достать тело с места, где произошла авария, – Тарбуш сослался на погоду. – Все обледенело. Опасно доставать его. Чтобы поберечь рабочих, мы подождем.

Ты не берег людей, когда велел отцу зажечь ту спичку. Я испугалась своих жестоких мыслей, их убийственной ярости. Я хотела схватить его за горло и задушить. Генри сидел в углу и ударял кулаком по ладони, словно растирая что-то в порошок.

– Мы хотели бы позвать священника, – сказала мама.

Тарбуш похлопал ее по руке и положил на стол бумажный пакет.

– Компания велела передать это вам и вашей семье.

Внутри лежали шесть пожухлых яблок, последних в Каменоломнях. Когда он ушел, мама со злостью смахнула пакет на пол, и яблоки покатились в разные стороны.

– Cochon salaud[104], – воскликнула она.

Это единственный момент, когда проявилась ее ярость. Короткая вспышка.

Добрые женщины Каменоломен пробирались к нам по протоптанным в снегу траншеям: госпожа Ирина Чаченко, фрау Анна Брюнер, миссис Квирк, работавшая в общежитии. Они принесли остатки своих запасов, даже тех, без которых самим было не обойтись: картошку, куски угля в мешках, крекеры, консервированные сардины. Женщины садились, покачивая головами, и говорили слова утешения, в основном связанные с религией.

– Он в лучшем месте.

– Смерть не конец. Смерть не разлучает нас с любимыми навсегда.

Конец. Разлучает. Я слушала, как они несут весь этот вздор, пропаганду, выдумки. Миссис Сетковски села в своем засаленном пальто и взяла маму за руку. От горя мама забыла о своем страхе перед иностранцами и молилась вместе с ними на разных языках, но в одном ритме под четки, подняв глаза на распятие на стене хижины.

Прошло три недели. Мы оставались в ловушке. Его ботинки все еще стояли у двери. Лежал его табак. Бритва. Скрипка. Кусочки кожи были свалены за стулом, на котором он чинил снегоступы. Признаки его отсутствия. Он войдет в любую минуту. Крикнет: «Эге-гей!» Все еще висела на вешалке его шапка. Падал снег. Пути оставались непроходимыми.

В общежитии миссис Квирк получила сообщение по телефону от К. Т. Редмонд: «Думаю о тебе, дорогая Сильви, и о твоей семье». Мама молилась, подняв глаза к потолку, – дерево потемнело от копоти, а небесные слезы превратились в сосульки, свисавшие с балок. Je crois en Dieu[105]. Когда я молилась, говорила «верую», но после смерти отца вера покинула меня. Ее место занял груз печали и гнев, превращавший скорбь в острую сталь.

Через три недели компания отправила в каменоломню рабочих, и они спустили стропы и подняли отца из белого каменного собора. Мы отвезли его вниз завернутым в белый полотняный саван. В последний раз мы сопровождали Жака Пеллетье. Его останки ехали впереди на санях, их тащили за веревки Кристе Болесон и Генри, которые шли впереди на лыжах. Мы следовали за ними в этой странной похоронной процессии под голубым небом Колорадо. Событие упомянули в «Мунстоунском патриоте». Редактор Фрэнк Гуделл описал это лично таким образом, словно спасение трупа было прекрасно выполненной работой.

В этой статье мы впервые узнали о том, что возвращаемся на Восток. Для нас это стало новостью и предупреждением. Мы стали бесполезны, и нас больше не хотели здесь видеть.

Глава двадцать вторая

Нас выкинули в первую неделю оттепели, когда повсюду разливалась апрельская грязь и птички порхали в голубом небе. Три «пинкертона» приехали в Каменоломни, чтобы выселить нас. Это были частные охранники из агентства Пинкертона, нанятые компанией. На их лацканах красовались латунные звезды, словно они и вправду являлись настоящими представителями закона, что, конечно, было не так. В истории «пинкертоны» остались как наемники, защитники штрейкбрехеров, громилы, которые проламывали головы, разгоняли бастующих, а однажды даже повесили на мосту представителя профсоюза. И мне наплевать на то, что эти ребята поймали преступников Джесси Джеймса и Буча Кэссиди. Перечень собственных злодеяний «пинкертонов» был бесконечно длинным. Они использовали пулеметы Гатлинга и брандспойты против пикетов бастующих женщин и мужчин. Они шпионили, вели двойную игру и заявляли, что их кровавое насилие служит «общественной безопасности». В то утро «пинкертоны», появившиеся у нас в дверях, были вооружены самовзводными револьверами. Агент Гарольд Смайли повесил на себя целых два: с каждой стороны.

– Сочувствую вашему горю, мадам, – заявил Смайли прямо со ступенек.

Это был развязный красавчик ростом шесть футов два дюйма, с квадратными плечами и квадратной челюстью, квадратными зубами и подлой душонкой, кривой, как задняя лапа пса.

– Пора собирать вещи, мадам. Сегодня день переезда.

– Переезда куда? – Мама перекрыла дверной проем, скрестив руки и глядя на них с храбростью берберийского льва.

На нашей стороне была правда. Нам некуда ехать, нет денег на переезд. Мы собирались остаться в Каменоломнях. Генри окончил бы школу. Я работала бы в газете, а мама в общежитии.

– Мы не уедем, – заявила я.

– Эта постройка – собственность компании, – возразил Смайли.

– Это наш дом, – сказала ему мама.

Мы с Генри встали рядом с ней. Кусака с большим пальцем во рту протиснулся в первый ряд.

– Bonjour, Monsieur Policier![106]

– Я лишь выполняю приказ, – бросил он.

– У нашей семьи горе: погиб родной человек, – напомнила я.

– У вашей семьи также остался долг.

Смайли смущенно порылся в кармане жилета и протянул мне счет! На 347 долларов за товары в лавке, за аренду хижины, включая 75 долларов за билет для Жака Пеллетье из Ратленда в Мунстоун три года назад.

– Вот это наглость, – заявила я. – Требовать с нас деньги после того, как они убили его.

– Со всем уважением к вашему горю, – заявил Смайли, – пришло время платить.

– Мы уже заплатили, – яростно выкрикнул Генри. В старом пальто графини с меховым воротником, которое доходило ему до пят, он походил на бандита. – Это нам должны. Вы нам должны.

– Приказ полковника. – Улыбка Смайли стала жестокой, проявив сущность его работы.

– Нашему отцу задолжали за десять недель работы, – заметила я.

И за его жизнь. Им придется бросить нас всех в долговую тюрьму, прежде чем они получат с нас хоть цент.

– Обсудите это с полковником, – заявил Смайли. – Хижина предназначена для работников. Так что если этот славный пацан не собирается работать в карьере…

– Он еще ребенок, – сказала мама.

– Нет, – возразил Генри, ощетинившись как взрослый. – Я мог бы работать, ма.

– У меня приказ посадить вас вон в ту повозку, – он указал на подъезжавшего Дженкинса и его кляч.

Внезапно он подхватил маму легко, словно мешок с гусиным пухом, и перебросил через плечо, под смешки и шуточки остальных «пинкертонов» насчет ее нижней юбки.

– Опусти ее! – крикнула я.

Генри зарычал. Мама извивалась и орала. Кусака бил Смайли по ногам маленькими кулачками. Но маму отнесли и сунули в повозку, а потом и всех нас с нашими убогими пожитками.

– Такова политика компании, мадам, – улыбнулся Смайли. – Ничего не поделаешь.

По сей день я надеюсь, что в аду самые ужасные орудия пыток ждут прибытия Гарольда Смайли.

Мы провели ночь на полу в депо. Планов у нас не было. На ужин мы погрызли крекеров. Чтобы развеселить нашу мрачную компанию, я достала из кармана секретный мешочек с деньгами, который хранила для себя.

– Где ты их взяла? – спросила мама с упреком. – О, так много?

– Графиня. Она велела сохранить их на черный день.

– Ангел рабочего поселка, – просияла мама. – Хватит на билеты.

Она решила вернуться в Ратленд. Тетя Тереза приютит нас снова. Кюре поможет маме найти работу швеи, а мне подберет в приходе мужа. Эта перспектива повергла меня в уныние, я чувствовала себя так, словно тону и вода заполняет легкие. Но дьявол припрятал двадцать пять долларов из бархатного мешочка мне в карман. Денег, которые я им отдала, хватало на три билета, не на четыре. И пока мы сидели в депо на своих пожитках, я набиралась храбрости сказать им, что у меня есть собственный план.

– Поезжайте без меня, мама. Я буду работать в газете и пришлю еще денег. Как только накоплю достаточно, приеду к вам.

Но я знала, что не приеду. Я попытаю счастья здесь, на Западе.

– Сильви, – воскликнула она. – Моя единственная дочь.

– Я остаюсь из-за денег, – сказала я, не признаваясь в том, что была еще одна причина: Джейс Паджетт.

Я надеялась, что он вернется в Мунстоун. А там кто знает? И еще одна мысль поселилась в моей голове: заставить их заплатить. Джаспера. Компанию. Понятия не имела, как я добьюсь своей цели и получу с них дань. Но возмущение мое переполнило чашу терпения.

Какой жестокой казалась красота голубого неба тем апрельским утром: птицы безудержно пели, радуясь солнышку, а моя семья собиралась уезжать. Свежая рабочая сила прибывала из Руби: новые работяги присвистывали и готовились трудиться. Женщины выгружали свои иностранные пожитки, детей и цыплят. «Вернитесь», – хотелось сказать им, но мы молчали.

– Всего год назад, – сказала мама. – Мы приехали год назад. А теперь…

Генри загрузил наши ящики в багажный вагон. Он стряхнул прядь волос со лба и шаркнул ногой по грязному полу.

– Увидимся, Сил.

Когда я обняла его, он отстранился, чтобы я не увидела его лица. Я схватила Кусаку и прижала его извивающееся тельце к себе.

– Сильви тоже поедет, – он обнял меня за талию.

Генри оттащил его от меня, а малыш вопил, перекрикивая гудок поезда.

– Au revoir, ma fille, – мама наспех обняла меня и опустила подбородок, пряча растерянность в глазах.

Они вскарабкались в вагон.

– До свидания, – я махала им рукой.

Когда они уехали, рука упала, как подстреленная птица.

К. Т. помогла мне занести в дом сундук, изучая наклейки на нем.

– Фессалоники? – удивилась она.

– Мы всегда ездим в Фессалоники в самый разгар сезона, – храбро заявила я.

Она рассмеялась, но не стала дразнить меня, как раньше, а дала лампу для кладовки и одеяло. Она суетилась, приготовила мне чай и плеснула туда рома, «чтобы лучше спалось». Себе она плеснула двойную порцию.

Когда она ушла наверх, первое, что я сделала, предав ее доброту и наставления, – написала письмо графине миссис Джером Паджетт в Бель-Глейд в Ричмонде, Виргиния, попросив снова взять меня секретарем в «Лосиный рог» на лето. Я намеревалась вернуться в замок и получить с них то, что мне причиталось. Запечатывая письмо, я жалела о том, что у меня нет фотографии могилы отца или моей несчастной матери, садящейся на поезд. Я не написала: «Смотрите, что они с нами сделали, мадам. Включите это в ваш социологический отчет». Я хотела швырнуть им факты в лицо и заставить их поступить правильно, чтобы мой отец не погиб зря.

Через две недели после того, как я отправила свой план в Бель-Глейд, пришел отпечатанный на машинке ответ.

«Спасибо за ваше обращение, – говорилось там, – “Лосиный рог” не нуждается этим летом в дополнительных работниках».

Под печатным текстом было аккуратным почерком выведено: «Миссис Паджетт наняла меня на должность секретаря на ближайший год и посылает вам свои наилучшие пожелания. Искренне ваша, Элен Дюлак».

Элен Дюлак. Тогда я еще не знала, что она не просто секретарь, но уже желала ей покрыться прыщами и гнойниками и умереть от какой-нибудь мучительной болезни. Я лежала, свернувшись жалким калачиком в кладовке, и представляла, как ворвусь в контору компании и предъявлю свои требования. Раньше я мечтала о романтике и сантиментах, теперь же жаждала мести.

Постучала К. Т., толкнула дверь и долго смотрела на меня, закутанную в одеяло.

– О черт. Ты пережила трудные времена, деточка. Давай я свожу тебя поужинать.

В гостинице «Ласточкин хвост» она заказала нам виски.

– За твоего папу. – Она сделала долгий глоток, и я последовала ее примеру. – Ты знаешь, что он рисковал своей головой ради парней? Джоко пригласил сюда Джорджа, чтобы тот начал организовывать рабочих.

– Джорджа из профсоюза? – я навострила уши.

– Лонагана. Ему двадцать пять, а он уже имеет должность в главной штаб-квартире профсоюза. Переговорами может проложить себе дорогу даже в Букингемский дворец. Он знает все приемы и трюки, умеет убеждать. Джоко привез его прошлой весной, чтобы объединить рабочих. Компания выкинула его из города. Но в этом году он вернулся. И это произойдет. Парни уже кипят.

Какая штаб-квартира? Кто кипит? Я с трудом следила за ходом разговора. Я едва помнила то письмо, что отослала Лонагану с просьбой спасти нас. Мне нравился звук голоса К. Т. Но больше нравился исцеляющий вкус алкоголя и его маслянистое покачивание в бокале.

– Спасибо за вашу доброту, К. Т., – сказала я.

– Возможно, рано меня благодарить. Паджеттам мы не нравимся.

– Товарищи, можно к вам присоединиться? – раздался мужской голос.

– Помяни черта, – воскликнула К. Т.

– Это я черт? – спросил Джордж Лонаган, придвигая стул.

– Очаровательный черт, – сказала К. Т. – Вы знакомы с моим печатным дьяволом?

– Мисс Пеллетье! – Джордж кинул на меня взгляд через стол, я продолжала пребывать в своем мрачном подвале скорби. – Я здесь по вашей просьбе.

– Чьей просьбе? – удивилась К. Т. – О чем вы говорите?

– Юная леди написала мне зимой и просила вернуться. И я отрастил эту маскировку, – он потрогал усы, – и решил подняться сюда наверх посмотреть, что происходит. Я слышал про… – он запнулся и сочувственно посмотрел на меня. – Мне жаль вашего отца. Хороший был человек.

Глаза мои наполнились слезами.

– Они заявляют, что это был несчастный случай.

– Вовсе нет! – закричала К. Т. – Скажи ей, Джордж.

Лонаган запустил пальцы в волосы. Заказал выпивку, сделал глоток и объяснил:

– В Денвере департамент труда учредил специальную комиссию для проведения расследования. С участием коронера.

Пока он говорил, я прижимала кончики пальцев к векам, и перед глазами плыли темные геометрические фигуры.

– Эксперты изучили компрессор. Знаете, что они обнаружили? – Джордж сам ответил на вопрос: – Металл съела коррозия. Все проржавело.

– Речь про компрессор, который взорвался, – уточнила К. Т., делая записи. – Верно?

– Огромное давление воздуха на проржавевший металл. Он не мог не взорваться. Свидетели заверяют, что Пеллетье говорил об этом начальнику и отказывался запускать машину. Но этот мерзавец бригадир Тарбуш угрожал ему. И заставил. И… бум! – Он с силой хлопнул по столу рукой.

Я вздрогнула, словно он выстрелил в меня, и прижала ладонь к сердцу.

– Прости, деточка, – сказал он.

К. Т. помахала ручкой над блокнотом.

– Так это было намеренно. Это убийство.

Слово это застряло у меня в горле вместе с глотком виски. Я закашлялась так сильно, что Лонаган слегка похлопал меня по спине между лопатками.

– Тише, Сильви. Не стоило нам тебя волновать.

– Все в порядке, – я скинула его руку.

От доброты и жалости становилось только хуже.

Мои собеседники заговорили на своем языке, как врачи, которые хотят скрыть информацию от пациентов. Разговор шел о трудовых спорах: контрактах, переговорах, требованиях. Их беседа пролетала мимо моих ушей и тонула в стакане со спиртным. Официант принес еще виски. И ужин: жаркое из курицы, пельмени, покрытые густым соусом, от которого шел пар. Я катала по тарелке горошину, повторяя про себя: «убийство».

– Съешь что-нибудь, Сильви, дорогая, – попросила К. Т.

Они с Лонаганом посматривали в мою сторону так, словно сожалели о столь унылом собеседнике.

– Не очень хорошо себя чувствую, – покачнулась я на стуле.

Лонаган ухватил меня за плечи и удержал от падения, и жалость, светившаяся в его глазах, была невыносима. Я вышла из-за стола и, шатаясь, пошла на улицу. Джордж последовал за мной.

– Осторожно, детка. Вот так: левая нога, теперь правая.

Голос его успокаивал и давал чувство безопасности. Он отвел меня в ночи назад в мою кладовку в редакции, а К. Т. принесла чаю и заставила меня его выпить. Потом подоткнула мне одеяло, как делала мама, когда я была маленькой. Я так сильно заскучала по маме, что в отчаянии уткнулась лицом в стенку.

– Утром тебе станет лучше.

– Откуда вы знаете? – пьяно пробормотала я. – Ничего вы не знаете.

Мне оставалось только свернуть этот выпуск «Рекорд» и отправить по почте. Там в сотый раз повторялось имя моего отца, упоминался назначенный судом штраф: двести долларов за его жизнь. Кто получил эти деньги? Уж точно не мы. Пятна краски смылись с моих пальцев, но я не могла стереть слово «убийство» из моей памяти.

Глава двадцать третья

В Золоченые горы пришла весна. Трели и переливы птичьих песен звучали повсюду: казалось, лесные твари сговорились в своем проказливом веселье подбадривать меня. «Воспрянь, воспрянь», – раздавалось щебетанье. «Отстань, отстань», – отмахивалась я. Горы оттаяли, и склоны вновь оживали: зеленели листья и молодые побеги, зацветали луга. Алмазная река вышла из берегов из-за растаявших снегов. Но я замечала лишь грязь. Я горевала. Скучала по родным, по убитому отцу. Тревоги и мучения, дремавшие под снегом всю зиму, взросли на страницах конкурирующих газет. Споры переходили в крепкую ругань и кулачные бои на фабрике. В сырых стенах салуна зрело недовольство.

Теперь, когда погода наладилась, руководство было решительно настроено добыть как можно больше камня. Боулз объявил двенадцатичасовые смены целые сутки без перерыва. Рабочие требовали смены по восемь часов и доплату за сверхурочные. Джордж Лонаган пробрался в Каменоломни и встретился с Дэном Керриганом. Потом успел скрыться до того, как появились «пинкертоны». «Патриот» и «Рекорд» устроили словесную дуэль:

Проходя по маршруту доставки, я оставляла стопки «Рекорд» возле салуна, в прачечной, в холле гостиницы «Ласточкин хвост». Горожане вели себя дружелюбно, как и с любым безобидным знакомым явлением. «Привет, Сильви! Что нового? Доброе утро, дорогая». Я отвечала им храбрым взглядом, но замечала жалость в их глазах. Слышала, как они цокали языками мне вслед. «Бедная девочка, одна в шахтерском городке без матери». Я была темой для разговоров и рисковала покрыть себя позором.

Всю весну я высматривала повсюду отца, словно он вот-вот должен был появиться из тумана. На берегу озера, где он однажды швырял камешки: четыре-пять-шесть отскоков – все еще расходились круги. Я видела его в камышах, в черном дрозде с красными крылышками, который сидел на ветке, склонив голову и уставившись на меня. «Привет, папа», – сказала я. Он взъерошил свои красные эполеты и разразился песенкой «чик-чирик». Целая стайка поднялась с камышей, закрутилась в воздухе, словно выводок рыб, и опустилась на дерево: ветки его словно ожили. Но отца нигде не было. Он исчез. Я не говорила ни о нем, ни об уехавших в дальние края родных. Я в одиночестве лежала в своем чулане и читала письмо от матери. Доехали они, милостью Божьей, благополучно. Генри снова пошел в школу. Кусака выучил алфавит. «Ты не забываешь молиться?» – спрашивала мама. Она ни слова не написала о нашем бедном папе. Только Отцу Небесному поверяла она свои страдания. «Просишь ли Его защитить тебя и простить твои грехи?»

Я не просила. Молитвы бесполезны. «Все хорошо», – написала я в ответ и отправила ей деньги, половину своего заработка.

В середине июня мистер Коббл из лавки отказался брать «Рекорд».

– Убери отсюда этот корм для бродяг.

Он был одним из винтиков компании. Перед лавкой лежала стопка «Патриота», вечно метавшего копья в мисс Редмонд.

Мисс Редмонд публиковала остроумные ответы, основанные не на клевете, а на фактах.

Возле ворот фабрики я совала этот опасный выпуск газеты в руки рабочим, выходившим из цехов. Заголовок кричал: ГОЛОСОВАНИЕ ЗА ПРОФСОЮЗ. Слова «шпионы» и «анархия» тоже бросались в глаза. Некоторые отмахивались от меня. Но другие давали пятак и брали газету, подняв вверх большой палец и подмигивая. Один парень сказал:

– Теперь нас услышат.

И я почувствовала гордость, словно и я внесла свою долю в общее дело.

Затем из-за моей спины протянулась огромная лапа и ухватила газету в моей руке.

– Я заберу это, мисс. – Это был Смайли, «пинкертон», вытащивший маму из нашего дома. – Вам придется уйти.

А я вырву тебе усы с корнем, подумала я.

– Вам нельзя разбрасывать это дерьмо на территории компании.

– А где заканчивается территория компании? – спросила я. – Я встану там.

– Вам придется стоять на вершине горы Собачий Клык. Потому что этот город принадлежит компании «Паджетт».

Но в тот момент казалось, что Мунстоун принадлежит красавчику Гарольду Смайли. Он самодовольно расхаживал по улицам с парой шестизарядных револьверов. Он устраивал демонстративную стрельбу по мишеням, бахвалясь. Он умел стрелять одновременно с двух рук и сбивал сразу две банки с изгороди. Он попадал голубой сойке в глаз. Все знали, что он застрелил японского железнодорожного рабочего с задней площадки движущегося поезда, словно это был ворон на кукурузном поле. «Всем плевать на кули», – по слухам, произнес он. Вместо того чтобы завести дело об убийстве, Гражданский союз Мунстоуна назначил его шерифом и наградил большим значком из чистого серебра. На страницах «Рекорд» Сюзи докладывала, что Смайли видели в лавке с газировкой с Милли Хевиленд, дочкой смотрителя, водившего дружбу с Боулзом и его приятелями из Союза.

Тревожные письма стали приходить в нашу редакцию по одному-два в день.

В «Рекорд»: «Прошу отменить мою подписку».

Редактору: «Не желаю больше читать вашу так называемую газету. У нее анархистская направленность».

В «Рекорд»: «Мы подписались на “Патриота”. Две газеты – это слишком много, поэтому с сожалением вынужден отменить подписку».

– Трусы! – восклицала К. Т. – Почему не подняться? Весь город боится компании. Просто овцы, порабощенные ложными богами прибыли.

Я была слишком глубоко погружена в темные сырые подземелья своей души и не думала о том, что этот страх имел под собой веские основания. Их рабское состояние. Мне оно тоже было знакомо. Разве эти ложные боги не лишили меня отца? И в моем рабском состоянии я целовала принца Джейса и подол графини. Ни от одного из Паджеттов я не получила письма с соболезнованиями. Ничего от того самого Паджетта. Ни слова с прошлой зимы после страстного послания. Я была придавлена горем, а Мунстоун жил в тисках страха. Неудивительно. Смайли и агентство Пинкертона устроили себе контору в железнодорожном депо, где их охранники следили за приезжающими, чтобы не допустить появления «агитаторов». Члены Гражданского союза, такие как Фелпс и Бакстер, банкир и министр, управляющие, архитекторы и местные торговцы носили белые значки на лацканах с надписью «Гордимся Мунстоуном».

У рабочих таких значков не было. Город был организован по системе крепостного права в степях, или где там оно существует. Мелкие сошки и рабочие лошадки, управляющие среднего звена и должностные лица – все занимали свое место в этой стройной системе.

Я хранила молчание и со стороны наблюдала, как приближается лето, словно глаза мои отделились от головы. Я счищала краску с плит печатного пресса, набирала и верстала страницы, принимала рекламные объявления. Таскала по Мунстоуну тележку с газетами. Тревога моя росла: по городу ходили неприятные сплетни.

Слово «лесбиянка» я впервые услышала от раненого мужчины, лежавшего в клинике доктора Батлера. Бак Фаррелл лежал там в бандаже, нога была подвешена к потолку, лицо покрыто порезами. Я осторожно подошла к нему и представилась.

– Я пишу «Больничные заметки» для «Рекорд».

– Лесбиянке, которая там верховодит, – заявил Фаррелл, – пора убраться из города.

– Нашим читателям интересно узнать, как вы получили травмы?

– Прильни ко мне, цветочек, и я тебе расскажу, – он сунул руку под одеяло в самое непристойное место и вытащил оттуда фляжку спиртного.

– Прошу вас не разговаривать так с дамой.

– Дама-лесбиянка, – он одним махом опустошил флягу. – Мы с агентством вышвырнем вас отсюда, если только, как говорит Смайли, «вы не докажете, что можете быть нам полезны». Иди сюда, милая.

Итак, он оказался «пинкертоном», а не просто наглым мужланом. Было ли его заявление в отношении К. Т. клеветой или правдой, меня не волновало. Беспокоило только, что оно пятнало нас обеих. Такие слухи часто пускали о суфражистках и женщинах, которые умели стрелять или носили брюки. Я и сама их надевала, что в этом такого? Я отшатнулась от «пинкертона» Фаррелла и представила, как устройство, на котором подвешена его нога, тащит его к потолку и он там болтается, как туша лося, убитого на охоте. Я ничего не стала писать об открытом переломе его ноги и о том, как он получил травму, в пьяном виде свалившись с вагонетки Каменоломен.

«Жаль, что его не раздавило под колесами» – вот что хотелось напечатать.

К. Т. согласилась, что мне не стоит больше писать о несчастных случаях. Происшествие с отцом все еще ярко вставало в моем воображении. Я не могла выкинуть это из головы. Мрачные образы тревожили меня все сильнее.

В первую неделю июня по дороге на почту я испытала еще более тяжелые чувства, увидев самого loup-garou, летучего волка-демона, пялившегося в витрину ювелирного магазина Мунстоуна.

Дж. Паджетт. Джаспер. Джейс.

На локте у него повисла стильная юная леди в весеннем пальто лимонного цвета и шляпке, подвязанной у подбородка прозрачной желтой лентой.

Я развернулась и юркнула в продуктовую лавку. Через окно я разглядывала Джаспера и его элегантную подругу. Кто она? Они рассмеялись. Девушка прижалась к нему и показала рукой на какой-то предмет в витрине. Они перешли на другую сторону улицы, сцепившись друг с другом локтями. Увидев его с этой лимонной карамелькой, я испытала прилив ревности: хотелось задушить их, схватив за хрупкие шейки. Когда они удалились, я ретировалась в свою кладовку, и там горе вылилось мощным шквалом. Я утихомирила его, прижав руки к глазам. Джейс Паджетт вернулся, как мне и мечталось в глупых фантазиях. Лучше бы я уехала на Восток и ушла в монастырь. Я страдала от крушения своих иллюзий, вынужденная любоваться им и Карамелькой и наяву, и во сне.

– Вы видели юного Паджетта с новой секретаршей графини? – болтала Дотти Викс в пекарне с Флорри Фелпс.

Так я узнала, что Карамелька – это Элен Дюлак, написавшая мне о том, что заняла мою должность. Неприязнь к ней и возмущение, вызванное чудовищным убийством отца, питали мое мстительное желание доказать, что я не кучка мусора, которую можно спихнуть с горы вместе с грудой обломков. Я боялась, однако, что именно такой кучкой мусора и была.

На следующий день я завернула за угол возле банка и снова увидела Джейса. На этот раз он был один, в летнем костюме, с карманными часами в руке. Он поднял глаза и вздрогнул.

– Сильви Пеллетье! Живая и здоровая.

Я не чувствовала себя в тот момент ни живой, ни здоровой. Проткнуть бы ему горло перьевой ручкой.

– Я думал, ты уехала из города, – нагло солгал он своим лживым ртом. – Я не знал, где тебя искать. – Он покачнулся, словно от порыва ветра. – Ты что, не получила моих писем?

– Одно письмо пришло в феврале, – ответила я холодно. – То, что вы написали перед Рождеством. Там говорилось, что были и другие, но…

– Ты не получила?.. – Он запнулся. – Почта здесь дрянная. Я это исправлю. А ты не написала ни строчки в ответ, Иезавель с мраморным сердцем. – Взгляд Джаспера был рассеянным, и он щурился без очков. Он был откровенно пьян посреди бела дня. – Я-то думал, ты благовоспитанная девочка. А оказалось, что ты любишь разбивать мужские сердца.

Он не походил на человека с разбитым сердцем. Я рассмотрела его в ярком свете: волосы были приглажены по-новому, от пробора в центре. Он стал бледнее, похудел, глаза впали.

– Ты говорил, тебя изгнали, – заметила я.

Он состроил гримасу преувеличенного удивления:

– Я так сказал?

Раскаленную кочергу тебе в глотку.

– И вообще-то я написала ответ. Отправила на адрес колледжа…

– А, вот в чем причина. Смена адреса. Приношу извинения за недоразумение, – пояснил он. – Я получил диплом в январе и вернулся в Бель-Глейд. Я болел. Но теперь… выздоровел. И восстановлен в правах. Отец дал мне шанс на искупление.

– Искупление обычно подразумевает наказание, – заметила я.

– Наказание, да. Меня приговорили к управлению компанией под надзором полковника Боулза. Но радует то, что отец предоставил мне неограниченную свободу действий.

– Так тебя короновали, король Джаспер, – усмехнулась я. – Только у королей неограниченная свобода действий.

– Ха-ха, Сильви. Как остроумно. Как ты провела эту зиму? Спорим, она была снежной.

Кровавой. Мозги по всему карьеру. Губы мои задрожали.

– Что такое? – спросил он с тревогой на лице. – Сильви?

Проклятая доброта и проклятое знакомое прикосновение к моей руке.

– Мой отец погиб в каменоломне, – ответила я, заливаясь слезами.

– Твой отец? Француз? – Улыбка сошла с его лица.

– Об этом напечатали в газете.

Он отвернулся, заикаясь и пытаясь осознать новость.

– Это… ужасно… Мне так жаль. Я не знал. Я слышал про… несчастный случай, но понятия не имел кто… Я только вчера вернулся в город…

Он снова покачнулся, и его рука с искренним сочувствием легла мне на плечо. Это сочувствие было пищей для голодающего, только отравленной.

– Я знаю, как ты любила отца.

Я всхлипнула.

– Ох, милая Сильви. Я… ох, – он помассировал макушку и достал из кармана серебристую флягу, протянул мне. – Вот лекарство.

– Мне не нужно твое лекарство.

– Что я могу… Чего ты хочешь?

Разбить тебе лицо. А еще опереться на твои плечи, спрятаться под лацканами твоего пальто. Чтобы ты кормил меня орехами и боролся со мной в реке.

И я сказала:

– Я хочу, чтобы ты сделал одну – всего одну – правильную вещь.

– Одну правильную вещь? – Он отхлебнул из фляги с виноватым видом. – Что… ты имеешь в виду, всего одну?

Я не ответила, давая ему время помучиться.

– Когда ты приедешь в «Лосиный рог» этим летом? – спросил он.

– Для меня там не нашлось работы.

Джейс покраснел: видимо, вспомнил про Карамельку.

– Я поговорю с полковником, – сказал он. – Теперь я главный. У меня есть полномочия. Предоставь все Джейсу.

Мы смущенно пошли рядом по дорожке. Дважды казалось, что с его губ вот-вот сорвутся мучившие его слова. И в один момент он, похоже, уже готов был развернуться и сбежать, чтобы не страдать от моего душащего молчания. Мы пришли на фабрику.

– Я сейчас встречусь с полковником, – сказал он. – Найду тебе должность.

Мне не нужна была должность.

На погрузочном дворе в воздухе болтался блок мрамора. У меня в воображении цепь лопнула, раздавив всмятку людей внизу.

– Тебе стоит прийти в «Лосиный рог», – сказал Джейс. – Попрощаться с нашей подругой Ингой.

– Попрощаться?

– Она едет на остаток лета в Ньюпорт, потом в Европу. Не знаю зачем и когда. Не стану притворяться, что понимаю женщин.

– А в чем притворяться станешь?

– Тсс, Сильви…

Он произнес мое имя с упреком, словно никогда не бормотал его у меня на плече и не признавался в письме в своих желаниях, в плотском самозабвении, вызванном парами бурбона.

– Инга будет рада тебя видеть.

Он снова тронул мою руку с выражением виноватого сочувствия и исчез в дверях конторы.

Собственноручно изжарила бы его на огне, и сама вращала бы вертел. Мой разум был охвачен ревностью, и теперь я полагаю, что именно ревность, вместе с похотью и жадностью, дала начало целой цепочке неправильных решений. А еще любовь. Даже теперь я склоняюсь к мысли, что безумная любовь, пусть и извращенная, все еще держала меня в своих тисках. Я хочу в это верить. Если ты действуешь не ради любви в том или ином ее виде, то что ты за человек?

Глава двадцать четвертая

Два дня спустя, подстегиваемая неясным и безрассудным намерением, я поднялась по дорожке между каменными колоннами, возвышавшимися на подъезде к особняку «Лосиный рог». Порычала на львов, проходя мимо их застывших разинутых пастей. Мне пришла мысль рассказать про случай с отцом и потребовать компенсацию. Я хотела, чтобы все Паджетты ползали на коленях, прося прощения, а потом предложили мне денег. Я не знала пока, каким образом осуществить задуманное. Джейс позвал меня попрощаться с Ингой, хотя единственное, что мне хотелось сказать каждому из них, – «гори в аду».

С терзаниями моей уязвленной гордости смешивалась надежда, что мне, возможно, удастся вернуться в замок. Благодаря чувствам принца. Изгнание из волшебной страны с ее сахарными лебедями было невыносимым. Несправедливым. Я была подруга! Фаворитка лета! И что я сделала, чтобы заслужить безразличие? Может, меня хотя бы угостят апельсиновым соком.

У двери кухни появилась Истер, без обычной улыбки, кожа ее посерела. Волосы поседели, а сама она сильно похудела, и скулы впали.

– Истер? Не ожидала встретить вас здесь. Я думала…

– Что ж, похоже, эти ребята жить без меня не могут.

– Джаспер говорил, вы уехали в округ Уэлд…

– Не слушай, что говорят Паджетты. Важно, что они делают. – Она вернулась к печи. – Мы с Грейди поехали в Дирфилд, это верно. А Джейс сказал, что отправит нам фургон с припасами. И что, он прибыл? Нет. Зато туда добрался снег, словно его послал сам дьявол. – Она показала мне левую кисть: на двух пальцах не было кончиков, их отрезали до первого сустава. – Отморожены.

– О нет, Истер, – ужаснулась я. – Какой кошмар. Позвольте вам помочь.

Она указала на кастрюлю, в которой варились яйца:

– Почисти их, пожалуйста.

– Да, мэм. – Я отнесла дымящуюся кастрюлю к раковине.

– Как вы, ребята, живете там наверху в этом жутком неестественном холоде, я не понимаю. – Истер рассказала, как ее застигла метель по дороге из Форт-Моргана в Дирфилд. – Эти места жестоки, как пес Люцифера.

Я вылила воду из кастрюли, подняв облако пара, и принялась чистить яйца.

– Тебе будет чем заняться, пока не вернется миссис Наджент.

– Я пришла повидать миссис Паджетт, – сказала я. Вряд ли стоило говорить, что я пришла расколотить их статуи.

– Желаю удачи, – рассмеялась Истер. – Напомни, как тебя зовут. Вы так похожи, летние девочки. Не могу вспомнить вас на следующий год.

Летними девочками она называла белых, и я поняла, что была лишь одной из целой череды прошедших через ее кухню, а вовсе не особенной, какой она стала для меня, научив готовить соусы и рассказав столько историй. А чему я научила ее? Ничему.

– Сильви? Верно? – Она улыбнулась. – Припоминаю. Из Луизианы, с французской фамилией – как там тебя? Но ты хорошо помогала на кухне, вот и яйца ловко чистишь. – Маленьким ножом она отрезала стебель от клубники. – Зима в Колорадо чуть не содрала с меня кожу, но я все еще недостаточно белая, чтобы голосовать.

– Женщины получили право голоса в тысяча восемьсот девяносто третьем году, по крайней мере в Колорадо, – моя начальница в газете говорит, что скоро мы получим его во всех штатах, и…

Она вознаградила мое оптимистичное всезнайство одним из своих пристальных взглядов.

– А почему вы не вернулись домой в Ричмонд?

– Ричмонд, – фыркнула она. – Нет уж. Я вернулась только сюда, потому что Джаспер написал моему сыну Калебу и упросил нас готовить здесь. Пообещал хорошие деньги, теперь, когда папа посадил его в кресло начальника. Еще одно лето, так и быть. Маркус остался в Дирфилде с моим мужем. Они строят столовую, я назову ее «Солнечное кафе», потому что нам там нужно больше солнца. – Она рассмеялась. – А Калеб хочет основать университет. Да. Так что мы с Калебом здесь из-за денег.

– Я тоже, – сказала я, промолчав про другие мотивы: желание триумфа и мести. – А Джаспера нет? – спросила я небрежно.

– Все еще спит. В такой-то час. Я беспокоюсь за этого мальчика. Как, скажите, он будет начальником, если он такой – ну, ты знаешь. Я видела, вы с ним любезничали в прошлом году. Но что можно поделать? Он вырос. Я считаю, что Джаспер хороший мальчик. Я его воспитала. И сердце у него в правильном месте. Но голова… хм. Он влезает в неприятности через день, пьет спиртное в компании мисс Хелен.

Карамелька. Я покатала яйцо, и вместе с яичной скорлупой внутри меня тоже что-то треснуло.

– Он должен вести дела, – не умолкала Истер. – А не разгуливать везде с такими женщинами. Яблоко от яблоньки… – Она забрала у меня миску с очищенными яйцами. – Мне нужно помять желтки. Сотня яиц для сотни чертей.

– Каких чертей? – Ее откровенные реплики поразили меня новизной, она стала безудержной.

– Мне следовало бы прикусить язык, – добавила Истер. – Но я не стану. Это пикник компании. Американские торговцы памятниками. Целая сотня приехала утром по железной дороге. Продавцы могил. Их больше волнуют мертвецы, чем живые, верно?

– Мертвые их тоже мало волнуют, – с горечью бросила я. Истер заметила эту горечь. На мгновение мы с ней увидели друг друга: я разглядела красные прожилки в ее глазах. – Мой отец погиб в каменоломнях, – сказала я, и подбородок у меня затрясся.

Она отложила нож и тронула мою руку своими искалеченными пальцами.

– Это большое горе, – сказала она. – Но не позволяй ему сожрать тебя – оно может, мне ли не знать.

Ее сочувствие обезоружило меня, я чуть не упала к ней в объятия с рыданиями.

– Мне жаль, Истер, – сказала я, – что и тебе знакомо такое большое горе.

В тот самый момент миссис Наджент появилась в дверях в сопровождении двух похожих на крольчих девушек в новенькой форме. Она замерла при виде меня.

– Что, святые угодники, ты здесь делаешь? Нам не нужны больше помощницы на лето.

– Пришла повидать миссис Паджетт, – ответила я. – Просто поздороваться.

– Ты как раз вовремя, чтобы попрощаться, – заметила Наджент.

Я прошла через черный коридор и услышала голос Инги еще до того, как попала в оранжерею. Остановилась у двери, с отвращением глядя на женщину с волосами цвета сливок, сидящую в моем кресле с блокнотом и записывающую мелодичный щебет Инги на французском. Это была Элен. Карамелька. Я представила, как выливаю ей на голову пузырек чернил, стоявший на столе.

– Мадам, – произнесла я, став пунцовой от нервов.

– Сильви! C’est toi![107] – подпрыгнула Инга. Она расцеловала меня в щеки: левую, правую и снова левую. Потом представила меня своей компаньонке: – Элен Дюлак, voilà, познакомься с мадемуазель Сильви Пеллетье. Элен – моя дорогая подруга из Брюсселя.

Элен взглянула на меня свысока глазами цвета синих люпинов.

– Рада знакомству, – сказала я. – Enchantée.

Приятнее всего мне было бы видеть, как она превращается в жабу. С бородавками на подбородке.

Элен попрощалась и вышла, помахав пальцами в точности как Инга.

– Садись. Сильви, прошу тебя, душенька, – Инга похлопала по креслу. – Расскажи мне все. Как прошла зима? Как семья? Возлюбленные? – Она заметила, как я сглотнула комок в горле, и запнулась. – Сильви?

– Мой отец, – пролепетала я. И рассказала, что случилось.

– О нет. – Она в ужасе зажала рот рукой. – Бедное дитя.

Она обняла меня нежными руками и бормотала слова утешения, и я приткнулась к ее худому плечу, забыв крикнуть: «Убийцы, правосудие, прощение». Странное спокойствие спустилось на нас благодаря ее доброте. В ней тоже появилась какая-то новая грусть. Мы сидели рядом, слушая, как муха сердито жужжит на окне.

– Я понимаю, Сильви. Видишь ли, Бизу тоже погиб. Я плачу о нем каждый день. – Собачку раздавило такси в Нью-Йорке. – Как бы я хотела тебе помочь. Но ты не представляешь, как ужасно на нас все это отразилось. Финансовый кризис. Банки. – Она обмахнула себя рукой. – Мой муж, он… возможно, мы разведемся.

– Мадам?

– Я причина скандала. Знаю, ты слышала. Все слышали.

– Нет, мадам. Я пришла просить работу.

Не это я собиралась сказать, но мне приятно было видеть смущение на лице Инги.

– Ах, как жаль, Сильви. Но это невозможно. Я скоро уезжаю в Европу. Все кончено. Все. Король – наш друг Леопольд – не хочет вкладывать деньги. Не будет инвестировать. И вот, муж потеряет каменную компанию. Больше никакого мрамора. Останутся только угольные предприятия. Двадцать угольных шахт от Нью-Мексико до Монтаны.

– А как же каменоломня? Фабрика?

– Пф-ф. Мрамор не приносит прибыли, он только для красоты. Игрушка для его сына. Отец передает управление Джейсу, пополам с полковником. Джейс хочет добиться здесь успеха. Бригадиры покажут ему тузы ремесла.

– Азы.

– Тузы, азы, – пожала она плечами. – Какая разница.

Меня все еще сдерживали понятия закона и частной собственности. Я ничего не разгромила и не украла никаких ценностей в отместку. Вместо этого я слушала, как Инга учит меня прощению.

– Добыча камня – трудный бизнес, – сказала она. – Пожелаем удачи месье Джейсу. Этой зимой он стал мне другом. Мы провели несколько месяцев в Виргинии, пока он оправлялся от болезни. Ты знала?

Она увидела по моему лицу, что нет. Может, он вправду не получил мое письмо в колледже, потому что уже уехал.

– Он выздоравливал в Бель-Глейд. Это я предложила ему встать во главе компании. Джейс и я – мы одинаково смотрим на вещи. Ему нравятся мои социологические проекты. Думаю, Джаспер стал счастливее с тех пор, как Элен… – Она увидела мое лицо. – О, merde. Я забыла про твою безумную любовь…

– Нет, – возразила я. – Я никогда…

– Послушай меня, забудь его. Так поступаю я. Забываю. В мире десять миллионов мужчин. Найду другого. И ты найдешь. Этот парень невротик. Зол на самого себя. На отца. У него экстремальные взгляды в политике. И взрывной темперамент.

– А чем он был болен? Что за недуг?

– То, что он так любит, – виски. Ты же знаешь, он пьет. У него случались провалы в памяти. И еще он одержимый. Слишком погружен в свои книжки.

На моем рукаве болталась ниточка. Я потянула за нее, распуская ткань.

– Ах, малышка, не волнуйся насчет Элен. Она только играет с ним. Я предупреждала его: она ловит рыбу покрупнее. Он для нее лишь летнее приключение. Она ни за что не останется в этом городке. В августе приедет ко мне в Ньюпорт. А зимой вернется в Брюссель. Она поживет здесь еще несколько недель и поможет мне уладить дела. Элен и я, мы сестры со времен шато Лакен. Понимаешь?

Я разглядывала мозаичный рисунок на мраморном полу, сахарного цвета плитки, и лучи солнца, падавшие на них через стекло и освещавшие клочки воздуха. Нигде не было крови и отрезанных пальцев, разорванных взрывом тел. Только красивый пол. Я направилась к выходу.

– Сильви, постой, – остановила Инга. – Еще один совет. Я в последнее время читаю твою газету. И хочу тебя… предостеречь. Это опасно. Ты это знаешь?

– В чем опасность?

– Им не нравится эта женщина, мисс Редведьма.

– Редмонд.

– Они совещались, как остановить ее. Полковник Боулз и мой муж. Они прикажут Джейсу выкинуть ее из города.

– Это невозможно. Как они это сделают?

– Я их отговаривала. Но… – она пожала плечами. – Боулз делает что хочет. Прошу тебя, будь осторожна.

– Спасибо за доброту.

– Все к лучшему, – бросила она мне вслед. – Все к лучшему, вот увидишь.

Тогда я видела ее в последний раз. Я слышала потом, что зимой 1914 года она – ангел рабочих поселков – отправилась в Ипр на фронт кормить голодающих бельгийских детей и ее убило немецким снарядом, попавшим во фламандский полевой госпиталь.

– Компания хочет выгнать вас из города, – сказала я К. Т. – Миссис Паджетт сказала, они обсуждали это на совещании.

– Что еще нового? – пожала она плечами.

– Ходят слухи, что герцог и графиня разводятся.

– В самом деле? – Она обожала скандалы.

– По мне, так пусть весь выводок Паджеттов сиганет в озеро, – пробормотала я.

– Надо же, ты сменила пластинку.

Моя новая пластинка с мелодией безразличия и злобы скрывала горькую правду: я перепутала уколы ревности с любовью. Сердце желает того, в чем ему отказывают: трудный урок. Я все еще не могла забыть Джейса, хоть временами и ненавидела, и все еще надеялась, что Карамелька бросит его, как и говорила Инга. Я теребила в руках старый платок с инициалами Джей-Си, хотя эти буквы говорили лишь об утраченной любви. Но и утраченная любовь остается любовью.

Через несколько дней К. Т. объявила о результатах своего расследования:

– Наша леди Щедрость, говорят, завела роман с инструктором по верховой езде.

Я вспомнила Седрика в его комичных брюках галифе.

– Быть не может, – заявила я.

– Или это был английский дипломат, или брокер из Нью-Йорка. А возможно, и все трое. Герцог решил умыть руки и отделаться от нее.

– Какая вы злая, – заметила я. – Она любила этого пса. Мне ее жаль.

– Жаль? – переспросила она. – Я волнуюсь за тебя, Пеллетье. Как у тебя из всех людей на свете может остаться сочувствие к этой породе? Подумай, сколько всего я могла бы написать. Слухи о банкротстве. Развод. Его черный сын. Финансовое мошенничество. Моя колонка – образец сдержанности. Ей стоит меня поблагодарить.

– Черный сын? – удивилась я. – О чем вы говорите? И это был не пудель, а шипперке.

– Ох, – моя начальница хлопнула себя по лбу в притворном раскаянии. – Шипперке. Спасибо, я внесу исправления. Ты не знала, что тот парень-негр, повар на «Рассвете», – его сын?

Глава двадцать пятая

– Чей сын? – влез в разговор Джордж Лонаган.

Он придерживал дверь для старушки с птичьими глазками, одетой в черное, с белым кружевным воротником вокруг шеи. Он прислуживал ей, словно это была миссис Астор.

– Дамы. Хочу вам кое-кого представить.

Ее можно было можно было накрыть чашкой, такая она была махонькая. Порыв ветра мог унести ее прочь, прямо в облака. Волосы ее напоминали белый хлопковый пух. Хотелось вынуть из них шпильки и помять их пальцами.

– Это миссис Джонс, – представил ее Лонаган.

Она воззрилась на нас сквозь стекла круглых очков и глубоко вдохнула.

– Обожаю запах типографской краски! – сказала она с ирландским акцентом. – Вы знаете, что я однажды напечатала газету? Я напечатала «Призыв к разуму», и призываю к нему до сих пор. Вы, дамы, печатаете правду? Мне говорили, что да. Снимаю шляпу. Ведь говорить правду трудно. Никому она не нужна. Людей трудно разбудить. В них много глупости. Нам надо добраться до газет.

– До одной вы уже добрались, – сказала К. Т. – Спасибо, что проделали такой долгий путь.

– Я уже находилась в Колорадо, навещала моих мальчиков в угольных шахтах господина Рокфеллера в Тринидаде. И подумала, почему не заехать?

– Я в восторге от встречи с вами.

– А я буду в восторге, если смогу дать отдых ногам возле вашей печи на несколько минут. Вы знаете, что мне восемьдесят два года? Я проехала тысячу миль и съела всего одну корку хлеба со вторника, но мне много и не надо. Не утруждайте себя.

– У нас найдется для вас горячая еда, матушка, – сказал Джордж.

Эта старуха была матерью Лонагана? Я искала схожие черты в морщинках ее лица и веселых глазах.

– А наверху для вас найдется постель, – сказал он ей. И, как хороший сын, отнес туда ее сумку.

– Постель – это роскошь, Джордж, милый. Я спала на камнях и каменном полу тюрем, и буду делать это снова, прежде чем сойду в могилу. Я готова на это ради моих парней.

– Матушка, вы святая.

– Скажите об этом президенту. Он называет меня угрозой.

К. Т. отвела миссис Джонс наверх. Джордж закурил и взгромоздился в углу возле типографского стола, пока я сортировала шрифты. Мне было приятно видеть его.

– Как мило, что вы путешествуете со своей матерью, – заметила я.

– Ха! Она мне не мать. Это великая матушка Мэри Харрис Джонс.

– Но где же ее ряса? – спросила я, смущенная отсутствием плата на ее голове.

– О, это забавно. Где ряса? – зычно захохотал Лонаган. – Она не монахиня. Миссис Джонс состоит в ордене Святых Тружеников. Давным-давно она потеряла четверых детей из-за желтой лихорадки в Теннесси. Теперь ее зовут матушкой представители трудящегося класса. Матушка-львица для миллиона детенышей. Она держит их всех в кулачке и может вырвать гору с корнем и перенести куда-нибудь в тропики. Вот какая у нее сила.

Она казалась такой же сильной, как тряпичная кукла с высохшим яблоком вместо головы.

– Она здесь благодаря тебе, – сказал Джордж. – Я показал ей твое письмо и попросил помочь сплотить ребят. И именно ты повезешь ее завтра в Каменоломни.

– Зачем ей туда?

– Провести собрание, – ответил он. – Мы будем признательны, если вы поможете нам в раздаче листовок. Редмонд сказала, вы с ней распечатаете их и распространите.

Лонаган взял мою ручку и клочок бумаги и нацарапал печатными буквами:

Объединяйтесь. Вот оно снова. То, чего так боялась мама. И чего хотел отец. Для него теперь слишком поздно. Но, может, теперь получится профсоюз и бабушка с огромной силой сплотит всех вместе с агитатором Джорджем, сжимавшим сигарету в усмехающихся губах. Он оперся о стол и смотрел, как я набираю шрифт из коробки с буквами.

– У тебя все задом наперед, – заметил он.

– Да неужели, – я хлопнула себя по лбу ладонью.

– Ха, просто проверял тебя.

Я снимала листовки с пресса, пока он помогал со шрифтами на типографском столе, присвистывая. Мне было комфортно работать рядом с ним.

– Когда закончите с этими извещениями, дам вам мой собственный текст для печати. – Он гордо показал мне результат своих трудов. – Ну что, напечатаете это?

– Я умею читать вверх ногами. – Его приглашение обрадовало меня.

– Что ж, тогда выскажусь напрямую. Ванильное или клубничное?

Запрещать мне теперь было некому. В лавке мороженого Джордж заплатил за два рожка. Мы взяли их и пошли не спеша по Мраморной улице, улыбаясь друг другу в пыльной духоте дня. Я надеялась, что Джаспер Паджетт увидит нас и его перекосит от ревности. Я слегка оперлась о Джорджа, словно случайно. Он не ошибался, думая, что нравится мне.

– Завтра, – сказал Джордж, – поезжайте в Каменоломни с миссис Джонс и раздайте листовки у общежития. И просуньте их под двери хижин. Сплотите женщин, как настоящий товарищ.

– Я ваш товарищ? – Мне понравилось, как это звучит.

– Ты мой товарищ, если хочешь этого, милая. – Нетрудно догадаться, что слово «милая» мне тоже понравилось. – Почему бы тебе не присоединиться к презренным созданиям вроде меня и хорошим людям из профсоюза? Твой папа был нашим сторонником.

Он запел себе под нос: «Была у меня девчонка с одной деревянной ногой…»

– Мой отец это пел, – сказала я, поразившись тому, что слышу песенку снова.

– А от кого, ты думаешь, я ее узнал?

Улыбка скользнула по моему лицу.

– Молодчина! – похвалил Джордж. – Приятно видеть, что ты немного развеселилась. Придает тебе, же не се ква… как тебе мой французский? Очень даже бон, согласна?

– Ужасно, – ответила я по-французски.

– Террибль! Видишь? Я компрене-ву прекрасно. Твой отец давал мне уроки. Я знаю connard и sacre cochon[108]!

Джордж Лонаган вышагивал по улице длинными ногами в мятом пальто и шевелил забавными маскировочными усами. Я в последнее время стала хмурой и серьезной, но ему удалось меня рассмешить попытками говорить по-французски.

– Бон-журр! – улыбнулся он миссис Фелпс. Поприветствовал пожилого господина у цирюльни словом «мес-шур» вместо месье и вел себя так, словно прожил в Мунстоуне всю жизнь. В продовольственной лавке он купил табак и поприветствовал мистера Кобла:

– Добрый день, сэр! – И про себя пробормотал: – Жополиз.

Я рассмеялась.

– Холуй компании.

Мы гуляли по городу, насмехаясь над лизоблюдами и халдеями и ужасаясь грабительским ценам в лавке компании. Потом остановились понаблюдать за парой щенков, боровшихся в пыли. Джордж схватил одного и сунул мне в руки. Тот заерзал, лизнул меня в лицо и слизал мороженое с моих пальцев. Трудно было удержаться от смеха при виде этого создания, наши с Джорджем глаза встретились, и я заметила веселье и доброту в его глазах, а он заметил в моих интерес к нему. И мы стояли рядом, покрытые пылью, сюсюкая со щенком, в которого втюрились по уши, используя чувства к нему как шифр.

– Ты ему определенно нравишься, – заметил Джордж.

– Ох, я его просто обожаю! – воскликнула я, позабыв о своих несчастьях и о Джей-Си.

– Оставим его себе, – заявил Джордж, словно это было дело решенное.

Пес пошел за нами в «Рекорд», виляя исполненным надежд хвостом, словно метрономом.

На следующий день еще до рассвета меня обрадовало появление Джорджа: он ждал у дверей редакции возле повозки Дженкинса. Миссис Джонс спустилась в полной готовности, надев шляпу.

– Лучше начать до того, как «пинкертоны» пронюхают, что миссис Угроза здесь, – сказал Джордж.

Мы загрузили листовки и экземпляры газеты.

– Я поеду встретиться с парнями на фабрике, – сказал Джордж. – Присоединюсь позже.

– Привези ту женщину-репортера, – попросила миссис Джонс.

– Ты поедешь вместе с ней, – он улыбнулся мне, театрально сняв шляпу.

– Делай заметки! – помахала нам вслед К. Т. и вернулась в постель.

Наши фонари отбрасывали длинные тени на горы. Миссис Джонс похлопала меня по руке и завела разговор:

– Джордж рассказал мне, что ты потеряла отца при взрыве.

– Да.

– Вот что я скажу тебе: в шахтах Колорадо случается больше травм и смертей, чем где бы то ни было в мире. Они убили твоего отца, а потом вышвырнули вас под дулами пистолетов. Обошлись хуже, чем с собаками. Как поживает твоя бедная храбрая матушка?

– Она увезла братьев назад на Восток, – ответила я, почувствовав острую тоску.

Миссис Джонс зацокала языком и начала выспрашивать меня, мастерски выуживая информацию:

– Какое ты получила образование? Каковы твои амбиции? Откуда ты родом?

Она рассказала мне, что эмигрировала из Ирландии в Канаду.

– Мои родные были бедными и несчастными, как и твои. Даже хуже! Не умели читать и писать. – Мы ехали вслед за солнцем, поднимавшимся над Золочеными горами, а она сочувственно положила ладонь мне на плечо, вспомнив о собственных горестях. – Я потеряла семью в Теннесси. Мы пережили похожую боль.

– О, миссис Джонс, – воскликнула я. – Мне так жаль.

– Нельзя горевать долго, – сказала она. – Мы молимся за мертвых, но отчаянно боремся за живых. Сегодня мы привезем в горы трубы, чтобы дать этим парням шанс в борьбе.

– Я бы на это не рассчитывал, – заметил Дженкинс.

– Если вы восстанете против этих жирных толстосумов и их цепных псов, – возразила миссис Джонс, – если встанете бок о бок со своими братьями и сестрами, вы одержите верх.

Мы медленно забирались вверх по слону. Птицы порхали в кустарниках: перистые белокрылки и серые большеклювики. Это я придумала им такие названия. Трудяги и певчие пташки, как и люди. Солнце отражалось от драгоценных вкраплений в скалах. Миссис Джонс вдыхала полные легкие воздуха и осматривалась. Мы заметили крышу «Лосиного рога» внизу, и это зрелище наполнило меня горечью.

– А ты знала, – сказала миссис Джонс, показывая рукой вниз, – что построить дворец вашего местного царька Паджетта обошлось в два миллиона долларов? Целое состояние, потраченное на красное дерево и позолоту. А еще он стоил жизни трем работягам, чьи имена давно позабыты, зато имя Паджетта увековечено на стенах зданий университетов. Он называет это филантропией.

– Дом очень элегантный, – заметила я, все еще восхищаясь особняком. – Я там работала.

– Тебя прельщает роскошь, моя милая? – Она похлопала меня по колену. – Она прельщает нас всех. Но роскошь превращает людей в рабов. Не забывай об этом. Рай богатых зиждется на аде для бедных. Я предпочитаю другую дорогу: приветствия товарищей и дыхание свободы. Поддайся я искушению роскоши, вероятно, утратила бы саму себя.

Утратила ли я себя? Предложи мне кто-нибудь истинную роскошь, я бы, несомненно, поддалась искушению.

– У Паджетта и его собратьев по пиратскому цеху Рокфеллера и Гулда у каждого больше денег в банке, чем половина всей казны США! А теперь посмотри туда.

Она указала рукой на обочину путей, где повсюду как подснежники были раскиданы белые палатки.

– Это убожество компания Паджетта называет бесплатным жильем. Вот в каких роскошных условиях обитают рабочие карьера и железной дороги. Не защищенные от разгула стихий, не знающие, куда преклонить голову ночью. Их заставят жить в этом поселке даже зимой. Остановите-ка повозку на минуту.

Миссис Джонс соскочила. Мужчины, работавшие на путях, сняли свои островерхие соломенные шляпы, увидев ее приближение.

– Приходите завтра вечером, – сказала она им. – Все вы, парни. Вылезайте из палаток и готовьтесь к битве.

Она вынула листовки и раздала им. Один из парней перевел текст на язык, звучавший для моего уха ужасно странно. Рабочие расплылись в улыбках, стали благодарить по-иностранному, покачиваясь и кланяясь. Дженкинс уставился на них во все глаза. И я тоже. Удивительно, когда встречаешь у своего порога людей со всего света. Может, однажды я объеду весь мир, как Нелли Блай, и стану известной, описав свои приключения для газет.

– Приходите на собрание! – крикнула миссис Джонс, когда мы стали удаляться от рабочих.

– Неа, матушка, зачем нам эти китаезы и другие инострашки, – заявил Дженкинс.

– Прошу прощения? – уставилась на него миссис Джонс.

Я не стала пояснять его бормотание, она поняла все без труда.

– Во-первых, эти рабочие не китайцы, а японцы. И у вас общие беды. – Она отчитывала Дженкинса как учительница: когда-то она ею и была. Но обучала она его предметам, которых нет в школе. – Так что пусть вступают в профсоюз. Почему вы боитесь того, что они сплотятся? Если вы настоящие американцы, вы скажете Паджеттам, что нация требует защищать всех рабочих от эксплуатации их труда.

– Хей-хей-хей, дамочка, – вытянул руку Дженкинс, чтобы остановить поток ее слов. – Незачем так беситься.

– Эти парни тебе не враги, сынок, – сказала она. – Ты сам знаешь, кто враг.

Я не знала, кто враги Дженкинса, зато у меня был свой личный список: Джуно Тарбуш, Харольд Смайли, полковник Боулз и герцог Паджетт. А еще Карамелька. Был ли в списке Джейс? На мгновение добряк Джордж Лонаган отвлек меня остротами и мороженым, но я еще видела радужные картинки про Джейса. Тот не был моим противником, но не был и другом.

В конюшне Каменоломен Дженкинс распряг лошадей. Миссис Джонс стояла в повозке и передавала мне пачки газет. Потом скинула вниз ящик с сорока фунтами картофеля, мешки с кукурузной крупой и другой провиант для общежития.

– Миссис, – предостерег Дженкинс. – Вы бы полегче. Передохните.

– Я не отдыхаю, – презрительно фыркнула она. – Если бы эти нежные бабочки из высшего общества занимались физическими упражнениями, не понадобилось бы столько докторов для богатых.

Миссис Джонс оттянула брезент, и под ним обнаружился длинный ящик с торчащей из щелей соломой. Она ткнула в него своей маленькой ножкой в черном ботинке.

– Не трогайте, – предостерег Дженкинс.

– Если это ружья, – заметила миссис Джонс, – советую закопать их.

– Кое-кто велел привезти их сюда, – заявил он. – Не скажу кто.

– Скажи этому типу, кто бы он ни был: мы здесь хотим голосовать, а не стрелять. Если здесь найдут ружья, тебя бросят в пересыльную тюрьму и продержат там всю зиму без пальто. А кто даст сахарку Конфетке и Детке? – она нежно потрепала лошадей и вынула из кармана угощение для них. – Лучше закопать эти пукалки, сынок, или унести туда, где их не пустят в ход.

– Да, мэм, – послушно пробормотал он. – Скажу заказчику, чтобы позаботился об этом.

Люди ели у нее с руки, как и животные.

– Сильви, отведи меня к женщинам.

Я взвалила на себя мешок с газетами и листовками: слова попадают в цель не хуже ружей. Сплотитесь!

Утро было прохладным. Мы подошли к общежитию и встретили миссис Квирк на улице: она стирала белье в лохани.

– Сильви! – она подошла обнять меня, но тут ее скрутил приступ кашля.

– Мадам, – сказала ей миссис Джонс, представившись. – Отдохните, не стоит жертвовать жизнью ради всемогущих богатеев. Эти бандиты из корпораций готовы высосать последнее дыхание из ваших легких.

– Это что еще за разговоры? – удивилась миссис Квирк.

– Позвольте, я вам помогу. – миссис Джонс закатала рукава, обнажив веснушчатые руки. Взяв желтоватую простыню из стопки белья, она окунула ее в мыльную пену.

– Спасибо, – сдавленно просипела миссис Квирк между приступами кашля. – Но не стоит…

Я взяла в руки комбинезон и стала застирывать.

– Мы просто предлагаем помощь, – сказала миссис Джонс. – Эти мерзавцы заставляют вас стирать в любую погоду. Они отобрали дом у нашей девочки Сильви и жизнь у ее отца. А теперь отберут и ваше здоровье?

– Сильви, да кто это такая? – спросила миссис Квирк. – И зачем она здесь?

– Это миссис Джонс. – Я протянула ей листовку.

– Я здесь, чтобы рассказать парням, как добиться справедливости, – сказала миссис Джонс.

– Справедливость ждет нас только в раю, – просипела миссис Квирк.

– Сам Иисус боролся за справедливость на земле, – сказала ей миссис Джонс. – Он взял двенадцать мужчин из числа работяг и с ними основал организацию, которая перевернула общество. Точно так же в наши дни профсоюз призовет компанию к ответу.

– Главное, чтобы мистер Тарбуш не услышал ваши слова или кто-то еще из компании, не то они возьмут вас и ваш профсоюз и подвесят за ногу над пропастью, – заметила миссис Квирк.

– Этого не случится, если все мы выступим вместе. Соберите толпу и подготовьте метлы. Стучите в ваши кастрюли.

– Самоубийство, – покачала головой миссис Квирк. – Вы не понимаете.

– Я как раз понимаю, мадам, – возразила миссис Джонс. – В Пайн-Крик я смотрела прямо в дула ружей «пинкертонов» и видела матерей с детьми, поднявшихся, чтобы закрыть угольную шахту и заставить этих каннибалов предложить приемлемое для выживания жалованье их мужьям. И они добились своего. Стало бы огромной помощью, миссис Квирк, если бы вы смогли сплотить женщин. Когда женщины сильны, их мужчины тоже становятся сильнее.

– Хм. Вряд ли в Каменоломнях найдется хотя бы пяток здоровых женщин, – заметила миссис Квирк. – Нам тут весь этот переполох ни к чему.

Миссис Джонс вернулась к стиральной доске и принялась тереть. Встав бок о бок с нами, миссис Квирк тоже погрузила потрескавшиеся красные костяшки в мыльную пену, но так закашлялась, что кровь попала ей на ладонь.

– Чахотка всем известна как болезнь бедноты, – заметила миссис Джонс. – Богатеи, такие как ваш царственный Паджетт, превращают американские дома в инкубаторы, где выращивают бактерии среди бедняков.

– У нас не было бы работы, не найми нас Паджетт, – сказала миссис Квирк.

– Пока вы строите ему замки и трудитесь как рабы за жалкие гроши, он жирует на вашей крови.

– Это хорошее общежитие, – возразила миссис Квирк. – Мужчины не жалуются.

– А должны! Они как дворняжки, которых так много пороли и били, что они боятся пожаловаться.

– Жалобы – семена несчастья, – тихо пробормотала я. – Так считает моя мать.

– Твоя мать перепутала причину и следствие, – сказала миссис Джонс. – Несчастья – это семена, из них растут жалобы, и это ведет к справедливости, если набраться смелости и высказать их.

Таким способом она познакомила нас с искусством устраивать беспорядки и использовала свое очарование, чтобы напроситься на чай. Когда мы сидели за дымящимися кружками, старушка добавила:

– Миссис Квирк, на отдых вы имеете такое же право, как миссис Астор, – и, изображая светскую даму, согнув пальчик и задрав нос повыше, передала ей тарелку с крекерами. – Мадам, не изволите ли? Кое-кто из этих пташек с утра красит щеки румянами стоимостью пять долларов. А у миссис Паджетт есть зубная щетка для собак! И вы слышите от них: «Эти грязные шахтеры». «Эта миссис Джонс – мерзкая старуха». Что ж, я мерзкая, признаю. Мерзкая по отношению к этим кровопийцам и разбойникам.

Миссис Квирк оглянулась через плечо, не подслушивает ли кто разговор. Я молчала, восхищенная тем, как миссис Джонс критикует сильных мира сего. Должно быть, К. Т. рассказала ей про зубную щетку для пса.

– Подпоясывайтесь, – сказала миссис Джонс. – Грядет день расплаты.

– Они выбросят нас с этих гор, – предупредила миссис Квирк.

– А ради чего оставаться? – воскликнула миссис Джонс. – Пришло время для великого бунта.

Я оставила их пить чай и пошла по дорожке Каменоломен, подсовывая листовки со словами «сплотитесь» и «профсоюз» под каждую дверь, куда ветер приносил снежные сугробы всю зиму. Теперь новый ветер проникал под эти двери. Я надеялась, что состоится «великий бунт». Среди хижин бродил призрак моего отца: я видела его в очертаниях комбинезона, свисавшего с бельевой веревки, в паре ботинок у дверного порога. Он умер пять месяцев назад, но, закрывая глаза, я представляла его совершенно четко, перебрасывающего через плечо лопату снега, идущего по этой дороге и весело насвистывающего.

Была у меня девчонка с одной деревянной ногой…

Хижина номер шесть выглядела потрепанной. Никаких признаков того, что здесь когда-то жило семейство Пеллетье. На улицу вышла незнакомка, на голове ее был повязан платок. Из ботинок торчали голые пальцы.

– Здравствуйте. Это вам, – я протянула ей листовку.

– Извините, нет английский.

За ее спиной возникла Ева Сетковски.

– Силь-ви-и! – Она бросилась ко мне и обхватила руками мою талию. – Ты вернулась?

– Можешь прочитать даме это объявление?

– Это моя тетушка. Она теперь живет в вашем доме.

– Прочти это ей, пожалуйста.

– Ты прочти, – сказала Ева. – Я переведу на польский.

Я прочла вслух. Профсоюз. Собрание. Сегодня вечером. Когда Ева перевела, женщина что-то сказала по-польски, потом ушла в дом и закрыла дверь.

– Она сказала, что передаст дяде, – пояснила Ева. – А я скажу брату. Оскар говорит, ты выйдешь за него.

Ее слова прозвучали для меня как угроза. Ева вприпрыжку пошла вслед за мной. Я раздавала листовки, а она кричала:

– Собрание! Приходите на собрание!

Она была прирожденной зазывалой и выманивала женщин наружу. Они восклицали, увидев меня, словно встретили давно исчезнувшего родственника.

– В семь часов! – Ева показала семь пальцев. – Сегодня вечером! В семь!

– Музика? – миссис Чаченко изобразила игру на аккордеоне. – Приносить?

– Да! – воскликнула Ева. – И скажите мистеру Брюнеру принести трубу.

– Это не вечеринка, – заметила я.

– Ну и что? – пожала плечами Ева и покружилась. – Музыка – всегда хорошо.

Глава двадцать шестая

Позже я нашла миссис Джонс и Джорджа Лонагана в конюшнях Дженкинса. Они сидели на задке повозки и пили кофе.

– Сильви! – воскликнула она, подымая свой крошечный кулачок. – Ты готова устроить переполох?

– Я буду делать заметки, – сказала я. – Мы опишем все для газеты, если это поможет.

– Еще как! – воскликнул Лонаган. – Но будь осторожна. От силы красноречия матушки Джонс люди иногда падают в обморок. Она как яростный бульдог, вцепившийся в штаны олигарха.

Миссис Джонс явно понравилось сравнение, и еще больше понравилось, когда я записала его в свой блокнот. Бульдог. Олигарх. Очевидно, что ее слова устроят еще больше переполоха, если напечатать их в «Рекорд». Я на это надеялась. Что же она скажет? Она поправила черную ленту на шее и нетерпеливо постучала ногой. Прозвучал свисток к окончанию смены.

– Что ж, пора! – сказала матушка.

На небе появились фиолетовые и оранжевые полосы. Горы черными силуэтами выделялись на фоне пестрого заката. Я попыталась нарисовать бульдога, хватающего за задницу мужчину в цилиндре. Джордж пристроился рядом со мной и смотрел мне через плечо, хохоча над моими усилиями. Похоже, мы и вправду были товарищами. Я чувствовала важность момента, сидя рядом с ним, словно я и впрямь была настоящим агитатором. Хоки Дженкинс зажег факелы, и воздух наполнился черным дымом.

Никто не появлялся.

– Должно быть, их перехватили шпионы, – предположил Джордж. – Тарбуш мог пронюхать.

Наконец в сумерках со стороны общежития подошел Дэн Керриган. Потом со стороны путей пришел еще один человек. Кристе Болесон. Еще две тени появились на дорожке: братья Меркандитти. Рабочие, окончившие смену, тоже пришли в конюшню, двигаясь с подозрительной осторожностью, словно собаки, приблизившиеся к змеиному гнезду. Оскар Сетковски пришел вместе с Евой.

– Приветики, Сильви! – Он криво ухмыльнулся мне.

Прибыли еще мужчины, с сигаретами в зубах и со скептическими выражениями лиц.

Миссис Джонс вскарабкалась на дно повозки.

– Подойдите ближе, товарищи. Не бойтесь, ребятки, я не кусаюсь.

Теперь уже большая часть населения Каменоломен собралась в стайку во дворе конюшни. На большом валуне у ограды примостился Джуно Тарбуш, поджав ноги. Галстук его болтался. Его можно с легкостью подвесить на этом галстуке. Интересно, он проявил преступную халатность или ему приказали подорвать Улитку намеренно, чтобы убить отца? Этого мне никогда не узнать наверняка, но мне нужен был враг, которого можно винить во всем, и он был таким врагом.

– Это начальник карьера, – предупредила я миссис Джонс. Она поприветствовала его с бойким задором.

Джордж Лонаган тоже поднялся на повозку в своих высоких ботинках, его длинные волосы развевались, а пальцами он цеплялся за подтяжки.

– Господа! – крикнул он. Толпа стихла. – Часть из вас меня знает. Вы слышали мой рассказ об огромной работе, которую проделали Объединенные горнорабочие Америки. И теперь я снова здесь и хочу поведать вам, что профсоюз сможет сделать для вас. В Криппл-Крик профсоюзы добились для работников ставки в три доллара за восьмичасовую смену. – Аплодисменты. – И оплаты сверхурочных! – Аплодисменты. – Вместе мы добьемся того же здесь.

Лонаган завоевал их внимание: три доллара в день было настоящей роскошью.

– С нами, – крикнул Джордж, – вы защитите свои права. Начальство не должно задерживать выплаты. И заставлять вас голодать и мерзнуть всю зиму. Мы здесь, чтобы принять вас в профсоюз.

Лонаган продолжал перечислять преимущества вступления в профсоюз, а я записывала. Рассказывая, он простирал вперед ладони, словно предлагая нам весь мир. Он раскинул руки, словно хотел обнять всех слушавших и защитить их. Молодой его голос был полон надежд и возможностей. Какой-то магнетизм его веры притягивал, действуя на меня как заклинание. То, как он взъерошивал волосы и ходил по платформе, заставляло меня временами забывать записывать его слова. Один раз он резко хлопнул в ладоши, чтобы привлечь внимание, и звук эхом прозвучал в горах, напомнив выстрел. Я подскочила.

– Больше никакой мертвой работы, – кричал он. – Восьмичасовые смены. И деньги в кармане.

Он шутил и воодушевлял мужчин, словно ведущий циркового представления, пока не добрался до самого яркого момента вечера.

– А теперь! – крикнул он. – Представляю вам матушку Мэри Харрис Джонс!

Раздались аплодисменты.

Миссис Джонс вышла вперед и начала свою речь:

– Кто-нибудь, дети мои, когда-нибудь беседовал с вами о жизни, которой вы живете? Чтобы вы могли осознать, как проводите свои дни на земле. Способны ли вы представить для себя более яркую жизнь и сделать ее реальностью? Я сделаю это для вас сейчас. Хочу, чтобы вы увидели себя, как вы есть. Я одна из вас. И знаю, каково это – страдать от махинаций бездушных корпораций.

Я записывала ее слова и слушала, как ее голос звенит в горах.

– Вы жалеете себя, – сказала она, – но не жалеете своих братьев. Иначе вы встали бы бок о бок, чтобы помочь друг другу. Вы, горнорабочие карьера, терпите дурное обращение, словно вы мулы. Как и ваши братья в угольных шахтах Паджетта, медных копях Вайоминга или на нефтяных промыслах Рокфеллера. Вы обрекаете на голод своих детей. И себя самих. Вы живете в птичьих загонах и собачьих будках. Для своих гончих они строят жилища лучше, чем для вас. Вы позволили бизнесменам ограбить вас, отнять безопасность, комфортные дома. Вы отказались от свободного времени. Вы платите компании «Паджетт» куда больше, чем она платит вам. Вы закупаетесь в их лавках, где вас обдирают до нитки, и платите их паршивыми расписками.

Мужчины пинали ботинками грязь. Смущение нависло в воздухе.

– Вы сами виноваты в этом и больше никто, – воскликнула миссис Джонс. – Вы это заслужили. Вы боитесь! Говорите, что не вступаете в профсоюз, чтобы не потерять работу. Бедолаги! У вас никогда не было работы. Работу имеют те парни, что владеют оборудованием. Вам надо просить у них разрешение, чтобы заработать себе на хлеб. Вы надрываетесь, думая, что у вас нет власти. Если бы вы смогли объединиться, у вас были бы другие условия.

– Она права, – крикнули в толпе. Это был Керриган.

– Вас заставляют разгребать снег зимой без оплаты. Они называют это мертвой работой. А знаете почему? Потому что она вас убивает. Люди умирают здесь. От халатности, которая сродни убийству. Как ваш друг Жак Пеллетье.

Моя кожа похолодела.

– Печальная участь хорошего человека, – добавила она. – Любимого всеми. Вы знали его, знали его трудолюбивую жену и детей, брошенных шакалам. Компания заменила его, заплатив за это меньше, чем за мула. Один из вас переехал в его дом, пока остальные смотрели. Да, вы все просто смотрите, когда «пинкертоны» выкидывают малых деток и беспомощных вдов из их домов, словно мусор. Что помешает боссам выкинуть однажды вас самих? Ты следующий, – указала она на одного из рабочих, – или ты.

– Объедини нас, матушка, – крикнул Керриган, махнув шляпой.

Миссис Джонс указала на Тарбуша, сидевшего на валуне.

– Видите там начальника? Я не боюсь его. Он такой же человек, как и вы. И может поступать как человек, а не как цепной пес. В его груди бьется сердце. И мать учила его поступать правильно. Разве нет?

Ее отвага взбудоражила меня. Люди дрожали от напряженного внимания. Тарбуш сидел на валуне, усмехаясь. Он достал из кармана блокнот и делал заметки, как и я.

– Сильви, девочка, подойди и встань рядом со мной, – сказала миссис Джонс. Я вздрогнула. – Вы все, ребята, знаете Сильви Пеллетье, дочку Жака. – Она поманила меня рукой.

Лонаган слегка подтолкнул меня.

– Иди, милая.

Он помог мне подняться к миссис Джонс. Я стояла как деревянная кукла с пунцовыми щеками.

– Отца нашей юной леди убили эти преступники, – крикнула миссис Джонс, обхватив меня рукой за талию и прижав к себе. – Убили, как и парней в Руби: тех зажарили заживо в угольной шахте Паджетта. Назовем вещи своими именами. Это убийство. Человека убивают, его тело вытаскивают в клетке наружу, а остальные работают дальше. Пеллетье был жестоко убит. И те, кто пришел ему на замену, – может, кто-то из вас – тоже умрут, если вы, ребята, не поддержите профсоюз.

– Вы поддержите, парни? – воззвал к ним Лонаган. – Мы проголосуем сегодня?

Они зашевелились, по рядам прошел ветер. Запах керосина наполнил двор конюшен. Казалось, сам воздух накалился так, что сейчас взорвется. Раздались одобрительные возгласы.

– Сильви, девочка! – воскликнула миссис Джонс. – Скажи им.

Сказать что? В горле у меня забулькал страх.

– Говори от души, дорогая, – подбодрил Джордж Лонаган.

Мужчины ждали, повисла хрупкая тишина. Слова столпились у меня в голове и готовы были вылиться и затопить меня. Но кто я такая, чтобы говорить?

– Вспомни своего папу, – добавил Джордж. – Что бы он сказал в эту минуту?

– Говори, родная, – прошептала миссис Джонс.

Эти двое вытягивали из меня слова как неровные стежки, заставляя забыть все, что я знала о молчании. О том, что оно золото. «Пан или пропал», – подумала я. И рискнула.

– Вы знали моего отца, – услышала я собственный голос. – Помните его скрипку. Его песни.

– Француз! – прокричал Керриган. – Говори громче, милая!

Я, запинаясь, продолжила, и голос мой крепчал с каждым словом.

– Компания заверяет, что жалованье уже в пути. Но его все нет. Они обещают построить больницу и снимают на нее по доллару с вашей зарплаты. Но больницы мы так и не видим. Вместо денег нам дают кредит в лавке компании, никаких перспектив. – Слова цеплялись за слова, всплыла и фраза Истер Грейди. – Не слушайте, что говорят Паджетты. Важно, что они делают.

Голос мой сорвался и задрожал.

– Они ничего не сделают для нас. Мой отец хотел, чтобы мы помогли себе сами. Он выступал за профсоюз. Говорил об этом и пел песни. Он хотел, чтобы вы все в него вступили. И я прошу вас это сделать. Голосуйте за профсоюз.

Мистер Тарбуш поднялся. Уставился на меня и что-то записал в блокнот.

Убийца. Эта мысль забурлила в моей крови. Будь у меня пылающая стрела, я направила бы ее прямо ему в глаз. Я собралась с силами, взглянув на алые отблески заходящего за горы солнца.

– Вы знали моего отца, – крикнула я. – Слышали, как он требовал зарплату, когда мы мерзли, откапывая пути. Слышали, как полковник отказался платить. Они заявили, что ничего нам не должны. Вы были с моим отцом в день, когда его убили. Знаете, что случилось. Расследование показало, что это не был несчастный случай.

– Так и есть, – опять вмешался Дэн Керриган.

– Каждую неделю газета печатает репортажи о пострадавших работниках: раздавленных камнями, упавших с лестницы. Им отрезают пальцы, ампутируют ноги. Они замерзают под снежными обвалами. Мой отец не сможет вас попросить, – воскликнула я, – поэтому прошу я. Вступайте в профсоюз. На этом все.

Я отвернулась от них с пылающим лицом.

Мужчины стали аплодировать. Думаю, аплодировали они не мне, ими руководила жалость. Они аплодировали папе в его могиле, они уважали его. Я стояла, краснея и смущаясь, но их одобрение стало для меня лекарством. Оно мне нравилось. И рука Господа не появилась с небес и не вырвала у меня печень в наказание.

Вместо этого мою ладонь схватила рука Джорджа Лонагана и подняла высоко в воздух.

– Гип-гип! – крикнул он.

– Ура! – ответила толпа.

Миссис Джонс взяла меня за вторую руку и сжала костлявыми пальцами.

– Если мужчины не сражаются, это будут делать женщины! – крикнула она. – Ваши женщины, живущие горах, – бойцы! И вы, мужчины, тоже. Ведь так? Скажите, парни.

Была ли я бойцом? Мне бы этого хотелось, но я шагнула за повозку, и меня стошнило там на груду камней. Словно стыд – за нашу бедность, за то, что я позволила себе кощунство высказаться, – вылился из моего организма наружу. Я снова взяла в руки блокнот и все записала. Та привычка делать заметки и стремление рассказывать о случившемся остались со мной по сей день. Когда пишешь, ты на шаг дальше от опасности, а выступая с речью, оказываешься прямо в самой ее гуще. Даже теперь я испытываю глубокий страх выступления перед публикой.

Матушка Джонс такого страха не испытывала. И принялась снова заводить толпу.

– Подходите, ребята! Профсоюз сможет исправить вашу жизнь. Я помогу вам вступить в него прямо сегодня.

Тарбуш крикнул:

– Вы не сможете взять их в профсоюз, мадам. Они должны заплатить пятнадцать долларов за его регистрацию.

– Лонаган из головного отделения оплатит стоимость регистрации, – воскликнула она. – Поднимите руки, вы все, и я обещаю, что об остальном мы позаботимся.

– Профсоюз! Профсоюз! – скандировали рабочие, вскинув кулаки в воздух.

Тарбуш испарился. Без сомнения, отправился на насосную станцию, где стоял телефон, звонить громилам компании.

Миссис Джонс продолжала будоражить толпу:

– Эти паразиты не смогли бы выжить в этом мире, не делай мы за них всю работу. Сорок пять лет назад рабство в этой стране было объявлено вне закона, и все же большинство из вас не видели платы за свой труд с прошлого лета. Разве вы рабы? Они размещают вас в таких же бараках, какие были на старых южных плантациях. Разница совсем небольшая. Ваши хозяева мечтают о том, чтобы вовсе ничего не платить вам.

Ее слова оживляли меня, словно капли влаги, они превращали пожухлый стебель в тугой зеленый побег, покрытый свежими листьями. Раньше я ни разу не слышала таких слов, никогда еще нашу жизнь не называли жалкой, сравнивая ее с жизнью животных, и не говорили правду о причинах этого. И никогда раньше я не открывала рот на публике и не знала, на что способна. Мужчины хлопали мне, и я изменилась. Во мне появилась новая дерзость, я высказывала свои мысли и говорила о том, чему была свидетелем.

Ручка тряслась в моей руке. Я записывала все: то, как дружно мужчины приветствовали миссис Джонс, как Джордж Лонаган записывал их имена. Как Лев Чаченко стал играть на аккордеоне, а Густав Брюнер вторил ему на трубе. Началась вечеринка. Оскар Сетковски пробуравил меня взглядом и приветственно поднял флягу. Я придвинулась чуть ближе к Джорджу Лонагану, надеясь, что Оскар оставит свои попытки. Джордж занимался политическими делами, но не забывал посылать мне подбадривающие взгляды. Воздух между нами раскалился. Или мне это казалось? Миссис Квик наблюдала за происходящим из угла двора, постукивая по грудине, кашляя и силясь наполнить воздухом пораженные туберкулезом легкие.

Звезды усеивали небо, и на каждой я загадывала желание. Стать такой храброй, чтобы говорить правду, и отчаянной, как миссис Джонс. В воздухе пахло табаком и лошадьми. Мужчины совещались о чем-то возле амбара Дженкинса и выпивали. Лонаган улыбался мне. Музыканты ужасно исполняли «Стой за профсоюз, Джек»[109] и «Держи оборону»[110]. Без папы парням не хватало скрипки. Некому было и подыграть на ложках без Генри. Кто-то помчался в общежитие за гитарой, а Керриган достал оловянную свистульку. Ева Сетковски вертелась и кружилась.

В конюшне я села у ног миссис Джонс, отдыхавшей на троне, слепленном из сена. Они с Лонаганом разговаривали с Дэном Керриганом, назначенным главой нового отделения профсоюза. Они произносили тосты и выпивали. Лонаган протянул мне бутылку, и я отпила большой глоток. Миссис Джонс махнула рукой в мою сторону.

– Твой отец гордился бы сейчас.

– Надеюсь, – ответила я.

Я выпила еще и подхватила звучавшую в конюшне мелодию: «Хочешь иметь золотые замки в небесах и жить в лачуге до конца дней?»[111] – Опьяняющие слова. Джордж бросил на меня согревающий взгляд. Миссис Джонс заливалась смехом, как девчонка. В этой разношерстной компании я не чувствовала себя ни одинокой, ни чужой: я была как дома, одной из них. Их товарищем.

В конце концов мужчины отправились кто на ночную смену, кто на боковую. Оскар Сетковски прожег меня глазами, потом подхватил в охапку свою маленькую сестренку, заснувшую у него на руках. Нежность, которую он проявлял к Еве, мне понравилась, но не настолько, чтобы я стала думать о замужестве с ним, нет уж. После их ухода во дворе конюшни стихло, бутылка спиртного опустела. Я зевала: было уже два часа ночи.

– Нам предложили переночевать у миссис Квирк сегодня, – сказала я, поднимаясь, чтобы уйти.

– Мне и здесь хорошо, – сказала миссис Джонс. – Джордж проводит вас до общежития. И предупредите меня, если появятся эти наемные гангстеры со своими «гатлингами».

Джордж Лонаган провожал меня в общежитие. Мраморные обломки тускло поблескивали под нашими ногами, словно лунные осколки рассыпались по земле.

– Так, шагай осторожно, – шепнул Джордж. – Чтобы нас не услышали «пинкертоны».

– Эта речь, – пробормотала я. – Было так страшно…

– Ты отлично справилась, – заверил Джордж. – Именно как я предлагал: от всего сердца.

– Теперь меня обзовут социалисткой и красным агитатором, – сказала я, пробуя на вкус эти слова. – А еще смутьянкой.

– Это высокая похвала, – заметил Джордж. – А я назову тебя храброй.

Его рука заговорщицки обняла меня за талию, и мы шли вперед в ногу, словно одна команда. Товарищи. Были ли мы с ним товарищами? Ноги мои ослабли, кровь перестала греть, и я тряслась от озноба. Это от виски или по вине моего сопровождающего?

– Мистер Лонаган…

– Джордж, – поправил он.

Потом остановился и положил руки мне на плечи, изучая меня в ярком лунном свете.

– Ты уже хорошо себя чувствуешь?

– Немного сбита с толку, – сказала я. – Все вверх ногами.

– И непонятно, где право, где лево? Да, Сильви Пеллетье? – Он смахнул пряди волос, упавшие мне на лицо, кончиками пальцев. – Как же нам привести тебя в порядок?

Я испугалась, что он сейчас меня поцелует. Потом испугалась, что не поцелует. Он снова прошептал слово «товарищ» и повторил мое имя так нежно, что голос его стал пробираться в трещинки моего разгульного сердца. Он взял меня за руки, и я не отстранилась. Его добрые глаза разглядывали мое лицо. И вдруг…

Мы вздрогнули от странного звука. Слабый скрежет металла и гудение проводов вагонетки раздавалось в такой час, когда вагонетка обычно не ездила. Мороз пробежал по коже.

– Тсс…

Лонаган прижал меня к себе, словно хотел защитить, меня окутал запах табака и жар его тела.

Потом мы услышали лязг. Под гребнем горы задвигался среди деревьев мелькающий огонек, и на просеку выехала вагонетка. Мы разглядели ее необычный груз: две дюжины крепких мужчин.

– Чертовы «пинкертоны», – выругался Лонаган. – Эти испортят даже красоту лунного света.

Думаю, он имел в виду вовсе не лунный свет. Вся романтика момента испарилась в суматохе грядущих событий. Джордж повернулся и резво потащил меня обратно к конюшням. Встревоженно разбудил Дженкинса, спавшего на сеновале.

– Нельзя, чтобы миссис Джонс поймали. Ее отправят в тюрьму. Беги быстрее, Сильви, и предупреди ее.

Он отправил меня в заднюю комнату, где Дженкинс приготовил ей постель. Она похрапывала, не сняв ботинки.

– Матушка! – я потрясла ее за плечо. – Проснитесь. Агенты Пинкертона.

Она быстро поднялась и надела шляпу.

– Чертовы дворняжки. Нарушили наш покой.

– Сильви, отведи миссис Джонс к Керригану, и ждите там, – попросил Джордж.

– Так легко вы от меня не отделаетесь, – заявила она. – Хочу еще разок поговорить с ребятами.

– «Пинкертоны» вас арестуют.

– Ну и пусть. Беги и оформляй регистрацию профсоюза, – она широкими шагами направилась вниз по холму.

– Держись рядом с ней, Сильви, ладно? – попросил Лонаган. Перед уходом он обернулся и с сожалением взглянул на меня. – Мне придется на какое-то время исчезнуть.

Он поцеловал меня в щеку, с мечтательным сожалением во взгляде. Наши руки сплелись, пальцы встретились, потом неохотно расцепились. И он исчез в темноте.

Я все еще думаю порой, как все сложилось бы, не уйди он в ту ночь.

Миссис Джонс свернула по дорожке, ведущей к хижине номер один.

– К Керригану сюда, – показала я.

Но она шикнула на меня и пошла навстречу неприятностям, прямо к платформе. Там уже кишели агенты Пинкертона с факелами и оружием. Работники карьера стали стекаться туда из общежития с кирками и лопатами. Ночной воздух прорезали свист и крики. По счастью, до выстрелов пока не дошло.

– Нам сюда, – я пыталась увести миссис Джонс в безопасном направлении, но она ухватила меня за руку и потянула через толпу.

Лампы отбрасывали искаженные отблески света. «Пинкертоны» устроили заграждение на путях. Матушка дерзко подошла к ним, улыбаясь прямо в их каменные лица.

– Здравствуйте, мальчики, – сказала она.

– Стоять, – шериф Смайли направил на нее пистолет. – Стоять, или будем стрелять.

– Мы всего лишь старушка и девушка, сынок. Чего вам нас бояться?

Она обезоружила его нашей предполагаемой беспомощностью, как тайным средством.

– У меня ордер, – заявил Смайли, – на арест Мэри Джонс и Джорджа Лонагана из Объединенных горнорабочих.

– О, мой бог! – проворковала она медовым голосом. – На каком основании?

– Незаконное проникновение на территорию компании. Мы отправим вас в тюрьму.

– Что ж, отправьте, – улыбнулась миссис Джонс. – Если вы цепной пес владельца шахты, вы можете сослужить службу и мне. Возьмите телефонную трубку и скажите Паджетту, что я собираюсь поднять на бунт всех его рабов. Я уже разбудила здешних. Посмотрите!

Пятьдесят мужчин вышли на улицу посреди ночи. И все женщины тоже. Миссис Чаченко качала на руках ребенка. Ева со своей польской тетушкой держались за руки и размахивали метлами. Была здесь и миссис Квирк, стучавшая по кастрюле большой поварешкой.

Через толпу протиснулся мистер Тарбуш.

– Миссис Джонс! Вы всего лишь сторонний агитатор.

– Это «пинкертоны» здесь посторонние, – вмешалась я. Похоже, желание высказываться было заразным. – Мы просто мирно разговариваем. Имеем на это право.

– Слушайте, парни! – крикнула миссис Джонс. – Ваш босс привез сюда «пинкертонов», чтобы вас сломить. Они не законные представители властей, а всего лишь частная армия вашего хозяина.

– Мы вас застрелим, – пригрозил Тарбуш.

– Ваш хозяин хочет застрелить меня или предпочтет встретиться? Неужели он боится старухи? Пусть мистер Паджетт встретится со мной лицом к лицу. Я не боюсь. Ни его, ни Рокфеллера, ни губернатора. А меньше всего боюсь вас, наемных лакеев. Если наступит день, когда владелец шахты сможет меня запугать, пусть я в тот день умру. Стреляйте и будьте прокляты.

Мужчины захлопали, издавая пронзительные возгласы одобрения.

– У нас ордер, – Смайли помахал бумагой.

– Суньте его в карман, – сказала она. – До свидания, мальчики. Я под арестом. Увидимся, когда профсоюз внесет за меня залог. Если богатеи не дадут вам восьмичасовые смены, бастуйте! И, бастуя, плюйте на дрессированных обезьян вроде этих парней с оловянными значками. Судья в Гиннисоне подонок. Пока вы работаете, он выдает судебные постановления в пользу богатых. Пока вы голодаете, он играет в гольф.

– Идемте сейчас же, – Смайли подошел к миссис Джонс, положив руку на пистолет. Она протянула ему руку, улыбаясь, словно приглашала на танец.

Двое «пинкертонов» подтолкнули нас к компрессорной и заперли под охраной. Парни ссорились на улице. Раздался звук выстрела. Миссис Джонс почувствовала, как я дрожу и ерзаю.

– С нами все будет в порядке, Сильви. Они не застрелят женщин.

– Нет, – засмеялся один из охранников. – Мы просто повесим вас вон на том дереве.

– Я с удовольствием затянул бы веревку, – вторил, ухмыляясь, его приятель.

Я сразу узнала Карлтона Пфистера, мальчишку, мучившего старого мула и исцарапавшего до крови мне руку. Он вырос и превратился в прыщеватого грызуна с тупыми вороватыми глазками.

– Что дает тебе право, Карли Пфистер, удерживать нас здесь? – спросила я.

– Что дает тебе право раскрывать рот? – спросил в ответ он. – Я начальник ночной смены в компрессорной. А кто ты? Крикливая девчонка. Тебе стоит научиться держать язык за зубами.

Как же я его ненавидела. Ненавидела. Для такого мерзавца нет оправданий.

Тарбуш засвистел в свисток. Крики стихли. Потом слабый серый свет начал проникать под дверь нашей темницы. Нас с миссис Джонс привели на вагонетку и посадили за каменными глыбами.

– Увезите эту женщину отсюда, – крикнул Тарбуш.

Позади нас во дворе притаились Оскар Сетковски и Дэн Керриган и курили возле крана.

– Стойте на своем, парни! – крикнула им миссис Джонс. Ее слова подхватил ветер, когда вагонетка помчалась вниз, набирая скорость, и она едва успела поймать шляпу. – Ух ты! Люблю яркие впечатления.

– Я тоже, – подхватила я.

Мои волосы развевались на ветру словно флаг, и пока луна опускалась за горы, моя храбрость росла, набирая силу, как и розовевший рассвет.

Глава двадцать седьмая

В 5:45 утра агенты вытолкали нас из вагонетки и загнали во двор шлифовальной фабрики.

– У вас двадцать четыре часа, миссис Джонс, чтобы покинуть город, – заявил шериф Смайли. – Если не уедете, вас посадят в тюрьму, а потом переведут в Гиннисон.

– В вашей тюрьме есть кровать? – спросила миссис Джонс. – Тогда мне не придется тратиться на гостиницу.

– И заберите с собой юную подругу, это предупреждение.

– О, Сильви уже предупреждали, – сказала миссис Джонс. – Предупреждали всю ее жизнь.

Мы направились в город.

– Миссис Джонс, – сказала я в порыве вдохновения, – вы говорили, что хотите встретиться с президентом компании.

– Обезьяны в костюмах никогда не разговаривают с такими, как я.

– Я знакома с Джаспером Паджеттом. Он может нас выслушать. Я его попрошу.

– Можете сделать это прямо сейчас? – просияла она. – Покажите, где его найти.

Мы зашагали к конторе компании. Плана у меня не было, только странная решимость обратиться к Джейсу. Проверим его характер. Я покажу ему… что именно? Грязь на платье и немного соломы. Он увидит, что теперь не сможет мне навредить. Я теперь товарищ, автор газетных статей. Я приведу к нему матушку Джонс.

Она, напевая, торопливо семенила впереди. Мы поднялись по ступенькам конторы: мной управляли новые невидимые нити безрассудства, заставляя искать неприятностей.

Передние столы пустовали. Вряд ли Джейс Паджетт бодрствует в такое время. Но тут я заметила человека, изучавшего чертежи, прикрепленные к дальней стене. Торчащие перышками на затылке прядки волос показались знакомыми. Заметив их, я снова испугалась его власти надо мной и того, что собиралась сделать.

– Джейс, – позвала я.

Он обернулся и застыл.

– Сильви! Какой сюрприз! Доброе утро. Кто эта очаровательная особа рядом с тобой?

– Миссис Мэри Джонс, – представила я. – Матушка Мэри Харрис Джонс.

– Вы? – Он удивленно уставился на ее вдовье облачение. – Опасная радикалистка?

– Именно так. Коварная старуха. Но в действительности я безобидна, как котенок.

– Было бы разумно выставить вас, – сказал Джаспер, – но я приму во внимание, что вы пришли сюда с моей подругой Сильви – ее рекомендация многого стоит.

Так я для него лицо, к чьей рекомендации стоит прислушаться. Как же он бесил меня, этот Джейс.

– Молодой человек, – сказала ему миссис Джонс. – У меня есть конкретная просьба.

– Я весь внимание, мадам. – Он говорил с благосклонностью человека, наделенного властью.

– Вы сказали, что знакомы с мисс Пеллетье, – продолжила миссис Джонс. – Значит, вам известно о трагической смерти ее отца.

– Да. – Он не отважился поднять на меня взгляд. – Я ужасно сожалею об этом несчастном случае.

– Это не несчастный случай, – возразила я. – Расследование подтвердило. Отец погиб от умышленного злодеяния – все из-за того, что он организовывал профсоюз.

– Это произойдет снова, с другим рабочим, и потом опять, – сказала миссис Джонс.

– И что ты предпримешь? – спросила я.

Он отвернулся с виноватым видом, словно ребенок, которого бранят за шалости.

– Я… принес извинения, – покраснев и заикаясь, пролепетал Джейс. – От лица…

Миссис Джонс шагнула к нему и с материнским спокойствием произнесла:

– Сынок, я здесь, чтобы предложить тебе верное средство успокоить совесть. И воззвать к твоей доброй воле. Могу я присесть?

Он пригласил нас в свое личное святилище: на двери висела позолоченная табличка с его именем «Джаспер К. Паджетт, президент». Не прошло и минуты, как чары миссис Джонс начали действовать.

– Мистер Паджетт, – сказала она, невинно моргая, – вы ведь образованный человек, не так ли?

– Ну да. Я только что окончил Гарвардский университет.

– Значит, вы читали стоиков и хотя бы вскользь ознакомились с творчеством великого Виктора Гюго и романами Эптона Синклера о рабочем классе.

– В настоящее время я увлечен работами доктора Дю Бойса.

– Ага! – довольно воскликнула она. – Дю Бойс – глас народа. Итак, я смею предположить, что вы человек совести, а не только наследник состояния. Мне говорили, что ваш моральный компас направляет вас в сторону справедливости.

– Надеюсь на это, миссис Джонс.

– Несколько часов назад рабочие в вашем поселке проголосовали за создание профсоюза, решив объединиться в великой гуманистической борьбе за здоровое и благополучное существование. Они истощены до предела. Им не платили жалованье всю зиму.

– Мы получим деньги на выплаты на этой неделе, – ответил Джаспер. – Я намерен все для этого сделать.

– Вы должны понимать, что они не смогут двигаться вперед, не объединившись.

– Так пусть объединяются. Я не вижу в этом проблемы.

– А я думаю, видите, – возразила миссис Джонс. – Иначе зачем нанимать «пинкертонов», посылать этих головорезов к шахтерам и мешать им в организации профсоюза?

Джейс выглядел растерянным.

– Прошлой ночью они осадили Каменоломни с оружием в руках, – сказала я.

– Дамы, вынужден вас поправить, – заметил Джейс. – Полковник Боулз отправил отряд охраны поймать контрабандистов спиртного. Видимо, пьяная потасовка вышла из-под контроля.

– Там не было пьяной потасовки, – возразила я. – Шло мирное собрание.

– С целью организации профсоюза, – сообщила миссис Джонс. – Если не верите моим словам, спросите эту юную леди. Она журналистка.

В ту минуту я была скорее не журналистка, а ревнивая отвергнутая «иезавель», но предпочла называться журналисткой и товарищем. Теперь эти слова начали определять меня, ведь роль бабочки уже мной не рассматривалась. Когда вас кем-то называют, вы порой становитесь этим кем-то, на радость или на беду.

– Сильви? – обратился ко мне Джейс. – Ты хорошо себя чувствуешь? Выглядишь не лучшим образом, Сильвер.

В его озабоченном голосе снова звучали виргинские гласные. Этот приятный сладкий выговор и милое старое прозвище на секунду смягчили меня, но вскоре я опомнилась и гордо выпрямилась.

– Все так, как она сказала, – подтвердила я. – Мужчины всего лишь хотели создать профсоюз. Но «пинкертоны» арестовали организатора, миссис Джонс и меня. И заперли нас в компрессорной.

Мой бывший возлюбленный недоверчиво выслушал эту новость.

– Вас арестовали?

– Без всяких оснований. – Я произнесла это с гордостью, словно арест был знаком почета.

Миссис Джонс наклонилась к нему.

– Я всего лишь выступаю за возрождение уз братства между классами. За царство справедливости на земле, которое сотрет из памяти вражду и ненависть, разделяющие нас ныне.

– Я тоже выступаю за это, – воскликнул Джаспер. – Но позвольте спросить. Разве вы не из большевиков?

– Кое-кто называет нас большевиками, – ответила она. – Другие зовут красными. Что с того? Если мы красные, то и Томас Джефферсон был красным, как и многие люди, перевернувшие этот мир. Что такое социализм? Что такое большевизм? Кем были повстанцы американской революции? И что есть профсоюз? Я скажу вам: за всеми движениями стоит дух общественных волнений.

– Меня предупреждали, – сказал Джейс, – что общественные волнения несовместимы с прибылью.

– Профсоюз создается, чтобы отпала необходимость в революции. Я не на стороне радикалов, я на стороне рабочих.

– Я вижу это, мадам, – сказал Джейс, – и поскольку отец уполномочил меня управлять этим бизнесом самостоятельно и идти своим путем…

– Надеюсь, ваш путь не разойдется с дорогой справедливости, – заметила миссис Джонс.

– Мой отец, – тихо добавила я, – которым ты, по твоим словам, восхищался…

– Это так, – сказал Джейс. – Все любили Жака Пеллетье.

– Он боролся за профсоюз, – заметила я, пытаясь воззвать к его былым чувствам ко мне и доброте и чести, которыми, как я надеялась, он был наделен.

Выражение вины на лице Джаспера сменилось грустью. А потом его, кажется, озарила какая-то мысль. Он просиял, словно это его собственная идея и его не натолкнули на нее старушка и юная девушка. Он с философским видом поднял вверх палец.

– Я безусловно выступаю за справедливость, – сказал он. – И у меня есть все полномочия начать переговоры с профсоюзом рабочих. И будь я проклят, если этого не сделаю.

Услышав эти слова, миссис Джонс вся рассыпалась в комплиментах.

– Вы, несомненно, чудесный юноша. Будущее нашей страны за такими лидерами, как вы. Вы образцовый американец. Лонаган и Объединенные горнорабочие свяжутся с вами немедленно, вместе с Дэном Керриганом, президентом местного отдела профсоюза. И тогда, мой новый друг, – сказала она как строгая учительница, – вы добросовестно проведете переговоры.

– Даю вам слово.

– Слова – начало любого дела, – сказала я, цитируя Джорджа Лонагана.

– Верно, – согласился Джаспер. – Я намерен действовать.

– Я здесь не для того, чтобы препятствовать вашему бизнесу, – заверила миссис Джонс. – Напротив, мы все молимся за ваш успех. Что ж, думаю, мы обсудили все, что нужно.

Она направилась к двери, и я последовала за ней.

– Сильви, – остановил меня Джаспер. – Можешь уделить мне минутку?

– Оставайся. – Слово миссис Джонс прозвучало почти как приказ. – А я побегу, пока «пинкертоны» не пришли и не швырнули меня за решетку.

Я осталась одна.

– Мне не терпится кое-что тебе показать, – сказал Джейс. Он с воодушевлением подвел меня к задней стене. Там висели чертежи, эскизы и диаграммы. Он указал на изображение солдата, стоявшего на высокой колонне. – Помнишь Дочерей Конфедерации? Мы выиграли большой контракт на памятник верному рабу. Ты же не забыла?

Я не забыла.

– Верному! – фыркнул он и указал на пьедестал, где значилось слово «Верность».

Там виднелся рельеф из человеческих фигур: рабыня с белым ребенком, привязанным к ее бедру, мускулистый мужчина с голым торсом, пашущий плугом землю. На спинах они держали возвышавшегося в вышине солдата Конфедерации с орлами и предательским диагональным крестом на флаге.

– Я пытался отменить заказ на эту пародию, – сказал Джейс. – Но поздно. Камень уже отправили. Но смотри, Сильви, вот противоядие…

Он показал мне другой рисунок, большого нарядного храма. На архитраве над главным входом было выгравировано: БЛАГОДАРНАЯ НАЦИЯ. Фонтаны и лабиринт садовых дорожек украшали территорию. Я подошла ближе, стараясь понять, что это за мифическое царство жареных жаворонков и справедливости, место воздаяния и гармонии.

– Мне пора идти, – заметила я, стараясь задеть его пренебрежением.

Джейс не заметил и заговорил быстрее, спеша объяснить свою задумку:

– Эту идею подал Калеб Грейди. А вдохновил его профессор Дю Бойс. Это Храм Благодарности. Хочу, чтобы его построили из нашего мрамора и поместили на Национальной аллее, чествуя поколения, построившие нашу страну и не получившие в награду ни гроша.

– Гм.

Моя вялая реакция не погасила его бредовый восторг. Он был горд и охвачен энтузиазмом, словно победил инфекционную болезнь. Продолжал болтать о колоннадах и фресках, а я стояла недвижно как камень, не желая поддаваться его мечтам и очарованию. Его совиные глаза улыбались мне, он так хотел поделиться со мной радостью. Что такого важного в каком-то памятнике?

Потом я вспомнила – и внезапно словно два потока воды слились вместе – незавершенный разговор, состоявшийся накануне.

«Тот парень-негр… его сын», – сказала К. Т. Чей сын, какой парень? Это была всего лишь сплетня. А может, и нет.

– Отец предоставил мне реальную возможность управлять этой компанией, – сказал Джейс. – И я намерен ею воспользоваться. Ведь что такое философия? Филантропия? Если это всего лишь идеи. Дела важны, не слова, верно?

– Не знаю, – сказала я. – Слова важны тоже.

Милая. Ангел. Дорогая. Я пыталась побороть воспоминания, смущенная тем, как сильно меня все еще влекло к Джейсу. Он стоял рядом со мной, излагая свои идеи, а я стыдилась грязи у себя под ногтями. Нужны огромные усилия, чтобы побороть многолетние уроки стыда.

– Слова – тоже действия, – заметила я. – Вели «пинкертонам» отпустить миссис Джонс. И позволь рабочим создать профсоюз. Не сиди здесь сиднем, воздевая руки к небу, ты ведь можешь…

– Сильви, – прервал он меня. – Вовсе не нужно так злиться.

– Правда? А что мне нужно делать? Мне пора идти.

Я повернулась к двери, но было поздно. На пороге возник герцог Паджетт и загородил выход.

– А, машинистка! Доброе утро! – поздоровался он. – Рад, что вы решили заняться полезным делом.

Вслед за ним появился полковник Боулз.

– Юная леди! Вижу, вы взялись за ум. Так Джейс нанял вас в качестве новой машинистки?

– Помнится, она печатает как молния, – заметил герцог.

Помнится, моего отца взорвали в вашем карьере. Этого я не сказала.

– Сильви? – заговорил Джейс. – Я собирался спросить тебя…

– Рад за вас, Сильви, – сказал Боулз. – Добро пожаловать на верную сторону.

Но я не была на верной стороне, я находилась в ловушке между конторскими столами, а выход был заблокирован. Джаспер выступил против этих двоих.

– Отец, – заявил он. – Я решил встретиться с представителями профсоюза и провести переговоры.

– Какого черта… – полковник Боулз отшатнулся.

– Это ошибка, – герцог ткнул Джаспера пальцем в грудь.

– Ты дал мне слово, – возразил ему сын. – Я принимаю решения. И я решил вести переговоры. Люди проголосовали за профсоюз.

Джейс послушал меня. Он проявил характер, эта ярость в нем мне нравилась.

– Мы только что выставили этих анархистов из города, – воскликнул полковник. – Они сторонние агитаторы. Эта женщина ужасна.

– Миссис Джонс очаровательна, – возразил Джейс. – Я встречался с ней и согласился на переговоры.

– Да что тут такое творится! – взревел герцог.

– Мамаша Джонс – ходячая неприятность! – взорвался полковник. – Она скармливает лживые сплетни болванам и истеричкам вроде этой ведьмы Редмонд, которая печатает всякое дерьмо так, словно это божественная истина. – Он покосился на меня. – Извините за мой французский.

Это не французский. Я успокаивающе улыбнулась ему в ответ.

Герцог Паджетт дрожал от негодования.

– Ты совершил непоправимую ошибку! Ты не сможешь поладить с этими людьми из профсоюза. Они уничтожат наше предприятие…

– Я собираюсь сделать это предприятие успешным как никогда, – посмотрел Джейс прямо в глаза отцу.

Мне понравился их спор и порадовала мысль, что я, вероятно, стала его причиной.

– Сын, ты ничего не понимаешь, – отрезал герцог. – Когда я впервые приехал в эти горы, здесь ни черта не было. Ни единой души.

Кроме людей племени юта. Я этого не сказала. Не упомянула и проклятие вождя Колороу. В тот момент мне хотелось, чтобы оно поразило герцога и полковника. Языки пламени и руины.

– Суть в том, что я начинал с нуля.

– При всем уважении, сэр, – заметил Джаспер, – разве у вас не было наследства?

– Сущая ерунда, – ответил отец. – Янки забрали все. Разрушили то, что создал мой отец.

Создали его рабы. В тот момент я поняла, что вся философия Джейса, будь то поддержка профсоюза или строительство Храма Благодарности, происходит от его конфликта с отцом. Это, безусловно, было связано с семейством Грейди и желанием исправить позорное прошлое, но больше с желанием Джаспера заявить о себе. Возможно, в этом мы были родственными душами. Ненавидели одно и то же – несправедливость, – но по разным причинам.

Его отец побагровел от праведного гнева.

– Я трудился с пятнадцати лет! Чтобы создавать! Не разрушать, как эти анархисты. Они хотят получить бесплатно то, что мы построили.

– Без компании у этих рабочих ничего бы не было, – заявил Боулз.

– Но, полковник, сэр, – тихо проговорила я, – без этих рабочих, таких как мой отец, здесь тоже ничего бы не было.

– Она права, – поддержал меня Джаспер.

Я почувствовала в сердце легкий укол гордости.

Герцог грозно посмотрел на нас и пошевелил челюстью из стороны в сторону, словно собираясь укусить.

– Послушай, – сказал он. – Мрамор – это красота. Красота не дается бесплатно. У нее есть цена. Ты не понимаешь рисков. Усилий.

– Честный, добросовестный тяжкий труд! – бодро воскликнул полковник.

– Проклятье! – добавил герцог. – Люди забыли, что такое добросовестный труд. Посмотри, что мы сделали для этих парней. Построили им чертовы дома. Школы. Целый город.

– А ты позволяешь этим анархистским крысам подрывать основные устои порядка, – заметил Боулз. – Этим неблагодарным паршивцам платят больше, чем другим рабочим где бы то ни было в мире.

Я откашлялась, но так и не произнесла: «Вы платите им расписками».

– Отец, – повторил Джаспер, – ты давал мне слово. Я только сказал, что проведу переговоры…

– Не смей… – заявил мистер Паджетт, поднеся палец к носу Джаспера.

В тот момент двое молодых людей в галстуках поднялись по ступенькам: чертежники пришли отчитаться по работе. Войти им мешали стоявшие в дверях начальники.

Я воспользовалась ситуацией и выскользнула наружу, пока охранник из «пинкертонов» почесывался и зевал: день явно казался ему скучным. Для меня же он был ослепительным предвестником нового. Я взглянула на свои руки, словно они чужие. Я едва узнавала себя в девушке, произносившей речь на верхушке горы и побратавшейся с великой матушкой Джонс. И еще Джордж чуть не поцеловал меня в лунном свете (или мне почудилось?) и назвал храброй. А Джейс поразился моей злости, но при этом защищал меня. Я убежала от него и его странного семейства и дышала свежим воздухом, словно мне было куда бежать.