Золото

1

Третий день над хребтом и тайгой орала, выла и свистела пурга. Казалось, весь мир превратился в белый бешеный поток, несущийся с остервенелой скоростью. В зимовье, приютившемся под двумя елями, набился люд до отказа. Было нестерпимо душно, жарко до тошноты, до осклизлости под рубахой. Низкие потолки почти целиком скрылись под навешанными на жерди портянками, онучами, ичигами, валенками. Зловоние испарялось от мокрой одежды и плавало вместе с прокисшим табачным дымом. Ноги чавкали по земляному полу: каждый, выйдя на минуточку наружу, возвращался весь белый, с залепленным лицом, и отряхивал с себя снег в зимовье. Лежали на нарах сплошной человеческой гущей, смешав руки, ноги. Сидели в проходах между столом и нарами, прямо на жиже, а лишенные и такого удобства стояли, как в переполненном вагоне, до боли в пояснице, до ломоты в лопатках и с завистью косились на упрямцев, не желающих слезать с нар из опасения потерять захваченное место. В ледяные два оконца белели сугробы; день и ночь коптили свечи.

Вслед за пургой местные возчики-олекминцы ожидали оттепели. Они чаще других выходили за двери и покачивали головами: их приметы сбывались — ветер менял направление. И сидение становилось еще тягостнее, вой ветра — громче, день — длиннее, ночь — безотраднее. До приисков оставалось всего-навсего сто километров, и тем нелепее казалась неожиданная преграда — пурга. Каких-нибудь два-три дня — и груз был бы доставлен, подряд выполнен. Приискатели мучились не меньше, хотя не так выражали свое отчаяние, как возчики, не так были откровенны: из-за каких-нибудь двух-трех дней можно потерять сезон, опоздать к отводу делян! Летнего пути от Саныяхтата, резиденции на Лене{40}, нет, сплошные мари разливаются в низинах между сопками, топкие, непроходимые. У каждого за плечами вереницы трудных дней, нескончаемые ленты дорог, ночлегов; по Лене, Витиму, Олекме, Чаре, Жуе, Чуе; нужда, отчаяние, надежды. Каждый ставил ставку на весну, торопился двигать ноги по скрипучему снегу, дышал паром страшных морозов, тер плечи лямками вещевого мешка.

Многие, не выдержав томления, покидали зимовье и, пригнув головы, ныряли в белую воющую мглу, чтобы подвинуться поближе к заветным приискам. Эти нетерпеливые смельчаки уходили внезапно и всегда молча.

Молодой человек в тунгусской дошке, отрепанной и вытертой, собеседник Лидии, с которым она коротала дни в болтовне с утра до ночи, сидя у края стола, задумчиво говорил о том, что половина смельчаков не дойдет до приисков, не вернется и на Лену.

— Мне вот как надо в Саныяхтат, — резнул он себя по горлу ладонью, — но я немного знаком с пургой. То, что они ушли — не смелость, по правде сказать, а незнание опасности. Сначала как будто и дорогу видно и не очень холодно, но через час-полтора человек остановится: где же дорога, которая как будто только сейчас была под ногами? И станет безразлично — идти ли вперед, назад, вправо или влево? И с этого мгновенья станет холодно. Человек перестанет надеяться выйти к жилью. Представьте себе, какое надо иметь счастье, чтобы на тысячекилометровых просторах найти линию, которая приведет именно к зимовью. Их всего-то десяток. Представляете себе? Точку на листе бумаги карандашом по линейке и ту можно миновать.

Молодой человек то и дело двигал своими валенками под столом и беспокоил ноги Лидии. Забавно испуганно извинялся, но через минуту, увлекшись, вновь толкал ее маленькие валенки. Она знала уже, как это бывает при встречах в пути, о своем трехдневном приятеле почти все: кто, откуда, куда едет. Сын золотоискателя, родом из Якутска, телеграфист, явился на Алдан с первой партией золоторазведчиков, посланной якутским правительством в 1923 году, когда никакой еще организованной силы на приисках не было и в помине, когда на реке Томмоте, как ее называют здесь, «Толмуте», добывали золото только хищники: долбили камень по ключам, плавали по речке и черпаками с плотов доставали богатые пески, когда впервые «загремел» Томмотский район.

После рассказов молодого человека хоть отчасти можно было представить себе этот знаменитый Алдан, куда толпами бегут люди с сумками за плечами, с саночками на лямках за обозами. Еще в 1851 году начальник экспедиции для исследования Забайкальского края, подполковник Агте, донес по принадлежности о найденных знаках золота в верховьях Алдана, но только спустя полсотни лет золотопромышленники, продвигаясь на восток, в глубину тайги, в поисках новых сокровищ, добрались до Томмота. В 1912 году амурские промышленники первые явились на Алдан, произвели разведку, но не смогли начать разработок: не хватало средств, и не могло хватить. Забросить продовольствие для рабочих через мари, каменистые сопки и бешеные речки могло только государство. Район, который своей славой вспыхивал, как зарница душной ночью, лежал в верховьях Алдана, притока Лены, где водный поток образует поворот, будто сжимает в кольцо свое змеиное тело, откинув голову на юго-запад, а туловище — на юго-восток. Сами хозяева края — якуты ничего не знали о верховьях реки, зачатой в горах Станового хребта. Водный путь ведом был только до Учура — тысяча километров, — а дальше никто не ходил. Неприступность порогов пугала самых смелых. Угловатые камни преграждают путь реки, она бешено бросается на приступ, прыгает через барьер, вдруг исчезает, пробив грудью туннельные ходы, и снова несется, сверкая пенной гривой. Отвесные скалы, словно грозные стражи, хранили истоки, и лишь легконогие охотники-орочоны в погоне за драгоценным зверем — соболем — проникали всюду и знали о существовании золота. Но о нем молчали: шаманы запрещали не только добывать его, но и показывать кому-либо. Говорят: в годы разрухи за отсутствием свинца охотники заряжали ружья необкатанной желтой дробью, добытой под мхом…

Попытки пробраться в заветный край не прекращались. Накануне войны с Германией золотопромышленник Бродовников отправил на Алдан разведку с проводником якутом. Кружным путем через Удский район и Маю якут вывел партию на реку Учур, приток Алдана. Люди заблудились, потеряли оленей и с большими лишениями едва добрались до реки Терканды. Экспедиция Верхне-Амурской компании и промышленника Опарина пошла кратчайшим путем через Тимптонские прииски, застолбила правый приток реки Нимгера и ушла, не подозревая, что в десяти километрах, в пологих сопках, лишь с одной стороны отгороженная высоким хребтом, лежит большая долина с высохшим ключом, которому суждено прогреметь на весь мир. Повторные разведки окончательно установили богатство района. Несмотря на пепеляевские отряды, рыскавшие после революции, и набеги хунхузов, тысячи хищников-вольностарателей бросились по следам экспедиций и расположились в крае с богатейшими недрами.

— Вот как было дело, — улыбался Петя. — Я, конечно, ничего этого не видел сам, мне рассказывал инженер, который шел с нами в партии. Мы отправились, чтобы мало-мальски утихомирить страсти. Ведь ребята уносили золото с собой, хапали в день по фунту на брата. Сдавать было некому. Мы первые пришли из культурного мира на Алдан. Повернули сразу по-настоящему; хищение объявили преступлением против власти трудящихся, наладили приемку золота, надзор и, конечно, снабжение. Как раз продовольствие шло уже с пароходом «Соболем» по Алдану. Смело могли пофорсить перед таежной братвой: дескать, не только распоряжаемся, а, извольте видеть, и дело делаем. Ну, вот. Ходит разведка, щупает, что же из себя представляет этот Алдан, который «гремит» по Сибири и сводит с ума приискателей. Открывает то тут, то там торфишки, пробы моет в ключах и — дальше. Однажды сидят на отдыхе (самый интересный момент), котелок вот-вот закипит, слышат — выстрел. Кому, думают, быть в тайге, кроме них? Надо узнать. Послали двух ребят. Пробираются трущобой, хлюпают марями, выходят на ключ. Долинка между хребтов. С одной стороны сопка громадная заслонила полнеба, — теперь Радиосопкой называется, — у ключа ка корточках сидит-посиживает хозяин тайги — якут — и моет… Не показываются из кустарника — что дальше будет. Он моет и моет и песенку поет. Знаете, как они поют? Как будто себе по горлу пальцем тыкают. Наконец, вышли и посмотрели, что он мыл с таким усердием. Что же оказалось? Перемытых эфелей и песков нет, никаких признаков разработок и не видно, а у него в лотке куча золота. Ровное, как пшено, крупинка к крупинке. Пять золотничков в одном лоточке, прямо из ямки под мхом. И вот этот самый ключ, на котором сидел хозяин, назвали Незаметный: мимо проходили многие и не замечали.

2

Пурга продолжала свой концерт. Возчики ходили к лошадям с лопатами; откапывали их, кидали сено, в ведрах на плите таяли снег для пойки. Томление и нетерпение возрастали. Утром на четвертый день ушли еще пять человек. Один, в пестрой собачьей дохе, долго не решался надеть треуху, мял в руках, наконец, шлепнул ее на голову, подвязал тесемками, и спина его заслонила белую кипящую мглу, ринувшуюся в дверь. Пламя свечей заметалось; кто-то крикнул:

— Помолиться забыл!

После единственного развлечения — чаепития — снова предстояло сидение. Федор Иванович, по обыкновению, вклинился, несмотря на ворчанье между якутом и возчиком-олекминцем и, вспоминая гладкий путь по Витиму и резвых лошадей на Лене, закрыл глаза, заставляя себя заснуть до обеда. Он не вмешивался в беседу Лидии с Петей, не находил интересным болтать попусту, тем более с партийцем.

Опять с утра и до полдня локти неразлучной пары ерзали по краю стола и опять большущие валенки Пети тревожили миниатюрные катанки Лидии. Лидия рассказывала о витимских делах, о странном поведении концессионеров, смеясь и сверкая глазами, вспоминала о шахтере Жорке, который оставил по себе настоящие легенды от Бодайбо до Саныяхтата. В селе Витиме выиграл две тысячи рублей у алданцев, нанял тройку и ездил от дома к дому, от шинка к шинку с бубенцами и колокольчиками В Саныяхтате трех якутов пустил без лошадей и без торбасов{41}. А что разделывал по дороге!

— Одним словом — приискатель, — отозвался Петя. — Он явно не разделял восторга рассказчицы. — Доблесть известная.

— Ну, Петя, все-таки полегче своими валенками двигайте. Оставите меня без ног.

— Извиняюсь. Вперед извиняюсь, назад извиняюсь. Объективные причины виноваты. Думаешь — далеко еще, а они уже на аршин вперед залезли. Да. Забыл рассказать самое любопытное. У нас ведь недавно деньги были свои приискательские. Трест выпускал. Был Якутский госбанк. Деньги раздавал кому попало, сколько угодно, только подпишись, что сдашь добычу. Кто из приискательской бражки не подпишется? Душу сатане подпишет, тем более теперь знают, что сатаны нет на свете. Адрес давали один: Алдан, тайга, улица — ищи в сопках, землянка номер нуль. Теперь Дальбанк работает. Дело в крепких руках.

Собеседники, перескакивая с темы на тему, болтали без умолку.

— Неужели это вы? — воскликнула Лидия, рассматривая фотографию молодого человека в белоснежном воротничке.

— Могу показать точно такую же, удостоверенную печатью в членской книжке.

— Но почему же никого нет рядышком?

— Значит, не успел. И очень рад, что не успел. — Петя смотрел в глаза Лидии. — Очень рад. И что застрял в этом идиотском зимовье — не жалею. — Он совсем тихонько спросил:

— А вы, кажется, иначе смотрите на нашу встречу?

— Петя, — покачала головой Лидия, — так хорошо проводили время, и вот начинается. Скучно, Петя.

Она заметила в глазах собеседника холодок.

— Скучно, говорите. Может быть…

Петя поднялся и, не доходя до двери, прислушался. Вдруг выскочил вон из зимовья и вернулся весь белый. Забавно моргал залепленными глазами и отфыркивался. Принялся затягивать ремнями небольшой кожаный чемодан.

— Кто как хочет, а я — поехал.

Он избегал взгляда Лидии, мстил по-ребячьи. Растолкал возницу на нарах и брызнул ему за шею снегом со своего рукава.

— Поехали, Николай!

Лидия шагнула через перепутанные ноги ночлежников и прикоснулась к рукаву юноши. Казалось странным после трехдневной близости расстаться, будто не выло ни пурги, ни зимовья, ни стола, на котором их локти целыми днями доверчиво касались друг друга…

— Неужели мы не встретимся, Петя?

— Почему же, если вы на прииски едете? Опять где-нибудь вам на ногу наступлю.

— Но ведь пурга не кончилась. Таким образом вы и вчера и третьего дня могли бы ехать.

— Ничего подобного. Слышите — пурга пошла на убыль. Гудит, а не воет. Не имею права сидеть. Мне проволока нужна медная.

Петя холодно пожал руку Лидии, но она вышла за ним следом. Потоки снега неслись колючими струями. Сереющая тайга уже виднелась сквозь завесу, между растянутыми потоками, в вершинах лиственниц уже шумело иначе. Из белого мрака вынырнули две оленьи упряжки и остановились у дверей по брюхо в сугробе. Петя сгреб валенком снег с нарты, положил чемодан, прихватил веревкой и уселся верхом.

Якут выводил свою упряжку на просеку; за первыми нартами тронулись вторые.

— Вот когда олешки выручат, — крикнул Петя, раскрывая широко рот. — Всего лучшего!

3

К вечеру сделалось совсем тихо. Закат между сопок горел чистыми красками. Возчики откапывали коней и сани. Рано утром, затемно, началась торопливая жизнь. Хлопали двери, все, кто был в зимовье, истомленные желанием, вырвались наружу.

Под крики и удары кнутов кони пробивали сугробы, наметенные возле зимовья. Обозы черной лентой вытягивались по чистейшей снежной дороге между двух стен побеленных пургой лиственниц.

Пахло оттепелью. Лидия, стоя возле двери, почувствовала, как на щеку упала с крыши капля, немного спустя — вторая.

Солнце взошло горячее. Пурга принесла перемену — возчики оказались правы. Полированные снега ослепляли глаза. Лошади разбрызгивали густую кашицу. На посиневших марях кони едва протягивали полозья по липкому снегу. Следом за обозами двигались вереницы приискателей, скопившихся на пути из-за непогоды.

Новый день с горячим солнцем и ночь с мелким спорым дождем развели настоящую распутицу. Сопки потемнели обтаявшими лесами и, казалось, улыбаются.

В пути стали попадаться ослепшие от солнечного блеска. Они, повязанные тряпками, мокрыми от обильного слезоточения, шли, держась за товарищей, и беспомощно шлепали по лужам. На окрики возчиков сходили с дороги и по колено в снегу, понурив головы, прислушивались, когда минуют подводы. В зимовьях стало немыслимо ночевать от тесноты: впереди что-то задерживало людей и транспорты. Располагались на санях под открытым небом. Просыпаясь ночью, Лидия высовывала голову из-под тулупа; до самых глаз тянулись тоненькие дрожащие лучики предвесенних звезд. Она была благодарна мужу за поездку на далекие прииски, давшую такое множество новых впечатлений.

Однажды в полдень выяснилось, что задерживает обозы и пешеходов: впереди по реке шла вода. Вечером у следующего зимовья скопление достигло пределов. Все, кто двинулся за последние дни из Саныяхтата, были здесь.

Многочисленный стан раскинулся на лесной поляне.

— В чем дело? — спрашивала Лидия. — Неужели в самом деле невозможно.

— Если бы возможно — не стояли бы.

У костров сушили обувь, одежду, подмоченные грузы. Люди неприветливо косились друг на друга, в досаде ссорились по ничтожному поводу. По тревожным группам шнырял человек в собачьей пестрой дохе и спрашивал у каждого встречного какого-то Назарку, с которым вышел в пургу из зимовья, и теперь не знает, где его найти.

— Самого себя не потеряй, придерживай за пиджак, — отвечали ему. — А об людях тут не тужат!

Возчики поднимали рогожи и нюхали расплывшиеся осклизлые мясные туши. Ходили смотреть на проклятую речку в сумерки и ночью, соображали, нельзя ли перехитрить наледь{42}, не удастся ли проскочить пораньше утречком, когда упадет вода и подсохнет снег. Стучали топоры, валились деревья для костров. Котелки, манерки, чайники, ведра висели в оранжевых языках пламени.

В полночь подморозило: вода в ведрах подернулась коркой льда. С рассветом вся масса обозов и приискателей двинулась в путь. Кони метались в стороны и валили воза. Их били кнутами по ребрам, удары звучно отдавались в вершинах деревьев. Пешие обгоняли стороной по насту. Но уже издали можно было догадаться, что дело плохо. На берегу свинцовой реки черные силуэты размахивали руками, и взмахи выражали отчаяние. Вода оказалась схваченной только с берега, середина же неслась бурным потоком поверх матерого льда. Сотни глаз смотрели на близкий противоположный берег. Ничтожные пятьдесят-шестьдесят саженей, как ножом, отсекали заветные прииски. Некоторые пытались пройти вброд с шестами, делали несколько шагов и сейчас же с испуганными лицами возвращались обратно — поток сбивал с ног.

А солнце опять всходило голое, без тучки, предвещая жаркий день.

— Ну, ребята, прибавит сегодня водицы. Зря не шли третьего дня. Боялись онучи намочить. Дождались, умники!

Обходного пути не было. Озирались на сопки и, как в западне, метались по берегу. Мысль об обратном пути даже не приходила в голову: столько миновали речек, все они теперь не лучше этой. Лидия спрашивала мужа, что он думает предпринять. Он молчал.

Они сидели у огня и варили растаявшие, превратившиеся в размазню пельмени, в котелке бултыхались ошметки теста. Лидия хотела снять похлебку с таганца, но вдруг выпрямилась: заметила в толпе над головами ветви оленьих рогов. Бросилась в кучку приискателей, окруживших оленей. В самом деле, на нарте сидел недавний собеседник в зимовье, позади привязанный веревкой лежал толстый моток желтой проволоки. Молодой человек кивнул головой и продолжал свою беседу с золотоискателями.

— Мне вот как надо, — жест по горлу острием ладони, — иначе радиостанция будет молчать минимум два месяца. Чуете? А ваше мясо — похуже моего радио — совсем протухнет. Надо, ребята, придумывать что-нибудь.

— Попробуй, подсучи штаны. Она, паря, как крышка на чайнике, гремит.

Петя выждал, пока затухнут возражения.

— Если разобраться, вам, ребята, нужнее моего. С вас Алданзолото взыщет убытки. Придется коней оставить в тайге. А на приисках вы, наверное, думали их продать. А мое дело — полеживай в зимовье и огребай суточные.

Насмешку хорошо поняли в толпе, и многие отошли от нарты с руганью.

— Языком трепать молодец, ты поди сунься в водицу.

Петя продолжал сидеть на нарте. Олени улеглись на снег, положили морды на бока, как на мягкие подушки, и, вздохнув, закрыли глаза. Лидия подошла к нему. Он встряхнул ее руку.

— Как же ваш папаша думает перебираться?

— Никак не думает.

— Покормите обедом — скажу секрет. Через час будете на том берегу.

Лидия взяла его под руку, приподняла с нарты и повела к костру. Федор Иванович скользнул глазами по дружной парочке. Петя шепнул:

— Папаша не очень рад нахлебничку. Но, кроме шуток, сяду с вами обедать. Примчался в Саныяхтат, туда-сюда, схватил проволоку, обрадовался, как конфетке, и забыл про свой чемодан с провизией. — Он наклонился над котелком. — Пора снимать, переварится.

Лидия рассмеялась и объявила мужу обещание молодого человека переправить их на тот берег.

— Как же это сделать, разрешите узнать? Тут столько народа, и не могут ничего придумать.

— И думать не стоит, — Петя достал сухарь из мешочка и с хрустом раскусил. — Надо сесть верхом на лошадь, положить на нее вдобавок груз, чтобы вода не повалила и — пошел. Пассажиры — за хвост на буксире. Что вы смеетесь? Мне надо вот как проволоку переправить, мне не до шуток. Какой у вас вкусный суп. На Незаметном обязательно встану к вам на хлеба.

— Очень будем рады, — сказал Федор Иванович на всякий случай: кто его знает, может быть, на самом деле переправит.

Петя казался моложе даже своих молодых лет — ему было, как полагала Лидия, двадцать четыре, двадцать пять — лицо свежила веселая улыбка, как будто он непрестанно думал о смешных и остроумных вещах. Он глотал с ложки мутный бульон и сокрушал сухарь за сухарем. Позавтракав, закурил и обратился к Федору Ивановичу:

— Разрешите воспользоваться вашей лошадью?

Пласкеев растерянно пробормотал:

— Очень уж слабые они у меня, подыскали бы другую.

— Если вы не дадите, возчики и подавно не дадут.

— Конечно, берите, — заявила Лидия, — какие могут быть разговоры? В самом деле хотите переправить нас на буксире?

— Иного выхода нет. Сейчас буду налаживать…

Толпа все увеличивалась. Петя бродил между костров, присаживался на корточки, курил с приискателями, зубоскалил. Лидия любовалась его легкой фигурой, его жизнерадостной улыбкой. Вернулся он с коренастым приискателем. Они притащили с собой круги веревок и вместе с проволокой привьючили на спину лошади. Вся толпа придвинулась к берегу в том месте, где происходили странные приготовления к переправе. Петя уселся на отводину саней и сбросил валенок. Поставил ногу на снег, комично поднял ее, будто обжегся, и скинул второй валенок.

— Мочить не хочется, — сказал он.

Ноги он замотал портянками и подвязал бечевкой. Взял лошадь за повод и шагнул к воде. Кто-то догадался:

— А ведь ловко придумал!

— Поняли теперь, когда разжевали и в рот положили, — оглянулся Петя. Подсадил молодца со смелым лицом на лошадь и передал ему поводья в руки. — Держи наискось, а то утащит.

— А то не знаю, — крикнул всадник. — Но, родимая!

Посыпались брызги от конских ног. Петя пропустил лошадь мимо и схватился за хвост, всплывший на воде. Проворный наездник хлестал поводом, подбирал ноги все выше. Вдруг лошадь опустилась до холки, поднялась на дыбы. Опять опустилась и снова взвилась, отталкиваясь о лед. Петя окунулся в воду до плеч, будучи не в силах устоять в быстрине. Лидия зябко засунула руки в рукава. Толпа безмолвствовала.

Лошадь продолжала подвигаться скачками. С минуту билась на одном месте. Наконец оторвалась и с храпом пошла дальше, вырастая над водой с каждой минутой все выше. Раздались крики торжества — переправа достигла прибрежных кустов на той стороне. Не выходя на берег, Петя вскочил на лошадь и погнал ее обратно. Следом за ним вскипала вода от веревки, конец которой закрепили за дерево. Веревка выпрямилась, как струна, и сбрасывала с себя водяную радужную пыль.

На берегу поднялась суматоха. Приискатели предлагали возчикам деньги, последние вещи — все, что угодно, только дай лошадь. По речке за хвостом коней перебрасывались по пяти-шести человек сразу. Слышались понуканье, крики от нестерпимого холода, сжимающего сердце и грудную клетку. Над свинцовой рекой в белой снежной оправе стоял гомон, будто шло веселое купанье.

4

На той стороне реки уже загорались огни, когда Лидии удалось, наконец, привести Петю к своим саням. Она расстегивала на нем пуговицы и тянула с него прилипший к плечам и груди пиджак.

— Сию же минуту раздевайтесь. Федор Иванович, подложите в костер!

Но смущаясь, стянула и сорочку. Один тулуп расстелила, другим накрыла с головой. Отжала сброшенное белье, пиджак и брюки и развесила на оглоблях возле огня. Возчики рубили плоты, и один, уже готовый, грузили ящиками с товарами, бочками с маслам. Затаскивали сани, ставили друг за дружку. Паром из бревен по веревке, перетянутой через поток, используя течение, как делается это на ангарских перевозках, медленно двигался на ту сторону. Словно прорвался натужный нарыв — энергия освободилась из плена и била через край. Воздух, резали бодрые крики, распахнутые полушубки, ичиги и сапоги пестрили солнечный снег, Лидия чувствовала себя легкой, возбужденной.

— Вы, молодой человек, не так озябли в воде, как после, когда ходили мокрым по берегу. Сейчас вскипит чай, я вас напою с коньяком. Добрые люди посоветовали захватить с собой бутылочку.

Она, наконец, покончила с хозяйством и уселась напротив Пети, совершенно скрытого под тулупом. Из поднятого воротника в щелку виднелись одни глаза. Невольно расхохоталась.

— Ну и вид же у вас!

— Ничего смешного. Искупайтесь, попробуйте. Б-р-р… — Петя задвигал плечами. — Вспомнить жутко. Как это люди купаются на крещение! Тут весной невтерпеж.

Дрова ярко пылали, тепло топило снег. Петя смелее выглянул из воротника. Волосы на его голове слиплись — окунулся в воду, когда лошадь споткнулась о корень, — давно небритая щетина топорщилась на щеках и подбородке. Воспользовался отлучкой Федора Ивановича и пошутил над его хитростью: хотел переправиться, а лошадей не хотел давать.

— Теперь убедился ваш папаша, что и наш брат кое на что пригоден.

Он, видимо, всерьез вообразил, что Пласкеев — отец Лидии. Она решила рассеять недоразумение:

— Почему вы вообразили, что Федор Иванович мне папаша, скажите, пожалуйста.

— Не мамаша же, на самом деле.

— А если муж? Вам теперь не интересно сидеть около нашего костра? Правда? Вижу по лицу.

Петя горячо возражал, но шуба уже мешала ему, он подергивал шеей. Протянул руку, чтобы пощупать белье, еще влажное и тяжелое.

— Кажется, просохло, можно нарядиться.

Покраснев, он попросил Лидию отвернуться, надел белье, влез в сухие дошку и валенки и свернул в узел пиджак с брюками.

— Всего лучшего, — протянул он руку. — Надо отправляться. Я переброшусь все-таки с оленями и нартами, а то с обозом протащусь еще дня три, А что думает делать ваш муж на приисках? Он кто?

— А вы что — управляющий, нанимаете служащих?

— Не управляющий, а просто интересно. Вид у него неподходящий для Алдана. Будет ворчать на недостатки, на плохую постановку… Вообще…

Лидия перебила:

— Вообще он, может быть, больше нас с вами подойдет. — Ее волновали тон, каким разговаривал Петя, и неприязненные глаза. Она вспылила: — Не едет же он вредить за тысячу верст. Вы, по-видимому, очень часто ошибаетесь в своих наблюдениях.

— Как вам пришло это в голову? Я ничего подобного не говорил и говорить не мог про человека, которого первый раз вижу! Странная обидчивость!

Они простились кивком головы, не подав руки друг другу.

5

На Незаметном Лидия с Федором Ивановичем устроились в крошечном бараке, с окошком в кулак, у известной в поселке Петровны — владетельницы одной из трех коров на Алданских приисках. Два дня ушли на отдых и разборку вещей, и только на третий день смотритель отправился в главную контору Алданзолото. Лидия решила воспользоваться отсутствием мужа и поискать Жоржа. Она уже знала, что он работает смотрителем на Верхнем ключе. На кровати Петровны, занявшей две трети барака, на лоскутном одеяле валялись измятые платья. Переодеваясь, поглядывала в маленький кусочек стеклышка, вделанного в окошко. Мимо шли старатели с лопатками и кайлами, непрерывным потоком текли по изрытой дороге обозы. Забайкальские разномастные кони — с юга, якутки — палевые с черными ремнями на спине — с севера. Проплывали ветвистые рога оленей, напоминая ожившие суковатые растения.

Застегнула лиф и набросила через голову юбку. Вдруг вскрикнула: в каморку втиснулся китаец в синей ватной кофте.

— Твоя мамка ходи мало-мало? — спросил он. — Харчи мало-мало-ю{43}. Тинза шибко-ю{44}, — приветливо улыбнулся. — Многа подработай. Шибко твоя хароший мамка.

Китаец уселся на кровать Петровны и достал папиросу. Лидия спросила:

— Жоржа знаешь?

— О, Шорш. Моя знай. Зачем Шорш? Моя ходи мамка. Шорш не нада ходи!

Лидия рассмеялась.

— А мне хочется к Жоржу. Смотрительшей буду.

Китаец, не докурив папиросы, обиженно бросил ее на пол и молча вышел.

У барака собралась кучка золотоискателей, жаждущих увидеть новую женщину и, если удастся, нанять ее в стряпки. Окошко не освобождалось от разноцветных любопытных глаз, сменяющих друг друга. Когда Лидия вышла в черном пальто и котиковой шапочке с горностаевой отделкой, ее окружили плотным кольцом и на разных языках предлагали хороший заработок. Не могла оторваться от двери. Впереди расставил ноги русский с нахальным бронзовым лицом.

— Пропустите, — воскликнула Лидия. — Что это в самом деле за безобразие!

Увидела знакомую фигуру, бредущую со склоненной головой, и громко позвала:

— Миша, помоги мне, пожалуйста!

Мишка Косолапый растолкал китайцев, корейцев, якутов и едва не подрался с русским. Пошли вместе по ключу. Мишка, оказывается, только вчера пришел на Незаметный и тоже разыскивает Жоржа, надеется при его помощи устроиться на деляну с приличным золотом. Пока остановился в зимовье. Он бормотал, поглядывая на коричневые отвалы:

— Вот он какой Незаметный, знаменитый ключ. А хозяйских разработок не видно. Старательствует народ. Ишь, чешут бутары. Не Витим.

— Не нравится?

— Как тебе сказать? Конечно, не нравится лопатка вместо экскаватора, а очеп вместо лебедки. А вообще — весело.

По разрезу свежими кремовыми нитями путались тесовые желоба, готовые принять вешнюю воду для промывки. В грудь врывался веселый сплошной звук торопливых шорохов, рокота и скрипа. На двухкилометровом пространстве шла горячая суета.

— Откуда они взялись тут? Как с сопок понасыпались. И куда человек не проникнет!

Долина, и сопки, окружившие золотоносный ключ, сверкали в весеннем солнце яркой белизной. Поселок вытянулся в одну улицу по правую сторону ключа. Он производил впечатление оазиса, отгороженного от мира непроходимой тайгой, как морем с каменными громадными волнами. Маленькие домики, землянки, едва видимые над поверхностью, с каменными кучками вместо труб, палатки, шалаши напоминали стан древних завоевателей, пришедших из далеких стран.

Долина буквально кишела. Словно бесчисленные кроты шевелили землю. Сновали тачки, кланялись «журавли», крутились валки, качались бадьи, и, как песнь, над ключом стоял неумолкаемый бодрый шум. Китайцы, русские, корейцы и якуты с тугими мешками на спинах двигались во всех направлениях по тропам. Напряженные лица, казалось, вот-вот лопнут, как перезревший плод, ноги подломятся. Для отдыха носильщики пользовались пнями срезанных зимою деревьев: не снимая груза с лямок, пятились к пню и, поставив на него груз, стояли с полусогнутыми ногами и низко склоненной головой. Из тайги с криками и улюлюканьем, уцепившись за веревку, тащили бревна, — по мокрому снегу оставался грязный глубокий шрам.

— Наверху лежит золото, говорят, копнул и — бери, а тяжело, — задумчиво говорил Мишка. — Горстью берут, а за это мешки и бревна на горбах таскают, надрывают жилы. Вот как он, Алдан, действует!

Лидия дивилась не меньше Мишки безалаберности Алдана. После налаженной и организованной работы Бодайбинских приисков, паровых лебедок, электрических насосов, откаточных путей смешно было видеть суетню над валковым подъемом, допотопным очепом с хлябающим деревянным поршнем и кое-как сколоченным худым желобом. Вместо рельсов — в грязи шершавые плахи, вместо сигнальных свистков — надрывистые хриплые крики. Лидия вдруг схватила Мишкину руку: из чащи на дорогу вылезли олени с длинными мотающимися от усталости языками и налитыми кровью глазами. Они склонились до земли, ноги, созданные для вольного бега, дрожали.

— Вот он как, Алдан, действует, — бормотал Мишка. — И будто пытался утешить себя: — А на Витиме и того хуже. Иностранцы к ногтю подведут все.

— Да оставь ты бормотать, — воскликнула Лидия. — Почему ты самое плохое рассматриваешь?

Бараки-харчевни из кривых неоштукатуренных лиственниц, покрытые землей, были разукрашены цветными бумажными фонарями. Длинные бахромы шевелились от легкого ветра, словно сверкали струи фонтанов. Возле парикмахерских, тоже разубранных цветными лентами, толпились только что прибывшие приискатели, косматые, дикие на вид. Лидия вслух прочитала фанерную вывеску: «Стрижу 1 р. 70 копиек».

— Вот этого у нас на Бодайбинских не увидишь!

6

На Верхнем Мишка спросил у старателя с топором в руке, где найти смотрителя Соломатина.

— Жоржа, что ль? На делянах, где же больше. Сейчас самая съемка.

Развороченный разрез изгибался дугой. Можно было сразу определить место съемки: возле бутары старатели стояли без дела и, окружив промывальщиков, ждали результатов своего дневного труда. Промывальщик сидел на корточках у ямки и мыл порцию за порцией. Обогащенная порода в лотке встряхивалась движением рук, качалась в стороны, как будто он просевал муку в решете. Промывальщик опускал лоток в воду, поднимал, сливал через край и снова опускал в желтую мутную воду. Он привычно играл пудовым грузом. По сосредоточенному вниманию смотрителя и артельцев можно было заключить, что съемка с этих делян — дело интересное и ответственное. В лотке становилось все меньше грязи, она сплывала раз за разом через края. По дну шевелились железняк и золото, — самые тяжелые частицы. Несколько последних тщательных движений — и промывальщик распрямил утомленную спину. Жорж с маленькими весами в руке стоял совсем близко, можно тронуть рукой, но Лидия делала Мишке знаки глазами, чтобы молчал: интересно, какую рожу скорчит, увидев их.

Жорж заметил удивление в глазах старателя, стоящего напротив, и оглянулся. Увидел Лидию, взмахнул руками от неожиданности, бросился к ней, квитанционная книжка полетела в грязь.

— Лидка! В уме ты! На Алдане! Вот замечательно.

Книжку, предупредительно вытертую об рукав и поданную ему старателем, он принял снисходительно. Оторвал листок, написал на нем что-то и показал старосте — солидному китайцу с черными редкими волосами на подбородке.

— Ладно будет? Не возражаешь?

Староста молча кивнул головой. По листку, где записано примерное контрольное взвешивание промывки на деляне, контора определяет правильность сдачи. Меньше контрольной цифры сдать нельзя, поэтому написанная смотрителем сумма являлась как бы заданием для артели и их обязательством. Мишка заглянул в квитанцию и не поверил глазам: в ней стояло семьдесят золотников, тогда как в одном последнем лотке, который промывался при нем, было не меньше фунта. Ухмыльнулся и подал Жоржу руку.

— Старых друзей не узнаешь. Богатым стал.

Жорж растерялся: он в самом деле не узнал шахтера, с которым шуровал вместе в шахте, так тот изменился и обтрепался. С чувством тряхнул тяжелую лапу.

— Жив, значит, Мишуха. Наверное, работнуть хочешь так, чтоб тинза шибко-ю?

— Ничего не имею. Затем и искал тебя.

— Сделаем. В нашей власти.

Жорж говорил с Мишкой, но не спускал глаз с Лидии и соображал, как бы увести ее с разреза: Крикнул нарядчика, поручил ему все свои дела, отдал весы и книжку и отряхнул с куртки глину.

— Пошли ко мне, Лида. А ты, Мишуха, если хочешь, становись в эту артель. Моют ничего себе. Без трех-четырех фунтов, а то и без всех пяти не уходят домой. Своих ребят я многих устроил и пока, кроме спасибо, ничего не слыхал. Вали, становись, искать нечего — хуже найдешь сколько угодно, а лучше — вряд ли.

— А ты спрашивал артель, согласится она? — Мишка не зря задал этот вопрос: староста враждебно вскидывал на него глаза и тихонько переговаривался с китайцами на своем языке. — Неловко лезть нахалом.

— Говорю становись, и становись. — Жорж подозвал старосту. — Вот мой паренек к вам станет на деляну.

Староста поморщился.

— Шибко большой артель. Станови другой артель.

— Ты не бузи. Сказано — и никаких гвоздей.

— Золото совсем ми юла{45}. Много человека работай. Такой закон нету. Зачем такой закон твой говори. Контора ходи.

Жорж спокойно выслушал угрозу. Совсем равнодушно спросил:

— Такой закон нету? — и протянул руку. — Дай сюда квитанцию, будем по закону делать.

Староста заморгал, и вдруг весь его солидный вид испарился. Жорж подмигнул Лидии и продолжал настаивать:

— Давай же, тебе говорят. Раз по закону, давай по закону.

И, насладившись победой, зная о ней заранее, смотритель Верхнего Незаметного прииска назидательно сказал:

— О законах помалкивай. Видали пострашнее. Одним словом, с сегодняшнего дня мой товарищ работает у тебя. И не имей привычки морщиться.

Жорж взял Лидию под руку и пошел с разреза. Мишка плелся следом, не зная, остаться ли в артели или уйти, не навязываться. Жорж повернулся к нему.

— Э, брат, ты, я вижу, хлеба с солью ждешь. Этой бригадой по подсчету конторы песков вынуто за зиму не менее, чем на три пуда, а им все мало. Оставайся, тебе говорят, не строй дурака. Скажи им, если будут волынить, — с деляны погоню в три шеи.

Мишка отстал.

— Ну и удивила ты: как кошка с печи спрыгнула. Ну и молодец, Лида. Узнала, что соскучился по тебе в доску.

— Не ври. Ни разу, наверное, и не вспомнил. Такой же заливала остался, каким был.

— Хотел исправиться, да грехи не позволяют. Пришел сюда, влез в артель, поработали две недельки, по семь фунтов на «вылет» закайлили. — артель лишили деляны. Такой тут порядок, другим, мол, дай заработать. А мне их семь фунтов — апчхи, будь здоров. Думаю — ваш номер не пройдет. Тут так: или вылетай с Алдана или становись на казенные работы. Нажал кнопку — и в смотрители ворвался. Понятно? Этот толстый китаец мне гонит третью долю за то, что я даю ему возможность шахер-махер делать. Моя бутара без ковриков моет по фунту в день.

— Жорка, — воскликнула она, — ты с ума спятил! Посовестился бы рассказывать о своих делишках!

— Тут никто не стыдится. Старосты своих артельщиков кроют, старост кроют смотрители, смотрителей завгоры и так далее. Ты не сомневайся. Они до меня свою съемочку сделать сумеют. Тут, моя хорошая, золото сквозь пальцы у всех сыплется, как песок. Думаешь, фунт тут имеет девяносто шесть золотников? Ничего подобного. Огурчик малосольный стоит шесть рублей, колода карт — две красных.

— А мамки?

Жорж свистнул.

— Любую цену без запроса назначают. Есть тут одна, с двадцать третьего года работает, бутара без сноса. Если придешь в субботу, назначит вторник. Считает по пальцам, но не ошибется. Приходи, и как раз будет.

— Замолчишь ты или нет!

— Что мне молчать. Тут на пять тысяч нашего брата вас всего двести.

Лидия внимательно рассматривала похудевшее лицо Жоржа, и он вдруг вообразил, что она пришла к нему совсем не из приятельских чувств. Не будет баба зря шляться по ключу. Он сейчас же решил про себя: в барак, конечно, не пойдут, а пойдут в лес. Потом можно вернуться в поселок и гульнуть, справить свадьбу.

— Вот дела-то, явилась, — говорил он. — Про Мигалыча что-нибудь слышала? Плохо бы ему было с его башкой на Алдане, полез с конопатым рылом в партию. А какое золото в Незаметном ключе, видала? На этом вот прииске, Лида, брали россыпь под мхом. Серьезно говорю: «мох драли и золото брали». Пословица пошла про это.

Жорж вынул из кармана кисет, высыпал на ладонь мелкое золото, подбросил, поймал, вновь подбросил и опустил руку. Песок пал на снег. Лидия тут только заметила, что под ногами сыро, что они идут почти нехоженой тропинкой.

— Подожди, куда же мы идем, я не пойму!

— А что, плоха квартира!

Густой молодой сосняк был совсем близко. Под солнцем хвоя уже посветлела, освежилась зеленью. На позолоченном снегу синели следы; шум прииска доносился, как гул пурги. Лидия оглянулась; с обидой в глазах повернула назад. Жорж некоторое время стоял на месте, готовый выругаться, но, не желая играть роль неудачника-ухажера, нагнал ее и как ни в чем не бывало взял под руку.

— Ну, как, Лида, гульнем, вспомним Бодайбо. Ты как?

— Ничего не имею, если угостишь.

7

Мишка сидел возле гезенга на пне и шлепал ногой по грязи. Артельщики, казалось, не замечали парня. Из разреза медленно вылезала бадья с породой, ее принимали и опрокидывали в колоду бутары. Длинная рукоять насоса распевала скрипучую однообразную песнь; помповый вскидывал руки к небу и отвешивал земной поклон сопкам и отвалам. Как крученая веревка, струилась грязная вода, сделавшая за день сотни оборотов из гезенга в колоду и обратно в гезенг. От бутары принимали эфеля; выкаты сочно хлюпали под тяжелыми тачками. Старатели, увлеченные работой, задевали рукоятками лопаток Мишку, но ни один не взглянул на него. От нечего делать он подбросил в горло печушки дров и опять зашлепал подошвой по грязи. Солнце закатилось за Радиосопку, самую высокую над долиной. Мишка разозлился.

— Ведь вы зимних песков не моете, — сказал он в сторону старосты, насаживающего гребок на рукоять, — вашего труда мне не надо. Но почему не хотите принять человека на летний сезон — не понимаю!

Староста поднял голову. Окинул широкие плечи парня, просидевшего на пне не меньше часа, и в глазах его выразилось колебание. Перекинулся с товарищами несколькими словами, подошел к Мишке и просительно сказал:

— Наша многа человек работай. Чего заработай — много человек. Забой становись — показывай.

Мишка хотел мирно поговорить со старостой, но его предложение возмутило. И хотя в кармане у него лежала последняя трешница, он поднялся, поглядел вдаль и презрительно скривил губы.

— А кто породу убирать за мной будет, если я встану в забой? «Забой становись — показывай». Я, брат, напоказывался достаточно. С двенадцати лет показываю. Тебе еще буду экзамен сдавать. Найду и без вас. — Он широко повел рукой, точно владелец несметных пространств.

Староста снова что-то заговорил, но Мишка, не слушая, пошел вниз по ключу. Он спрашивал у каждого встречного, у каждого валкового, мотающего канат на барабан, у откатчиков, бегущих с тачками, не нужен ли в артель человек, но в ответ ему качали головами, а некоторые не считали нужным сделать и этого. В весеннюю пору, каждая деляна занята до отказа, каждая норка заткнута старательской спиной. Так добрел до Нижнего ключа. И там качали головами и русские, и китайцы, и корейцы, и якуты. Усталый, поздно, — у бутар уже делали зачистку, убирали грязь и клали пожоги на ночь, — повернул в зимовье на ночлег.

В зимовье сумка, оставленная в изголовье на нарах для утверждения права на место, оказалась сброшенной, и какой-то «тип», закинув руки за голову, с невозмутимым видом лежал на его месте. Попросил кружку кипятку и выпил вприкуску с черствым хлебом. Не разбирая, занято или не занято место, как поступили с ним, улегся на голые доски и мгновенно заснул.

Толкались обитатели зимовья, собиравшиеся на ночь: приискатели, не устроившиеся нигде, возчики и подозрительные люди, не похожие ни на старателей, ни на возчиков. Играла гармошка. Ноги парня двигали туда и сюда по нарам, но он спал, ничего не слышал и не чувствовал.

Проснулся от резкого толчка и неохотно раскрыл глаза.

— Ну-ка, друг, освободи место!

Под потолком горела лампочка, несколько свечей колыхали пламя на столе. От яркого освещения зимовье казалось просторным. Было необычайно тихо в вертепе, всегда шумном и бойком. Тесным рядом на краю нар сидели обитатели, а может быть, и пришельцы со стороны, и сосредоточенно молча смотрели на хозяина-зимовщика. «Стой, — подумал Мишка, — дело, кажется, интересное», и окончательно пришел в себя. Небольшого роста, в жилете, подпоясанный кушаком, в длинных ичигах с ремешками, хозяин что-то писал, наклонившись под лампой. Левая рука то и дело приглаживала намасленные волосы. Наконец, закончил писание и завернул бумажку очень старательно, как порошок в аптеке. Положил на стол и удалился за перегородку. Ночлежники зашевелились. Они тоже принялись что-то писать огрызками карандашей каждый на своем клочке и свертывали, как свернул зимовщик. На столе собралась стопочка записок. Некоторые запоздали, долго задумчиво глядели в черный потолок, шевелили губами, словно ученики в школе, и только после нескольких окриков — не задерживать, закончили свое трудное дело. Мишка понял, что происходит игра, но на Бодайбинских такой игры не видел. Он спросил соседа, в чем дело.

— Вот клади ставку на стол и угадывай, какое слово написал хозяин. Напишешь такое же слово — греби деньги. Он вроде банкомет.

Мишка порылся в карманах и положил на стол трешницу, взяв сдачу два рубля. Попросил бумаги и карандаш. Что писать? Черт его знает. Наконец рассердился, как давеча на ключе, с раздражением написал: «страдатели», свернул записку и положил на стол.

— Этот угадал, по роже видно, — пошутил кто-то из игроков.

Вошел хозяин и низко поклонился. Прочитал вслух свое слово и хотел было начинать развертывать записки, но Мишка вскочил и ринулся к столу.

— Даешь куш. Есть такое слово!

— Какое? — насмешливо спросил зимовщик.

— Старатели, как у тебя.

— А ты как написал, — читал он Мишкину записку. — У тебя «страдатели», а не старатели.

— А это не одно и то же!

— То, да не то. Похожа свинья на быка, только шерсть велика.

— Ты дурочку не трепи, — повысил голос Мишка. — А если я не обучался в гимназии, как ты.

— Я тоже не обучался, — обиделся зимовщик.

Начался спор. В нем приняли участие игроки. У хозяина оказались сторонники. Он насмешливо смотрел на парня своими узкими глазами и собирал со стола выигрыш. Никто не отгадал написанного им слова. Весь банк целиком пошел в его карман.

Игра началась снова. У Мишки, возмущенного неудачей, в уме стояло слово «шпана», он так и написал. Поставил последние два рубля и кинул записку. Опять хозяин вышел из-за перегородки с низким поклоном. Он тоже был раздосадован упрямым парнем и написал первое попавшееся на ум слово. Громко прочитал, глядя ни Мишку:

— Шпана.

Мишка торжествующе заявил:

— Теперь небось не отвертишься. — Он с удовольствием повторил в лицо зимовщику: — Шпана. Вот, смотри, а то опять волынить будешь!

Банкомет молча отсчитал двадцать рублей, — в десять раз увеличенную ставку. Игра продолжалась; торопливее писались слова, сыпались записки на стол, поясной поклон хозяина превратился в кивок. Он скинул жилет, ежеминутно чинил карандаш. Мишка из пяти конов выиграл четыре раза. Он все увеличивал ставку, наконец, вместо десятикратного ответа на выигрыш и проигрыш объявил двадцатипятикратный. Банкомет кивнул головой в знак согласия и проиграл. Секрет Мишкиных выигрышей выяснился неожиданно, когда зимовщик вдруг воскликнул:

— Да ты, я вижу, тоже бодайбинец, дружок ситцевый, так же ругаешься: в одно слово со мной.

Почти весь выигрыш Мишка взял на ругательских словах, которые раз за разом угадывал в записках зимовщика. Лексикон взаимных оскорблений был не богат. Раздался смех. Мишка совал в карман деньги и добродушно возражал:

— Он самый, бодайбинский. Оттуда, друг суконный. Только я из шахты, а ты, я вижу, с неба. Спирт, что ли, нашивал по приискам?

— Попоил вашего брата не мало, дураков таких.

— Люди видят, кто дурак. — Мишка хлопнул себя по грудному карману. — Наглядно!

Вокруг счастливого игрока собрались подозрительные личности, всячески подбивая сыграть на их счастье. Дружески похлопывали по спине.

— Этот не спрячет за гашник, настоящий таежник. Поставь за меня, дружище.

Мишка понимал наивные лесть и хитрость минутных друзей и поклонников, но честолюбие толкало его под руку. Он ставил за себя и за других. Трудно было понять, что происходит, кто играет.

Ему наконец надоело сидеть облепленным потными телами. Сбросил с себя обнимающие руки, вытащил из кармана горсть бумажек и кинул на стол.

— Пишу слово. Кто отгадает — греби все без счета!

Он проиграл на слове «кайла», которое отгадали сразу трое. В одном конце стола продолжалась игра, в другом — затеялся скандал. Мишка кидал деньги и проигрывал. Зимовщик, видя, что парень, наконец, приутих, прежде чем начать новый тур, потребовал деньги на кон. Мишка выворотил карман и пожал плечами.

— Деньги на кон, отец дьякон, — неумолимо повторил хозяин. — Король в долг не верит.

8

Федор Иванович не знал, что и думать — Лидия не ночевала дома. Только что выглянувшее из-за сопок солнце било в стенку. В пурпурных лучах метались пылинки, поднятые движением Петровны. С неприязнью следил за крупнотелой бабой, и ее мохнатые сросшиеся брови казались ему гусеницами, ползущими по лбу. Томящее чувство одиночества овладело им с вечера. О чем только не передумалось за эти часы до солнца! Лицо осунулось, побледнело, как будто он высидел неделю в тени комнаты, не выходя на улицу. Чтобы сколько-нибудь развлечься, принялся готовить завтрак, хотя было только четыре часа утра. За мытьем крупы в миске он назвал себя вдовцом. Горькая усмешка потянула угол рта и шевельнула колечко уса.

В топке шумел огонь, надо было помешивать ложкой в кастрюле; он смелее взглянул на свое горе, и мысли направились к другому событию, которое было не менее значительным. Вчера он был в главной конторе. Инженер сначала неприветливо кивнул головой, точно назойливому просителю, но когда взял в руки письмо Тин-Рика — мгновенно переменился и попросил присесть. Разорвал конверт и, достав письмо, пробежал глазами. «Хорошо. Зайдите завтра или, если не управитесь со своими делами, послезавтра, мы оформим назначение». Несмотря на двукратное приглашение инженера присесть, Федор Иванович продолжал стоять с вытянутыми вдоль тела руками.

— Ставку вы получите, как специалист, конечно. А оклады у нас не маленькие. Кроме того, снабжение очень приличное. Делайте свое дело честно, как делали под руководством моего друга, и все будет в порядке.

О честности, конечно, можно бы и не напоминать. Мимолетная неловкость сгладилась рукопожатием. Инженер вышел из-за стола и проводил до двери. Точно так же было в кабинете Тин-Рика. Тоже пожал руку и проводил до двери. Ощущение теплой мягкой руки не испарилось до сих пор… Кого-нибудь так не встретят! Федор Иванович хорошо чувствовал силу этих всегда спокойных и вежливых людей, как будто запаянных в чистые красивые коробочки костюмов. И вот он не ошибся, нет, он достаточно их знает — на тысячи верст простирается их влияние и власть. Как торопился домой, чтобы поделиться с женой, с единственным близким человеком, но ее не оказалось дома.

Петровна — хозяйка квартиры — перебила мысли. Ее голос звучал, как перекличка возчиков на морозе в тайге.

— У нас тут не долго. Пошла повидаться и завидалась. На нее, как на ангела поди глаза вытаращили, следом поди бежали, окаянные, деляны побросали. А ты думаешь, нашей сестре легко переносить это? Сердце ведь не каменное, лестно, когда на тебя молятся. Не подумала бы да подумаешь, какая ты красавица, властительница.

Она принялась рассказывать о том, как пришла на Алдан. Трудно, отбою не было от мужчин. При муже все-таки стеснялись. Но после смерти мужа началось… Хоть беги с приисков.

— Один лучше другого. Один золотой, а другой бриллиантовый. А вот прошлой зимой ходила на Амур за коровой. Тысяча километров. Тут свои дела — одних подков сменила пять кругов — а они, золотые-то эти, свое только понимают. Ни один не подвинется на нарах, клока сена не бросит без чего-нибудь. Как дите около тебя трется и слезы у черта мокрые. Алдан, батюшка. Вот уж правда — Алдан. Теперь-то как славно: подоила — десятка в кармане. Четыре рублика бутылка. Дорого — все понимают, а сколько горя претерпела — никому неизвестно.

Еще невыносимее делалось от болтовни хозяйки Еще сильнее схватила тоска, сознание надвинувшегося бессилия, страх перед одиночеством на последней четверти жизни. Каждый звук казался шагами жены, каждый шорох заставлял оглядываться. Федор Иванович выходил на улицу, вглядывался в прохожих, возвращался снова в каморку.

— Не идет твоя дамочка? А ты бы сбегал на Верхний. Там, говорят, вчера такая гулянка была — весь поселок пьяный валялся. Смотритель Соломатин, говорят, гулял. Известно, им только и гулять. Купаются в золоте. От всех почет и уважение.

Федор Иванович, удивив болтливую бабу поспешностью, схватил шапку, выбежал из барака и зашагал по тропе между отвалов с мыслью во что бы то ни стало разыскать жену сейчас же. Если бы не люди кругом — пустился бы рысцой. Каждая минута казалась дорогой. Он не обвинял жену, винил себя: не сумел привязать, перевоспитать…

Тропы вились во всех направлениях, под сапогами разглаживалась глина и ил, приходилось менять одну тропу на другую, но и новая сейчас же ускользала в сторону — на сопку или к баракам Тут и там хныкали насосы и тянули жижу в свои деревянные глотки, чтобы выплюнуть в колоду бутары{46}.

— Ты что, паря, потерял кого или заблудил? — окликнул его старатель.

Федор Иванович не ответил, только скосил глаза и вдруг замедлил шаг. Нерешительность и опасение овладели им: как явиться ни с того ни с сего непрошеным гостем к шахтеру, которому когда-то сделал так много плохого? Просто выкинет на улицу и намнет еще бока. От них ведь этого только и жди. Остановился возле бутары. Рыжий детина гребком сбросил камни с колоды. Вид злого жеста вернул Федору Ивановичу решительность. Он зашагал снова. Миновал десяток делян и замер, не веря глазам: навстречу по скользкой тропе через отвал перебиралась Лидия. Она не видела его, в ее фигуре он заметил что-то детское, словно ученица опоздала на урок.

Молча сошлись. Под его пристальным взглядом ресницы Лидии дрогнули и опустились: разве он поверит, что ничего не произошло, что она могла бы давно вернуться, но хотелось еще побыть в веселой компании.

— Ты за мной, Федя?

— Всю ночь ждал, — сказал Пласкеев едва слышно и почувствовал поднимающийся гнев… — Не одно у меня дело, чтобы ночами сидеть и ждать.

— Пойдем скорее, — прошептала Лидия.

После гулянки с пляской она испытывала неутолимую жажду, будто не пила неделю. Клокотанье льющейся из желоба воды вызывало болезненную сухость во рту и желание броситься пить из пригоршни.

Глаза ее поднялись и мгновенно выражение их изменилось: брови испуганно взлетели. Муж пытался что-то сказать, но от ярости не мог произнести слова. Вдруг с неожиданной силой он толкнул ее от себя прочь.

Лидия взмахнула руками, поскользнулась и — свалилась в канаву. Кругом смеялись, выкрикивали что-то обидное. Федор Иванович опомнился, встал на колени в жижу, протянул руки жене и помог ей выбраться.

— Я такую в боковом кармане носил бы, как зеркальце, а он бьет, — сказал ближний старатель товарищу, — вот дуракам счастье.

— Она с Жоржем гульнула сегодня ночку, — крикнул кто-то сзади.

Взявшись за руки, Лидия и Федор Иванович, осыпаемые насмешками, зашагали по тропе, стараясь как можно скорее уйти от людей, видевших их ссору, но их грязные пальто продолжали вызывать оскорбительные предположения. Из каждой артели находился любитель почесать язык.

— Смотри, ребята, как разделались. Места посуше не нашли.

Наконец они укрылись в каморке Петровны.

9

Пласкеев получил приказ выехать на ключ Белоснежный. Лидия встретила сообщение мужа с восторгом.

— Двадцать километров от Незаметного. Замечательно. А что ты там будешь делать?

— Как что делать? Я назначен главным смотрителем разведки. Большая площадь. Надо установить содержание, можно ли эксплуатировать участок или нет. Может быть, тресту выгоднее сдать его частнику или совсем зачеркнуть, как нерентабельный.

Лидия не живала на разведочных работах никогда, В восторге она воскликнула:

— Значит, от тебя будет зависеть судьба большого дела, целого золотоносного участка. Это очень интересно!

— Совсем не от меня, а от содержания. Я, как врач, выслушаю, отстукаю и представлю заключение, а там как угодно: хотят лечат, хотят гроб заказывают. От содержания, голубушка, зависит, а не от меня.

Лидию огорчил ответ мужа. Она хотела, чтобы именно от него зависела судьба этого таинственного и пока неведомого никому Белоснежного, который на ее глазах, может быть, прогремит по тайге не меньшей славой, чем Незаметный.

— А постановка дела разве не имеет значения, — возразила она. — Я неправильно выразила свою мысль. Ведь недра могут быть богатыми, но остаться ненайденными. Надо поставить разведку умело. Я так понимаю. Правда?

Федор Иванович снова не согласился.

— Если есть содержание, — никуда оно не спрячется.

Упорство его поражало. Хоть для шутки согласился бы, ведь не важно, права она или нет. Уступил бы, чтобы сделать ей удовольствие. И Лидия еще раз попыталась склонить мужа на свою сторону.

— Если доктор будет выслушивать легкие, а трубку приставит к голове, он ничего не определит.

— Таких, милая, не назначают.

— Ну, хорошо, — сказала она, — значит, я ничего не понимаю.

— Тебе и не надо понимать. Не так все это интересно, как ты вообразила. Живи в свое удовольствие и не забивай себе голову. Снабжение приличное, жалованье, мне сам инженер сказал, высшее. Квартира, отопление, освещение, услуги. Лошадь будет в нашем распоряжении, можешь седлать и ехать куда хочешь. Тут дорожат старыми работниками.

— А ты все ворчал: не ценят спецов, не дают работать. Сам теперь убедился. Я очень довольна. Очень. Вообще — мы хорошо поживем на Белоснежном, я уверена.

Супруги принялись готовиться к отъезду. Теперь было не то, что на Бодайбинском прииске, где продолжительная жизнь накопила домашнюю обильную мелочь, с которой жаль расстаться; теперь все под руками, увязать потуже ремнями и веревками два ящика, три чемодана и узлы. Они отправились по магазинам, купили алюминиевую посуду, запасной примус. Лидия набрала мануфактуры — собиралась засесть за шитье белья, которое порядочно поизрасходовалось в дороге. Собиралась наполнить жизнь на отдаленном ключе хлопотами. Она даже подумывала просить мужа дать ей какую-нибудь работу на разведке: переписывать, подсчитывать. Поэтому и затеяла давеча разговор. — Пусть разведывает, как хочет, если неприятно ее вмешательство.

— Неужели все-таки этот Тин-Рик помог тебе устроиться? — спросила она утром, когда подали оседланных лошадей к бараку. — Вот молодец!

Муж, прежде чем ответить, оглянулся.

— Лида, прошу тебя, никому этого не рассказывай. Поставишь меня в неловкое положение. Ничего особенного нет, что служил в концессии, а пойдут лишние разговоры. Живи, говорю, в свое удовольствие, не забивай голову пустяками. Мне уже делать нечего — приходится тянуть лямку, ты еще будешь волноваться…

Лидия внимательно посмотрела на мужа. Он сосредоточенно попробовал подпругу на своей лошади.

Обоз нагнали за поселком.

Вьючная тропа извивалась узкими падями, взвинчивалась на хребты и падала в сырые ущелья, где стоял полумрак и лежали глыбы зеленого льда, вывороченного бушевавшими недавно ключами и наваленного на кустарники. По сторонам стояли лиственницы с зобатыми стволами и ломкими сучьями, осыпающимися от ветра. Лошади месили грязь, обоз растянулся, вьюки колыхались, словно в тайге шла легкая зыбь. Сопки грелись в ярком солнце. Во впадинах еще белелись нерастаявшие снега, каменистые ребра гольцов выпирали из теней. Поездка весной по совсем еще дикой тайге занимала Лидию. Понукая каблуками и хворостиной своего конька, она выезжала вперед, пускала шагом и наслаждалась тишиной и запахом прели прошлогодних мхов. Казалось — все утонуло в мягких сумерках и глухой неподвижности. Отдыхала всем существом. Заметив отпечаток босой ноги на сыром иле, подивилась странному пешеходу и, подождав транспорт, показала след мужу.

— Снег еще лежит, а кто-то босой шел по тайге.

Федор Иванович снисходительно улыбнулся и объяснил, что этот пешеход никогда не обувается. Предложил слезть с лошади и посмотреть поближе на отпечаток ноги. В илистом грунте четко темнели глубокие царапины медвежьих когтей.

С последнего, самого высокого, хребта открылся вид на долину Белоснежного. Под копытами коней стучал плитняк, словно транспорт шел по мостовой. Вдали светились новенькие постройки.

— Какое славное местечко! — воскликнула Лидия.

Она откинулась в седле, чтобы облегчить лошадь, и пустилась с перевала. Прискакала к жилью раньше обоза и ждала, сидя на крылечке, окруженная любопытными рабочими.

Встретить транспорт вышел молодой малый — младший смотритель. Указав, где сложить грузы, он повел своего начальника в небольшой новенький домик со светлой тесовой крышей. Он проявлял, видимо, привычную для него расторопность: встречным рабочим приказал принести дров в домик и затопить печь. В домике голоса и стук каблуков гудели, как в коробке. Один единственный след, давно засохший, прошелся по чистому полу. Две комнатки и кухня. Лидия с теми же возбужденными глазами, с какими скакала к прииску, с непрошедшим увлечением, навеянным дорогой, двигала смолистый струганый стол, расставляла табуреты, скамьи. Выходило пустовато, но Федор Иванович утешал:

— Плотника поставлю — на первый случай сляпает шкафчик и полочки, а потом подвернется столяр — закатит нам буфет, гардероб. Все в наших руках.

Он заботливо приподнял уголок холстины, вделанной в раму вместо стекол, и припал глазом к отверстию: не терпелось взглянуть на разведку. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить — разведка хотя и начата, но замариновалась: сквозь деревья в долине виднелись совсем реденькие шурфы{47}. Он рассеянно кивнул головой на просьбу жены помочь ей и повернулся к помощнику.

— Ну, как, есть что-нибудь?

— А то разве нет, — сказал младший смотритель, желая порадовать начальника. — Только шурфами трудно пробрать — торфа мощные. Ни один путем не добили. Рабочих нехватка. Никто не идет на разведку. Теперь бурами{48} живо прощупаем. На площадке каждый может стоять и «бабой» стукать.

Федор Иванович приглядывался к малому, похожему на приказчика из скобяной лавки, и глаза его щурились.

— Есть, говоришь? Откуда же ты узнал, если не добили ни одного шурфа?

— Разве не видать по породе. Да и пробы, конечно, мыли.

— Ты работал на бурах? На каких?

— Приходилось и на эмпайрах, и на кийстоне стоял.

— То есть как это приходилось?

— Чернорабочим. Ставили и стоял.

— Ну, дорогой, так и говори, что не работал. «Живо прощупаем». Не знаешь, а говоришь. Буром скорее обогатить можно. Желонка{49}, брат, требует знания и внимания.

И малый сообразил, что надо переменить фронт. Он мгновенно учел обстановку: не расхваливать надо ключ, а по возможности корить. О причинах не задумывался, какое ему до этого дело.

— Известно, шурфом вернее, — сказал он. — В трубе ничего не видно, а шурф всю требуху выворотит — смотри, пожалуйста.

— То-то и есть. Мы говорим — легко, а коснется до дела, наворочаем, не расхлебаешь. Участок к эксплуатации представлен, смета готова, все в цифрах рассчитано, а золота нет и не бывало. Участок нерентабельный, а на него произведены несоответствующие затраты. Надо все применять по смыслу: и шурфы, и буры. Как ты забрался на разведку?

— Да как? Был тут смотритель, пожил и ушел на деляну, на Незаметный. Остался я руководствовать.

— Молодцы, нечего сказать. Ну вот что, дорогой, ты у меня подзаймешься. Только брось свою привычку говорить о том, чего не знаешь…

Помощник с уважением кашлянул в ладонь.

Федор Иванович, лишь только вступил на привычную служебную тропу, подтянулся, глаза заострились, бородка подалась вперед. Он попросил сейчас же провести его по работам. Его протертый брезент быстро замелькал меж деревьев. У каждого шурфа Пласкеев недовольно морщился, ворчал. Линии местами оказались, слишком редкими, местами — очень густыми, дистанция между шурфами выводила из себя.

— Кто тебя научил такой частокол тыкать? До второго пришествия будешь долбить на одном месте!

Только пятью шурфами прошли торфа мощностью в пять-семь метров. Самое примитивное устройство подъема породы очепами не могло дать иных темпов. Пробы брались беспорядочно, как вздумается. Это обстоятельство подтверждало уверенность, что разведка хотя и начата, но еще не могла дать никаких оснований к заключению или даже предположению о богатстве ключа. Бирки — колышки с надписями — валялись в грязи, сбитые ногами с кучек, записи стерлись, невозможно восстановить, с какой глубины проба бралась. Он деланно ругался, размахивал руками и, наконец, приказал спустить себя в один из шурфов. В полутемном колодце, среди мокрых осклизлых крепей, зорко озирался и, стараясь тщательнее разглядеть богатые напластования и наносы, совсем вплотную совался к стенке носом, словно нюхал ее, хватал руками, разминал в пальцах ил и глину, ковырял колышком, поднятым с пола, и весь напряженный, чувствуя испарину на лбу, снял картуз. Ему вспоминался вчерашний разговор с Лидией. Да, он волен в жизни и смерти ключа. Он привык извлекать пользу из дела, доставать металл из неведомых ключей, делать богатство из груды щебня. Когда-то было безразлично — для кого, потом постепенно с повышением по службе понял, что интересы хозяев — его собственные интересы. Праздничные наградные, наградные за экономию — за обмер рабочих… Радость от нового открытия или удачно сошедшейся подземной проходки были знакомы ему. На мгновение он ее испытал и сейчас — в этом шурфе.

Смотритель встрепенулся и недовольным голосом крикнул вверх:

— Поднимайте же, черт вас возьми совсем. Оглохли, что ли!

В другом шурфе, добитом до скалы{50}, совсем не оказалось золотосодержащих песков. Шурф оказался за бортом{51}.

Пласкеев тяжело задышал от волнения, охватившего его, и, успокоившись, похвалил:

— Эту линию надо продолжать.

Помощник удивленно взглянул ему в лицо, но начальник продолжал тоном, требующим внимания.

— Где не надо — набили частокол, а где надо пощупать, — оборвали линию. Видишь, тальвег{52} делает изгиб. Если тут нет золота — его нет нигде на этом ключе. Слушай, что тебе говорят, и не таращь глаза.

— Но в десятом дошли до хороших знаков… — не удержался малый и покраснел от смущения.

Федор Иванович повернулся к нему и смерил взглядом.

— За такую работку — под суд. Ты не ведаешь, что творишь. Под суд, говорю!

Помощник, окончательно смущенный, всем своим видом выразил раскаяние. Смотритель благодушно пошутил и оглядел долину. Он безошибочно определил место, наиболее благоприятствующее образованию древних наносов. Именно в этом загибе водный поток, делая поворот, замедлял скорость, наносил россыпь, которую покрывал затем пластами осадочных пород. Делая вполне справедливые указания и подмечая действительные упущения вперемежку с выдуманными, не основанными ни на чем, Пласкеев старался подавить помощника своими знаниями и опытом, поработить и уничтожить его инициативу до конца, чтобы раз и навсегда в дальнейшем он не смог мешать.

В конторке он похлопал смущенного помощника по плечу и указал пальцем на неразборчивые цифры в журнале и на валяющиеся в полном беспорядке капсюли с пробами.

Помощник стоял у столика бледный. Неправильное и неряшливое ведение записей было преступлением Он только сейчас понял, что по его журналу и перемешанным без пометок пробам, раскиданным по комнате, трудно будет разобраться. Он считал, что ключ несомненно будет разрабатываться, поэтому не придавал значения мелочам… Он попробовал оправдаться, но Пласкеев резко оборвал его:

— Ты уничтожил все показатели разведочных работ. Как же вести детальную разведку? Где у тебя содержание? Ну, — снисходительно снова похлопал он малого по плечу, — ничего. Хорошо, что я приехал, а не другой. Я понимаю, убытка ты никому не причинил. Долина твоя все равно гроша ломаного не стоит.

— Неужели гроша не стоит? — уже весело спросил помощник.

— Гнездышки, конечно, будут выпадать, а среднего содержания не выдержит, даю руку на отсечение. — И смотритель деловито закончил: — Пока можешь идти.

— Чайку не выкушаете, я приказал чайник согреть? — спросил малый. — Не откажите откушать у меня.

— Нет, благодарствую, — ответил сухим тоном смотритель и повернулся спиной.

В домике Лидия стояла на табурете и подвешивала гардину на окно. За время его отсутствия пустая комната превратилась в уютную и теплую, словно в ней жили много лет чистоплотные люди. Стол накрыт скатертью, поставленные друг на друга два табурета, задекорированные плюшем, изображали туалетный столик с зеркалом и флакончиками, по стенам красовались симметрично расположенные, вышитые гарусом кармашки.

— Раздевайся, Федя, сейчас будем обедать, потом чай пить.

— Ну, ну, хозяюшка, угощай на новоселье.

10

Весна шествовала в солнечном блеске и звездном сиянии. После полосы метелей и ночных дождей установились нескончаемые погожие дни. Ранними утрами похрустывал еще ледок под сапогами, но стоило солнцу взойти над сопками — все распускалось, текло, дышало теплым паром. Появились навозные кучи, обнажилась щепа возле мостов, построенных зимой; бугры земли курились ароматами первых весенних дней; лужи, льдинки сверкали миллионами бликов. Торопливые ручейки соединялись, ширились; бурные потоки в отводных канавах с каждым часом поднимались выше, выплескивались за борта и разливались до поселка. Порожки домиков подмывала мутная желтая вода, косые темные прямоугольники дверей, распахнутые настежь, отражались в ней, как в зеркале. Пешеходы балансировали по брошенным наскоро плахам и камням, и взмахи рук казались приветствием весне. В золотом уголке, на золотых пашнях, наступала страда, когда день кормит год. Весну ждали, для нее пришли за тысячи километров, для нее грызли мерзлую стальную землю кайлами, вели длинные отводы, в ожидании весенних дней, несли каторжный труд в пятидесятиградусные морозы, недоедая и недосыпая в землянках, палатках, низеньких вонючих бараках.

Мишка Косолапый, возвращаясь из конторы, куда бегал по делам своей артели, оживленно размахивал рукой, с любопытством косился на свою тень, скользящую по камням и пням. Из китайских харчевен несло пряным запахом мяса, поджаренного на соевой подливке, оладьями — на подсолнечном, пирожками — на конопляном и бобовом масле. Бумажные фонари струились яркими лентами, словно по бокам дверей сыпались бесшумные дневные фейерверки. Выражение лица и одежда парня говорили о благополучии. Ему повезло. Он попал в артель молодых ребят на деляну в самом хвосте разреза и, как опытный горняк, сразу сообразил, что бедную деляну, на которой ребята едва кормились, можно держать только для отвода глаз; из нее он повел тайную проходку к старым хищническим ямам, брошенным и заваленным в первые годы, когда в суматохе рыли норы только в самых богатых местах и брали самые густые сливки, чтобы сейчас же оставить ради новых, более заманчивых. Таким образом, Мишка извлекал двоякую выгоду: администрация, не зная о существовании тайной выработки, не могла предъявить прав на золото, взятое из ямы, — его можно было тратить по своему усмотрению, — не требовала соблюдения правил ведения подземных работ — крепления, отнимающего много времени и сил. Как староста артели, он считал вправе позволить себе роскошь — посидеть за столиком в харчевне, ведь ему приходится нести всю ответственность за работу артели.

Парень втянул ноздрями вкусные запахи и решительно остановился у дверей харчевни Сун Хун-ди. Стукнул ногой о ногу, отбил с сапог грязь, шмыгнул в дверь и протиснулся к свободному столику у стенки, расписанной длиннохвостыми петухами. Потный Сун Хун-ди в белой вышитой косоворотке услужливо засеменил к нему:

— Борсь, си или суп? Чего угодно? Шибко хорошо — си. Пожалуйста, давать?

— Давай щи, только поскорее.

Мишка устало облокотился на стол. Он поднялся на весеннем рассвете, очень раннем в сопках Алдана, и успел наработаться. В его лице, словно вырубленном на фоне беленой стены, худом и темном, сквозила забота. Он выпрямился и снова крикнул Сун Хун-ди:

— Хлебца побольше подай, а то, я вижу, ты опять конфетку режешь.

Впавшие под лоб глаза сосредоточенно смотрели в пространство. В весенней кутерьме и неразберихе неорганизованных разработок многим делянам грозило затопление. Мишку тревожила судьба своей счастливой ямы. Работы в ней дали возможность оправиться от голодовки, надеть сапоги, приобрести сагиры{53}, инструментишко. Каждый день промывка давала надбавку — и вот тебе на — в одну минуту все может полететь к чертям. Плохо рассчитанная канава не успевала уносить воду. Ко всему — нижние деляны неоднократно пытались подпереть воду плотиной, поднять повыше, чтобы принять воду для своих бутар. Если они это сделают, без всякого сомнения, яма будет затоплена. Мишка рассеянно взял ложку и принялся хлебать жидкую бурду, которую харчевник называл щами.

Хозяин лавировал между столиками, собирал миски, и, налив горячим, разносил их вновь. Зорко следил за тем, чтобы не произошло заминки, чтобы столик не занимал отобедавший, ковыряющий в зубах старатель. Лишь только Мишкина ложка легла на стол, он явился с предложением второго блюда — жидкой размазни из гречневой крупы. Мишка мотнул головой.

— Второго не надо. Некогда. — Он вскочил со скамьи.

— Да, Сун Хун-ди, приходи вечерком — получишь с артели за продукты. Дело прошлое — давно надо заплатить. Приходи посчитаемся.

Сун Хун-ди рассмеялся и похлопал парня по плечу.

— Тинза-ю. — Глаза его заострились. — Шибко-ю?

— Немножко есть.

— Немножко, — передразнил харчевник. — Старатель — всегда немножко.

Мишка вышел из харчевни, и розовая лента, брошенная ветерком, прилепившись к его потному лицу, оторвалась от фонаря. Если бы не тревога за яму, у него сегодня был бы совсем хороший день: можно, наконец, расплатиться с последними кредиторами. Чувствовал приятную гордость; сознание успеха дела, в котором он является главным лицом, сознание своей порядочности и предвкушение достатка, а, может быть, и богатства щекотали самолюбие. Он освоился с новым для него старательским бытом. Он отмерил в отдельный мешочек золото для расплаты с китайцем, хотя, делая это, не совсем ловко чувствовал себя. Известно, куда уплывает золото, которым потихоньку расплачиваются на дому. Ясное дело — и его золото уйдет через границу, китайским купцам.

В канаве, мимо которой он шел, вода уже переливалась через края. Он побежал крупной рысью через выкаты, брошенные здесь и там на зевы шурфов, скатывался на подошвах с отвалов, утоптанных и приглаженных сотнями ног. Последнюю канаву перемахнул в два шага, выкаты прогнулись под ним и подпрыгнули. Тяжело дыша, подбежал к группе своих артельцев, собравшихся у бутары. В том, что они стоят сложа руки в такую пору, когда надо гореть огнем, чувствовалась беда. Схватил первого попавшегося за грудь.

— Что случилось, говори скорее, не бормочи!

— Нижняя артель плотину нашу сломала.

— Что же вы глядели! Они ломали, а вы в ладошки хлопали!

— Не драться же с ними. Их пять делян собралось вместе. Пятьдесят человек!

Мишка стиснул зубы. Лишних людей надо ставить на помпу, отрывать от забоев или от тачки, да и вода не та: грязная, уносит мелкое золото. Соседние деляны, выше Мишкиной, волновались: тоже оказались без воды. Промывка остановилась. Требовать или доказывать не приходилось. Плотина была сделана явочным порядком, без спроса, и таким же порядком снесена. Мыли верхние номера, теперь моют нижние. И в самом деле — у нижних бутар и американок шла суетливая работа. Обильная вода лилась из желобов в колоды и мгновенно прогоняла пески. Мишка с презрением глядел на товарищей. Резко отмахнулся от совета сходить в контору и пожаловаться.

— Ставь помпу, сложили ручки, — сердито крикнул он. — Черт вас возьми совсем, хоть добежали бы мне сказали!

Он издал звук, похожий на урчанье медведя, и сам схватился за рукоять помпы, но сейчас же бросил ее. Жалкая струйка окончательно вывела его из себя.

— Значит, они так, — пробормотал он. — Ну, ладно, так и запишем. Права одни…

— Они говорят — вы попользовались, теперь попользуемся водицей мы, — сообщил артелец.

Мишка неохотно взял кайлу и спустился в разрез. Лазейка, ведущая до ямы, была узка — согнулся и, касаясь руками пола, толкаясь спиной о потолок, полез в свою берлогу. Трещала свеча, освещая потные изуродованные стенки. Яма, порядочно уже выработанная, представляла из себя бесформенный, безобразный забой. Стенки работались там, где богаче содержание, в них пробирались западины на метр или два; выступы торчали угластыми клыками и угрожающе нависли. Кто-то, видно, в свое время сумел взять порядочно золота в этой яме: кайла то и дело втыкались в мягкий завал, приходилось выбирать пустые торфа, чтобы добиться до песков.

Мишка, озабоченный событиями, неторопливо размахивался и бил острием кайла по стенке. Накайлив достаточно, накладывал в таску — ящик из грубо отесанных досок — и тащил к устью. Там ребята принимали ношу из рук в руки. Встревоженно думал о новых неприятностях, ожидавших артель. Яма выходила из границ деляны; длинный квершлаг{54} уводил в сторону. Соседняя деляна, если обнаружится тайная выработка в богатой яме, может предъявить на нее свои права. Он даже забыл о самой серьезной надвигающейся беде — о затоплении.

Все чаще взмахивала кайла, пот струился по лицу. Разбирая завал, предполагая за ним «струю», он стоял по колена в щебне и при тусклом свете огарка вдруг пригнулся и весь подался вперед: почувствовал под кончиком кайлы что-то мягкое, не талик, не гнилое бревно. Дрожь прошла по его разогретому телу. Пламя огарка плясало, и то, что он увидел, словно подмигивало ему глубокими, темными провалами вместо глаз, — он откопал в старом завале труп неосторожного золотоискателя, почти не тронутый разложением. Худоба мертвеца удивляла: неужели таким и был приискатель, тощим, как скелет? Мишка поглядел на стенки, на потолок — они не внушали опасений, еще не были тронуты рукой человека, лишь узкий проход длиной в метр-полтора был начат погибшим.

Охватило внезапное желание поскорее узнать, куда же пробирался этот когда-то живой человек. Торопливо освободил труп из завала и при помощи кайлы оттащил в брошенный проход. Явилась странная уверенность, что сейчас он нападет на богатое золото. Как будто, перешагнув через труп, купил счастье, как будто иначе и быть не может, если человек с таким риском бьет дыру под землей без крепления и без всяких правил предосторожности. Это обманчивое чувство вело все дальше и дальше. Он каждые десять минут громко извещал ребят о том, что таска с породой готова. Не выдержал, в нервном подъеме, весь горячий от работы вылез наверх и у бутары убедился, что счастья мертвец ему не дал. Тоже лез вслепую, наугад.

Солнце скатывалось к вершинам сопок, лучи золотили стволы сосен на хребтах. По разрезу началась съемка. Суровая действительность отрезвила еще больше. Желобную воду отняли, заставили мыть грязной помповой, а теперь идут, чтобы взять золото. И первый раз с такой силой почувствовал Мишка неприязнь к администрации, к законности, которая ему мешает. Он прищурил серые глаза навстречу подошедшим смотрителю и нарядчику.

— Пожалуйста, гостечки незваные. Что-то вы сегодня вдвоем, как с образами ходите. Думаете — накипело тут его, золота — одному не взвесить.

— Да у вас-то, наверное, нам и делать нечего, — ответил шуткой смотритель. — Сами с усами. Снимете лучше нас.

Мишка насупился и в упор взглянул на смотрителя.

— Ну, вряд ли кто снимет лучше вас, — проворчал он.

— Есть люди — снимают. Так снимают, что самим чудно делается. На пятидесятую заходим, а они уже стенку к голове бутары прилаживают. Подшабашили, значит. И пломба цела, и золота нет. Все тридцать удовольствий. Говорят, пустота вышла. С ними не спорить надо, а взять и в контору отвести всех.

Смотритель внимательно и зорко следил за очисткой головки бутары, каждое лишнее движение привлекало его настороженный взгляд. Не отходил от промывальщика, пока он полоскал пески в ямке с грязной водой. Затем повернулся к Мишке, — как старший в артели, тот просушивал золото в помятой жестянке на углях и, оттопырив губы, отдувал шлих. Наконец, рассмеялся, показав этим, что не так уж он серьезен и строг, как это может показаться.

— Легче, дьявол, все золото сдуешь! Некогда мне, давай взвешивать!

Мишка продолжал дуть, втягивал щеки и раздувал их; глаза смешно пучились. Со стороны казалось — весь отдался добросовестной очистке золота, но он поджидал мгновения, когда смотритель хоть немного ослабит внимание. Вот смотритель оглянулся вправо, и парень прямо ртом хватил с жестянки горячее золото, как томимый жаждой — глоток воды. С видом сморкающегося человека наклонился и выплюнул в грязь под ноги. Слезы от ожога выступили на глазах, — он их торопливо вытер рукавом.

— Ничего себе, — сказал смотритель, — натаскали пчелки. Штук полтораста{55}, не меньше.

Мишка не мог выговорить слова, но желание возразить взяло верх.

Он с болью пошевелил языком.

— Если это ничего, как же, по-твоему, плохо!

— Плохо вон у соседей ниже вас. Больше десяти-пятнадцати не достали ни разу. Вы зажирели, я вижу.

— Взвешивать будешь или так поверишь хорошим ребятам?

Смотритель задумался.

— Ребята вы все неплохие, но не взвешивать не имею права. Не ты украдешь, а руки твои украдут.

— Я не возьму, сам знаешь, — не глядя в глаза, — говорил Мишка. — Придет кой-кто за долгами. Вот как должен. — Он сложил ладони в пригоршню. — Пиши пятьдесят и считай за нами благодарность.

Артельцы скромно разбрелись, нарядчик нашел дело около помпы, староста и смотритель остались вдвоем, без помехи. Мишка с деловым видом отсыпал из жестянки половину золота в карман. Смотритель покачал головой и развернул квитанционную книжку.

— Меньше семидесяти не могу, как хочешь. Нас тоже тянут за снижение выработки… Ты, может быть, не знаешь — я не пью ведь без хорошей закуски, имей в виду. Завтра забегу, вечер свободный у меня.

— Да ты не сомневайся, подожди, завтра нечем угощать. Видал, как нас сегодня обидели с плотиной. Чуешь, сколько не добрали. Вчера, сам знаешь, взяли триста штук, а сегодня половины не намыли. Ты ж имел право не допустить ломать.

— Да что вы так жадничаете. Они с хлеба на воду перебиваются, а вы пока, слава богу. Ну и народец! Надо пожалеть людей.

— Алдан никого не жалеет, — Мишка жестко усмехнулся. — А если мы ни штуки не достанем. Ты пожалеешь? А если мне в яме голову расколет, как арбуз, кто-нибудь помянет? А может быть, там уже лежит наша братия, кому она нужна? Сгнил и со счета долой!

Мишка не хотел рассказывать о жуткой находке, чтобы не напугать ребят, но не мог забыть улыбки мертвеца. Его подмывала злость, говоря «может быть», он испытывал действительное чувство горести. Смотритель кивнул головой в знак согласия с Мишкиной философией и поднялся. Мишка проводил его глазами. Да, можно шутки шутить, когда сам не рискуешь, когда ходишь, квитанции раздаешь на золото.

Вода в канаве шла уже вровень с бортами, едва успевала проноситься мимо и, словно пробуя, пока что разливалась мелкой лужицей в сторону обвала, под которым находилась яма. Нечего было и думать сопротивляться ей. Нет мешков, чтобы, набив их породой, заложить борта канавы. Еще полвершка — и в яму хлынет ручей. Если даже откачаешь потом, слабая и размытая выработка без крепления обвалится снова. На деляне не возьмешь и на харчишки. Деляна без ямы даром не нужна. Опасность угрожала жестокая. Если бы не плотина, может быть, ничего бы, обошлось, но подпертая вода, замедлив пробег, старается заглянуть в каждую ложбинку, каждую низинку. За ночь наверняка поднимется еще. Взгляд Мишки тяжело и медленно обвел нижние деляны, где шла веселая, оживленная промывка, стоял смех и бодрый переклик. Челюсть выдвинулась, лицо приняло угрожающее выражение.

Сумерки сгущались. Тень от Радиосопки гасила лакированные камешки, чисто отмытые в бутарах. Тяжелая вода в канаве, как гуща, ползла мимо. Потянуло дымом; зажглись красные звезды — пожоги. Артели одна за другой бортились{56}. Вереницы людей громыхали тяжелыми сапогами по настилам, слышались ленивые разговоры о дневной добыче, о стойках, огнивах, ходах к тачкам, о продовольствии.

На темнеющее с каждой минутой небо все гуще высыпали звезды и от контраста с земными красными звездами казались еще голубее и нежнее. Мишка сидел на пне, подперев ладонью щеку, и думал о недавнем бодайбинском житье-бытье. Привыкший к организованному труду на хозработах с определенным заработком, воспитанный в рабочей товарищеской среде, с легкой руки артели Жоржа в знаменитой орте он перестал чувствовать себя самим собою. Натура его распоясывалась все шире с каждым днем. Старательская стихия с неорганизованными навыками в труде, бесшабашность в быту, в мыслях, в желаниях и мечтах окончательно подхватила его и крутила, как щепку в водовороте. Борьба за золотник, погоня за достачей захлестнули неустойчивого парня. После стройной шахты — яма с нависшими камнями в кровле, вместо лебедки — очеп или валок, вместо союза — толпа с хищным ликом. Вместо вечернего клуба — спирт, вместо кино — карты, вместо книги — тяжелый сон на нарах; катись под гору, — ни за что не зацепишься до самого дна. Он испытывал дикую силу в своем теле, похожую на силу всех этих горячечных людей, хватающих свою удачу крепкой мертвой хваткой. Успел заразиться золотой лихорадящей страстью.

Он нервно шлепал подошвой по грязи. Вода смочила уже глину возле пня, на котором он сидел. Прибывает. Прибывает неуклонно и уверенно. Напряг слух. В тишине прииска в однообразном общем бормотании воды ухо ловило отдельные звуки струй, таких же обозленных, как и он. Не упуская из слуха пойманных звуков, нашарил возле ног кайлу.

— Ладно… Ваш верх, а моя покрышка…

Поднялся на полусогнутых ногах, держась еловых загородок вокруг шурфов, приблизился к канаве и, пригибаясь, пошел ниже, до плотины. Примитивное сооружение в темноте казалось громоздким и солидным. Меж камней и мешков с породой бежала вода и падала звенящими, словно стеклянными струями. Вот как они подняли уровень! Так же на полусогнутых ногах прошел до середины плотины, встал на колени, запустил кайлу в мешок и своротил его с места. Отошел на край и подождал, пока струя начала свою разрушительную работу. Раздался шум. Вода ринулась в брешь, и маслянистый излом ее закачался под ночным звездным небом…

11

Нижние деляны опустели: на помповой грязной воде при плохом содержании и мелком золоте никакой каторжный труд не мог прокормить. Мишка держался вызывающе. Голова его вскидывалась, в глазах сверкала жестокость. Ребята догадывались, чья рука разрушила плотину. Мишка видел на их лицах одобрение. Но ничто не могло изгладить неловкости, оставшейся с той ночи, когда он сломал плотину и оставил людей без куска хлеба. Теперь работу в забое он кончал раньше обычного. Под предлогом неотложных дел он исчезал с деляны и его можно было встретить в харчевне Сун Хун-ди за одним и тем же облюбованным столиком в уголке. В бархатной куртке, в таких же шароварах, в сапогах выше колен с ремешками, небрежно развалясь, он громко хохотал на шутки хозяина. Яма спасена, ребята моют хорошее золото. И скоро уже не чувство неловкости, а привычка и честолюбивое желание показаться богатым кутилой стали неотразимо тянуть его к праздности и спирту.

В харчевне всегда было полно и шумно. Там собирались люди для того, чтобы пропить первую промывку, утвердить сделку, совершить мошенническую продажу деляны, подсыпав в вынутые пески золото из горсти, там распивались могарычи по всем поводам и случаям, очень разнообразным и скрытым от посторонних. Торговцы опиумом угощали оптовых покупателей, контрабандисты перед уходом с приисков прощались с поставщиками, вернувшиеся из опасного рейса — встречались с друзьями… Мишка внимательно присматривался к посетителям харчевни, и в нем просыпалось желание сойтись с ними.

Однажды Сун Хун-ди, подойдя к его столику, подмигнул раскосыми глазами:

— Русская старушка мало-мало хочит. Давай?

— Ну, конечно, — давай, — ответил он и с готовностью поднялся. — Какие могут быть разговоры.

Сун Хун-ди показал большой палец.

— Давай, давай, посмотрим.

Сун Хун-ди провел его в полутемную каморку. Крошечный желтый огонек горел в плошке на нарах. В полусвете на стене застыла огромная тень. Парень вглядывался в лежащую на голых досках женщину. По первому впечатлению она показалась безобразной: тени от ресниц и бровей уродовали ее. Закрыл глаза и открыл их, как делают шахтеры для того, чтобы расширить зрачок. Совершенно иное предстало перед ним: девица оказалась очень приглядной. Белокурая, с округлыми щеками, подбородок мягкий, детский. Она спала. У другой стены на нарах лежал китаец. Он навел трубку с длинным чубуком на пламя в плошке и жадно тянул в себя дым. Курение внезапно оборвалось. Курильщик налепил в трубочку новый кусочек опиума, нагрел тонкую проволоку на язычке пламени, трясущимися руками проколол дырочку в кусочке и взглянул на Мишку.

— Кури!

Голос был хриплым, как будто в горле у курильщика накипела тягучая слюна.

— Отлетай. Такими делами не занимаюсь!

Курильщик изнеможенно прилег на подушечку, словно вся его сила ушла на приготовление трубки для гостя. Мишка тронул ногу блондинки, обутую в стоптанный ботинок.

— Спишь, что ли?

Китаец снова зашевелился. Послышалось похожее на пьяный несвязный бред бормотанье:

— Кури мало-мало. Отдыхай. Зачем трогай…

Мишка подозрительно оглянулся, и взгляд его снова остановился на округлой щеке спящей. Вдруг стало жалко незнакомую девушку, может быть, попавшую в эту полутемную конуру так же случайно, как попал и он сам. Сильнее потряс ногу и видел, как беспомощно закачалось полное колено. Блондинка потянулась и села на нары. Руки поднялись к растрепанным пышным волосам.

— Курить пришел, — сказала она, — так нечего людей беспокоить.

— К тебе пришел, а ты спишь, обкурилась, я вижу.

Девушка подтянула чулок, поправила кофточку и взглянула на китайца.

— Он теперь не слышит и не видит…

С Мишки соскочило ухарство. Не знал, что предпринять, как себя держать. Блондинка деловитым жестом отодвинула плошку подальше, поправила подушечку, сделала более удобным брачное ложе.

— Не бойся, раз Сун Хун-ди тебя привел, он никого не впустит.

— Нет, этот номер не пройдет, — выдохнул Мишка. — Пойдем отсюда. Тут стошнит.

Он взял блондинку за руку и попробовал поднять ее с нар, но она, вся мягкая, обвисла как тесто. Тошнота от сладковатого запаха наполняла легкие. Уйти к чертовой матери, пусть она тут гниет, если хочет! Подсел к девушке и, не зная о чем говорить, кивнул на китайца:

— Ты живешь с ним?

— Я ни с кем не живу, — оживилась девица, и в глазах проскользнуло возмущение. — Живешь! На ляд вы мне сдались, с вами жить!

— Пойдешь к нам в артель мамкой?

— Ворочать на вас, грязное бельище стирать. Спасибо, приходите завтра об эту пору.

Мишка начинал все отчетливее сознавать нелепость своего положения. Из харчевни доносились говор, шипение масла на сковородках, в щели проникали запахи подгорелого жира, сала, и все вместе действовало, как тошнотворная касторка, попавшая в рот. Он надвинул шляпу на глаза.

— Ну, вот что: если не пойдешь — всего хорошего. Только имей в виду — мо́ем хорошо, почти, можно сказать, фунтим. — Хлопнул по карману. — Голодная и босая не будешь ходить. А здесь ты пропадешь, как муха. Пришла на Алдан небось не такая, хорошая.

Мишка продолжал укорять девицу, а она все шире открывала глаза и от оскорбления не могла произнести слова. Наконец прорвалась:

— Ты, хороший, зачем свою морду сюда сунул? Сволота ты челдонская. Шляпу надел — порядочным, думаешь, стал. Золото воруют, деляны друг у друга рвут, как собаки, а ищут хороших. Ступай к другой, подежурь в очереди за твое золото.

Мишка с нескрываемым удовольствием выслушал ругань. Значит, живая, да еще как сердиться умеет. Глаза с восхищением смотрели в лицо девицы:

— Подожди. Как тебя звать?

— Мотькой зови, — отмахнулась блондинка и продолжала: — Я всегда была очень хорошая, только не по-вашему, а по-своему.

Мишка дернул ее за руку, чтобы остановить.

— Да подожди ты. Я, Мотя, действительно не с той карты пошел. Не могу тут мозгами работать. Разве я не понимаю — жизнь разная бывает. У нас в разрезе нижние деляны, семь артелей, две недели бились — на хлеб не могли заработать, а потом плотину у них сломали. С рукой пошли по баракам. А все-таки поддаваться не стоит. Вот как я смотрю на это. Или вот один старатель кайлил в забое, а забой без крепления, нора собачья, и кайлой в зубы мертвецу угодил. Мороз по коже прошел, а он не обратил внимания, эту самую кайлу воткнул между ребер, оттащил его в уголок, чтобы не мешался. Кто тут виноват? Никто не виноват. Сам за себя должен отвечать. Сам должен о себе позаботиться. Сдохнешь в шурфе — никто не чихнет. — Мишка брезгливо осмотрелся. — Башка тут не варит, вот что. Золотники разбежались.

— У меня все золотники дома, — угрюмо сказала Мотька. — Не уговаривай.

— Ну-ка, — дотронулся Мишка до белокурых волос.

Мотька совсем по-ребячьи рассмеялась звонким чистым смехом. Мишка доставал головой до низкого потолка. Он сделал вид, будто хочет поднять его руками.

— Завалить вас тут всех?

Мотька снова рассмеялась.

— Ты завалишь, ишь, дядя какой. Тебе бы только камни катать, а ты в столовке сидишь целыми днями.

Она привела в порядок свой простенький костюм, вынула из-за обшлага зеркальце, глянула в него и привычным жестом поправила локон.

— Ну, пошли, — сказала она.

Вышли через заднюю дверцу на подножье сопки, которая начиналась от самой харчевни, и, помогая друг другу, направились вверх по склону.

Меж каменных плит цвели свежими волнующими пятнами семьи лиловых самсонок. Девушка нагибалась, рвала цветы, гладила пушок на стеблях под лепестками и прижимала букетик к груди. Вдруг, словно застыдилась своей детской доверчивости, — скомкала букетик и бросила.

— Ты, дядя, что же не работаешь сегодня на деляне?

— Ходил в контору за получкой. Ребятки в артели старательные, обойдутся часок-другой и без меня. — Мишка не мог не поважничать. — Только в первый раз на приисках, без меня за бортом золото искать сколько хочешь будут, если не остановить их.

Парень внимательно, с теплой искоркой в серых глазах поглядывал на собеседницу. На воздухе, в ярком просторе, она осталась почти такой же, какой разглядел ее в притоне, лишь немного постарше теперь выглядело ее округлое лицо, помятое жизнью. Но глаза оказались еще лучше. В темноте голубизна их производила впечатление черноты. Здесь же на сопке они расцвели настоящими подснежниками чистейшей краски. Он пробормотал нерешительно:

— Рубахи бывают голубые, как твои глаза…

Удивительно, зачем пошла на Алдан. И одета простенько: ситцевое платьице, мохнатое грубошерстное помятое лежаньем пальто… Мотька приостановилась, словно вспомнила что-то…

— Вот что, рубаха, пойдем вниз, купи мне что-нибудь на память. Есть у тебя деньги? А то, может, быть, только пыль в глаза пускаешь?

Мишке не понравился тон спутницы, но отступать он не думал.

— Пойдем, что ж такого. Гостинцев в Якторге сколько угодно: шоколадики, конфеты, печенье.

— Там посмотрим.

Такой конец прогулки, начавшейся легко и интересно, совсем был не по душе парню, он молчал всю дорогу, пока спускались. В Якторг Мотька не зашла, повернула в маленький частный ларек Ван Чин-вея. Огромный синий букет бумажных лент колыхнулся при входе широкоплечего парня. В магазинчике едва поместились два покупателя. На полках, как в шляпке подсолнечника семечки, туго набиты всевозможные товары: скороходовские коробки, пакетики с шелками, парфюмерия в склянках с резными пробками, с изящными женщинами на этикетках. Ван Чин-вей с необыкновенной любезностью принялся показывать женские принадлежности: чулки, панталоны, перчатки, лифчики из тончайшего полотна с серебристыми кружевами, резинки. Мотька выбрала шелковые чулки серого и тельного цветов по двадцать рублей за пару и принялась выбирать обувь. Коробка за коробкой слетали словно на крыльях с полок на прилавок. Наконец покупательнице понравились коричневые туфельки. Мишка спросил о цене и расплатился. Перешагнув порог ловушки, он невольно потрогал кошелек в кармане. Хотел было облегченно вздохнуть, но Мотька мечтательно глядела вперед на вывеску из фанеры. «Юверил Чу Фу».

— Забежим на секундочку.

— А что там? — возразил Мишка.

— Одну вещь хочу взять. Есть у тебя деньги? Может быть, больше нету?

— Ну, конечно, есть, какой может быть разговор?

Мишка подбодрился и с небрежным видом вошел за своей дамой в ювелирный магазин, пристроенный к стенке барака. Мастер сидел за крошечным верстаком, обитым белой жестью, и что-то вырезывал тоненьким штихелем на золотом колечке. Из-под локтя виднелся гранильный станочек с шлифовальным колесом, на полочке стояли графитный тигель для плавки золота и паяльная лампочка. За стеклом витринки красовались товары и заказы: кольца, перстни, медальоны, крестики, пуговицы с эмалевыми ярко-красными пятиконечными звездочками. И все это из незаметнинского, самого чистейшего золота на Алдане. Мотька принялась рыться в драгоценностях. Два перстня пришлись ей по вкусу. Отложила их. Потом покопалась еще, взяла руку Мишки и нанизала на палец плетеный из тончайших колечек перстень, украшенный красным камешком, который мастер назвал «рубун». Мишка неловко улыбался на шутку Мотьки, хотя предчувствие уже начинало бросать в жар.

— Это тебе подарок от меня, — сказала она серьезно. — Нравится?

— Раздавлю я его, кайлить стану…

Но Мотька капризно надула губки. Пришлось принять подарок. Хозяин достал из-под табуретки счеты и принялся щелкать костяшками, поправляя их и потуже придвигая друг к другу. Положил последнюю и небрежно сбросил копейки.

— Двести рупль.

— Сколько? — воскликнул Мишка, надеясь, что он ослышался.

— Двести рупль, — повторил торгаш тем же тоном.

— Двести, — сказала Мотька. — Что ж, это совсем недорого.

Мишка набрал в легкие воздуха. Лицо покраснело, на носу выступили капельки пота. Будто не кошелек тянул он из кармана, а бревно из тайги.

Ювелир отвесил поклон покупателям и толкнул дверцу перед ними. Парень пригнул голову под притолокой и, не оглядываясь, зашагал по улице. Не слышал, как торговец скороговоркой шепнул Мотьке:

— Процент двадцать рупль ходи получай. Шибко твоя хорошо торгуй.

12

Мотька как ни в чем ни бывало догнала Мишку, взяла под руку, и они снова побрели по уличке Незаметного, освещенной весенним солнцем. Мишка как будто приобрел право на белокурую девушку, заплатив за чулки, туфли и перстни. Мысль о растрате артельских денег он придушил. Он шел, заломив шляпу на затылок, развернув плечи. Но вот один из встречных улыбнулся и подмигнул ему, потом другой, Мишка надвинул шляпу на лоб.

— Пойдем на сопку, тут от них проходу не будет.

Девушка покорно кивнула головой, в ее взгляде читалась готовность уплатить долг.

Они шли по склону сопки, вокруг расстилался каменный плитняк, поросший мелким кустарником. Мотька с озабоченным лицом примерялась глазами к кустикам. Найти удобное место нелегко на сопке весной, когда каждый камень сочится водой, как потное стекло в окне. Наконец она остановилась и прилегла на сухой теплый камень. Мишка присел на краешек и вытер лоб. Внизу, в исковерканной долине, копошились старатели к казались муравьями в разворошенной куче. Благодаря расстоянию резкие движения бегущих с тачками и взмахи очепов смягчались и превращались в легкие и плавные, словно внизу играли в сложную красивую игру. Никогда у Мишки не было так, чтобы он испытывал удовольствие не от самого «главного», что влечет мужчину к женщине, а от одной только близости женщины. Хотелось говорить о красивом, необыкновенном, и это красивое и необыкновенное он в самом деле чувствовал и видел. Он протянул руку вперед.

— Мотя, видишь, вон там черточка по-над сопкой? Знаешь, что это? Это сплоток. Шесть километров в нем длины. Вот что делает человек, маленькая букашка. У нас на Бодайбинских таких сплотков много, но там прииски старые, может быть, сотню лет работают, а на Алдан люди пришли какой-нибудь год-другой. И вот уже пустили речку куда захотели. На Верхнем и на Нижнем летом старатель без воды сидел, а теперь она есть. То есть будет, когда сплоток закончат. Удивительно, человек пропадает в яме, шурфе, как слепой крот, а все может сделать. Все может сотворить: город поставить б тайге, реку поднять, машину пустить. Все может, а морду скалит на людей, как на диковину. Если человек позволяет себе прогуляться, — для них это смешно.

Мотька погладила колено Мишки и спрятала свою руку с перстнями за голенище его сапога.

— Тепло у тебя тут, — сказала она, успокаивая парня. — Меня ведь почти все знают…

Мишка поморщился, — не хотелось расставаться с красивыми мыслями.

— А какое им дело!

— Ты не обращай на них внимания. Пойдем вон туда за деревья.

Мотька поднялась с камня, и на ее лице и в фигуре была все та же озабоченность, с какой шла на сопку. Мишка умышленно не замечал ее настойчивого намерения приравнять его ко всем другим мужчинам. Поискал глазами свою деляну.

— Однако надо спуститься, а то ребята подумают — загулял староста и деньги пропил. — И осекся. Его праздничное настроение испарилось. Артель еще не вылезла из долгов, работала, чтобы уплатить в амбар Алданзолото за муку и инструмент; частникам тоже не всем заплатили. Старались изо всех сил перейти на чистый заработок, а он напялил товарищеские деньги на пальцы проститутке; вместо того, чтобы отнести их в контору, бросил под стоптанные башмаки первой встречной девки из притона. Он старался не смотреть на белокурую девушку, она в это мгновение показалась ему отвратительной. Посмотрел на свою руку; палец, украшенный перстнем, производил впечатление чужого, шестого пальца. Горько усмехаясь, он с напряжением сжал кулак; перстень разорвался и свалился.

Обида бросила Мотьку в краску.

— Ты что же это, друг, — заговорила она дрожащим голосом, — по горам водишь, скажи, пожалуйста. Ни за какие деньги не пошла бы, если бы знала. Думаешь — с человеком идешь, а он сказки повел рассказывать за версту по камням. Убирайся на свою деляну, а то небось плачут там без такого дурака. Провались вы все на разрезе!

Девушка без оглядки пустилась по сопке, словно убегала от грозящего насилия. Камень-плитняк погромыхивал под ее башмаками. Мишка попробовал остановить ее, окликнул ласковым голосом, но она скрылась за кустарником и развалами.

С ноги на ногу медленно спускался в долину, ругал себя за неумелое обращение с женщиной, за ненужные дурацкие подарки. Наверное, Мотька и не подозревает, что деньги он тратил не свои, наверное, думает — у него их великие тысячи, ведь сам он заявил, что артель «фунтит». Мотьку он не обвинял.

13

Чтобы пополнить артельную кассу, Мишка проводил на деляне по семнадцати часов. Раннее алданское утро заставало его в забое и совсем поздняя ночь и усталость выгоняли домой. В тайном забое выворачивал обхватные камни и один носил к дыре, поражая ребят своей силой, — с такими глыбами едва справлялись двое. Поддоры{57} под нависшими глыбами брал такие рискованные, что ребята с испугом в глазах отходили подальше. Артель мыла по три-четыре фунта в день. Большинство артельцев копило деньги, посылало почтой на родину или откладывало, чтобы унести с собой в «жилуху», но он прожигал их снова, лишь только почувствовал себя свободным от растраты. Мотьку он ни разу не встретил после прогулки на сопку. Тоска по ней, по белокурым волосам и голубым глазам все сильнее захватывала его. Однажды, подвыпив, он не выдержал и спросил у харчевника, где же Мотька, почему ее не видно. Китаец покачал головой.

— Птичка маленький летай скоро-скоро. Лови нада, держи нада.

Как-то, идя вечером из харчевни, Мишка встретил свою белокурую знакомую. Солнце давно уже опустилось в сопки, небо потускнело, сделалось матовым, прозрачным, как будто на него натянули тончайшую кисею. Мотька шла рядом со старателем с Нижнего. Старатель был в широченной рубахе, подпоясанной синим кушаком с выпусками, в мотающихся просторных шароварах, в шляпе с лентой и костяной пряжкой, какие носят челдоны{58}. Сапожищи громко постукивали по мосткам. Лицо коричневого цвета, одубелая кожа покрыта мелкими морщинками, словно гнейсовый{59} обломок — в трещинках. Весь какой-то окаменелый, тяжкий. Мотька прошла, опустив глаза. На пальцах, которыми она старательно поправляла кофточку, перстней он не заметил. Вот куда улетела маленькая птичка.

На следующий день Мишке повезло: опять навстречу ему попалась Мотька. Невыносимо противно было видеть ее рядом с нахальным старателем. Толстенькая золотая цепочка висела у него на груди и выпирала, как снизка медалей. И опять Мотька поправляла кофточку, и ресницы были опущены.

Повеление Мотьки сильно печалило его, как будто она изменила ему.

Ребята скоро узнали, о ком тоскует Мишка. Ему намекали — не надо набиваться на неприятность, но он посылал их к чертям. Он ведь не собирается отнимать ее у Ивана, а если сама захочет повидаться и поговорить с ним, с Мишкой, неужели Иван взвесит ее, как золото, и не досчитается доли? Ему казалось — надо непременно поговорить с Мотькой, и тогда что-то выяснится. Парень с могучими плечами и широченными мозолистыми ладонями скрывал от самого себя надежду покорить ее, отнять у нахального старателя. Он рассуждал так: если не захочет — ее добрая воля, а если захочет сойтись с ним — Иван не имеет права на дороге стоять. И старался представить и тот и другой исход спокойным, миролюбивым.

Однажды в магазине Алданзолото Мишка встретил Лидию. Приехала с Белоснежного за мануфактурой для рабочих. Стоял возле прилавка, пока продавец отмерял ей ситец и холстину. Намеки она не хотела понимать, утонула в кусках, прищуривалась на рисунки, искала «мужского простенького», отвечала невпопад. Потом принялась набирать ниток, шнурков. Вышел за ней по пятам на улицу. Орочон совал покупки в переметные сумы, перекинутые через седла, она застегивала пряжки и, казалось, забыла о Мишкином существовании. Вдруг выпалила:

— Можешь не повторять, понимаю все. Без нее жил — не плакал, а теперь хоть в шурф головой. Так? — Она сияющими глазами оглядывала влюбленного парня, исхудавшего, невеселого.

Мишка улыбнулся.

— Ну, тебе жаловаться не на кого, ты сама виновата.

— Знаю — сама. А от этого, думаешь, легче? Так бы и стукнулась головой о стенку.

Они стояли каждый со своим горем, готовые поговорить еще откровеннее, признаться друг другу. Лидия закусила губу и велела орочону отвязать лошадей. Орочон взялся было за повод, но она оглянулась на парня и передумала:

— Подожди, дагор. Я сейчас.

Решительно отвела Мишку в сторону.

— Ты хочешь моего совета? Ничего не могу тебе сказать. Я сама запуталась. Можешь поздравить.

Она просто, как близкому, рассказала о своей жизни на Белоснежном, жаловалась на свою странную, иногда необъяснимую привязанность к мужу.

— Я, значит, люблю его, если живу с ним. Так ведь выходит? И каждый так думает. Иначе чего бы с ним жить? Для меня он готов на все, для меня одной живет.

Мишка кивал головой, будто соглашался, но глаза делались суровее с каждой секундой.

— Нет, тут у тебя сбойка{60} не сходится. Я не хвалю себя, но с тобою не согласен.

— Подожди, не перебивай. Это для предисловия.

Она принялась рассказывать, что Мигалов каждый день вспоминается ей, теперь только она поняла его как следует. Глаза ее блестели. Мишка напрасно ожидал ответа на свои горести.

— У каждого, оказывается, свое. Своя рубаха ближе к телу.

Лидия спохватилась и всплеснула руками.

— Мишуха, прости, пожалуйста. Я не только о себе. Я хотела показать, как трудно разобраться в чувствах человека. Ну, что я могу тебе сказать? Ну, что? Может быть, старатель Иван любит эту твою белокурую девицу, может быть, и она его любит? Кто ж их знает?

— Знал бы, не спрашивал. А если я вижу сам, в чем там дело.

— Ну, если видишь, так и говорил бы. Вообще — ничего не могу посоветовать. — Лидия схватилась за голову. — Ничего, ничего не могу сказать.

Она вскочила на лошадь ловко и легко, как большинство сибирячек, и, не дождавшись орочона, двинулась по улице.

Мишка в ближайшей харчевне выпил стакан крепкого разведенного спирта и, выйдя, неожиданно встретил Мотьку. Набрался смелости и заступил дорогу. На него взглянули просящие глаза. Мотька осторожно, но настойчиво оттолкнула его руку.

— Не надо…

Мишка для чего-то счел нужным насупиться.

— А подарки прожила, вижу?

— Хватился. С одним теперь живу, не велел носить. Снял с перстов и не знаю, куда девал.

Мотька искоса заглянула в лицо, и Мишка понял — она ничего не имеет против встречи с ним, лишь опасается сплетен. Взволновался и торопливо неловко пригласил.

— Пойдем погуляем, Мотя.

— А если увидит? Не велел ни с кем видеться, глядеть запретил на других. — Она тихонько и задорно рассмеялась. — Говорит, опять начнешь гулять. Говорит, вроде водки — стоит рюмочку выпить, и пошла тогда писать. По себе знает…

Мишка озадаченно смотрел на белокурую склоненную головку и не мог представить себе, что не имеет права дотронуться до пушистых соблазнительных волос. Может быть, в самом деле не стоит смущать ее, пусть живет, как хочет. Теперь, когда она стала вдруг недоступной, он заметил ее груди, приподнявшие кофточку, и покатые округлые плечи.

— А то пойдем куда-нибудь, хоть поговорим разок.

— О чем нам говорить? Когда можно — не говорили, а теперь вздумал.

Мишка топтался на месте; вдруг засиял, словно нашел самородок, и пригласил ее в разрез, в забой; там никто не увидит, кроме своих ребят.

— Ты с ума спятил. Какая я оттуда явлюсь!

— Ты приходи в чем-нибудь, в стареньком. Да там и не очень грязно.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Мотька, — только, конечно, не в забой. Приходи вечером на сопку, на то место, где сидели. Если не приду — значит нельзя было. Мой убежал утром на прииск Орочон. Может быть, загуляет.

14

Мотька сдержала обещание. Мишка подождал ее всего несколько минут у камня, на котором она полулежала в первый день знакомства. Они молча, точно условились, пошли вверх. Мишка, наконец, посадил Мотьку на камень, очень удобный, похожий на табурет, а сам остался стоять настороже, словно сильный и чуткий самец-лось. Мотька оглядывалась с испугом: не идет ли кто. Они долго молчали. Внизу были уже сумерки, погасли отсветы на камнях и лужах, а на сопке горела еще заря, сквозь редкие перелески сверкали огненные тучки. Закат медленно, почти не остывая, двигался слева направо. Позади, на мутное от смешанных красок небо, всходила молодая луна. Кругом стояла тишина, слышалось поскрипывание ременного пояса на Мишке.

— Спрятались, — прошептала Мотька.

Мишка рассердился на нее да и на себя за невольно приглушенные голоса.

— Что он купил тебя, что ли? Ты своей волей сошлась с ним и можешь по своей воле разойтись. Я к примеру говорю.

— Не знаю… В прошлом году один вот так зарубил мамку топором. Прямо в бараке. Тут на Алдане права свои. Никто не заступился. Артель сидела обедала, никто ложку не бросил…

Мишка стиснул кулак и положил его Мотьке на колено.

— Этого он не кушал?

Она покачала головой.

— Не побоится ничего. У них свои законы. Если ушла от него баба — плачь, но делай что-нибудь, иначе засмеют, за человека не будут считать на прииске. У них свои уставы. Ни за какие золотые горы не сошлась бы с ним, со спиртоносом, если бы не стали нас гнать с Алдана. Он посоветовал с ним сойтись, чтобы закон обойти. Пошли записались, вроде я теперь не гулящая, а семейная. Не трогает милиция, а жизнь стала не милее. Попробовала самостоятельно жить, — ведь я не обещалась с ним с одним, — стал колотить.

— В женотдел бы заявила. Неужели нет защиты?

— Дурачок ты, хоть и роста под самое небушко, — снисходительно возразила Мотька. — Женотдела, во-первых, пока нет на Алдане, во-вторых, ты не знаешь ничего. Он для милиции работает. Одна лавочка.

— Неправда, Мотя. Если ты ничего плохого не сделала, никто тебя не тронет.

Мотька прижалась грудью к колену Мишки и закрыла глаза.

— А вот хорошее станешь думать — хоть в петлю полезай…

— С Алдана надо уехать тебе, Мотя, — сказал Мишка и почувствовал спазму в горле.

Мотька стиснула его руку.

— Никуда я не уйду, не уговаривай меня. Пусть, если так, убивает.

Они замолчали. Сделалось невыносимо под тяжестью нахлынувших опасений. Мишка невольно оглянулся, приглядываясь пристально к камням и кустам, туманным и неясным в белом ночном свете.

— Ступай домой, Мотя, и давай перестанем встречаться.

— Куда? Домой? Не пущу. — Мотька вцепилась в рукав. — Не собака, не найдет.

И парень привлек к себе девушку и обнял ее. Так он мог бы сидеть вечно, без малейшего движения, без мыслей о будущем. Все опасения и навеянная разговором жестокая горечь растаяли бесследно от близости Мотьки.

— И ты будешь хозяином надо мной? — прошептала она.

— Ничего подобного. Ты сама по себе, я сам по себе. Перед законом одинаковые имеем права.

Мишка понимал, что Мотька и так ему верит, но ему было приятно убеждать ее. Они шептались едва слышными переплетающимися отрывочными словами. Ночь, камни и кусты как будто заснули, казались спокойными, ласковыми. Кругом стояла тишина; ровный свет обливал долину и хребты платиновым матовым налетом. Расплывчатые пятна плавали в необъятном просторе, словно огромные корабли или острова по глубокому неведомому озеру. Мишка сидел прямо. Мотька приютила голову на его груди. Она еще ближе приникла к тому месту, где глухо стукало, словно молотом по мягкому железу, его сердце.

— Как громко стучит… — шепнула она.

Мишка ничего не ответил, лишь перевел взгляд с хребтов и долины на белокурый затылок, и сам услышал стук своего сердца…

Шли обратно, держась за руки как новобрачные. Бережно предупреждали друг дружку о кустарнике, о камне на пути. Мишка чувствовал себя великаном, по жилам струился мощный спокойный поток. Он даже забыл спросить, перестала ли Мотька курить опиум. Прощаясь возле дороги, стояли тесно прижавшись. Мотька заплакала от счастья, от теплоты Мишкиных слов, от трогательных, бережных прикосновений его руки. Он тревожно спрашивал — придумала ли она что сказать, если вернулся старатель Иван. Мотька отмахнулась.

— Скажу что-нибудь. — И вдруг в глазах ее выступило отчаяние, которому она до этой минуты не хотела покориться. — Скажу что-нибудь!

Мишка долго стоял и думал, что будет через несколько минут с Мотькой, как встретит ее муж, если он вернулся, и, бессильный что-либо предпринять, медленно побрел по улице.

15

Старателю приходилось покупать инструмент большей частью по «вольной» цене у своей братии, уходящей с Алдана, или у торгашей, — за золото. Продукты тоже не всегда можно было получить у треста или кооперации, частенько происходили заминки в снабжении, не совсем удовлетворительном из-за огромного наплыва людей. Дневную выручку старатель нес в контору с большой неохотой. Только надзор за съемкой, контроль содержания делян, пломбирование головок бутар и другие меры сдерживали утечку золота. Проходимцы из Китая, Монголии и всей Сибири делали свои делишки только на золото, не доверяя дензнакам. Золото уходило с приисков разными путями и разными способами. Его заделывали в полозья саней, в копыта, в гривы, хвосты, бубенцы, краюхи хлеба… Значительная часть уплывала прямым контрабандистским способом в сумах через таежные дебри, в обход кордонов. Мишка Косолапый не был рабом золота, но его артельцы хотели непременно унести в «жилуху» хотя бы по пятку фунтов «счастья». Поэтому ему, как старосте, приходилось изворачиваться, воровать у Алданзолото не только на текущие нужды, но и впрок для членов артели. Несмотря на огромный, казалось бы, заработок, артель с трудом улучшала свой быт. Яма не переставала быть единственным спасением от нужды и голодовки. Она эксплуатировалась спешно, горячечно, уверенности в ее долговечности не было. По-прежнему она не крепилась и продолжала представлять собою нору с узким звериным ходом. Добытое там золото спокойно лежало в кармане, претендовать на него Алданзолото не мог, так как не знал о нем. Смотритель знал, укрывал, ничем почти не рискуя. Пробу с Мишкиной деляны он давал правильную, а куда там тайком заполз старатель — разве усмотришь? Единственным пунктом, над которым задумывался смотритель, было опасение завала в яме во время работы. Придушит кого-нибудь и обнаружится незаконная выработка. И он ежедневно приставал к Мишке — крепи выработку в яме, крепи. Мишка сам понимал, что весна ослабила грунт, но тянул и откладывал с сегодня на завтра. Легко сказать — крепи. Надо остановить добычу, всех ребят поставить на заготовку леса не меньше, чем на три дня. И возня большая, и могут легко заметить с соседних делян.

Дни стояли жаркие. Солнце, казалось, пристывало к небу надолго, как подгорелый блин к сковородке. В такие дни залезать в нору под землей особенно неприятно: разница в температуре разительная — наверху до сорока, внизу два-три градуса. Однажды Мишка в такой день, спустившись в разрез, обратил особое внимание на обилие воды под ногами. А пролезая по квершлагу и чувствуя сырость и промозглость, словно в туманный осенний день, — дал себе слово завтра же заняться подготовкой стоек и огнив. В забоях по стенкам бежали струйки, за ночь кое-где из «кумпола» выпали крупные камни.

Светила одна лишь свеча, но и при таком скудном освещении Мишка по чутью бил туда, куда требовалось, и лишь изредка вспыхивали голубые брызги из-под кончика кайлы, — удар приходился в камень. Широкая спина бросала огромную тень на искромсанную стенку, в тишине слышалось учащенное дыхание и частые плевки на ладони. Так проходил час за часом.

Все тело Мишки, большое, ширококостное и могучее, напрягалось, жило каждым мускулом. Он не знал, что такое усталость, никогда не отдыхал в забое, но на этот раз, потрогав поясницу, занывшую от сырости, присел на накаленную породу. Он грустно задумался о Мотьке. Что ж, если ей мил Иван — спиртонос — это ее личное дело. Сознавал, что несправедлив, — последнее свидание с девушкой не давало права на подобные упреки, — но было горько-приятно чувствовать себя обиженным любимой девушкой. Он продолжал сидеть, ковыряя кайлой возле ног. Он не соглашался с Мотькой; не может быть, чтобы организации не помогли, не защитили. Но какая организация должна заступиться за нее, если женотдела нет? Комсомольская? Он знал одну артель, называемую комсомольской. Союз? Он ходил каждый день мимо барака с дощечкой на двери, на которой чернильным карандашом нарисованы две буквы «С. Г.»{61}. Один раз зашел туда. Проходило собрание. Говорили о том, что пить спирт нельзя, воровать золото — позорно и преступно, о том, что горняк — почетное звание. Он чувствовал там себя лишним… Сейчас он перебирал в уме всех, к кому бы можно обратиться с просьбой. Признавался себе, что в союзе как раз те люди, которые ему нужны. Сам был членом союза совсем недавно. Непременно пойдет и расскажет, в чем дело.

Мишка вдруг подумал: «Если в союзе не обратят внимания, пойду прямо к секретарю парткома Шепетову. Он везде хозяин». Тряхнул головой и, словно дело уже уладилось вполне, набрав в широченную грудь воздуха, запел любимую алданскую песню на мотив «По диким степям Забайкалья».

Конец песни Мишке особенно нравился, и он запел громче:

Последний куплет Мишке был не совсем понятен, не от этого казался особенно значительным. Он повторил куплет, и ему вспомнилась улыбка мертвеца, найденного в завале. В самом деле, безумцы. Алдан! Поналезли в щели, и жесткий беспощадный веник сметает, как тараканов в таз с мыльной водой…

Потное тело начинало дрогнуть от холодной сырости. Мишка внимательно всмотрелся в навесы седого от изморози камня, в пушистые ковры инея. Невольно возникали соображения, сколько и какого потребуется леса, как экономнее сделать крепление. Достал кисет, чтобы закурить, и вдруг почувствовал какое-то прикосновение к спине, которого не должно быть, так как сидел, не касаясь стенки. Молниеносно понял, попытался вскочить, но было поздно: на него легла глыба. Завал начался как раз оттуда, откуда он только что решил начинать крепление. Прижатый тяжестью, стоял на четвереньках и держал на себе смерзшуюся массу щебня, как грузчик, упавший на сходнях и придавленный своей ношей. Сгоряча попробовал шевельнуться, но понял — лучше не пробовать: спину жгла сокрушающая боль. Руки стояли в грязи, выпрямленные, как столбы, колени все глубже вдавливались в землю. Оранжевые нити свивались в глазах. Свеча потрескивала отсырелым фитилем; свистело частое дыхание, будто двигатель ускорял ход до предельной скорости.

Артельцы редко заходили в забой без приказание старосты, где он кайлил всегда сам. Им показалось — Мишка заорал во весь голос песню и оборвал. Но крик повторялся с настойчивой последовательностью. Переглянулись и побросали работу. Двое ближних нырнули в лисий ход с опаской, неся в протянутых руках свечи. Стон, вырвавшийся из забоя, привел в ужас.

— Мишку раздавило. Беги за остальными!

Все восемь человек с ломами, с лопатками и топорами собрались в яме. Свечи освещали куполообразные своды беспорядочно выработанного подземелья. Отовсюду грозили камни, мокрые стены сверкали, как лакированные. То, на что не обращали внимания, казалось невероятно опасным. Старались держаться ближе к стенкам. Из-под глыбы виднелся только затылок, — Мишка стоял с низко опущенной головой.

— Скорее, сейчас упаду, — прохрипел он.

Ребята засуетились. Попробовали поднять завал по трое с каждой стороны, но не смогли. Решили подважить огнивами, подпереть «мальчиками»{63} и постепенно подбивать клиньями.

Метались накаленные языки пламени свечей, слышались бормотанье, приглушенные стоны и ругательства.

— Да держи ты, черт тебя возьми! Отруби еще на четверть!

— Подводи вагу. Давай клин. Куда ты, дьявол, суешь его.

С двух сторон кое-как наладили ваги и сели на них верхами в ожидании ударов по клиньям.

— Бей!

Ваги с каждым ударом по клину опускались ниже, Мишка вдруг почувствовал, будто взлетел в воздух. Трудно было понять: или перестал чувствовать тяжесть, или поднялась глыба со спины. Голова все так же была опущена, как у быка в ярме.

— Вылезай скорее! — закричали над ухом. — Вылезай, а то опять осунется. Разве ее удержишь!

Но он стоял и не мог шевельнуться. Кто-то посоветовал вытащить силой. Потянули его, но он громко застонал. Наконец, нащупали между глыбой и спиной парня острый каменный зуб, который не пускал его.

— Вали его на бок.

Мишку подвалили и, как бревно, откатили из-под глыбы.

Один скомандовал:

— Слушай. Опускай. Раз!

С треском переломилось огниво. Невольно всем подумалось — как же мог держать такую тяжесть человек.

Мишку положили в разрезе на пиджаки и куртки. Старались делать все тихонько, без огласки. Он лежал с закрытыми глазами. Казалось — он не жилец больше. Каждый советовал свое. Влили в белые губы воды. Молчали и ждали кончины старосты. На деляне было тихо. Вдруг Мишка открыл глаза и долго, не мигая, глядел перед собой.

— Закрыть надо, так не полагается… — тихонько сказал кто-то.

Рука протянулась к лицу лежащего, но вдруг сжатые губы зашевелились, пытаясь изобразить усмешку.

— Рано отпели, погодите немного…

Мишка неуклюже завозился и сел.

— Не болтайте зря. Поняли?

Так же, как привстал, медленно и бережно улегся, закрыл вздутые глаза черными веками, и морщина легла на его лоб.

— Вот как нашего брата-дурака…

16

Мишка, как больной, занимал лучшее место на нарах в углу, отделенном ситцевой занавеской, какие употребляются семейными. Уход за ним взяла на себя Мотька. Явилась в барак, принялась распоряжаться. Сама носила бульон. К ней привыкли за несколько дней, и уход за больным считали ее святой обязанностью.

Мишку все еще лихорадило. После опухолей наступило исхудание. Мотька не могла удержаться от восклицания:

— Ну и страшен же ты стал! Глаза вытаращил, скулы выперли…

Она домовито забиралась на нары и, поджав под себя ноги, принималась уговаривать его съесть тарелку лапши. Сначала ласково, теплыми словами, затем повышала голос и грозилась, что сию минуту уйдет и никогда не придет. Мишка упрямо мотал головой. Тогда она решительно спускала ноги с нар. Врывавшийся в открытое оконце ветерок копнил ее волосы.

— Ухожу. Слышишь? Нечего мне здесь делать!

Мишка всячески старался отвертеться, пользовался каждым предлогом.

— Эй, кто там? С деляны, что ль? — спрашивал он кого-нибудь из зашедших в барак артельцев. — В яме не работаете?

— Не работаем. Не велел и не работаем.

— Смотрите. Я все равно узнаю.

Он не верил, что ребята удержатся и не залезут в нору, и готов был каждую минуту убеждать их. Старался не взглянуть на Мотьку, хотя очень хотелось еще раз увидеть ее волосы.

— Надо готовить крепи. Встану — пройдем сплошным{64} по закону, тогда свое наверстаем. На хлеб, на воду пока хватает и ладно. Спешить на тот свет нечего, там кабаков нет. Я сунулся было, да обратно. На этом свете лучше.

— Ну, ты будешь есть лапшу или нет? — Мотька угрожающе поправляла волосы.

И Мишка покорно брался за ложку.

Он радовался посещениям Мотьки, был убежден, что без нее давно бы отправился на кладбище у подножья Радиосопки. Ее прихода ждал, как ребенок — мать, глядел в потолок и слушал каждый шаг по мосткам и каждый стук двери. Время между приходами девушки, казалось, не двигается с места. И все же при ее входе болезненно и нервно морщился, делался невеселым. Он боялся за нее.

Каждое утро он собирался поговорить с Мотькой, попросить ее сходить к секретарю Шепетову, но чувствовал, что из этого ничего не выйдет: замахает руками, вскочит с нар. Она по-своему поймет просьбу. У нее своя гордость. Втайне проклинает свою судьбу, но не смягчится. Больное это место, пожалуй, лучше не касаться его.

Однажды Мотька по обыкновению явилась в барак с судком и забралась на нары. Он съел суп беспрекословно и, глядя в глаза, пробормотал:

— Зря ты ходишь. Небось ребята подадут супу или щей, руки не отсохнут…

— К больному хожу, а не к здоровому. Пусть придет сам посмотрит.

Мишка соглашался — ревновать к изуродованному, безусловно, нелепо, только идиот может этого не понимать, но внутри шевелилось сомнение: так ли, не утешает ли он себя? Во всяком случае Иван, наверное, иначе смотрит на отлучки Мотьки. И, как всегда, он настойчиво заторопил девушку, предполагая, что она пользуется для посещений отсутствием своего мужа.

— Иди, Мотя, я что-то спать захотел. Иди, пожалуйста.

Мотька передразнила унылое лицо Мишки и пропищала, подражая его слабому голосу:

— Не трусь, пожалуйста. Ну и трусишка же ты стал, Косолапый.

Мишка улыбнулся. И вдруг комок остановился у него в горле: невероятно жаль стало ему Мотьку. Она ни слова никогда не сказала, что приходится терпеть ей от старателя Ивана. Он глядел ей в лицо. Она притворилась беспечной, продолжала дурачиться:

— Мишка — трусишка.

— Мотя, — вдруг сказал он, чувствуя сердцебиение, — ты не сходишь к секретарю парткома Шепетову?

— Это чего же я у него позабыла? Я знаю ты о чем. Не пойду.

— Мотя, подожди. Сходи. Он хороший малый, наш бодайбинец. Сходи и расскажи все по правде.

Мотька привстала, лицо ее было в пятнах. Она была вне себя от гнева.

— Что рассказать? В уме ты, Косолапый? И если ты пойдешь рассказывать — я не позволю. Не увидишь ты тогда меня больше. — Она уже стояла на полу и собирала миску и тарелку в платок.

— Иди, Мотя, домой, я, правда, спать хочу.

Мотька сделала над собой усилие и ласково тронула одеяло на ногах Мишки.

— Спи, только больше не выдумывай чего не надо.

Она ушла. И хорошо сделала. Не прошло пяти минут, Мишка услышал, что его кто-то спрашивает. Сердце тревожно забилось. Полог отдернул сам старатель Иван. Широченные штанищи и такая же необъятная байковая рубаха с золотой цепочкой из кармана в карман появились возле нар. Кирпичное лицо было каменно серьезно. Иван преувеличенной солидностью хотел подчеркнуть важность предстоящего объяснения. Залез и сел на нары. Мишка тревожно следил взглядом за движениями гостя.

— По делу какому или так, больного проведать? — спросил он, не зная, что говорить.

— Сам должен понимать, не маленький.

Иван не глядел в лицо, щетинистые брови хмурились.

— Ожил все-таки, как кот от пинка…

Мишка растерянно подвинул гостю берестяную табачницу, но тот достал свой бархатный с шелковым верхом кисет, выразив этим непримиримость. Красноватые глаза беспокойно дергались в морщинистых мешочках и становились с каждым мгновением острее.

— Так, — протянул он и выпустил сильную струю дыма сквозь усы, — я, значит, корми, пои, обувай, одевай, а ты… — Он похабно назвал то, что не принято называть вслух. — Как по-твоему?

— По-моему — я ни при чем. Я не украл у тебя, не тащу за руку, и ты не можешь держать человека силком.

— А право я имею? — повысил голос старатель. — Скажи — право имею?

Мишка увидел в глазах, устремленных на него, ненависть, которую ничем не смягчить. Иван подался ближе и вытянул вперед усы, как будто собирался целоваться или укусить.

— Что ты мне поешь дурочку? Что ты мне забиваешь голову? Ты скажи по-настоящему, по-таежному — имею я право требовать, чтобы она сидела в бараке в не ходила к другому? Ты свои порядки в тайге не устанавливай. Я двадцать лет хожу по тайге.

Он совал кисет в складки штанов и не мог попасть в карман. Мишка хотел высказать что-то убедительное, но Иван не дал ему произнести слова.

— Ты пришел в тайгу вчерашний день. Вы на все хотите свои порядки установить. Пожог дровами нельзя, без крепления нельзя, спирт принести людям, которые в мерзлоте по колена, — нельзя. Положение{65} — гони, золото — сдавай. Вы тайгу хотите зануздать, только она вам не дается. Много вы на себя взяли.

Иван продолжал шипеть, усы топорщились, глаза оловянными ложечками плавали из стороны в сторону в пухлых мешочках. И Мишка понял, что Иван ненавидит его, Мишку, человека, вставшего поперек пути старым таежным законам и темному произволу завсегдатая тайги. Перед ним сидел на корточках весь ощетинившийся хозяин тайги, на собственность и власть которого посягают.

— Видишь, какой я закон установил, самого задавило.

Иван глядел на Мишку прищуренными глазами.

— Зубы мне не заговаривай, не болят. Значит — имеешь право. Так и запишем. Ты корми-пои, а он имеет право пользоваться. Так и запишем. Может дать ей в морду тоже не имею права. А? Не имею права изувечить ее?

Кулаком, стиснутым до белизны на суставах, Иван оперся о доску и слез с нар. Занавеска закрылась за ним, протащившись по спине. Мимо окошка мотнулись складки шаровар, прогромыхали тяжелые кованые сапоги.

17

На следующий день Мотька, конечно, не пришла. Мишка лежал в углу за занавеской и глядел в потолок. За бревенчатыми стенами топали бодрые шаги, звучали голоса свободных здоровых людей, вольных идти, куда вздумается.

Сознавать себя бессильным было противно и тяжело. Бревенчатый темный потолок с торчавшим из пазов мхом напоминал такой же барачный потолок на Черемховских каменноугольных копях у маленького хозяйчика, где валялся на нарах четырнадцатилетним мальцом, был похож и на корявые огнива в откаточном штреке, освещенном стеариновым огарком. Даже иссеченный купол низенького забоя не отличался ничем от потолка, в который упирался взгляд больного. Безнадежной горечью веяло из темных углов Мишкиной жизни. Вот только самые юные годы, когда бегал в школу, светились среди мрака… Умер отец-шахтер… Вместо ученья парнишка гоняет лошадь в темном подземелье и поет заунывную песню. Ворует уголь, носит в мешке в поселок по пятаку за пуд. В реденьком березовом лесу в бараках — лютые морозы, хозяйчик жалеет для рабочих кусок угля. Конца смены ждали, как избавления от пытки. Шахтеры издевались над ним, новичком, попавшим к ним в лапы, издевался и он сам потом над новичками. Шахтеры пили до повальной драки, — пил и он. Молодой здоровенный малый пил, играл в отрепанные карты, крыл партнера самыми отвратительными словами, — и все это почиталось обычным. А разве он хоть раз выслушал до конца и постарался вникнуть, о чем говорят на собраниях или митингах? Кроме широкой улыбки, ничего иного не вызывал в нем вид товарищей, надрывающих голоса. И поздний стыд овладел Мишкой. Только теперь, в ярком свете несчастья и зародившейся любви к Мотьке, в нем, двадцатитрехлетнем парне, бурной порослью пошли побеги всего лучшего, посеянного в шахтах, бараках.

Мотька не приходила целую неделю. Тосковал, но в нем росла уверенность в том, что он, поднявшись с постели, что-то сделает для нее. Аппетита у него по-прежнему не было, но он через силу хлебал суп и просил добавки. Если до сих пор болезнь и слабость доставляли приятные минуты — свидания с Мотькой, то теперь для той же цели требовалось совершенно иное — здоровье. Как хотелось вскочить на ноги! Он ежеминутно тискал пальцами грудь, руки и ноги, проверял, крепнут ли мускулы, скоро ли избавится от тюрьмы за ситцевой занавеской.

Наконец, наступил день, когда Мишка хотя с трудом, но все же выполз из барака. Серый, большеглазый, скуластый, с палкой в трясущейся руке, согнутый, похожий со спины на широкоплечего дряхлого старика, поплелся по улице. Солнце слепило глаза, играло в свалявшихся волосах. Знакомые старатели не сразу узнавали его, а, узнав, молча провожали глазами, чувствуя неловкость. Неожиданно явился на деляну. Без него совсем упала добыча. Ребята крепить не умели, поддоры вести боялись даже в плотном грунте, ковырялись в старых забоях и мыли тощие пески. Бутара работала двадцать часов в сутки. Утомленный длинным для его слабых ног путешествием присел около промывальщика и заглянул в лоток: на донышке мотались реденькие крупинки. Подошедший смотритель взвесил дневную добычу.

— Пришел? — спросил он. — Так вот в чем дело, слушай. Если завтра сдадите столько же, сколько сегодня, — другую артель поставим на вашу деляну. Пески средние, а вы тень на плетень наводите.

Артельцы понуро смотрели на свой заработок в жестянке на углях. Один, показывая ладони в сплошных мозолях, запротестовал:

— Не имеете права. Положение платим. Копаем, не сидим, сложа руки.

— Нам нет дела, что вы без толку работаете. Нам золото нужно, а не ваши мозоли. Даю честное слово, другая артель озолотится на этой деляне.

— От твоего честного слова гнездо не подвинется.

— Да я же твердил вам, ребята, крепите яму, крепите яму, ребята. Придется в конторе вопрос поставить. Нас самих гоняют за невыполнение задания.

Мишка кивнул смотрителю.

— Не разоряйся очень. Не испугаешь!

Смотритель вздернул голову.

— А ты думаешь испугать!

— Я не пугаю и ты не пугай. Твоя обязанность была не допускать неправильную выработку. Почему допускал? А теперь нечего с нас взять — другую артель хочешь поставить? С новой артели хочешь сгладить? Ты, может быть, правильно рассуждаешь, тресту нужно золото, а не старатели, но только поимей в виду — советской власти и то, и другое нужно. Это ты брось, дорогой. Так вопрос не ставь никогда. Не на хозяина работаете, а на рабочий класс, — Мишка погрозил костлявым длинным пальцем. — Теперь, дружок, твое слово для нас будет закон. Как прикажешь, так будем делать. Но и ты поглядывай за собой. Не слушает старатель — доложи, а не нажимай, не дави сока в свой карман!

Смотритель оторопело глянул на Мишку. Чувствуя что-то неладное, он стал шутить.

— Когда добьете до гнезда — шукните, я буду знать и квитанции буду готовить заранее. А то в самом деле: смотришь — не хорошо, а не смотришь — волынку начинают, грозят…

Мишка твердо посмотрел ему в глаза.

— Я всерьез тебе говорю, а ты как знаешь. Я, видишь, на ноги поднялся, на свет глядеть могу, а другого так хрустнет, что «мама» сказать не успеет. Искры из глаз до сих пор не все высыпались. Стоял, держал на спине смерть-матушку и думал — вылезу, богу свечу в подхват толщиной поставлю. И вот начинаю ставить. Чтоб не давило рабочего, как клопа на стенке. Понятно теперь?

— За две недели прямо окружным инженером стал. Удивительно.

— Вся беда, что не инженер, а то бы я нашел вам дело.

Смотритель, совсем оторопевший под напором шахтера, пробормотал:

— Что ты разъехался, скажи, пожалуйста, — махнул рукой и ушел, дав себе слово быть осторожней с Мишкой Косолапым.

18

Мишка повадился ходить на деляну. Чувствовал себя лучше на воздухе, среди суеты и рабочих звуков. Сидел без шляпы, расстегнув ворот рубахи, подставлял знойным лучам голову и грудь и уверял, что именно солнцем-то он и вылечится, а не чем иным. Ляжет вниз лицом на отвал и, чувствуя, как жжет подживающую молодую кожицу на раненой спине, жмурит от удовольствия глаза. Думают, он спит, а он продолжает свои мысли, начатые в углу, за ситцевой занавеской. После откровенной беседы со смотрителем он настойчиво требовал от ребят точности и исполнительности в ведении выработки и в сдаче золота.

Тревожила угроза смотрителя снять с деляны, приходилось нажимать, чтобы хоть сколько-нибудь увеличить дневную сдачу. Раздумывал и над судьбой Мотьки. Не видя ее долго, строил всевозможные предположения: может быть, она так же, как он, страдает от разлуки, а может быть — примирилась с Иваном и чувствует себя спокойно… Теперь, даже при одном воспоминании о своем решении пойти в союз или к Шепетову с просьбой о заступничестве, хмурился и краснел. Казалось совершенно немыслимым заговорить с посторонним человеком о любви к девушке, к тому же недавней проститутке… И в голову не приходило, чтобы Шепетов с радостью протянул бы ему руку и с такой же радостью принял его помощь в борьбе с преступным, освященным давностью таежным бытом.

Однажды лежащего ничком Мишку толкнул артелей, думая, что он спит:

— Сегодня сдачу неси сам, а то разговор может выйти — опять сдаем четыре штуки. Мало опять…

— Схожу. А вы грейте бут.

Мишка затянул тощий мешочек с золотом и отправился в контору. С удовольствием посматривал на знакомые бараки и землянки, словно вернулся из далекой поездки. В эту сторону, вверх по ключу, он ни разу еще не ходил, как поднялся. У дверей харчевен толпились старатели. Сун Хун-ди выглянул в тот момент, когда Мишка поравнялся с дверями. Скользнул равнодушным взглядом по медленно бредущей фигуре с палкой в руке. Золоту поклонился бы, а человеку не хочет… Мишка сплюнул. В конторе перед окошком приемщика стояла длинная очередь. Большинство приходило прямо с делянок в лохмотьях, в разбитых сапогах, облепленных рыжей грязью, с присохшими брызгами на лицах, будто штукатуры или маляры. Здесь сильнее, чем где-либо, замечалась разношерстность толпы, ее расчлененность в зависимости от благосостояния. В очереди молчали. Даже стояли неплотно друг к другу, как обычно стоят в очередях, словно избегая прикосновения соседа.

К окошку подошел очередной старатель и с небрежным видом достал из-за пазухи пузатый мешочек. Приемщик мельком взглянул на сдатчика и высыпал золото на стол, провел над ним намагниченной подковой, собрал шлих и лопаточкой побросал на весы. Золото исчезло в круглую дыру на столе.

— Какая?

— Тридцать пятая.

Приемщик быстро подсчитывает стоимость золота.

— Следующий!

— И спасибо не сказал, — говорит сдатчик, отходя.

Торопливо друг за другом суют старатели свои мешочки в окошко и отходят со смущенными лицами, будто их обвесили или обманули в расчете. Из окошка то и дело слышится упрек:

— Почему мало?

— Слабые пески. В стороне осталось. В струю не попала деляна.

Бедный сдатчик начинает толковать о том, что инженеры, которые разведывали, показали общее содержание ключа, а деляны вышли разные: одной артели достались очень богатые, другой — совсем пустые. Высказывает обычное для неудачника убеждение: если деляна плохая, ее надо заменить, нельзя так людей обижать… Приемщик давно привык к подобным рассуждениям, смотрит мимо и скороговоркой перебивает:

— Не мое дело, заяви смотрителю. Следующий.

Сдатчик отходит и смущенно улыбается, ища сочувствия у старателей в очереди. Счастливца, сдавшего тугой мешочек, пытаются задержать в дверях, расспрашивая давно ли взяли деляну, сколько человек в артели, но старатель отстраняет любопытных и под огнем враждебных взглядов выходит из приемочной. Гул сдержанного возмущения порядками, несправедливостью провожает его, и лишь те, кто сейчас подаст в окошко не менее тугие мешочки, развязно курят и сплевывают на пол.

— Удача людям, вот и сдают. Каждому может пофартить, каждый сдаст. Картежная игра — та же война… — говорит стоящий впереди Мишки и подвигается к окошку. — Мы все рассуждаем, когда на пустой деляне сидим…

Он сдает пять фунтов и сорок золотников. После него Мишка со своими четырьмя золотниками чувствует себя совсем неловко. Приемщик окликает кого-то за перегородкой.

— Подожди. С тобой управляющий поговорить хочет. Следующий!

Мишка понял, в чем дело: смотритель, значит, все-таки доложил о плохой работе артели. Забрало за живое. Решительно зашел за тесовую дверцу и остановился у стола, заваленного бумагами. Управляющий сидел, облокотясь обеими руками на стол, подперев ладонями скуластое лицо. Мишка сожаления не чувствовал. Самому бросать неловко деляну, ребята обидятся, а если отнимут — все равно, надоело!

— Мы вас снимем с деляны, если так будет продолжаться. Почему вы не хотите работать? — словно поняв его мысль, сказал управляющий.

Мишка невольно улыбнулся.

— Ты здесь ни одного не разыщешь, который не хочет работать. Имей в виду, товарищ управляющий, голодать никто не хочет. Я заболел, а артель не справилась. Неопытная.

Все на прииске знали управляющего как бывшего наборщика. Шевельнулась неприязнь к выскочке, который, наверное, был рабочим «без году неделю». Мишка пошевелился, кинул взгляд на управляющего и, может быть, не сдержался бы, сказал что-нибудь, но управляющий глядел мимо, как будто говорил не с ним, с Мишкой, а со всей старательской массой.

— Ну, вот, вы не справляетесь. Представь себе — начнут так же не справляться еще десять делян. Весь прииск не справится. Что же, по-твоему, мы должны делать? Честно скажи, У нас ведь задания. Не с потолка, а жизненные. Может быть, даже преуменьшенные. И наверное даже. А куда и для чего золото — тебе нечего рассказывать. Не мне в карман. Вот я даю вам три дня. Если не повысите сдачу — будьте любезны.

Управляющий сделал жест в пространство.

— Куда же мы денемся без денег? Пойдем на другой прииск.

Управляющий и шахтер смотрели друг на друга и улыбались.

— Это мы еще посмотрим, возьмете вы деляну на другом прииске или вам ее не дадут. А в общем, конечно, ты прав. Вас выкопать из земли не очень легко. Ты с бодайбинских, наверное?

Мишка кивнул головой. Ему нравилась беседа с управляющим, он свободнее уселся на табурете.

— Если бодайбинец — тем лучше. Давай поговорим по душам. Ты только не горячись, понимай меня как ты понимаешь, а не как старатели вообще. Как, по-твоему, ладно у нас на прииске или можно было бы кое-что исправить? Не стесняйся, говори то, что думаешь.

Мишка сел прямо, будто его подкололи снизу, глаза, как пара ежей, ощетинили иглы. Он понял, о чем просит его управляющий. Вот, оказывается, в чем дело! В нем проснулся шахтер с установившимся взглядом на товарищество.

— Спроси у кого-нибудь другого, — сказал он. — Мне на деляну надо бежать.

Управляющий сидел в той же позе и с огорчением тер лоб.

— Ну, вот. Я так и думал. Но ты все-таки подумай, кто для тебя, как для рабочего, дороже — бражка, которая плюет на все с высокого дерева, или те, которые делают общее дело. Не только приисковое — это частица, — а все дело в СССР. Куда ты присоединишься? Ведь так стоит вопрос? В жмурки нечего играть. Если крадут, если половину заваливают в отвалах, если контрабандистам сдают — надо об этом говорить громко. Ты брось ежом на меня глядеть. Мы знаем, что нас обманывают. Знаем приблизительно, сколько золота идет мимо, сколько опиума ввозится, но это все бумажные данные, из которых супа не сваришь. И самое главное, имей в виду, если не хочешь — не говори. Ты — старатель, мы знаем старателя. Нас не удивишь ежом. Только обидно, понимаешь, смотреть на человека, когда он не понимает самой простейшей вещи. Нам хотелось бы нащупать своих ребят и через них попробовать взять контроль над старателем. Нам нужны ребята, которые понимают, что обманывать честного — подло, а надуть подлеца — необходимо, если иначе нельзя.

Мишка молчал. Управляющий рассмеялся.

— Значит, за донос считаешь? Кому же и на кого донес? Старатели — несознательная масса, но вред они приносят не меньше сознательных вредителей. Имей это в виду. Ну?

Управляющий глядел на Мишку, ожидал. Мишка смотрел в пол. Спина сгорбилась, губы поджались, рука поднялась и терла стриженый затылок. В его голове происходило короткое решительное сражение. Он знал, куда клонится победа, и, не дожидаясь конца, поднял лицо.

— Здорово ты. Понимаем, но не дошло до этого. Не привыкли.

— Так в чем же дело? Что же мешает говорить о недостатках?

Мишка снова потер голову.

— Говорю, в новость. Новая лопатка без привычки и та не мила. Не так в руке сидит, не так породу подбирает, вертится туда-сюда.

— Давай привыкать, дорогой.

— А что тебе больше интересно? — спросил Мишка.

— Все интересно. Имей в виду — мы не скрываем и наши недостатки. Но об этом мы с тобой еще поговорим. Как, по-твоему, смотритель годится или не годится?

— Гнать к черту!

Управляющий хохотал, хлопал парня по плечу, с удовольствием прощупывая широченную кость.

— Ну, брат, ты как из ружья выстрелил. Давно, видно, лежал заряд. Здорово грохнул, даже в плечо отдало. Ну, какого лешего ты молчал, скажи, пожалуйста!

— Потому что сам шуровал с ним вместе.

— Понятно, — серьезно сказал управляющий. — Давай руку. Это дорого — сам шуровал.

Они задушевно разговорились. Управляющий справился, почему парень такой худой, как мамонтов скелет. Мишка рассказал о завале в яме, не скрывая ничего. Перешли на общее положение старателя. Мишка упрекал контору за неравномерный заработок старателя.

— Верно, верно, — кивнул головой управляющий, — но ничего сделать не можем. В этом неравенстве и заключается сущность старательской системы, частницкая природа. Об этом нам с тобой говорить не приходится. Пока нельзя иначе. Как-нибудь поговорим и об этом в свободное время.

Мишка разболтался, чувствовал себя с управляющим, как с близким другом, но вышел из конторы смущенный и сконфуженный.

Болтовня с человеком, который тратил драгоценное служебное время, совсем не походила на приятельскую. Ясно — последствия неизбежны. Вдруг мотнул головой, вспомнив смотрителя, и настроение сразу поправилось. К чертям! Мишка понял, что он встал на новый путь и отрезал себе отступление.

Не знал, к чему приведет все это новое, но смутно чувствовал, что должно что-то измениться в его судьбе. Он приостановился, пропуская мимо себя по мосткам кого-то, идущего навстречу. И вдруг радостно улыбнулся — Лидия. Она в нетерпении, пытаясь пройти, толкнула его в плечо.

— Не узнавать стала!

— Мишка! Только по голосу узнала… Что с тобой?

— Бока немножко помяло. Неважно. Зачем к нам на Незаметный?

Лидия внимательно смотрела в лицо.

— А я свою старинную подружку сегодня встретила здесь на прииске. Девчонками вместе бегали без юбчонок…

— Родня собирается.

— Она давно сюда приехала. От хорошенького мужа ушла и к хорошенькому попала. Пока трепалась по рукам, лучше было. На днях, говорит, избил так, что живого места нет. Вся в синяках.

Мишка дрогнул. Лидия все так же внимательно глядела в глаза.

— Это за тебя он ее уродует. Про нее ты мне говорил?

Мишка серел все больше.

— Хоть и не мое дело, а советую — или брось девку сбивать, или возьми немедленно к себе. Она девка хорошая. Есть местечко, которого не стоит касаться, но у кого их нет. Когда-нибудь расскажу. Бегу к Жоржу, не знает ли он о Мигалове. Писала в Хабаровск — ни звука в ответ.

Лидия убежала. Мишка продолжал стоять на узких мостках, мешал прохожим и, представляя синяки на белом лице Мотьки, сжимал свои, еще не совсем крепкие кулаки.

19

Управляющий Нижнего оставил яму за Мишкой. Артель ликовала. Сезон был в полном разгаре, — сесть на фартовую деляну не было никакой надежды. Знаменитый, «гремящий» на весь свет Алдан кончался. Он не кончался, как богатый, необычайно насыщенный металлом район, для правильной спокойной разработки, но для «фарта», для внезапного обогащения умирал навсегда. Недра продолжали изливать богатства, которые могли бы сделать «счастливыми» сотни людей, но тысячи не могли удовлетворить. Славу Алдана снижали эти новые и новые толпы, гонимые слухами о баснословных заработках, разжижали крепкое вино, делали его слабым, не опьяняющим. Помимо этого, разработка и распределение делян приобретали все более закономерный характер, подчиняющийся не случайной воле золотоискателя, а воле крупного хозяйства.

С Алдана уходили разочарованные, на смену им прибывали новые искатели счастья. К вечеру в поселок вливались толпы людей с рогульками за спинами, с сумами, с вьючными оленями, конями. Их набиралось все больше. Они растекались по приискам, бродили взад и вперед, выискивая и вынюхивая «фартовые» деляны. Тем, кто шел обогатиться, казалось, не было иного исхода, как бежать обратно. Но не так просто было это для людей, истративших последние гроши и последние сухари. Между тем, цены на продовольственные продукты росли по часам. Частник, приведший транспорт оленей с грузами, диктовал свои цены.

Туго, тяжело, но настойчиво устанавливался порядок пользования делянами. Административный нажим ощущался крепко и жестко. Мишка, боясь потерять деляну, впрягался в работу, хотя чувствовал себя еще слабым. Началась рубка леса на сопке. Мишка видел, как рубцуются ребра под потными рубахами ребят, как гнутся спины и торчат лопатки. Чтобы спустить воду, надо взять скалу, углубить канаву не менее чем на полметра в сплошняке-граните! Непрестанно качала помпа. Старатели падали с ног от усталости. Бросили бы все к чертям, но бросить — означало остаться без куска хлеба в далеком суровом крае, за восемьсот километров от железной дороги. Все чаще вечерами перед сном возникали на нарах разговоры о тихой и мирной жизни в далекой России. Переставали скрывать отчаяние и не боялись насмешки за свои мечты о покинутых родных гнездах.

Добыть динамит оказалось нелегко. Мишка обегал всех приятелей и обил пороги в конторе. Подрывать скалу приходилось экономно, больше налегали на кайла. Наконец, приступили к креплению. Как опытный шахтер, Мишка с двумя подручными гнал дверной оклад, не жалея леса. В ненадежных местах ставили солидные подхваты из толстых бревен. Выработка принимала культурный и, можно даже сказать, — красивый вид. Парень не скрывал своего любования стройными просечками и безопасными забоями с потолками и отвесными стенками. Однажды, увлеченный своей работой, он, играя топором, ставя звено за звеном, как городки на току, услышал вызов из просечки. Недовольный, ворча вылез на свет. На самом краю разреза, свесив ноги, сидела Мотька. Мигом поднялся по лестнице. Оказывается, Мотька ушла от Ивана. Топтался растерянно, хотел было потереть ладонью стриженую голову, но вовремя спохватился, что рука грязная. Бросить крепление не мог, но и оставить беглянку одну в такую важную минуту было немыслимо.

— Мотя, пойдем вниз, там прохладнее, — предложил он.

Мотька вспыхнула от радости, когда он взял с ее колен узел и понес к лесенке, — она хотя верила в чувство парня, но сомнения, примет ли он ее, все-таки были. Щеки алели, глаза стали совсем синими. Мишка в необыкновенном подъеме принялся за свои стойки. Под взглядом девушки работалось еще ловчее и быстрее. Хотелось показать все свое искусство. Мотька ничего не понимала в шахтерском деле, но горячка подхватила и ее. Принялась подавать стойки, инструмент. Через несколько минут уже пилила с одним из подручных концы, другого можно было отправить подносить лес Белокурые волосы выбились. Стащила платок и, пошарив в кармане, натянула на голову сетку.

— Я буду работать с тобой на деляне. Тачку катать.

— Загуляет она у тебя, — улыбнулся Мишка, — с выката спустишь.

— Но имей в виду, в бараке оставаться не буду.

Мишка приостановил топор в воздухе и посмотрел в синие глаза.

— Я тебе говорю — ничего не бойся. А работы хватит и в бараке. Членом артели будешь, как мы все. Все равно дома приходится оставлять одного.

Мотька не хотела печалить парня отказом и беспечно рассмеялась.

— Как ни вертелась, а сделал ты из меня мамку. Запряг грязь прибирать. Придут в глине, как печники, разбросают по нарам барахло — собирай, суши, мой, стирай. Я по-своему начну командовать. У меня будет каждый знать свой гвоздь в стенке.

Беседуя, шутя о своей новой жизни, они крепили просечку. Мишка, как ребенок, в первый раз одевший костюм, о котором не смел мечтать, чувствовал и счастье и неловкость.

— Ну-ка, помощница, — приказывал он, — живее шевелись, а то мы тут примажемся на неделю.

Работа была нелегкой. Из речников перла грязь. Ежеминутно приходилось маскировать — закладывать щели отрезками и щепой, — бороться за каждую стойку. По полу растекались оползни, по стенкам струились ручьи. Купол впереди зиял дырами от выпавших крупных камней. Мотька тревожно поглядывала в темноту.

— Оказывается, очень трудно золото доставать. Я в первый раз вижу, как работают в шахте.

— Разве это шахта — из разреза свет доходит? Вот пройдем еще метров десять-двадцать — посмотришь, что будет. Вот там наворочено. Не заглядывали туда с тех пор, как меня тиснуло.

Мишка вдруг грубо отбросил Мотьку прочь и сам подался назад. Из потолка, куда он подлаживал огниво посыпалась галька вместе с кусками мерзлоты. По кровле застучал каменный град.

— Я не пущу тебя! — вцепилась Мотька в парня, который хотел выйти вперед, глянуть на купол. — Что хочешь со мной делай — не пущу!

Она держала Мишку за плечо и заглядывала в глаза.

— А что, Миша, бросить бы тебе эту работу. Живут люди без золота. Давай поговорим об этом.

— Хорошо, хорошо, поговорим… Подожди-ка минутку.

Мишка ласково, но настойчиво освободился и, осмотрев завал, принялся готовить подхваты и столбы.

— Сколько трудов положено, а дойдем до ямы — нечего мыть. Все может случиться. Выйдет на нет россыпь, что ты с ней сделаешь? Не мать родная, не попросишь.

И в самом деле, от подобного сюрприза не было никакой гарантии. Кто знает, что из себя представляет гнездо, выпавшее за бортом россыпи. Мишка озабоченно потер стриженую голову тыльной стороной руки.

— А ну-ка, Мотя, посторонись.

Он поднял подхват и положил на столбы. Затесал длинный клин, владил между торцом столба и подхватом и во весь размах обухом кайлы загнал до конца.

— Вот теперь пусть сломает, попробует!

В обеденный перерыв Мишка привел Мотьку в барак и, ласково улыбаясь, указал на сложенную из камня плиту:

— Вот пока что твой забой, Мотя.

Мотька сейчас же круто взялась за порядок: выскребла стол до натурального цвета дерева, засыпала землей ухабы в полу. Стало веселее, светлее. Похлебка из той же муки оказалась в этот день съедобнее. Но вот беда — она не хотела совсем считаться с недостатками артели. Ей никакого дела не было до того, что мука последняя.

— Эй, староста, ты мне подавай муку сейчас же, а иначе — я не мамка.

Мишке стыдно было за нищету, за убожество, в которых артель находилась в надежде на обновленную яму. Он и не пытался уговаривать Мотьку нарезать хлеб тоненькими кусочками, как делал раньше сам своей рукой. Отправился в поселок. Обошел всех знакомых старателей, но никто не дал ему ни фунта. Одни сами нуждались, а те, кто хорошо мыл, — гуляли, играли в карты, к ним не подходи.

С пустым мешком на плече шел он по поселку. Если бы не Мотька, плюнул бы и повернул назад: сегодня нет, может быть, завтра будет. Но явиться без муки к мамке, которая, наверное, уже раскалила камень в печке, чтобы испечь лепешки, он не решался. Кроме как к Сун Хун-ди, идти больше некуда… Там определенные взаимоотношения: выгодно дать — даст, невыгодно — проси хоть на коленях — не даст. Весь спрос: поверит или нет?

В харчевне, как всегда, стояли дым и вонь, теснилась толпа. Поманил хозяина рукой из-за стойки, дотронулся до белого фартука ладонью и объяснил, в чем нужда.

— Честное слово шахтера — отдам. Побольше брал.

— Не надо честное слово давай, — замахал руками Сун Хун-ди, словно ему предлагали что-то преступное. — Честное слово не нада давай. Песок давай. — Он заулыбался. — Русская старушка брал?

— Взял.

— Иван-старатель шибко серчай. Спирт выпивай, шибко гуляй.

— Пусть гуляет, какое мне дело. Дай хоть пудик.

Сун Хун-ди захохотал от такой просьбы. Нечего сказать — хватил. Пуд муки поверить, когда завтра-послезавтра Иван начнет скандалить и кто его знает, чем кончится дело из-за белокурой девки. Мишка стоял и смотрел на него. Торговец задумался. Много таких, как Мишка, брали у него «пудики», и он их больше не видел на прииске.

— Тинза давай. Тинза-ю. Старатель шибка песок любит. Песок кушай не будит, хлеб — кушай.

Он засматривался в лицо, и Мишка конфузливо отворачивался.

— Карман лежи тинза. Знай, знай — карман лежи.

Мишка сдерживался, чтобы не покраснеть. У него в самом деле в кармане в тряпочке лежало золото, но совсем не для того, чтобы тратить его на хлеб. Он давно задумал заказать ювелиру Чу Фу брошь, изображающую скрещенные лопатку и кайлу — подарок Мотьке.

Сун Хун-ди прекрасно знал душу приискателя, заметил колебание и еще веселее заговорил:

— Давай, давай. Песок кушай не надо.

Мишка нагнул голову и, не глядя на него, бормотал:

— Ладно, принесу. Отвесь мучицы и коврижку печеного дай, пожалуйста. Ребятам надо в разрез отнести. Через два дня начнем мыть, не сомневайся, пожалуйста.

Сун Хун-ди сделал самодовольное лицо.

— Тебе, Мишка, верит. Другой не верит, обманщик другой.

С мешком за плечами и половинкой хлеба в руках Мишка зашел к знакомому уже ювелиру в пристройке из фанеры. Тот выслушал его объяснение с улыбкой.

— Белая мамка дари? — спросил он. — Хороший мамка. Давай материал.

Мишка достал тряпочку из кармана.

— Незаметнинское. Сделаешь из другого — не возьму, — попытался он сказать как можно серьезней, но лицо выдавало его радость.

— Хороший мамка! — еще раз повторил мастер и сам заулыбался. — Можно дари!

20

Как ни старался Мишка обойтись без займа, но все-таки пришлось пойти к Жоржу на Верхний. Удалый смотритель с шутками, с насмешками рассказывал о своих успехах, трудно было вставить слово. Он состроил презрительную мину, когда Мишка признался ему в своем чувстве к Мотьке, желании записаться с ней и отпраздновать свадьбу, но все же щедрой рукой отвесил фунт песка из своих неиссякаемых запасов. Можно теперь справить вечеринку, не стыдясь перед ребятами и соседями.

Весь вечер Мишка и Мотька шептались, перебирали покупки — кульки, мешочки. Легли совсем поздно. Мишка был настроен торжественно: день его свадьбы совпадал с открытием сплотка на Верхнем. Два больших события, радостных, счастливых. Он ворочался, вздыхал от забот и счастья. Мотька в темноте закрывала ему ладонью глаза и шептала:

— Спи, завтра рано надо вставать. Сколько делов. Вряд ли я успею все поделать. Дров ты мне не позабудь приготовить мелких для плиты. Сухих. Поднялось бы только тесто, самое главное.

С утра в бараке, прибранном к празднику, Мотька стряпала угощение. На столе белели пышки, насеченные ножом, крендельки, завитушки. Она понимала толк в стряпне. Руки ловко шлепали тесто, хватали посуду, подбрасывали дрова в плиту. Оленье мясо для пельменей, чтобы не лезли мухи, лежало под тюлевой сеткой с Мишкиной шляпы. На раскаленной плите шипело в противне масло. Поджаренные ноздреватые блинцы укладывались в горшок, чтобы протомились и не подсохли к завтрашнему дню.

Артельцы ушли на Верхний, на открытие сплотка. Мишка околачивался возле стряпни, хотя все, что от него требовалось по хозяйству, было сделано. Мотька в хлопотах не замечала его озабоченного лица. Он подходил к ней и опять отстранялся.

— Ты пойдешь на Верхний или нет? Ступай, пожалуйста. Я одна управлюсь.

Мишка и не думал пропускать необычного торжества, только ему хотелось бы пойти с Мотькой, но об этом нечего было и заикаться. Наконец он оделся, взялся за скобу. Мотька остановила его, схватила веничек и принялась обмахивать пыль с куртки. Подтолкнула в спину.

— У, медведище, не может даже поблагодарить. Ну, иди проворнее, а то опоздаешь, на меня же сердиться будешь.

Мотька, возясь у плиты, озабоченно соображала, как бы сбегать в соседний барак и попросить мамку достать хоть бутылку молока. Улучила минуту, когда на плите ничему не угрожало, и бросилась к двери. Вдруг всплеснула руками.

— Лидуша, моя хорошая! Наконец-то ты ко мне собралась заглянуть!

Лидия с Федором Ивановичем приехали с Белоснежного по делам и решили, кстати, посмотреть на открытие сплотка. Пока смотритель толковал с конюхом о лошадях для обратной поездки, Лидия побежала проведать подругу. Хотелось вспомнить многое, спросить о том, другом. Мотька была на три года моложе ее, но на прииске, где они вместе росли, в ту пору всего-навсего бегало пятеро: две девчонки и трое мальчишек. Несмотря на разницу в возрасте, были неразлучны. Лидия обняла Мотьку и расцеловала.

— И сейчас не думала к тебе, ты уж прости меня, Мотюшка. Я ведь с благоверным. Да, Мотя, чтобы не позабыть, ты не встречала с тех пор Матвея?

Мотька покраснела. На лице мелькнуло что-то похожее на досаду.

— У меня теперь другой Матвей, получше первого.

— А правда, ведь они похожи друг на друга с Мишкой Косолапычем. Чуть бы Мишку пониже сделать и поуже.

Женщины разболтались. Да, в детстве и юности они даже не пытались представить себе, что пошлет жизнь. Мотька первая встряхнула головой.

— Лидочек, ты не сходишь к Петровне за молоком? И масла бы хоть полфунта. Сходи, пожалуйста.

Немыслимо было отказать этой Мотьке, когда она что-либо просит. Такая же осталась, какой была. Что бы ни делала, делает серьезно, готова всех заставить вертеться вокруг. Все от души. Как летит время! Человек как будто остался тем же, но что-то уже навсегда ушло и не вернется. Матвей, славный смирный паренек, выбрал Мотьку, вернее, она победила его своей серьезной любовью. Лидия знала, что Мотька забеременела. Отец избил девчонку, случился выкидыш. Матвей скрылся с прииска. Мотька не выдержала: сначала вырвалась из отцовских стен, потом пошла по рукам. Пошла по-настоящему, без оглядки, как приисковая девка.

На таких несчастье действует тяжелее, такие скорее поддаются, потому что тяжесть на них ложится непереносимее. Слишком много требуют, если же нехорошо, так пусть совсем плохо. Становилось завидно, глядя на Мотьку. Настоящее чувство глядело из ее синих глаз. Мишка достоин подобной веры в него. Можно голову положить в заклад — они поднимутся в жизни, поддерживая друг друга.

— Мотюшка моя! — Лидия обняла подругу так внезапно и с такой неожиданной силой, что та испуганно взглянула на нее, ожидая слез. — Мы все мучимся, чего-то хотим, но для чего, если не каждому суждено встретить на своей дороге того, кого ищешь? Большинство в конце концов живет без всякого чувства.

— Нет, без любви я не хочу, — ответила Мотька. — Я знаю.

— Ну, скажи мне, почему же я вернулась к этому черствому сухарю, своему супругу, а от того ушла? На что он мне, когда я люблю Кольку Мигалова? Ты его не знаешь. Конопатый, с таким вот носом, — Лидия показала кулак, — ресницы белые…

Лидия теребила Мотьку и требовала ответа. Она в самом деле могла каждую минуту разрыдаться. Мотька гладила ее руку.

— У Мишки нос тоже некрасивый.

Лидия вскочила.

— Ну, ладно. Где твоя посуда?

И пока она торопливо шла к молочнице и обратно, стало как-то тревожно. Вбежав в барак, она с особенной жадностью обняла Мотьку и долго не хотела ее отпустить. В чем дело? Лидия насильно оторвалась от Мотьки. А та, блестя синими глазами, белокурая и встрепанная от неосторожных объятий, совсем походила на Мотьку из прошлого.

— Вот выручила. Теперь и сдоби немножко будет. Вот спасибо, Лидушка! Ты и не думай отказываться — за посаженую мать будешь у нас.

21

Было около одиннадцати. В долине стояли шум, скрип, грохот. И как это знакомо — вдруг прибой звуков начал снижаться, словно относимый ветром: наступал час обеда, отдыха. Мимо отвалов уже тянулись вереницы стряпух-китайцев, на коромыслах покачивались ведра с горячим. Китайцы Нижнего не собирались на открытие, потерять рабочий день они не хотели. Усаживались вокруг ведер на корточки и сосредоточенно носили ложки ко ртам. И по тому, что едят, с чем пьют чай, можно было видеть, кто моет, а кто «воет».

Кое-где уже отобедали наскоро и, пользуясь минутой, спали под каленым солнцем. Худые тонкие руки желтели на отвалах, как старые выброшенные кости. Вокруг измазанных похлебкой и вермишелью ртов ползали мухи. Валялись кайлы, лопатки и тачки.

Мишка брел не торопясь и раздумывал, не поговорить ли с Жоржем о работе на эфелях Верхнего. Прииск, говорят, за два года дал немалое количество золота при отработке грязной водой. Какие же богатства лежат брошенными в нечисто промытых песках! А сколько нетронутых мест у бортов, которые старатель обходил из-за бедного содержания. Хорошее бедное! Мишка сам прекрасно знал, какое содержание алданцы считают недостаточным. Управляющий ищет контрабандистов, утайщиков — не плохое дело, — но надо прекратить небрежность в работе, заинтересовать бить забой до борта, где золота всегда меньше, вот что надо в первую очередь. А если запустить драгу!

Мишка заметил в толпе клетчатую фланелевую рубаху и блестящую цепочку на груди, повернулся и пошел прочь. Его остановил окрик. Развязно ухмыляясь, старатель Иван подошел вплотную.

— Что же на свадьбу так и не позовешь?

— Приходи, мне не жалко.

— Известно, тебе-то нечего жалеть. Ты в прибыли.

Мишка сам того не желая, возмущаясь самим собой, заговорил заискивающим тоном:

— Приходи, отчего же. Нам делить нечего. Если ее воля — она и от меня уйдет. Держать насильно человека нельзя…

Иван прищуренными глазами смотрел на Мишку и наслаждался лепетом и беспомощностью здоровенного, могучего парня. Мишка продолжал:

— Приходи, правда. Оно не свадьба, конечно, а так вечеринка вроде. Что на стол поставим, все выпьем, покушаем.

Иван выплюнул окурок.

— Что вы там поставите. Бадью с водой и таску с торфами на закуску.

Мишка побледнел.

— Ты смеяться, Иван, подожди.

Спиртонос сделал серьезное лицо.

— Нельзя смеяться? Ну, не буду. Раз нельзя — не имею права.

Мишка пошел прочь, радуясь, что Иван будет тоже на Верхнем, можно быть спокойным за Мотьку. Скандалист там напьется и раньше завтрашнего утра не явится на Нижний.

На Верхнем было уже полно. Приискатели, празднично разодетые, группами сидели на кучах перемытых мелких камешков — отвалах, на пнях, на зеленых ковриках уцелевшей травы, на бортах сплотка. Ноги в сапогах, в ичигах, в чунях беспечно покачивались; велись оживленные разговоры. Людям хотелось забыть заботы и труд, чувствовать себя в ином мире хоть на час.

Сплоток шел по подножью сопки смелой плавной линией. Взвивался выше на каждой следующей сопке, и все короче и туманней делались черточки, пока совсем не терялись в голубом полдневном мареве. Как будто кто-то взял и набросал эти уверенные линии на картине, изображающей хребты и суровую тайгу. Не чувствовалось напряженного труда, потраченного на грандиозное сооружение. Шесть километров уложенных и притесанных плотно друг к другу плах! Мишка бывал на Ортосале, горной речке, которая хлынет сегодня в искусственное ложе, оживит оба прииска, избавит приискателя от саней с деревянными ящиками, от красных полос на плечах, даст правительству новые пуды золота, покроет все недочеты и прорывы в планах, о которых говорил управляющий Нижнего прииска. Бурная, сердитая река смиренно побежит по дорожке и будет работать на человека. Будет со временем колыхаться в котлованах, отражать белые борта драг, двигаться по ключу, и три раза перемытые пески вновь дадут урожай дорогого металла, дорогого не только по его свойствам, но и по количеству труда и лишений, затраченных на его добычу…

Мишка толкался в толпе. Услышав разговор о Бодайбинских приисках, обрадовался, подошел и снял шляпу, приветствуя горняков. Они совсем недавно пришли на Алдан и ругали порядки.

— Если бы не Лена эта Голдфилдс, махнули бы назад, даром что ноги еще не поджили. Был членом союза, а сюда пришел — стал бродягой, старателем. Копай землю, найдешь — твое, а не найдешь — тоже твое.

Они с трудом представляли себе, как это можно остаться вне союза, на положении каких-то игроков в счастье, не обеспеченных зарплатой. Мишка, уже привыкший к Алдану, смотрел на них с улыбкой, как на избалованных детей. Он вступился за Алдан, в который врос уже и вложил силы и кровь.

— Уйти не хитро, а вот сделать так, чтобы Витим позавидовал Алдану — это да. Нет, я не собираюсь уходить отсюда.

— Хорошо моете, наверное?

— Ничего подобного. Моем плохо, а уходить не хочу.

— А мы вот неделю ищем дырку, куда бы всунуться.

Один из горняков, с хитрецой в глазах, подмигнул Мишке и отвел в сторону.

— Тут, я вижу, надо шкурку менять. Ты не посоветуешь какого-нибудь подходящего человека? Другом будешь.

Мишка чувствовал ладонь на своем плече. Взял горняка под руку и кивнул остальным. Вся компания направилась на розыски Жоржа, которого один знал лично, а другие слышали о нем.

— Вот так дела, смотрителем сделался. Ну и ну. Давай его, товарищ.

Они направились на поиски Жоржа, смешались с толпой.

22

Федор Иванович и Лидия держались поодаль. Смотритель хмуро поглядывал на старателей и, предчувствуя неприятную встречу с кем-либо из бодайбинцев, знавших его, готов был каждую минуту сбежать с толкучего рынка, как он называл сегодняшний день на Верхнем.

Так и случилось. Супруги только что уселись на траве и, расстелив салфетку, принялись за завтрак, который Лидия взяла с собой, — Мишка, четыре горняка и Жорж подошли к ним. Жорж, наступая на салфетку, протягивал руку.

— Лида, здравствуй. Федору Ивановичу, другу — нижайшее. — Жорж успел уже основательно выпить ради праздника.

Мишка и ребята остановились в отдалении и недоброжелательно смотрели на Пласкеева. Один громко сказал:

— Этот зачем здесь? Что он делает, интересно? Неужели некому дать ему в шею? Ишь, забрался. Воробьев еще нет на приисках — не прилетели, а он — уж тут как тут!

Мишка неловко чувствовал себя перед Лидией за грубость шахтеров, но вдруг и сам не устоял перед соблазном вставить слово.

— Еще за орту не отвесили ему до сих пор, — пробормотал он и потупился.

Федор Иванович как будто не видел ничего, кроме нарезанного ломтиками белого хлеба и откупоренной банки с рыбными консервами. Жорж подсел к Лидии и что-то шептал на ухо. Ее лицо вспыхнуло.

— Отстань! — рассмеялась она. — Хлебнул и куражится, думает, идет к нему.

Федор Иванович укладывал на хлеб кусочек сыра и продолжал делать вид, что не замечает Жоржа. Вдруг поднялся на ноги, оправил пиджак и снял картуз. Бросилась в глаза торопливость, с какой он проделал все это. Недалеко по толпе пробирались начальствующие лица: главноуправляющий, помощник, инженеры, техники. За ними тянулись смотрители и нарядчики. Жорж незаметно исчез. Поза мужа с выпрямленными руками вдоль тела воскресила в памяти Лидии первые визиты управляющего Тин-Рика, необычные разговоры за столом, камень в окно и рекомендательное письмо…

Лидия сидела, охваченная воспоминаниями. Свернув салфетку, Федор Иванович спрашивал, что ока намерена делать дальше: остаться здесь, в сторонке от толпы, или пройти ближе к центру празднества.

— Неужели тащились сюда, чтобы закусывать! — Лидия вскочила и заторопилась к наскоро устроенной трибуне.

На высокий шест взвился флаг и затрепетал на ветре. Внезапно, даже заставил вздрогнуть, оркестр грянул «Интернационал». Местный дивизион совсем недавно получил инструменты, они блестели медью и серебром, такие же ясные и зычные, как звуки гимна. Лидия тискалась ближе к трибуне, Федор Иванович следовал безропотно за ней.

Первым говорил секретарь парткома. Лидия поднималась на цыпочки, бесцеремонно опиралась на плечи приискателей, чтобы разглядеть Шепетова. Она где-то видела этого рябого сутулого человека. Вспомнила рабочий клуб, освещенный тусклыми лампами.

— Это говорит тот самый, который был у нас, — шептала она мужу. — Зачитывал он интересный договор рабочих с Эльзото. Я очень хорошо его помню. Электричество Тин-Рик не дал в клуб…

Шепетов на трибуне, украшенной флагами и полотнами, под огромным небом казался ниже ростом, узким в плечах, словно мальчуган, размахивал руками. Высоким резким голосом он старался пересилить ветерок, который относил слова к сопкам. Было досадно, Лидия готова была лезть дальше. Но вот ветерок упал, и каждое слово сделалось отчетливым и даже слишком резким. Странно, слова казались обычными, но какой-то иной смысл выступал за каждым словом, огромный и захватывающий. Лидия понимала этот другой смысл происходящего, но уверенность в том, что в толпе никто его не понимает, огорчала ее. Молчание тяжелой настороженной толпы золотоискателей давило ее. Шепетов внезапно оборвал и закончил:

— Коммунистическая партия и здесь, на далеком Алдане, как и везде, напрягает все силы на борьбу за лучшую жизнь. Это самое главное. Чтобы капитал не унижал человека, чтобы труд был чистым, без капельки эксплуатации. Да здравствуют партийные и беспартийные честные работники золотопромышленности, строители первого сплотка на Алдане! За первым мы создадим десятки, сделаем человека хозяином над природой. Да здравствует культурный Алдан!

Раздалось жидкое ура, заиграл снова оркестр. В наступившем затишье кто-то громко выкрикнул:

— А в пролетариат нас скоро примут? В союз будете принимать?

Оратор хотел ответить, но счел лишним говорить о причислении старателей к союзу горнорабочих и вообще к какому-либо союзу. Вопрос был острый и больной, касаться его в торжественный день не было смысла. Задавший его старатель, ясно, хотел съязвить. Пока Шепетов переговаривался со следующим оратором, толпа, как класс без учителя, забурлила и заиграла. Раздались крики, подтверждающие всю сложность и трудность вопроса, затронутого выкриком:

— Не надо нам никакого союза! С делян не имеете права снимать! Мы не состоим нигде, зачем же с нас положение берете, пустые деляны отводите? Золото все забираете!

— Смотрители любимчиков в артели ставят своей властью. Имеют право или не имеют?

— Давай союз! Мы такие же пролетарии! — кричали вперебой.

— Не надо нам союза! — отвечали им.

Крики росли, поднимался шум. Сторонниками союза являлись те, кто плохо мыл. Они не прочь были застраховаться от голодовки пособием. Противниками выступали сытые. На трибуне появился главноуправляющий. Долго объяснял соображения, которыми руководствуется трест, вводя те или иные распорядки. Крики смолкли, люди слушали его со вниманием. Было понятно все, что говорил оратор, но не устраивало ни тех, ни других, ни третьих.

— Трест выше союза! — раздались восклицания. — Правая и левая, что хочет делает. Вся монополия в руках!

— Да, ребята, — кричал главноуправляющий, — монополия, это верно. Должны же вы понимать, что не может вчерашний день стать завтрашним. Не может вернуться двадцать третий год или двадцать четвертый. Конечно. Не может государство отдать золото — берите, девайте куда хотите. А раз так — надо кому-то дело вести. И вести строго.

— А как вы ведете, надо вас спросить. Голодных половина.

Оратор развел руками.

— Что же мы сделаем, если наши самые смелые предположения вы опрокинули, как тачку с породой. Мы заготовили продовольствия на пять тысяч, а пришли сюда все восемь. Вы обходите заградительные отряды, что же нам делать с вами! Алдан растет, но надо же считаться с хозяйственными возможностями. Хорошо, что нет настоящего голода, а он был возможен при создавшихся условиях.

При последних словах снова поднялся шум и протесты. Крик заглушил ответные слова главноуправляющего. Он еще что-то говорил, но его никто не слышал. Наконец, главноуправляющий отвернулся от толпы и вытолкнул на свое место следующего оратора. Петя-телеграфист стоял в списке пятым, но обстоятельства складывались иначе, пришлось нарушить порядок. Появление легкой юношеской фигуры на трибуне произвело впечатление. Шум утих. А когда Петя комично вцепился в воздух, словно схватил кого-то за грудь и потряс, раздался общий смех.

Он подождал полной тишины.

— Я буду говорить не руками, а языком, — начал Петя. — Понятно? Привык руками, а вот приходится языком трепать. — Он постучал пальцами по ладони, как будто работает ключом на аппарате. — Тише, ребята. Точка, тире, точка. Золото есть, воды теперь будет сколько угодно, хоть купайся, одного только нет — сознательности и организованности. Вы думаете — сразу сделаетесь другими, как только запишетесь в союз. Ничего подобного. Вот послушайте, как приблизительно мы живем тут на Алдане.

Петя принялся перечислять пороки, укоренившиеся на приисках: пьянство, курение опиума, проституция, картежная игра, эксплуатация старостами членов артели, контрабанда, грязь, клопы, вошь!

— Вот кто пьет из вас кровь!

Оратор по-житейски подошел к каждому недовольству старателей и, соглашаясь со многими обвинениями, высказанными против треста, ругал массу за некультурность и разнузданность.

— Кого я не обругал еще? — спросил он, повернувшись на трибуне.

— Якторг и кооперацию, — подсказали из толпы.

— Правильно. Чуть не забыл. За то, что завозят духи, пудру, шелковые чулочки, да и то дамские, галстучки, лакированные туфельки и подвязки, а кайл, сапог и топоров не хватает.

— Ходов к тачкам нет!

— Верно — и ходов. Не станем перечислять, они сами знают. Легче шурф в таликах пробить, чем перечислить все грехи кооперации. Но, товарищи, кооперацию и Алданзолото легче исправить. Этим уже занялись. А вот вы-то хоть немножко начали это дело? За два месяца у контрабандистов отобрано двадцать пудов золота. А сколько ушло? Двадцать пудов опиума. А сколько выкурено? Два убийства за полтора месяца. Два явных. А сколько тайных, о которых знает только мать-тайга? Но оставим тайные. Поговорим о явных. Кого убили? — Петя вытянулся весь, в молчании оглядел толпу. — Кого же убили? Женщин. Убили на глазах, и убийцы скрылись безнаказанно. Значит, все сочувствуют убийству. Может быть, не нравится, что я говорю о таких мелочах?

Оратор ждал ответа. Раздались крики:

— Не все такие, зря клепаешь на всех!

— Ясно — не все. Если бы все — иначе пришлось бы разговаривать нам. Так я спрашиваю: сколько же надо содержать милиции? Если мы будем продолжать в том же духе — придется увеличить штаты, а хотелось, чтобы милиционеры и судьи походили безработными. А то они убеждены, будто без них все станет, будто они самые главные.

Лидия внимательно следила за извивами мысли Пети и не могла понять, чего он хочет от толпы. Не развлекать же он вышел на трибуну? И когда оратор ловко и незаметно свернул на тему о перестройке нардома, невольно заулыбалась, силясь разглядеть выражение его насмешливых губ. Он между тем рассказывал: в нардоме будет клуб, читальный зал, библиотека, кино, театр, зал для физкультуры. Зима долгая, надо где-нибудь попрыгать через барьеры и повертеться на турнике. Все будет в нардоме, кроме спирта и опиума. Конечно, не будет там и спекулянтов, ни русских, ни корейских, ни китайских, ни якутских. Он объявил, наконец, что есть группа старателей, инициативная группа, которая уже внесла по пять золотников с человека и хочет построить своими силами нардом. Но группа мала, необходима помощь массы. Необходимо дело размахнуть шире, чтобы не осталось ни одного, кто не участвовал бы в строительстве культуры на далеком Алдане. И не прошло нескольких минут, — он уже голосовал.

— Кто за, поднимите руки. — Вскинул обе руки кверху и продолжал: — Большинство! Теперь, кто за отчисление пяти золотников с кайлы? — И снова вскинул обе руки. — Большинство! Против не будем голосовать. Против, видно, те, кто не пришел и не придет на Алдан. У них есть свои клубы, в наш им далеко ходить.

— Правильно. Даешь нардом! — прокатилось по толпе.

Флаг извивался; красная ткань на фоне темной тайги рдела огненными причудливыми изломами. Казалось, митинг происходит где-то в нарядном городе, на берегу теплой реки. Лидия тронула мужа за рукав.

— Замечательно! Как он хорошо сумел сказать о нардоме!

Но торжество было кратковременным: толпа после минутного раздумья спохватилась. Одобрительный гул превратился в спор о пяти золотниках. Против отчисления никто не возражал, но почему пять золотников? Старателей возмутила неправильность голосования: даже не подсчитывались руки.

— Может быть, я двадцать отдам, только за глотку не бери, вот что. Переголосовать надо. Пять золотников! Ишь, губы открыли на чужое. Не дам я ни золотника, когда так!

— Нам теперь нечего заботиться, принесешь в контору сдачу, вычтут что полагается и — конец.

— Ни черта подобного. Не имеют права.

Старатели волынили, но все же дело было сделано. Поспорив, погорячившись, разругав все, что попало на язык, они отхлынули от трибуны. Толпа растекалась, расползлась, поредела. В харчевнях визжали скрипки, кричали гармонии, бухал барабан бродячего оркестра. На отвалах устраивались с закуской и выпивкой и ожидали воды из сплотка, чтобы развести спирт. Тени от людей уже значительно удлинились и похудели. Какого же она дьявола не идет!

— А ты думаешь, скоро она шесть верст пройдет. Уклон, поди, в одну сотку.

— Сказал — сплоток вылез бы вон на ту высоченную сопку. — В тысячную уклон, а не в сотую. Надо ей пройти по такому уклону.

Для старательской массы сплоток являлся настоящим подарком. Вода из Ортосалы добывалась каторжным трудом, ее носили и возили за три-четыре километра. Она и дарила, она же и крала у приискателя огромную долю его заработка. По утверждению опытных таежников, снос при оборотной грязной воде был не меньше двадцати пяти процентов. Поэтому так празднично шумела толпа в ожидании воды из чистейшей горной реки.

Для драгоценной гостьи приготовили удобные стоки к бутарам и американкам, — новые сосновые желобы напоминали усыпанные песком тропинки. Но вода все еще не приходила. Все теснее напирали старатели к устью сплотка, и уже в глазах у многих вместо добродушия начинали поигрывать насмешливые искорки. Бывали такие случаи, ждут водицы, а она дошла до половины сплотка и стоп, не хочет дальше идти: неверно рассчитан уклон. И в группе начальства заметно волновались. Шепетов стоял возле края, облокотясь на борт, благодушно поглядывал на инженера и техника, но вдруг выпрямился.

— Почему же нет воды, не остановилась ли она? А, может быть, не пошла совсем?

Инженер сухонького вида, тот, которому кланялся Пласкеев, пошутил:

— Надо спросить тех, кто строил.

— То есть как это?

Вмешался главный инженер и постарался рассеять нехорошее впечатление от шутки. Сплоток ведь длинен, а уклон такой ничтожный. Всего шесть метров понижения от вершины до устья.

— Понижение совершенно неощутимо для зрения. Чрезвычайно медленное падение. — Но начинал и сам тревожиться. — Можно послать верхового узнать…

Было неудобно посылать разведчика, на глазах толпы обнаруживать сомнение. Секретарь сжал челюсти до желваков под кожей на щеках и потупил голову. Замолчал инженер. В долине все затихло.

И вдруг, когда ожидание достигло предела, люди громким и радостным криком возвестили:

— Идет! Идет! Вот она, милая!

Толпа тесно сгрудилась к устью. Все ближе раздавались приветствия воде.

Вода двигалась, как путник, прошедший тяжкий путь. Воды, собственно, никто не видел. По сплотку, между бревенчатых стенок, двигалась сплошная темная масса из мусора. Словно огромная мохнатая гусеница приползла с хребтов. Все, что было оставлено на шести километрах плотниками и подбойщиками — пакля, щепа, стружки — все двигалось вперед. Лишь из не замокших пока щелей брызгали и били светлые струи воды. Они сверкали на солнце и приводили толпу в неистовство. Настоящая вода, ее можно брать в руки, вода из Ортосалы, до которой не менее шести километров таежными дебрями и ущельями! Китайцы с Верхнего, как дети, с визгом хватали воду пригоршнями, подставляли лица, фыркали, осыпали друг друга алмазными брызгами.

Многие видели, как секретарь парткома зачерпнул пригоршню воды из сплотка, облил главного инженера, потом обнял и расцеловал, весь красный от радости.

23

Федор Иванович не просветлел даже при бурной, радостной встрече воды и продолжал ворчать: конюх, подождав в зимовье, может уехать, изволь идти пешком на Белоснежный, все самое интересное окончилось, и опять могут пристать хулиганы… Лидия с досадой отмалчивалась. Хотелось остаться на празднике: на отвалах начинался пир горой, вспыхивали уже песни старателей, заиграли гармонии. Она чувствовала себя несчастной. Поглядывала по сторонам, как арестант, которого под конвоем ведут шумными улицами города. Они почти уже выбрались из толпы, Федор Иванович даже разговорился и стал улыбаться, вдруг позади раздалось восклицание:

— Лидия Прокопьевна! Федор Иванович!

Петя, раскрасневшись, делая вид, что встреча для него совсем незначительное событие, нагнал их и пошел рядом.

— Вот и встретились опять. Помните, я говорил — встретимся, и я вам опять сумею на ногу наступить?

Он почувствовал, что Лидия тоже с удовольствием заглянула в недавнее прошлое.

— Не хотите мои владения на Радиосопке посмотреть? Я сейчас туда иду. Пользуйтесь случаем.

Петя нисколько не стеснялся сердитого смотрителя. Веселые темные глаза задерживались дольше, чем полагается, в глазах Лидии. Ей нравилась его напористость. Украдкой она кивнула головой и повела взглядом на мужа. Молодой человек пожал плечами, что означало: неужели это ее может остановить?! Они приотстали.

— Телеграмму можно отправить через вашу радиомачту?

— Можно. Сколько угодно, — кивнул Петя. — Только через мачту мы принимаем, а не отправляем.

— Нет, я серьезно, Петя.

— Можно, — постарался серьезно ответить молодой человек.

Лидия задумалась. Вдруг нестерпимо захотелось подать весточку Николаю, смысл прогулки на Радиосопку приобрел особое значение. Взволнованно тронула Петю за рукав, чтобы обождал, и догнала мужа.

— Я останусь посмотреть радиоустановку.

— А конюх, думаешь, будет ждать? Ему наплевать на установки, возьмет и уедет с нашими лошадьми.

Лидия поморщилась.

— Я вас не заставляю ждать меня, поезжайте себе на здоровье, а мне хочется иметь хоть какое-нибудь представление о радио.

Смотритель сжался и спрятал глаза. В ссутулившейся спине появилось знакомое выражение бессилия и упрямства. Сделалось жалко его, но сейчас же охватила досада за вечный надзор, постоянный глаз, какой-то сыск, — не имеешь права сделать лишний шаг по своей воле! Лидия остановилась, дала мужу пройти вперед и кивнула Пете.

— Идемте.

Федор Иванович не оглянулся. И как только он скрылся за ближайшим отвалом, молодые люди, словно по обоюдному сговору, одновременно протянули друг другу руки и зашагали вправо, пересекая ключ. Их легкие фигуры словно плыли над хаосом раскиданных камней и пород. Обгоняли медленно бредущих старателей в тяжелых сапожищах и широченных ичигах. Разноцветные рубахи приискателей пестрели яркими пятнами. Лица таежников, бронзовые и хмурые, казались схожими, несмотря на то, что тут были и монгольские, и китайские, и русские, смешанные и перемешанные в огромной посудине — Сибири. На молодую пару, взявшуюся за руки, обращали внимание и провожали взглядами. В Пете поднималась гордость.

— Замечаете? Это на вас. Вы на Алдане самая красивая женщина. Есть еще одна блондиночка, но не в счет, как говорится, всем известная.

— Что-то вы, Петя, сегодня очень расхрабрились.

— Хотите сказать — стал нахалом. Не все израсходовал на митинге, некуда девать.

Лидия крепко сжала руку Пети, чувствуя искреннюю благодарность за огромное дело, сделанное им на митинге.

— У вас вышло очень сильно. Особенно о женщине. Вообще — замечательно. Говорю без лести. Но смеяться над «известной» блондинкой — нехорошо. Вы не знаете человека, как же можно осуждать его? Она недавно вышла замуж за моего друга — старателя и теперь никогда уже не будет «известной». Можете вычеркнуть ее из списка.

— Я не хотел ее обидеть, но, вообще говоря, давно бы надо заняться; собрать разных спиртоносов, контрабандистов, вообще любителей легкой наживы и — по зимнику на юг.

Лидия отняла руку и задумчиво сказала:

— Не дай бог никому такой легкой наживы.

— Нет такой причины, которая оправдала бы проституцию. Условия условиями, но человек должен отдавать отчет в своих поступках. Нечего валить на условия. Каждая может пойти в организацию и найти помощь. В любую. Везде помогут. Не признаю причин.

— А любовь, Петя, разве не может сделать из человека и преступника и все что угодно?

— Как угодно люби, но не забывай, где находишься.

Петя поджал губы. Лидия вызывающе заглянула ему в глаза.

— А ревность? Тоже, по-вашему, не полагается?

— В уголовном кодексе есть статья, где говорится о ревности, вам это известно?

— Нет, неизвестно. Вы или дразните меня, или, если серьезно, то ничего еще не видели и не имеете права так посмеиваться.

Петя снисходительно согласился:

— Все возможно. Где же все узнать.

Начались бараки Нижнего. Увлеченные разговором Лидия и Петя не слышали окликов позади. Их догнал Мишка Косолапый и, запыхавшись, сияя глазами, жал руки.

— Насилу догнал. Как на конях летят, — бормотал Мишка. — Здорово, товарищи. Ну и ловко ты подбой взял под нашего брата! Пласт обрушил на весь разрез.

Лидия обрадовалась, но на лице Пети выступила явная досада. Он мало еще знал этого старателя из бодайбинцев, о котором однажды рассказывал ему управляющий Нижним прииском, — несколько раз видел на открытых собраниях, перекинулся двумя-тремя словами. Он понравился ему, с удовольствием поболтал бы с ним, но только не сейчас.

— Домой спешишь? — спросил Петя, как бы подталкивая Мишку отправляться дальше, своей дорогой.

— Нет, не спешу, — Мишка продолжал сиять.

— Они спохватились, и давай после драки кулаками махать, — продолжал Мишка. — Голосовали за пять золотников, а теперь жалко стало и золотника. — Он громко рассмеялся. — Ну и подвел ты под них сани. И будут ходить в нардом. И с удовольствием. Золотники для них чепуха.

Мишка подтолкнул Лидию вперед и легонько поставил рядышком с Петей, попросив подождать минуту. С сияющими глазами он поспешно скрылся в пристроечке с вывеской «Юверил Чу Фу». Петю подмывало сказать «пошли». Мимо продолжали идти старатели с Верхнего прииска, все в одном направлении на Нижний. Рассеянные по делянам люди, обычно спрятанные в забоях, теперь все были налицо и удивляли многочисленностью.

— Пожалуй, соберем на нардом, — сказал Петя. — Смотрите, сколько их. Смотрите — все идут и идут.

Лидия не слышала Пети. Она смотрела на человека, быстро бежавшего против течения толпы. Ничего особенно не было: так может бежать старатель, потерявший деньги, так может спешить человек, которого ждут приятели к известному часу, и он запоздал, наконец, просто пьяный вообразил что-либо и мчится невесть куда и зачем, расталкивая встречных, но Лидия, уже начиная испытывать тревогу, схватилась испуганно за руку Пети. Бегущий задерживался, что-то спрашивал. Через несколько секунд он уже был возле.

— Мишку с триста семьдесят девятой не видели?

— Зачем он тебе?

Лидия оставила руку Пети и загородила старателю дорогу. Захватило дыхание. Как будто уже знала, что случилось несчастье.

— Убил, негодяй! — выкрикнул старатель и хотел что-то добавить, но умолк. Из пристройки вышел Мишка. Широко улыбаясь, он нес на раскрытой ладони золотую брошь.

— Как находишь? Мотьке хочу поднести.

Мысли метались в поисках слов, чтобы отдалить страшную минуту.

— Молодец, Миша, — говорила Лидия. Хотелось назвать еще ласковее. — Молодец, медвежонок. Мотька любит безделушки… Молодец, Мишенька…

— Нравится? Из чистого незаметнинского. Смотри, как сделан. Настоящие лопатка и кайла…

Вдруг Мишка узнал своего артельца. По его широко раскрытым глазам понял, что случилось то, о чем не раз говорил с Мотькой, о чем он думал днями и ночами. С жалкой улыбкой оглядел по очереди всех троих; судорожно сжал кулак с брошью и пустился бегом по улице.

— Надо заявить немедленно в милицию, — метнулся было Петя, но Лидия взглядом попросила его не оставлять ее и побежала вслед за Мишкой.

У барака никого из любопытных еще не было, по-видимому, преступление было совершено совсем недавно. Несколько человек, узнавших об убийстве, заглядывали в окошки. В бараке было пустынно, чернели копотью стены. Бросался в глаза чистый стол, заставленный печеньями. Возле ножки стола лежала Мотька лицом вниз. Руки раскинуты. На спине темным потоком стыла кровь и лениво стекала по кофточке. В плите пылали дрова, что-то жарилось и распространяло вкусный запах.

Лидия дрогнула: где же Мишка?

Из-под занавески, отгораживающей семейный угол, торчали подошвы сапог. Мишка лежал не шевелясь, расплющив лицо о доски нар.

24

Пете непременно надо было сменить товарища, давно уже отбывшего свое дежурство у аппарата. Как только закончились подробности предварительного дознания, производимого милиционером, он коснулся руки Лидии и вполголоса напомнил о Радиосопке. Она поколебалась мгновенье, затем поднялась со скамьи и молча пошла к двери.

Сгущались сумерки. Внизу расплывались тени, в тумане далекого ключа зажигались огни, — старатели, прогуляв рабочий день, поспешно закладывали на ночь пожоги. Изгибами, следуя капризам горной тропы, всходили все выше и, несмотря на усталость, обоим становилось легче, покойнее, как будто тяжесть пережитого оставалась далеко внизу.

На сопке, куда они поднялись, горел еще закат. Сквозь деревья на острой вершине пылали облака. Лицо Лидии вспыхнуло яркими красками, ожило помимо воли.

— Какая нелепость! — воскликнула она. — Изверги, изверги кругом и только изверги!

Она заговорила, чтобы наконец излить скопившееся внутри горе. Говорила о детстве Мотьки у смотрителя — отца, сравнивала несчастливую жизнь подруги со своей. От собственных горьких воспоминаний опустилась на камень, закрыла лицо ладонями и заплакала. Петя не знал, как поступить с плачущей женщиной. Взял ее руку, но она вырвала: показалось оскорбительным его движение, жестким, эгоистическим, имеющим в виду одну цель — интимную близость. Никогда, даже потеряв мать, не рыдала она так безутешно. Сидела на земле, опустив руки. Мотька! Мотька! Может быть, ты сделала лучше, что ушла отсюда!

Наконец, припадок кончился, сама протянула руку Пете, чтобы помог подняться. И было приятно идти с ним об руку, чувствовать его заботу.

— Ни одной живой души, кругом одни звери! — вздрагивающим голосом говорила она.

Возле бревенчатой радиостанции, одинокой среди редколесья и каменных развалов, их встретил красноармеец. Стояла тишина. Вверху шел легкий ветерок, ласково гладил щетинистую спину сопки. Петя, как хозяин, вернувшийся домой, бросил два слова часовому и ввел гостью в низенькую дверь. Стены радиостанции, темные и голые, казались просторными, хотя радиостанция была очень маленькая. Неподбитый в пазы мох свешивался косматыми прядями. Вместо потолка зияла черная пропасть с балками и перекладинами. Учреждение, связывающее далекий Алдан с миром, походило на бедную мужицкую избенку.

Радист, товарищ Пети, в несколько минут сдав дежурство, ушел с папкой под мышкой. Петя с Лидией остались одни.

— Если можно, дайте телеграмму.

Петя, блестя глазами, оживленно спросил:

— Что вызвать?

— Хабаровск. Редакцию газеты.

— В редакцию мы не вхожи. А станцию попробуем.

Он снял пиджак, засучил рукава. После редких и оглушительных выстрелов мотор загудел ровно и плавно. Перед ним вспыхнула лампочка. С досадой пожимал плечами, поправлял наушники, и лицо его принимало такое выражение, будто он подслушивает у прикрытой двери. В тишине, заикаясь, застучал ключ.

— Есть. Что передавать. Кому?

— Хабаровск, редакция «Красный Путь», Мигалову. Жду ответа, письма. Лидия.

Ключ умолк. Петя с изменившимся лицом, без оживления, без блеска в глазах повернулся к Лидии.

— Передам телеграмму об открытии первого сплотка на Алдане и — все. В эту пору у нас только передача, приема нет.

Пока он снова возился с передатчиком, Лидия, задумавшись, стояла возле стены. Очнулась от наступившей тишины. Мотор молчал.

— Кто это Мигалов?

— Мой приятель… — Чтобы оградить себя от дальнейших расспросов, Лидия переменила разговор. — Мне казалось — здесь на радиостанции можно чувствовать мир ближе, но оказывается, здесь испытываешь еще большее одиночество. Ощутимее расстояние…

Она невольно полуприкрыла глаза. Петя возразил:

— Ничего подобного я не испытываю. По-моему, радио именно уничтожает расстояние, приближает к культуре оторванные окраины. И только. Или, может быть, я не чувствую того, о чем вы говорите, потому что у меня никого нет в Хабаровске… очень близкого…

Лидия невольно улыбнулась на мальчишескую выходку.

— Петя, мы ведь только знакомы, не больше, но вы почему-то считаете себя вправе устраивать мне сцены.

Петя упрямо и совсем по-мальчишески рассмеялся.

— В чем дело? Я только сказал, что у меня нет никого, до кого было бы так недосягаемо далеко. Только это.

— Ну, Петя же, прошу вас, не надо так.

Лидия, расстроенная, пошла к двери: хотелось свежего воздуха. В свете белой ночи небо походило на прозрачный голубой абажур. Под абажуром сияла яркая лампочка — молодая луна. Жалость к юноше, заброшенному на пустынную сопку, лишенному женской ласки, сжала сердце. Взяла под руку и тихонько прижалась к плечу Пети. От луны лицо ее было бледно, а глаза — глубокими, огромными.

— Мигалов далеко. Он никогда, конечно, на Алдан не приедет. Он очень талантливый человек, Петя. Очень.

Юноша нетерпеливо шевельнулся.

— Ну, что еще он? Рассказывайте все сразу.

Лидия улыбнулась, чтобы успокоить юношу, но он не смягчился.

— Для чего вы все это мне говорите про Мигалова?

— Давайте оставим, Петя. — Лидия хрустнула пальцами.

Совсем не так представлялась прогулка на сопку. Хотелось отдохнуть от Белоснежного, от всего того, что приходится переносить в новеньком домике на разведке. И вот стоило только приблизиться или позволить приблизиться к себе — уже враги. Худощавое приятное лицо, глаза с насмешливым и веселым огоньком куда-то исчезли. Уйти сейчас же. Что за тон, что за манера придираться к каждому слову! Но уйти одной по запутанной тропе, совершенно незнакомой, нечего было и думать. Озабоченно озиралась — скоро ли начнет светать. Вдруг вспомнила встречу мужа с инженером на открытии сплотка. Показалось давно-давно произошло это, где-то не здесь, не на Алдане. Ясно видела, как Федор Иванович вскочил и вытянул руки по швам. Глаза ее расширились.

— Петя, вы понимаете что-либо в разведочных работах? — спросила она и с трудом выразила свою мысль: — Можно ли взятые, скажем, где-нибудь в земле пробы увеличить или преуменьшить так, что в данных разведки и в фактическом содержании получится расхождение?

— Такой тонкости не могу вам сказать. А в чем дело?

В голосе Пети слышалось не простое любопытство. Лидия вдруг поняла свою ошибку и солгала:

— Один рабочий сказал мне это. Просто интересно, прав он или нет.

Объяснение не удовлетворило Петю, это было видно по его глазам.

— Но ведь Федор Иванович, кажется, опытный горняк, он все может объяснить.

Лидия чувствовала, что ее малейший неосторожный шаг может погубить ни в чем неповинного мужа.

— К нему-то как раз и нельзя обращаться. Мне не хочется, чтобы он думал, будто женщина не в состоянии разобраться.

— А вы сами как думаете, можно исказить или нельзя?

— Думаю, можно.

Петя близко заглянул в глаза.

— Скажите, в чем дело. Я не верю вашим объяснениям.

Лидия затаила дыхание и готова была схватиться за голову. Предательница. Предать, не зная, кто прав, кто виноват. Какое ей дело до разведки!

Петя продолжал:

— Вы представляете себе, какое ответственное дело поручено вашему мужу. Если даже у вас, совсем постороннего человека, возникают какие-то недоумения, по-видимому, в самом деле есть что-то. В чем нелады у него?

— Да нет же, что вы меня допрашиваете?

— Если так, давайте кончим на этом.

— Самое лучшее.

Оба умолкли и пытались скрыть волнение. Прошлись по площадке возле избенки и так же молча двинулись вниз.

— Куда же вы пойдете ночью?

— Как-нибудь и куда-нибудь дойду. Кстати, Петя, завтра похороны Моти, вы не поможете нам с Мишей?

Бледное небо едва заметно красилось на востоке в розовый тон.

— Вот и утро, — проговорила Лидия. — Ну, я пойду теперь.

Петя неожиданно схватил ее руку и прижал к губам.

— Вы торопитесь? — шептал он. — Я обидел вас.

Пыталась отнять руку, но он не выпускал ее из горячих ладоней.

Наконец, словно ожегся, резко отбросил руку.

— Не доверяете мне?

— Вы опять за свое.

— Да, шуточками не отделаетесь.

— Вы, Петя, по-видимому, решили вывести меня из терпения. Вы в самом деле придаете значение моему вопросу?

Они оба, не мигая, несколько мгновений смотрели в глаза друг другу.

— Ничего не могу вам ответить, — сказал он.

— Прощайте. Я пошла.

Лидия быстро зашагала по уже наметившейся тропинке. Вдогонку ей раздалось:

— До свидания!

25

В полутемном бараке к запоздавшей Лидии, лишь только она перешагнула порог, подошла незнакомка в красной косынке.

— Товарищ Лида, — от организации. Познакомимся. Комсомолка Поля, Дело в том, что явился товарищ из оркестра и предложил свои услуги. Я считаю, что можно его допустить. По возможности, похоронам необходимо придать общественное значение.

Лидия взглянула на девушку и мгновенно оценила ее внешность. Небольшого роста, тоненькая, круглолицая, с ямочкой на полных щеках, она казалась совсем юной и нездешней.

— Пусть барабанит, какая разница! — сказал кто-то с нар.

— Если не придут остальные музыканты — отставить, — сказал другой голос.

— Я настаиваю, чтобы музыканта допустить к похоронам, — сказала комсомолка. — Он просит разрешения от имени многих китайцев, которые не могут принять участия в процессии.

Лидия взглянула на Мишку: он должен решить все вопросы, относящиеся к последним минутам близкого ему человека. Мишка кивнул головой.

— Пусть участвует. Тем более организация желает.

Комсомолка прошла в уголок барака, где сидел на большом барабане китаец:

— Можно. Идем!

Китаец в широких ватных штанах, в кофте с разрезами осторожно поднял свой инструмент, стараясь не громыхнуть и, словно на часы, встал к столу.

— Надо выносить, — наконец сказал кто-то.

В полумраке зашевелились тени, молчаливая суматоха наполнила барак. Тяжелый гроб колыхнулся, поднялся и двинулся к светлому квадрату — двери. Белые полотенца перехлестнули черные пиджаки, туго натянулись и сделались узкими.

В девять часов старатели Нижнего по всему разрезу услышали уханье барабана. Никто не разрешал китайцу играть на своем инструменте, он сам вдруг поднял руку и огласил долину громким ударом. Он бил так, как бьет всегда, аккомпанируя оркестру на вечеринках в харчевнях. Многие, наверное, вообразили, что в какой-нибудь удачливой артели с утра начался кутеж. Небольшая похоронная процессия с гробом впереди миновала поселок, чтобы подняться на кладбище, заложенное пионерами Алдана на крутом склоне Радиосопки. Камни на едва приметной тропе мешали идти ровным шагом. И хорошо, что пришли приглашенные, а то бы некому было отнести Мотьку. Кого оторвешь от деляны в такой благоприятный для промывки день?

На ключе кипела старательская гуща. По серому фону, как бы прорезая его длинными стальными лезвиями, сверкали на солнце струи воды из желобов, сливов и помп. Что бы ни случилось, а жизнь идет своим ходом…

Десяток мамок, пришедших проводить Мотьку, держались тесной кучкой совсем близко к гробу, словно демонстрировали свою солидарность. Многие ушли из бараков со скандалом.

Барабан продолжал ухать. Музыкант-китаец знал белокурую «русскую старушку», погибшую от ножа Ивана. Похороны вызвали в нем горестные мысли. Он видел перед собой родину. На берегу родной реки Янцзы остались братья и товарищи, расстрелянные генералом Чжан Цзо-лином. Никто их не проводил, никто не зарыдал. Их трупы брошены на задворках деревни на съедение длиннорылым тощим свиньям. Китаец шел важным шагом перед гробом и глядел мимо солнца в синее сверкающее небо. Поднимал руку, и новый удар потрясал натянутую кожу барабана. Словно бил по сердцу. Широкие ватные штаны, низко спущенные с бедер, длинная коса и кофта делали его похожим на женщину.

Лидия подошла к девушке в красной косынке.

— Вы давно на Алдане? — спросила она тихонько. — С папашей, наверное, приехали?

— Нет, я прислана из Сковородина. Меня выделили от комсомола наладить здесь в организации культурно-просветительную работу.

Лидия с удивлением уставилась на Полю.

— Одна!

— Что вас поражает? Здесь все есть, а я вот работала в районе среди орочон, там палатка зимой и летом, снег и тайга.

Захотелось проникнуть в мысли девушки. Вместе с любопытством возникало волнующее желание сравнить себя с ней. Почувствовала странную зависть.

— Спасибо, что пришли проводить с нами Мотю.

— Я обязана. За что же меня благодарить, — сказала Поля, и удивление ее показалось неприятным: если бы не «обязана», не пришла бы.

Лидия намеренно холодно взглянула на собеседницу: «Да, пожалуй, такой неказистой нечего особенно бояться». Чувство превосходства перед низкорослой, невзрачной девушкой, безвкусно одетой, наполнило недобрым удовлетворением, словно в отместку за испытанную минуту назад зависть.

На кладбище среди высоких пней и таких же грубых крестов виднелась свежая яма. Барабан умолк. Процессия остановилась. Мишка, шедший в передней паре, оглянулся на вторую пару и прошептал: «Ставьте поаккуратней». Вытер рукавом пот с лица и, не зная, что делать дальше, отошел от гроба. Мамки по-хозяйски деловито принялись обсуждать порядок похорон.

Поля откашлялась.

— Я считаю — мы все одинаково относимся к расправе над этой женщиной, которая пала жертвой некультурности и преступности известной части приисковых рабочих. Произносить речей тут не приходится.

Лидия проглотила горечь: конечно, какие тут речи над какой-то Мотькой. Видно, только близкие способны по-настоящему проводить покойника до могилы, а для постороннего скучно, неинтересно, поскорее бы удрать…

Лидия взяла Мишку за руку.

— Иди, простись. Иди, — подтолкнула она его.

Но Мишка остался на месте. В его сознании мешалось настоящее и прошлое. Мотька вдруг приближалась, как живая, казалось страшной, нелепой ошибкой все происходящее. Лишними, совсем ненужными казались озабоченные, серьезные лица участников похорон. И снова Мотька таяла, расплывалась, исчезала…

Артельцы наложили крышку; застучал молоток. Через несколько минут шахтерские лопатки в ловких руках наметали на месте ямы продолговатый холмик. Люди молча стояли, не глядя друг на друга. Чувствовалась неловкость, будто что-то недосказали, недоделали. Поля попрощалась и ушла. За ней ушли артельцы. Мамки отошли в сторону и уселись на камни.

Китаец, до сих пор ни единым движением не напомнивший о себе, стоял возле барабана и глядел перед собой. Мишка, словно в забытьи, взглянул на холмик, Лидия взяла его под руку; они сделали несколько шагов, остановились. Кругом были кресты… «Под сим крестом покоится тело Аполлона Федоровича Федорова. Скончался 18 мая 1924 года, 40 лет от роду. Спи с миром, дорогой страдалец и вечный труженик тайги», тихим голосом прочла надпись на кресте Лидия и перевела взгляд на другую надпись. «Под сим крестом покоится Полосков Николай Николаевич, 1925 года, 29 июня погиб ни за что от руки злодея». Мишка поднял руку, словно смахнул с лица паутину. Эту надпись они с Мотькой читали вместе, зайдя однажды на кладбище во время прогулки на сопку Был солнечный, яркий, как сейчас, день. Камни испускали теплоту. Мотька обмахивалась зеленой веткой…

— Пойдем, Миша, — осторожно двинулась Лидия, но Мишка остался на месте.

Он глядел вниз на раскинувшийся прииск. Ему пришла мысль: если ворвется ураган в муравьиную кучу — в суматоху на разрезе — раздует и разнесет ее, уцелевшие будут продолжать бегать с тачками, торопливо скрести гребками, наматывать на валки канаты.

— Да, Миша, никому никакого дела нет до чужого горя, — сказала Лидия, угадав его мысли.

Но он покачал головой.

— Нет, Лида. А если остановится жизнь от моего горя, легче разве будет?

Покрасневшие, влажные от слез глаза Лидии устремились мимо прииска, поверх долины. Хребты ступенчатыми грядами убегали в синеву и таяли, сливаясь с небом. Она молчала.

— Нет, Лида, еще тяжелей будет. От горя не уйдешь никуда. Ты посоветуй мне, пожалуйста. Хочу в партию. Могут меня принять хоть кандидатом? Давно надо было это. Думал, но не смел и как будто чего-то неловко Пойду к Шепетову. Давно надо было сходить, — Мишка беспомощно оглянулся, точно заблудился и не знает, куда идти. Он вспомнил протест Мотьки против попытки обратиться к секретарю за советом и помощью. «Почему не сходил! Почему не сходил!» Он, словно про себя, продолжал: — Человек сам не изменится. Надо жизнь переменить вокруг него. От чего он переменится!

— Ну, что ж, Миша. Я советую. Тебе надо к людям ближе, а то… Знаю я, какой ты…

Китаец засматривал в глаза двум оставшимся на кладбище самым близким друзьям белокурой девушки, хотел улыбкой стереть борозды, легшие возле их губ, но понял, что утешить может только время. Перестал улыбаться и опустил голову.

— Ты что же не идешь домой, товарищ? — сказал Мишка. — Иди. Спасибо тебе большое. Большое спасибо, что пришел помочь.

Мишка тронул китайца за плечо и видел, как желтое лицо внезапно заострилось. Стиснутые зубы скрипнули. Музыкант откинул ногу и со всей силой ударил тяжелым ботинком по натянутой коже барабана. Визгливо крикнул:

— Зачем такой шибко плахой старатиль!

Гулкий удар на мгновенье покрыл долину с ее шумом и скрежетом и замер в хребтах.

26

Короткое лето прошло тяжело и быстро, как будто мимо протопали старательские сапоги. Дымы пожогов растаяли в побледневшем небе. Посерела и полегла трава, хвойные леса потеряли зеленую яркость, только лиственные кустарники сверкали на солнце, словно кучи чистейшего золота, и от этого голубизна неба стала еще гуще, а дымка далей — печальнее. Разведка за лето разбросала по долине столбы с номерами линий и скважин на свежих затесах.

На Белоснежный забредали приискатели, разочарованные в своих преувеличенных чаяниях. Никто не заикался о зарплате, о жилищных условиях, только бы продержаться в тайге до будущего сезона на казенном снабжении. Прошли слухи, будто разведка Белоснежного дала уже положительные результаты, что с осени начнутся подготовительные работы — сооружение ряжей{66}, проводка отводных канав, постройка бараков, конторы. Федор Иванович стоял на крылечке, толкуя с пришельцами, частенько разрешал себе удовольствие покуражиться и покапризничать, прежде чем взять одного, другого. Когда были нужны — погладить не давались, изволите ли видеть, постоять на буровых площадках, постукать «бабой» захотелось. Избыток рабочих рук ставил приискового человека в полную зависимость от смотрителя-хозяина на разведке.

В длинном грязном бараке не было ни одного плаката, газеты прибывали на Белоснежный через три-четыре месяца после выхода в свет. Уполномоченные профсоюза менялись каждую неделю. Или, отправившись на Незаметный по делам, не возвращались, оседали на старании или лежали в бараках, и их переизбирали с тем, чтобы новый также исчез.

Лидия вспоминала, как дурной сон, беседу с Петей на сопке в день смерти Мотьки. Обычная деловая озабоченность мужа рассеивала возникшее когда-то подозрение. Петя, конечно, не так наивен, чтобы из случайных слов делать какие-либо выводы…

Скучно среди лета в тайге. Знойная духота, однообразный звон комаров. Дым дымокуров возле крыльца, возле барака, на разрезе. Единственным развлечением к концу лета у Лидии были прогулки за ягодой и варка варенья. Уже с десяток банок из-под консервов стояли на полке.

Лидия не замечала, как привычка к тихой жизни начинает поглощать ее все глубже. Она напевала песенку себе под нос, возясь у плиты, с довольным видом встречала мужа в дверях. Но вот произошел случай, который сдунул сонное благополучие, как золу с донышка чайника. Однажды смотритель, предвкушая вкусный обед, снял грязные сапоги у порога и с улыбкой вошел в горницу. Внезапно изменился в лице, бросился к жене и выхватил из ее рук разведочный журнал, который она просматривала от скуки.

— Зачем ты рвешь из рук! — воскликнула она обиженно.

— Неужели ты ничего не соображаешь? — ответил смотритель. — Ну, а если кто-нибудь увидит у тебя в руках журнал и донесет в управление? Ты должна знать, что инструкция строжайше запрещает нам показывать кому-либо сведения о разведочных работах.

— Представь себе — знаю, и все-таки не считала преступлением взять в руки твой журнал.

И с этого дня, забыв покой, Лидия только думала о том, права она или нет в возникших подозрениях. Беседуя с рабочими, наводила разговор на тему о содержании ключа, осторожно выспрашивала у корейцев-промывальщиков, но не могла добиться сколько-нибудь толковых результатов. Рабочие не знали, их дело шуровать или долбить, а промывальщики скалили зубы и сводили на шутку свои неопределенные ответы.

— Мало-мало золота есть, мало-мало нет…

Помощник, как и смотритель, ссылался на пресловутую инструкцию и отгораживался ею, как заклинанием. Лидия старалась разобраться честно, здраво: может быть, ее подозрения носят слишком личный характер, может быть, возникновение их связано с предубеждением против мужа. Разве не переносится личная неудовлетворенность близким человеком на его дела, поступки, убеждения, даже на внешность? Попытки поймать мужа на слове были безуспешны: даже в интимнейшие минуты он оставался верен себе и повторял:

— Я ничего не знаю. Я даю сведения в разведочное бюро, там подводят итоги, подсчитывают, взвешивают. Мне ничего не видно. Я такой же слепой, как каждый рабочий.

Оставалось самой разрешать сомнения. Лидия потеряла покой. Она бродила по прииску, уходила далеко в долину, постоянная спутница — ягодная корзиночка — болталась в ее руке. Дни стояли погожие, такие, когда из тайги веет ароматами увядших мхов и трав, когда особенно легко возникают томительные думы. Забиралась на каменную глыбу, каким-то чудом оказавшуюся вдали от хребтов, среди долины. Издали глыба напоминала огромный пережженный кирпич с ровными отформованными краями. Остаток скалы был сплошь покрыт мозаикой цветных лишайников. На лысине, на самой верхушке, под лучами осеннего солнца, особенно ласкового в преддверии холодной осени, было уютно. Взгляд блуждал по пятнистым коврам, раскинутым по склонам сопок. Ясность дней, чистота красок и нежнейших переходов, омытых акварелью, делали мысль четкой.

В самом деле, может ли полюбить новое — новую власть, новых людей — человек, подобный Федору Ивановичу? Все, что он думает, чувствует, делает — положено делать, думать, чувствовать злому цепному псу, верному своему старому господину. Ему надо вывернуться наизнанку, чтобы стать иным. Невольно сравнивала мужа с отцом. Оба служаки, оба воспитаны прошлым. Отец, если и был жесток в семье, — на это были причины, замучившие его самого: недоверие к жене за ее неверность до брака. На людях же он был иным. Недаром его назначили управляющим прииском. В нем ценят способность и желание работать, ему прощают неисправимые для его возраста изъяны. Такой, как отец, пьяный, бесшабашный, не привязанный ни к чему земному — ни к семье, ни к своему углу, ни к религии, — был необходим хозяевам, как рабочий вол. Такой не позавидует. Можно спокойно спать за спиной подобных людей, плюющих на все. Отец презирал завтрашний день и гордился своим аристократическим презрением — презрением неимущего. Такой взгляд на свою прошедшую жизнь был удобен и поддерживался всеми средствами в горняцкой среде: спиртом, картами, притонами. Воспитывались размах, разгул, похожие скорее на отчаяние, но никак не на веселье. И рабы действительно размахивались широко, каждую минуту ставили последнюю ставку: на карту на столе, под «кумпол» — в забое, на стойку — в трактире. Слуги же, подобные Федору Ивановичу, были нужны для охраны владений, для присмотра за рабами. Они были заинтересованы в долголетии господ. Они подражали им во всем: в быту, в манерах. В квартире Федора Ивановича на окнах тоже висели шторы, хотя и не такие добротные, как у инженера-управляющего, а дверь открывала тоже прислуга, хотя и не в таком белоснежном переднике, но все же в переднике. И вот вдруг нельзя поднимать голову перед «бродяжней», изволь вилять хвостом в то время, когда хочешь схватить зубами за икру. В памятный день расстрела квартирка Федора Ивановича точно так же, как и дом управляющего, стояла с невинно опущенными глазами-шторами. Лида-подросток хорошо запомнила эти занавески, потому что в комнатках «дяди Феди», в полутемноте, горела лампада и отсвечивала на ризах икон…

Вспоминалась и своя не долгая, но неудавшаяся жизнь, и все чаще откровенно вставал вопрос: а что, если Федор Иванович, в самом деле, портит разведку неправильными цифрами в журнале и отчетах? Как она должна отнестись к этому?

Однажды, просидев в своем убежище все утро, она была вспугнута тучей, появившейся из-за северного хребта. Туча закрыла солнце, сделалось по-осеннему пасмурно и холодно. Торопливо направилась домой. У крайнего шурфа возился по обыкновению Ли Чун. Он раньше шурфовал с тремя товарищами, но они уже давно покинули Белоснежный, и последний шурф он бил один, работая от солнца до солнца. Тропа, по которой Лидия ходила на прогулки, пролегала мимо его шурфа, вклинившегося далеко на запад от центра разведки. С Ли Чуном она часто беседовала, у них наладились хорошие отношения. Он, единственный из всех остальных, относился к смотрительше без тени заискивания и затаенности. Невысокий, тоненький, как девушка, с длинной шеей и правильными чертами смуглого лица он был очень красив той красотой, которая редко случается в людях. Он разогнулся, насколько позволила натруженная спина и, поглаживая поясницу, рассказал, что полчаса назад приехали с Незаметного важные люди и ходят с Федором Ивановичем и помощником по разведке. Глаза его потемнели от волнения: прииск будет богатый, скоро качнутся работы. Хорошо, что он не бросил разведки, как его товарищи. За такое старание ему дадут хорошую деляну, он вознаградит себя, вернется на родину с заработком и порадует мать-старуху и сестренку. Лидия кивала Ли Чуну, но почти не слышала его болтовни: что-то подсказывало ей — приехала комиссия по проверке работы мужа. У конюшни виднелись нерасседланные лошади, видимо, еще потные. Сердце тревожно билось. Поскорее узнать, неизвестность хуже самой страшной правды. Несколько минут, пока шла, огибая кусты и отвалы, к группе приезжих, показались бесконечными. Чередовались всевозможные мысли и предположения, но сумела овладеть собой и, подойдя, казалась совсем спокойной. Небрежно сорвала ветку на ходу, приветливо улыбнулась, как гостеприимная хозяйка у себя в гостиной.

— Вот сюрприз, Петя, наконец-то вы собрались проведать нас. Здравствуйте, — жала она Пете руку, но в его лице ничего не могла разобрать, кроме озабоченности.

Петя блестел кожаной курткой, из-под полы выглядывал плетеный шнур. Двое, по виду рабочие, не обратили на нее внимания и продолжали глядеть в журнал, раскрытый перед ними смотрителем. Мгновенно по спокойствию в позах членов комиссии поняла, что пока еще ничего непоправимого не произошло. Четвертый — тот самый сухонький инженер, — вежливо кивнул головой и деловито выпустил дым папиросы.

— Для чего вы нам суете ваш буровой журнал? Мы думаем, вы ведете его так же, как все, по общей форме.

Смотритель прижал руки по швам.

— Точно так.

Инженер продолжал:

— Обсадку труб можно посмотреть без журнала, если это нужно. — Он указал на меловые цифры на трубе. — Тут отмечаются каждые двадцать сантиметров — четверть по-русски. Я полагаю — нет смысла задерживаться у этой скважины. — Он обернулся к Пете и порекомендовал промерить глубину скважины, если это надо, чтобы больше не возвращаться к ней.

Лидия поняла инженера: его цель деловыми предложениями подчеркнуть, убедить в своей компетентности и взять в свои руки инициативу проверки.

— Но нам хотелось бы сверить мощность пласта, например, серого ила, записанного по журналу в метр десять сантиметров глубиной, — заартачился Петя.

— Как же вы это сделаете, — улыбнулся инженер, — если долото прошло гораздо глубже этого слоя? Желонка ничего не достанет там, где уже взяла.

— Одним словом, мертвого с погоста не берут, — пошутил один из рабочих.

— Если надо, взяли бы, — свел на нет свое неудачное упрямство Петя.

Комиссия чувствовала себя не в своей тарелке. Лидия осторожно встретила взгляд мужа и облегченно улыбнулась. Даже неприятный инженер показался симпатичным. По выражению лиц членов комиссии видно было, что они не прочь закончить проверку. Лишь Петя еще не сдавался.

— Ехали за двадцать километров, давайте хоть руки испачкаем. Давайте-ка промоем.

Хитровато заулыбались и рабочие, поняв смысл предложения: если есть что-нибудь неладное на разведке, проба покажет. Лидия с тревогой кинула взгляд на мужа, но заметила, что он спокоен. Он кликнул помощника и приказал взять ендовку породы и сейчас же промыть. Кореец-промывальщик устроился у ямки под помпой. По журналу порода, намеченная для контрольной промывки, не имела даже знаков золота. В графе «содержание» значилось «пусто».

Члены комиссии с нескрываемым вниманием следили за каждым движением лотка в руках корейца. Малейший уклон в сторону увлекал все четыре пары глаз.

Нетерпение возрастало, но лоток продолжал окунаться в воду, словно утка. Грязи в нем становилось все меньше, она размывалась в рыжую муть и сплывала через края. Кореец приклеился подошвами, замер над ямкой, только руки его делали резкие движения, и в такт им потряхивалась низко склоненная голова. В лотке не раз уже промелькнули желтые крупицы, прорезав муть, словно искорки, вылетевшие из трубы вместе с сажей, но никто не заметил их появления, как не заметил и исчезновения. Кореец опустил их незаметным движением лотка вместе с грязью.

В лотке полоскалась одна жижа. Промывальщик сосредоточенно гонял ее взад и вперед, тщательно размывал последнюю муть, наконец, окинув веселыми глазами членов комиссии, медленно, так, чтобы все видели, слил последнюю воду и развязным жестом фокусника, закончившего ответственный номер, показал порожний лоток.

— Смотри, хозяин, знак нету!

Члены комиссии еще раз внимательно посмотрели запись в журнале, чтобы сверить ее с показаниями только что взятой пробы.

— Совершенно верно — пусто. Что верно, то верно.

Исчезла напряженность и натянутость в обращении между смотрителем и комиссией и самих членов комиссии между собой. Как будто свалилась гора с плеч. Федор Иванович улучил минутку и шепнул жене, чтобы она не стыла на ветру, а бежала бы домой и приготовила поскорее чего-нибудь горяченького для гостей. Лидия в самом деле продрогла и пустилась почти бегом.

— Что пусто, то пусто, — добродушно повторил рабочий, глядя на часы. — Поехали рано, думали дома будем к обеду, ан выходит — не дома.

— Есть на разведке не пустые пробы, но что в них толку, — сказал смотритель. — Вот в пятнадцатой линии, в шурфе, не помню сейчас в каком, есть и хорошие знаки. Можно на знаках шуму наделать, а потом расхлебывай.

Инженер сухо прервал смотрителя вопросом, уверен ли он в опытности промывальщиков. Промывальщик на разведке — половина дела. Федор Иванович кивнул промывальщику, достал из капсюли две золотинки, бросил себе под ноги и смешал носком сапога с породой.

— Возьми лоток, промой поживее.

Кореец с готовностью засучил рукава, побросал в лоток лопаткой породу и с такой энергией закрутил и затряс его, — будь в нем фунтовая гиря и ту выплеснул бы вместе с водой. Не прошло и пяти минут, он преподнес пораженной комиссии в совершенно чистом лотке те самые две пластинчатые золотинки, величиной с булавочную головку, которые бросил смотритель.

— Вот так здорово. Этого тайга не проведет. Со дна моря достанет!

Польщенный смотритель скромно улыбался.

— Но имейте в виду, товарищи, мы и такой промывке не доверяем и делаем контрольную, как полагается по инструкции. Себе не верим.

Все двинулись по направлению к постройкам, на ходу продолжая разговор о технических тонкостях бурения и промывки проб. Выполнив ответственное поручение, члены комиссии по-товарищески шутили со смотрителем и чувствовали себя хорошими ребятами в обществе такого же славного парня, которого все же не мешает иногда проверить, — ничего в этом обидного нет.

— Действуй, Пласкеев, действуй. Если навредишь — повесим вниз головой в шурф, чтобы край знал и не падал.

Только инженер по-прежнему строго держался со смотрителем. Он говорил о необходимости самого серьезного отношения к разведке вообще. Ведь даже выявляя негодность ключа, разведка делает важнейшую работу: спасает старателя от напрасного труда и риска, а производство — от ненужных затрат по организации подготовительных работ, по снабжению сотен людей, не приносящих никакой пользы. Чтобы смягчить суровость инженера, члены комиссии грубовато защищали смотрителя:

— Нечего обглаживать, примасливать. Пустая, так пустая. Что в самом деле пустых что ли не бывает. Не было бы пустых — становись в любом месте и копай.

— Совершенно верно, — говорил инженер, закуривая, — но ничего не случится удивительного, если Белоснежный исправится при дальнейшей разведке. При гнездовом распределении россыпи, а для Алдана такое распределение наиболее характерно, этого можно ожидать. Бывает так, что участок бросается как нерентабельный, на вполне законном основании, а старатели подхватывают его на риск и хорошо моют.

— Далеко не ходить, — подтвердил один из членов комиссии. — Светлый разведка забраковала, а старатели не ругают. Да мало ли таких случаев по тайге.

Петя молчал. Он не мог никак понять, в чем дело: или Лидия наболтала попусту, или таежный волк провел комиссию.

— Если так обстоит дело, — сквозь зубы процедил он, — разведка совсем не нужна. Выходит — пусть старатели сами ищут и копаются, дело надежнее.

— Ну, нет, — возразил инженер, — разведка гарантирует в девяносто случаях из ста. Я не согласен с вами. Вы преувеличиваете, перегибаете палку.

— Вы же сами только сейчас сказали, что на Алдане — гнездовая россыпь, которую трудно определить разведкой.

Инженер оставил вызов молодого человека без ответа.

В дверях смотрительского домика комиссию встретил вкусный запах поджаренного мяса. К мясу на столе красовались соленые огурцы и грибки — редкость на далеких приисках. О «стопочке» пришлось только пошутить. На разведку спирт не завозили по строжайшему распоряжению главной конторы. Закуска прошла оживленно. На манеру смотрителя держаться с инженером слишком почтительно и подобострастно смотрели, как на вполне понятную застарелую, но не опасную болезнь. Члены комиссии — рабочие — подшучивали:

— Видно, послужил на своем веку господам золотопромышленникам, спина так сама и гнется. Ну, ничего, самое главное — дело бы не гнулось.

Петя отозвал Лидию в сторонку, высказал свое недоумение.

— Я буквально выбит из седла, хорошо, что проверка сделана в обычном порядке, могли бы оскорбить человека. Вы, конечно, рады, можно вас поздравить. Вы ведь, наверное, тоже волновались порядочно.

— Я? Нисколько!

— Неужели нисколько? Ни капельки?

— Вы опять за свое, Петя.

— Оставим, — нахмурился молодой человек. — Лучше скажите, как вы насчет того, чтобы перебраться на Незаметный? Там нужны люди. Подумайте как следует. Кстати, вот вам письмо от вашей новой знакомой.

Лидия взяла конверт и невольно улыбнулась, глядя на Петю. Ее улыбка отразилась в его лице, словно в зеркале. Оно засветилось, будто кто-то повернул выключатель и дал ток. Он крепко пожал ее руку на прощанье и шепнул:

— Надеюсь, мы не долго будем ждать ответа?

27

Проводив гостей, Лидия принялась за уборку стола. Пока перемыла посуду, Федор Иванович, как всегда после обеда, ровно и мерно храпел на кровати. И на этот раз не нарушил своей привычки как человек, у которого все идет гладко и в служебных делах, и в личной жизни. Пристально вгляделась в его лицо с полуоткрытым ртом с примятым усом, с припухшими синеватыми жилками на веках. Хотела распечатать письмо, но в дверь просунулась голова, за ней виднелась другая: рабочим не терпелось узнать, что за комиссия приезжала и нет ли слухов о разработке ключа. Лидию вызвали на крыльцо. Все свободные, около двадцати человек, сидели на бревнах и курили.

— Я сама ничего не знаю, ребята, — сказала она. — Федор Иванович встанет, расскажет вам все.

— От него снега зимой не дождешься, от Федора-то Ивановича. — Один привстал и махнул рукой.

— Довольно вам болтать, как маленькие дети. Сматывайся, пока засветло, пока земля чернеет под ногами.

— А ты что, из главного управления уполномоченный приехал?

— Не из управления, а говорю — сматывайся, пока белые мухи не летают. Эксплуатироваться прииск не будет.

К прорицателю пристали с расспросами. Он насмешливо отнекивался, посмеивался. Наконец, рассерженно плюнул и сообщил, как один из членов комиссии сказал, идя с разведки: «Пусто, так пусто, нечего и голову морочить». На бревне примолкли, глубоко затягиваясь дымом из цигарок, перед большинством вставал вопрос: оставаться на Белоснежном или идти искать более надежного пристанища?

— А место-то какое: лесу сколько хочешь и на постройки, и на крепления, и на топку. Жалко такое угодье бросать.

Прорицатель еще раз посоветовал сматываться с разведки, пока не наступила зима. Кое-кто попробовал было усомниться в его словах, указывая на неплохие знаки в шурфах, но он еще убежденнее заговорил:

— Ему толкуют свое, а он — свое. Надо разбираться, умные головы! Знаки, знаки. Знаки везде есть, головы садовые.

Рабочие покинули бревно. Лидия смотрела на их удрученные спины. Повеяло тоской. Сколько напрасных трудов, забот. Сколько было надежд. Единственными признаками жизни в долине останутся столбы и пустые ямы с отвалами, и те скоро уничтожит время. В самом деле, как скоро привыкаешь к месту. Лидия повела взглядом по долине, раскинутой между невысокими спокойными хребтами, словно прощалась с нею.

Дома было тихо, только ровное дыхание мужа слышалось с кровати. Достала письмо из конверта, переданного Петей, и углубилась в чтение.

Лидия улыбалась. Происхождение письма теперь окончательно было ясно: Поля влюбилась в Петю — все письмо заполнила описанием его необыкновенных качеств! И желание вытащить ее с разведки на Незаметный подсказано несомненно Петей…

28

Лидия беспокойно вспоминала письмо Поли. Отношение к нему не изменилось. Прибавилось новое: значит Петя счел возможным рассказать Поле все подробности о ней. Неприятный осадок не проходил; снова, как в день похорон, при первом знакомстве, поднялась ясно ощутимая зависть к незнакомой, непонятной, но какой-то ясной жизни, которой, по-видимому, живет комсомолка с богатым событиями прошлым и, пожалуй, не менее богатым настоящим. Она целыми днями что-то делает такое, от чего трудно оторваться, что захватывает каждую мысль, каждое движение. С утра знает, о чем заботиться, что делать, куда идти, для чего двигаться, для чего дышать. Поля вправе относиться к ней, Лидии, как к человеку, которого надо выправлять, учить. Лидия задумывалась о том, что она даже хуже, чем представляют себе Поля с Петей, во сто раз ничтожнее. Они ведь не знают, что поднятый случайно вопрос о работе мужа — не пустая болтовня, что она укрывает его… Они считают его не совсем подходящим к советским условиям, но все же добросовестным, ценным специалистом и особенно теперь, после проверки, а она даже не пытается вмешаться.

И снова потянулись дни на Белоснежном, но теперь уже не однообразные, а полные мучительных дум. Она вспомнила свою тревогу за мужа в день приезда комиссии. Удивлялась странному поведению Пети. Казалось, что Петя щадит мужа, жалея ее. Рисовались сложные переплетения событий, как это описывают в романах. Несомненно, Петя приезжал, чтобы увидеть ее, может быть, он ненавидит мужа из ревности… Может быть, Федор Иванович совсем ни в чем не виновен, но из него сделают преступника…

Чем больше думала она, тем больше накоплялось доводов за и против. В зависимости от настроения делала прямо, противоположные выводы. Мельчайшие факты, подмеченные ею, отрывки разговоров, жесты, недосказанные слова, которые обвиняли вчера мужа, сегодня защищали его. Куталась в платок, сидела часами у окошка, готовая встретить мужа у дверей решительным вопросом: да или нет?

Медленно, шаг за шагом, приблизилась она, наконец, к решению самой проверить его работу. Однажды в выходной день взяла с собой Ли Чуна и отправилась в тайгу под предлогом поисков черники, окончательно созревшей в эту пору. Ли Чун нес корзинку, покрытую салфеткой. Настилы из еловых веток, предохраняющие от действия тепла мерзлый слой в шурфах, зеленели квадратными коврами среди грязных растоптанных отвалов. На сапоги липли глина, ил. Сделав круг по кустарнику, они вышли к тому самому шурфу, из которого комиссия брала пробу. Оглянулась внимательно, села на пень и достала из корзинки белую эмалированную миску.

— Как, Ли, промоем в этой штуке?

— Можно, можно, — кивнул тот.

Они спустились в шурф по грязным стремянкам. Лидия объяснила, что хочет проверить корейцев-промывальщиков, которые обманывают мужа. Ли Чун принялся за работу. Наковырял в миску илистой прослойки, образующей как бы начинку в пироге из красных угловатых каменистых осколков, спаянных глиной, и, бережно пригладив ладонью, ждал дальнейших приказаний.

Выглянув из шурфа и убедившись, что никого нет, они прошли к ручью, замеченному ранее, и, утопая ногами в мягком мхе, присели на корточки у воды. Миска медленно покачивалась в руках у Ли Чуна, жижа по-степенно светлела. Он заулыбался, закивал головой и мокрым пальцем показал на дно миски: среди шлиха желтели крупицы золота.

— Шибко вода бежи. Мало-мало уходи.

Лидия пристально смотрела в глаза Ли Чуна. Этот миг в тишине под пихтами, опустившими широкие лапчатые ветви до земли, почему-то напомнил ей похороны.

— Не обманываешь ты меня?

Ли Чун перестал улыбаться. Глаза светились, как у ребенка. Он поцеловал свою ладонь.

— Моя твоя вот, — снова прикоснулся губами к ладони, — твоя говори, моя делай. Псе делай.

— Скажи теперь, почему же на ключе не хотят работать, ведь золото есть?

— Прииск работай не хочит, — аренда хочит. Корей мой многа знака, псе — мой. Шибко умный корей. Смотритель обманет, комиссия обманет, псе обманет, моя не обманет. Моя хитрый человек. Амур многа работай. — Он взял в воздухе пылинку воображаемого золота и приблизил к прищуренным глазам. — Моя знак хорошо смотри.

— Значит, на прииске можно работать?

— Большой прииск. Смотритель плохой. Твоя говори Федор Иваныч.

— Почему же ты мне раньше не сказал этого? — прошептала с укоризной Лидия.

Ли Чун смотрел в лицо, и голова его на тонкой шее покачивалась из стороны в сторону.

— Моя боялся, шибко боялся. Китай — убивай, рюський — убивай, корей — убивай. Моя многа ходи, многа смотри: шибко убивай. Молчи — хорошо, говори — шибко плохо.

Сомнения нет, Ли Чун не лжет. В его глазах светилась преданность. Хотелось приласкать этого человека, запуганного резней на родине и не меньше — тайгой. Вспомнились рассказы смотрителей о таинственных исчезновениях китайцев из артелей, когда вдруг на место одного является другой, на место другого — третий и все под одной и той же фамилией. Где же вчерашний Ван Чин-вей — никогда не узнаешь. Тайна хранится строго. Рука старост, принимающая золото и выдающая заработок, тверда, к тому же из-за спины старосты грозит рука контрабандистов и хунхузов, не менее твердая и решительная. Знание русского языка для сношения с администрацией делает старосту всесильным господином над артельцами.

— Твой хороший человек, — сказала Лидия и не удержалась — прикоснулась к черным волосам китайца.

Ли Чун вобрал голову в плечи, видимо, никогда не знал ласки, не понял ее. До слез было жаль его. Пока шли обратно, он кидал взгляды по сторонам, боясь, что его увидят вместе со смотрительшей. Лидия, занятая мыслями, заметила это лишь тогда, когда встретившийся у амбара кореец-промывальщик как бы невзначай, но внимательно взглянул на него. Она поняла свою ошибку — надо было идти порознь.

На крылечко она вбежала с краской возмущения на щеках. Дверь громко захлопнулась за нею. Еще не успела решить, что она сделает со своим открытием, но уж чувствовала, как дрожит все внутри. Смотритель, сидя за столом, повернулся на стук. Взглянула через его плечо и замерла: перед мужем был раскрыт журнал шурфа, из которого они с Ли Чуном только что брали пески. От самого верха донизу графу «золото» заполняло одно неизменное слово «пусто», «пусто» до скалы.

— Ну, где же твоя ягода, — выпрямился и потер руки Пласкеев. — Может быть, подводу послать. А?

— Ты не по ошибке в десятом шурфе записал «пусто»?

— А ты что, знаки нашла там? — не догадываясь ни о чем, пошутил смотритель. — Вот хорошая помощница была бы.

Лидия дрожащими руками копошилась в кармане пальто.

— Ты не смейся, пожалуйста. Или промывальщики тебя обманывают или… или ты сам… — Она, наконец, достала пакетик и, развернув, положила на стол. — Смотри. Я спускалась в десятый шурф.

Федор Иванович слегка побледнел, но самообладания не потерял ни на мгновенье.

— Не зря я беспокоился. Ты, оказывается, по ямам лазала. А если бы сорвалась со стремянки?

— Не смей издеваться! — крикнула она. — Ты знаешь прекрасно, что это не шутка. Ты укрываешь золото на участке. Ты сознательно идешь на преступление. Я давно это вижу!

Он оглянулся на окошко и на дверь. Озабоченным и серьезным тоном заговорил о трудностях разведочной работы, особенно с новичками и таким бестолочью-помощником, которому бы в лавке сидеть и разливать ложкой деготь. Он замечательно владел собой. В его речь вплелись и подозрительные промывальщики-корейцы, которым он давно не доверяет, но никак не может поймать на какой-нибудь махинации, и текучесть рабочих, не дающая возможности подобрать людей с навыком. Но чем сложнее рисовал он картину и чем невиннее изображал себя, тем больше Лидия убеждалась, в том, что именно он и есть подозрительный из всех подозрительных на Белоснежном. Она подала ему мысль о промывальщиках, и он хочет использовать эту мысль против нее же, свалив на них вину.

— Этот номер не пройдет, гражданин смотритель, — сказала она. — Вы знали, кого держите у себя подручными, они у вас — правая рука!

Она произносила слова грубо, язвительно, с блеском в глазах, старалась разбередить в себе ненависть, чтобы раз и навсегда покончить с мучительной неопределенностью, а он, словно не слышал злобы в ее голосе, и продолжал:

— Ты, девочка, еще в этих делах глупенькая. Ты обвиняешь, дай же мне доказать тебе твою ошибку, не зажимай рта. Обвинить и оскорбить легко, в особенности близкого человека, который только и думает о том, как бы устроить твою жизнь полегче, спокойней…

— Нечего сказать — успокоил!

— Подожди. Разведка почти закончена, разве теперь можно проверить показания, хотя бы они были на самом деле неправильными. Допустим это на минутку, для примера. Ни я, ни те, кто обвиняет меня, не докажем друг другу, кто прав, кто виноват! Новая проба не будет доказательством. Брали мы — знаков не оказалось, возьмут они завтра рядом — знаки могут проявиться. Дело в том, что проба будет новая. Понятно тебе, о чем я говорю? А с буровыми скважинами еще труднее. Желонкой брался незначительный столбик песков, а при гнездовой россыпи вполне возможно миновать ее. Вот тебе — разница в содержании. Не попал, как говорится, в струю или жилу — вот и ошибка. Не часы открыл и посмотрел время! А как ты, например, будешь контролировать промывальщиков, скажи, пожалуйста? Возле каждого надо поставить контролера, а возле контролера опять контролера.

Лидия видела, как преображается лицо мужа, слышала, как смелеет его голос. Да, он прав: теперь поздно, всю работу не переделаешь заново. Участок останется сомнительным даже в том случае, если смотритель будет заподозрен в сокрытии содержания в десятом или двадцатом шурфе. Она стиснула пальцы.

— Ты все-таки сделал свое дело!

Пласкеев перелистал страницы журнала и уже с досадой ткнул пальцем.

— Смотри, пожалуйста, вот тебе знаки. Разве их нет у меня? Что ты хочешь доказать своими пробами? Слышала звон, да не знаешь, где он. При струйчато-поперечно-полосчатых россыпях можно всегда ошибиться. Наше дело темное, как рыбацкое. В воде ничего не видно. Запустил сеть на сажень дальше или ближе — и миновал улов. Ты как думаешь, могли рабочие перемешать кучи выброшенных четвертей или перепутать бирки с отметками или не могли? За ними, чертями, разве уследишь? А теперь вот пошли дожди. Все перемокнет, перемешается, кучи расползутся, пойми что-нибудь. Тебе подсунули какие-то знаки, не сама же в лотке мыла, и завели между нами зло. Этого только и добиваются. Арестовать их, негодяев. Комиссия специальная выезжала проверять, значит, здорово в уши кто-то дует. И хорошо, что проверили. Можно спокойно работать, по крайней мере.

Федор Иванович говорил, говорил, и все труднее становилось понять, что он хочет доказать: свою невиновность или бесплодность затеянной борьбы с ним.

— Ты не слушай никого, а погляди своими собственными глазами. Я и прежде не владел приисками и теперь не владею, мне они все равны, и прежние и нынешние. Я честно служил и буду честно служить хоть у черта или дьявола. Никто плохого слова не сказал про меня, а вот ты вредителем сделала.

Точно молот вколачивал гвозди в голову, крепко, до шляпки. Лидия видела, как торжество все шире разливается в глазах мужа.

29

Наступила непогода. Дождь целыми днями полосовал окна. Ветер пытался вдавить полотно на окнах внутрь и вдруг рвал его наружу, точно хотел заглянуть в домик смотрителя. Мокрая завеса скрыла дали, сопки казались неясными остатками рисунков, смытых с бумаги. Смотритель уходил на участок, Лидия оставалась одна и, сделав необходимые работы по дому, садилась к окошку со стеклянной вставкой величиной в четвертушку. Одна и та же картина: темные мокрые стены барака, лоснящиеся доски крыльца, ленивые фигуры рабочих…

Разведка опустела. Разочарованные в надеждах на разработку ключа, вполне разумно предполагая прекращение всяких работ на Белоснежном, рабочие опешили устроиться где-либо на зимних добычах или на хозработах. Русские ушли все, за исключением конюха, прикрепленного к лошади. Прекратились в бараке вечера с гармонией, чтением вслух и спектаклями. На длинных нарах целыми днями лежали китайцы — многие не работали и неизвестно чем питались, не получая пайка.

Единственным посетителем и гостем в домике смотрителя был Ли Чун. Каждое утро он приносил дрова для плиты, складывал полешки, наколотые по размерам топки, на полу и, поев щей или картошки, сейчас же уходил.

Но и эти короткие посещения скрашивали одиночество Лидии. Судя по сочувствию, которое выражали блестящие глаза Ли Чуна, он понимал все, что делается на разведке.

— Расскажи, в чем дело. Какой ты странный, — удерживала Ли Чуна Лидия.

— Говори — плоха, молчи — шибко хорошо.

Это было похоже на «слово — серебро, а молчание — золото». Лидия улыбалась как можно приветливее, чтобы ободрить, совала в руку что-нибудь съестное и не удерживала, чувствуя, что он не может высказать своей тревоги. Он, видимо, и так шел на большую жертву, посещая домик смотрителя.

Однажды с полночи прекратился дождь. Утром было тихо, хотя и пасмурно. Обнажились гряды сопок, и по ним бродили перламутровые пятна прорвавшихся солнечных лучей. Как праздник, почувствовала Лидия перемену погоды. Бодро вскочила с постели и по привычке поджидала Ли Чуна с охапкой дров. Но он не пришел.

Не появился Ли и вечером. Беспокоясь, Лидия заглянула в барак, но на месте Ли на нарах лежал другой китаец.

— Где же Ли Чун?

— Незаметный пошла. Шибко долго нет.

Ли исчез. Од им из корейцев-промывальщиков, тот самый, который мыл пробы при комиссии, встретив Лидию с дровами, улыбнулся и попытался помочь.

— Твоя Ли нет, моя таскай.

— Спасибо. Я сама могу.

Кореец глядел ей в спину с откровенной насмешкой.

— Шибко сердитый барышня. Ли нет, зачем таскай не хочит. Смотритель говори таскай, твоя говори нет таскай!

Сплошной стеной тайга окружила долину. Лиственницы походили на высокие суровые пали тюремной ограды. Меж черных стволов вечерами желтелся свет; на хребтах вставали дыбом зубчатые вершины лесов. Федор Иванович приходил с участка поздно, перед темнотой; усталый, неразговорчивый, просил подать ужин.

— Где же все-таки Ли? — наконец спросила Лидия, решившись добиться от мужа хоть слова о Ли Чуне. — Имей в виду, тут дело не просто — ушел на Незаметный и не вернулся.

— Знаешь, что я тебе скажу еще раз — не суй нос куда не следует. У них свои обычаи, свои счеты. Говорят, он собирался донести на курильщиков опиума и поссорился с китайцами. Одним словом — не наше дело.

— То есть как это не наше дело? Человек пропал, а мы будем покрывать преступников. Я не верю, чтобы он собирался доносить на курильщиков. Это чистейшая ерунда.

— Ну, хорошо. А вот недавно десять человек сразу ушли с разведки — ну и гоняйся за ними, спрашивай, куда они делись, живы они, здоровы ли. Не понравилось — взяли и ушли, дело обыкновенное. Зажги-ка лучше лампу, мне надо ведомость закончить.

Лидия зажгла лампу. Федор Иванович в потертом жилете уселся за стол. Как сильна власть привычных движений, слов, жестов, вещей. Они останавливают человека предостерегающим шепотом: подожди, обдумай получше, прежде чем сделать шаг, ведь ты можешь лишиться всего, к чему привязан, позади ведь ничего нет, кроме пустоты и холода.

Лидия закусила губу. Всюду — отпор. Все делается рассудительно, основательно. Ну, подними шум, ну, выскажи подозрение, что же получится? Люди ходят по тайге с прииска на прииск, с разведки на разведку, никого не предупреждают, нигде не регистрируются, на учете не состоят.

Лидия подошла к столу и вызывающе заявила:

— Я хорошо знаю, что Ли никуда не собирался уходить!

Муж молчал. Но Лидия уже не могла остановиться.

— Ты считаешь естественным, если человек, который у тебя работал, пропал без вести. Ведь он расчета не получил. Может быть, даже знаешь, что его невозможно разыскать?

Смотритель с досадой отодвинул от себя ведомость.

— Ну, хорошо, ну, ладно, пусть будет по-твоему, предположим — убили его. Что же прикажешь делать? Арестовать убийцу? Но для ареста нужны основания.

Лидия, заломив руки, опустилась на табурет.

— Что-то творится тайком от меня. Я ничего не понимаю, я больше не могу так…

Федор Иванович принес стакан воды. Ласково, мягко принялся доказывать, что она — единственный близкий человек для него. Все — только для нее. Он мог бы не брать ответственной и беспокойной работы, особенно в такое время, когда кругом интриги, нашептывания, подозрения, но взял только ради нее. Чувствовал, что жена не верит ему, употреблял самые задушевные слова и интонации, имеющиеся в запасе. — В последние месяцы их разделила какая-то стена, стали, как чужие, хуже чужих. Те, по крайней мере, не обвиняют друг друга, а если обвиняют, то на каком-либо основании. В конце концов, дело не в разведке, а в чем-то другом. Может быть, он противен ей, надоел?

Лидия продолжала плакать. Тогда в нем вспыхнуло раздражение.

— Хоть кол теши на голове, — сказал он. — Ничем не возьмешь: ни доказательствами, ни лаской, ни умом, ни сердцем. Остается плюнуть — думай, что угодно, черт с тобой!

И она вдруг притихла. Упавшим голосом заговорила:

— Я для тебя бросила близкого по духу человека, вернулась по первому слову. Ты сам разрушаешь нашу жизнь, как разрушаешь разведку. Ты, может быть, думаешь, что мне ничто неинтересно, что я кукла, которой нужна только кроватка. Или, может быть, ты лучше меня понимаешь, что общественный долг выше личного. Тогда я перед тобой действительно глупенькая бабенка. Во имя долга, как ты понимаешь его, ты сознательно жертвуешь привязанностью ко мне. Будем прямо смотреть в глаза правде. Мы — враги. Значит, мы могли совместно жить только потому, что один из нас не сознавал своего долга. По-видимому, так всегда бывает, если люди с разными взглядами уживаются вместе. Если бы ты знал, как тяжело мне. Разбить один раз свою жизнь, склеить ее и опять расколотить вдребезги…

Лидия понимала, что ее слова не смогут изменить происшедшего, вернуть покой, что пропасть никогда не заполнится. Она знала, что муж останется тем же, чем был до сих пор, не изменится и она, но сейчас хотелось только одного — не чувствовать подступающего одиночества. У нее была странная боязнь чего-то худшего впереди, боязнь что-то потерять и не найти.

Федор Иванович хорошо изучил ее. Нашел необходимые слова, они действовали, как покачивание колыбели. Муж и жена уже сидели рядышком; после ливня сияло солнышко. Все спокойнее становилось лицо Лидии, вдруг она рассмеялась:

— Знаешь, тебе необходимо подстричь бородку. Какие глупости могут прийти в голову… Это имеет значение в совместной жизни. Нельзя опускаться, надо следить за собой…

30

Через неделю к домику смотрителя подъехал незнакомый человек, которого никогда не видели на Белоснежном. Спрыгнул с седла, привязал лошадь к перильцам и вошел в горницу. Он так ловко снял с себя резиновый плащ, что ни смотритель, ни Лидия ничего не заметили. И лишь когда он снял с себя куртку, оказалось, что у него одна рука. Вместо другой висел вдоль тела пустой рукав, спрятанный в кармане. На щеке от виска до подбородка краснел шрам. По наружности он походил на корейца.

Позабыв или не пожелав поздороваться с хозяевами, он принялся стряхивать мокрый снег с шапки прямо на пол, развесил одежду поближе к плите и уселся за стол. На нем была серая шерстяная тройка, высокие сапоги. На пальцах, как у таежного дельца, сверкали золотые кольца и перстни. Покопался в карманах, достал толстую записную книжку и, прижимая коленом к краю стола, развернул ее.

— У меня арендный договор с трестом и отношение к вам, — сказал он правильным русским языком без акцента. — Пожалуйста, прочтите.

Лидия заметила на лице мужа растерянность. Он, видимо, совсем не ожидал такого конца или, вернее, такого начала Белоснежного. Если задание заключалось в скрытии содержания ключа, то сдача его в аренду и последующая разработка обнаружит, в лучшем случае, недопустимую ошибку в его работе, а в худшем — явное вредительство. Смотритель молча рассматривал бумаги, переданные ему корейцем.

— Но ведь участок признан нерентабельным.

— Иначе его не сдали бы частнику, — сказал кореец.

Лидия прочитала в глазах мужа готовое вырваться восклицание: «Вот идиоты». Но только она, хорошо изучившая его, могла заметить, как он встревожен неожиданным оборотом дела. Необходимые объяснения корейцу давал он деловито, по-служебному кратко и лишь изредка, оторвавшись от стола, прохаживался по горнице взад и вперед.

Безрукий интересовался результатами разведки на арендованном им небольшом участке по линиям №№ 9, 10, 11, 12, кропотливо расспрашивал о всех подробностях: крупный ли валун придется проходить разрезом, насколько мощны торфа, есть ли талики и, грунтовые воды.

— Вы же прекрасно знаете без меня, — не удержался Пласкеев, — не выбрали же вы первые номера и дальние…

Кореец улыбнулся. Широкое лицо залоснилось, шрам на лице порозовел. Видимо, был очень доволен собой. Он поднялся и попросил проводить его на ключ.

— Чужой хороший глаз хуже своего плохого, — сказал он, кинув взгляд на промывальщиков-корейцев, встретивших его у крылечка.

Ясно было, что они заранее знали о его приезде.