Золотая цепь. Юсуф и Зулейха. Книга мудрости Искендера

Перо подвластно слову, но оно

Есть тоже слово, словом рождено.

Слова умерших воскрешает слово,

Освобождает тайну от покрова.

У звонкой песни отними слова, —

Без жаркой речи музыка мертва.

Но музыка, слиянная со словом,

Рождает жизнь, дарит восторгом новым.

«Дыханье — признак жизни», — скажешь ты:

Лишь словом эту мысль докажешь ты.

Дыханье — облик, слово — содержанье,

Того, кто любит жизнь, услышь дыханье.

Слова — узлы, их много на земле,

Но вникни, — жемчуг есть в любом узле.

Изменишь букву — слово ты изменишь.

Но и его жемчужину оценишь,

И красота, скрывавшаяся в нем,

В значении откроется ином.

Сердца людей певец влечет словами,

Наполнился небесный свод словами.

Хоть брал я пробу с золота словес,

Мне слова «злато» неизвестен вес.

Наполни чашу золотом небесным,

Другую чашу — жемчугом словесным, —

Взметнется золото до облаков,

Останется на месте жемчуг слов.

Джами, такой жемчужиной владея,

Ты денег не проси у богатея.

Ты к золоту скупца не должен льнуть:

Жемчужиною в раковине будь.

Мир полон звуками литавров слова.

Невеста-слово — свет всего живого.

Ни в жемчуг, ни в парчу не убрана,

Пленяет и пленяется она.

А если драгоценности наденет,

Красу луны затмит и обесценит.

Наденет ожерелие стихов, —

Сердца похитит сотни шутников,

А на´ ноги наденет рифм запястья, —

Падет пред ней мудрец, дрожа от счастья.

Седых и юных поразит сильней

Двустишьем подрисованных бровей.

Румянцем смысла заалеют щеки —

И расцветут сердца, как сад широкий.

Красавицы не властны надо мной:

Вручил я сердце только ей одной.

Ее пленительное ожерелье

Мне принесло тревогу и веселье.

Ее запястьем скованный певец,

Я вырваться не смею из колец.

Хоть брови не срослись ее сердито,

К спасению дорога мне закрыта.

Я — всюду, где возлюбленной жилье,

Ищу ее, хочу догнать ее.

В иносказанья красоту оправлю,

Всем знатокам любимую представлю.

Один слепец женился на уроде,

На бабе грубой, злобной по природе.

Лицо — в рябинах, черных бус черней,

А лоб — в морщинах и щита темней.

Горбата и глуха косая злюка,

Ее беседа — вздор, молчанье — мука.

Сказала раз, чтобы прельстить слепца:

«Жаль, что не видишь моего лица!

Мое лицо — белей слоновой кости,

Луну затмило, бледную от злости.

Завидует нарцисс моим глазам,

Завидует тюльпан моим устам,

А стан мой тонкий так высок и строен,

Что кипарис — и тот обеспокоен!»

Когда слепец услышал этот бред,

Он в ярости сказал жене в ответ:

«Была б красива ты на самом деле,

Твою красу давно бы разглядели.

Хватал бы каждый зрячий твой подол,

Когда б такую красоту нашел.

Светильник оценить сумеет зрячий,

А не слепец, не знающий удачи.

Я слеп, и потому-то хвастовства

Ты развязала вздорные слова.

Пустилась ты на самовосхваленье

Лишь потому, что потерял я зренье».

Осеннее дыханье пронеслось.

Цвет изменился виноградных лоз.

Цветущий сад стал старика бессильней

И зелень желтой сделалась в красильне.

Листы деревьев, как цветы весной,

Зажглись багрянцем или желтизной.

Сидел старик, чей стан согнули годы,

В чьем сердце — храм огня, огня невзгоды.

Сиденье надоело старику,

Решил он погулять по цветнику.

Гулял он долго, в думы погруженный,

Во всем он видел бытия законы.

Его вниманье пава привлекла,

Чьи косы — будто ворона крыла.

Лицо покрыто белою фатою,

Был счастлив жемчуг под ее пятою.

А пальцев кончики? О них скажи:

«Как кровь — багряны, как уста — свежи!»

Изящны пальцы, словно нить кораллов;

Лишь ей дано красу ценить кораллов!

Окрашен каждый ноготь яркой хной,

Он молодою кажется луной!

Старик, ее заметив появленье,

В смятенье пал пред нею на колени.

«О, кто ты? — он воскликнул, потрясен, —

Ты человек? Иль пери? Или сон?

Я знаю: молодость полна гордыни,

Но будь моей, а я — твой раб отныне.

Хотя б на миг останься ты со мной,

Седому старцу принеси покой».

Она ему ответила с улыбкой:

«Ты опоздал! Влюбился ты ошибкой!

Иди, оставь меня ты навсегда

Затем, что голова моя седа.

Свое лицо одела я фатою, —

Сходны седины с белою фатою!»

Узнав о седине ее, старик,

Как волос, встал и отвернулся вмиг.

Сняла тотчас же роза покрывало

И волосы густые показала.

Глядит старик: они чернее мглы,

Чернее черных бус, черней смолы!

Старик взмолился: «О краса вселенной,

Зачем прибегла ты ко лжи презренной?»

Сказала та: «Поймешь теперь вполне,

Что ты мечтать не должен обо мне.

Не обращайся ты ко мне призывно:

То, что противно вам, — и нам противно!»

О гордый, с головою смоляною,

Не издевайся ты над сединою!

Как молоко — седины старика.

Ужель дитя не жаждет молока?

Пусть руки у тебя на сталь похожи,

Пусть тело у тебя — броня из кожи, —

Согнешься, если пожил на земле,

Хотя твой стан подобен был стреле:

Спина, по воле неба, луком станет,

Оно тебя как тетиву натянет.

Но дух и тело ты к труду направь,

Убавь от плоти и к душе прибавь.

Кто сухощав, тому легка дорога.

Жиреет лошадь, — не проскачет много.

Пока ты не согнулся пополам,

Иди, вослед ступая старикам.

Хотя гора богата рудниками, —

Беседует вершиной с облаками.

Ты старости почетной не ищи,

Ты жизни беззаботной не ищи,

Не то, боюсь, к вершине путь забудешь

И в молодости молодым не будешь.

Непостоянный встретил на пути

Луну, которой равной не найти.

Как нимб вокруг луны, фата сияла,

Луну шатром одело покрывало.

Ее запястий пение слилось

С благоуханным мускусом волос.

Воскликнул он: «О мой кумир и счастье!

Остановись, не то сгорю от страсти!

Тобой сражен, спасенье обрету,

Когда твою увижу доброту».

Когда кумир прекрасный, чистый, нежный

Услышал ропот страсти безнадежной,

В котором были стоны и хвала, —

Смеющаяся роза расцвела:

«Вот младшая сестра идет за мною.

Поверь, я волоска ее не стою.

Там, где она, другие — не в цене.

Что я пред ней? И сотни, равных мне?»

Простак, такою речью соблазненный,

Забыл понятий нравственных законы.

В ошибку впав, другой увлекся он,

От прежней верности отрекся он.

Он долго ждал, в смятенье и тревоге, —

Никто не появлялся на дороге.

Тогда свои уста открыл он вновь,

В словах звучали просьбы, лесть, любовь.

Сказала та: «Лгунишка ты ничтожный!

Твоя любовь, твои страданья — ложны.

Один алтарь избрав, ему служи,

Не зная ни двуличия, ни лжи».

Доколе нам страдать от лицемерья?

Джами, к двуличным не питай доверья!

О ты, что сердцем чист, умом глубок,

Нанизываешь ожерелья строк!

Раскрой талант, с трудом упорным дружен,

Чтобы росла цена твоих жемчужин.

Сверли слова, исполненный любви,

Жемчужин ценных не продешеви.

Доколе из корысти ткать одежды

Для каждого ничтожества, невежды?

Доколе в щедрых превращать скупцов,

Невеж — в радушных, глупых — в мудрецов?

Сто раз колоть ты можешь руку скряги, —

Не выйдет капля крови или влаги,

А ты твердишь: «То — щедрости река.

То — жемчугом обильная рука!»

Того, кто долго буквы изучает,

Но где алиф, где даль[9] — не различает,

Ты первым просветителем зовешь,

Провидцем и учителем зовешь.

Кто, устрашен мяуканьем кошачьим,

Спасается в мышиной норке с плачем, —

Того зовешь ты тигром или львом,

Нет, более отважным существом!

Где этой лжи нечистые истоки?

Откуда эти гнусные пороки?

Твой грех — корыстью, жадностью рожден.

А кто корысти, жадности лишен?

Корысть, — ее узнаешь по приметам:

Все буквы ненасытны в слове этом!

Как только жадность победит тебя,

И упадешь ты, совесть погубя,

Пожитки понесешь в пещеру боли…

Презренный груз тебе тащить доколе?

Чернильница перед тобой: она,

Как и душа твоя, — тесна, черна.

С тебя пример бумага взять хотела,

Как ты, от жадных мыслей пожелтела.

Перо бессильно, как твои стихи:

Письмо — неверно, в грамоте — грехи.

Бумагу ты сворачиваешь трубкой,

Ты к богачу спешишь с надеждой хрупкой.

Чернила капают, — спешишь к нему,

Свои стихи засунув за чалму.

Не дай нам бог смотреть на богатея

И поджидать его, дышать не смея!

Но вот верхом он скачет из ворот,

А рядом с ним проворный скороход.

Бежишь ты униженно по дороге,

Его хваля, ему целуя ноги.

Ты свиток подаешь ему с мольбой,

То свиток алчности твоей слепой.

Эх, в клочья разорвать бы этот свиток, —

Твоих грехов ужасных преизбыток!

Чтобы не пасть, как ты, — богач берет

С презреньем свиток твой, скача вперед,

А ты бежишь за ним, с мольбой взирая,

Корыстолюбья зубы заостряя.

Хваля его, подумал бы сперва:

Рисунок по воде — твои слова.

Стяжательства покинуть путь пора бы,

От суетности отдохнуть пора бы!

Со всех сторон к тебе летит привет,

Но рта не раскрываешь ты в ответ.

О, почему ты так высокомерен,

Кичлив, заносчив и самоуверен?

Собою полон, полон пустоты,

А думаешь, что всех умнее ты.

Избавь себя от ветра самомненья:

Он тушит свет сердечного горенья.

Есть бедняки, что страждут без конца,

Чисты и благородны их сердца,

Им кажутся игрушками эмиры,

Твои вазиры и твои кумиры.

Но как ты смеешь с видом знатока

Смотреть на них с презреньем, свысока?

Далек от знанья тот, кто зазнается,

Под тяжестью плодов спина согнется.

Пустая ветвь стремится к облакам,

С плодами ветвь склоняется к ногам.

Набитыми карманами не хвастай:

Увы, они пустеют слишком часто.

Мы не находим вежливости в том,

Что, видя кость, виляет пес хвостом.

Усы того, кто жаден — знает всякий, —

В сравненье не идут с хвостом собаки.

Хвалу услышав, не гордись, богач,

А голову ты в свой ларец упрячь.

Слова льстеца на дне ларца найдешь ты.

И до конца слова льстеца поймешь ты.

Ты поразмысли над своей судьбой,

Руководи отныне сам собой.

К садам и нивам, скукой в сердце ранен,

Отправился в деревню горожанин.

И, гостю неожиданному рад,

Повел его крестьянин в щедрый сад.

Плоды дерев подобны были чуду, —

Цветенье, изобилие повсюду.

Граната груди девичьи — плоды —

От поцелуя выросли воды,

А лозы винограда на беседках —

Как семьи, полные достоинств редких.

Свисает накшабийский [10] виноград,

Его плоды как яхонты горят.

Вкусней «фахри» не знаю винограда, —

Сердец услада, языка отрада.

Наш горожанин посмотрел вокруг, —

Бык жадности его пришел на луг.

Не отводя от пышных веток взгляда,

Он бросился на них, как волк на стадо.

Срывал он алчно яблоки с ветвей, —

Не пожалел и яблони злодей.

Он раскрывал чудесные гранаты, —

Ломал ларец, рубинами богатый.

Кисть винограда он сорвал с лозы, —

Свалил беседку с бешенством грозы.

Бесчинствовал приезжий горожанин,

С тоскою на него смотрел крестьянин.

«Скажи всю правду, — задал гость вопрос, —

Тебе я огорчение принес?»

Ответил: «Что тебе скажу я ныне,

Тебе, в ком чести, правды нет в помине?

Ты посадил хотя б одно зерно?

Взрастил хотя бы дерево одно?

Хотя б одним ростком украсил поле?

Когда листок болел, — страдал от боли?

Была ль рука с лопатою дружна?

Ты думал о плодах, не зная сна?

Хотя бы ночь не спал из-за полива,

Всю ночь в земле копаясь терпеливо?

Хотя бы раз подумал ты о том,

Что я свой сад взрастил с большим трудом?

Как можешь проявить ко мне сердечность

Ты, чьи плоды, чей урожай — беспечность?

Больному посочувствует больной,

Когда болезнью болен с ним одной».

Во времена Абу-Али-Сино,

Что врачеваньем славился давно,

Почтенный горожанин ежечасно

От меланхолии страдал ужасно.

Кричал: «От жира лопнуть я готов,

Таких, как я, нет в деревнях коров!

У повара алмазов будет груда,

Коль сварит из меня мясное блюдо!

Скорее обезглавьте вы меня

И повару доставьте вы меня!»

Так он кричал, решив, что он — корова.

И разговора не желал иного.

Никто не мог несчастному помочь, —

Мычал он, как корова, день и ночь:

«Смотрите, становлюсь я все худее,

Друзья, прирежьте вы меня скорее!»

Что делать с ним? Во весь орет он рот,

Ни пищи, ни лекарства не берет.

Врачи, признавшись в собственном бессильи,

Абу-Али-Сино о нем спросили.

«Скажите так, — последовал ответ, —

Жди завтрашнего дня. К тебе чуть свет

Придет мясник, тебя зарежет с честью, —

Обрадуй сердце долгожданной вестью».

Свалилась у больного тяжесть с плеч,

Когда услышал радостную речь.

Абу-Али явился, и сурово

Спросил он у больного: «Где корова?»

Тут растянулся на полу больной,

Сказал: «Корова — я. Кончай со мной».

Связал безумца врач, окинул взглядом,

И нож о нож точа, уселся рядом,

И стал, изображая мясника,

Ощупывать и спину и бока.

«Не буду нынче резать, — молвил слово, —

Пока еще худа, тоща корова.

Пусть постоит в хлеву немного дней,

Без передышки есть давайте ей.

Когда она поправится, жирея,

Корову я прирежу, не жалея».

Развязан меланхолик был тотчас,

И пищи принесли ему запас.

Он получал от пищи наслажденье,

Лекарство принимал без рассужденья.

Толстея, как корова, полный сил,

Свои коровьи бредни он забыл.