Золочёные горы

Глава двадцать восьмая

Угроза забастовки равнозначна угрозе взрыва динамита в горах: может вызвать лавину разрушений. Но в «Рекорд» К. Т. была взбудоражена новостью из Каменоломен о создании профсоюза и обещанием Джаспера заплатить рабочим. И я удивилась, когда она велела мне не печатать речь матушки Джонс и не упоминать о засаде «пинкертонов» и незаконном аресте.

– Напечатав это, мы лишь спровоцируем новые неприятности. Мы не поможем этим людям и профсоюзу.

Я с облегчением согласилась, но это была ошибка. Из-за страха мы сами закрыли себе рот, и не осталось печатного свидетельства того, что великая матушка Джонс приезжала в Мунстоун и произносила речь, поднявшую на борьбу рабочих мраморного карьера.

К. Т. задумала «закопать топор войны» с Паджеттом. Она попросила об интервью у юного президента компании. К ее удивлению, Джаспер пригласил ее на дружескую беседу и устроил ей экскурсию по фабрике.

– Я иду встретиться с наследничком, – сказала она мне. – Хочешь присоединиться?

Я притворилась, что у меня кровь пошла из носа, и напомнила себе, что больше не имею дела с Паджеттами.

К. Т. вернулась после интервью с Джаспером возбужденная и изменившая свое мнение. Она печатала, бормоча:

– Это новая эра. Паджетт-младший начал переговоры с профсоюзом. Он обязался выплатить долг по зарплате. Это мыслящий юноша. Он читает книги. И он, конечно, весьма странный.

Он пьет. Ей я этого не сказала.

– Я ошибалась в нем, – вздохнула К. Т. – У него доброе сердце.

Я вспомнила это сердце и как дико оно стучало за худощавыми ребрами. Карамелька украла его у меня.

– Только, боюсь, он занялся тем, что ему не по зубам. Мягкотелому там долго не продержаться, – озвучила свой прогноз К. Т. – Полковник Боулз сожрет его и выплюнет косточки.

Она положила на мой стол книгу. «Души черного народа».

– Юный Паджетт дал мне экземпляр этого провокационного издания, – сказала она. – Его вдохновляет этот автор, доктор Дю Бойс, он прочитал мне целую лекцию про какой-то свой проект. Памятник, увековечивающий черную расу. Прелестно! Но вряд ли осуществимо. Если его когда-либо построят, твой друг Джейс обязался предоставить мрамор бесплатно.

– Он мне не друг, – возразила я.

Она ухмыльнулась. Книга осталась на наборном столе. Я похоронила ее под стопкой газет, там она и лежала, покрываясь пылью.

Через неделю после отъезда матушки Джонс из Мунстоуна меня обрадовала открытка от Джорджа. На лицевой стороне нарисован был цирк: наездница в наряде из перьев выполняла трюки. На обороте одно предложение, нацарапанное вверх ногами и задом наперед:

Сильви, я должен угостить тебя мороженым еще раз, прежде чем закончится лето. Твой собрат по бунтарству Дж.

– Лонаган очень мил с тобой, – заметила К. Т.

– Проныра! Ты ее прочла.

Она увидела, что я улыбаюсь. С той ночи, когда я произносила речь и мы гуляли под лунным светом, я не раз размышляла о Джордже Лонагане. «Собрат по бунтарству», – написал он мне. Была ли я для него товарищем? Кажется, да. Но при этом он был со мной мил. К. Т. это подтвердила.

– Плохо, что ему пришлось сбежать отсюда, – закинула она удочку. – Ты, должно быть, сожалеешь.

Я сожалела, но не заглотила приманку.

– А куда ему пришлось бежать?

– Вероятно, он сейчас вместе с матушкой Джонс на южных угольных копях, – предположила она. – В Тринидаде уже шесть недель идет забастовка.

Забастовка. В слове звучала острота опасности и непредсказуемость молнии. Оно нависало тем летом как темные тучи, несмотря на выплачиваемые время от времени компанией крохи от причитающегося жалованья. Каждый день вокруг сияла бесплатная красота, но роскошные пейзажи лишь питали стойкую боль в моей груди. Я выполняла свою работу и размышляла о деньгах, требованиях и уступках, работе для членов и не членов профсоюзов, кабальных контрактах и честных сделках. Почему нельзя честно вести дела? Я боялась насилия, которое могло произойти, устала от развязных мужчин. Я мечтала о летних ночах у реки, о моих инициалах, вырезанных на стволе дерева поклонником. Но кем именно? Это томительное хроническое состояние юности: поглощенность романтикой и ее поиски.

Газеты продолжали свой спарринг.

В ясные дни июля Джейс Паджетт и Карамелька отправлялись кататься на лошадях по улице Благоденствия в горы. Безмятежная Элен на сером в яблоках создании и Джаспер на кауром, кажется, жеребце. Я не очень разбиралась в мастях лошадей. У Карамельки был специальный костюм для верховой езды: бриджи и приземистый котелок, плотно сидевший на светлой голове. Как он держался? Может, его приколотили гвоздями. Я представила себе эту картину: как их вколачивают молотком прямо ей в макушку. Как-то днем я наблюдала за ними через окно в редакции «Рекорд»: они привязывали лошадей рядом, возле пекарни миссис Викс. Джаспер помог даме сойти вниз, подхватив ее на руки. Карамелька смотрела прямо ему в глаза, не отрываясь. Неудивительно, что она ему нравилась.

– Прекрати шпионить, – сказала мне К. Т. Она прервала работу и встала рядом со мной у окна. – Не трать время на этого парня.

Я попыталась сглотнуть комок, но не получилось.

– Сильви Пеллетье, – сказала она. – У меня нет дочери, но если бы была…

Вероятно, именно оттого, что дочери не было, что К. Т. жила совсем одна, она и взяла меня под крыло. Я сама тоже устала от одиночества и боялась остаться одна навсегда.

На улице влюбленные наездники направились в горы. Мадемуазель Элен сидела верхом с элегантно прямой спиной. А вот Джаспер болтался в седле, растопырив локти, как индюшка крылья. Он не был от рождения любителем дикой природы и не походил на жестких и сильных западных парней, брутальных красавцев, гордо расхаживающих по городу. По этой причине он меня и привлекал: напоминал экзотичную тропическую птицу.

– Чем скорее ты возьмешь себя за шиворот и заставишь выбраться из этого тупика, тем лучше будет для тебя, – сказала К. Т. – Если бы кто-нибудь сказал мне то же самое когда-то давным-давно, я была бы ему благодарна.

– Что ж, спасибо. – Я попыталась бы схватить себя за шиворот, как она советовала, не будь я намертво зажата в тисках ревности. – А какой тупик был у вас?

– С ним давно покончено, так что нет смысла вспоминать.

– Вам разрешено разнюхивать, а мне нет?

– Именно так.

– Вы же учили задавать вопросы.

– Забудь этого парня, он тупица с короной на голове.

– Вы же говорили, он мыслящий. И у него доброе сердце.

– Поживем – увидим. Кроме того, он тебя не стоит.

Она дала мне тот же совет, что и Инга, и пока я силилась ему последовать, Джаспер Паджетт проходил мимо меня по городу и дурачил меня странным прищуренным взглядом. Словно мы оба знали какую-то шутку. Может быть, этой шуткой была я сама.

– Приветики, Сильви. Чудесно выглядишь сегодня утром.

Его взгляд ранил меня словно скальпель. Мне не удавалось вскрыть этот нарыв, как я ни старалась переключить мысли на агитатора Лонагана и его гулкий смех, на открытки, присланные издалека. Я выкопала из горы мусора книгу про «Души» в надежде, что она прольет свет на эксцентричную сущность Джейса и на его пристрастия.

У Дю Бойса было французское имя, но в книге его объяснялись проблемы американского чернокожего населения, о которых я мало задумывалась до знакомства с Истер Грейди. Ее сестру продали и увезли. В книге было полно фраз, от которых у меня начиналась нервная чесотка. Я перебарывала себя и читала главу за главой, про цветной барьер и сыновей хозяев и рабынь. Эти истории расстраивали меня и раскрывали правду, которую мне не хотелось знать. Одна из них особенно меня растревожила: о черной женщине, которую изнасиловал белый мужчина. Читая об этом, я вспомнила сыновей Истер, таких непохожих друг на друга внешне. И перешептывания этого лета, порождавшие волну подозрений.

«Ведь Калеб…» – заикался тогда пьяный Джейс у реки. Все так говорят.

Ужас от мысли, как это могло произойти… был невообразимым. У меня не получалось отвлечься от мыслей о Паджеттах и Грейди, о слухах и правде. Если слухи правдивы, кто бы стал винить Истер за плевки в завтрак герцога. Мы защищаемся как умеем, а в этом случае такой мести явно было недостаточно. И теперь из-за денег ей пришлось вернуться в дом своего мучителя. Я молилась за Грейди, за успех их храброго начинания. Хоть и знала, что удача не на их стороне.

В середине августа наступил последний срок для начала забастовки, но рабочие так и не вышли, при этом решение конфликта также не было найдено. Что до других новостей, то Сюзи доложила в своей колонке следующее:

– Видела, как она садится на поезд этим утром, – заявила К. Т. так, словно делилась крайне важной информацией.

– Что с того? – спросила я нарочито небрежно.

В тот день я увидела Джейса: он шел по улице не слишком ровно. Увидев меня, прикрыл лицо, словно хотел спрятаться.

– Сильви, милая. – Он протянул мне руку.

– Ты пьян? – отшатнулась я. – В такой час?

– Да-с, – ответил он. – Прогуляйся со мной, ведь я… Ведь ты, – он повернулся к озеру, махнув рукой в его сторону жестом пловца, дав мне знак следовать за ним.

Не ходи, глупышка Сильви.

Но я не послушала советы ангелов благоразумия и последовала за дьяволом в виде шатающегося Паджетта, вообразив… что именно? Что он мгновенно переменится, став прежним очаровательным поклонником, и поймет все ошибки своего поведения? Мне этого все еще хотелось. Если я увижу хоть немного раскаяния, тогда уже решу, что с ним делать. Отвергнуть или прыгнуть в объятия.

На берегу озера горы отражались в воде вверх тормашками. Я вспомнила Джорджа и его открытку. Но увы, не из-за Джорджа мое нутро тоже было перевернуто вверх дном.

Джейс распростер руки, словно пытаясь обнять красоту вокруг.

– Прелестнейшее озеро, – воскликнул он, изо всех сил притворяясь трезвым. – Прелест-ней-шее!

– Не кричи, – осадила я. – Рыбу распугаешь.

– Прости, Сильвер. Я сам себя пугаю. – Он приложил палец к губам. – Тихо.

Мы сели на камень и наблюдали за краснокрылыми дроздами. Вода напоминала темный шелк, сминаемый ветерком. Я рисовала палочкой спирали на камне.

Джаспер вдохнул глубоко несколько раз и по-учительски поднял вверх палец:

– Моя причина. Объяснение. Причины. Хорошо?

– Причины? – переспросила я холодно. – Причины чего?

– Моего поведения, – ответил он. – Я действовал под впечатлением, что тебе не было… тебе нет дела до меня.

– Ведь ты предпочел другую.

– Ведь я не получил ни весточки от тебя, потому что ты не получила весточки, а потом письмо отправилось не по тому адресу и не попало ко мне, пока я поправлялся в Ричмонде, где мачеха всячески подталкивала меня к тому, чтобы я развлекал мисс Дюлак. В надежде, что это улучшит мое настроение и доставит удовольствие моему отцу, но…

Я прикрыла уши.

– Не хочу об этом слышать.

– И потом, правду говоря, у меня… есть недуг. Уныние, – он швырнул камешек боком в воду. – Видишь? Камень тонет. А потом идут круги. Думаю, ты об этом знаешь, милая Сильви. Из всех людей на свете. Разве нет?

– Ты говоришь бессмыслицу, Джаспер. Ты пьян.

– Недостаточно пьян. У тебя, случайно, нет в рукаве бутылки? Нет?

Он взял меня за руку и оттянул рукав, театрально пытаясь заглянуть внутрь.

– Прекрати, – я резко отдернула руку.

Он посмотрел на меня окосевшим взглядом.

– Я здорово набрался.

– Как и во всех других случаях, когда разговариваешь со мной. Или пишешь мне письма.

– О боже, я знал, – простонал он. – Что я там написал? Наверняка что-то постыдное. В тот период у меня бывали провалы. Целые вечера выпали из памяти. Приношу извинения даме.

Палочка, которой я чертила на камне, сломалась. Извинений было недостаточно. Требовалось более весомое искупление.

– Ты, Сильви, воплощенная невинность, – сказал Джейс.

– Не так уж я невинна, как ты думаешь, – возразила я.

– Я что пытаюсь сказать… Я пытался защитить тебя от… себя самого, ведь пытался? Ты не заслуживаешь мучиться от моего озадачивания… – Он ухмыльнулся. – Озадачения.

– Озадачества, – предложила свой вариант я. Мы рассмеялись над выдуманными словами. – Озадачество – место, куда ходят, чтобы изменить свое мнение.

– А озадачение – затруднение ума, отказывающегося меняться, – добавил он. – А ты когда-нибудь меняешь свое мнение? Или я безнадежен?

– Хм.

– Я не заслуживаю твоего сочувственного внимания, – он потянулся ко мне и тронул за мочку уха.

Меня пронзила неистовая дрожь.

– Сиди, где сидишь, – велела я, желая при этом совсем другого.

– Да, мэм. Простите. Я безутешно одинок. Я связался с волчицей, которая бросила меня выть от тоски.

– Теперь ты знаешь, каково это. Рада, что ты страдаешь. Надеюсь, твое сердце расколется как грецкий орех.

– А ты жестока.

– Не более, чем ты сам.

– Правда. Я пес, не стоящий обглоданной кости.

– Моего отца убили, а ты ни разу не спросил меня об этом. Так я расскажу сама: мою мать вышвырнули из города. Твои люди. Они выставили нам счет за похороны отца. А также за билеты на поезд и задолженность по аренде, выставили под дулами пистолетов…

Слова выскакивали резко, как удары кулака.

Он парировал их жалким бормотанием.

– Я не знал. Я смогу исправить. Я…

– Компанию оштрафовали на двести долларов за гибель отца: эти деньги она заплатила министерству труда. Ни единого цента не досталось нам. А у мамы башмаки дырявые.

Мне теперь было наплевать, что он узнает о дырках в нашей обуви или о дыре в моей голове, через которую вытекали остатки робости. Пусть знает, что Пеллетье жили в горах в доме, где разбитые окна заделаны картоном.

– Они выволокли ее и малыша из дома прямо в грязь, – продолжала я. – Мы всё потеряли. Я потеряла. Их отправили назад на Восток.

– О боже. Это невыносимо, – он вцепился себе в волосы. – Не знаю, как их остановить. Я говорил Боулзу уладить все с рабочими. Выплатить зарплату. Но он говорит, чтобы я оставил дела ему, что не умею управлять компанией. Меня называют размазней. По правде, мне плевать на прибыль и камень.

– Я тоже ненавижу камень, – заметила я.

– Мы ненавидим одно и то же, – с томительным сожалением произнес Джаспер.

Напоминание об объединяющих нас неприязнях еще чуть смягчило меня.

– Отец дал мне слово, – сказал Джейс. – Но начальник здесь Боулз.

– В отличие от многих людей, – заметила я, – у тебя есть средства делать что хочешь. Поехать куда пожелаешь…

Джейс запрокинул голову и взглянул на меня.

– Хотел бы я выбраться отсюда.

– Я тоже.

– Ты? Ты бы уехала… Куда бы ты отправилась?

– Подальше отсюда.

Он тяжело вздохнул.

– Я хотел сделать все правильно. Для всех. Я пытался! Как ты и сказала, хоть одну правильную вещь. Царство справедливости. На земле. Справедливость.

Краснокрылые дрозды вертелись и скакали на ветках деревьев, устраиваясь поудобнее. Джаспер, все еще пьяный, сплетал и расплетал пальцы. Над нами в ранних сумерках промелькнула какая-то тень. Пронеслась мимо.

– Хотел бы я улететь, – воскликнул Джаспер, указав в небо. – А ты? Мы могли бы стать птицами.

– Это летучие мыши, – заметила я. – Птицы дьявола.

– Точно, летучие мыши. – Он покатал между ладонями камешек. – Я не создан для бизнеса. У меня к нему не лежит сердце.

– Для меня новость, что у вас есть сердце. Мы обязательно напишем об этом в «Рекорд».

– Да, пни меня побольнее еще разок, – отозвался он.

– Неприятности – мелкие камешки.

– От кого-то я это уже слышал.

– От меня.

– Ах да, верно.

Джаспер швырнул камень в воду, круги ряби побежали по поверхности. Он улыбнулся тусклой перекошенной улыбкой.

– Если я попрошу тебя о помощи, ты поможешь?

– Смотря о чем речь.

– Что, если я попрошу ограбить банк? Или кого-нибудь убить? Например, меня. Ты могла бы избавить меня от моих несчастий. Оказала бы мне услугу.

– Не смеши, – я закатила глаза. – Ты слишком упиваешься жалостью к себе.

– Я упиваюсь жалостью… ко всему, – возразил он. – Мне жаль, что рабочие собираются бастовать и я не могу это остановить. И жаль, что погиб твой отец. А мой жив и здравствует и нарушает свои обещания.

– Ты не хочешь ему смерти, поверь мне.

Джейс постучал по лбу ладонью, словно пытался выгнать из нее демонов. Я не знала, что тот день был переломным для сына герцога Паджетта. Он не сумел убедить полковника уладить трудовой спор. Не сумел завоевать сердце вертихвостки. Не смог привыкнуть к костюму, в который пытался обрядить его папенька. Теперь ему надо было сшить себе новый наряд.

Я тоже потерпела неудачу: не понимала, найдется ли мне место в его новой реальности и кем он видит меня в своих планах.

Я все еще страдала от любовной лихорадки, вызванной поцелуями под луной, и надеялась использовать его растерянность в своих интересах. Скажи он снова: «Без тебя я пропаду» – и мы пошли бы вперед вместе, ненавидя одно и то же, сращивая сломанные кости и склеивая нарушенные обещания. Делая правильные вещи.

– Так чего ты хочешь, Сильви? – спросил он. Хороший вопрос.

Чего я хотела: всего, всего на свете. Алеющих отблесков солнца на горных вершинах. Жара, исходившего от Джейса. Глаза его сонно мигали. Я хотела не просто фантазий, я хотела невозможного.

– Хочу, чтобы все было по-честному, – заявила я.

– Да ты бунтовщица, Сильви Пеллетье. Меня это восхищает. Научишь меня этому.

– Мы недостаточно смелы для бунтарства, – рассмеялась я.

– Ты произнесла речь! – воскликнул он. – Тебя арестовали! Погоди немного. Я еще тоже всем покажу.

– Если ты всерьез говорил о революции, или как ты там ее называешь, то тебе надо что-то делать. Надо действовать.

– Сделаю, я обещаю. – Он улыбнулся мне. – Мы станем товарищами по анархии.

Он был вторым мужчиной, назвавшим меня товарищем. Разговор этот трудно было счесть нежным, но то, как он говорил, приковав ко мне взгляд, как раньше, делало звучание этого слова более сладким, чем дорогая или даже любимая. Я хотела бы услышать и эти слова. Но боялась его непостоянства и того, что он называл анархией. Боялась какого-нибудь безрассудства с его стороны.

– Истер Грейди сказала не обращать внимания на слова Паджеттов. Только на поступки.

– Я знаю, что делать, – заявил он, наклоняясь ко мне.

Я отстранилась. Карамелька уехала всего двенадцать часов назад, и вот он уже тянется ко мне.

– Пора идти. Скоро стемнеет.

– Стемнеет, – он вздохнул. – Я провожу тебя домой?

В голосе его сладость персиков и бурбон. Он встал на ноги, покачиваясь в безветренных сумерках. Предложил мне руку и помог подняться, потом развернул к себе, притянув слишком близко. Его дыхание согревало мне шею, рот был совсем рядом.

– Я помню тебя, – прошептал он. – Помню все.

Что бы он там ни помнил, это было туманно и ненадежно, он черпал воспоминания со дна бутылки. Я попятилась, отгоняя москитов. Небольшая утка приземлилась на воду. У поверхности шевелила ртом рыбина. Над головами порхали летучие мыши. Джаспер вздохнул.

– О, Сильви.

Мы направились обратно в город.

«Потерян и пропал навсегда», – пропел он кусочек мелодии прошлого лета. Я направила его на тропинку, ведущую к «Лосиному рогу», к его жилищу, в котором мне не было места.

– До свидания, – попрощалась я.

Но он еще не готов был расстаться со мной, как и я с ним.

Глава двадцать девятая

Через два дня профсоюз начал забастовку. Двадцать пятого августа 1908 года. Сотня камнерезов с фабрики и сотня рабочих каменоломни положили инструменты и вышли под открытое небо. Я стояла вместе с женщинами возле входа в цеха. Мужчины появлялись оттуда, глядя перед собой с вызовом, похожие на мальчишек, прогуливающих школу. Но как только они вышли за ворота, стали топтаться с сердитым видом и чертыхаться, готовые вспыхнуть как искра в сухой траве. Женщины били в горшки и громыхали жестянками, полными камней. Младенцы были привязаны к их спинам, дети постарше цеплялись за ноги. Дэн Керриган начал петь, и линия пикета присоединилась, словно хор уличных котов. Они пели песню «Америка»[112].

«Колорадо, это о тебе, темный край тирании, о тебе я пою».

Забастовки всегда похожи. Те же песни, те же причины. Те же надежды и чаяния. В те годы борьба и противостояние охватили все горные районы, города и равнины страны, где только имелись производственные предприятия или места добычи ресурсов.

Наша забастовка в Мунстоуне 1908 года давно забыта, затерялась в истории, как пуля, упавшая в снег. В то первое утро Дэн Керриган, возглавлявший линию пикетчиков, нес плакат с надписью «Разве Колорадо Америка?». Шериф Смайли повалил его на землю, наступил ему на руку и поломал кости. Тони Меркандитти подобрал плакат и понес вместо Дэна. Керриган поднялся на ноги и продолжал шагать с парнями, скандируя «пинкертонам»:

– Вы «шестерки», холуи, мерзкие костоломы компании.

Смайли перегородил ворота к фабрике. Его батальон головорезов со значками ходил от дома к дому со списком имен бастующих.

– Этот дом – собственность компании.

С этими словами «пинкертоны» выселяли семьи из хижин, выбрасывали мебель, кастрюли и горшки, одежду, картины и игрушки, иконы Иисуса, кровати и одеяла. Скидывали все в кучу. Миссис Санторини собрала овощи в саду, потом оставила белый предмет на ступеньках своего бывшего дома на улице Паджетт. Тухлое яйцо.

– Это я оставляю для criminali, – заявила она и ушла, забрав свой лук и морковку, завязанные в простыню. За ней гуськом семенили дети со сложенными в небольшие узелки пожитками.

Я написала обо всем, что видела. Люди потоком устремились вниз по дороге: настоящий исход евреев из Египта. Вагонетка была забита женщинами и детьми. Целые семьи направлялись через город в лагерь профсоюза, разбитый на ровной площадке горы Собачий Клык. Они катили ручные тележки, несли в клетках цыплят, вели на поводках коз. Дженкинс на своей повозке то и дело гонял в рабочий лагерь в горах: он просил за поездку пятак, но не всегда получал его.

Жаль, что у нас не было пленки для фотоаппарата. Я бы хотела сфотографировать этих женщин: гусиные лапки беспокойства на их лицах, привязанные к поясу дети вперемежку с пожитками. Малышка Клара Брюнер, вцепившаяся в свою куклу. Все это показывало, каков Джейс Паджетт. Видишь, что они делают? И где же он сам? Нигде не видно, только «пинкертоны» на посту и полковник Боулз в своем пыхтящем автомобиле, созывающий на совещание Гражданский союз.

Мы в «Рекорд» работали всю ночь. К утру слово ЗАБАСТОВКА сошло с печатного пресса, нога моя болела от педали. Я отправилась в железнодорожное депо, где семьи ожидали поезда: мужчины должны были остаться в городе одни. Там была миссис Санторини с детьми. Когда прибыл поезд, она подсадила каждого на ступеньки, потом долгим взглядом смотрела на склон, с которого мужчина махал ей шляпой.

– Addio, папа! – кричали дети.

Наблюдавший за ними «пинкертон» сплюнул на землю.

– Большевистские свиньи, – сказал он и добавил кое-что похуже.

«Если бы Джейс знал, если бы видел», – думала я. Революционер. Он не командовал происходящим. Командовал Паджетт.

– Твой друг Джейс Паджетт уехал в охотничий домик семьи со своим приятелем – шеф-поваром на поезде Паджеттов, – доложила К. Т.

Речь шла о Калебе Грейди. Хал Бринкерхофф из «Ласточкина хвоста» видел «Паджетта-младшего и негра» в сопровождении вьючной лошади.

– Вот и все переговоры. Халявщик сказал, что парень останется там, пока не набьет сумку новыми трофейными головами для своей гостиной. Вероятно, в нем внезапно проснулась любовь к лосиному жаркому.

Или к анархии. Что он задумал? Он мог поднять зарплату на доллар в день, просто урезав годовой бюджет на клубнику в «Лосином роге». И если он такой уж революционер, почему не сделал этого? Чем больше он сбивал меня с толку, тем больше я хотела заполучить если не его сердце, то хотя бы деньги. Отдать их всем людям в бастующем поселке. Деньги, а не конфеты. Разве не это предлагал он сам? И я не могла вообразить, что он задумал собственную месть, собственный вариант побега и отвел мне роль соучастницы.

Россыпь белых палаток виднелась на безлесном уступе пика Собачий Клык, единственном клочке местной земли, не принадлежащем компании. Им владел старатель, который бросил участок после неудачных попыток найти серебро. На склоне все еще чернел вход в его шахту, одну из многих, испещрявших Золоченые горы и безымянные цепи Скалистых гор.

Я вскарабкалась повыше посмотреть, как забастовщики собираются там продержаться. Профсоюз предоставил им палатки и печки, уголь и провиант. Все это поднимали домкратами с задней стороны горной гряды, где находился пик в форме резца, давший горе название. Помощь профсоюза поначалу настроила людей на праздничный лад. Оплата за забастовку составляла три доллара в неделю плюс доллар за жену и по пятьдесят центов за каждого ребенка. Они надеялись, что стачка выбьет им зарплату три доллара в день. Шахтеры в Криппл-Крик этого добились, почему им не получить то же самое?

Бастующие выкопали сортиры и канаву для подвода воды из ручья Собачий Клык. Работая, они напевали: «Мы идем, Колорадо, бороться за свои права» на мелодию «Боевой клич свободы»[113]. Они поставили палатку-столовую, палатку для хранения припасов и соорудили штаб профсоюза. Над ним реял американский флаг, а снаружи крепилась вывеска: «Объединенные горнорабочие Америки, единство и нерушимость», с изображением рукопожатия над лозунгом «Восемь часов».

Все, чего они хотели, – честную оплату труда и восьмичасовой рабочий день.

– Не так уж много мы просим: немного отдыха и оплату сверхурочных. – Керриган пришел в «Рекорд» с новым значком «ОГА» на лацкане. – Переговоры идут неплохо. Больше никакой мертвой работы. Оплата реальными деньгами, а не расписками. Скоро мы придем к соглашению.

– Они не уступят, – возразила К. Т. – Боулз? Никогда. Он противник профсоюзов.

– Нам придется бастовать недель шесть, не больше.

– Вам стоило выйти еще в апреле, – заявила она. – Вы идиоты, что прождали до конца лета. Боулз продержит вас там, пока не начнутся холода. Вы не выживете в палатках зимой.

– Спорим на четвертак, что все решится до того, как пойдет снег.

– Надеюсь, вы выиграете пари, – ответила К. Т.

– Тогда и посмотрим, кто из нас идиот, да, Редмонд? Мы их прижмем.

Керриган был преисполнен уверенности, и К. Т. напечатала про забастовку на первой странице. В первую неделю сентября мне пришла в голову блестящая идея напечатать знаменитый плакат профсоюза: американский флаг, на полосах которого написаны провокационные фразы: «В Колорадо отрицают свободу слова», «Корпорации коррумпированы», «Из Колорадо изгоняют членов профсоюзов». Я видела этот плакат в брошюре профсоюза.

– Давайте разместим его на первой странице.

– Это опасно, – с улыбкой заметила К. Т.

– Это искусство, – улыбнулась я в ответ.

– Это правда, – добавила К. Т. – Свобода слова.

Но плутократы называли это антиамериканским поступком. Оскорблением флага.

Плакат этот вызвал фурор в Теллуриде во время забастовки на золотых приисках в 1903 году. За его публикацию местную газету перетряхнули вверх дном участники Гражданского союза, владельцы бизнеса, и редактору пришлось бежать из города. Теперь в Мунстоуне это изображение стало еще одной динамитной шашкой в огромной куче взрывчатки, которую мы уже сложили под собой.

На следующий день после его публикации в «Рекорд» полковник Боулз пришел в пекарню, где я сидела с чашкой кофе и читала книгу Дю Бойса о душах. Я инстинктивно сразу спрятала ее. Идеи на ее страницах для таких людей, как полковник, казались угрозой. Он одарил меня улыбкой, от которой защипало во рту, и шлепнул нашей возмутительной газетой по прилавку.

Дотти подскочила от этого хлопка. Она засуетилась, поспешно наливая полковнику чашку кофе и лести в уши.

– Какая честь обслуживать вас, господин мэр! Я говорю всем жителям Востока, что наш городок затмит любое место на земле своей красотой.

– Вот слова, которые приятно слышать. Может, стоит говорить это всем посетителям? Прежде всего, вам не стоит обслуживать эту анархистку. – Боулз ткнул пальцем в «Рекорд», где был напечатан влекущий неприятности полосатый флаг. – Она несет ответственность за это святотатство.

– Вы имеете в виду Трину Редмонд? – с невинным видом спросила миссис Викс.

– Вы вправе обслуживать кого хотите, но знаете, что бывает, когда кормишь солитера?

– Он… съедает вас изнутри? – нервно хихикнула Дороти.

– Именно так, – полковник потеребил усы. – Этот город ваш дом. Ваш источник дохода. Сколько будет стоить ваша лавка, если ее махинации увенчаются успехом? Редмонд и ее юная подруга вредят вашим интересам. – Он указал на меня пальцем.

В то утро мне хотелось расплющить полковника и превратить в лист бумаги, а потом написать на нем все, что захочу. Может, когда-нибудь я смогу.

– Я всего лишь разносчица газет, сэр, – проблеяла я кротко, как овечка.

Когда мужчина думает, что ты простушка, он, скорее всего, отпустит тебя, не причинив вреда, и вряд ли поднимет на тебя руку.

– Что ж, юная леди, очень сожалею, – Боулз улыбнулся, словно милый старый дедушка. – Но ваша начальница – противница американских ценностей.

– Я не покупаю ее газету, – солгала Дотти Викс. – И обожаю читать «Патриот».

– Умница, – подмигнул ей Боулз.

Мы были слишком невинны и не осознавали опасности, крывшейся в его шутливых фразах, не чувствовали сдобренного сахаром яда. Полковник заплатил за хлеб настоящими монетами, зазвеневшими на прилавке. Потом наклонился ко мне и положил палец на изображение поруганного флага. И прошептал:

– Женщина-социалист хуже бешеной собаки.

На следующий день газета компании выпустила краткое объявление:

Эти угрозы отпугнули от нас половину местных подписчиков. Теперь не только Кобл из продуктовой лавки компании отказывался брать «Мунстоун сити рекорд». Хал Бринкерхофф сказал К. Т., что полковник Боулз советовал ему прекратить с ней дружбу. Вместо этого Хал стал заходить в редакцию покурить у печи. Они с Дотти Викс были преданными друзьями. Дотти отложила для меня зачерствевший хлеб, чтобы я передала его бастующим в лагерь у Собачьего Клыка вместе с газетой. Хал принес бутылку виски для Керригана.

– Огненная вода для поддержания огня в сердце.

Когда я вскарабкалась на уступ, дети из лагеря бросились ко мне и схватили за ноги.

– Сильви! – кричали они. – Dolci, dolci! Сладости!

Я не могла не купить им клубнично-лакричных леденцов и конфеты из патоки. Я раздавала их, а дети цеплялись за меня, как дикие котята. Я рассказывала им истории и пела любимую песню Кусаки «Аллилуйя, я бродяга». Я скучала по родным. Мне доставляла радость такая благотворительность с оттенком миссионерской праведности, как у Инги. Так я могла хоть что-то сделать правильно. Я протянула малышке Кларе лакричную конфету, а ее маме отдала черствый хлеб и экземпляр «Рекорд».

Фрау Брюнер обрадовалась хлебу, но газета ей была ни к чему. Для нее новость – то, что ее муж Густав поймал в силки десять куропаток. Она сидела у огня, на котором поджаривались на вертеле эти маленькие создания.

– В прошлом году ваш папа показать Густаву как делать петлю.

Она держала птичку за обмякшую шею, выдирая перышки и складывая в мешок, чтобы сделать одеяло для малыша. Наступила только первая неделя сентября, но по ночам уже на траве выступала изморозь, и на склонах горы Соприс уже забелел снег.

– Бедняжки, – сказала Дороти на следующей неделе, передав мне еще больше хлеба. – Скоро в этих палатках станет жутко холодно. Как они переживут зиму?

Но наблюдались признаки того, что бастующие не продержатся долго, что стачка завершится провалом, потому что карьер и фабрика продолжали работать без них. Слышались лязг и гудение из цехов, и видно было, как камень спускают вниз на вагонетке.

В «Рекорд» мы написали о политике компании продолжать деятельность:

Штрейкбрехер. Слово царапало, как запекшаяся корка на ране, а мои раны отказывались затягиваться. Джейс Паджетт, по всей видимости, отрекся от данного мне обещания. Отречение казалось заманчивой идеей. Я бы удалилась в монастырь, существуй хоть один без монахинь. Место, где я перестала бы пережевывать мысли о своем романе и сбежала бы от всех этих «пинкертонов» и штрейкбрехеров.

Так называемые команды на замену стали прибывать на третьей неделе стачки, их привозили поездами по ночам. Дэн Керриган пришел в «Рекорд» и сообщил о начавшемся вторжении.

– Кучка иностранцев доставлена из Цинциннати, и еще несколько цветных прибыло из Техаса. Шериф соорудил для них целый охраняемый загон.

– Боулз начнет их обучать, – сказала К. Т. – И отслеживать перебежчиков.

– Среди нас не будет перебежчиков, – с угрозой в голосе произнес Керриган. – Ни один человек не пересечет линию пикета. – Белки его глаз покрылись красными прожилками.

– На этом этапе творятся мерзкие вещи, – заметила К. Т. – В Викторе «пинкертоны» разбили печатные станки. В Криппл-Крик бросили редактора за решетку.

– Им было бы на нас наплевать, если бы мы не печатали… – вмешалась я в разговор.

– Мы будем печатать, – резко обернулась ко мне К. Т. – Ясно?

Ее грубый тон уязвил меня. Я отвернулась к сортировочному лотку и не заметила страха в ее глазах. Вскоре она подошла и положила руку мне на плечо.

– Прошлой весной я не дала ход истории про матушку Джонс, – сказала она. – Подумала, что с новым начальником Паджеттом мы можем достичь определенной гармонии. Но ошиблась. Теперь нужно, чтобы мир узнал о том, что здесь происходит. Моя газета не зря называется «Рекорд»[114]. Я оплачу тебе билет домой в любое время.

– Спасибо, К. Т. Я остаюсь.

«Домой», сказала она. А где был мой дом? Мама писала письма из Ратленда о погоде и ценах на пряжу. Генри устроился на лето работать на склад пиломатериалов. Она не могла удержать Кусаку на одном месте. «Молимся за тебя, – писала она. – Кюре спрашивал, не хочешь ли ты принять в скором времени обет в монастыре Монпелье».

«Я скорее умру» – этого я сообщать ей не стала. Дьявол крепко держал меня за горло. Именно так решила бы моя мать, увидев то, что я здесь писала, о подлых штрейкбрехерах и ищейках, и печатала в газете. Теперь я уже знала, что К. Т. не посланница дьявола. Ее сопротивление больше не шокировало меня. Зато вызывало отвращение упрямство полковника, не идущего на переговоры и не желавшего поднять зарплату и укоротить рабочий день. И шокировала жестокость «пинкертонов». И только мы – маленькая двухстраничная газетка – рассказывали о безобразиях, творившихся в истории городка Мунстоун.

Думаю, за этим я и осталась. Чтобы поведать о них.

Каждый вечер мы подтаскивали наборный стол к дверям, чтобы загородить ее, «если головорезы явятся за нами», как сказала К. Т. Ночами я по большей части бодрствовала в своем чулане и слышала, как она расхаживает наверху, разговаривая с котом Блевуном. В темноте я напевала мелодию, чтобы заглушить ее шаги и отогнать мысли об угрозах «пинкертонов» и замерзающих в лагере детях. Хуже всего мне мешало сплетение в моей голове двух мужчин. Джейс Паджетт стоял на берегу озера и твердил: «Я тебя помню», – потом исчезал на склонах холма, чтобы убить лося и съесть его сердце. Второй, Джордж Лонаган, посылал сентиментальные открытки с надписями задом наперед.

Застрял в долине до октября. Придется угостить вас горячим ромом с маслом вместо мороженого.

На той открытке была изображена долина Чистилище в Колорадо. Название словно несло в себе послание. Джордж пребывает в чистилище, Джейс в диких лесах. А все остальные находятся в тупике.

Забастовка продолжалась, сентябрь подходил к концу. Палаточный лагерь профсоюза был наполнен суетой. Женщины варили суп, вязали носки, вывешивали на просушку белье. Они организовали занятия по Библии и уроки английского. Дети приносили хворост и воду. Мужчины строили баррикады и посменно ходили наверх в город стоять в пикетной линии и петь профсоюзные песни. Они скрывались от рыскавших повсюду «пинкертонов», чтобы избежать ареста по обвинению в «нарушении границ собственности» и «бродяжничестве». Они устраивали собрания у костра. Когда ветер дул в правильном направлении, сквозь темноту пробивались звуки их аккордеонов и тамбуринов. Я засыпала под мелодии, продолжавшие звучать во сне: «Издадим боевой клич профсо-ю-ууууу-за».

Как-то утром прямо перед рассветом меня разбудили громкие крики на улице у редакции «Рекорд». Кто-то звал на помощь. Я подглядела из темноты через окно: «пинкертоны» тащили за руки двух мужчин, подталкивая их полицейскими дубинками.

– Отстаньте! – кричали арестованные, рыча и чертыхаясь. Голос одного из них был мне знаком. – Отвалите!

Это был Оскар Сетковски.

– Помогите, проснитесь! – вопил он. – Сильви!

Потасовка происходила прямо у дверей «Рекорд», и Оскар звал меня.

– Сильви!

Карлтон Пфистер и другой «пинкертон» повалили двух пленников в грязь и боролись с извивавшимся ужом Сетковски. Он плевался, царапался и чертыхался. Я мысленно подбадривала Оскара. Отлупи их. Отколошмать.

Он высвободился и рванул в темноту. Один из «пинкертонов» погнался за ним, пока Пфистер отчаянно боролся с другим парнем на улице.

– Чертов мигрантишка. Заткнись, – Карлтон ударил его по голове и сунул в рот кляп, потом потащил его по улице.

Я сидела в темноте, трясясь от ярости, когда раздался стук в дверь.

– Впусти меня, Сильви, пожалуйста, – прошептал снаружи Оскар.

Когда я открыла, он ввалился внутрь, тяжело дыша, лицо было в крови.

– Спасибо. Они гонятся за мной. А мне негде… спрятаться.

Не зажигая свет, я помогла ему вытереть лицо и сделала повязку.

– Я бегаю быстрее этих проклятых «пинкертонов». Видела меня?

– То, что они сделали, ужасно, – воскликнула я. Лицо его было покрыто синяками, изо рта шла кровь. – Прости, Оскар. Но тебе лучше бежать куда-нибудь подальше. Здесь тебя найдут. Лучше по задворкам, не ходи в сторону депо. Двигайся по восточной тропе и проберись в лагерь до рассвета.

Я дала ему старую шляпу для маскировки и вывела через заднюю дверь.

– Ты же любишь меня, правда? – подмигнул он мне. – Ты меня спасла.

– До свидания, Оскар, – попрощалась я. – Держись подальше от станции.

Но сама я пошла именно туда. Оделась и последовала за Пфистером и его дружками. Никто не заметил бы меня в темноте. Просто девчонка. Еще не добравшись до железнодорожной платформы, я услышала шум и возню: «пинкертоны» засовывали мужчин в поезд. Я стояла в тени и наблюдала.

– Отвалите!

Этот голос. И шляпа. Они снова поймали Оскара. Он извивался и крутился как угорь, чертыхаясь. Охранники засовывали людей в багажный вагон. Поезд отправился, увозя Оскара Сетковски и еще пятерых забастовщиков вниз. «Пинкертоны» отряхнули пыль с рук. Шериф Смайли вышел из билетной кассы и зажег сигарету.

Я приблизилась к нему.

– Извините. По какой причине вы арестовали этого человека?

– За болтливый рот. – Смайли выдохнул струю дыма. – И незаконное проникновение.

– Куда?

– Приказ компании. Выгонять всех прогульщиков. Железная дорога увозит их бесплатно.

– Эти люди – работники карьера.

– Больше нет.

– Оскар живет там.

– Когда судья в Гиннисоне завершит рассмотрение его дела, он сможет купить билет и вернуться.

– За восемнадцать долларов? – воскликнула я. – Как он сможет это себе позволить? Я его знаю…

– Не сомневаюсь… – ухмыльнулся Смайли. – А хочешь со мной познакомиться?

Я бы хотела знать, как тебе живется с твоей гнилой душонкой. Я попятилась, представляя, каково было бы выколоть ему глаза карандашом: его белки лопнули бы, как налитые кровью виноградины.

Трина Редмонд ждала меня у двери в ночном халате, положив руки на бедра.

– Что тут происходит? Где ты бродишь в такую рань?

– Они выслали шесть человек на утреннем поезде. Я не смогла их остановить…

– А что ты собиралась сделать, Пеллетье? Вежливо их попросить? Опиши все.

– Я не делала записей.

– Ну и что? Ты же все видела, напиши, – сказала она. – Если не боишься, конечно.

Я боялась. И она тоже.

– Это безрассудство… – заметила я.

– Безрассудство – бросаться в ночь за этими преступниками. О чем ты думала? Но это было храбро. Теперь напиши об этом.

– Вы уверены, К. Т.? – спросила я. – Ведь если мы расскажем, что произошло…

– Это наша работа, – ответила она.

Она не сводила с меня глаз, пока я не села за машинку.

Я описала все. Потом вычеркнула ряд предложений. Убрала имя Оскара, чтобы не причинить ему еще больше неприятностей. И хотя я тщательно выбирала слова, история осталась прежней. И я все еще боялась ее публиковать, словно преступлением и «нарушением границ владений» было предать огласке правду, очевидцем которой я стала.

– В твоих жилах все же есть типографская краска, Пеллетье, – сказала К. Т., прочитав текст.

Мне приятно было это слышать. Похвала К. Т. стала живительной влагой для поникшего ростка моего духа. Я стала верить, что могу стать настоящим репортером. К. Т., похоже, тоже так считала. Она показала мне донесения Иды Тарбелл о махинациях «Стандард ойл» для журнала «Маклур», политические статьи Коры Ригби в «Нью-Йорк геральд» – эти примеры меня вдохновляли.

Но ее заголовок «Незаконные депортации» заставил мое сердце сжаться. Я предпочитала, чтобы пальцем показывали другие. Обвинять было опасно.

– Не ставьте там мое имя.

– С ума сойти! – воскликнула К. Т. – Ты видела то, что видела, и слышала то, что слышала. Писать об этом – и свидетельствовать! – вот задача четвертой власти. Не можешь этого делать, значит…

Значит, ты не репортер. Но вслух она этого не сказала.

– Хорошо, печатайте, – согласилась я.

Но в ту ночь К. Т. ходила взад-вперед у меня над головой, а утром сказала:

– Ты права. Не будем ничего печатать на этой неделе. Вдруг они придут к соглашению.

– Мы должны опубликовать статью!

После моих малодушных колебаний накануне теперь я уговаривала ее отдать текст в печать. Но у К. Т. на уме были другие заботы.

– Я получила телеграмму от сестры, – сказала она. – Ее муж болен и долго не протянет. Мне придется ехать в Денвер. Не хочу, чтобы ты издавала газету в одиночку. Просто корми кота и держи оборону.

Она надела шляпу и сунула мне стопку корреспонденции.

– Рассортируй это, если не трудно.

Она уехала на дневном поезде.

Держи оборону. Неужели ожидается осада? Оставшись наедине с котом, я занервничала и поняла, что скучаю по К. Т. Печатная машинка молчала, не звенел дверной колокольчик. В последнее время никто в городе не посещал красную анархистскую ведьму-лесбиянку и ее разносчицу газет. Я сортировала почту в такой рассеянности, что чуть не пропустила письмо, адресованное мне, со штампом «Лосиного рога». Почерк был мне знаком.

Мистер Дж. К. Паджетт просит вас почтить своим присутствием ужин в «Лосином роге» в 7 часов вечера 1 октября 1908 года.

Я чуть не хлопнулась в обморок. По какой причине Джейс Паджетт приглашал меня, отвергнутую секретаршу? Возможно, компания решила подкупить меня в интересах «Патриота», соблазнив роскошью и изысканной едой. «Тебя прельщает роскошь, моя милая?» – спросила тогда матушка Джонс. Я уже представила себе меню, подносы с фруктами, паштеты и ростбиф. Роскошь превращает людей в рабов. Я оказалась в ловушке: осторожность спорила с чертом, перешептываясь у меня на плече.

Осторожность: «Не ходи. Сохрани свою гордость».

Черт: «А какой от этого вред? Подумай о круассанах с маслом. Игристом вине».

Осторожность: «Тебе нельзя общаться с этими знатными грабителями. Они выселили твою семью».

Черт: «Вишни мараскино. “Вдова Клико”. Поцелуи».

Ох, поцелуи. Я все еще думала об этом. Колонка советов Беатрис Фэрфакс недавно предупреждала о «животном притяжении». Его часто принимают за любовь.

«Держись подальше», – говорила осторожность.

Но я ее больше не слушала. Я пойду на ужин. Хотя бы напишу отчет для «Рекорд» о милом празднике в «Лосином роге»: огромный зал, залитый светом. Гости, обедающие нектаром и сахарными сливами, в то время как их хозяин задолжал тысячи дублонов своим изнуренным рабочим. В конце сияющую публику порадовали музыкой планет, каждого приглашенного помазали кровью погибших горнорабочих, а еще их обмахивали веерами слуги в тюрбанах.

Как бы я смогла отказаться от приглашения? Ни на секунду мне не пришло в голову, что карточка нежно-молочного цвета в моей руке – приглашение от сумасшедшего (или нет?) к соучастию в преступлении.

«Мисс Сильви Мария Тереза Пеллетье с удовольствием принимает ваше приглашение…» Я написала ответ в официальном стиле и отправила по почте. На той неделе, вместо того чтобы страдать из-за голодных семей, замерзающих в поселке, я занимала себя изнуряющим женщин вопросом: что надеть. Выбор был между дерюгой и ситцем. Старый темно-синий костюм Адель или слишком официальное шелковое зеленое платье, оставленное мне Ингой. Последнюю неделю сентября я провела в поисках решения дилеммы в сфере моды. Графиня учила меня, что неправильный наряд выдает твой статус в человеческой иерархии, которую изобрели королевские особы, чтобы поддерживать свое превосходство.

В конце концов я обшарила все карманы. В лавке компании мистер Коббл следил за мной, словно я могла что-то свистнуть. На вешалке с женскими нарядами я нашла чайное платье кобальтово-синего цвета. Оно казалось непрактичным, но пуговицы впереди вскоре оказались полезными для того, чтобы спрятать украденное, правда не у Кобла. Не имея времени обратиться к портнихе, я заплатила шестнадцать долларов наличными. Когда я отсчитала это состояние в руку Кобла, он самодовольно улыбнулся.

– Чудесный наряд, – заметил он. – Не знал, что анархистки одеваются к чаю.

Я представила, как кладу монетки на его закрытые мертвые глаза.

– Истер? – Я увидела ее, проходя со своей покупкой мимо станции.

Она стояла там одна, без привычной формы, одетая в бархатную юбку темно-вишневого цвета и такой же пиджак. На голове шляпа с пером, в руках чемодан.

– Вы уезжаете?

– Я закончила свою работу у них, – сказала она без улыбки.

– О, Истер. Мне жаль. Куда вы направляетесь?

– В Дирфилд. В округе Уэлд не будет так холодно, как здесь, с этими ледяными людьми.

Лицо ее задергалось, глаза увлажнились.

– Вы в порядке? Что случилось?

– Я сказала герцогу Паджетту: убирайся к черту, – воскликнула она. – Прямо в лицо. Надеюсь, он попадет к дьяволу.

Что ж, для нее так лучше.

Истер устроилась в багажном вагоне, положив шарф на ящик и сев на него, хотя половина пассажирского вагона пустовала. В охватившем меня смятении я осознала, что закон запрещает ей там сидеть.

Что ее подтолкнуло? И хватит ли у меня когда-нибудь духу велеть кому-то из Паджеттов убираться к черту? А пока я была приглашена на ужин в их замок.

Вечером первого октября я заколола волосы шпильками и украсила уши клипсами из зеленого стекла. Кое-кто сказал бы, что я их украла. Но я ничего не крала, пока еще нет. И в испещренном пятнышками зеркале предстала другая Сильви, вымытая и припудренная. «Allez-y, иди», – сказала я ей. Хватай свой шанс.

Вместо этого я отхватила кучу неприятностей. Не мелкий камушек, а огромный булыжник.

Глава тридцатая

Сила сродни гравитации тянула меня по дороге, ведущей к «Лосиному рогу», словно вагонетку без тормозов. Меня подгоняли жажда триумфа и мести. На этот раз я покажу Паджеттам… что именно? Что я не никто. Что мне причитается. Я шла, зная слишком хорошо, что, если у вагонетки отказывают тормоза, лучше спрыгнуть и надеяться, что выживешь, либо держаться крепко и молиться, чтобы она спустилась вниз целой.

В тот вечер в «Лосином роге» у меня была возможность спрыгнуть.

Дорога к особняку была слишком длинной для хрупких туфелек, и я несла свои в руках, а на ногах под платьем были надеты ботинки со шнуровкой, как у настоящей жительницы гор. Я завернула ботинки в кусок ткани и прошла по проезду к особняку в нежных туфельках. Фальшивая принцесса. Добрый вечер, мистер Наджент. Bonsoir, mesdames, messieurs. Я отрепетировала свой приход и позвонила в дверной звонок.

Но дверь отворил не мистер Наджент.

– Сильви! – Джейс взял меня за руку и наклонился, чтобы поцеловать в щеку, но вместо этого прижался к губам, обдав запахом джина. – Excusez.

Он заговорил о погоде. «Чудесный вечер, так рад тебя видеть». Я прошла за ним в зал с люстрами, ожидая услышать шум разговоров и увидеть ослепительных гостей, рассевшихся на диванах.

Но никого не было. Камин не горел. Лампы тоже.

– Я слишком рано? – спросила я. – Что-то перепутала?

– Нет-нет, проходи сюда. – Джейс повел меня в кухню, где тоже было пусто. – Обойдемся без формальностей.

Тревога пробежала по нервам. Кто еще находится в доме? Неужели мы здесь наедине? Люди всегда болтают. Пойдут слухи, что я безнравственная женщина или того хуже. Что задумал Джеймс? Позвольте попросить вас о помощи. Он налил вина и поставил на стол два бокала. На печи булькал горшок, аромат соуса и смущение наполняли кухню.

– Джаспер… ты готовил?

– Жаркое из сердца лося. Фирменное блюдо Кэла. Вы же встречались с Калебом прошлым летом?

– Кэл здесь?

– Мы только что вернулись с охоты, с перевала Приттимена. Сейчас он отправился по делам с моим отцом. Уехал на «Рассвете» вниз по склону. Старик направляется на Восток. Надеюсь, ты не против, что я пригласил тебя, воспользовавшись обстоятельствами. Только посмотри, – он поднял крышку с горшка и вдохнул. – Здесь два сердца. Я пристрелил одного лося, а Кэл второго.

Мое сердце тоже томилось сейчас на огне. Я выпила полбокала вина, чтобы успокоить нервы, и стояла замерев, пока Джейс носился вокруг, стучал ложкой и нарезал хлеб.

– Не знала, что ты умеешь готовить.

– Я готовлю на костре, это мой единственный практический навык. Кстати, Истер отправилась обратно в округ Уэлд, на этот раз навсегда. Так она сказала. Судя по ее виду, она этому рада. И настроена решительно. Наша дорогая Истер не вернется. Этим летом я уговорил ее приехать, предложив больше денег. И подкупил Кэла, чтобы он тоже вернулся. Маркус и Джон Грейди не соблазнились. К несчастью, они убедили Истер возвратиться к ним.

«Истер сама сделала такой выбор, – сказала я про себя. – Она велела твоему отцу убираться к черту».

– И она уехала, и Инга уехала. И Надженты тоже. Мой старик уехал. Следующим меня покинет Калеб. У него есть план основать университет!

– Университет?

– Хочет назвать его Университет Дю Бойса. Но ему нужны наличные, так что он, возможно, еще задержится. Отец сохранил за ним его прежнюю работу на поезде.

Вспомнив свою прежнюю работу, я осторожно поднялась и стала накрывать на стол. Вилка, ложка, нож. Оружие, на случай если оно мне понадобится.

– Мамзель, – пробормотал он, придерживая мне стул.

Он подавал тарелки, перекинув через локоть белую салфетку и подражая мимикой миссис Наджент.

– Pour vous, – сказал он на своем ломаном французском.

Возможно, несмотря на странные обстоятельства, я все же получу удовольствие от этого вечера. От сердец лося и густого темного соуса шел пар, на поверхности, как маленькие буйки, плавали луковки.

– Джейс, – сказала я наконец. – Что происходит?

– Постой! Свечи! – Он в приподнятом настроении выскочил через двустворчатую дверь и вернулся с серебряными канделябрами. – Пообещай не глотать пламя на этот раз. Насколько я помню, у тебя пристрастие к огню.

Так ли это? Не в силах что-либо проглотить, я сидела настороже.

Джейс поднял бокал.

– Тост за Сильви Пеллетье. Глотательницу огня, вдохновившую меня стать революционером.

– Я тебя вдохновила?

– Да. Ты сказала, что смотришь на поступки. Не на слова. Сказала: «Делай что-нибудь». – Он поставил бокал, пламя свечей отражалось в линзах его очков. – Так что начнем с заголовка. Зачем я пригласил тебя.

– Хочешь, чтобы я написала историю для газеты?

– Не эту историю. Нет. Новость такая: я уволен.

– Но ты же главный. Как… Ты уволил сам себя?

– Я ухожу из принципа, – сказал он. – Продал все свои акции полковнику Боулзу.

– Какого принципа? – воскликнула я. – Как же забастовка? Люди вышли на нее много недель назад. У них проблемы…

– Боулз предложит им только кабальный договор. Парни его не подпишут. Мне запрещено уступать даже на пятак или полчаса. Я пытался и проиграл. Я ухожу.

– Джейс. А как же твой проект? Все твои планы? Твое обещание?

– Проблема как раз в обещании. Когда я сказал, что разрешу переговоры с профсоюзом. Катастрофа. Старик говорит, что я предаю память своих предков.

Джаспер кипел от ярости, оказавшись пленником в этой трясине прошлого.

– Но ты же был боссом! Ты мог… все равно продолжать!

Джаспер давал клятву сделать все правильно ради работников, ради погибшего Жака Пеллетье, а теперь он сам казался погибшим, почти пропавшим человеком. Я заламывала пальцы от растерянности, стараясь заглушить разочарование. Где же струнный квартет? Кусочки масла в форме роз? Стачка зашла в тупик. Лагерь у Собачьего Клыка не переживет зиму.

– Ты обещал, – сказала я с обидой, уже слегка захмелев.

– Я все тебе возмещу, и ты больше не будешь на меня злиться. Никогда. Что до твоего отца, Сильви… Мне его очень жаль, он был хорошим человеком.

Мы сидели на кухне «Лосиного рога» и размышляли о наших таких разных отцах. Вино и свечи смягчали остроту атмосферы. Какой-то ток перетекал в этой тишине от Джейса ко мне. Выражения наших лиц менялись, мы обменивались через стол взглядами, словно пробовали на ощупь температуру жидкости. Между нами вновь ощущался жар. Пламя прошлого лета, возникшее у реки, снова снедало меня изнутри. Он улыбнулся мне просительно. Он ждал прощения.

– Чего мой старик не понимает, – добавил Джейс, – видишь ли, мой памятник – это не пропаганда лжи насчет верности – это дань самопожертвованию и храбрости рабов.

Это слово сорвалось с его губ как тяжелый камень.

– Это было давно, – заметила я, занятая мыслями о несправедливостях сегодняшнего дня.

– Это живет в памяти! – воскликнул он в порыве гнева. – Миллионов. В памяти Истер. Моего отца. Он родился владельцем людей. Даже будучи малышом, он владел человеческими существами. Моя мать умерла, а Истер была – я должен ей по гроб жизни. Пусть даже мой отец…

Джаспер отвернулся. В воздухе тяжелым грузом повисла его неоконченная фраза.

Как зачарованная, я в ужасе наблюдала, как он заикается, пытаясь осознать преступление отца. Невыразимым было слово, которое он хотел подобрать, чтобы скрыть чудовищную правду. Лосиные сердца остывали, мы к ним едва притронулись. Пар поднимался от них, словно туман разочарования. Джейс проткнул вилкой прозрачную луковицу.

– И теперь, – сказал он, – этот человек жалеет для них жалкий кусок его драгоценного мрамора.

– Это прошлое, – повторила я.

– Эти люди не оставят его в прошлом! – крикнул он. – Отец не оставит. У нас уже двадцать контрактов на памятники солдатам-конфедератам в десяти штатах. Тонны мрамора. Стоимостью в миллионы. Его подруги из загородного клуба машут флагами побежденных и долларовыми купюрами. Моего отца волнуют лишь деньги.

– Моего отца они тоже волновали, – заметила я, пытаясь уколоть его чувством вины. – Эти люди рассчитывают на тебя. Ты дал им слово…

– Сильви… я пытался. Правда. Но Боулз не расстанется даже с ломаным грошом. – Джейс насадил луковичку на зубчик вилки, словно голову врага, и сердито махал ею в воздухе. – На прошлой неделе Истер попросила отца о помощи, чтобы Кэл мог основать свой университет. Знаешь, что ответил старик? Сказал, что сделал достаточно. Для Калеба. Вот почему она так поспешно уехала.

– Так сделай что-нибудь сам, – сказала я. – Помоги Калебу.

– Я пытался. Отец отказался обсуждать это со мной, как и мой план, – с горечью ответил Джейс. – Весь мрамор пойдет на памятник предателю Джонни Ребу.

– Так что с забастовкой? – не унималась я, но на уме у Джейса был только мрамор.

– Доктор Дю Бойс не смог получить место даже на проспекте Монументов в Ричмонде, не говоря уже о Национальной аллее. Ему повезло, что Белая лига не линчевала его за такое предложение.

– Дю Бойс? – переспросила я. – Я прочла его книгу.

– Правда? – Глаза Джейса загорелись, и он наклонился ко мне через стол. – Знаешь что? Мы родственные души. Ты правда ее читала?

– Мисс Редмонд дала мне свой экземпляр.

– Мисс Редмонд – большевичка, это несомненно, – сказал он. – А профессор Дю Бойс – угроза. Отец называет его дерзким и отказывается читать его книгу. Он говорит, что я нездоров и нахожусь под влиянием анархистов. Он отказывается признавать меня своим сыном.

Он выпил еще и пробормотал:

– Я не единственный сын, которого он не признает.

Он кинул на меня быстрый взгляд, хотел увидеть, поразило ли меня сказанное. И понял, что нет.

– Почему бы тогда не отправить мрамор семье Грейди? – спросила я раздраженно. – Подари его их городу или что-то в этом роде.

Позже он заявил, что мое предложение побудило его действовать, хотя в тот момент отверг его.

– Отвезти тонны мрамора так далеко, аж до округа Уэлд? Невозможно, – фыркнул он.

– Хватит вина, Джейс. Ты так не думаешь?

– Я вообще не думаю! Я действую! – Он поднялся. – Ты же говорила о действиях. Мы должны действовать! Пойдем со мной.

Куда? Он мог наброситься на меня, или убить, или показать мне труп своего отца. И все же я пошла, увлекаемая вниз по лестнице любопытством и рукой Джейса Паджетта.

– Идем, идем.

Напевая, словно безумный, он тащил меня в кабинет своего отца.

– Джаспер, – заметила я, – мне здесь не место.

– Я тебя пригласил, значит, место.

Он повернул к тому сейфу в углу со стальной дверью и позолоченной эмблемой на ней. Протянул мне клочок бумаги из кармана, тихо насвистывая.

– Прочти мне цифры.

– Джейс, это неправильно.

Он собирался открыть хранилище. И мне мучительно хотелось, чтобы он это сделал. Я прочла вслух комбинацию. Он покрутил ручки. Ему понадобилось три попытки, я снова и снова произносила цифры, а сердце колотилось как бешеное. Это было неправильно, но захватывающе.

– Не волнуйся, – пробормотал Джейс. – Это всего лишь деньги. Бояться нечего. Там их много.

– Много? Но компания на грани банкротства! Долг работникам… – прошептала я, заикаясь, в горле у меня пересохло. – Компания пострадала от паники на рынке. Потеряла все…

Джейс перестал крутить ручки сейфа.

– Компания не значит семья. Здесь только небольшая заначка. Большие бабки в Нью-Йорке. Сотни тысяч лежат в хранилище «Морган гаранти».

Он наконец открыл дверь и дернул шнур – внутри зажегся свет.

Зрелище привело меня в бешенство. Полки внутри были забиты стопками денег: целые связки купюр, завернутые в бумагу столбики монет. Мешочки из фетра, перевязанные шелковыми веревочками. Я ахнула.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Потому что мы товарищи, – заявил он. Потом выпалил: – И все это может стать твоим, Сильви.

– О чем ты говоришь?

Он облокотился о дверной косяк и уставился на меня с напряженным вниманием.

– Это может стать твоим. Нашим. Если ты не испытываешь ко мне ненависти.

– Я не воровка, – ответила я, попятившись. – Мне пора домой.

– Прошу, не уходи, – пробормотал Джейс. – Это не то, что ты подумала, милая.

– А что я подумала? – спросила я. – Поясни мне.

– Ты подумала, что у меня гнусные намерения.

– Да, это так.

И я надеялась, что в эти намерения входит дать мне немного наличных.

– Постой, – он закрыл глаза, словно так ему было легче дышать. – Прости меня, пожалуйста. Все идет не так, как я планировал. Все не так.

– Что ты планировал?

– Сказать тебе. Моя идея. Вопрос – я не собирался делать это так. Таким образом и в этом… хранилище. Просить тебя…

Он сглотнул и посмотрел на меня умоляющим взглядом.

– Тебе нехорошо, Джаспер?

Мы стояли у открытой двери сейфа. Джаспер снял очки, его кадык напрягся, словно он собирался сознаться в каком-то ужасном поступке.

Наконец, шумно выдохнув пары виски, Джейс Паджетт выговорил:

– Мой вопрос: ты выйдешь за меня?

– Ха! – Я громко рассмеялась и прикрыла рот ладонью. – Ха-ха-ха.

– Почему ты смеешься?

Он ссутулил плечи.

– Зачем ты это сказал? – Абсурдность его слов причиняла боль. – Это шутка? Чтобы посмеяться надо мной.

– Нет, – ответил он. – Ни в коем случае. Нет, Сильви.

– Ты же не всерьез.

– Почему? – спросил он. – Перестань смеяться. Я чертовски серьезен. Искренен.

– Тогда зачем? – Я смеялась, не в силах остановиться. – Брак? Зачем?

– Зачем? – Джейс прижал ладони к глазам и вздохнул, словно я должна была понимать причину. – Зачем? Чтобы сделать правильную вещь, как ты сказала. И стать революционером. И да, я всерьез. Потому что ты дорога мне, Сильви, любимая. Прости за все. Мы родственные души, разве не видишь? Я бы отдал тебе все это.

– Я не благотворительный проект.

– Нет, ты… Сильви. – Он искал слова. – Ты целиком та, кто ты есть. А вот кто я… кто знает? Отец не знает. Может, знаешь ты. Ты слушаешь меня. Думаю, ты всегда меня понимала.

Он заявил, что я целиком та, кто я есть. Что он имел в виду? К чему это бредовое предложение руки и сердца? Я не сводила с него глаз, не в силах поверить.

– Сильви, ты только… посмотри…

Джейс затащил меня внутрь сейфа. В спешке начал хватать стопки денег с полок, засовывать в карманы пиджака и брюк. Потом взял одну пачку наличных и протянул мне.

– Возьми, Сильви.

Он продолжал хватать пачки.

– Не хочу, – отказалась я.

Но я хотела, прости меня, Господи.

– Возьми, возьми, возьми.

Его слова взбудоражили меня. И я взяла деньги. Начала греть пачку в руке, словно адский уголек. Джейс посмотрел на меня счастливым взглядом заговорщика.

– Возьми их, милая. Они не узнают. Не заметят такую малость…

– Малость? Целое состояние…

– Погрешность округления для герцога.

– Это нехорошо, – сказала я, улыбаясь.

Голова кружилась.

– Хорошо! Ты это заслужила. Тебе должны. Они мои, и я могу их отдать. Наши. Вот увидишь. У меня есть план: я буду делать правильные вещи, как ты хотела.

Мой соблазнитель завлек меня своими словами и незаконными деньгами и теперь смеялся. Он обхватил меня руками: между нами были зажаты пачки денег. Карман его рубашки оттопыривался. Мы стояли в тишине, связанные странной романтикой преступления, наши сердца стучали как сумасшедшие от волнения.

– Мне жаль, Сильви, – прошептал он. – Прости меня. Не надо меня ненавидеть.

В тот момент моя ненависть ослабла, меня отвлекала массивная пачка купюр в ладони. «Это может стать твоим. Нашим. Если ты не испытываешь ко мне ненависти». Он же и вправду сказал: «Выйдешь за меня?»

– Я не испытываю к тебе ненависти, – ответила я. – Но давай уйдем, пожалуйста. Пойдем отсюда.

Он поцеловал меня: у его губ был вкус алкоголя. И я вновь потеряла голову, как тогда возле реки. Дыхание перехватило, колени подогнулись.

– Выйдешь? – спросил он. – Ты не ответила. Скажи, что выйдешь.

Он не произнес ни слова о любви. Безумие или спиртное заставили его сделать предложение? Или он просил из жалости к Золушке из Каменоломен? Считал себя спасителем? До сегодняшнего дня я не понимаю и собственных мотивов. Его губы или его мольбы так подействовали на меня? Или его деньги? Расплата за убийственные грехи Паджеттов? Возможно, все вместе. Возможно, я наконец выучила урок прошлого лета: используй шанс. А может, это была любовь. Я так долго жаждала ее, что это могло быть правдой.

– Хорошо, согласна. – Голова моя закружилась от этих слов. – Выйду.

Легкое недоверие засветилось на лице Джейса. Он улыбнулся, словно ждал ответа «нет», а вместо этого услышал «да».

– Правда? Выйдешь?

– Да, выйду.

– Это реальность? – Он отстранил меня на расстояние вытянутой руки и посмотрел заразительным сияющим и счастливым взглядом. – Честно-пречестно?

– Да, конечно.

Вот так я закопала себя еще глубже в карьер судьбы. Мы ухмылялись друг другу, юные зеленые глупцы. И хотя я целовала его, в голове моей толпились мысли о препятствиях и вопросы. Словно овцы, перегородившие железнодорожные пути, они настырно блеяли. Он пьян. Он говорил не серьезно. Он небезупречен. Он не католик, из богатеев. Принц. Возможно, вор. А может, сумасшедший. Он жил в замке, а я жила в чулане.

– Помнишь? Тогда у озера? – спросил он, прижав губы к моему уху. – Помнишь, я спросил, поможешь ли ты мне?

– Помню, ты говорил, что мы сможем улететь.

Я оставалась настороженной даже в его теплых объятиях. В доме стояла гнетущая тишина, полная секретов и дурных дел.

– Можем улететь прямо сейчас. Уедем. Доберемся до Руби, а потом…

– О чем ты говоришь? Руби? – переспросила я. – Прямо сегодня? Ты с ума сошел?

– Не говори, что я сумасшедший! Отец меня так называл. Прошлой весной в Ричмонде они хотели запереть меня. Боулз сказал… Впрочем, неважно. Это мои деньги по праву. Твои. Не думай иначе. Мы уедем на рассвете. Поедем в суд в Руби, найдем судью и получим свидетельство. Я уже спрашивал, как это делается.

– О чем ты?

– О браке, – ответил он.

В тот момент неожиданно раздался грохот. Звук разбитого стекла. И тяжелые шаги над нашей головой. Кто-то выкрикнул:

– Джейс!

Он замер, потом вытащил меня из хранилища и запер дверь.

– Джейс! – звал мужчина наверху.

– Идем, – Джейс схватил меня за руку.

– Положи их назад! – я протянула ему пачку. Там были сотни долларов.

– Оставь себе. Они твои. – Он побежал вверх по лестнице вперед меня. Охваченная паникой, я сунула деньги в лиф платья и побежала за Джейсом.

В гостиной сидел мужчина, весь в крови. Калеб Грейди. Одна рука у него торчала под странным углом, как перебитое крыло птицы. С одного века капала кровь, оно распухло и закрыло глаз.

– Кэл! – воскликнул Джейс. – Что произошло? Ты собирался остаться в Карбондейле. Я просил тебя быть осторожным! Мой отец…

– Нас развернули. Они перекрыли пути.

– Боже мой, Кэл. У тебя идет кровь. Твой глаз…

Джейс помог Кэлу сесть на диван. Потом прижал к его лицу атласную подушку, чтобы остановить кровь.

– О боже, Кэл.

– Я что-нибудь принесу, – предложила я. – Сделать повязку. И позову доктора…

– Позвони по телефону… – сказал Джаспер.

Я пошла в переднюю и набрала номер. Ответила девушка на коммутаторе.

– Я звоню из особняка «Лосиный рог». Пришлите, пожалуйста, врача поскорее. В «Лосиный рог».

Из кухни я принесла таз с водой и полотенца. Кровь капала с века Кэла. Оставляла темные разводы на бархатном диване. Я отжала полотенце и принялась вытирать ему лицо. Калеб отстранил меня и попытался оттереть пятна на диване здоровой рукой.

– Подушка окончательно испорчена, – сказал он.

Рубашка его была заляпана алыми брызгами.

– Тсс. Не беспокойся об этом, Кэл, – сказал Джейс. Свежие струйки крови капали с века Калеба. Джаспер взял в руки полотенце и прижал к кровоточащей ранке.

– Что случилось? – спросила я. – Как?..

– Он сказал, что твои профсоюзные псы чуть не вытрясли из него душу, – ответил Джейс. – Решили, что он штрейкбрехер. Приняли за одного из этих подменных рабочих. Целый отряд цветных парней живет под охраной у шлифовальной фабрики.

– Они не мои профсоюзные псы, – заметила я.

И никакие не псы вовсе.

– Четверо или пятеро парней подошли и сказали, что я грязный штрейкбрехер, – объяснил Калеб. – Я говорил им: «Нет, я шеф-повар, сопровождающий мистера Паджетта».

– Из-за того, что ты упомянул Паджетта, они только сильнее тебя избили, – воскликнул Джейс.

– Но я неплохо посчитался с одним из них, – Калеб выдавил из себя улыбку.

– Уверен в этом, Кэл, – заверил Джейс. – Они не знали, во что ввязываются, когда полезли к тебе.

Наблюдая за ними, я искала признаки братского родства и заметила нежность, с которой говорил Джейс, его заботу.

– Где этот чертов доктор? – вспылил Джейс. – У него вывихнут локоть.

– Мой глаз, – пожаловался Калеб. – Он не видит.

– Он просто распух, Кэл. Мы приведем его в порядок. Кто это сделал? Назови имя.

– Какой-то «сковски» или Гулиган, – сказал Кэл. – Я не расслышал.

– Мерзавцы! – крикнул Джейс. – Я им шеи переломаю.

– Не-а, вот уж дудки, – воскликнул Калеб, поморщившись, словно эта мысль его позабавила. – Юная леди, этот молодой человек, Джаспер, никому шеи не переломает. Он и ударить-то толком не сможет, даже ради спасения собственной шеи. Слишком мягкосердечный.

– Тсс, не говори ей таких вещей, Кэл. Она моя девушка. Дай ему, пожалуйста, стакан виски, Сильви, если не сложно.

Я была его девушкой. Разве? Девушка с кухни. Я прошла через двустворчатую дверь и подумывала удрать через черный ход. Я могла выйти, забрать свое пальто и сбежать с деньгами. С каждым вдохом я ощущала пачку наличных, прижатую к ребрам. Налив виски, я выпила стакан сама, одним махом. Спиртное побежало по желобкам в моей голове, как дьявольское зелье.

Раздался новый крик:

– Джаспер!

Услышав его, я похолодела. Прибыл сам герцог. Толстая пачка купюр жгла мне грудь. Нельзя было брать их. Все происходящее было неправильным. Сунь деньги в ящик комода, подумала я. Спрячь под раковиной. Почему я этого не сделала? Вот почему: «Тебе должны», – прошептал дьявол. Или это была истина. Кровавые деньги. Джаспер сам сказал, что Паджетты должны Пеллетье. А кому они не задолжали? У Калеба шла кровь.

Не прошло и минуты, как я приняла решение. С пачкой денег, все еще спрятанных в моем корсете, и с бутылкой виски на подносе пошла назад к дивану, на котором сидел Кэл с окровавленным полотенцем, прижатым к глазу.

Герцог Паджетт стоял над ним и кричал:

– Какого черта! Вставай, Калеб! Что ты делаешь здесь, парень? Вставай!

Кэл поднялся.

– Здравствуйте, сэр.

– Пусть отдохнет. Он ранен, – Джейс встал перед отцом.

Трое мужчин стояли в ряд. Как барельеф. Паджетт и сыновья.

– Отведи Калеба в заднюю часть дома, – велел герцог. – Взгляни, какой беспорядок.

Герцог разглядывал кровь на ковре. Джейс смотрел на Кэла, который стоически держался на ногах, его здоровый глаз смотрел куда-то прочь, в лучшее будущее вдали от этих людей. Я искала сходство и нашла его. Совершенно явное. Уши. У Кэла были паджеттовские оттопыренные уши, в точности как у дедушки, бригадного генерала Паджетта, на портрете в библиотеке. И как у самого герцога. Три поколения торчащих ушей.

Дыхание Кэла было затрудненным, и Джейс протянул руку, чтобы его успокоить.

– Выведи его отсюда, – велел герцог.

– Он ранен, отец, оставь его в покое. – Спиртное жгло Джейса изнутри, окрашивая в цвет пламени его щеки. – Я о нем позабочусь.

– Здесь ему не место, – заметил герцог.

– Значит, и мне не место тоже.

Герцог Паджетт воззрился на сына с изумлением.

– Ты болен, Джейс. У тебя с головой плохо. Помнишь, что говорил врач? Тебе нельзя волноваться. Из-за такой… ерунды.

– Это не ерунда. Это правда.

– Прошу тебя, сын, – герцог запнулся. – Я чуть рассудок не потерял из-за тебя. Эти анархисты перекрыли пути. Нам пришлось повернуть. Когда девчонка позвонила, я испугался, что тебя убили. Она сказала, – он не глядя махнул в мою сторону и процитировал неверно мои слова из телефонного разговора, – что мой сын сильно пострадал.

Его сын. Калеб Грейди улыбнулся, в выражении лица появилось напряжение. Он мельком взглянул на меня, словно понял, что я все знаю. Что я видела, как его отвергли.

Герцог все еще смотрел на Джейса обвиняющим взглядом. В чем же он виноват? Я не хотела играть роль в этой драме, и при этом я ведь согласилась – неужели? – выйти замуж, стать частью семьи. Калеб Грейди станет моим деверем, хоть и незаконным.

– Я уже ухожу, мистер Паджетт, – сказала я.

– Ты останешься, – возразил Джаспер. – Сильви, прошу, останься.

– Мой сын выпил слишком много спиртного, – извиняющимся тоном сказал герцог. – Ему нездоровится.

– Это Калебу! Кэлу нездоровится! – зарычал Джейс. – Боже правый! Посмотри на него, отец. Его пытались убить. Бросили умирать.

– Он не умер, не так ли? – прокричал герцог. – Разве я не говорил тебе не иметь дело с профсоюзом? Бандиты. Я говорил тебе! Но ты не слушал, и вот результат!

– Я просил Боулза не привозить туда наверх штрейкбрехеров…

– Не читай мне нотаций, – прервал его герцог. – Ты устроил здесь бардак и захотел уйти. И ты теперь свободен.

– Пойдем со мной, Кэл, – позвал Джаспер. – Приведем тебя в порядок.

– С Кэлом все нормально, – возразил герцог. – Так ведь, парень? Ты в порядке.

Кэл состроил гримасу, давая понять, что все прекрасно, хотя он, очевидно, сильно пострадал. Калеб Грейди был мастер защитной тактики, знакомой и мне: прикрываться щитом молчания.

– Да, сэр, – ответил он.

Посмотрев внимательно, можно было заметить ледяное презрение в его кривой усмешке.

– Молодчина, – похвалил его герцог Паджетт. – Иди теперь к себе, Калеб.

– Я отведу его наверх, – предложил Джаспер. – Положу спать в моей комнате.

– Даже не думай, – заявил герцог. – Это мой дом. Не позволю, чтобы мальчишка заляпал кровью все комнаты. Посмотри, какой беспорядок он уже устроил.

– Он устроил? – воскликнул Джаспер. Они стояли, ощетинившись друг на друга.

– Джейс, – резко произнес Калеб. Он пошел к кухонной двери, поддерживая вывихнутый локоть, тот торчал под ужасающим углом. – Выпусти меня отсюда.

Герцог наблюдал за обоими, прищурив глаза.

– Ладно, Кэл, ты молодчина, – подбодрил Джейс. – Все будет в порядке. Доктор в пути.

В голосе его звучало беспокойство, он мягко положил руку Калебу на плечо.

В тот момент он мне очень нравился.

Герцог подошел к шкафчику налить виски, бутылка в его руке тряслась. Интересно, от раскаяния? Или от страха, что его могут разоблачить и осудить за то, что он сделал с Истер? Он винил Джейса, Калеба Грейди, профсоюзную шваль. Всех, кроме себя.

– Какое безрассудство, – сказал герцог. – Привести этого парня сюда.

Он осушил стакан. Зазвенел колокольчик у парадного входа.

– Откройте, если не трудно.

«Иди к черту», – хотелось мне сказать. Но я не Истер, у меня не хватило духу.

У двери стоял доктор Батлер со своей черной сумкой.

– А, юная леди, что пишет «Больничные заметки». Где пациент?

В кухне Калеб Грейди положил искалеченную руку на стол. Я поспешно убрала тарелки, надела поверх платья передник и, стоя у раковины, наблюдала, как врач его осматривает. Кэл порывисто вдохнул в приступе боли и осушил до дна второй стакан виски. Врач разрезал окровавленную рубашку и отодрал прилипшие куски. Обнаженные ребра Кэла были испещрены фиолетовыми синяками и кровоточащими порезами. Батлер прижал пальцы к ранам. Потом наклонил голову Кэла к свету и приоткрыл веки распухшего глаза.

– Плохи дела, – сказал он.

– А что с локтем? Этой рукой он бросает мяч. Никто не может поймать бросок Кэла Грейди.

– Я вправлю ее, – сказал врач. – Будет больно. Потом придется носить перевязь. И дать покой ребрам. Ты сломал несколько.

– Не он сломал, – возразил Джейс. – Чертова толпа линчевателей это сделала. Ему повезло, что его не повесили.

– Двое из них побежали за веревкой, но я удрал от них, – пояснил Кэл. – Мчался со всех ног.

Доктор закатал ему рукав.

– Сейчас я хорошенько дерну. Придержи его, Джаспер.

– Сделайте ему укол морфина, – попросил Джейс. – Ради бога.

– Он выпил достаточно виски, – заявил Батлер. – Они не так чувствительны к боли, как мы.

– Какого черта, – Джейс побагровел. – Сделайте ему этот треклятый укол.

– Док, пожалуйста, – взмолилась я. – Дайте ему что-нибудь.

Доктор достал из сумки пузырек и шприц, бормоча:

– Только зря лекарство переводить, но как скажете.

– Это притупит боль, Кэл, – сказал Джаспер. – Ты ничего не почувствуешь.

– Как же, это ты ничего не почувствуешь, – Калеб рассмеялся с горькой иронией.

– Мне лучше вам не мешать, – заметила я. – Пора идти…

Джейс меня не останавливал. Он стоял возле брата. Положив руку ему на плечо. И я поняла, что все правда. Любой это понял бы, взглянув на них обоих. Он послал мне рассеянно воздушный поцелуй.

– Приду за тобой завтра, – сказал он. – Я приду за тобой.

Придет ли? Я вышла через заднюю дверь, терзаясь сомнениями, голова шла кругом, и две сотни долларов оттопыривали лиф моего платья.

Глава тридцать первая

Оказавшись в безопасности в глубине своего чулана, вдыхая родной запах бумаги и чернил, я перебирала в голове катаклизмы минувшего вечера и боролась с дьяволом за душу Сильви Пеллетье. От комка прижатых к груди купюр на коже остались красные следы. Я сняла с пачки бумажную полоску и разложила купюры веером, наслаждаясь хрустом новых денежных знаков. Каждая двадцатка была ковром Аладдина, на котором я могла улететь прочь. Вместе с Джейсом Паджеттом? Или без него. Я могла взять деньги и сбежать одна. Мои мысли представляли собой хаотичное сплетение воспоминаний: кровь, виски и дикое, безумное предложение.

Если ты не испытываешь ко мне ненависти.

Не слишком прочное основание для брачных уз, не так ли? Отсутствие ненависти. И подкуп. Это может стать твоим. Он предлагал мне замужество, словно оплату долга, словно спасение. Может, я наказание, которое он должен понести? Ни слова о любви. Может, люди его круга о ней не говорят. Или не знают, что это такое.

Ворочаясь в темноте, я размышляла о Паджеттах. О чудовищном уравнении, в котором Калеб Грейди становился одним из них и при этом нет. Я проводила подсчеты, вычисляя даты и отматывая события назад в то время, когда это случилось. Год тысяча восемьсот восемьдесят третий. Истер была тогда совсем молодой, герцог постарше. И ни она, ни он еще не состояли в браке. После рождения Калеба герцог женился на Опал, а Истер вышла замуж за Джона Грейди, вырастившего Калеба как собственного сына. Потом родился Маркус Грейди и несколько месяцев спустя Джейс. После смерти Опал Истер нянчила обоих малышей, своего сына и сына умершей белой женщины.

«Все знают», – сказал Джейс. Но сам Джейс раньше не знал.

Мои мысли запинались и замирали, когда я представляла себе его потрясение, ведь он узнал… постыдный секрет семьи. Те слухи… разговоры о его отце и Истер. И вот она наконец уехала. Послав того к черту.

Преступление герцога стало источником, питающим гнев Джаспера. Грех его отца проистекал из первородного греха: так профессор Дю Бойс назвал рабство. До того момента Конфедерация Юга была для меня запылившейся историей скучных битв в краю болот со змеями и девушек, носивших букли. Экзотический край, словно совсем другая страна. А Джаспер пригласил меня жить в этой стране, рядом с памятниками его одержимости. Его называли помешанным только за то, что он хотел заботиться о брате и о семействе Грейди. В этом видели признаки сумасшествия, а не того чувства, какое он испытывал на самом деле. Любви.

Меня привлекали терзания Джаспера. Мне казалось таким романтичным, что я одна его понимаю. И должна признаться: пачки зеленых купюр тоже влекли меня.

О, эти деньги. Две сотни долларов. Такая малость для Джаспера и его подземелья с сокровищами дракона. Но для меня это было целое состояние, спрятанное под матрасом. В ту ночь я лежала на нем без сна, словно фальшивая принцесса на сухой горошине. Я ворочалась от кошмара, в котором сплелись запекшаяся кровь и пачки денег. Вспоминался окровавленный глаз Кэла. Пьяные поцелуи. И тот вопрос.

Я ответила согласием, но могла еще отказаться.

На рассвете, прежде чем меня могли бы обвинить в краже, я отправила сотню долларов – пять двадцаток – матери вместе с письмом. «Мне удалось получить дополнительную работу в особняке», – написала я ей. И добавила пару новостей: «Профсоюз скоро завершит забастовку. Мисс Редмонд шлет наилучшие пожелания. Осенние листья прекрасны». Вторая сотня оставалась спрятанной в лифе. Эти деньги могли мне понадобиться.

Все утро я провела в тревожном ожидании. Хотела, чтобы Джаспер поторопился и пришел за мной, как обещал, прежде чем я потеряю остатки самообладания. И мы предстанем перед судьей и поженимся. Но мне представлялось более вероятным, что шериф бросит меня в тюрьму, обвинив во взломе сейфа. Я надеялась, что Джейс придет до того, как я передумаю. Или до того, как передумает сам. Мы убежим вместе, а потом пожертвуем тысячи долларов семьям в поселке у Собачьего Клыка как справедливую компенсацию. Чтобы отдать то, что им причитается. Поступить правильно.

Здравомыслие потонуло в потоке событий, благих мыслей и роковой решимости доказать свою значимость принцу. Любила ли я Джейса Паджетта? Его странности и пьянство, его эксцентричные увлечения свидетельствовали против него. Но шутки и разговоры про книги, его гнев и идеализм говорили в его пользу. Его доброта, поцелуи, а еще деньги. Тебя прельщает роскошь, моя милая? Любовь, которую я испытывала к нему, была неотъемлемо связана с деньгами. Я надеялась, что он поторопится.

Чтобы отвлечься, я перебрала стопки старых газет, протерла плиты пресса, выкинула золу из ведра и все это время старалась не обращать внимания на зловещее молчание «Лосиного рога». Что, если герцог убил своего сына – которого из двух? – в порыве ярости? Или сыновья убили его, ударив по голове каким-нибудь бюстом или столкнув с лестницы. Впрочем, более вероятно, что Джейс сбежал без меня, набив карманы наличными. Это странное предложение руки и сердца было лишь пьяной болтовней, словами помешанного.

После полуденного свистка я стояла у пресса, печатая извещение для Объединенных горнорабочих, когда ворвался Джейс. Он судорожно метался, как птица, по ошибке залетевшая в комнату.

– Сильви!

Моя нога замерла на педали пресса.

– Здесь еще кто-нибудь есть? – взволнованно спросил он.

– Мисс Редмонд уехала до завтра.

– Я везу Кэла на прием к врачу в Руби, – затараторил он. – Не уверен, что удастся спасти ему глаз. У него трещина в глазнице. Возможно, отслоилась сетчатка. Батлер из нашей больницы… не питает надежд.

– Я найду того, кто это сделал, – пообещала я. – Спрошу Керригана.

– Поедем с нами. Калеб уже на станции. Не хочу оставлять его одного надолго. Собери вещи, ладно? Поторопись.

– Какие вещи?

– Все, что понадобится… – Джаспер покраснел. – Мы можем купить новые вещи, все, что захочешь, Сильви. Мы можем…

– Джаспер…

– Собирайся, если поедешь, – повторил он. – Поезд через тридцать минут.

В его глазах светилась одержимость, они покраснели. Волосы растрепались. Он больше не упоминал женитьбу. Говорил только про врача. Он посмотрел на часы.

– Сильви. Давай сбежим от всего этого. Ты говорила, что согласна… – Он улыбнулся ребячески. – Ты говорила.

Да, я согласилась. Я этого хотела, или мне так казалось. Легкости и элегантной жизни. Пан или пропал. Падай или лети.

– Хорошо, – решилась я. – Пять минут.

– Ангел! – На его нервном лице засветилась улыбка. – Найдем судью прямо сегодня. Встретимся в депо, поторопись.

И он умчался в дикой спешке. Может, за ним кто-то гнался? Его отец? Я быстро упаковала вещи. Сунула в чемодан новое синее платье вместе с дурными предчувствиями. Написала лживую записку мисс Редмонд: «Отправилась в Руби расследовать ситуацию с обучением штрейкбрехеров». Я солгала ей с той же легкостью, с которой лгала теперь самой себе. Что Джейс и Сильви сбегают из-за чисто романтических чувств.

Если много раз проговаривать свои желания, иногда это может помочь им сбыться.

В депо я огляделась в поисках Джейса. Из-за волнения я не обратила внимания на груз поезда: огромный блок мрамора размером с кита. Он был закреплен цепями на платформе, прицепленной к локомотиву. У меня не было причин задаваться вопросами. Не в тот момент. Такие глыбы перевозились по этой дороге каждую неделю. Меня занимали тяжести другого рода. Наконец я увидела Джейса и Калеба Грейди.

Голова Кэла была обернута свежей белой повязкой, локоть болтался на перевязи, а на лице, словно броня, сияла яркая улыбка.

– Поздравляю, мисс Сильви, – сказал он. – Слышал хорошую новость.

– Поторопимся.

Джейс оглянулся через плечо, взял меня под руку и помог зайти в пассажирский вагон. Следом вошел Кэл, Джейс за ним. Мы сели возле двери: Кэл подальше от прохода, Джейс рядом с ним. Я села с другой стороны прохода и поставила сумку.

Вошла пара, стала выбирать места. Джейс натянул на лоб поля шляпы, прикрыв лицо. Похоже, он не хотел, чтобы его заметили. Мужчина оказался успешным фермером из долины, выращивал картофель. Жена его, женщина с желтоватым лицом и мешковатой фигурой, презрительно сжала губы, а увидев Кэла, побелела от ужаса.

– Господи Иисусе.

Фермер обнял ее, словно защищая. Они пошли дальше по проходу, перешептываясь. Женщина выбрала место как можно дальше от нас, поглядывая в нашу сторону с нервным возмущением. Потом закрыла глаза. Может, молилась? Она двигала губами, а ладони ее были театрально сложены вместе.

Мужчина подошел к нам и указал на Кэла.

– Он не может ехать в этом вагоне. Отведите его в багажный.

– Сэр, я путешествую вместе с этим мужчиной, – объяснил Кэл своим сердечным глубоким голосом.

Фермер не обратил на него внимания и продолжал говорить с Джейсом.

– Я знаю свои права. Уведите его отсюда, во имя Иисуса.

Я чуть было не спросила: «Кажется, Иисус сказал: “Какая радость человеку, если он получит весь вагон, но душу свою потеряет”?»

– Мой друг останется здесь, – процедил сквозь зубы Джейс. – Он ранен. Я везу его к врачу.

– Ради безопасности моей жены и защиты этой юной невинной девушки, – он посмотрел на меня праведным взглядом своих маленьких глазок-картофелин, – ему место в багажном вагоне.

– Мистер Грейди останется с нами, – сказала я. – Здесь полно места.

– Не для него, – фермер положил руку на бедро, и мы увидели пистолет.

Джейс встал, сжав кулаки. Он хотел быть спасителем, но глупо противостоять человеку с оружием.

– Джейс, – тихо проговорил Калеб, – не надо.

Он поднялся с места и пошел по проходу. Поравнявшись с фермером, он сменил выражение лица: на нем появилась широкая улыбка, исполненная одновременно прощения, жалости и горечи.

– Да пребудет с вами Господь, – произнес Кэл. – Я помолюсь за вас.

Мужчина снова положил руку на пистолет.

– Я научу тебя уму-разуму.

В тот день в роли учителя выступил Калеб, преподав урок высоких моральных устоев. Он покинул вагон, а Джейс последовал за ним, кипя от ярости. Через минуту он вернулся и опустился на сиденье рядом со мной. Пара картофельных фермеров смотрела на нас с улыбками превосходства.

– Мне надо было драться с ним, – заявил Джейс, все еще кипя от злости. – Если бы не твое присутствие, Сильви, если бы обстоятельства были другие, я бы это сделал. Прошу, не думай, что я слабак…

– Нет, конечно. Эти люди просто чудовищны.

– Я не хотел устраивать сцену. Никогда не знаешь, что такие люди сделают.

– Кажется, было дело в суде, верно? И есть закон о раздельных вагонах.

– Но это не Божий закон, – ответил Джейс. – И не мой. В других обстоятельствах, Сильви, я поставил бы этого парня на место. Я в этом уверен.

Поезд стал двигаться вниз по склону, подгоняемый тоннами камня в багажном вагоне, тормоза скрежетали о сталь. Мы проезжали мимо оврагов, где торчали кресты, сколоченные из двух палок, и я молилась, чтобы поезд не сошел с рельсов. Вернись. Неужели я и вправду на это решилась? Напряжение висело между нами, словно натянувшаяся ткань или сеть.

– Ты побледнела, – заметил Джаспер и предложил мне глотнуть из фляги.

Спиртное ослабило узел, завязавшийся в моей груди. Мунстоун исчезал вдали, за хвостом вилявшего поезда. Фермер с женой уснули: головы их запрокинулись, а рты открылись, и из них вырывался храп.

– Посмотри, – я указала на них пальцем. – Можно засунуть в них перья.

– А ты коварная девчонка, – заметил Джейс.

– Или пчел, – добавила я.

– Червей, – предложил Джейс. – У тебя извращенное воображение.

– Как и у тебя.

Мы развеселились и хихикали, представляя, как праведные супруги кашляют и давятся предметами, которые мы суем им в горло. Огненные муравьи, мелкие рыбешки.

Наконец Джейс резко посерьезнел.

– Тебе надо кое-что знать перед тем, как мы… на случай если ты передумаешь.

– Мы вне закона?

– Нет! – Он горько рассмеялся. – Я не крал те деньги, если ты так подумала. Это мое законное наследство. Я говорю про Калеба. Ты не против его присутствия?

– Нет.

На самом деле я была против. Но не по той причине, о которой говорил Джаспер. Не потому, что они братья. Меня беспокоило, что наше совместное бегство и роман оказались переплетены не только с кражей, но и с постыдными семейными секретами. Теперь я оказалась вместе с ними в этом болоте? Похоже на то.

– Я не против.

– А все остальные против. В клубе все сильно возражают, как будто у половины из них нет цветных слуг, связанных с ними кровным родством. Я ничего не знал до тех пор, пока… Они об этом не говорили.

И все же он так и не сказал этого вслух. Калеб мой брат. Он только вилял, заикался и намекал.

– Ты единственная. – Он взял мою ладонь и стал внимательно рассматривать.

– Типографская краска, – смущенно сказала я, убрав руку.

– Краска отмывается мылом, – заметил он. – В отличие от грехов отцов. Теперь это руки леди. Тебе больше не придется работать.

– А что я буду делать целый день?

– Читать романы. Или то, что захочешь.

– Я хочу стать репортером. – Так здорово оказалось произнести это вслух.

– Куплю тебе газету, – заявил он. – И даже две. Все, что захочешь. Если только ты поверишь мне и мы предстанем перед судьей. Подумай об этом.

О чем я могла думать, подстегиваемая грузом собственного желания – использовать свой шанс? Тебя прельщает роскошь, моя милая? Миссис Джонс предпочитала дыхание свободы. Но свобода оказалась выбором между чуланом и неуравновешенным Джаспером, странным и сердитым на всех. Я тоже была странной и сердитой. Его выгнали из дома, меня тоже изгнали. Поезд громыхал и болтался из стороны в сторону. Джаспер отвинтил крышку фляги и начал опустошать ее.

– Мы поженимся… тайно? – спросила я наконец.

– Да! – Он ухмыльнулся. – Следующим летом устроим большой праздник.

– Кого же мы пригласим? – спросила я, чтобы поддразнить его.

– Для начала Ингу. Она обожает шикарные вечеринки. И она сказала, что я буду идиотом, если не приударю за тобой, когда мне представился шанс. Не попытаюсь завоевать.

– Завоевать? Инга так сказала?

– Ты ей очень нравишься. Так все в порядке? И ты на самом деле уверена?

– Уверена, – ответила я, терзаясь сомнениями.

Поезд замедлил ход, потом странным образом остановился прямо посреди пустынной долины. Инженер прошел через вагон и сказал, что экипажу поезда придется расчистить завал на путях, «устроенный треклятыми профсоюзовцами намеренно, чтобы нас остановить».

– Намеренно, – сказала я Джейсу. – Чтобы настоять на своем. И получить то, что им должны.

– Не напоминай мне, – воскликнул Джейс. – По этой же причине отцу пришлось повернуть прошлой ночью, а на Калеба напали.

Пока мы ждали, Джейс расписывал подробно, что мы будем делать, приехав в Руби. Рассказал о приготовлениях к лечению Калеба. О процедуре в суде. Но не сказал ни слова о том, что будет после. После нашего сумасшедшего побега.

В Руби я ждала на скамейке, пока Джейс разговаривал с сотрудниками товарного вагона. Он показал на камень.

– Отвезите его в Грили. Я заберу его там.

Он снова надвинул шляпу на лоб. И, подписывая бумаги, оглядывался через плечо.

Кэл, морщась, спустился из багажного вагона.

– Кэл, иди сюда! – Я помахала ему, и он медленно подошел, двигаясь через силу.

– Не хочешь присесть? Ты ранен…

– Нет, спасибо, мэм.

Слишком поздно я заметила свою ошибку: я подвинулась, чтобы освободить для него место на скамейке. Люди на платформе стали пялиться на нас. Рядом стояли супруги-фермеры и шептались с двумя белыми дамами. Подошли еще несколько белых мужчин и, скрестив руки, наблюдали за нами. Один из них, крупный краснощекий ковбой, яростно жевал табак с угрожающим видом. Он сплюнул желтую слюну и шагнул в сторону Кэла.

– Оставь юную леди в покое, – сказал он. – Слышишь?

Кэл вдохнул, словно ему требовался воздух, чтобы сохранить спокойствие, и попятился.

– Он меня не побеспокоил, – вмешалась я. – Мы с ним знакомы.

Ковбой прищурился, положив руку на кобуру, и я на секунду почувствовала угрозу, с которой Кэл сталкивался всю жизнь: от фермеров, ковбоев, членов загородных клубов. Участников профсоюзов. Мне не хотелось об этом думать.

Я вздохнула с облегчением, когда к нам вернулся Джейс. Ковбой с ухмылкой удалился.

– Сильви, – сказал Джейс. – Увидимся ровно в пять. И… дорогая. Ты все еще можешь… передумать.

– Не передумаю.

Я уже и не могла, даже если бы захотела. Но я и не хотела. Правда, Джейс провалил часть проверок, но остальные прошел, ответив своему отцу и тому фермеру в поезде. Для меня то, как он относился к Калебу, являлось свидетельством его природной доброты и хорошего нрава.

Джейс и Кэл отправились в нанятой повозке в кабинет врача. Джейс организует койку для Калеба, а я должна поехать в гостиницу «Герб Руби» и забронировать номер на свое имя. Так велел Джейс.

Я прошла по деревне мимо очаровательных коттеджей с пряничной отделкой и огороженными частоколом двориками. На главной улице располагались светский клуб Руби, библиотека и больница. Это был результат хорошей работы социологического отдела компании «Паджетт». Излюбленные теории и эксперименты Инги стали реальностью. И ни одного салуна. Дальше по дороге находился пансион, где Пеллетье останавливались когда-то давно, в прошлой жизни. Перед моим мысленным взором они все встали так ясно: мать и братья. Я скучала по ним. Теперь нас разделяли не только горы.

В гостинице «Герб Руби» я расписалась в списке постояльцев: «С. Пеллетье». Поднялась по покрытой ковром лестнице и открыла дверь в роскошь, о которой могла только мечтать. Я согласилась бы прожить в этой комнате до конца моих дней. У одного окна стоял письменный стол, на нем бумага для писем и ручки. У другого стоял туалетный столик с духами и пуховкой для пудры. А еще ваза с гвоздиками. Кровать была со столбиками, а матрас походил на облако с пружинами. Я упала спиной на подушки, собираясь с духом для того, что случится дальше. Того, во что я себя втянула.

В огромной фаянсовой ванне горячая вода текла прямо из-под крана, смывая с меня все: грязь Каменоломен, миссис Джонс, убийство отца, К. Т. Редмонд и забастовку профсоюза. Джорджа Лонагана с его открытками. Пьяный поцелуй Сетковски. Кровавую сцену вчерашнего вечера. Бедный ослепший глаз Калеба. Все это стекало в слив вместе с чернильными пятнами и мраморной пылью. Так мне тогда казалось. Я стала чистой и вытерлась белым полотенцем. Спрыснула шею из бутылочки с надписью «Розовое масло». Перед зеркалом заколола волосы и надела блестящие серьги. Там в новом синем платье в последний раз отражалась Сильви Пеллетье. Кто она – та, что хочет спрыгнуть с края утеса? И думает, что может летать? Летучая мышь или птица. Наездница на цирковой лошади. Это был день моей странной свадьбы, второе октября 1908 года.

Глава тридцать вторая

Я пошла пешком одна к зданию суда. Это была небольшая выкрашенная в серый цвет хибара. Джаспер ждал меня на ступеньках, барабаня пальцами по серебряной карманной фляге, снова полной. Она никогда не пустела, словно волшебный сосуд из греческого мифа.

– Глоток для храбрости, – предложил он, словно мы стояли перед расстрельной командой, а не ожидали свадебной церемонии. – Готова? Тверже шаг.

Его собственный шаг был не совсем твердым, когда он входил внутрь, он даже споткнулся о порог.

Правосудие здесь представлял древний старик, рука которого тряслась, когда он протянул нам на подпись бумагу. СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ. Мои руки тоже затряслись, когда я прочла эти слова. Там требовалось указать возраст. «Восемнадцать», – написала я. Отдельной графой значился «Цвет кожи».

– Цвет кожи? – запнулась я. Захотелось написать: «синий».

– Вы не негритянка, – хихикнул старик. – Будь один из вас черный, регистрировать вас было бы преступлением.

Мои мысли зацепились за слово «преступление». Что в этом незаконного? Потом я задумалась, почему Джаспер ведет себя так странно. Словно за ним охотятся. Преследуют. «Свадебные терзания», – сказала я себе. И улыбнулась слову «терзания». Pluralia tantum. Надо будет сказать об этом Джорджу Лонагану. Потом меня больно уколола мысль, что Джорджа я больше не увижу.

Джаспер написал свой возраст – двадцать один – и дату рождения: 13 марта 1887 года. До того момента я даже не знала, когда у него день рождения. Я выходила замуж за незнакомца.

– Джейс?

Возможно, он услышал напряжение в моем голосе и заметил неровный почерк. Но он был занят оплатой пошлины за регистрацию брака. Мы расписались.

– Винни! – позвал судья. – Нужен свидетель!

Вошла молодая женщина с блестящими глазами, развязывая передник.

– Поздравляю влюбленных пташек! Знаменательное событие.

Она уставилась в бумагу, потом воззрилась на Джейса.

– Паджетт? Из компании «Паджетт»?

– Мы не родственники. – Джаспер бросил на меня предупреждающий взгляд. – Распространенная фамилия.

Сомнения зашевелились у меня в горле. Почему он солгал?

– Соедините руки, – приказал судья.

– Ты в порядке, Сильви? – прошептал Джаспер.

Судья постучал пальцами по столу.

– Вы не готовы? Я не могу ждать весь вечер.

– Имей терпение, отец, – мягко сказала Винни.

Я подумала о своем отце, мертвом и холодном, о матери и братьях, уехавших далеко от меня. Что я делала? Где моя семья? После всех страданий и невзгод, причиненных Паджеттами и компанией, я стояла в этом суде и выражала желание стать одной из них. Связать себя узами брака.

– Соедините руки, – улыбнулась Винни. – Не смущайтесь.

«Берете ли вы этого мужчину?» – Судья задавал вопросы и цитировал обещания. Любить, почитать и оберегать – для него. Любить, почитать и слушаться – для меня. «Беру», – сказали мы. Джаспер вынул коробочку из кармана, внутри лежало кольцо. Алмазное зернышко блеснуло в лапках оправы. Он попытался надеть его на нужный палец, но оно не налезло на мой пухлый крестьянский отросток. «Извини». Мы оба неловко застыли.

– Вот так, – жизнерадостная Винни надела мне кольцо на левый мизинец.

Пока смерть не разлучит вас.

Судья объявил нас мужем и женой.

– Можете поцеловать невесту.

Джаспер клюнул меня в губы, от него пахло виски.

– Посмотрите-ка, оба покраснели! – Винни вручила мне букетик из золотарника и дикой моркови. – Возьми, милая. У невесты должны быть цветы.

– И будут. Розы каждый день, – Джейс светился. Он взял свидетельство о браке и сунул в карман жилета, прошептав: – Вот увидишь, любовь моя. Цветы, и наряды, и любые украшения, какие захотите, миссис Паджетт.

– Ой, – я прижала руку ко рту.

– Что такое?

– Миссис Паджетт. Звучит так странно.

Джаспер взял меня за руку. Под легким дождиком мы шли уже женатыми людьми. Он помог мне перебраться через лужу. Я не смогла бы ее перепрыгнуть. Мне уже хватило прыжков в тот день. Из меня изливались трепетание счастья, смех и возгласы недоверия. Мой муж целовал меня на людях, наши руки переплелись. Мы улыбались как умалишенные, дивясь собственной дерзости. Мы тайно поженились. Что дальше?

В столовой «Герба Руби» за столом, накрытым льняной скатертью, мой новоприобретенный муж-джентльмен подвинул мне стул. Официант принес шампанское. Джаспер поднял вверх шипящий бокал.

– За мою невесту.

– За жениха.

Мы с застенчивой улыбкой произнесли тосты с этими новыми для нас словами. Потом, словно из нас выпустили весь воздух, как из воздушного шара, мы замолчали, пораженные значимостью того, что совершили.

– Мне жаль, что все было так… сложно, – сказал Джейс. – Я собирался ухаживать за тобой, как положено. Когда я пригласил тебя на ужин вчера вечером, я не планировал… не предполагал, что такая беда случится с Калебом. И отец. Я хотел уехать с тобой до того, как разверзнется ад.

– Какой ад? – Тревога забурлила у меня в крови.

– Рано или поздно – думаю, уже скоро – полковник Боулз сорвет забастовку.

– Срывать забастовку незаконно.

– Давай не будем говорить об этом сегодня, дорогая.

Он потянулся ко мне через стол и прижал палец к моим губам. И я замолчала. Что же я наделала? Мы не были с ним товарищами. Мы поженились.

Он взял меня за руку и поиграл с кольцом на моем мизинце.

– Это моей матери. Оставила его мне для моей будущей жены. Забрал его из сейфа прошлой ночью.

– Это не все, что мы… ты забрал, – заметила я.

– Закон не станет нас преследовать. Не волнуйся. Герцог понимает, что это законное наследство. Но он не узнает, что мы поженились. Я ему не скажу.

Снова в моей голове промелькнула волна тревоги.

– Почему?

– Давай не портить этот день. День нашей свадьбы, – попросил Джейс. – Не волнуйся. Мы можем поехать, куда хотим.

– Мы, – осторожно произнесла я. – Так странно говорить это. Так неожиданно.

– Мы увеличим кольцо для тебя. Я знаю ювелира в Денвере, он сделает все превосходно.

Он улыбнулся из-под очков и глотнул еще шампанского.

Откуда он знал ювелира? Элен Карамелька. Почему он не хочет сказать отцу? Недоверие и смущение смешивались в моем бокале с шампанским. Я изучала меню и осматривала комнату, вдыхая запах сосновых дров и розового масла. Успокойся, сказала я себе. Это твой свадебный ужин. Я приняла решение наслаждаться. Джейс заказал ростбиф с шампиньонами. «Шам-пиг-нон», – так он произнес это слово.

– Нет-нет, – поддразнила я его. – Произносится «шампиньон».

– О черт. Мой français никуда не годится, – сказал он со своим милым акцентом. – Но je t’aime, Сильвер. Я люблю тебя.

Это прозвучало как шутка.

– Любишь?

– Mais oui. Ну да. Ты глотаешь огонь.

Мне нравился его нежный говор. Может, это любовь? Это точно она: в его теплых взглядах и счастливом смехе. Все остальное: проблемы профсоюза, Кэл, деньги – отошло в сторону, оказалось за кругом света свечей, горевших в комнате. Отражения в оконных стеклах – худой фигуры Джаспера и моей собственной – наблюдали за нами снаружи, как призраки наших прошлых личностей. Я натянула улыбку поверх неприятных вопросов и слушала, упражняясь в священной преданности супруги.

– У меня большие планы, Сильвер! Ты превратила меня в революционера.

– Ха-ха. Что-то не похоже.

– Но это правда. У меня есть план. И весьма радикальный, – заявил он. – После поездки в Дирфилд мы отправимся путешествовать. Сначала в Италию, там много умелых резчиков по камню, я хочу с ними познакомиться, и…

– Постой. Мы поедем в Дирфилд?

Джейс осекся.

– Мы собираемся отвезти туда камень. Мы с тобой. Согласна? Это будет славное приключение в медовый месяц. История про Робин Гуда.

– В округ Уэлд? Тот мраморный блок, что я видела утром? Он, должно быть, весит тонн тридцать. И это сотни миль! Поезд идет только до Грили…

Он что, не в себе?

– Это была твоя идея! – Он подмигнул и продолжил свое мысленное путешествие: – После Италии поедем в Марокко, и в Мадрид, и в Стамбул. Куда еще?

– В Париж?

«Когда рабы пещер добьются свободы», – подумала я. Но они еще не добились, и могла ли я как-то им помочь? Теперь, когда я стала миссис Паджетт?

– Конечно, Пари, – воскликнул он. – И еще в Вермонт! Повидать твою семью. Нам нужно обеспечить им комфорт. Отправим деньги.

– Спасибо, Джейс.

Меня тронуло, что он подумал о них. Брату нужны школьные учебники. Маме – помощь хирурга. Предложение Джаспера избавило меня от необходимости умолять за них и отворило дверь для другого вопроса.

– Я должна кое-что у тебя попросить.

Он протянул руку через стол и коснулся моей ладони.

– Сделаю все для тебя, мой ангел.

– Помнишь, что ты сказал про профсоюз, – начала я. – Что компания сорвет забастовку. Что будет с семьями? Что их ждет?

– Не знаю. Будем надеяться…

– Надежда не поможет. Я хочу оказать помощь людям в стачечном поселке. Заплатить им.

– Конечно. Это правильно. Я обещаю.

– Им понадобятся тысячи долларов. Столько, чтобы они смогли продолжать.

– Мы решим этот вопрос, – сказал он искренне, как на исповеди. – Как только доставим камень в Дирфилд.

Я просияла, взволнованная. Мне представлялось, что ему достаточно щелкнуть пальцами, и денежный дождь прольется на забастовщиков. И я даже не задала себе вопрос: «Если он изгой, откуда возьмутся деньги?» Вместо того чтобы сфокусировать мысли на его диком плане доставить тонны мрамора через горы, я слышала лишь то, что мне хотелось слышать. Он сказал, что мы решим этот вопрос. Вместе, как партнеры.

– Это точно?

– Конечно, – ответил он. – Вот за что я тебя люблю. Ты стоишь за свои принципы. И даже читала Дю Бойса!

Он заказал вина и улыбнулся мне через стол, рассуждая про Дю Бойса, пока мы ели филе миньон. Слегка заплетающимся от алкоголя языком он цитировал книгу по памяти: «Только союз разума и сочувствия в противовес цветному барьеру сможет в этот критический для республики период обеспечить триумф справедливости и законности».

Меня опьяняли слова о справедливости из уст мужчины, имевшего средства воплотить ее в жизнь. А теперь, похоже, эти средства были и у меня. Он пообещал тысячи долларов. И сказал, что любит. Больше, чем я мечтала получить. И он собирался стать революционером. Я его таким сделаю. Казалось, что будущее станет чудесным приключением – и полным роскоши.

Мы вышли на крыльцо «Герба Руби». Дождь прекратился, и октябрьские звезды рассыпались по темному небосводу как серебряные крупинки соли. Воздух был чистый и посвежевший. Огромные расстояния между холодными искрами заставили меня поежиться. Джаспер обнял меня, в улыбке его я прочла романтические стремления. Кровь, сдобренная спиртным, бурлила у меня в венах, превращая желание в ноющую боль.

– Пойдем, сладкая Сильви Паджетт. – Он потянул меня за руку внутрь и повел наверх, где нас ждала огромная кровать. Не проронив ни слова в темноте, я зарылась под одеяло, радуясь, что оно скрывает наши странно обнаженные тела и души.

– Все хорошо, – успокаивал Джаспер.

И все было хорошо. Пылкий животный магнетизм вызывал страх и восхищение. Он целовал меня и шептал приятные слова: «обожаю» и «сердце». «Не могу жить без тебя». Я беззвучно плакала, а он смахивал слезы с моего лица.

– Ну что ты, – он целовал мой лоб и волосы. – Все хорошо, моя милая. Тсс. Я тебя не обижу. Мы ведь женаты.

И я вступила на неизведанную территорию, где мы перешептывались и сплетались вместе в смущающей распутной темноте. Смеющиеся и счастливые. Все же наша любовная история была прекрасна.

Глава тридцать третья

Ясным утром меня разбудил шелест бумаги. Джаспер сидел за столом, сворачивая письмо и убирая его в конверт. Увидев, что я проснулась, он подошел и сел на край кровати. Взял меня за руку и поцеловал. Я улыбнулась в полудреме и тут же заметила в его глазах смешанный с нежностью страх.

– Послушай, мой ангел, – сказал он. – Мне надо уходить.

– Уходить? – Я еще не проснулась, свыкаясь с моим новым положением новобрачной.

– Тсс. Не беспокойся. Спи. Отдыхай, моя любовь.

Казалось, он сейчас заплачет. Он отвернулся, не выпуская мою руку из своей. Он крутил мое кольцо, надетое не на тот палец.

– Я возьму его, чтобы поправить размер, – сказал он. – Подогнать в точности для моей Сильви. – Он снял кольцо.

Я села в кровати встревоженная, словно он меня обокрал.

– Джейс?

Он был одет, но не причесан. На лице появилась золотистая пыль щетины.

– Калеб, – пояснил он. – Мне жаль… Но я знаю, что ты поймешь, правда?

Он выдавил из себя широкую улыбку и подмигнул.

– Закажи себе завтрак в постель! Отдохни во дворике с пальмами! И подожди меня, дорогая. Я вернусь совсем скоро. Не волнуйся.

– Но куда ты едешь?

– Калеба надо немедленно доставить в Денвер. Здесь я все объяснил, – сказал он, поцеловав меня снова, как солдат, уходящий на войну. – Au revoir.

По сей день я жалею, что в своем полусонном состоянии не успела остановить его, не упросила не уходить. И не настояла на том, чтобы поехать вместе с ним.

На столе лежал конверт с моим именем на нем. Сорвав печать, я увидела деньги: они выпали и разлетелись по полу. Конфетти Паджеттов. Там также лежало письмо.

Дражайшая Сильви,

утром я получил срочное сообщение от врача Калеба. Его травмы серьезны, он страдает от сильной боли. Я вынужден как можно скорее везти его в Денвер к хирургу. По этой причине я принял трудное, но, надеюсь, благородное решение уехать с ним сегодня утром.

Я слишком поздно сообразил, что для тебя небезопасно путешествовать в его компании. Не знаю, заметила ли ты пристальные взгляды тех мужчин вчера, когда ты общалась с ним на людях. Меня они очень встревожили. Такие типы могут линчевать негра под любым предлогом.

И, поскольку вчера мне не представилось возможности объяснить подробно мою «большую идею», расскажу сейчас: я хочу передать в Дирфилд камень, предназначавшийся для Храма Благодарности, подарить жителям Дирфилда. Вчера я отправил его в Грили, это последний пункт на железной дороге. Когда Калеб поправится, мы проделаем последнюю часть пути, доставив мрамор в повозке. И тогда я вернусь к тебе.

Прошу, прости меня. Я хотел, чтобы ты сопровождала меня в этом путешествии. Но в наши дни повсюду рыщут головорезы, а поездка в округ Уэлд пройдет по опасным дорогам. Было бы нечестно подвергать тебя таким испытаниям. По этой причине я решил, что тебе лучше остаться в гостинице, пока я не пришлю за тобой. Верю, что ты меня поймешь, и обещаю, что заглажу вину через несколько недель. Мы снова будем вместе раньше, чем ты успеешь соскучиться, милая. Ты ни в чем не будешь нуждаться.

В конверте лежали три зеленые бумажки. На каждой портрет лысеющего мужчины в очках. Джон Джей Нокс-младший. Три Нокса, по сто долларов каждый.

Какое хладнокровие. Просто откупиться от меня – и уехать! Он забрал кольцо – зачем? И я ему это позволила. Я колола себя шипами сожаления, чувствуя отвращение к своему поспешному «да». Это была не любовь, а козни дьявола, поймавшего меня в сети. И теперь я наказана. В темноте нашего свадебного вечера Джейс разглядел свою ошибку. Я слишком высокая, пальцы слишком толстые, и мой французский неправильный. Он забрал кольцо, чтобы аннулировать то, что за ним стояло. И заплатил, чтобы обелить свою совесть. Три сотни долларов. Это должно было стать утешением и возместить мне уход одного Паджетта? И смерть одного Пеллетье? Это была ничтожная часть тех тысяч, что он пообещал для лагеря забастовщиков.

Я сидела в ночнушке и разглядывала три бумажки, разложенные на столе как карты. Куплю себе билет в Париж. «Когда рабы пещер добьются свободы», – сказал Лонаган. Не думай про Лонагана. Используй свой шанс. В голове теснились мысли о мраморном блоке, который Джейс присвоил, и об остальных деньгах, взятых им из сейфа. Возможно, меня подозревали в преступлении, да я и сама была полна подозрений. Что он задумал?

Я держала голову под ледяным краном, пока мысли не прояснились. Холодным взглядом окинула себя в зеркале. Здравствуйте, миссис Паджетт. Была ли я ею на самом деле? Кто знал об этом? Кроме Калеба Грейди, только престарелый судья и его дочь Винни. Не родственник тех Паджеттов, так они считают. «Я не сказал отцу», – признался Джейс. Калеб никому не проговорится, ведь он уехал со своим сводным братом в округ Уэлд выполнять сумасшедшую миссию.

Вот-вот разверзнется ад.

Самым рискованным для меня было оставаться в «Гербе Руби» и разбазаривать деньги по пятнадцать долларов за ночь, чтобы спать на пуховой перине. Лучше сберечь деньги на случай, если Джейс Паджетт никогда больше не предстанет передо мной и не улыбнется кривой тоскующей улыбкой.

Но что, если он вернется через две недели, как обещал?

Лучшим из худшего было вернуться в Мунстоун. Сохранить деньги на случай срочного отъезда, если до него дойдет. Я оделась и спустилась в вестибюль, где попросила служащего об услуге: «Если мне сюда придет письмо или телеграмма, перешлите их, пожалуйста, в Мунстоун на имя Сильви Пеллетье». Я дала ему пять долларов в качестве поощрения и еще пятерку «на новый конверт и марки». Я не хотела, чтобы имя миссис Паджетт фигурировало в почтовой корреспонденции. Это могло вызвать вопросы, ответов на которые у меня не было.

К железнодорожной станции Руби подъехал поезд, направлявшийся в горы. Он шипел и извергал дым и был битком набит мужчинами с латунными звездами на лацканах и пистолетами у бедра. Агенты Пинкертона направлялись в Мунстоун. Я села в вагон и насчитала девятнадцать «пинкертонов», помимо скотоводов и фермеров, ехавших продавать яблоки и картофель. Также в поезде сидели семь мужчин в тонких пальто, с голодными глазами. Штрейкбрехеры из лагеря.

– Пропустите даму, – сказал один из парней.

Пока я шла по проходу, мужчины оценивающе поглядывали на меня. Наконец я нашла безопасное место рядом с веселой женщиной и ее милым щенком. Его звали Чаудер. Он тут же устроился у меня на коленях и млел от удовольствия, пока я почесывала у него за ушами.

– Вы ему очень понравились, – сказала моя компаньонка.

– Если бы любовь всегда была такой простой, как у собак, – вздохнула я.

– Чаудер – рэт-терьер, – сказала она. – Они ловят разных мелких грызунов.

– А он поможет справиться с нашествием этих крыс – «пинкертонов»? – прошептала я.

Она хмыкнула.

– Ха. Некоторые из этих мальчишек слишком любят свои пушки.

Они и вправду были мальчишками. У половины из них еще не отросли усы, но им придавала дерзости их форма. Поезд петлял вокруг горы, а они расхаживали вдоль рядов. Один из юнцов – с безвольным ртом и видом недоумка – громко хвастался:

– Мой дядюшка Гарри, знаете ли, – сам Гарольд Смит, он теперь здесь шериф. Да-да. Он знаменитый стрелок и пристрелит любого саботажника. Здесь видели этого агитатора, их главаря, Гулигана.

Лонагана?

– Дядя Гарри не терпит беспорядков. Просто сгонит их в кучу, как скот, и выставит вон.

Я услышала слова «срыв забастовки», имя полковника Боулза. Кто-то сказал:

– Спалим их к черту.

Вот-вот развернется ад.

– Где, ради всего святого, вы были, мисс? – спросила К. Т., когда я появилась в дверях.

– В Руби, – выпалила я, задыхаясь, и рассказала, сколько агентов Пинкертона насчитала в поезде и чем они собирались заняться.

Но я так и не рассказала ни ей, ни кому другому ни об истинной причине моей поездки, ни о смене своего статуса. Я теперь миссис, а не мисс.

– Они хотят подавить забастовку, – сказала я. – Готовится налет. Штрейкбрехеры…

– Мать честная! Думала, ты привезешь мне историю. А ты привезла с собой этих адских собак. Иди расскажи Лонагану.

– Джордж здесь? – То, как у меня внутри все подпрыгнуло, являлось свидетельством того, что мне не хотелось знать.

– Приехал вчера вечером. Утром искал тебя. Сходи-ка побыстрее наверх в лагерь и предупреди его.

Я не хотела идти к Собачьему Клыку и боялась увидеть Джорджа. Больше страшилась его острого взгляда, чем реакции на мое сообщение: «Все ужасно». В своем чулане я спрятала купюры в страницы Конрада, Дю Бойса и Диккенса. Потом зашнуровала ботинки и торопливо зашагала в горы. Пока я карабкалась наверх, успела успокоиться и наслаждалась красотой Золоченых гор в лучах солнца. Сияние золотистых осин и вкрапления зеленых сосен превращали холмы в бесконечное лоскутное одеяло, покрывавшее этот скалистый край. Прогулка отвлекла меня от событий последних дней. Они казались нереальными. И свадебные клятвы, и долгая ночь, и сумасшедшее утро, и письмо Джейса. Мой брак длился всего полдня и казался сном.

А вот палатки были реальностью: словно белые мошки лепились они к плоскому уступу. Реальностью был запах дыма от костров, где готовилась пища, звук топоров, рубивших дрова. На грязных дорожках царили шум и суета. Лев Чаченко скоблил шкуры. Его жена, сидя рядом, разделывала белку. Насвистывающий песенку мальчик чистил рыбу. Где же Джордж? Найди Лонагана. Внутри одной из палаток над тазом брился мужчина. Но не Джордж. В другой женщина строчила на швейной машинке: миссис Брюнер. Она окликнула меня по имени, но я торопилась дальше. Когда Джордж увидит меня, он поймет с первого взгляда: я вышла замуж. «За хозяина», – скажет он. И отвернется от меня, как от перебежчицы.

Я сама постелила ту постель, теперь мне в ней спать. Не стоит думать сейчас о постели. В большой профсоюзной палатке через холст пробивался призрачный свет. Вокруг по периметру стояли ящики с припасами. Консервы, мешки с картофелем. Уголь в жестяных ведрах. И еще длинный плоский ящик, из щелей которого торчала солома. Ружья? Значит, их не закопали, как советовала миссис Джонс. Мы хотим голосовать, а не стрелять. Я молилась о том, чтобы разум одержал в тот день верх. Но я видела «пинкертонов» в поезде и боялась, что получится иначе.

Дэн Керриган сидел в палатке со значком «ОГА» на груди.

– Сильви! – Лицо его расплылось в улыбке. – Отрада для усталых глаз.

Добряк Дэн Керриган, друг моего отца. Не он ли избил до крови Калеба Грейди? И пошел за веревкой?

– Знаешь, ты выглядишь в точности как твой папа, – заметил он. – Только без бороды, конечно.

Папина борода. Гнездо для щеглов. Я сглотнула, почувствовав, что увлажнились глаза. Что бы мой отец подумал обо мне? О том, кого я выбрала.

– Нам очень пригодился бы здесь твой отец, в такие сложные дни, – с грустью сказал Керриган.

– У меня сообщение для мистера Лонагана, – хрипло сказала я.

Он махнул рукой в угол, где на койке мешком лежал мужчина.

– Просыпайся, босс. – Керриган резко свистнул. – Эй! К тебе здесь Сильви пришла.

Джордж присел в кровати, на лице остались вмятины от сна возле его жуткого шрама. Волосы растрепались, он заморгал и широко улыбнулся.

– Сильви Пеллетье, дорогая!

Я не поправила его. Не сказала ни слова о моей новой фамилии: миссис Паджетт. Только рассказала о том, что видела в Руби. «Пинкертоны», штрейкбрехеры, оружие. Он торопливо высунул свои длинные ноги из-под одеяла.

– Не меньше двадцати агентов, – докладывала я. – Охотятся за каким-то агитатором, Гулиганом. Это ты?

– Сукины дети.

Поднявшись, он заправил рубашку в брюки.

– Будь осторожен, Джордж.

Он посмотрел мне в глаза долгим взглядом, вынудив меня отвернуться.

– Везет как утопленнику, – пробормотал он полусонно. – Я собирался угостить тебя ужином и вином, спеть серенаду, продемонстрировать свои чудесные вокальные данные.

– У тебя есть вокальные данные? – улыбнулась я.

– Сладко поет ослик на рассвете дня, – запел Джордж детскую песенку. – Если его не кормить, он убежит от меня.

Он театрально положил ладонь на сердце.

– Как грустно, что приходится бежать сразу после твоего появления. Ты как прекрасный сон.

– Скорее кошмар, – заметила я. – «Пинкертоны» уже собрались на станции.

– Проклятье. Пойду поговорю с Боулзом. Посмотрим, может, удастся предотвратить его происки.

– Происки?

Наша любимая шутка. Я почувствовала укол в груди. Мне все еще нравился Джордж Лонаган. Слишком нравился.

– Происки! – Он шлепнул себя по бедру. – Вы заноза, Сильви Пеллетье.

Я была занозой. Застрявшей глубоко и причинявшей много неудобств.

Джордж с криками помчался на улицу. Кто-то забил тревогу, стуча по сковороде звонкой ложкой. Через несколько минут весь лагерь собрался в большой палатке. Все бастующие, мужчины с небритыми щеками и обвислыми усами, натянули шляпы со странными полями. Чаченко, Брюнеры и Меркандитти приветствовали меня как старого друга. Был там и желтоволосый румяный Кристе Болесон. Все взволнованно толпились. Я стояла в углу.

Керриган забрался на ящик и заговорил с толпой.

– Готовится налет, – сказал он. – Ходит слух, что они хотят поджечь лагерь.

– Это не слух, – сказала я слишком громко.

Все повернулись ко мне, и у меня не оставалось выбора. Дрожащим голосом я продолжила:

– Я видела целый вагон агентов, едущих из Руби, и слышала, что они говорили: они собираются сжечь палатки и выгнать всех из лагеря.

– Послушайте ее, – воскликнул Керриган. – Это наша Сильви Пеллетье. Француз был ее отцом. Мир его праху.

Но отец не покоился с миром. Он завладел мной. Его глаза смотрели из моих глазниц на лица присутствующих. Никто не останавливал меня, не просил замолчать.

– Они хотят подавить забастовку! Я работала в замке и подслушала их разговор. Будьте уверены: у Паджеттов есть хранилище с деньгами в банке Моргана. Вы заработали им эти деньги. Там хватит на всех. Не верьте, если вам скажут иначе.

Это не была сплачивающая и призывная речь миссис Джонс. Я только давала информацию, делала доклад. И все же толпа захлопала. Никто не подозревал, что с ними говорит миссис Паджетт: нанося вред самой себе и роя себе могилу. Я вышла из палатки, и меня стошнило за стопкой дров. Хотела бы я сказать, что таким образом из меня вылились остатки страха и трусости. Но это было бы ложью.

Пока Джордж мчался в город, чтобы предотвратить налет, бастующие поспешно строили баррикады. Они громоздили друг на друга камни и ящики, прислонив к ним опору повозки, чтобы заблокировать проход по дороге. Выставили дозоры. Температура падала по мере приближения заката. Меня трясло. Я проголодалась.

Запах костра миссис Брюнер привел меня к ее палатке. Она нянчила малыша и готовила на костре ужин. Светлые косы были оплетены вокруг головы.

– Wilkommen[115], Сильви!

Она настояла, чтобы я выпила чаю и взяла запеченную картофелину, и гордо отказалась от предложенного ей взамен ее доброты доллара. Я сунула его под горшок золотарника, стоявшего в центре стола, придавая уют. Мама тоже всегда так делала – создавала уют.

– Давайте я возьму малыша, – предложила я и надела перевязь, чтобы посадить на спину малыша Альберта. – Отдохните.

Она спала, пока я стирала в ведре грязный подгузник и играла с его сестренкой Кларой. Мы соорудили корону для ее тряпичной куклы из пучка травы.

– Как зовут твою куклу?

– Принцесса Ингеборга, – сказала Клара.

Она болтала без умолку, пока не уснула у меня на коленях. Я не хотела двигаться, чувствуя вес ее теплого тельца, и вспоминала Кусаку. Для него я стала уже только воспоминанием, для мамы – предметом молитв и волнений. А для Генри просто чем-то далеким. Я скучала по дому, которого у меня больше не было.

Стало поздно. Поднялся ветер, он барабанил по холщовым стенкам палатки. Ночь была безлунная, слишком опасно возвращаться в город. Фрау Брюнер дала мне одеяло. Я устроилась на полу, словно всегда там спала. Перьевой матрас из «Герба Руби» и замужество казались ошметками нелепого, порожденного лихорадкой сна. Заиграли на губной гармошке. Потом присоединился аккордеон, и хриплый голос запел:

– Иду по Булонскому лесу, такой независимый парень…

Певца прервали:

– Заткнись, придурок.

Но тот продолжал:

– Все девчонки в голос твердят: миллионер перед нами[116].

Остальные стали насмехаться, презрительно отзываясь о миллионерах. В то время как в моем рюкзаке лежали крохи от миллионов одного из них. Я уснула прямо на них, положив рюкзак под голову вместо подушки.

Глава тридцать четвертая

Миссия Лонагана по предотвращению налета прошла успешно. Хорошая новость пролетела по лагерю: переговоры возобновились. Я поторопилась уйти до возвращения Джорджа. Остаток утра прошел без происшествий и без насилия.

Но в последующие дни в ответ на акты вандализма, «на блокировку железнодорожных путей обломками», компания усилила рейды «пинкертонов». Самодовольный шериф Смайли выдворил из города еще двоих бастующих. Но его головорезы не нападали на лагерь. Пока нет.

– Они хотят выставить их из города по одному, – сказала К. Т. – И ждать, пока лагерь не сдастся, когда выпадет снег. Не стану повторять: я же предупреждала.

В начале октября моя жизнь вошла в привычное рутинное русло. Словно я никогда не выходила замуж. Сам факт замужества размылся в моей памяти, словно спрятанная в тумане вершина горы. Становилось все холоднее, и постепенно таяли у меня в голове воспоминания о клятвах в суде, о ночи в объятиях мужа. Светлые волосы на его запястье, синие вены, по которым кровь текла к сердцу, которое, по его словам, принадлежало мне. А мое ему. Оставалось терзавшей меня загадкой, как я могла заполучить его сердце, если всего несколькими неделями ранее он был очарован Карамелькой и ее стилем верховой езды. Он дал обещание «пока смерть не разлучит нас», но у меня не имелось ни одного доказательства: ни фотографии, ни документа. Только изменение внутри, словно вспышка обожгла мою плоть, оставив ноющую боль. Страх сгущался, как облака над Дивным озером. Теперь по утрам над ним собиралась белая холодная пелена тумана, предвещая приближение зимы и неприятностей. Ни слова от Джейса. Я снова злилась на него, сильнее, чем прежде. Теперь я жалею, что не созналась. Не предупредила никого о его планах. Теперь я жалею.

В городе кишели агенты Пинкертона. Они запугивали людей на улицах, задирали их по любому поводу. Они погнались за мальчишкой и избили лишь за то, что он крикнул: «“Пинкертоны” – стукачи». И дразнящим жестом приставил пальцы к ушам. Лагерь охранников находился у реки, возле шлифовальной фабрики. Сотня штрейкбрехеров тоже обитала там, за новым частоколом, возведенным для «защиты от неистовых анархистов». Разговоры о налете снова витали в воздухе, пронизывая воздух угрозой. Все были на грани. Бастующие оставались на уступе и привозили скудные запасы на мулах по трудной дороге из Рэббит-Тауна. Не хватало одеял. Уголь выдавался порционно. Я работала и отсылала зарплату маме. К. Т. Редмонд опубликовала воззвание редакции:

В ответ «Патриот» написал:

Под нашей дверью оставили нацарапанную корявым почерком записку: «Лучша вали с наших гор. У тебя слишкам балтливый рот».

В середине октября, когда моему браку исполнилось двенадцать дней, в окно редакции кинули кирпич прямо посреди ночи.

– Скоро дойдет до зажигательных бомб, – сказала К. Т.

Мы заколотили разбитое окно деревянными досками. Следующей ночью в окно конторы компании кинули обломок мрамора. Стекло треснуло и покрылось паутинкой.

– Так им и надо, чертовы пауки, – вынесла вердикт К. Т.

– Это сделали вы?

– Мы не бросаем камни, – ответила К. Т. – Мы бросаем в противников слова и разумные доводы.

Я погрузилась с головой в работу в газете, чтобы не нырнуть с головой в реку, нагрузив себя каменными доводами, объясняющими, почему Джейс так и не вернулся. Он лживый, безумный алкоголик. Я пыталась представить его глаза: в них горело синее пламя, но какое? Революции? Огненной воды? Иллюзий?

Мои собственные иллюзии разбирать было слишком болезненно, и я погрузилась в изучение книги доктора Дю Бойса, отыскивая в ней озарения, пытаясь понять суть сумасшедшей миссии моего мужа и быть готовой к его возвращению. Если он вернется. А если нет? Я решила ехать в Чикаго, где женщина может раствориться в толпе. В неразобранной почте К. Т. я нашла два экземпляра газеты «Чикаго дефендер» К моему удивлению, это оказалась газета, которую писали и публиковали чернокожие. В ней содержались статьи о распространяющейся заразе линчевания, о чудовищных происшествиях в южных штатах. Их писала миссис Ида Уэллс-Барнетт, бесстрашная в своей правдивости. Написанное вызывало дурноту:

Статьи в «Дефендере» снова повергли меня в шок. В одной из своих мучительных исповедей Джейс как-то рассказал мне, что отец отвел его и мальчиков Грейди посмотреть, как вешают человека. Это был урок. Мои уроки содержались в статьях на страницах «Дефендера». В них призывали чернокожих переезжать на Запад, мигрировать ради спасения своей жизни. Я стала лучше понимать, какие силы побудили семью Грейди бежать. Город для таких, как мы. Истер не хотела, чтобы Джаспер ехал вслед за ней. И все же он ехал и тащил туда этот камень. Я не знала, будет ли она рада увидеть его и этот подарок. Каменное наследие.

Две недели, говорил он. Но прошло уже больше. Я искала на почте письмо или телеграмму для меня. Вскакивала, когда звонил телефон, надеясь, что это Джейс. Подслушивала, как шпион, разговоры: вдруг услышу что-то о Паджеттах, скандале, краже денег и бриллиантов из сейфа в «Лосином роге», о пропаже драгоценного мрамора. О нападении профсоюзных головорезов на шеф-повара герцога. Но никаких слухов и новостей не было. Если К. Т. что-то разнюхает, какая-нибудь деталь меня выдаст. Как сообщницу Джаспера или его жену. Или простодушную жертву. И что тогда?

И вот меня вызвали. Утром шестнадцатого октября курьер компании доставил записку на официальном бланке компании, адресованную мне. Мне надлежало явиться в контору на беседу следующим утром. Просьба лично от владельца и президента компании мэра города полковника Боулза.

Вот оно. Что, если эта беседа – ловушка? Я искала причины отказаться. Что-нибудь заразное. Оспа? Корь? И в то же время я надеялась, что у Боулза есть новости о Джейсе. И я пошла.

Полковник поприветствовал меня, доброжелательно улыбаясь.

– Доктор Батлер рассказал мне, что вы работали в «Лосином роге» несколько недель назад. В ту самую ночь, когда профсоюзные преступники избили негра, повара Паджеттов. Доктор сказал, что видел вас, когда пришел лечить парня, около девяти вечера.

Я поморгала. Как неразумный ребенок. Лучшее украшение женщины – молчание. Этот совет я слышала много раз и сейчас использовала для маскировки.

– Миссис Паджетт… – он сделал паузу, а я вздрогнула, услышав это имя, – предположила, что вам может быть известно местонахождение юного Джаспера. Она о нем беспокоится. С того вечера о нем никто не слышал. Его отец волнуется. У вас есть мысли, где он может быть?

Я покачала головой.

– Он уехал вместе с раненым, – добавил полковник. – Мы искали в охотничьем домике. Опросили проводников поезда. Ходили слухи, что он прибыл в Руби, но ни слова о том, куда отправился потом. Мисс Дюлак уехала за границу, и мы подумали, что он решил последовать за ней, но это не так. Мы связались с его сокурсниками и друзьями. Ничего.

– Жаль, что я не могу помочь, – пролепетала я, радуясь, что Карамелька сбила их со следа.

Боулз поерзал на стуле.

– Мисс Пеллетье, – сказал он, – юный Джаспер не совсем… вы должны понять… у него бывают глупые затеи. И он склонен к поспешным действиям. Он как заряженный пистолет.

– О боже, – пролепетала я, округлив глаза и моргая.

– Миссис Паджетт упоминала, что вы с Джаспером друзья. Или больше, чем друзья? – он вскинул брови, подкрепляя свои намеки. – Инга подумала, что он слегка… увлечен вами и мог доверить свои секреты.

Я снова глупо поморгала, как новорожденный теленок.

Полковник Боулз закурил, и комната наполнилась дымом.

– Герцог Паджетт просил меня найти его сына. Они с миссис Паджетт путешествуют по Европе. Семья больше не участвует в добыче мрамора здесь, но из чувства преданности и дружбы к его отцу я распутываю неразбериху, которую устроил мальчик.

– Неразбериху, сэр?

– Мальчик совершил непоправимую ошибку. Пустил сюда профсоюз. Мы потеряли время и прибыль. Не обеспечиваем поставки. Нам надо выгнать из города агитаторов. Восстановить нормальный ход дел. А вы и эта Редмонд совсем нам не помогаете.

– Сэр?

– Ее статьи заявляют, что компания мошенничает с акциями. Вы знаете что-нибудь об инвестициях? Акциях?

– Нет, сэр. Ничего.

– Понятное дело, не знаете. И ваша дама-редактор так же невежественна.

– Она изучает рынки.

– Пф. В тех местах, где мы надеялись получить финансирование, эта жалкая газетенка, так называемый «Рекорд», – тыкалась нам в лицо. И инвесторы проявляли робость.

Робость. Мне она тоже была знакома, и я цеплялась за нее, как за оружие.

– Инвесторы не дадут нам денег, – Боулз посмотрел на меня внимательно. – Вы всегда казались милой девочкой. Хорошей, тихой девочкой.

– Спасибо, сэр.

Мама гордилась бы мной в тот момент. Я застенчиво кусала губу и смотрела на свои туфли.

– Вы ведь друг Паджеттов, не так ли? Миссис Паджетт дала вам прекрасную возможность. Несмотря на несчастное происшествие в карьере, с вами обращались хорошо.

Убили моего отца. И выселили нас из дома. По шее у меня поднималась нервная дрожь, я хотела как волк вцепиться ему в горло клыками. Как loup-garou.

– Прошу вас понять, – продолжал он, – не будь вы сама другом Паджеттов, а ваша редактор – женщиной, вас обеих уже давно выгнали бы из города.

– Я просто работаю в конторе, сэр.

Возможно, полковник услышал, как скрежещут мои зубы, потому что перешел к угрозам:

– Не кусайте руку, которая вас кормит. Сделайте нам одолжение и убедите Трину Редмонд прекратить свои атаки. Скажите ей, что мы люди дела. И если она не остановится, мы прикроем ее газету.

– Как я уже сказала, сэр, я просто работаю у нее в конторе, – я попыталась слегка пожать плечами, в стиле графини. – Не думаю, что она перестанет печатать газету.

– Безработные необразованные рабочие чувствительны к ее анархистской лжи, – пояснил полковник.

Услышав слово «безработные», я потеряла самообладание.

– Сэр, – услышала я собственный голос, – эти люди измучены работой. Их вынудили выйти на забастовку, потому что никто не получал зарплату с прошлой осени. Они лишь хотят вернуться к работе и кормить свои семьи. Неужели компания не может это уладить и выплатить им долг…

– Мы сделали им свое предложение! – Полковник ударил кулаком по столу. – Но эти парни слушают чужаков вроде этого Гулигана.

– Лонагана. Он ведет переговоры…

– Лонаган, Гулиган, Хулиган, вы знаете, о ком речь. Женщинам не понять, что это за бизнес. Сколько трудностей и опасностей. Сложная транспортировка. Постоянные сходы снега. Трусливые инвесторы. Мы пытаемся работать в невыносимых условиях. Десять тысяч футов над уровнем моря. Это же уму непостижимо!

– Неприятности – это мелкие камешки, сэр, – заявила я. – Так всегда говорит моя мать.

Полковник фыркнул.

– Неприятности начнутся у вас, если не перестанете водиться с людьми низкого сорта. Я надеялся на ваше благоразумие. Надеялся, что вы подскажете, где искать Джаспера. Его отец в растерянности. Если что-то услышите, обязательно скажите мне. Буду признателен.

Глава тридцать пятая

Никаких новостей. Температура упала. Ночью подмораживало, ветер смешивался со снегом. В эти темные недели конца октября Джордж Лонаган под разными предлогами заглядывал в «Рекорд» после очередной попытки переговоров с руководством. У него вошло в привычку врываться в дверь: колокольчик резко дребезжал, порывы ветра задували внутрь снежинки и ворошили бумаги на столе. Этот тарарам бил по нервам и терзал совесть притворщицы Сильви П., хранившей свой секрет.

– Приветствую вас, жрицы правды и справедливости! – Джордж стряхивал снег с ботинок.

– Вытри ноги, дикарь, – ворчала К. Т.

Лонаган тщательно, с преувеличенным вниманием вытирал подошвы каждого ботинка, не забывая зычно ругать погоду и своего врага полковника Боулза в одной фразе.

– Будьте прокляты холод и левое яйцо Боулза.

– Будьте прокляты холод и двуличное сердце Боулза.

– Будьте прокляты сырость и склизкая душонка полковника Боулза.

У нас был общий враг. Мне нравилось, как он называет полковника «сукиным сыном», боровом с песьей мордой, глистом, городским пижоном с голубой кровью, вероломно ведущим переговоры.

– Сегодня Боулз предложил профсоюзу воздух и в качестве бонуса дневной свет.

Между этими взрывами негодования он делал паузы и проверял, смеюсь ли я. Я смеялась.

– Ты обожаешь полковника Боулза, – заявлял он, чтобы подначить меня. – Считаешь его добрым малым.

– Вовсе нет! Он…

– Жополиз. Скажи: жополиз. Ты сможешь. Жопо… лиз.

– Ты вульгарен.

– А ты смеешься. Пойдем со мной, Сильви. Выпьем имбирного пива.

– Джордж, прошу тебя, – увиливала я. – Я тут пытаюсь кое-что напечатать.

– Дай мне этот лоток со шрифтами. Я составлю слово «красота». А еще: «Что Сильви хочет на Рождество?»

– Убирайся прочь, Лонаган! Мне надо сверстать страницу.

Я шлепала его и ускользала, а в горле стоял комок. Чем дольше мой тайный брак оставался секретом, тем чаще мне казалось, что это все была выдумка, сон. Чем дольше я не получала вестей от Джаспера Паджетта, тем больше ждала Джорджа, развлекавшего меня своими шутками. Я стала ошибаться, работая с прессом. Воздух бурлил от напряжения, а кровь от приступов вины. Я каждый раз ощущала присутствие Лонагана в редакции. Колокольчик, возвещавший о его приходе, действовал мне на нервы. Успокаивалась только после его ухода. Я следила за новостями о его переговорах, о собраниях в лагере у Собачьего Клыка. Джордж жил там наверху. «Пинкертоны» оставили его в покое, ведь теперь он официально представлял Объединенных горнорабочих.

Подстрекательница К. Т. поощряла его визиты. Приглашала на стакан виски, чашку кофе, игру в карты. Было приятно втроем поговорить о событиях в нашем городке и в мире, у меня развилось настоящее пристрастие к новостям, длящееся всю мою жизнь. Джордж слонялся и курил, сушил мокрые носки возле нашей печи. Как-то вечером он взял мои ножницы и вырезал из бумаги разные фигуры: птицу, маргаритку, рыбу. В другой раз соорудил из скрученного в рулон журнала взъерошенную пальму и посадил ее в пустую бутылку из-под виски.

– Теперь мы в тропиках! – он шутил и составлял из литер забавные предложения и глупые стишки.

Он постоянно поддразнивал меня. Я разыгрывала полнейшее неведение. Он прятал литеры. И мне приходилось разыскивать их. Я находила «С» на подоконнике, «Г» на жестянке с чаем.

– Черт тебя побери, Джордж, где «П»?

– Сразу перед «Р» и после «О».

– Черт тебя побери.

Он называл меня Фиалкой или Фифой, насмехаясь над тем, что я не люблю ругаться.

– Повторяй за мной: пнем под зад боссов.

– Сквернословие – лишь оправдание бедного словарного запаса, – сказала я. И тут же пролила краску и чертыхнулась: – Вот черт! Посмотри, что я из-за тебя сделала.

– Вот молодец, Фифа, ты усвоила суть.

Так он совращал меня своими шутками и глотками из фляжки.

– Мы взяли их яйца в тиски! – заявил он однажды, и я отказывалась разговаривать с ним, пока он не извинился за то, что выразился при даме (которая, впрочем, смеялась).

– Прости, Фиалка. Где мыло? Я вымою рот.

Мне не хватало его шуток, когда он вместе с Керриганом отправился в Денвер на встречу с Комитетом труда. Но я испытала облегчение оттого, что он далеко. Я была слаба, а он дерзок. Он слишком близко подходил к моему печатному станку, по-приятельски обнимал рукой за плечи. Он был пиратом с руками пианиста, длинными тонкими пальцами, плоскими аккуратными ногтями, всегда чистыми. Белая полоска шрама пересекала щеку и доходила до самого рта.

– Как ты его заполучил? – наконец спросила я Джорджа.

– Спасал котенка от распиловочного станка, – подмигнул он. – Или это было в тот раз, когда я наткнулся на складной нож бандита в Сосновой Пустоши? Или когда сражался с разбитым окном.

Половина его историй были правдой, а две трети нет. Я с трудом признавалась себе, как он мне нравится. Но я была замужем. Замужней женщиной. Впрочем, была ли?

Октябрьские деньки растаяли, наступил ноябрь. Что-то ужасно плохое творилось. Джейс так и не написал. Свалить все на плохую работу почты не выходило: письма от родных я получала регулярно. Почему я поверила Джейсу? Наивная дурочка Сильви. Сожаление и гнев наслаивались внутри, словно снежный наст на склоне. Он обрел утешение в каком-нибудь борделе у железнодорожной станции или вернулся в Виргинию в объятия дебютантки. Такое непостоянство было свойственно ему и раньше, но я так и не усвоила урок. Мой череп раскалывался от боли. Джейс был свободен. Мог делать все, что хочет. Он мужчина. И вооружен деньгами. А какое оружие у меня?

Перед самым Днем благодарения К. Т. Редмонд собрала вещи и снова поехала в Денвер навестить сестру Дейзи. Теперь овдовевшую.

– Три недели отдохну от этого сумасшедшего дома.

Она оставила меня руководить конторой, дав указание не печатать никаких новостей до ее приезда – только приглашения, плакаты и рекламные листовки. Я должна была кормить кота Билла и расчищать от снега тротуар. Я осталась праздновать День благодарения с Дотти Викс и ее мужем, а потом упивалась жалостью к себе в компании «Гордости и предубеждения».

Как-то вечером, уже в декабре, я закрыла ставни и устроилась у печки, и тут в дверь постучали.

– Тук-тук.

– Кто там?

– Король Джо.

– Кто?

– Шутник, который хочет тебя рассмешить. – Это был Джордж Лонаган, он насвистывал на улице. – Открой мне дверь, Сильви Пеллетье.

– Не смешно, – заявила я.

– Так почему тогда ты улыбаешься? – Он вошел, прихватив с собой вихрь снега, поцеловал меня в щеку и повесил шляпу, словно у себя дома. Положил свою сумку. – Это доктор Лонаган, пришел лечить твою грусть.

– Мне не грустно, – заявила я.

– А слухи ходят, что грустно. Я встретил Редмонд в Денвере, и она намекнула. – Он достал большую бутылку виски. – Вот лекарство.

– Джордж, из-за вас пойдут сплетни.

– Ставни закрыты, – заметил он. – Метель бушует. Неужели вы выгоните меня на съедение волкам? На северные ветра? Я достойный парень. И замерз, как лягушка в леднике. И потом, я принес хорошую новость для газеты. Так что позвольте мне отогреться немного, пока я все расскажу. Керриган отправился к Собачьему Клыку рассказать ребятам.

Я протянула ему стакан, не скрывая радости от встречи с ним. Весьма довольный собой, он налил себе виски и произнес словно тост:

– Комитет труда Колорадо оштрафовал нашу дьявольскую компанию за правонарушения и несоблюдение договоренностей. Боулз и начальники обязались поднять зарплату и сделать восьмичасовой рабочий день. Я только что пришел из конторы, и мы заключили устные договоренности и пожали руки. Теперь осталось, чтобы эти крысы поставили свои подписи под контрактом.

– Все благодаря тебе, – воскликнула я.

Джордж триумфально улыбнулся.

– Не только! Твой отец начал все это год назад. И все благодаря храбрецам в лагере, морозившим свои орешки и охранявшим укрепление на склоне. Но я приму все выражения благодарности. Даже всего одно.

– Держи мое выражение, – сказала я. Снова старая шутка. Но я от нее не уставала. Мы улыбались собственному остроумию. У печи Джордж протянул руки, согревая ладони. Подбросил еще угля в очаг и оставил дверцы открытыми, любуясь мерцанием тлеющей золы. Потом вздохнул.

– Как только ребята заключат договор, мне жаль это говорить, Фиалка, но мне снова придется уехать.

Он взглянул на меня, чтобы узнать, что я об этом думаю.

– Так скоро? – спросила я. – Но ты только-только вернулся.

– Работа выполнена, в общем и целом. У нас есть соглашение.

– Думаешь, они вправду его подпишут, Джордж? Не доверяю я полковнику. Боюсь, они просто заплатят очередной штраф и продолжат работать по-старому.

– На этот раз я питаю надежду. Как бы то ни было, для меня здесь работы не осталось. Начальник подразделения отправляет меня на южные шахты. Там забастовка угольщиков в Тринидаде.

– В лагерь Рокфеллера? Это опасно. Губернатор послал туда войска. У них есть пулеметы.

– Да, еще те мерзавцы. – Он скосил на меня глаза. – Если меня прошьют из пулемета, ты расстроишься?

– Не говори так. В тебя не станут стрелять.

– В меня первого и станут. Но я лелею мысль, и довольно часто, что ты прольешь из-за меня пару слезинок, если я погибну за правое дело. И будешь грустить.

– Конечно, буду. О чем ты говоришь? – Я не смотрела ему в глаза.

– Je t’aime, – сказал он.

– Извини? – Я решила, что ослышалась.

– Я ходил в библиотеку Денвера во французский отдел. Выучил три фразы: J’ai faim. J’ai soif. Je t’aime[117].

С таким славным сильным акцентом Джордж произнес эти слова. Чтобы отвлечь его и не обращать внимания на последнюю часть, я стала поправлять его прононс, как школьная учительница.

– Non, Джордж. Надо говорить так: J’ai faim. J’ai soif. Je t’aime.

– Правда? – проворковал он и ударил себя в грудь. – Ты меня любишь!

– Я этого не говорила! – воскликнула я. – Нет, я сказала…

– J’ai faim, – повторил он. – J’ai soif.

Он был голоден. Он хотел пить. И третье. То, что я силилась не слышать, притворяясь, что не разделяю его чувств. Я все сильнее погружалась в пучину. Ни слова не сказала ни по-английски, ни по-французски о том, что я теперь миссис Паджетт. Я рассмеялась.

– Если голоден, съешь бутерброд!

И пошла к буфету намазать маслом кусок хлеба. Он съел его, пока я помогала ему прикончить спиртное. Мне следовало сознаться. Но у сердца свои потребности. Меня сжимали тиски одиночества. Je t’aime, – сказал он. Я тоже была голодна и жаждала этих слов на любом языке. Следовало отправить его восвояси. Вместо этого я засыпала его вопросами о профсоюзе, о Объединенных горнорабочих, о его бродячей жизни в дороге, о борьбе за дело ОГА. Он рассказывал, а я делала вид, что не замечаю огня, горевшего в его глазах, улыбок, брошенных в мою сторону. Не замечаю, как его пальцы теребят складки брюк и ерошат его темные волосы. Пряди падали на лицо, как крылья ворона. Он заправлял их за уши. Поймав мой взгляд, он заметил:

– Мне пора подстричься.

– Подстричь волоса, – усмехнулась я, захмелев. – Так говорила мама. Она всегда подстригала отца.

– А это мысль! Принеси ножницы!

– Ножницы! – повторила я.

– Стригали! – Он схватил их со стола.

И мы засмеялись, чувствуя себя дураками. Pluralia tantum стали нашим тайным кодом, объединяя нас в единое целое. С Джорджем я не чувствовала себя недостойной: нищенкой, католичкой, иностранкой. Мы были слеплены из одного теста. Я взяла ножницы с типографского столика. Джордж снял галстук. Я завязала передник ему вокруг шеи и угрожающе полязгала ножницами за его спиной.

– Ох, – застонал он. – Ощущаю колики. Колику.

– Всего одну? – Мы снова захохотали, просто лопаясь со смеху.

– Стой, – сказал он. – Зеркало у тебя есть?

– Ты не захочешь смотреть в зеркало после того, как я сделаю свое дело. Сиди смирно.

Я расчесывала ему голову гребнем и остригала прядки темных волос. Мы больше не разговаривали. Джордж закрыл глаза, и я изучала изгиб его бровей и шрам, тянувшийся по щеке от виска. Скрип ножниц прорезал тишину. Обрезанные волосы падали на пол. Я отогнула хрящик уха, подровняв волосы вокруг основания, потом линию над потрепанным воротником вдоль затылка. Он не открывал глаз. На лице его отразилась сосредоточенность, дыхание стало напряженным. Воздух сгустился вокруг нас. Мне стало страшно: не оттого, что держала острые ножницы возле его шейной артерии, а от жара, исходившего от его черепа, от виски, бурлившего в наших венах, от его резко вздымавшейся и опадавшей груди. Я наклонилась над его длинными ногами, чтобы выровнять пряди по бокам лица, и колени мои коснулись его колен. Пальцы мои скользнули вдоль пробора, подцепив прядь его волос. Джордж открыл глаза и увидел вблизи мою шею. Я сглотнула и чуть не упала в обморок, заметив явное и откровенное желание на его лице.

– Сильви, – хриплым шепотом пробормотал он.

Я ослабела и выронила ножницы. Он притянул меня к себе на колени и поцеловал, и я поцеловала в ответ, забывшись в предательском прелюбодеянии и размышляя о том, жаждала ли я просто поцелуев или жаждала самого Джорджа? Или и того и другого. Что, если одна из ставен открыта? Вдруг нас видит весь город? Что, если мой законный супруг Джейс как-то узнает и почувствует мою неверность? Теперь весь свет и Господь будут считать, что я предала священную клятву? Джордж не был дьяволом, им была я сама. Я целовала его, пока не кончилось дыхание, потом прикрыла распухший рот рукавом.

– У тебя будет кривая стрижка, если не закончить, – заметила я, опьяненная поцелуем.

– Кривые стрижки – новая мода, – заявил он, снова притянув меня к себе.

Руки его скользили по моим ребрам, потом двинулись вниз по одной ноге и вверх по другой. Я не остановила его, только жаждала рухнуть вместе с ним на пол. Признаюсь в этом теперь, когда это уже не имеет значения. Стул качался и кренился. Одежда моя пришла в беспорядок. Он клал мои руки туда, куда ему хотелось, его собственные оказались на моих сосках.

– Стой, – сказала я. – Остановись.

– Прости, – ответил он. Мы дрожали, нас обоих трясло. – Прости меня, Сильви. Я так давно мечтал… поцеловать тебя. А ты думала…

– Да. – Это была правда. – Джордж, – произнесла я, чуть не заплакав. – Джордж, я должна кое в чем признаться. Я должна… сказать тебе.

Он похолодел, увидев, как я заикаюсь. Словно раскрылась дверь на улицу и дохнуло морозным воздухом. Зимний ветер подул на нас. Ледяной порыв.

– Прости, – я всхлипнула. – Я должна тебе рассказать.

– У тебя есть другой, – сказал он жестко, словно отрезал.

Я кивнула.

Он поднялся со стула с полустриженой головой.

– Ты дурной человек. – Он выглядел потрясенным, потом погрустнел. Злости я не заметила. Он надел пальто и направился к двери.

– Твои волосы…

– Далила, – бросил он мне на прощание и ушел.

Джордж не возвращался. Джейс не писал. Забастовка не заканчивалась. Как я и боялась, санкции и штрафы не убедили мерзавцев в руководстве компании подписать контракт. Соглашение было лишь обманным маневром Боулза, чтобы выиграть время и сбить с толку. Его рукопожатие не стоило ломаного гроша, как и его слово. Женщины в поселке отваривали суповые кости, чтобы накормить детей, а у «пинкертонов» уже шесть недель чесались руки устроить налет на потрепанный лагерь, где осталось всего тридцать стойких храбрецов. Штрейкбрехеры батрачили на фабрике. Джордж уехал, и теперь некому было представлять профсоюз, поджаривая пятки и зажимая в тиски тестикулы. Я винила себя в его отъезде. Приближалось Рождество, время дарить подарки. Во искупление грехов я потратила сорок долларов из оставленных Джейсом на кукурузную муку для замерзающих забастовщиков и доставила припасы в лагерь в метель. Навестила девочку, сидевшую в карантине из-за кори, и привезла ей коробку цветных карандашей. В школе обучала словацкого мальчика, не говорившего по-английски. Помогла Дотти Викс покрасить стены пекарни, пролив капли ярко-желтой краски на старый рабочий комбинезон отца. «Словно кровь нарциссов» – так я ей сказала.

– Вот ты странная, – заметила Дотти. – Нарциссы не кровоточат.

Я отправила маме одну из купюр с Ноксом на Рождество.

«Я скопила их с зарплаты и отправляю тебе. Joyeux Noël, Ta fille, Sylvie[118]».

«Grâce à Diex[119], – написала она в ответ. – Целая сотня долларов! У твоих братьев будут новые ботинки и пальто этой зимой. Я уплатила десятину церкви. Мы молимся о твоем скорейшем приезде домой». Моим домом теперь был чулан. Я скучала по семье. Но, представляя себе Ратленд в штате Вермонт, я впадала в отчаяние: даже название навевало скуку и мысли о рутине. Я отправляла маме экземпляры «Рекорд», чтобы она знала положение дел. Вот что напечатала К. Т. после возвращения из Денвера.

Декабрьские дни проносились один за другим. Ветер бесновался в скрипучих соснах, обламывая ветки с жутким треском. Они падали только чудом не на головы катавшихся на санках ребятишек. Штормовые ветра сдирали черепицу с крыш, снег падал, заглушая шум копошащихся под ним существ: людей и животных. На дощатых лачугах намерз иней, палатки у Собачьего Клыка оседали под снежными шапками.

Два месяца прошло со дня моего тайного бракосочетания. От Джейса Паджетта не было весточки: глухое молчание. Ни слова и от Джорджа Лонагана. Он уехал на следующий день после неудачной стрижки «по срочному делу к миссис Джонс» (как сообщила К. Т.).

– Или от разочарования? – спросила она.

– Откуда мне знать, – ответила я.

– Знала бы, – возразила она, – будь у тебя голова на нужном месте.

Я взяла себя за уши руками и поправила голову.

– Вот, все на месте.

– Черт побери, – выругалась она. – Бери газету и дуй в лагерь. Дотти принесет тебе хлеба. И одеяла.

Она протянула мне свое старое пальто.

– Это может кому-нибудь пригодиться.

– Правильно, нагрузите меня по полной. Буду ломовым осликом.

– Мы все теперь ломовые ослики. Сдам тебя в наем погонщику Дженкинсу, если вернешься без истории.

– Наверху все та же история, – заметила я. – Ничего нового. Все еще ждут соглашения. Как и на прошлой неделе. И на позапрошлой.

– В конце концов кто-то уступит, – заметила она. – Не прозевай.

Мы с Дотти нагрузили сани. Газеты, картофель, три старых пальто, хлеб. Я нацепила снегоступы, привязала лыжи к санкам сверху. Градусник показывал минус два, небо голубело, снег сиял своей враждебной красотой. Холод подгонял меня наверх, помогал тянуть санки ломовому ослику в снегоступах. С каждым шагом мои щиколотки обжигала боль: заслуженное наказание. Лодыжки опухли.

Над лагерем подымались ниточки дыма. Слышалось пение.

– Привет, детка, привет, сладкая, ты мой регтайм…

Голос Дэна Керригана.

– Привет, Сильви! – воскликнул он, увидев меня. – Принесла нам хлеба и роз?

– Хлеба, – ответила я. – Слегка зачерствел.

– Розы на твоих щечках, – заметил он. – Отнеси хлеб Брюнерам. Их малыш болеет.

Миссис Брюнер я нашла в палатке, та сходила с ума от беспокойства. Дети дрожали под стопкой одеял. Годовалый малыш Альберт заходился лающим кашлем, на щеках выступили красные пятна. Руки и ноги его подергивались с каждым приступом, а глаза округлялись, когда он силился сделать вдох.

– Ох, Сильви, это ты. Слава богу.

Фрау Брюнер взяла у меня хлеб, а я подхватила малыша на руки. Совсем обессиленный, он кашлял у меня на плече. Я тихо спела ему:

– Аллилуйя, я бродяга.

Его мать поставила на плитку кастрюлю и вскипятила талую воду. Когда от нее пошел пар, мы подержали его над ней, чтобы облегчить откашливание. Весь день мы сменяли друг друга, гуляя с ним по палатке, пытаясь накормить хоть немного. Но он упрямился, зажимая ложку едва прорезавшимися зубками. После полудня он наконец уснул.

– Я останусь здесь на ночь, – сказала я. – Утром смогу отвезти его на лыжах в больницу.

– Благодарю, – сказала она.

Я легла спать у печи и уснула под храп Густава Брюнера и приступы хрипа Альберта, дремавшего на руках матери. Так и случилось, что я находилась в лагере на рассвете того жестокого дня, 14 декабря 1908 года.

Мы проснулись от звона: стучали ложкой о кастрюлю. Раздавались крики и лай собак.

– Тревога!

Герр Брюнер натянул башмаки и выскочил из палатки. Миссис Брюнер в исступлении бросилась к люку в полу. Под ним был подвал: каменистая дыра, похожая на могилу.

– Быстро, быстро.

Она скидывала вниз матрасы, консервы, одежду. Потом спустилась туда по лесенке и протянула руки к маленькой Кларе и кашляющему малышу. Я подала их ей.

– Komm, Сильви. – Ее бледное лицо смотрело на меня снизу, напоминая погрузившегося в воду пловца. – Прошу, прячься! Стреляют.

Я сбросила в погреб ее ботинки и выбежала на улицу.

Ад разверзся. Кругом крики и ругань «пинкертонов».

– На выход! Быстро! Выметайтесь!

Сверху по холму двигалось человек тридцать агентов, переваливших через гору. Они застали лагерь врасплох своим нападением. Двое скользили вниз на санках, словно школьники-демоны. Боевой клич эхом звенел в горах. Забастовщики повыбегали из палаток, застегивая штаны. Дети ударились в панику. «Мама, папа», – кричали они. Раздался выстрел. Одна из палаток загорелась.

Огонь! Люди просыпались, разбегались врассыпную и прятались. Выметайтесь! Творилось что-то дикое. У одного из «пинкертонов» в руках была метла, он протянул ее к полыхавшей огнем палатке. Когда солома метлы занялась, другой головорез схватил банку с керосином и разлил вокруг. Его приятель поджег топливо метлой-факелом. Раздался взрыв. То ли взлетела на воздух печка, то ли заряд динамита. Посыпались осколки металла, кроватей, ошметки обуви. Повторялись взрывы и выстрелы. Свистели рядом пули. Невозможно было различить, кто стрелял и где. Я помчалась прочь, петляя, словно заяц.

– Убирайтесь к чертям! Все выметайтесь! – орали «пинкертоны», помахивая оружием. – Время вышло! Стачка окончена!

Эти трусы вырывали стойки палаток. Парусина падала на снег, накрывая женщин и их пожитки. Палатка Брюнеров упала. Но пока не загорелась. Рядом с этой беспорядочной кучей парусины я увидела Клару, она плакала из-за куклы. Та осталась похороненной в погребе вместе с малышом Альбертом и их истеричной мамашей. Я вползла под палатку, сдвинув парусину.

– Фрау Брюнер!

Она сидела погребе и тщетно пыталась вскарабкаться по лестнице с малышом в одной руке. Я подхватила его за шиворот. Мы продрались сквозь упавшую парусину и выползли на снег. Клара продолжала оплакивать потерянную куклу.

– Meine Инга!

Налет завершился в одно мгновение. Словно стая шакалов, наемники-мародеры оставили после себя разгром и растерянных обитателей лагеря, раненных и потрясенных. Тони Меркандитти получил пулю в плечо. Миссис Чаченко обходила развалины, в ужасе зажав рукой рот. Нескольких мужчин выстроили гуськом и связали веревкой, среди них были Гюстав Брюнер и Дэн Керриган. «Пинкертоны» потащили их вниз по путям.

Усилия забастовщиков пошли прахом. А вслед за ними и все остальное.

Глава тридцать шестая

«Рекорд» опубликовала подробный репортаж, описав налет, пожар и срыв забастовки. Я доставила экземпляр газеты каждому из оставшихся у нас в городе семидесяти одного подписчика, потом свернула и отправила другие экземпляры не местным читателям.

Заглянув в «Патриот», вы не узнали бы, что случилось. Читая это издание, можно было вообразить, что живешь на Конфетной горе, где текут лимонадные реки и поют райские птички, а налеты и несправедливость были лишь измышлениями злобных лживых предателей, ненавидевших компанию. Редактор «Патриота» Гуделл сообщил только, что на рождественском празднике в Мунстоуне будут представлены ясли с двумя живыми овечками. В канун Рождества на площади будут распевать рождественские гимны. На первой странице размещалась заметка о матче боксеров, который должен был состояться 26 декабря, на второй день Рождества. Чернокожий боксер Джек Джонсон сразится с белым канадцем Томми Бернсом в первом поединке чемпионата в категории тяжеловесов с участием негра.

В «Патриоте» написали:

Я стояла на холоде у пекарни и читала эти строки, надеясь, что семейство Грейди уже никогда не столкнется с такой угрозой. Джейс нашел бы что сказать по этому поводу. В моей памяти промелькнуло его честное серьезное лицо так ясно, словно он явился мне наяву.

И в тот момент внизу страницы я заметила его имя, и сердце мое замерло.

Я перечитывала эти слова снова и снова. Газета тряслась у меня в руках. Сдавленные звуки вырывались из горла, словно вылетевшие из клетки птицы, и устремлялись к соснам, стряхивая с них мертвые сухие иголки.

Ветер разорвал газету в моих руках и понес по улице, потом закинул вверх на голые ветви дерева. Джейс умер. Это казалось невероятным. Он умер.

Умер от гриппа в Ричмонде.

– Ты видела новость, – поняла по моему лицу К. Т.

Я оперлась о дверной косяк. Она заключила в объятия то, что осталось от меня, и я осела в ее руках, содрогаясь и всхлипывая.

– Так он тот самый? – тихо спросила она. – Так я и думала.

Я прижала кулак к зубам.

– Это слишком, слишком, – повторяла она. – Бедная девочка.

Она затворила ставни и повернула табличку на окне стороной «Закрыто». Потом села рядом. Она не вымолвила ни слова о Божьей воле и вечном мире в раю, о времени, что лечит все раны. Не твердила: «Я же говорила». Не сдирала с меня кожу вопросами. Просто поставила свой стул рядом с моим и прижала мою голову к своему плечу. Налила мне чаю с виски.

– Лучшее лекарство от горя.

Она приняла меня как сестру по разбитому сердцу, но я так и не сказала ей обо всем, что привело к этому горю. О предшествовавших ему событиях. Ни горячий чай, ни обжигающий вкус виски, ни теплота ее доброй души не могли изменить жестокого факта: я овдовела через шестьдесят два дня после заключения брака.

Я не могла в этом признаться. Кто мне поверит? Наша свадьба казалась нереальной даже мне самой. Если я смогу поехать в Руби и получить копию брачного свидетельства… и что тогда? Заявлю о себе как о вдове Паджетта и представлюсь герцогу? Он сочтет меня охотницей за деньгами, обвинит в краже из сейфа в «Лосином роге» или попросит приготовить ему кофе. Хуже всего – это причиняло особую боль, – что Джейс отправился в Ричмонд! И ничего не сказал мне. Не написал, не позвонил. Такова эта семейка. Дурная кровь или отсутствие удачи. Или то и другое. У меня осталось две сотни долларов.

Я могла уехать. Мы могли бы стать птицами.

Но я не уехала. Горе и сожаления заморозили меня сильнее холода. Я осталась в Мунстоуне, тайная вдова, и ждала, что весна подарит мне новые планы. Надеялась, что появится новый росток, свежий и зеленый, пробьется сквозь серые каменистые обломки.

Снег покрыл печальные руины лагеря у Собачьего Клыка. Метель занесла железнодорожные пути к Каменоломням, отрезав дорогу поезду из Руби. Мунстоун был оторван от остального мира. И все это время штрейкбрехеры стучали молотками и пилили камень на фабрике. Они перестали быть временной рабочей силой, стали новыми сотрудниками компании с новым названием: «Мраморная компания Мунстоуна». Президент и владелец полковник Боулз. Новое название и новый владелец, но в остальном все осталось по-прежнему.

Орвил Прем упал с подъемника на фабрике и сломал шесть ребер, обе ключицы и челюсть. Четырнадцатилетний Тип Баскомб разбился на санной дорожке и неделю лежал в коме. Роберт Дрейн подстрелил Тинкера Диллишоу в потасовке. Шестилетнюю Молли Андропол нашли полузамерзшую на дороге из Каменоломен. Она пыталась пешком дойти в школу в плохеньких ботиночках и отморозила три пальца на ноге.

Смерть и кровь в горах, лихорадка и грипп, сломанные стволы деревьев и кости – все это было такой же обыденностью, как и лунный свет. Избави нас от лукавого и не введи… Все мои молитвы оставались незаконченными. У меня не хватало силы воли на религию, только на сон и чай с капелькой виски – этим лекарством поделилась со мной моя добрая начальница. Джейс был все еще мертв, а Джордж все еще далеко. Теперь я пила спиртное в компании К. Т., читая по телеграфу новости, словно надеялась, что произошла ошибка.

Через день после Рождества, 27 декабря, заголовки возвестили, что боксер Джек Джонсон стал первым черным чемпионом мира в тяжелом весе.

В канун Нового года сияющий электрический шар опустился с башни на Таймс-сквер в Нью-Йорке, ознаменовав наступление 1909 года.

В январе США потребовали прекратить зверства в Бельгийском Конго.

В феврале на праздновании столетия со дня рождения Авраама Линкольна доктор Дю Бойс и журналистка Ида Белл Уэллс-Барнетт основали Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения для защиты от волны жестокости и насилия в отношении негров, линчевания и массовой резни от Талсы до Мемфиса.

Я читала обо всех этих событиях, но оставалась занята собственными бедами: моим горем, предательствами и дырой в текущей подошве левого ботинка, обветрившейся кожей и снегом, попадавшим под дверь. Я расчищала лопатой тротуар и доставляла газету здорово сократившемуся числу подписчиков. Печатала на холоде, надев перчатки с отрезанными кончиками пальцев, и писала письма матери.

«Tout va bien. Все хорошо».

Иногда мы лжем, чтобы ложь сбылась. Все хорошо. Потом ложь аккуратно наслаивается на другую ложь, отвердевает до состояния камня, скрывая под собой стыд и секреты. Одна из таких лживых историй – одна из хитростей герцога Паджетта – вскрылась, словно взрытая динамитом, в конце февраля 1909 года, через десять дней после того, как Джейс умер от «инфлюэнцы».

Прибыла посылка, адресованная мне.

Глава тридцать седьмая

Посылку мне переслал верный своему слову служащий из гостиницы «Герб Руби». Внутри лежали наручные часы, перочинный ножик, маленький блокнот и конверт с надписью «Пожалуйста, прочтите немедленно». Письмо внутри было написано красивым знакомым почерком мистера Маркуса Грейди.

Дорогая мадам,

вероятно, вы уже получили трагическое известие, но я взял на себя печальную обязанность доставить его вам вместе с приложенными предметами. Наш друг мистер Джаспер Паджетт отошел ко Господу. Это произошло 3 декабря, прискорбный несчастный случай. Моя мать попросила меня написать вам и все разъяснить.

Джейс приехал к нам вскоре после Дня благодарения вместе с моим братом Калебом и бригадой рабочих. Джейс ослаб после поездки из Грили. Они привезли огромный кусок мрамора, намереваясь возвести статую. И хотя некоторые из наших поселенцев сочли это странной идеей, мэр Туссен согласился принять камень.

В то утро его люди привезли камень на оговоренное место и установили подъемник высотой с трехэтажный дом. Стоял прекрасный день, не слишком холодный. Большая часть жителей городка пришла послушать речь. Моя мать угощала всех горячим сидром. Мистер Джейс раз за разом наливал всем виски. Мы предупреждали его, просили быть умереннее, но у него было праздничное настроение. Он говорил о своих планах встретиться с вами на Рождество и радовался. Когда всё установили, он забрался на верх камня сказать несколько слов. Он говорил, что камень – дар благодарной нации, и другие благородные фразы.

Потом он подал знак, и лошади стали вращать лебедку. Мать просила Джейса спуститься. Но он ответил: «Нет! Я прокачусь на белом лебеде!» Он выглядел таким гордым и счастливым в тот момент.

Камень поднялся в воздух с платформы. Джейс стоял наверху и держался за цепь подъемника. И потом, мне ужасно неприятно рассказывать вам это, когда глыба поднялась высоко, груз накренился, так что мистера Паджетта сбросило вниз. В этот момент цепь лопнула, камень рухнул прямо на Джаспера. Его ноги придавило к земле, – это самое ужасное, что мне доводилось видеть.

Мы старались изо всех сил как можно быстрее снять с него глыбу, но это оказалось почти невозможно. Моя мать молилась и держала его за руку, а он говорил ей, что не чувствует боли. И еще сказал: «Передайте Сильви, что мне жаль». И попросил переслать все его вещи вам и никому другому.

Один из жителей побежал за доктором Эймсом, но к тому моменту, как тот прибыл, Джейса уже не стало. Мужчины трудились до ночи, чтобы высвободить его тело. Мы принесли его в дом и положили там. Мой отец сделал гроб, а преподобный пришел помолиться с нами.

Калеб уведомил семью по телеграфу. Мистер Паджетт телеграммой попросил меня и брата привезти Джаспера домой в Бель-Глейд. Сожалею, но для нас слишком рискованно было ехать в Виргинию в нынешних обстоятельствах. Похоронная служба Грили взяла это на себя, и мистер Джейс отправился к месту последнего упокоения. Семья Грейди молится за вас в эти печальные дни.

Я долго сидела с письмом в руках, прислонившись к стене своего чулана. Джейс Паджетт не скончался от инфлюэнцы в Ричмонде. Он погиб из-за несчастного случая. Умер в городе-утопии. И был пьян, когда все случилось. Я прижала пальцы к глазам, чтобы перестать воображать эту сцену. Но происшествие с лопнувшей цепью и падение раздавившей его глыбы проигрывались в моей голове как фильм ужасов.

В посылке находилась и небольшая карманная книга учета с надписью «Финансы», выгравированной на обложке. Чуть позже я открыла ее, ожидая увидеть лишь цифры. Страницы были разлинованы графами, в них стояли разные суммы: стоимость ночлега в гостиницах и еды, покупки оборудования. Зарплата мужчин, имена которых мне не были знакомы. Выпали клочки бумаги: корешки железнодорожных билетов, чеки за покупку инструментов и палаток, веревок, мешков продовольствия, походной кухни и керосина. Я листала страницы, но не находила главного – свидетельства о браке. Зато в самом конце книги я обнаружила небрежно нацарапанные рукой Джаспера слова. Часть перечеркнута, кусок листа оторван и засунут внутрь: недописанное письмо.

Дорогая Сильви, сердце мое,

когда я оставил тебя в Руби, я надеялся, что поездка завершится быстро, но, к моему огорчению, Кэлу отказали в лечении в больнице Денвера. Нам удалось найти доктора Виллимей Паркер, хирурга-негритянку (женщину!), она прооперировала Кэлу глаз. Она не надеется на хороший исход и настаивает, чтобы пациент отдыхал в темной комнате с повязкой на глазу. Мы узнаем результат только после того, как повязку снимут дней через десять.

Я снял нам комнаты и останусь с ним. Мы разместились над салуном в бедном квартале. По очевидным причинам я считаю, что тебе безопаснее оставаться в Руби, пока Кэл не выздоровеет и мы с ним не доставим камень по назначению. Несмотря на его состояние, он храбрится и даже вслепую стоит у плиты, словно волшебник. Он научил меня весьма сносно готовить жаркое. По его просьбе я читаю ему вслух: он любит спорить о философских принципах Дю Бойса и сравнивать его с Вашингтоном почти так же, как любит готовить.

Меня терзает страх, что отец попытается связаться с тобой и разузнать мое местонахождение. Надеюсь на твое доверие, дорогая Сильви, и прошу хранить молчание… пока твой… мы не будем

Последние строки были перечеркнуты. Он так и не отправил это письмо. Я пролистала всю книгу в поисках ответов и успокоения, надеясь увидеть где-нибудь свое имя и слова «свадьба» или «жена» как доказательство, но ничего не обнаружила. Оказалось, что книга служила Джейсу также и дневником, и я общалась с ней, словно с самим Джейсом, еще живым. Записи рассказывали о его поездке с того момента, как мы в последний раз виделись в «Гербе Руби», через двенадцать часов после женитьбы.

3 октября. Поезд из Руби в Денвер. Оставил мою драгоценную спать сладким сном.

Драгоценную? Разве с драгоценными так поступают? Чувствуя боль и грусть, я читала все подробности поездки Джейса. В дьявольскую метель они проехали через ущелье Гимлет: железная дорога жалась к голой отвесной скале, а с другой стороны зияла пропасть. Крестами были отмечены места, где погибли люди. Джейс написал:

20 окт. Боюсь, что из-за тяжести груза поезд перевернется на бок и рухнет вниз в ущелье. За окном слепящая белизна метели, на стекле восхитительные кружевные морозные узоры. Стараюсь отвлечься, думая о том, как покажу всю эту красоту С.

Значит, он думал обо мне – если только не было другой С. Салли? Сьюки? Стервы? Может, он и вправду любил меня. Я до сих пор предпочитаю так думать.

Поездка в Денвер представляла собой вереницу задержек и катастроф. Сошедший с гор снег завалил пути. Команда спасателей прибыла на снегоступах. Они забрали с собой на санях белых женщин и детей. Джейс с Кэлом застряли в недвижимом поезде на несколько дней: опустошали свой запас спиртного и развлекались, распевая гимны вместе с черным священником и его дочерью. Когда братья добрались до Денвера, Джейс не отправил мне ни единой весточки. Неужели в городе нет телеграфа? Или почты? Возможно, мой супруг был слишком пьян и не смог купить марки, или ему не хватило смелости написать мне правду: признаться, что он вор. Разве нет? Тем временем рука Калеба зажила. А вот глаз нет. В поисках утешения юный Калеб Грейди стал ухаживать за девушкой, с которой познакомился в поезде.

Она поет как соловей и убедила Кэла не прикладываться к бутылке. Теперь он не хочет ехать со мной в Дирфилд.

Дальше кривым почерком были нацарапаны строчки с перечеркнутыми иксами, словно с трудом скрываемые тайны.

Я поеду в Грили с Калебом или без него. Мы много спорим. Он называет мой план безумием. Я говорю, что это как легенда о Робин Гуде! Сильви подала мне идею сделать это. ХХ. Она, наверное, задается вопросом ХХХХХ. Интересно, что сделает отец, узнав, что я выбрал служанку, как он ее называет. Каков отец, таков и сын, отвечу я. Яблоко от яблони и все такое прочее. Ему никогда не понять моих чувств к ней. Мой ангел слушает так тихо, так спокойно. Она так терпелива со мной и при этом не отступает от своих принципов. Сделай «всего одну правильную вещь», сказала она. Она вдохновила меня отдать камень семье Грейди, вот почему я взялся за это трудное дело.

Служанка. Сейчас я вовсе не была спокойна.

Эта монументальная затея даже мне самому стала теперь казаться безумием. Отец уверен в том, что у меня «психическое отклонение» и мой проект родился из-за нездоровой зацикленности на прошлом. Так ли это? Почему мне есть до этого дело? Мне, а не другим парням из Дикси, чьи бессчетные секреты можно складывать в штабеля. У всех у них есть кровное родство со слугами в одном из поколений. Отец отказывается говорить про Калеба. Не признает его. И я спрашиваю себя: зачем я здесь, и хочу предложить… что? Камень. Кусок мрамора.

Джейс страшился, что психически нездоров. Но мне казалось, что это герцог и другие «парни из Дикси» сумасшедшие. Я продолжала читать, намереваясь найти доказательства нашего брака, пока не наткнулась на очередной странице на другое неоконченное и неотправленное письмо.

Грили, Колорадо, 2 ноября

Дорогая Сильви,

приношу тысячу извинений за запоздалое письмо. Вчера мы приехали в Грили и вскоре отправимся по последнему участку нашего пути в Дирфилд. Кэл не горит желанием участвовать в этой миссии, но согласится. Он собрался жениться! Встретил Эллен Грэм в нашей поездке по горным перевалам, и весной состоится свадьба. Он влюблен так же сильно, как я! Жажду увидеть тебя. Уже скоро, дорогая.

Я представлял в своих воображаемых планах, что ты путешествуешь бок о бок со мной, удерживая меня на праведном пути. Калеб пытается, но в итоге мы неизменно оказываемся в каком-нибудь салуне, спорим и ругаемся по поводу происходящего. Сейчас по всему Югу банды развлекаются убийством негров, превратив это в спорт. Уверен, ты читала об этом. Надевают колпаки на головы и прочее. Те же самые люди возводят памятники проигранному «Белому делу». Мы с Кэлом почти уверены, что друзья герцога по загородному клубу тоже состоят в этом сообществе. Что, если и мой отец тоже? Вопрос этот мучает меня. Много лет назад, после того как Букер Вашингтон обедал с Рузвельтом в Белом доме, отец сказал мне, что следовало бы вздернуть тысячу-другую негров, чтобы они вспомнили, где их место. Мне нравится представлять потрясенное лицо Герцога, когда он узнает про мой план увековечить цветных, создававших эту страну и трудившихся без всякой награды.

Сильви, у тебя есть все причины сердиться из-за того, что я так и не отправил тебе эти письма. Возможно, читая эти строки, ты простишь своего Джейса. Я дал себе зарок и становлюсь лучше через трудности, с которыми сталкиваюсь, выполняя взятую на себя задачу.

Здесь между страницами я нашла напечатанное на толстой бумаге свидетельство:

По краю документа шла надпись: «Что только истинно, что чисто, от том помышляйте»[120]. Я не знала, что истинно и чисто и что мне помышлять о словах из-под пера мертвеца, погибшего пьяным, несмотря на данный им зарок воздержания.

Джейса убили алкоголь и собственная глупость.

Больше обо мне он в дневнике не писал и не писал ничего мне. На нескольких страницах он подробно изложил свои разногласия с Калебом относительно отличий философских принципов Букера Т. Вашингтона и Дю Бойса. Также они спорили насчет поездки. Кэл умолял Джейса отменить ее, предупреждал о метелях и плохих дорогах. Но упрямый как мул Джейс продолжал реализовывать свой план и нанял три бригады работников.

Все эти люди прониклись идеей Дирфилда и планируют купить там землю. Я обещал выплатить за них первые взносы, если и мы, и мрамор доберемся туда целыми и невредимыми.

Тринадцатого ноября Джаспер со своими людьми пустился в путь на двух повозках: в одной мрамор, в другой припасы. После этого он почти не делал заметок, а если делал, то наспех, чернила расплывались, страницы смяты. Они отправились слишком поздно, и зима здорово их потрепала. Люди ночевали под повозками, опустив по бокам брезент.

Снег валит не переставая. Холод пронизывает до костей. Ноздри лошадей слипаются от замерзающего дыхания. Кэл поносит меня и мою затею самыми грязными словами. Я сказал ему: «Я делаю это ради тебя». А он ответил: «Нет, для себя самого». Его обвинение терзает меня. Сегодня вечером возле Хардина мы повстречали фермера. Он советовал повернуть назад.

Продвигались они медленно. Условия были «чудовищные». Камень тормозил их движение. Нанятые работники предлагали оставить груз. Джейс возражал. Два дня они провели в заброшенной землянке на берегу реки Саут-Платт. И там Джейс заболел. Он принимал виски как лекарство, что, вероятно, и заставило его нарушить свой недолгий зарок воздержания.

Жар и озноб. Кэл дал мне чай из корешков. На вкус чистый яд, но придал мне сил. Он сказал, что я травлю себя, потребляя такое количество моего друга виски, но только он согревает меня и дает энергию написать эти слова. Виски и мысли об С. О возвращении к ней.

Мне было приятно знать, что он собирался вернуться, что наш долгий молчаливый медовый месяц не означал расставания – так случилось лишь из-за его несуразной миссии и выпивки. В записях без указания даты он воздавал Кэлу хвалы за спасение его жизни, описывая, как брат тащит его через сугробы и выхаживает чаями и лекарствами.

Тридцатого ноября здорово пострадавшая от мороза команда прибыла в Дирфилд в плохом состоянии. Джейса все еще лихорадило. Они остановились возле «Солнечного кафе» – гордости Истер.

Истер поразилась нашему приезду и пришла в ужас при виде подводы с камнем. Неужели это Кэл? Из-за формы груза она решила, что это гроб. Увидев сына, подъехавшего во второй повозке, упала на колени. Маркус и Джон Грейди вышли и обнялись с Кэлом так, словно он вернулся с того света. Когда я откинул брезент с мрамора, ожидал увидеть радость на их лицах. Надеялся на восхищение таким дорогим подарком. Но Истер не произнесла ни слова. Потом спросила: «Зачем ты это привез? Ты тащил его всю дорогу? С ума сошел? О чем, во имя Всевышнего, ты только думал?» И все в таком духе.

Я сказал ей: «Мы прошли через ад, чтобы доставить его». Но Джон Грейди только почесал затылок. «Да, сэр, несомненно». Истер с энтузиазмом показала мне свою закусочную, ее порадовала моя похвала персиковому пирогу и впечатляющему прогрессу, достигнутому городом.

Грейди показали ему Дирфилд, где поселенцы построили больницу, церковь и магазин разных товаров. Завершилось и строительство школы, не то что в Мунстоуне, – Маркус Грейди стал там директором. Нанятые Джейсом работники выбрали себе участки земли и планировали осесть в Дирфилде и обзавестись семьями. Население выросло уже до 356 человек, бежавших от насилия из Виргинии, Джорджии, Алабамы и Теннесси.

Следующие десять страниц дневника описывали общение Джейса с мэром Туссентом Джексоном. Тот ожидал, что железная дорога из Форт-Моргана в Шайенн вскоре пройдет через Дирфилд. У поселенцев появится прекрасный рынок сбыта для урожая сахарной свеклы, дынь и прочего. Мэр спрашивал Джейса про инвестиции: нужны оборудование и припасы, система ирригации от реки. Джейс объяснил, что пожертвованный им мрамор стоит тысячи долларов и будет привлекать туристов с новой железной дороги. Он предложил воздвигнуть монумент прямо в центре города.

Этот план отвергла Истер, – так написал Джейс. Это была последняя запись в его дневнике.

2 дек. «Он будет напоминать мне…» – сказала Истер. И это хуже всего. Как я не подумал раньше, о чем именно ей напомнит памятник. Решили вместо этого разместить мрамор на холме над рекой, далеко от центра. Но хуже всего другое. О чем я только думал? В Дирфилде кипит жизнь: люди приветствуют меня вежливо, но с осторожностью, словно я призрак или угроза. Надеюсь, в конце концов они увидят перспективу. Если нет, то камень превратят в поилку для лошадей. Завтра я сброшу с себя этот груз и пойду дальше своей дорогой. Надеюсь, доеду в Денвер быстро и успею забрать кольцо и встретиться с С. до Рождества. Наконец отправлю ей письмо. Меня терзает вина, но… Если бы только… Лучше телеграмма. Я заглажу вину. Пусть она видит во мне первоклассного парня. Пусть

Здесь слова обрывались. На следующий день Джейс погиб.

Вдова плачет. Женщина с разбитым сердцем рыдает и воет. У меня не было слез. Я просто сидела одна в чулане. Все, что у меня осталось от Джейса, – стопка бумаги. В тусклом молчании я размышляла, что мне было известно о нем. Складывала обрывки информации, как литеры печатного пресса. Но они не соединялись в связные предложения. Иногда скорбь слишком глубока, так говорила моя мать. Может, моя схоронилась глубоко в груди и не выходила со слезами? Сухие глаза ныли от напряжения. Думая о том, как жизнь Джейса оборвалась где-то на равнинах прерий: выросшего без матери мальчишки, несшего на плечах грехи отца, – плакать я не могла. Он пытался сделать «всего одну правильную вещь», совершить акт благотворительности, который он один считал необходимым, и для чего? Для кого? Для самого себя, чтобы оправдать себя в собственных глазах.

Интересно, что сделает отец, узнав, что я выбрал служанку. Эта фраза терзала меня. Он женился, чтобы позлить отца. И злость была частью мотива, побудившего его взять кусок камня и везти через бескрайние равнины.

Я знала силу злобы. Из-за нее в том числе я нарушила собственное обещание, презрела клятву и поцеловала Джорджа Лонагана. Не думать о Джордже. В собственных глазах я не заслуживала сочувствия. В последующие дни ко мне пришло печальное облегчение от осознания, что Джейса больше нет. Успокоение оттого, что теперь не надо гадать на ромашке: «любит – не любит». В мою уединенную скорбь проникла частичка легкости, словно снежинка взмыла вверх, подхваченная порывом, высвободившись из падающих на землю хлопьев. Я любила Джейса. Он умер. И не вернется прожить еще одну жизнь. Не вернется ко мне, чтобы быть вместе в горе и радости, в болезни и здравии или в захлестнувшем меня неверии. Я онемела и размякла от грусти и воспоминаний.

И все же у меня оставалось неоконченное дело.

Глава тридцать восьмая

Смерть Джаспера и его пьяные откровения преследовали меня. Неужели я в какой-то мере ответственна за его неразумный план? Почему бы не отправить мрамор семье Грейди? Я сказала это, даже не подозревая, что он когда-нибудь попытается это сделать: тащить кусок мрамора через бескрайние просторы равнин. Он назвал это историей в духе Робин Гуда. Через несколько дней, стремясь забыться, я сняла с полки книгу «Le Prince des Voleurs»[121]. Я вспоминала отца: зимними вечерами он читал нам истории про Робин Гуда. Переворачивая страницы, я наткнулась на поразившие меня слова Принца Воров:

Я тот, кого люди называют разбойником и вором, пусть так, но я вытряхиваю кошельки богатых, я ничего не беру у бедняков. Я ненавижу насилие, не проливаю крови; я люблю свою родину…

Так вот что Джейс думал о своем поступке? Ошибался ли он?

У меня появилась туманная идея отправиться в «Лосиный рог». Я не признавалась себе, для чего именно.

В воскресенье шел сильный снег. Я нацепила снегоступы и отправилась прочь из города. Я не пошла по главной дороге, а отправилась более рискованным путем по верхней тропе, потом спустилась по склону горы Розовый Рассвет между деревьями, растущими позади особняка. Ставни дома были закрыты, он пустовал зимой.

Дул неистовый ветер, заметая стены снежным ковром. Я сошла с тропы, ее тут же припорошило свежими хлопьями. С задней стороны дома намело столько снега, что я сумела перекинуть ногу через забор и спрыгнуть во двор прачечной. Бельевые веревки оказались на уровне моих колен: таким глубоким был снег. Дверь тоже занесло сугробами. Этим входом пользовалась только летняя прислуга. Я тронула ручку и обнаружила, что дверь не заперта. Обычная беспечность Паджеттов, забывших про замок. Или в доме кто-то есть? Одинокий, сходящий с ума от горя герцог, предающийся позднему раскаянию в одной из комнат наверху? Маловероятно. Он отправился за моря, чтобы оставить прошлое позади, только вот гнилую душу позади не оставишь.

Внутри дома царил холод. Я прислонила снегоступы к стене. На столе стояла сахарница. Я сунула в карман несколько белых кусочков, а один отправила себе в рот, размышляя об Истер. Там висел ее передник, лежала скалка. Я пошла по дому прямо в пальто и варежках, нервно выдыхая облачка пара. Добралась через черный коридор до лестницы и спустилась вниз, прошла мимо бильярдной и погреба. Можно было угоститься бутылочкой французского шампанского, но я искала кое-что другое.

В кабинете стояла духота. На письменном столе полный порядок. Тусклый свет проникал в святилище герцога через окно: снаружи бушевала метель. Дыхание мое застывало в морозном воздухе. На гербе стальной двери все еще боролись два льва. Треск поворотных ручек сейфа казался слишком громким.

Два поворота вправо, два влево. И снова вправо, чтобы «сезам открылся».

Кто бы заподозрил, что комбинация сейфа так ясно запечатлелась в моей памяти? Восемнадцать, двадцать, десять. Ручки щелкнули со второй попытки. Ветер ворвался внутрь сейфа, когда я распахнула дверь. Сердце мое колотилось как бешеное. Даже в таком тусклом свете я разглядела свои трофеи: толстые пачки купюр на полках.

Я взяла десять, чувствуя себя Али-Бабой в пещере разбойников. Не стесняясь, набила карманы.

Но гораздо больше осталось внутри. «Он их даже не считает, – говорил Джейс. – Это всего лишь небольшая заначка. Никто не заметит».

Я закрыла за собой сейф и повернула ручки. Наверху вышла через черный ход, нацепив снегоступы, и отправилась назад в «Мунстоун сити рекорд». Остаток воскресенья меня трясло в лихорадке, потом я легла спать. Когда К. Т. отправилась к себе и легла, я зажгла лампу и пересчитала деньги. Это вам не две серебряные вилки. Там было пять тысяч долларов.

Это не преступление. Это мое право. Слова моего отца стали теперь моими.

Раньше я верила, что, став женой Джейса, смогу превратиться в принцессу. И теперь стала ею. Принцессой воров. La Princesse des Voleurs. История Робин Гуда воплотилась в реальность. Я украла деньги не для себя. Не для того, чтобы тратить на безделушки. Это ради возмещения и мести. Я спрятала наличность за доску в чулане редакции, оставив себе только то, что дал мне Джейс в «Гербе Руби» и еще раньше, в тот вечер, когда показал мне сейф. Мои личные сбережения составляли 307 долларов, подаренных или заработанных. Ни одного украденного. Теперь я осталась одна, сама себе хозяйка.

Неделю спустя, в самом начале марта, открылся железнодорожный путь до Гленвуда. Я ухватилась за эту возможность и купила билет туда-обратно. В Сберегательном банке Гленвуда я положила украденные доллары на счет, открытый на имя Анджелы Сильверини (Ангел и Сильвер – так называл меня он). Увидев пачки долларов, которые я достала из рюкзака, служащий банка вскинул брови.

– Это наследство, – сказала я. На глаза навернулись слезы. – Мой муж скончался.

Моя скорбь не была притворной. Тогда единственный раз в жизни я сказала эти слова о Джейсе: «Мой муж скончался».

Служащий задал мне всего один вопрос:

– Анджела Сильверини. Что это за имя? Вы итальянка?

– Да, – ответила я.

Я выписала чек на тысячу долларов Женскому вспомогательному фонду забастовок ОГА. И отправила его профсоюзу в Денвер. «Прошу использовать эти деньги для оплаты любых забастовок горнорабочих в Колорадо. Друг». Обратный адрес не указала.

Этот чек стал первым «возмещением», так я это называла, взысканным с Паджеттов вместо того, что не было ими выплачено на общее благо. Мой план состоял в том, чтобы выделять эти деньги тем, кто в них нуждался. Создать социологический отдел, состоявший из одной-единственной женщины. Сильверинование – так я это назвала. Отправив чек по почте, я испытала эйфорию.

«Сделал людей счастливыми – не зря провел день, – говорил Робин Гуд. – Это справедливость!»

Я возвращалась назад в Мунстоун под знаменем справедливости и в новом тайном обличье Анджелы Сильверини, Принцессы воров.

Но счастье не длится долго как для вора, так и для охваченной горем девушки. Я старалась держаться стоически, выдавливая улыбку, чтобы не сеять несчастье жалобами, и все же меня терзал страх быть пойманной. При этом я не могла заставить себя бежать из города, покинув К. Т. и «Рекорд», нашу привычную жизнь. Я винила себя в собственных бедах. Мне не приходило в голову связывать их с древним предсказанием, предполагать, что проклятие изгнанного племени юта пало на городок Мунстоун. Проклятие было всего лишь народным преданием, в которое верили дети, такие как Ева Сетковски. Так думала я, поэтому начисто позабыла о нем.

И, несмотря на предостережения старожилов и рассказы о случавшихся в прошлом сходах снега, я не слишком тревожилась о сезоне лавин. Теперь у меня не было причин ходить наверх в Каменоломни или в лагерь у Собачьего Клыка. Не было причин рисковать, отправляясь на поезде через ущелье Гимлет. Я останусь в городе до весны, потом упакую вещи и уеду куда-нибудь далеко. В Сан-Франциско или Чикаго. Куда угодно, лишь бы не в монастырь в Ратленде. Я сидела на месте и размышляла в ожидании дней, когда пути очистятся и поезд увезет меня вниз по холму. Я помашу Мунстауну и скажу adieu. À jamais[122].

Утром 13 марта я разгребала лопатой снег возле редакции «Рекорд», счистила целый фут с тротуара. Дотти Викс, тоже откапывавшая свою пекарню из-под снега, помахала мне рукой. День был чудесный: десять градусов тепла, солнце растапливало сугробы на крышах, капало с сосулек, свисавших, как острые кинжалы. Снег стал сырым и тяжелым, как мое свинцовое настроение.

Я закидывала снег на сугроб, выросший выше моей головы. С конька с кристально звонким дребезгом упала и разлетелась на кусочки сосулька: словно знамение от Господа.

– Прямо весна! – воскликнула Дотти. – Какая красота!

– Да уж, весна! – повторила я. – Это что – гром?

Мы перестали копать, услышав гул рока, прозвучавшего в ясном небе. Раздался рев. Мы обернулись и увидели, как обрушилась часть Мельничной горы: волна снега низверглась вниз, словно белый взрыв на фоне ясного неба, ломая деревья и отшвыривая огромные валуны, как бейсбольные мячики.

– Лавина, – в один голос выдохнули мы.

Гремящий рев пронесся над городом. И наступила тишина. Потом завыла сирена: короткий гудок – длинный – два коротких. От этого звука кровь застыла в жилах. Весь город высыпал на улицу: в панике выбегали полуодетые сонные люди. Я, Дотти и К. Т. схватили лопаты и помчались в сторону фабрики.

Ее не было. Снег разнес ее в щепки. На месте цехов стояло снежное облако, словно дым над пожарищем. В нем переливались на солнце маленькие радуги, падали на землю ледяные капельки. Мы стояли и смотрели с раскрытыми ртами.

– Что ж, – пролепетала потрясенная К. Т. – Рука судьбы наконец нанесла ответный удар.

– Не очень-то любезные слова, – заметила я.

– Любезность не является добродетелью, – ответила она. – В отличие от доброты.

– В чем разница? – спросила Дотти со слезами на глазах.

– Любезным быть легко – достаточно улыбки и приветствия. Доброта же требует усилий. – К. Т. отвернулась от развалин с печалью на лице. – Какая трагедия. Не могу смотреть. Опишешь все, Пеллетье.

– Я?

– Ты. Большая история: лавина тысяча девятьсот девятого года.

– Но я не…

– У меня жар, – сказала она, покашливая. – Подготовь статью к пяти часам. И никаких любезностей, слышишь?

Она махнула рукой в сторону руин и вернулась в постель. Дотти последовала ее примеру, пообещав вернуться с чаем для спасателей. Они оставили меня одну с блокнотом в руках.

Мужчины пробирались через остатки двух сплющенных в лепешку цехов. Лихорадочно раскапывали снег и кричали:

– Эй? Есть кто живой?

Им отвечала лишь тишина. Они всматривались под рухнувшие балки и крышу, но не находили никаких признаков застрявших под снегом людей, не слышали криков. По счастливой случайности утренняя смена еще не началась. Ночной сторож уже ушел. Только Мабель Ропер дежурила у коммутатора на верхнем этаже шлифовальной фабрики. Удар лавины выбросил ее через дверь на крышу, сорвав со спины одежду. Горожане наблюдали, как ее отправили в клинику без сознания, завернутую в одеяло. Вскоре весть облетела город. С ней все будет в порядке. Чудо, что никто не пострадал. Слава Господу.

Я осмотрела место происшествия, карабкаясь по снегу через балки, жестяные бадьи, осколки статуи херувима. Лавина похоронила камнерезные станки, все оборудование было уничтожено. В одной из хижин на улице Паджетт я поговорила с женщиной, которой пришлось откапывать свою прихожую. Другая показала мне свою кровать: каркас согнулся пополам от свалившихся на нее обломков.

– Повезло, что нас в тот момент в ней не было, – сказала она.

В клинике я навестила Мабель, пострадавшую девушку. Ее трясло не переставая. Лицо покрывали синяки, на руках пестрели фиолетовые пятна и царапины.

Всю вторую половину дня я писала репортаж, и все горести и мстительные мысли той зимы вылились в статью о случившемся.

– Что ж, Пеллетье заговорила! – воскликнула К. Т., прочитав ее. – Мне больше всего понравилась строчка про руку судьбы.

– Потому что она ваша, – заметила я.

– Неплохо, можешь мне поверить. Твое «судьбоносное крушение» тоже превосходно.

– Спасибо.

– На твоем месте я добавила бы больше информации для инвесторов компании о том, как катастрофа отразится на мраморном бизнесе.

Будучи ее ревностной последовательницей, я дописала строчки про финансовые убытки, решившие впоследствии нашу судьбу. Я установила шрифты, сделав крупный заголовок на всю страницу, и запустила пресс. Писательство – молчаливый процесс: слышно скребущуюся за стеной мышь. Зато печатное дело громче медных труб. Тяжелые как свинец слова сходили с пластин печатного станка, нога моя буквально приросла к педали. Звук стал почти видимым: голос мой превращался в буквы жирного шрифта, уже не перевернутые и не задом наперед. Они стояли прямо и четко отпечатывались на бумаге. Публикуя те слова, мне пришлось обнажиться перед аудиторией, словно лавина сорвала одежду с моего нутра. Но, правду говоря (и печатая правду для «Рекорд»), меня тогда это не беспокоило.

Именно последний абзац статьи позже стал причиной неприятностей, а ведь это была лишь малая толика правды, которую я могла рассказать о страданиях и лишениях людей в Золоченых горах.

Весь вечер я печатала и наклеивала адреса для отправки. Часть экземпляров газеты нагрузила на санки и повезла по пережившему потрясение городку. Я швыряла газеты к порогам, засовывала в ящики для доставки молока, ведра для угля. Мы опередили «Патриот» на двенадцать часов.

На следующий день Томми Фелпс, доставщик «Патриот», промчался мимо меня на лыжах, таща за собой санки со стопкой конкурирующего издания. Он высунул язык.

– Ваша газета… – повернулся он ко мне и театрально сделал вид, что его тошнит.

– Бедняжка Томми, – покачала я головой. – Тебя тошнит от лжи, которую приходится доставлять людям.

Верный себе, «Патриот» изобразил катастрофу в розовом свете.

– Срочные меры! – воскликнула К. Т. – Если они посмеют прийти сюда…

Она замолчала, не окончив предложения, и на лице отразилась паника. Мы заперли двери, хотя еще светило солнце. Два дня спустя, в пятницу, появилось объявление на окне магазина Кобла. Точно такие же были расклеены по всему городу.

– Берегись мартовских ид, – все, что произнесла К. Т., когда я рассказала ей про объявления.

Примерно в семь тридцать вечера в редакцию в сильном волнении ворвалась Дотти Викс.

– Идем. Надо занять места.

– Я не пойду, – сказала К. Т., кашляя. – Не хочу видеть это стадо баранов. Идите вдвоем.

Она закрыла за нами дверь, потом снова распахнула и крикнула мне вслед:

– Пеллетье! Делай заметки.

По всей длине Мраморной улицы торопливо двигались горожане в сторону Масонского зала. Лунный свет пятнами пробивался сквозь облака, проносившиеся над гребнями гор и напоминавшие комочки скисшего молока. Мы прибыли одновременно с мистером и миссис Фелпс, грубыми родителями невоспитанного Томми, разносчика «Патриота». Флори Фелпс протиснулась в проем прямо перед нами. Мистер Фелпс придерживал дверь, пока его жена входила, а потом захлопнул ее прямо перед лицом Дотти.

– Ну и наглость! – заметила Дотти.

– Бараны, – прошептала я и заблеяла, как овцы.

Дотти рассмеялась и похлопала рукой по губам, придав себе возмущенный вид.

– Тсс, Сильви.

Мы снова рассмеялись, совсем не испытывая страха.

Хал Бринкерхофф сел рядом с нами в заднем ряду. Зал был набит битком: пришло более ста человек, многие стояли. Пахло сырой шерстью, камфорой и чем-то мерзким. Наверное, местью.

Вперед вышел полковник Боулз. Когда в зале стихло, он заговорил:

– Я хочу прежде всего донести до вас, что моя позиция – это лишь мнение частного лица. Я представляю сейчас не компанию, а только себя самого. У меня лишь один интерес: тот же, что есть у всех мужчин и женщин, будь то цирюльник, пекарь или банкир, чей хлеб насущный зависит от работы главного предприятия города. Основа вашего благополучия – «Мраморная компания Мунстоуна». Начнем с того, что это не собрание компании.

– Ха! – воскликнула Дотти Викс, толкнув меня локтем в ребра.

Следующим выступал Билл Бакстер, новый помощник полковника.

– Мы собрались, чтобы поговорить о нашем общем враге, – сказал он. – Некой газетенке. Ничто другое не нанесло такого вреда городу, как статейки в так называемой «Рекорд» про то, что схема с продажей акций – мошенничество. Чудовищная клевета.

Толпа переглядывалась, собирая одобрительные кивки по рядам, словно церковные пожертвования. Бакстер продолжил:

– Напечатанная вчера в «Рекорд» позорная статейка намекнула, что рок – справедливое Божественное возмездие – навлек трагедию на наш городок. Это последняя капля.

Я конспектировала его речь, а грудь мою сжимал страх. На переднем ряду Фрэнк Гуделл, редактор «Патриота», тоже записывал его слова.

– Непростительно! – выкрикнул Бакстер, и хохолок у него на голове затрясся. – Эта газетенка откровенно радовалась трагедии! Когда читаешь, создается впечатление: редактор сожалеет, что никто не погиб.

– Мисс Редмонд никогда такого не говорила! – выпалила я весьма громко. – Она совсем не рада случившемуся.

Флори Фелпс обернулась и уставилась на меня. Тарбуш зашептал что-то Боулзу, сверля глазами мой череп. Несомненно, сейчас меня опознают как автора того судьбоносного репортажа. Кто-нибудь укажет на меня пальцем и выдаст.

– Пришло время городу избавиться от этой мерзкой редакторши, – мистер Кобл поднял над головой лист бумаги. – Это постановление, где говорится, что мисс Катрина Т. Редмонд должна покинуть город.

Толпа разразилась аплодисментами и одобрительно загудела.

– Сейчас выслушаем мнения, – сказал Кобл. – Затем проголосуем.

Хал Бринкерхофф скрестил руки на груди. Карлтон Пфистер ухмыльнулся в мою сторону. Его новенький значок «пинкертона» сиял на лацкане пальто. Я продолжала записывать трясущейся рукой.

Банкир поднялся с места.

– Каждому мужчине здесь неприятно касаться сегодня этой темы, потому что редактор – женщина!

– Когда женщина занимается мужским делом, – прокричал кто-то, – ей следует ожидать того же отношения, которое получил бы мужчина!

Толпа стала закипать. Еще немного, и они готовы будут вздернуть нас на виселицу.

Преподобный Винторп заявил:

– Господь всегда учил нас защищать слабый пол. Однако…

Мистер Кобл добавил:

– В отношении этой отвратительной статейки двух мнений быть не может. Этот «Мунстоунский резак» выпускает всю кровь из нашего города.

Они жаждали крови К. Т. Можно было почувствовать, как горячая волна гнева распространяется по залу, накопившиеся за зиму горести забурлили и выплеснулись.

Маленькая миссис Оверби залезла на стул, чтобы выступить:

– Слишком многие читают ее статьи и не дают себе труд проверить, правдивы ли они.

Дотти толкнула меня локтем:

– Скажи что-нибудь.

– Газета всего лишь излагает факты, – пролепетала я с пылающим лицом.

– Мисс Пеллетье, – поморщившись, ответил полковник, – всем известно, что на вас оказали дурное влияние сторонние агитаторы. Ради вашего же благополучия, не лезьте в это дело.

Дотти, задрожав, потянула меня вниз на сиденье.

Высказался управляющий фабрикой мистер Фелпс:

– Редактор – наемный агент лиц, пытающихся в своих интересах нанести вред компании. Я джентльмен, поэтому не могу выразить вслух, что о ней думаю.

С милой улыбкой, словно угощала кексами бедняков, Флорри Фелпс протягивала присутствующим экземпляры постановления, а Бык Бакстер зачитывал текст вслух:

После этих слов раздался устрашающий гром аплодисментов и топот ног по полу. Окна затряслись от грохота. Присутствующие бросали взгляды в мою сторону, сердито бормоча.

– Дотти, – я кивком указала на выход, и мы поспешили удалиться.

– Трина! – крикнула Дотти, ворвавшись в редакцию. – Они хотят выкинуть тебя из города.

К. Т. чихнула.

– Они не посмеют меня тронуть. Я заразная. Заражу их всех чумой.

Выглядела она очень бледной.

– Я пыталась выступить, – сказала я К. Т. – Но они не хотели слушать.

Дотти ушла домой. Мы подвинули столы к дверям и забаррикадировались на ночь.

Глава тридцать девятая

На следующий день примерно в час в магазине мистера Коббла через дорогу от нас собралась делегация жителей Мунстоуна. Я смотрела в окно, как они снова накручивают себя.

– Овцы – жвачные животные, – заметила К. Т. – Посмотри, они снова жуют свою вчерашнюю жвачку.

Она вышла с лопатой и на виду у всего стада стала скалывать лед с тротуара. Они перешли дорогу и встали перед входом в «Рекорд». Бык Бакстер и Карлтон Пфистер с важным видом подошли к ней.

– Катрина Т. Редмонд, – обратился к ней Бакстер. – Мы должны вручить вам это постановление.

– Мне нет дела до ваших безумств, – сказала ему К. Т. – Прочь от моей собственности.

Она швырнула в сторону лопату снега. Позже на суде Пфистер заявит, что она угрожала ему лопатой.

– Подойди и выслушай решение, голубушка, – сказал Бакстер. – Ты должна уехать.

– Я должна написать статью про ваш судебный фарс, – ответила ему К. Т. – Ваше решение – фикция. Оно незаконно.

Она вернулась в дом и наблюдала за маневрами толпы через окно. У дальнего края кучки людей стоял Хал Бринкерхофф.

– Бринкерхофф! – крикнул ему Бакстер. – Ты друг Тины Редмонд. Если ты ее представляешь, я прочту постановление тебе.

– Я ее не представляю, – ответил Хал. – Она сама действует в своих интересах.

– Тогда приведи ее сюда.

– Сами приводите, – ответил Хал. – Я не верю в правосудие толпы. У нас в стране есть суды для решения таких вопросов. А не народные мстители.

– Спаситель Хал, – прошептала К. Т., прижавшись к окну.

– Вы им увлечены, – заметила я.

– Возможно, – усмехнулась она. – Но мы здесь не болтаем о своих любовных связях, правда?

Бакстер подошел к окну и постучал по стеклу.

– Катрина Редмонд. Я знаю, вы меня слышите. Я прочту вам постановление.

Он зачитал текст вслух, закончив раскатом праведного гнева: «немедленно и навсегда».

– Выйдите и возьмите документ.

– Засуньте его себе в щель пониже спины, – ответила ему К. Т.

– Мы вытащим вас силой, если придется, – заявил Бакстер.

Карлтон Пфистер заколотил кулаком в дверь.

– Откройте именем закона.

– Ты не представитель закона, – прошипела К. Т., но когда тупоголовый Пфистер пригрозил разбить окно, она откинула задвижку на двери.

Карлтон ворвался внутрь, размахивая оружием и какой-то бумагой.

– У нас здесь приказ, подписанный мэром города, взять вас под стражу. Вы пойдете со мной.

– В тюрьму? – изумилась она. – Не верю, что в приказе это сказано.

– Еще как. Читайте.

– Вы не вправе вот так просто вершить правосудие своими руками, – фыркнула К. Т.

– Зато я могу своими руками схватить вас, а заодно и вашу помощницу, – заявил Пфистер.

– Не вмешивайте ее в это дело, – сказала К. Т.

– Не пойдете с нами сейчас – мы не сможем гарантировать вам безопасность.

Он указал кивком подбородка на окно: за ним, прижавшись к стеклу мокрыми носами, стояли почтенные жители Мунстоуна. Они принялись скандировать:

– Выкинуть! Ее! Вон!

Пригоршни гравия и льда ударялись о переднюю стену дома.

– Собери вещи, Сильви, – сказала, побледнев, К. Т. Она суматошно собирала бумаги. – Пойдем к Дотти.

– Оставьте вещи, – велел Пфистер. – Вам разрешено взять с собой только одежду на смену.

Когда он отвернулся, я сунула в карман юбки блокнот. К. Т. торопливо поднялась наверх. В чулане я упаковала немного одежды и дневник Джейса. Также вынула сотню долларов, спрятанных меж страниц «Душ» Дю Бойса. Но когда я потянулась за остальной частью своей заначки, таившейся в книгах Диккенса и Конрада, Пфистер грубо дернул меня за локоть.

– Вы делаете мне больно. Отпустите!

– А что, если нет? – усмехнулся Карлтон, плотоядно уставившись на меня.

Мистер Бакстер рылся в бумагах. К. Т. шумно спустилась по лестнице с сумкой в руках.

– Реестр, – шепнула она.

Я успела схватить его: список адресов подписчиков, всех финансистов Восточного побережья, которых она информировала о махинациях с акциями.

– Оставь это сейчас же, – резко бросил Бакстер. – Вероятно, эта книга будет уликой против вас.

Пфистер отобрал у меня реестр, несмотря на мое сопротивление. Когда Бакстер завладел им, он ухмыльнулся, и я поняла, что компании было нужно в первую очередь: не допустить, чтобы инвесторы узнали о финансовых потерях компании и ее жестоких способах ведения дел. Этим людям было наплевать на все, кроме прибыли. Пфистер и Бакстер повели нас по улице. Почтенные горожане Мунстоуна таращились на наше грустное шествие, приоткрыв двери. За нами плелись собаки и мальчишки, слышались лай и насмешки.

На границе города возле дороги к каменоломне стояла тюрьма: маленькая хижина, кое-как сколоченная из бревен с щелями, в которых завывал ветер. Одну из двух камер занимала торговка незаконным спиртным миссис Херли, отбывавшая шестимесячный срок заключения за продажу самогона в нашем городке.

– Привет, Рита, – сказала ей К. Т. – Как кровати, удобные?

– Для дам не подходят, – ответила ей из-за клетчатой решетки миссис Херли.

– Заходите, – скомандовал Пфистер. – Вы обе. – Он толкнул нас в пустую камеру.

– Вы же не запрете нас здесь?! – взвизгнула в панике К. Т.

Пфистер сложил губы трубочкой и потянулся ко мне.

– За поцелуй французочка сможет получить матрас.

– Как вы смеете! – возмутилась К. Т.

– Так и смею.

Он ухватил мое лицо своими лапами и обслюнявил мясистыми губами мой рот. Я пыталась укусить его и оттолкнула, давясь от отвращения. Он втолкнул нас внутрь, захлопнул дверь и запер ее. Я рукавом стерла его воняющую табаком слюну. К. Т., откашливаясь, с шумом втянула воздух. Мы оказались в клетке. Со стены свисали на цепях две металлические койки. Вместо матрасов крысиные гнезда из бумаги и лохмотьев, грязных и вонявших мочой.

– Это противозаконно! – крикнула я, подойдя к решетке.

– Теперь я здесь закон, – Пфистер большим пальцем подцепил значок на своем лацкане и ухмыльнулся.

– Мне так жаль, Сильви. – К. Т. внезапно постарела, под глазами появились жуткие мешки. Дыхание ее было затрудненным. – Мне так жаль.

– Это моя вина. Я писала ту статью.

– Каждое ее слово было правдой. Статья лишь предлог. Они давно хотели выгнать меня.

Она опустилась на пол, кашляя. Что, если я и ее потеряю? Мне стало страшно. Она моя единственная подруга.

– Они отберут все, ради чего я трудилась всю жизнь, – сказала она.

– Они не смогут, – воскликнула я. – Это незаконно.

– Законно, если мы так решим, – Пфистер вытянул ноги у печи и выплюнул в огонь струйку табачной жвачки, раздалось шипение.

– Иди к черту, – ответила я.

– Славный ротик у тебя, – заявил, таращась, этот похотливый козел.

– Жополиз, сукин сын, шестерка, – выпалила я.

– Вот молодец, – рассмеялась К. Т. – Покажи ему.

– Chien humain, – не унималась я. – Maudit putain hosti chrisse de calice tête de marde.

Мои французские ругательства чуть не добили К. Т. Она хохотала все сильнее, заходясь приступами кашля.

– Как же далеко мы зашли, Святая Сильви с Горы, – пробормотала она. – В силу обстоятельств получившая дурное воспитание.

– Из-за ужасной начальницы-смутьянки.

К. Т. снова захохотала.

– Пеллетье, ты стала настоящим печатным дьяволом.

От нее это была высокая похвала, она придала мне сил. Целый час мы развлекали себя, придумывая злые стишки про нашего стража.

– Жил-был жабенок, Пфистером звали. Девушки при виде его плевались…

Но прежде чем мы произнесли следующие строчки, наш тюремщик запустил в решетку на двери банку фасоли, гулко ударившуюся о металлические прутья. Миссис Херли завизжала. Мы пересели на пол к задней стене камеры. К. Т. кашляла у меня на плече. Лоб у нее был горячий.

– Вам нужен доктор, – сказала я.

– Все, что мне нужно, это адвокат, – ответила она.

– Поможет чашечка чая, – воскликнула миссис Херли из соседней камеры. – Подождите, я сейчас вскипячу.

Сквозь дощатую стену послышался звук зажигаемой спички, наша соседка затараторила:

– Они поставили мне крошечную керосинку в этот курятник, а ведь я никогда никому не продала ни глотка спиртного! А они заперли меня здесь и оштрафовали! На три тысячи долларов! Без всяких улик.

Наша соседка по заключению просунула через прутья дымящуюся чашку. К. Т. сделала глоток и чуть не захлебнулась.

– Бог мой!

Чай был сдобрен самогоном.

– Тише, – предупредила миссис Херли, протягивая мне другую чашку. – Пейте свое лекарство.

За окнами нашей клетки наступил вечер. Сторожевой пес Пфистер зажег лампу и отправился ужинать, оставив нам поднос с черствым сыром и еще более черствым хлебом. Я попыталась заснуть, но тревоги не давали забыться. Что произойдет дальше? Что с моими деньгами? К. Т. трясло в лихорадке. В темноте внезапно раздался шум, словно крысы скреблись в стенах. Снаружи зашептали:

– Рита, Рита.

– Джо, дорогой! – проворковала миссис Херли. – Дамы, хорошая новость! Мой Джо только что сунул бутылку этому остолопу Карли Пфистеру. Тот будет теперь держаться от нас подальше. И нам принес новый кувшинчик. У меня есть соломинка. У вас тоже будут. Пощупайте вдоль южной стены.

– О, мой бог, – воскликнула К. Т. – Сифонная трубка. Гениально.

Через щель в стене просунулась резиновая трубочка. К. Т. со смехом согнулась пополам и втянула через нее жидкость.

– На вкус как керосин, – сказала она, проглотив напиток.

Я тоже сделала пару глотков. Сила самогона сбила нас с ног, всех троих.

Наш тюремщик Пфистер устроил себе отдельную вечеринку, со взломом. Пока мы спали, он и его дружки «пинкертоны» вломились в редакцию «Рекорд» и принялись крушить и грабить. Они увезли печатный станок, собрали в ящик шрифты. Позже мы узнали от Дотти Викс, что они всё свалили в огромный сугроб за домом. Наборные кассы, направляющие штифты, виньетки – все, из чего состояли предложения, печатавшиеся в «Мунстоун сити рекорд», потонуло в белой могиле. Возможно, они все еще там.

Ночью в камере было темно, как в брюхе у пса. Примерно в четыре утра нас разбудили вспышки фонаря, светившего прямо в глаза. Вернулся Пфистер со своими приятелями, шерифом Смайли и Быком Бакстером.

– Встаем, – Пфистер отпер нашу клетку и стащил нас с убогих коек.

Миссис Херли хрипло запричитала:

– Вы же не ведете их на виселицу? Освободите женщин.

– Они свободны, – отозвался Бакстер. – И могут свободно сесть на утренний поезд.

Нас повели по Мраморной дороге. Лучи фонарей отбрасывали наши искаженные тени на снежные сугробы, словно по бокам от нас шагали призраки.

– Куда нас ведут? – потребовала ответа К. Т. – На каком основании? Какой закон мы нарушили? Где ордер? Где судебное предписание, согласно habeas corpus[123]?

– Любите латынь? – улыбнулся Смайли. – Как насчет postmortem[124]?

– Вы нарушаете закон, мистер Смайли, – заметила К. Т.

– Военная необходимость не признает закона, – заявил Смайли.

«У нас со Смайли есть оправдания своим преступлениям, хоть и разные», – подумала я, зная, что идея Робин Гуда выше мотивов Смайли. Что за военная необходимость вынуждает бросить в тюрьму трясущуюся в лихорадке женщину и ее помощницу-служащую? Я защищала рабочих лошадок, а Смайли был жополизом, действовавшим лишь в собственных интересах.

– Мисс Редмонд нужен врач, – заметила я.

– Что это, гуси летят? – спросил он, приставив ладонь к уху. – Слышите кряканье, помощник Пфистер?

– Слышу, шериф, – ответил тот. – Кудахчут.

Они весело захохотали и под дулом пистолета затолкали нас в поезд, отъезжавший в 5:35 утра.

– У проводника приказ, – сказал Смайли, – он не выпустит вас раньше Денвера.

– Там мы встретимся с моим адвокатом, – сказала ему К. Т. – Его зовут Крамп. Он знаменит тем, что у него три руки. Третья – длинная рука закона. И она потянется прямо к вам, мистер Смайли, и к остальным наемным шавкам из вашей стаи.

С этими словами мы покинули город. Он растаял в облаках, а мы даже не оглянулись.

Поезд застрял на три дня из-за лавины на перевале Грабстейк, в жутком холоде. Есть было нечего, кроме сухих крекеров. К. Т. сидела, прислонив горящий лоб к моему плечу. Спали мы сидя.

В Денвере извозчик доставил нас к дому сестры К. Т. Дейзи Томас, вдовы с ребенком. Она уложила К. Т. приходить в себя на диване в гостиной. Мне выделили лежак на полу в комнате ее дочери Дженни, веснушчатой десятилетней девчушки с редкими ресницами и ржаво-рыжими волосами. Я забралась под одеяло и продрыхла четырнадцать часов. Когда взошло солнце, вдали за городом я разглядела острые вершины гор, куда никогда не собиралась возвращаться.