Золото

1

Холодная тайга, точно нарисованная жидкой краской, едва проступала из грязного фона, наведенного первым снегом. Небо, затянутое снеговыми тучами, казалось темнее земли. Непривычно было видеть пейзаж как будто опрокинутым. Речки и ключи продолжали бежать в седых берегах, и от вида темной воды становилось холоднее. Морозы, как опытный пешеход, постепенно, но уверенно прибавляли шаг. И с каждым днем тише становилось на ключах; работы сокращались; только сильные артели, имеющие возможность прокормиться, выгружали впрок пески, чтобы с новой весной приступить к промывке. Отсутствие воды приостановило широкий размах сезона. Потекли черные ручьи пешеходов с мешками, рогульками{67}, с самодельными санками. На юг. Приискатели, заработавшие на алданских ключах — кто много, кто лишь на обратный путь, — торопились до жестоких морозов и глубоких снегов уйти из тайги в жилые места.

Но если морозы открыли путь по тайге с приисков, они же открыли его и на прииски; против течения, с юга, хлынули потоки новых искателей заработка и счастья. Охваченные слухами об алданском золоте, люди шли торопливой походкой, молчаливой вереницей. Ненадолго затихли поселки. Каменные трубы землянок и бараков вновь задымились. Новым жителям не хватало места; в долинах, рядом с серыми бревенчатыми хижинами вырастали палатки из парусины, мешковины и матрацного полосатого тика. Вместе с новыми пришельцами явилась безработица. На уличках толпились растерянные люди. Прииски захлестывали все новые волны, остановить прибой новых старателей не могли ни сообщения в печати по всем городам Сибири — им не верили, ни заградительные кордоны на тропах и зимнике — их обходили.

Жизнь в столице Алдана — Незаметном — опять забурлила. К нему потянулись транспорты с Лены. Взад и вперед сновали людские обозы, перебрасывая грузы, доставленные первым удачным рейсом пароходов Якпара. С юга, по установившемуся зимнику, тронулись скрипучие колонны в облаках морозного пара. Над ключами — Нижним и Верхним — снова встали столбы дыма. Сопки розовели в зареве костров.

А люди все прибывали, как будто непогода, дующая за хребтами, нагоняла стаи перелетных птиц. Отвода делян ждали неделями. Ни кооперация, ни Якгосторг, ни частники не успевали насытить голодных. Кредиты и субсидии под выгруженные пески были ничтожны и те доставались лишь сильным артелям. Надо сдать золото, чтобы завтра быть сытым. Надо жечь, долбить, мыть. Снег пятнался охристо-желтыми следами. Бесчисленные сапоги, ичиги, валенки, чуни, торбаса, унты разносили из забоев золотоносные пески по всему поселку. Недаром среди старателей ходил анекдот, — особенно распространенный среди новичков, — будто кто-то живет припеваючи, промывая эти наслоения на снегу. Тропы штурмовали сопки, белые склоны резались бесчисленными полосами, продранными до земли. Рисунок их причудливо менялся, — новые строчки стегали белые полотна…

Мишка Косолапый в нагольном полушубке шагал мимо делян, то и дело прикасаясь к шапке. На разрезе его считали молодым коммунистом с того дня (хотя он вступил в кандидаты и позднее), когда он первый раз выступил на митинге по вопросу общественного значения — об отводных канавах. Мишка старался не обращать внимания на холодок ответных поклонов, на непроницаемые таежные лица, а иногда и на явную усмешку в побеленных инеем усах, но все же было немножко не по себе. Его валенки, подшитые сыромятной кожей, скрипели, в глазах мелькала тревога. Он только что вылез из забоя, забежал наскоро в барак, чтобы переодеться — спешил на собрание старательской ячейки, на которой снова должен был обсуждаться вопрос о нардоме. Пятизолотниковые отчисления накоплялись, имелся уже порядочный капитал, но до сих пор ничего еще не сделано, не приступили даже к заготовке леса. Время идет, зима не остановится, ждать не станет, надо как-то круто повернуть, чтобы сдвинуть вопрос с мертвой точки — бесконечных обсуждений и споров.

Небо не переставало сыпать на прииск кухту{68}, мельчайший морозный порошок белым туманом завешивал дали. Хребты почти исчезли, видимой оставалась одна долина, как островок среди мутного океана. Не очень бодро было на душе у Мишки. Он сам втянулся в хлопотливое дело по заготовке строевого леса. В ущерб артельной работе на деляне бегал по зимовьям, баракам, землянкам, искал охотников свалить лес и доставить на Нижний. Сам влез в хомут. В союзе горняков, при котором образовалась «контора» по строительству нардома — уголок за столом секретаря, — ему сказали, что никто ничего не имеет против того, чтобы кто-нибудь, наконец, взялся и разыскал лесорубов, но он с готовностью забирал в свои руки и доставку леса, и переговоры со строителями. Все шло хорошо, никто не препятствовал составлять смету, проектировать хоть дворец до небес, но лишь коснулось до настоящего, когда надо было дать техника или хоть опытного десятника — зашипели тормоза под всеми четырьмя колесами. Мишка ходил, обивал пороги в управлении Алданзолото, его внимательно слушали, мечтательно устремив глаза в окно, надеясь, что он скоро уйдет, перестанет мешать. В управлении целыми днями в коридорах лагерем стояли золотоискатели, ожидающие делян, разрешения самостоятельной разведки ключей, требовали инструмента, ссуды — возвратной и безвозвратной. Нельзя было винить управляющего и помощников. Они разрывались на части; их ловили всюду, находили везде, окружали в коридоре, на улице, в кабинетах за столами… Мишку с его заботами они отсылали в каморки с дощатыми дверями, где сидели люди, которым нардом не нужен. Даже записки Шепетова исчезали в недрах управления, не оставляя следа… Неудобно было снова лезть на глаза комитету, который и так сделал много — усилил старательскую ячейку тремя членами поселковой ячейки. Они — Петя-телеграфист, Поля Иннокентьева и председатель союза горняков, — исправно являлись всякий раз на собрания, когда в повестке стоял вопрос о нардоме.

И все-таки тормоза шипели. Товарищи из поселковой ячейки были заняты основной службой, у каждого ответственной, отнимающей силы и время, а нардом — его еще нет, пить, есть он не просит.

Мишка горячился, преувеличивал препятствия.

А иногда казалось, что только он видит и понимает всю сложность подготовки лесоматериалов, только он вник по-настоящему, а остальные все равнодушно посматривают со стороны и делают только вид, что тоже горячатся. Шагая по улице, он озабоченно повторял в уме те слова, которые скажет сейчас на собрании. Скажет с обидой, что и смета расползается по всем швам. Те цифры, которые были вчера, сегодня стали другими. А к весне — совсем не найдешь плотников. Мало того, цена рабочих рук меняется в зависимости от завоза продовольствия, от прилива и отлива приискателей, от удачной разведки какого-нибудь ключа, от слухов о найденном самородке…

И вдруг, почти дойдя до барака, где его ждут, он повернул в проулок, поднялся на верхнюю дорогу и через несколько минут уже отряхал иней с валенок на крылечке парткома.

Партком помещался в бараке из одной комнаты; здесь было все: и кабинет секретаря, и агитпроп, и делопроизводство. Шепетова загораживали от Мишкиных нетерпеливых взглядов три спины. В промежутки между спинами на секунду появлялось его лицо, но сейчас же скрывалось вновь. Мишка постоял у двери, жалея, что потерял время, — Шепетова не скоро освободят эти спины, — но секретарь успел увидеть нового посетителя. Поднялся за столом и кивнул головой.

— Поди-ка сюда. Как раз только что разговор был о нардоме. У тебя дело не двигается с места, насколько я знаю. А я вот говорил этим друзьям, которые стоят у стола, что они твердолобы, если не хотят помочь культурному строительству.

Мишка покраснел: перед секретарем стоял помощник главноуправляющего и два агента по особым поручениям главного управления. К ним он не раз ходил, не раз слышал их обещания. Шепетов продолжал:

— Я помню, и ты, Мишка, помнишь, наверное, как один господин электричества не давал в рабочий клуб.

— Это на Бодайбинских? — улыбнулся Мишка.

— Брось, Шепетов, — сказал помощник главноуправляющего, — никто не отказывает. Дело не в этом. Ты сам сейчас говорил о создавшемся положении на приисках. Сам за голову хватаешься, — что вперед делать, что после, что важней, что неважно.

— Проследить за исполнением приказа не можете, — серьезно посмотрел на собеседников Шепетов. — Вы союз горняков загнали, замяли, а старателей не считаете за людей. Постановочку эту я знаю. Делячеством хвораете!

Помощник главноуправляющего обернулся к Мишке.

— Что ты просил? Кажется, людей для заготовки леса и техника-строителя?

Шепетов рассмеялся.

— А лошадей позабыл!

— Ну, о лошадях я и говорить не буду, где я их возьму. Нет лошадей.

— Ну как же быть все-таки, ребята? Дом надо построить. — Шепетов нетерпеливо поглядывал на дверь и постукивал карандашом о стол. Похоже, он ждал кого-то или ему надо было уходить. Он, видимо, уже переключился на что-то другое, более его интересующее и тревожащее. Он взглянул на одного из агентов и коротко бросил: — Завтра здесь в комитете соберемся. Снабжать старателей вы обязаны. Дело политическое, а не хозяйственное — снабжение золотопромышленного района, а вы отдали его чужому дяде.

Мишка неловко отступил от стола, но секретарь снова поманил его и подмигнул.

— А сплотком лес прогнать нельзя? Мне сейчас такая мысль пришла. Я думаю, можно.

Мишка даже вздрогнул и вспотел.

— И лошадей не надо, — радостно сияя глазами, сказал он. — Правильно, товарищ Шепетов.

Шепетов продолжал улыбаться.

— Ты не отказывайся от лошадей, видишь, они обрадовались. А если понадобятся? Мало ли что может быть.

— Может быть, и людьми обойдешься и техника не надо? — рассмеялся помощник главноуправляющего, поднимаясь. — Понимаешь ли ты, — хоть к стене ставь, лошадей — не могу. Сам попробуй поищи.

— Мне дайте только инструмент и ладно, — Мишка уже не знал теперь, чего требовать. Самое непреодолимое препятствие рухнуло.

Уходя вместе с помощником главноуправляющего, от двери он оглянулся. Шепетов глядел ему вслед смеющимися глазами.

— Зайди завтра. О Белоснежном надо с тобой поговорить. О разведке… — добавил он.

— Идем сейчас в управление и там договорись с техником при мне, — говорил помощник главноуправляющего. — Ты сам знаешь, — со спецами кризис. Может быть, обойдешься, а?

Мишка кивнул головой.

— Нет, ты серьезно. Не пойдешь завтра в комитет жаловаться?

— Я и не жаловался, а по партийному делу приходил…

— Ну, смотри только, чтоб не вышло недоразумения.

Мишка опять кивнул головой, но уже не на вопрос собеседника, а своим мыслям, и широко зашагал на нижнюю улицу.

— Опоздал, верно, — пробормотал он, получив в дверях толчок в бок от Петьки-телеграфиста. — К возчикам заходил опять, может опомнятся; где мы им возьмем фураж? Если прикинуть по двадцати фунтов на лошадь в день, и то ухо зачешется.

В бараке зашевелились, в два слова избрали председателя, секретарем вытиснули со скамьи Полю, которую нагружали письменными обязанностями везде: и в комсомоле, и в ячейке. Она покраснела и заняла место за столом.

— Ей уважение оказывают, а она еще недовольна.

— Могу уступить это уважение.

— Довольно вам. И так поздно. Лучше лишнюю минуту о фураже поговорить, где его взять. Эх, овсеца бы, вот было бы дело.

— Овес-то Алданзолото даст, о сене толк, чудак-ваша милость. Сено голову крутит.

Поднялся спор. Видно было — никто ясно не представляет себе создавшегося положения. Мишка покачивал ногой. Лицо его вспотело и блестело, как намасленное. По столу забарабанили маленькие кулаки Поли.

— Председатель, призываю тебя к порядку. Надо вести собрание, если сидишь!

— Ну-ка, валяй, — кивнул председатель в сторону Мишки. — Тише!

Доклад был короткий. Возчики не могут взяться на своем фураже, нечего и толковать об этом.

Парень передохнул и приступил ко второй части — предложению Шепетова заготовить лес на сопках поближе к сплотку: на шести-то километрах можно подобрать сосенки! Положить их весной в сплоток, как в речку, и сплавить в поселок. Закончив, он исподлобья недоверчиво взглянул в лица товарищей. Вдруг понял, что его слушали с большим вниманием, и заулыбался. Бывший якутский партизан, старатель с Нижнего, крикнул:

— Вот загвоздил, по самую шляпку. Просто и крепко. Я теперь, пожалуй, тоже придумал бы такую штуку. Очень просто, черт ее дери!

В бараке рассмеялись. На самом деле, так неожиданно просто решался сложный вопрос, что каждый невольно подумал то же самое. Готовились обсуждать, а тут и рта раскрыть не приходится. Ну и Мишка! Так ведь можно совсем обойтись без найма баснословно дорогих лошадей на готовом фураже.

— К крылечку лес подплывет, поняли? Ни гроша не платить, понятно?

— Умней не скажешь, не дуйся, — перебил партизан. — Я видел, как плавят по сплоткам, ничего особенного, а вот за то, что сварила башка приложить к нашему делу — спасибо, молодец, Мишка!

Мишка расстегнул полушубок. Мысли его уже были впереди: экономию надо использовать на тот же нардом, не считать барышом.

— Ты слишком о далеком голову ломаешь. Выберем комиссию, пусть смету представит.

— Дом будет готов, а стены голые, — упрямо твердил Мишка. — До жилухи восемьсот верст, через год привезут по этой смете, а дом в половине лета будет.

— Да он не стоит ли уже, сбегай-ка погляди.

— Сам сбегай.

Мишка настойчиво твердил свое; сумму, отнесенную по смете на доставку леса, считать как добавочную, и приобрести лишнюю обстановку, выписать с юга.

Поля обмакнула перо в чернильницу.

— Товарищи, ну как же, запротоколить или нет?

— Фиксируй.

Собрание кончилось. Все поднялись с мест. Мишка вдруг поднял руку, в глазах его был испуг.

— Товарищи, одну минуту. Самое важное чуть не позабыл. Не я придумал насчет сплотка…

— А голова твоя, — надвинул ему шапку на глаза партизан.

— Нет, не моя голова, а товарища Шепетова.

Поднялись вопросы, Мишку окружили. Он рассказал. Партизан вновь надвинул ему шапку на глаза.

— Ну вот, а я его, черта, хвалил, старался.

Барак опустел.

Петя, Поля и Мишка вышли вместе. Разговор продолжался. Надо действовать самостоятельно, а потом, если сделано честно и ударно, — похвалят. Поменьше собраний. Надо хотя бы одного ответственного вместо двадцати безответственных.

— Как у тебя на деляне? — спросил Петя.

— Плохо; бросаем. Так и не смогли откачать воду из ямы. И в штрек спустить нельзя. Западина в скале. Думаю ребят поставить на заготовку леса. Не меньше заработают, чем на золоте. Еще можно людей подрядить, есть очень голодные артели. Можно начать теперь же расчистку площадки.

Петя явно нервничал: оказывался то впереди, то позади, то справа, то слева. Наконец, остановился:

— Ну, ты, Полька, куда?

— Вас провожу и домой.

— У тебя дом есть? Нет, правда, где ты живешь?

Поля до сих пор ютилась в землянке у старателей, с которыми ехала на Алдан. Внимание Пети обрадовало ее.

— А тебе на что? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Так, между прочим. Ну, я сюда, — Петя махнул рукой на проулочек. — Всего лучшего.

Поля шагнула было за ним следом, но юноша вдруг резко повернул обратно.

— Фу, черт, забыл совсем, что надо к Шепетову явиться.

Поля, опустив голову, не оглянувшись, ушла по улице. Мишка возмущенно накинулся на приятеля за его оскорбительный маневр. Петя оправдывался:

— Разве я должен обязательно с ней идти? А может быть, мне на самом деле надо к секретарю. Может быть, с тобой надо поговорить, а она торчит. Вообще приходится иногда с ней не стесняться.

— Хорошая девка. Зря ты.

— Хорошая, а вот сама никогда не догадается, что надо отстать.

Петя примолк, но видно что-то собирался сказать. Наконец, с небрежным видом спросил:

— Между прочим, ты какого мнения об этой Лидии, ты, кажется, знаешь ее?

— Так, ничего, но не могу никак понять, почему она живет со своим Пласкеевым. Черт ведь, собака. Хотя это не наше дело.

— Вот именно — не наше, — обрадовался Петя. — Привыкает человек. Моя мать всю жизнь о своем муженьке плакала, а жили, как собака с палкой. Да, ты прав — совершенно как будто неподходящие люди.

Мишка вглядывался в лицо приятеля.

— Ты яснее.

— Да ничего особенного. Не вызвать ли ее на Незаметный. Здесь можно нагрузить ее общественной работой. Я говорил с ней, дала согласие, но до сих пор глаз не кажет.

— Ясней, ясней, — понукал Мишка.

— Кажется, и так ясно, — обиделся Петя. — Говорю: людей у нас нет, а она грамотная, толковая.

Мишка молчал. Лидия ему нравилась и своим товарищеским отношением к нему, и простотой, и веселостью; наконец, она была ведь подругой Мотьки. Он считал Лидию очень развитой, нисколько не сомневался, что она будет полезна на Незаметном. Но всего этого было мало, как будто, для специального вызова. Вообще затея Пети казалась необоснованной.

Он решительно отсоветовал бы, если бы не примешивалось ко всему собственное желание видеть Лидию свободной, подальше от подозрительного мужа… К Федору Ивановичу у него все укреплялась неприязнь.

— Вызвать, конечно, можно, — сдержанно согласился он.

— Решено, — едва скрывая радость, воскликнул Петя. — Значит, и по-твоему следует!

— Вызывай, если вопрос согласован. На месте увидим, что с ней делать.

Петя прошелся с Мишкой еще немного и распрощался, необычно крепко пожав руку.

— Значит, так и сделаем. Я давно собирался поговорить с тобой, да все как-то забывал.

Мишка понимал маневры приятеля. Сунув руки в карманы, он поглядел ему вслед и покачал головой.

2

Несколько дней ушло на то, чтобы собрать сведения о ценах на заготовку леса и точно договориться в управлении о снабжении лесорубов продуктами. Мишка уломал своих ребят взяться за подряд, но этого было недостаточно. Идя однажды домой, он свернул к низенькому бараку с темными ледяными впадинами вместо окошек. Перед железной печуркой, пропускающей свет из прогоревших боков, сидел на корточках китаец и рукой в оторванном до локтя рукаве — прямо пальцами поправлял оранжевые угли. Освещенное лицо его казалось спящим. Было тихо, слышалось только дыхание, приглушенное одеждой, под которую люди запрятались от холода.

— Здравствуй, — сказал Мишка.

Сидящий возле печки оглянулся.

— Наша помирай. Кушай нет, огонь нет. Четыре солнца нет кушай. Четыре солнца лежи.

Мишка присел на край нар возле ног, обмотанных тряпьем, и объяснил цель своего прихода. Если артель хочет заработать — и не плохо, — может заключить договор на заготовку строевого леса и получить аванс продуктами.

— Муку можно взять сейчас же, пока не закрыли склад.

Китаец произнес что-то на своем языке, и мгновенно все население барака ожило. Придерживая над собой одежду, чтобы не выпустить накопленного дыханием тепла, китайцы сели и внимательно взглянули на гостя одинаковыми, увеличенными худобой глазами.

— Как будете подваливать: поденно или сдельно? Если поденно, мы установим норму. Иначе нельзя.

Китаец у печки живо поднялся на ноги.

— Какой сдельна — человек умирай. Сдельна!.. — Он обратился к своим; на нарах прошло такое же возмущение. Слово «сдельна» повторялось в однообразном негодующем тоне.

— Я не на свои деньги нанимаю, должен отвечать за каждую копейку.

Мишка еще раз, прибегая к ломаным русским словам, повторил условия. Началось обсуждение их на нарах. Китайцы говорили все сразу, торопливо, горячо. Наконец, наступила тишина. Китаец у печки коротко бросил:

— Давай, таскай мука.

— Пойдем кто-нибудь со мной в контору, а потом — в склад. Мешок возьмите крепкий под муку и пшено. Можно один, перевяжете.

С нар встали двое и принялись примерять предлагаемую товарищами одежду. Тот, который все еще стоял около печки, порылся в ящике, служившем шкафчиком, достал черствый кусок хлеба в ладонь величиной, разломил и поделил между ними. Здесь хорошо знали цену каждой крошки.

Мишка невольно улыбнулся, глядя на своих спутников. Один был в широких ватных штанах и в полушубке, распоротом от воротника до поясницы. Из прорехи виднелась грязная тельная рубаха, разодранная как раз в том же месте на спине. На голове сидела шляпа. Другой — в огромной огненной треухе из лисицы, в суконных чунях и в коротенькой кофте с боковыми разрезами.

В морозном воздухе из русского большого барака доносились веселые звуки гармошки, топот пляшущих ног и выкрики. Когда поравнялись с веселым бараком, один из китайцев заглянул Мишке в лицо.

— Один — мой, другой — вой. Зачем вой?

— Вот подожди, наладится дорога с Амура, по тайге побегут грузовики, тогда не будет один мой, другой вой. Все будет по-настоящему.

Мишка рассказывал о том, что в союзе все будут застрахованы от безработицы и на случай несчастья. Китайцы прищелкивали языками после каждой фразы, точно ели что-то вкусное.

— Надо союз, шибко надо. Китай — маленький человек, советски — большой. Зачем Алдан плоха?

— И здесь будет хорошо. Не успели сделать. Ты знаешь, тут живут тунгусы и орочоны. Некоторые русских ни разу еще не видали, советскую власть не знают. Не дошла до них.

Китайцы едва поспевали за большущим русским; приотстав, подравнивались рысцой. Мишка боялся опоздать в склад, который закрывался в четыре часа вечера.

Заря уже прогорела, когда Мишка, освободившись, брел домой, подумывая сейчас же залечь спать. Поравнявшись с большим бараком, в котором продолжалось веселье, он невольно замедлил шаги, прислушиваясь к гомону. И лучше бы поскорее пройти мимо. Прямо перед носом распахнулась дверь, наружу выскочил приискатель и, узнав Мишку, схватил его свободной рукой за пиджак.

— Заходи, заходи, не пущу. Ты что же брезгуешь нашим братом! Авось, такой же человек. Заходи, а то серчать буду.

Это был староста большой удачливой артели. Он заметно покачивался грузным туловищем, но ноги его стояли на снегу крепко, как столбы. Мишка поморщился: не хотел связываться с пьяными.

В бараке ярко пылали свечи, на железной печке кипели большие эмалированные чайники, разрумяненная жарой мамка поджаривала что-то. Достаток артели выпирал сытыми лицами, округленными плечами, нарядами. На столе не было свободного места от закусок. Чего стоят на Алдане сыр, квашеная капуста, соленые огурцы, грибы! Староста очистил для Мишки место, сам сел напротив и налил два стакана.

— Ну-ка, дернем с мороза. Эй, мамочка, блинков гостю подайте!

Мишка не обедал, с удовольствием протянул бы руку к ломтю хлеба с толстым слоем масла, но снисходительность сытых людей покоробила его. Отказывался от спирта, не прикасался к закускам. К нему пристали, пришлось выпить. К великой досаде поперхнулся, на глазах выступили слезы.

— Давно, видать, не пивал, — сочувственно улыбнулся староста и крикнул:

— Блинов дадите или нет!

Шипело тесто на сковородке. Парень в клетчатой рубахе, с прилипшим чубом к мокрому лбу, носил блины прямо на ладонях, перекидывая с одной на другую, и шлепал на стол против пирующих.

— Беги, небось одни щигреты кушаете? — насмешливо улыбнулся он в лицо Мишке.

Староста цыкнул на него:

— Ты сам-то давно бросил их хлебать, щи-то гретые? Тише вы, дайте с человеком поговорить!

Он интересовался, как дела на деляне, есть ли надежда откачать воду из ямы. Мишка коротко рассказал о неудачах артели.

— Есть похуже, — закончил он. — Ваши соседи по бараку совсем ничего не мыли летом.

— Их дело плохое. Зачем шли, спрашивается.

— За удачей, как и вы. Такие же люди.

Староста рассмеялся.

— Кто, китайцы? Слабые.

— Поголодайте недельку, небось и вы ослабеете.

— Ты их, я слышал, на заготовку ставишь. Зря связываешься, по душам говорю. Мы тебе поставили бы скорее. В морозы на деляну не ходим — свечу к свече положим.

Но Мишка не сдавался.

— Говори прямо — подкормить безработных хотите, — подтрунивал староста.

Грудастый, круто сбитый, он доставал закуски мускулистой волосатой рукой, в нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Мишка знал эту силу, буйную, жадную, способную своротить гору, но видывал и обратную сторону — отчаянье, когда такой богатырь становится жалким и беспомощным, как кролик. Вдруг счастье изменило: день нет достачи, другой, третий — и как меняется лицо, глаза, походка, голос!

Перед Мишкой появился снова бокал из бутылочного отреза. Разгорячась спором, он выпил его, не поморщившись.

— Что вы храбритесь, — заявил он, захмелев, и достал пятерней с кружка квашеную капусту. — Мы тоже храбрые были, а как затопило — поджали ребра. А сумели бы достать, не думайте. Партия не оставит так, чтобы одни наедались, а другие костями стучали по нарам. Хищничество выведет. Что делается: борта бросают, как мало-мальски пески победнеют, — лезут на другую деляну.

Мишка прямо заявлял, что дисциплины в старательской системе нет никакой, что заработок у старателя случайный, слепой. Одним удалось заработать, как картежнику выиграть — сейчас же начинается разгул, потому что не жалко денег, свалились под ноги с потолка, а другие, глядя на них, надрываются до грыжи, лезут в яму, не считаясь ни с чем; раздавит — туда и дорога.

Глаза старосты, по мере того, как он уяснял смысл Мишкиных слов, становились уже. Его лоснящееся лицо даже осунулось. Настроение за столом резко изменилось: все примолкли; никто не чавкал ртом.

— Знаем мы эту постановку, — кричал Мишка. — Сами с шишками на лбу. И хищникам хвост наломают. Вот только трест не может пока справиться, много делов, бездорожье. Завезет машины, продукты, тогда увидите.

— Инженерам за разведку, за планы тысячи платите, а если человек фарт имеет — жалко стало, — злобно заговорил староста. — Наш брат сам найдет, сам принесет, как яичко на рынок. Пожалуйста, примите, без шлиха, чистенькое.

Завязался горячий спор. Староста приводил многочисленные факты открытий золотоносных ключей хищниками-золотоискателями. Отстаивал таежную вольную волю. Мишка утверждал другое: дикий быт на приисках рожден неорганизованностью производства. Вмешались артельцы, горой встали за свободу богатеть и подыхать с голода. Кто-то напомнил про уволенного смотрителя по милости какого-то дружка из ячейки. В голосах зазвучали недобрые нотки.

— Кому какое дело, сдохну я или буду жить себе на здоровье, — кричал староста, — но если достал, пофартило мне — я хозяин, а не ты. Что желаю, то и делаю. Свои кровные пропиваю. Рабочий человек должен себя благотворить или нет? Ты меня в нардом свой хочешь загнать, а я желаю на крышу влезть, возле трубы с бутылкой посидеть.

— Будешь членом союза — не полезешь. Сам не захочешь: стыдно будет. Не захочешь, я тебе говорю.

— Знаем мы вас. Золотники собрали на нардом, а где он, покажи!

Мишка разошелся. Надо было остановиться, но не мог отказаться от соблазна покрыть этих зазнавшихся людей.

— А кто убивает женщин, вот что вы мне скажите. Кто убивает? Вы Потому, что считаете — можно каждую купить за деньги. Заплатил — хозяин я, не подходи к ней!

Он провел ладонью по вспотевшему лбу и улыбнулся примирительно. В самом деле, разве так надо бороться со злом, которое сидит в корнях, а не в листьях? Будут другие условия жизни, и люди будут иными. Но тут произошло нечто неожиданное. Улыбка, видимо, была понята совсем иначе. Староста побледнел и плеснул из бокала в лицо Мишке спирт. Раздался хохот. Мишка утерся рукавом и серый от ярости впился взглядом в противника. Плечо старосты в ожидании удара напряженно выдвинулось вперед, как тяжелый щит. Сделалось тихо: что будет, если эти два богатыря схватятся за столом! Мишка почти осязал отчаянный размах своей руки и уже видел, как валится обидчик, но сдержал себя и только сказал:

— Вот ты и показал, какой ты есть культурный человек. Я не стану тебе отвечать, я большевик, а не шпана. Только помни: если ты подашь свой голос на прииске — перелетишь через Яблоновый, как вредный элемент. Точка.

Толкнул дверь ногой и, опасаясь нападения, боком вышел на улицу.

3

Деляну Мишка передал конторе, своих артельцев поставил на заготовку леса. Ребята до света поднимали возню в бараке: варили завтрак, собирались. Китайцы, разыскав в вершине сплотка подходящий строевой лес, поселились в тайге, чтобы не тратить времени на ходьбу. Мишка частенько навещал их и проводил с ними целые дни. В морозном воздухе шуршали, позванивая, пилы, удары топоров четко отдавались в тайге. Вершины сосен, подпиленных с двух сторон, вздрагивали, осыпали снегом шапки пильщиков и валились с грохотом, похожим на пушечный залп. Снег вздымался вверх. Работали с шутками, со смехом, не останавливаясь для закурки.

Деревья, пригодные для постройки, скупо ютились среди уродливой лиственницы, заполнившей тайгу от Яблонового хребта, поэтому жаль было каждое испорченное дерево, расщепленное или перебитое при валке. Ошкурованные сосны лежали там и сям на снегу и, как сытые чистые чушки, ждали, чтоб им почесали бока. В лесу невольно мечталось о том, как в суровой холодной и, прямо сказать, страшной тайге, — страшной людьми, которых она превращает в зверей, — скоро засияют огни не одного такого дома, какой строит он, Мишка, а многих, на каждом прииске…

Китайцы очень тщательно оглядывали дерево, прежде чем приступить к пилке. Брака почти не было. Они всегда встречали «хозяина» какой-нибудь просьбой.

— Точи надо, точи давай.

— Принес «точи», — Мишка опускал руку в карман, доставал новые напильники. — Вчера еще положил, чтобы не забыть.

— Кушай нада.

— Ну, а уж насчет «кушай» сами знаете, что могу, то делаю. Рву везде.

Мишка всеми правдами и неправдами добывал муку, крупу и масло, но вполне удовлетворить рабочих при всем желании не мог. Недостаток питания сказывался на выработке. Теперь особенно приходилось задумываться о снабжении, предстояла самая тяжелая работа: подноска заготовленного леса к сплотку по тайге, засоренной буреломом, каменными развалинами, снегом. Мишка знал хорошо, что это значит, когда кто-нибудь из несущих — особенно задние, оступившись или обессилев, вдруг роняют конец, а передние не успели сбросить с плеча. Только кости трещат…

Бывая на заготовке леса. Мишка часто брал топор и обрубал сучья с поваленных великанов-сосен. Топор резал дерево, как бритва волос. Одним ударом Мишка смахивал сук толщиной в руку. Однажды, оставшись без дела, с нетерпением поджидая новую жертву — стройную мачтовую сосну, он загляделся на кудрявую ее вершину, соображая, какой конец отойдет в сучья. Ее уже подпилили с обеих сторон, но она не падала. Наконец, вершина дрогнула, словно сосна раздумывала, куда лечь, и стремительно понеслась к земле, описывая дугу. Раздался пронзительный крик. Мишка в испуге оглянулся — не задело ли кого, но двое пильщиков и подрубавший были налицо. Взглянул туда, куда со страхом смотрели другие, и сразу понял, в чем дело. В вершине только что упавшего дерева что-то ревело: ветви качались, трепетали. Оказывается, густая вершина ударила по берлоге, оглушила и ранила медведя.

Зверь выбрался из ветвей и побежал по склону сопки вниз. Теперь ясно было видно, как он велик, грузно переваливался через валежник, барахтался в ямах, засыпанных снегом, тыкался мордой в препятствия, тряс головой, словно пытался сбросить с глаз помеху, Мишка бежал ему наперерез и кричал:

— Ребята, держите его. Убежит. Очухается!

Зверь вдруг повернул к сплотку. Может быть, он хаживал осенью по бревенчатому тесаному настилу и теперь решил воспользоваться им для спасения. Перевалил бурое запорошенное снегом туловище через борт и побежал по сплотку. Видя, что медведь пошатывается, как пьяный, от борта к борту, три китайца, наиболее смелые, с горящими головнями отрезали ему путь.

Медведь заглянул через борт и отпрянул: благодаря западине сплоток в этом месте шел на высоких опорах — прыжок рискованный. Деваться было некуда: с одной стороны китайцы с горящими головнями, с другой — Мишка с топором. Сел на снег и замер, темнея на белом фоне неуклюжим мешком. Мишка приближался медленно, давая себе вздохнуть от бега.

Зверь попытался встать на задние лапы, чтобы встретить врага, но не смог. Оскалился и, не спуская глаз с поднятого топора, поднял лапу. Охнул и, обливаясь кровью, ткнулся головой в снег…

Костер ярко пылал, касаясь лиц сухим языком огня. Мишка сидел в кругу оживленных лесорубов и с удовольствием ел поджаренную медвежатину, напоминающую по вкусу кормленого гуся Блестящие от нестынущего жира губы расплывались, он думал о чем-то веселом. Вдруг схватил рукавицы с бревна и надел.

— А знаете, ребята, что я вам скажу. Мы ведь не станем ждать весны, не нужна она нам!

Лесорубы не поняли, о чем он говорит. Мишка ничего больше не сказал и ушел.

На следующий день видели его таким же улыбающимся, каким он сидел у костра в лесу. Полушубок нараспашку, шапка заломлена, словно ему стало жарко в ноябре. Вчера, в тот момент, когда медведь перелез в сплоток и побежал по ровному льду, посыпанному снегом, ему пришла мысль, что по сплотку можно подвезти лес на оленях. Орочоны примчат, не заикнутся о фураже.

Еще через день он поставил людей на очистку площадки под постройку и с нетерпением принялся ждать, когда лес будет наконец поднесен к сплотку, чтобы осуществить свое изобретение. Надо было точно рассчитать, куда какой лес складывать, чтобы под руками у плотников был именно тот, который нужен. Алданзолотовский техник отмахивался: до весны далеко, успеется, есть дело поважнее, но Мишка все-таки сумел убедить его.

И вот в морозный тусклый день, когда звуки раздаются на километры, по сплотку помчались олени. Крики орочон неслись неизвестно откуда. Люди недоумевали и растерянно озирались, пока не различили над бортами ветвистые рота. Бревна появлялись из устья сплотка, тянулись вереницами через ключ в поселок к очищенной площадке и складывались в штабеля сорт к сорту по длине, по диаметру и по качеству. Мгновенно все узнали о хитрости Мишки. Он был героем дня. Дело сразу двинулось вперед на четыре-пять месяцев. К весне теперь нардом будет под крышей!

И как удачно сложилось: только улеглось последнее бревно и черноглазый орочон в серой легонькой дошке повернул упряжку, хлопьями посыпался снег. Сплоток исчез под волнообразным ватным одеялом.

4

По расчищенной площадке расхаживал плотник Василий Тимофеевич. Совал залатанной рукавицей влево и вправо и капризным тоненьким голоском выкрикивал:

— Вот этот лес раскатать некуда, где его тесать. Говорил, не надо сутунки{69} близко валить. Места много заняли, а сделали тесно. Вот тут надо снег убрать. Не барак рубить будем!

Он хмурил нависшие брови, и от того, что был очень уж тщедушен и мал ростом, а голову имел большую, как у настоящего человека, смешной получалась его важность. Но Мишка уже был предупрежден: улыбнуться — ни-ни, уйдет, ничем не воротишь: ни мольбой, ни угрозой. Обидчивый. Сам из Рязанской, но в Сибири давно. Знают его по всей Лене от Качуга до Якутска. Все самые нарядные дома с резными карнизами и наличниками — его рук работа или его учеников. Говорят, тоже соблазнился золотом и забрел на Незаметный. Попытался сменить топор на кайлу, но стукнул, будто обухом, себе по лбу, сгоряча сейчас же вышел из артели и взялся опять за топор.

— Василий Тимофеевич, а когда начинать думаете?

В ответ шевелились сердито оттопыренные усы, Василий Тимофеевич продолжал рассматривать площадку, длинные канавы под фундамент, камни и, только вернувшись снова к бревнам, сурово сказал:

— Когда брюхо наточим, тогда и встанем. Паек мал даете, вот что.

Он вынул из-за кушака топор с отшлифованным топорищем, — может быть, завезенный еще из родной Рязанской, — поплевал на вареги и на пробу взял с бревна длинную ровную, как из-под фанерочного станка, щепу. Зарубил, отвалил на снег и выпрямился. В усах и глазах играла улыбка.

— Вот тебе и «когда, когда». Начали, чего тебе надо. — И прибавил, снова нахмурившись: — завтра встанут пять человек. А через недельку — десять.

Нисколько не устраивало такое решение: хотелось сразу поставить топоров двадцать или, по крайней мере, пятнадцать — они были, Мишка хорошо знал. Василий Тимофеевич был старостой в большой артели, которая работала у Алданзолото на всевозможных постройках, — но не упомянул о том.

— Хорошо, Василий Тимофеевич, и на этом спасибо. Все-таки дело будет подвигаться вперед, а не назад. Только вот, Василий Тимофеевич, боюсь весной плотников не будет, на деляны уйдут. К началу лета хотелось бы открыть нардом, на спектакле побывать. Тяжело рабочим без культурного развлечения. Спирт и карты, карты и спирт, только и дела. Конечно, ты знаешь, в тебе сила… если нельзя больше поставить…

Василий Тимофеевич стоял насупясь, усы отдувались, словно их шевелил ветер.

— Поставить, поставить. Бывало подрядчик возьмет работу, договорит плотников и первым делом — четвертную на стол. А утречком глядишь, если на его харчах, — ты еще не вставал, а уж щи готовы с бараниной или говядиной. Летом, конечно, с солониной. На точеное брюхо и топор играет в руках. Хозяин за тобой ухаживает, ублаготворяет, чтобы поскорее да получше сделал. Плотники да печники любимые люди были. Потому сруб да печка — хата. Жилище да пища — самая главная вещь на земле. Вот как бывало. А то — поставить, поставить.

И такой жалкий вид был у Мишки, что Василий Тимофеевич вдруг буркнул:

— Посмотрю по делам, может завтра и весь десяток встанет.

Мишка опасался даже благодарить Василия Тимофеевича, как бы неосторожным движением не испортить дела.

Через несколько минут он ворвался к Пете. Молча принялся что-то доставать из бездонного кармана, морщился, помогал левой рукой и, наконец, вытянул сосновую щепу.

— Вот она, первая. Золотину так не поднимал бывало в «алтаре», не было такого удовольствия.

Сунул щепу к носу приятеля.

— Ну, как она?

— Сосной пахнет.

— Нет, не сосной, ты не понял. Сосной каждая пахнет. Мало толку. Культурой пахнет, дорогой.

Показалось — Петя слишком спокойно встретил такое важное событие, как начало постройки. Решил добежать до Поли и посидеть в ее логове. Кстати, надо что-нибудь придумать. Нельзя ли ее вытащить хотя бы к себе в барак? Давно собирался поговорить с ней, да в этих хлопотах разве вспомнишь. Мишка пытался укорить себя, но ничего не получалось. Шагал с поднятой головой и бормотал несвязные, веселые слова:

— Поднимут. Десяток топоров! Что мороз? Возьми погрейся. Непременно! Чудак.

Он знал, что Поля живет в конце поселка, знал у кого, но ни разу не был у нее. В сумерках он боялся пробежать мимо и замедлил шаги. Если бы не труба, виднеющаяся из снега черной кучкой, землянку можно было бы принять за сугроб. Мишка спустился вниз по обледенелым ступеням и, шаря в темноте, за что бы открыть дверь, услышал женский раскатистый смех. Совершенно неожиданное зрелище открылось перед ним. За столом, покрытым суровой скатертью, старатель с увлечением отшлепывал картами по маленькому носу Поли. От каждого удара пухлые щеки тряслись, глаза сильнее жмурились, но голова все смелее задиралась кверху, навстречу ожидаемому удару.

— Садись, Миша, — крикнула она, получив последний шлепок, — сейчас и тебе налупим!

В землянке было чисто: стены и потолок промазаны глиной, без щелей, пол крепко убит, небольшие нары из широких плах ровной стороной кверху, и отдельно, — за пологом из ситца в горошинку, — койка на козлах. Возле плиты — скамья с утварью, над скамьей — кухонная полка.

Мишка присел на краешек нар, чтобы не стоять согнувшись, — затылок упирался в потолок.

— Ты по делу? — спрашивала Поля, принимая карты от сдатчика. — Тогда подожди, сыграем кон, и я свободна.

Ей, видимо, подошли козыри, она лукаво блестела глазами и заранее торжествовала. Выигрыш доставлял ей столько же удовольствия, как минуту назад — проигрыш. Проиграл ей как раз старатель, только что лупивший ее по носу. Но, обессиленная смехом, она даже не смогла отомстить ему как следует. Махнула рукой и, не добив половины, присела к Мишке:

— Что смотришь? Очень красный нос?

— Есть немножко.

Мишка заговорил о давнем предложении переселиться к нему в барак. Поля отказалась:

— Почему? И людям тесно и самой неудобно. Спасибо, но я совсем не думаю уходить отсюда. Мне тут хорошо, и хозяева не гонят.

Мишка шепнул:

— Ну и удивила ты меня…

— Чему? Что в карты луплюсь? Ничего особенного. Мы почти каждый вечер играем. — Она оглянулась на играющих и понизила голос: — Как я приехала, они один только раз были пьяные, а заработок у них порядочный.

Намеками и полусловами, чтобы не поняли старатели, Поля рассказала, для чего она играет в карты, почему не собирается пока что никуда перебираться. Старатели — хорошие ребята, надо их поддержать, а то, говорят, три года уже на Алдане и не могут выбраться. Сегодня заработают, а завтра проиграют. Нынешней осенью двое ушли, было, с приисков, добрались до Саныяхтата, уже наняли лошадей, чтобы ехать вверх, но в две ночи спустили три тысячи рублей. Вернулись и опять будут зимовать. Она объявила их своими подшефными и дала себе слово выправить их. Сначала — по носам, — им игра в карты необходима, как курильщику табак, — а потом можно и совсем отучить. Иные вечера уже проходят без игры. Она читает им вслух книгу, они что-нибудь делают и слушают. Поля указала под койку. Там лежали аккуратно уложенные друг на друга новенькие промывальные лотки, — вечерняя работа ее слушателей.

— Они могут слушать сказки до полуночи, — шептала она. — Я помню очень много сказок с детства. Бабушка у меня была сказочница большая. Говорю: спать ложитесь, а они просят еще рассказать. Сама придумываю. Сегодня ты как раз попал на картежный вечер. Я пришла из парткома, а они уже резались. Ручаюсь, они отвыкнут. Надо только незаметно подходить не обидно.

— Ну и довольна ты этим делом? — покосился Мишка на картежников за столом.

— Но ведь не одно оно у меня. Это, так сказать, личная нагрузка, сверхурочная. Хорошо бы — каждый из нас взял себе двух-трех подшефных.

Мишка выразил сомнение в целесообразности траты времени на такую домашнюю работу. Они заспорили. Мишка уже был опьянен делами большого захвата, его не привлекала возня за столом при лампочке.

— Нет, Поля, я лучше отдохну часок лишний, чтобы силенок набраться. Конечно, ты хорошее дело делаешь, нет слов, только мне кажется, ты бросишь своих подшефных, когда тебе подвалят настоящую работу.

Поля возмутилась. Ей подвалят работу! Настоящую. Неизвестно, кто больше работает! Только ее работа невидная: туда сходи, там посиди, добейся, там попроси. Производственники отмахиваются руками от яслей, детдомов, детсадов, школ.

— Нерентабельное дело, — улыбнулась Поля. — Здесь так ведь принято говорить. Но неизвестно, что рентабельнее: лишний грамм золота или школа.

— Стой, стой, подожди, какие детсады, школы? Разве ты и об этом должна заботиться? А поселковый наробраз что делает?

— Делает и он, — рассмеялась Поля, — только не то и не так, как мне хочется.

— А как ты думаешь о женотделе? Взять?

— Шепетов настаивает, в том-то и беда. Не справлюсь я. Знаю, что надо делать, как делать, увязала все вопросы с союзом, с главным управлением, а как подумаю — с мамками работать… Они, знаешь, меня девчонкой считают и ни во что не будут ставить. И верно, я совсем не знаю этих людей. В галошу сяду…

— Надо зама такого взять, чтобы в аппарате сидел и за тебя грешные дела делал. Уховертку надо тебе в помощницы. Да, — Мишка почесал затылок. — Заклюют они тебя, заранее можно сказать.

— Нет, я не возьмусь, это твердо.

Поля задумалась. Вдруг встрепенулась и шепнула:

— Тебе надо взять в подшефные, Миша, знаешь кого?

— Петьку, что ли? Я давно его буксирую, надоедать начинает. Помешался на Белоснежном, ни о чем другом говорить не умеет.

— Всем, оказывается, видно, — прошептала Поля. — По его просьбе написала Лидии письмо, думаю, пусть поскорее убедится сам. А знаешь, мне кажется, она не подойдет Пете. Никак не могу представить их вместе. Чего-то не хватает. Ему поехать бы в город и поучиться. Из него вышел бы большой работник. Миша, я тебя попрошу — не говори ему о нашем разговоре. Подумает — я пристрастна. Он почему-то ко мне придирается всегда. В шутку под руку возьмешь — сейчас же вырвется.

— Видел…

Поля испуганно взглянула на Мишку и резко переменила разговор.

— Ну, как находишь мою квартиру? Ты ничего не сказал о ней.

— Нет, уже сказал, что тесновато.

Девушка притихла. Мишка не знал, как связать оборвавшийся разговор.

За столом вдруг поднялся шум. Кредитор стоял с картами в руках, готовый получить выигрыш, но должник, загораживая картами щеки, почти скрывал за ними свой нос. Поля сорвалась с места, чтобы уладить дело. Мишка надел шапку. Провожая его по ступеням, Поля говорила:

— Вот так они иной раз заспорят из-за носов, почти до кулаков доходят. Мы заключили договор кончить игру, как только истреплется колода. Новые карты не будем покупать.

— Они, наверное, не истреплют их никогда, — рассмеялся Мишка.

Поля не ответила на шутку и, придержав его за рукав, опять попросила не рассказывать Пете о разговоре в землянке.

— А что особенное мы говорили? — удивился; Мишка.

— Он почему-то вообразил, что я влюбилась в него, — прошептала Поля, и Мишке показалось, что она чем-то похожа на Мотьку.

Из землянки доносился громкий счет:

— Тридцать девять, сорок, сорок один…

«Вот кого ей в помощники — Лидию, — подумал Мишка. — Надо намекнуть в комитете. Хорошо, что разговорились об этом. Эта сумеет справиться с любой мамкой».

5

Снег сыпался с низкого неба на белую землю, на белые сопки целую неделю. Но вот подул ветер и погнал снежинки горизонтальными струями; завыла пурга. Плотники отсиживались по баракам. Мишка уходил к ним, беседовал часами о постройке и неохотно возвращался домой, — артельцы вновь сели на деляну, и у них одна была мысль: о добыче. Однажды вечером он решил привести в порядок записи и расчеты по строительству. Только углубился в работу, как послышался скрип двери, дохнуло холодом, и пламя свечи пригнулось и вытянулось. Вся белая, как снежная «баба», ввалилась Лидия. Пока ребята выбивали из шубы снежную муку, повертываясь, она говорила:

— В чем дело? Получила чуть не официальное распоряжение явиться.

Мишка закрыл клеенчатую тетрадь, перегнутую пополам, и сунул под подушку:

— Грейся, а потом сходим к одному человеку.

— К Пете, что ли? Но его нет в поселке, я не могла найти.

— Не торопись. Завтра найдешь, если сегодня не нашла. Теперь ты больше не жилица на Белоснежном.

— То есть, как это не жилица?

— Очень просто. Федор Иванович ведь скоро заканчивает разведку.

— Не дразни, в чем дело?

— Вот чудачка. Я думал — ты знаешь. Решили тебя в женотдел взять.

Лидия вздернула плечи. Возмущало странное поведение Пети: не дождался согласия, действует самочинно, напролом. Она ни за что не созналась бы, что его нетерпение как можно скорее вытащить ее к себе поближе доставляло ей удовольствие.

— Вот в твоем нардоме я поработала бы.

— Ничего, поработаешь в женотделе, если его тебе доверят.

Лидия рассмеялась:

— Что это вы, ребятки, не считаетесь с моим семейным положением. Я ведь, кажется, не свободный человек.

После дороги Лидия была очень оживлена. Лицо ее алело, в волосах, в бровях и ресницах еще не высохли капельки воды и сияли, как бриллиантовая россыпь. Мишка пристально глядел на нее.

— Ты что, Косолапый?

— Мотьку помнишь? Как же ты не хочешь работать?

— Не то, что не хочу, а нет влечения к этой работе.

— Пошла вилять. Твое виляние не доведет до добра. Что у вас нового на разведке? Расскажи, в чем секрет? Арендатор открыл золото там, где не могла найти разведка с бурами, с постоянными рабочими, со спецом. Говорят, в только что начатом штреке он уже дошел до хорошего содержания.

— Ничего не знаю. С мужем на эту тему не говорю.

— А должна знать. Факт тот, что данные разведки и действительное содержание разошлись. Арендатор на плохое не пошел бы, нечего и думать. Это одно наводит на сомнение.

— Но, Миша, надо же быть набитым идиотом, чтобы показать отрицательные признаки, зачеркнуть долину, а потом, в опровержение своей же работы, поставить частника, который уличит его в преступлении или непростительной ошибке. Вот что сбивает с толку. Я совершенно потеряла соображение.

— А, может быть, он в самом деле идиот?

— Нет. Он умный человек. И ты хорошо знаешь его.

Лидия нервно покачивала валенком. Мишка удивлялся: чем она дышит, наконец? Не может же быть, чтобы она подняла историю против мужа зря. Комиссия, видимо, не сумела разобраться в хорошо запутанном клубке. А Петька загорелся и остыл. То был готов к стенке ставить, а то вдруг — Пласкеев прекрасный работник. И как это вообще получилось: только пришел на Алдан, и, уже, пожалуйте, начальник разведки.

Мишка вдруг побледнел от волнения: «Может быть, Бодайбинские прииски признаны невыгодными и сданы в аренду при помощи тех же Пласкеевых, как и Белоснежный. И Алдан хотят прибрать к рукам!»

— Лида, пойдем со мной в одно место.

Лидия испуганно округлила глаза.

— Нет, не пойду. Я знаю куда. Делайте, как хотите.

Лидия горячилась. Понимала, что Мишка прав, надо быть последовательной, но не могла преодолеть внутренней дрожи, поднявшейся при мысли о прямом доносе на мужа.

— Не пойду я, что угодно делайте со мной!

Мишка взял ее пальто, и подал ей на колени. Она сбросила пальто на пол. Он поднял его и снова настойчиво положил ей на колени:

— Ты должна пойти.

Пальто снова очутилось на полу.

— Ну, ладно, обойдемся и без тебя.

Оба оглянулись на дверь, в которую входил весь белый, как час назад Лидия, новый гость — Жорж в оленьей дохе.

Он тяжело дышал и удивленно осматривался: не ожидал увидеть Лидию на Незаметном в такую погоду.

— Тоже на производственное совещание приехала? Давайте начинать. Или я опоздал, вы уже кончили? — Он перевел взгляд на Мишку. — Что же вы делаете, старых служащих начинаете в шею гнать?

— Я ничего об этом не знаю.

— В чем дело, Жорж? — спросила Лидия.

— Перо вставили, вот в чем.

— Нет, серьезно, — сказал Мишка. — В чем дело?

— В том дело — не товарищ ты, а предатель. Не строй невинность. На ячейке кто ставил вопрос о смотрителях Нижнего и Верхнего? Потом, в том еще дело: гони монету, должок старый. Теперь я пришел к тебе, можешь гордиться. Как нарочно, проигрался в пух и вдребезги. Думал, завтра верну свои на разрезе, а тут вызывают в Главное управление и — пожалуйте бриться.

Мишка старался избежать насмешливых и вызывающих взглядов Жоржа: если бы тот потребовал десятую часть долга — не смог бы рассчитаться. Жорж продолжал:

— Жорка — парень свой, не откажет, а как дело коснется чего другого — в шею, вредный элемент. Так, что ли?

— Теперь не попрошу. А за старое, верно, надо крыть.

Жорж насторожился, чувствуя оскорбление:

— Это почему же?

— Потому. Сам знаешь.

Жорж растерялся, и Лидии стало жаль его. Перед ней стоял не тот удалый парень, которого она привыкла видеть — со смелыми блестящими глазами, вызывающим разворотом плеч.

Чтобы прекратить неприятный разговор, она поинтересовалась, чем же он думает заняться. Теперь, после такого размаха, вряд ли он сможет примириться с обыкновенным заработком старателя.

— Жорж не пропадет, не плачь, Лида. Есть слушок об одном местечке. Говорят — бешеное золото. Верхний не видал такого содержания.

Мишка сделал равнодушное лицо:

— Что за местечко?

— Даешь слово не болтать? Про Теркандинские ключи поговаривают. Тебе, как своему, бодайбинцу, говорю. А что ты нашего брата крыть начал — когда-нибудь об этом вспомним. Неважно.

— Можешь быть уверенным, я болтать не стану, но и тебе не советую. — Мишка сдвинул брови. — Вам таким туда и дорога, но вы поднимаете слухами прииски, вся масса хлынет за вами к черту в зубы. По-товарищески говорю — срыв делаете. Я слышал о твоей Терканде, о ней уже с лета шепчутся.

— Стараешься? — усмехнулся Жорж. — Конечно, на деляне стараться потруднее во сто раз. Сколько платят?

— Теперь жалованье нам с тобой одинаковое, — улыбнулся Мишка.

— Брось, Косолапый, тень наводить, и так смеркается рано. Пойдем-ка поищем свой фарт, который у нас Федор Иванович отнял. Самородки, говорят, по фунту — обыкновенная вещь. А где по фунту, там и на пять. — Жорж заблестел глазами и подмигнул. — Дернуть стопочку у тебя нет? Хотя у кого спрашиваю, — вспомнил он, — у партийного…

— Да, хвалиться нечем, спирта не держу.

— А все-таки как насчет должишка? Чую, что не получить. Зря топтал валенки. Пойдем дальше по приходу, где-нибудь подадут.

Жорж надел шапку. В его движениях и голосе сказывалась обида. Как только захлопнулась за ним дверь, Лидия бросилась к Мишке:

— Зря его уволили, парень может совсем закрутиться. На службе он был в узде хоть сколько-нибудь. Пропадет парень.

— Он и так пропал. Ты знаешь, что он творил? Ему полпуда золота не хватало на неделю. Взятки с левого и с правого брал, своих клиентов в богатые артели впихивал, с контрабандистами самыми известными — в обнимку, неправильную выработку допускал. Двоих задушило в забоях. Удивительно, как могут такие дела долго сходить с рук. Случайно вышло наружу. Хотели выслать в двадцать четыре часа.

Лидия качала головой, Мишка встрепенулся от ее молчаливого упрека:

— А я считаю, что меня надо взгреть за то, что я молчал. Он меня, помнишь, в артель совал к китайцам. По-твоему, не по-товарищески? Но понимаешь — если человек считает ошибкой прежнюю жизнь, имеет он право по-новому смотреть? Вместе в орте, видишь ли, работали, вместе пропивали, родня огромная!

6

Утром от пурги остались сугробы с острыми гребнями, похожие на волны. После ночного воя и свиста тишина была радостна.

Пока позавтракали, солнце оторвалось от вершин хребтов и обливало их белые склоны золотисто-розовыми лучами.

Лидия чувствовала легкость в движении и в мыслях, ступая по твердо набитому, хрустящему снегу. Она не торопилась, было еще рановато для посещения квартиры молодого одинокого человека. Торопливой, будничной походкой ее нагнала Поля. Шла рядом, говорила о нардоме. «Почему у нее такой красный носик, — подумала Лидия, — неужели от мороза?» Хотелось посоветовать переделать не идущую к ее лицу шапку, укоротить пальто и немножко повыше поднять пояс, спустившийся ниже талии, отчего фигура получалась вздутой со спины и с живота, а ноги несоразмерно короткими. После письма, которое она прислала, казалось, надо что-то сказать, но Поля не упомянула о нем. Когда Лидия повернула на нижнюю дорогу, Поля воскликнула:

— Значит, ты не хочешь посмотреть строительство? Торопишься? — И залилась краской.

Вблизи бараков садились белые куропатки, прилетевшие после пурги в поселок побегать на темных пятнах утоптанного снега и покормиться в отбросах. Вспугнутые прохожими, они перелетали с места на место, сияли серебром крыльев в лучах солнца.

Узнав, где Петина каморка, Лидия распахнула тесовую дверь:

— Дайте скорее каких-нибудь зерен. Хоть рису, если нет ничего другого. Такая масса куропаток!

Через минуту они кормили куропаток. Петя держал перед Лидией пригоршню риса, она, сияющая, бросала зерна. От взмаха руки, словно в сказке, птицы взлетали с шумом и снова садились.

Лидия со всей силой бросила последние зерна самым пугливым птицам, бегающим в отдалении. Стайка снова взлетела. Не решаясь сесть, проносилась мимо, делая круги.

В каморке стояла узенькая деревянная кровать. Шерстяное одеяло, подушка в белой наволочке. На этажерке — книги. На столике — жестяная пепельница.

— Но сесть все-таки не на чем, — улыбнулась Лидия, снимая пальто.

— Кто-то из соседей стащил табурет. У нас он один, путешествует по всему бараку.

По таежному строительному обычаю две смежных комнатки в бараках отапливаются одной железной печью, помещенной в прорези тесовой переборки. В отверстие над печуркой, довольно большое, чтобы не загорелся тес, виднелся край одеяла и босые ноги: сосед лежал на койке. Невольно говорилось вполголоса.

Петя принялся показывать гостье альбом с фотографиями: виды Лены, города Якутска, Колымы… Лидия с любопытством рассматривала снимки. Вот в группе служащих Якутской почтово-телеграфной конторы сидят рядом Петя и якут-письмоносец — расфранченные, словно женихи. Вот Петя в кожаной куртке с револьвером на боку, бойко сдвинув треуху на затылок, держит под уздцы мохнатого якутского быка.

— Ах, вот еще интересная!

Заиндевелый конек с длинной, почти до земли гривой впряжен в нарты, к нартам веревкой припутан пулемет. Краем снимка слева отрезана морда коня, справа пополам перерезана нарта с пулеметом.

— Пулеметная часть в походе, — пояснил Петя.

— Это не поход на Амгу, в котором вы участвовали?

Петя с удивлением смотрел на Лидию:

— Откуда вы знаете?

— А разве это секрет?

— Не секрет, конечно, поход Строда исторический, но я вам о нем не рассказывал. Ах, вот в чем дело, — Петя улыбнулся и придавил свой нос, сделав его безобразным. — Она рассказала? Болтлива же, оказывается, как сорока. Когда же это она успела?

Лидия рассказала о полученном от Поли большом письме.

Передавая его содержание, особенно выделила те места, где Поля так восторженно отзывается о Пете.

— А у меня сложилось впечатление, — вы с ней вместе решали мою судьбу.

— Ничего подобного, ничего подобного. Я с ней вообще воздерживаюсь иметь дела.

— Напрасно. Имейте в виду — во-первых, девушка, во-вторых, влюблена. Ваш успех обеспечен.

— В-третьих, — Петя опять прижал свой нос. — В-четвертых, щечки, как шанежки.

Петя, развеселившись, вдруг указал на прорезь в стене над печкой. Там терлись друг о дружку ноги. Приложил палец к губам и погрозился.

— Это бухгалтер, — шепнул Петя. — Ноги бухгалтера, — пояснил он.

Лидия залилась беззвучным смехом.

— Тише, услышит, — указал Петя в прорезь.

Они расшалились, как дети. Смеялись в ладони, достаточно было повести глазами на прорезь. Хватали друг у друга подушку, чтобы заглушить ею смех, касались плечами; Лидия ежеминутно поправляла волосы. И когда ноги в соседней каморке вдруг повернулись пятками кверху, Лидия обхватила шею Пети и прижалась к нему, чтобы не расхохотаться на весь барак. Петя оторвал ее лицо от своего плеча и прильнул губами к влажным от смеха глазам. Лидия сделала возмущенный жест бровями, но он уже потерял рассудок от близости женщины, которую ждал так долго и наконец дождался, — она у него в комнатке. Лидия до изнеможения боролась с ним, отрывала руки от себя, но он снова хватал ее. Наконец силы оставили ее…

В соседней каморке слышался кашель. Бухгалтер, видимо, собирался уходить и одевался. Как он вставал — не слышали. По стене прошелестел полушубок: скрипнула дверь. Лидия убирала волосы. Петя заглядывал ей в лицо. Молчание он принимал за ответное чувство, застывшие слезы — за следы страсти.

— Мы сейчас должны сходить в партком, Лида. Потом — опять домой.

— Я не могу, — Лидия упала головой в подушку и лежала неподвижно, передумывая случившееся.

Петя прикасался рукой к ее волосам, гладил плечо, спрашивал, не подать ли воды.

Она кивала головой, пила воду. Что же оставалось ей делать? Даже улыбалась, видя, что юноша совсем иначе понимает происшедшее. Он сжимал ее руки и не спускал с нее глаз.

— Ты мне делаешь больно, не надо так, — просила она.

Вышли на улицу — уже погасла заря. Узкая лента над сопками терялась верхней каймой в сером полусвете. Петя залезал в сугробы по колена, — хотелось буйных движений. Лидия двигалась осторожно, неуверенно, думая о том, что теперь Петя потребует определенных отношений, регулярных свиданий.

У барака с флажком остановились.

— Петя, отложим до завтра.

Но он, решительно наступая в чьи-то глубокие следы, придерживая за рукав, словно опасаясь побега, провел ее к двери.

Лидия сразу узнала секретаря Шепетова, хотя видела всего два раза — на вечере на Бодайбинском прииске и на открытии сплотка. Он сидел за столом. Небольшая лампочка освещала бумаги и руки с карандашом. Голова его не поднялась, осталась склоненной, взгляд получился исподлобья, недружелюбный. Петя неуверенно топал ногами у порога и принялся обметать валенки шапкой.

— Ну, довольно трепать, носить нечего будет.

— Товарищ Шепетов, ты занят, наверное? — подошел Петя к столу.

— Если важное — могу.

— Да нет, можно в другой раз.

— А это кто с тобой, тоже по делу?

— Это тот самый товарищ, которого я хотел тебе показать. Помнишь — говорили о ней. Можно потом, если тебе некогда.

— Нет уж, давай, если привел.

Секретарь глядел исподлобья. Петя набрался смелости:

— Товарищ хочет работать. Человек вполне свой…

Шепетов остановил жестом пылкого ходатая, поднял глаза на Лидию и опустил их снова. Пальцы с досадой шевелили карандаш.

— Комитет постановил отдел отдать Иннокентьевой. И дать помощницу в аппарат. Как думаешь, не лучше так будет?

— Конечно, лучше, — неуверенно, едва слышно согласился Петя, и его лицо в эту минуту совсем не было тем лицом, которое Лидия знала с самой первой встречи на Саныяхтатской дороге. И надежду и страх попеременно выражало оно, как будто решалась его судьба. Ей вдруг показался он неприятным: захотелось за что-то досадить ему.

— Заранее предупреждаю, что ни на какой работе никогда не сидела. Не знаю, какая будет из меня помощница, — сказала она.

Шепетов скосил глаза на ее белую маленькую руку и вдруг откинулся к стенке. С удивлением осмотрел молоденькую женщину в черном пальто с широким воротником, в белой горностаевой шапочке.

— Ну, ну, ладно, — поморщился он. — Тебе не доверили бы, если бы тебя не знали. Не беспокойся. Ты с Белоснежного?

— Да.

— Ты поскорей заканчивай там и переезжай.

Секретарь поднял лицо, и теперь оно было все освещено лампой. Глаза его внимательно глядели на Лидию, что-то, казалось, он готов был сказать или о чем-то спросить. И Лидия едва не спросила, не знал ли он Мигалова в Бодайбо, но тоже сдержалась, хотя в эту минуту была уверена, что именно о Мигалове думал сказать или спросить Шепетов. Такое было выражение в лице, в глазах.

— Ну, ладно, — не глядя на посетителей, — сказал Шепетов, — валяйте по домам. Посмотрите мимоходом, закрыта ли труба.

В комнате стояли пустые столы; табуретки, сдвинутые с мест, словно разбрелись. Лидия оглянулась от двери, пока Петя проверял вьюшки. Шепетов, углами поставив плечи, уперся в стол локтями, сидел не шевелясь, в странной, охватившей все его существо задумчивости. Невольно Лидия привстала на цыпочки и, пропустив Петю, осторожно прикрыла за собой дверь. «Он очень нездоров, — подумала она, — или очень устает…»

Очутившись на улице, Петя расхохотался:

— Всегда просит трубу закрыть, и всегда она закрыта. Я весь мокрый сделался, а он обледенел в бараке. Мерзляк невероятный.

Он болтал без умолку, довольный своей удачей. Молчание Лидии его не смущало. Заглядывал ей в лицо и доказывал, что из нее выйдет идеальная работница. Он искренно возмущался ее скромностью. Каждым своим словом еще больше убеждал себя, что нашел в ней, помимо любимой женщины и друга, неоценимую общественную работницу. Отдавался безраздельно своей радости; остановил Лидию и положил руки на плечи:

— Домой?

— А как посмотрел на меня Шепетов, — напомнила Лидия вместо ответа. — Как будто прочитал плохую телеграмму. Так и думала выставит обоих. У меня, наверное, здорово буржуазный вид. Смотри, пропадешь ты со мной.

— Если красивая, это не значит — буржуазная. Разве он не понимает. Ты на всех производишь хорошее впечатление.

— Что значит — хорошее? Ты, Петя, не очень увлекайся.

Хотелось снизить восторг юноши, убавить очарование. Петя притих, чувствуя намерение Лидии уйти от него.

— Помнишь, я о Мигалове спрашивал тебя на сопке, ты правду сказала? Ты не ждешь его?

— Что за мысли у тебя. Не ревнуй, пожалуйста, к пустому месту. — От прикосновения Петиной руки передавалась непонятная тревога, которая заставляла говорить неправду.

— Повтори еще раз, — требовал он.

— Какой ты, оказывается, деспот, вот не предполагала!

Упрямо глядя под ноги, Петя остановился. Хотела уйти, пусть капризничает, но порыв тревоги, похожий на страх, повернул назад. Взяла его под руку и сдвинула с места:

— Ну, будет дурачиться! Идем.

— Куда?

— Я устала, пойду к Мишке, лягу спать.

— Иди, пожалуйста, оставь меня в покое.

— Петя, пойми же, что к тебе неудобно. Ну, хорошо, пойдем посидим у тебя, но только потом я все-таки к Мишке пойду. Ну, ты сам представь: не успела приехать и уже романы завела. Очень неудобно…

Она уговаривала юношу успокоиться и ловила себя на мысли, что таким точно ласковым голосом не раз успокаивала мужа. И было странно, что один и тот же голос и почти те же слова на совершенно разных людей производят одинаковое действие. Петя снова ожил и был тем же восторженным юношей, как пять минут назад. Возле своего барака он совсем расшалился… Опрокинулся в сугроб спиной, отдувался, фыркал. Лицо его, залепленное снегом, похожее на белую маску с тремя черными дырками — рот и два глаза, — казалось совсем чужим, незнакомым. Лидия знала почему: в ней не было ни капельки любви к Пете.

7

На следующий день, подъезжая к Белоснежному, Лидия, завидев с хребта дымки над бревенчатыми домиками, разбросанными в долине, с особой ясностью поняла всю безвыходность своего положения. На Незаметный она не может вернуться, — встреча с Петей казалась ей тяжелее жизни на разведке. Утомленная пережитым, она с радостью встретила знакомую обстановку. Она успокоилась на мысли, что ничего еще не решено.

На Белоснежном с каждым днем развертывались, работы. Однорукий решил до летнего сезона начать эксплуатацию участка: опытный золотоискатель и делец, он видел, что делается на разведке, и решил поскорее снять сливки. Землянки и шалаши росли, как грибы в дождливое лето. В морозные ночи, задолго до света, хлопали и скрипели дверцы. Визжали торопливые шаги в морозной мгле. Опушенные заиндевелыми мехами лица озарялись у костров и казались обросшими седыми бородами. Днем и ночью стуки и шорохи, преувеличенные морозом, отдавались в сопках. Оживление арендованного корейцем участка подчеркивало тишину казенного, на котором лениво копались шурфовальщики.

Лидия в смутном ожидании событий, которые помогут ей найти выход из тупика, надев барнаулку, теплую и пышную, как подушка, напялив треуху, бродила по участку. Бралась за тачку, пыталась вести по выкатам и под смех работающих сейчас же валила на бок. Ее принимались учить, с готовностью поддерживали с боков тачку, оставалось только поживее переставлять ноги. И даже в минуту искреннего смеха преследовала мысль: «Как это случилось, что я дала слово вернуться, когда ничего еще не решено?»

В голове разреза работал пожилой китаец. Он особенно приветливо встречал Лидию. Бросал лопатку или кайлу и принимался что-нибудь рассказывать. Почему-то всегда мнилось, что он собирается сказать что-то важное, но не решается. Однажды он оглянулся на товарищей, занятых работой, и взял Лидию за полу барнаулки. Синяя от холода рука гладила белый пушистый мех. Глаза, слезящиеся от вечного дыма, часто моргали.

— Твоя шибко тепло, моя шибко холодно. Зачем так?

— Что же я могу поделать. Так устроена жизнь.

Китаец горячо запротестовал:

— Зачем делать жизнь. Человек делал жизнь. Ходи Незаметный, Алданзолото говори, партия говори. Шибко кричи надо. Моя — язык нет.

И после этого он всякий раз, завидев Лидию, укоризненно качал головой:

— Зачем язык — меда, сердце — леда!

Лидия стала избегать его, обходила голову разреза стороной, пыталась обойти жизнь, приступившую к ней с требованиями. Наконец, совсем перестала бывать на участке. Сидела дома, небрежно одетая, словно махнула на себя рукой; встречала мужа полными ненависти глазами с острыми точечками в зрачках.

Однажды перед самым ужином арендатор прислал за Пласкеевым. Лидия не сводила глаз с захлопнувшейся двери и барабанила по столу пальцами. Вдруг вскочила, со злобой сорвала накидку мужа со стены, бросила на пол, топча ногами, забила под скамью. Показалось невероятно обидным остаться одинокой за столом: бросил жену и ушел по малейшему зову негодяя!

Федор Иванович вернулся скоро. Не раздеваясь, прошелся из угла в угол.

— Случилось что-нибудь неприятное?

— Довольно того, что я ему сделал две канавы своими рабочими. Верхом хочет сесть на шею!

Он продолжал шагать. Беспокойство изменило его лицо.

— Понимаешь — он губит меня. Скрыл золото на участке при помощи этих негодяев-промывальщиков, а я должен за эти идти под суд. Проклятые гнезда ускользнули от меня, а ему повезло. Не повезло, а просто он обокрал меня. Он разбогатеет, а я не знаю, что мне ответить на запрос из Главного управления. Будь он проклят, этот Белоснежный! Знал бы — не поехал сюда ни за какое жалование!

— Да, будь он проклят, — повторила Лидия. Глаза ее округлились, брови поднялись. Она рассмеялась. — Значит, он самым настоящим образом объегорил тебя. Перехитрил. Конечно, ему наплевать. Неужели ты думал, что он будет деликатничать с тобой?

— Вместо того, чтобы выслушать и хоть чем-нибудь помочь или хотя бы просто посочувствовать, ты злорадствуешь!

Лидия решительно поглядела в глаза мужу.

— Я не желаю, чтобы и меня посадили вместе с тобой.

Смотритель опустился на скамью. В полушубке, в шапке был похож на беглеца, которому надо сейчас же продолжать свой путь. Он всеми силами старался овладеть собой. Потер руки, как делал это, будучи в хорошем расположении духа:

— Лидок, как насчет горяченького. Уж извини меня, пожалуйста.

— Ты весь день отдаешь тому, чтобы как можно больше принести вреда своей стране, а от меня требуешь помощи, ухода, стряпни.

— Ты была бы рада, если бы меня посадили. Но ведь и в тюрьме дают похлебку — кандер, — ответил на дерзость жены смотритель. Сдвинул со стола рукавицы и присел на обычное свое место.

— В тюрьме, может быть, кормят, но я не могу больше участвовать в ваших темных делишках. Выходит, значит, так: если бы не аренда, богатая долина погибла бы?

Федор Иванович удобней уселся на скамье и приготовился к сдержанному терпеливому разговору, которым не один раз успокаивал жену. Она поняла его движение:

— Можете не начинать — я знаю наизусть: вас трудно уличить, невозможно установить действительное содержание и так далее. Но вы уже уличены корейцем. Если меня удавалось уговорить — управление не уговорите.

Тяжелая, ни разу до сих нор не испытанная ненависть охватила ее:

— Что вы получили за свою работу с Тин-Рика? Скажите мне, вашей жене, которая хочет знать о заработке мужа. Это ведь оттуда все идет. Вы обдумали все очень хорошо, но непредвиденный случай рассыпал ваш карточный домик. — Она едва сдерживала себя. — Но не думайте, пожалуйста, что без корейца прошел бы ваш номер. Я сама расшифровала бы вашу работу на этих господчиков.

Федор Иванович испуганно оглядывался на окна и на дверь:

— Что ты кричишь? Мимо ходят люди, мы не одни здесь — имей в виду. Я тебе сколько раз говорил: была комиссия и признала работу на разведке нормальной.

— Были идиоты, а я все знаю!

— Ну, хорошо, знаешь и знай! Но откуда тебе известно, что именно твои Кольки и Петьки желают для России добра, а другие хотят губить ее. Они уже показали себя: продали Польшу, Финляндию, Литву, Эстонию, Бессарабию. Теперь продают по кусочку Сибирь. Знаешь ты это?

Лидия опешила:

— Тебе Тин-Рик сказал это?

— Витим разве не продали? Сама видела.

— Почему ты не протестовал, если тебе дорога Сибирь, а лишь радовался возвращению господ из Лена-Голдфилдс?

— Никто не протестовал, Да и не надо протестовать. Когда господь захочет наказать — он отнимает разум.

— Ах, вон в чем дело. Вы помогаете господу-богу? Любопытно.

Лидия повторяла:

— Любопытно… Любопытно… — И уже не понимала, к чему относится это слово.

— Не забывай, ты отвечаешь так же, как и я: знала и молчала, — сказал Федор Иванович. — Учитывай это.

Потемнело в глазах. Бросилась на него с криком, схватила за лицо. Чувствовала, как ногти врезаются в кожу:

— Сделал преступницей, а теперь пугаешь! Негодяй!

От сильного толчка Федор Иванович ударился затылком о стену. Лидия упала на кровать вниз лицом и, дергаясь всем телом, долго рыдала с однообразными визгливыми выкриками.

8

Лидия едва дождалась пока конюх напоит лошадь, пообедает и запряжет. Муж издали смотрел, как она устраивалась на санях. Они не попрощались.

Снег под санями похрустывал совсем не по-зимнему, все вокруг торжественно молчало, лишь неугомонный труженик-дятел тесал сухие верхушки лиственниц. Синие тени от деревьев неслись кверху, на склоны, как будто пытались убежать от своих корней. Конюх понукал коня, помахивая кнутом. Вот и последний перевал. Показалась Радиосопка. Снеговые полости, раскинутые по склонам, уже розовели в предвечерних лучах. Небо над вершинами сопок замутилось и начинало сливаться с массами дальних хребтов. Незаметный открывался темным расплывшимся пятном. Захотелось поскорее приехать и согреться у печки.

— Ну-ка, Семеныч, подгони как следует!

Несмотря на сильный мороз, ключ дымился пожогами. Столбы серого дыма, неподвижные в нижней части, вверху превращались в легкое, тонкое облако, которое медленно двигалось по небу, простираясь до вершин сопок. Слышны были шорохи, стуки; раздавались усиленные морозом голоса людей. Вспоминались Бодайбинские прииски с вечерним пыхтением лебедок, со вспышками красного пламени, с сигнальными колоколами. До боли в груди заныла тоска по веселой толпе, разгуливающей перед спектаклем в фойе ярко освещенного просторного клуба.

— Неделю на Незаметном не был, а нардом уже вылез куда! — громко сказал конюх, и Лидии показалось, будто он подслушал ее мысли.

Возле самой дороги возвышались бревенчатые стены без кровли. На фоне светлеющего неба выделялись тонкие перепутанные леса. В одном из четырехугольников — в будущем окне — сияла яркая звезда. Можно было вообразить, что в нардоме идет пьеса, и декорация изображает изумрудное небо с первой звездой.

— Лида, кто-то кличет тебя.

От постройки шагал Мишка:

— Здравствуй! Узнал сразу. Может быть, посмотреть хочешь? Будь покойна — весной заставим в театре представлять. Так и запиши.

Он возбужденно шагал рядом с подводой, полы полушубка развевались, видно только оставил что-то интересное, чем был еще наполнен. Лидия обрадовалась ему, точно родному. Вскочила с саней, жала руку:

— Очень рада за тебя, Косолапый. Значит, дела идут хорошо? А я вот только собралась. Наверное, Шепетов ругает.

— Был разговор.

Они пошли внутрь постройки, мимо бревен, отрезков, ворохов щепы. Мишка рассказал, где что будет, какой высоты зрительный зал. Точно о небоскребе шла речь, так высоко взлетала его рукавица и вскидывалась голова. Из первого этажа он ввел Лидию на самый верх сруба.

— Сот на пять закатили. Сцена — хоть настоящий барак станови, хватит места. Послали заказы на материалы: краски, дверную, оконную и печную арматуру, стекло, олифу… Солнышко пригреет — столяры начнут отделку. Рамы повяжем покамест из сырого леса. Ничего не поделаешь.

Мишка в недостроенном нардоме чувствовал себя, как на своей деляне. Перешагивал поднятые на стены стропила, подсаживал Лидию на леса, подхватывал под мышки, чтобы помочь спрыгнуть:

— Ты куда сейчас, ко мне?

Лидия, потупившись, молчала.

— Не трогала бы ты Петьку.

— А чем я его трогаю!

— Ну, как хотите. Мое дело посоветовать, — Мишка изменил выражение лица. — Да, вот что. Письмо тебе есть до востребования. Взял, хотел отправить, а ты как раз сама приехала.

Лидия прижималась к его локтю, пока он доставал письмо, запрятанное в боковой внутренний карман.

— Как, застучало сердце? Говорю, ступай ко мне, — Мишка подтолкнул ее к саням: — Только Петьку оставь, прошу тебя, Лида. Оставь, прошу, его.

Мишка серьезно смотрел в глаза. И Лидия не могла обманывать его. Взяла за руку и, чувствуя, как кровь отливает от лица, прошептала:

— Он уже мой муж…

Мишка сорвал с головы треуху, что-то хотел сказать нехорошее, но сдержался и только покачал головой:

— Эх, какой только огонь в тебе мечется на все, как в тайте пал: и на листвень, и на сосну. Гляди, как бы письмо за пазухой не сгорело. Ну, поезжай, вечером поговорим. Свечи на полке. Если холодно — плиту затопи. Ребята еще не пришли.

Лишь только конюх, втащив узлы, вышел и захлопнул дверь, Лидия разыскала свечи, зажгла сразу две и разорвала конверт. Лицо осунулось от всевозможных догадок. Листок вздрагивал в руках.

Мигалов писал:

Лидия сидела с письмом в руке. Мигалов больно стегнул ее своими упреками. Он прав, называя ее мещаночкой. Хорошенькая девчонка, игрушка. Вспомнился и другой, назвавший ее точно так же — Тин-Рик. Они объединились на этом. Но все же от письма веяло теплотой, в иронии сквозило участие и еще что-то, о чем боялась даже задуматься. Когда пришли артельцы, неохотно принялась разводить плиту. Чайники скоро загремели крышками. Напрасно искала чай или что-либо заменяющее его в этом бараке. На ее недоумение равнодушно ответили:

— В универмаге Якгосторга…

Ужинали жидкой тестообразной кашицей из кипятка и муки. Мишка, пришедший поздно, объяснил причину голодовки. Деляна попалась бедная, бьются целый день за два-три золотника, и чем дальше, тем хуже: пески выклинились, борта подошли с обеих сторон и сжали деляну. Мороз, приходится оттаивать каждую пядь — два метра дров на кубометр породы…

Здесь тоже поговаривали о Теркандинских ключах. Мечтали вслух о самородках. И, видимо, ребята немедленно поднялись бы куда-нибудь, если бы позволили средства. Мишка нервно пошлепывал по полу подошвой. Свет из прогоревшей печки пятнами лежал на его лице.

— Завтра, может быть, достану немного муки. Спать хочешь? Ложись на мою медвежину. Хоть и невыделанная, а тепло на ней.

Лидия заговорила о письме Мигалова. Мишка оживился, особенно его заинтересовали новости, касающиеся строительства на Алдане. Барак постепенно остывал, становилось холодно ногам. На нарах ворочались ребята, натягивали одежду на головы, стараясь спрятаться под куртками и коротенькими полушубками.

Задолго до утра Мишка вскочил и принялся растапливать железку. Лидия тоже поднялась и зябко жалась на нарах. Парень поманил ее рукой:

— Иди, погрейся.

Долго сидел, опустив голову.

— Ты как, решила что-нибудь сообщить о Белоснежном, помочь разобраться, или еще нет?

— Миша, голубчик, что я могу сделать с собой.

Лидия с отчаянием глядела в серые твердые глаза Мишки, ожидая, что они смягчатся, станут добрыми, какими всегда она их знала.

— Миша, мы ведь семь лет прожили с ним.

Мишка отвернулся. Пальцы его торопливо барабанили по голенищу ичига. Не оборачиваясь, он заговорил:

— Ну, семь, что же из этого. Ты ведь ушла от него почему-нибудь. Себя защищаешь, а нам оставляешь его — хороший работник, спец, и тому подобное. Письмо Кольки прочитала, — порадовалась, а чему порадовалась, кто тебя знает. Не прямая дорога у тебя, Лида. Не пойдет дело, если так.

Лидия хрустнула пальцами. Мишка посмотрел внимательно на ее руки.

— Лида, не надо. Давай кончим.

И Лидия вдруг испугалась, покрылась холодом. Лицо побледнело. Мишка сейчас поднимется, уйдет, что-то в отношении с ним оборвется, и никогда уже не поправишь случившегося. Федор Иванович все равно будет разоблачен, а она останется одна. Она схватила Мишкину руку и решительно спросила:

— Что я должна сделать?

— По-моему, пойти рассказать все, что тебе известно о разведке. Учить тебя я не могу. Я только потому об этом… в общем, ты понимаешь.

Мишка пожал плечами. Она продолжала задавать вопросы:

— Кому рассказать? Когда?

— Это твое дело… По-моему, чем скорей, тем лучше.

— Хорошо, Миша.

Мишка поднялся, посмотрел на нее долгим взглядом, как бы проверяя, прикидывая на вес ее решимость. Надел грязные сапоги, пиджак, рваные рукавицы, достал из-под лавки кайлу, и, взявшись за ручку двери, не глядя, сказал:

— Устраивай тут себе что надо. Любое место выбирай. Ребята придут — койку тебе поставят. Я пошел.

Лидия осталась одна в темном холодном бараке. Черная, прокопченная, как груда камней, стояла плита среди пола, на нарах валялись в беспорядке брошенные постели, с шестов под потолком свешивались сырые рубахи и штаны артельцев. Неустроенностью, бедностью веяло из каждого уголка. Даже метелка, которой, по-видимому, пользуются здесь не каждый день, валялась как-то бесшабашно. Надо было немедленно прибрать в бараке хоть сколько-нибудь. Лидия принялась было, но руки опустились — тут все надо перевернуть, по-иному расставить, вымыть, выскрести. И, очутившись без дела, без движения, она с особенной силой почувствовала подступившее отчаяние. Не так ли и ее вся жизнь разбросана, неудачна, непоправима. Попыталась возразить себе. Ведь как будто она жила в довольстве, никогда не нуждалась ни в чем. Жила лучше многих. Но разве в те несколько месяцев настоящей нужды, когда пришлось работать по ночам, чтобы не быть голодной там, далеко в Бодайбо, она испытывала такое отчаяние? С особой тоскливой ясностью вспомнилась короткая жизнь с Мигаловым. Она казалась раем в сравнении с настоящим. Не горячая, не пылкая, а тяжелая злоба разрывала грудь. Она шептала, озираясь: «Ах ты, негодяй, что же со мной сделал?»

Оставаться в бараке Лидия дольше не могла. Она отправилась в поселок, разыскала Полю. Поля решительно отказывалась брать на себя женотдел. Обе отправились в партком. Шепетов был долго занят, наконец освободился и взглядом пригласил их к столу. Он кивал головой, пока Поля доказывала ему, что никак не может урвать время для женотдела и перечисляла свои нагрузки.

— Никак не могу. Вот пошла сюда и то у меня прорыв уже получается.

— Кончила? — спросил Шепетов. — Разреши теперь мне сказать. Найдешь время, если надо. Помощница у тебя хорошая. Я не заставлю тебя сидеть там целый день. Но имей в виду, за постановку отвечаешь ты.

Шепетов вдруг разговорился, принялся шутить о предстоящей работе женщин. Лидия придвинулась ближе к столу, Поля смеялась, краснея. За спиной никто не стоял с делами к секретарю. Так было хорошо от теплой товарищеской беседы, но и тут Лидию настигла беда, которую она должна была рано или поздно испытать: явился неожиданно Петя в партком. Он бежал с мотком изолированной проволоки через плечо и инструментальным ящиком. Увидев ее, оторопело встал в дверях: значит, она не сегодня приехала и не к нему. Присутствие секретаря заставило сдержаться. Он не мог оставаться в ее присутствии спокойным. В его спину она едва успела крикнуть:

— Петя, если можно, обожди минутку.

Секретарь посмотрел на захлопнувшуюся дверь и перевел взгляд на женщин — растерянную Лидию и пунцовую Полю. Точечки в его глазах расширились, но он мгновенно скрыл удивление и продолжал тем же шутливым тоном:

— Этого молодца бы вам в отдел. В актив. Не смейтесь, я серьезно. Хорошо знает приисковый быт, с которым вам воевать придется, вообще, кажется, по женскому вопросу силен. А? — Шепетов вдруг нахмурился. — А вот дверью хлопает и мечется — дело плохое. Ну — все, кажется.

Лидия торопливо поднялась, мельком видела, как Поля, опустив голову, застегивала пуговицу на пальто. Встревоженная поведением Пети, Лидия выбежала из барака.

Петя медленно брел по улице и, казалось, знал, что она непременно должна его догнать. Слышал шаги рядом, но не оглянулся.

— За что ты сердишься, почему у тебя такой вид, будто я что-то сделала нехорошее?

Он нервным рывком плеча поправил моток проволоки. Выражение его профиля нисколько не смягчилось, только зашевелились губы:

— Неужели ты не могла прямо ко мне приехать? Я ничего не знал о твоем приезде. Ты давно на Незаметном?

Петя ждал объяснения. Лидия чувствовала, что улыбка у нее помимо воли вышла виноватая. Лицо юноши просияло:

— Может быть, пойдем сейчас ко мне?

— Нет, Петя, мне некогда.

И только что проглянувшая радость исчезла. Петя отошел от Лидии, словно ему неприятно было идти с ней рядом.

Лидия взяла Петю под руку. Он покосился на нее, но прикосновение ее руки смягчило досаду и злость. Он смотрел на нее тем взглядом, который заставляет женщину опускать глаза.

— Ну, беги, устраивай свое радио, а то скажут — шляется с бабенкой, бездельничает.

— Пусть попробуют сказать.

Петя крепко прижал ее руку к себе, как бы говоря, что он не отпустит ее ни за что.

— Петя, ты подумай, стоит ли мне переселяться к тебе? Неловко перед товарищами. Я чувствую — не надо этого делать. Подождем.

Они стояли на тропе возле домиков, старатели обходили их по глубокому снегу. Оба замолчали. Она не решалась причинить ему страдание, не хватало мужества. Толкнула локтем и рассмеялась.

— Приходи поскорее со своей сопки, а то уеду опять на Белоснежный.

Петя схватил ящик и оживленно зашагал по проулку, ведущему на верхнюю дорогу, а она, как затравленная, стояла, оглядываясь по сторонам, и не знала — в самом ли деле вечером пойдет к нему в каморку, или, наконец, хватит решительности оборвать нелепые, лживые отношения, создавшиеся исключительно по ее вине.

9

Перед Лидией встал вопрос: где начинать свою работу. День ушел на то, чтобы устроить себе угол в Мишкином бараке, и на всякие личные мелочи. На второй день уже бегала по служебным делам. Вечером на вопрос Мишки: «Ну, как твои дела, Лида?» — рассказала, что сделано самое основное: она встретилась с Полей в конторе Алданзолото и проговорила с ней, стоя в коридоре, целый час. Лидия была в восторге от удачи. Поля предложила воспользоваться для женотдела пока школой, так как занятия там вечерние, а женотдел будет работать, как все учреждения, днем. Готова была расцеловать девушку и уже не обращала внимания на ее костюм с чрезмерно спущенным поясом. Поля принадлежала к тем людям, которые при более близком знакомстве заставляют совершенно изменить сложившееся о них представление. Лидия не могла оторваться от нее и только заботилась о том, чтобы запомнить все ее советы. У нее оказался большой опыт, несмотря на юные годы. К практическим повседневным вещам она подходила плотно, всецело отдавая им столько внимания и времени, сколько они заслуживали. Глядя на озабоченную девушку, невольно думалось: вот она бы сделала скорее и лучше. И казалось, что Поля не почувствовала бы никакого затруднения, во всяком случае, представить на ее лице отчаяние от неудачи было совершенно немыслимо.

Они расставались настоящими друзьями. Поля провожала Лидию с крыльца и заботливо напоминала, что к главноуправляющему надо зайти в начале занятий, когда у него мало посетителей, и непременно завтра же.

— Скажи, что мы уже сидим там и работаем, — и все дело.

Через неделю Лидия уже работала в женотделе. Маленький сосновый столик и два табурета составляли всю мебель отдела. Кого предстояло обслуживать, было ясно: мамок. Жены завов, техников, медперсонала — в счет не шли.

В условиях исключительно старательской стихии, непрестанной смены населения — задача сколотить хоть какой-нибудь актив представлялась чрезвычайно трудным предприятием. Лидия прошла из барака в барак; не жалела ни времени, ни сил на споры и доказательства. Тут-то ей и пригодилось знание приискового быта. Ее не удивляли брань и недоверчивость мамок. В результате в женотдел пришли самые любопытные бабенки, посидели полчаса и обещали заходить. Пришли еще раз и привели с собой подруг. Наметился актив. Но, несмотря на некоторый успех, Лидия нервничала. Ей казалось, что Поля сделала бы не так и, конечно, гораздо лучше. Однажды она откровенно поделилась своими мыслями с забежавшей на минутку девушкой. Поля покраснела от похвал, смущенно вытерла платком носик и принялась убеждать Лидию в том, что она, Поля, самая неудачливая в семье. Трое братьев окончили вузы, две сестры учатся: одна на медфаке в Москве, другая в Новосибирске в педвузе, и только она вышла такой серенькой.

— Наоборот, — говорила она, — я завидую всем и тебе, в частности. Другие как-то умеют жить ярко, а я не умею. Копаюсь где-то на задворках, как жук. Например, с этими детучреждениями для орочонских ребят. Вожусь с ними, как будто ничего другого нет на свете. Так дни и летят с утра до ночи. Так и с группой антирелигиозников. Наши еще туда-сюда, а вот китайцы. Один нарядчик — единственный из служащих Алданзолото китаец, — можешь себе представить, хочет непременно работать среди русских старателей, не желает идти к своим. В чем дело? Оказывается, стыдится своих земляков. Топчусь с ним на одном месте и ничего не могу поделать. А ты говоришь — у меня все просто и легко. Это только кажется. Я сдерживаюсь, не швыряю шапку наземь. Никто не обязан делать за меня.

Лидия искренно протестовала, готова была обнять девушку, но та серьезно продолжала:

— Если бы не ты, я не справилась бы с организацией отдела. Шепетов вчера, когда я сделала ему маленький доклад, комплимент мне сказал. Он, конечно, имел тебя в виду. Вот, действительно, удивительный человек. Болен, семья у него в Ростове, не виделся три года, но никогда не видишь в плохом настроении. Вредный климат здесь для него, но он смеется, говорит — клин клином вышибают. Ты знаешь, что он третьего дня сделал? Это не секрет, уже все знают. На Орочонском прииске хозрабочие заволынили — инструмента на всю смену не хватает, дело до забастовки дошло. Хозяйственники испугались, пытаются уладить дело, не сообщают в партком, — ведь нагорит. Он узнал от кого-то и в пальтишке, в своей трикотажной шапочке, — знаешь, под бобра у него шапка? — руки в рукава и пешком — туда. Приходит. Представляешь? Суета, колгота, а он спокойно собрал собрание и все кончилось. Объяснил толково, трезво, без всяких задних мыслей, и рабочие поняли, что глупость сделали. Я видела, как он оттуда ехал. Оттуда пешком, конечно, не пустили.

Искренняя похвала Поли и льстила, и подталкивала. Лидия готова была сидеть в отделе или бегать по поселку до ночи, и часто так случалось — приходила домой, когда все уже спали после трудового дня.

Работа и успехи давались нелегко. По неопытности частенько получалось не так и не то, приходилось краснеть, как школьнице, перед мамками и перед Полей. Страдало самолюбие; мелкие неприятности лишали спокойствия, выводили из себя.

Нелегко было и дома. Угнетала бедность Мишкиной артели. К ребятам она привыкла, считала своими близкими и не могла спокойно видеть, как они, истощенные, с каждым днем все ленивее поднимаются с нар по утрам. Мишка делал все, что мог: в свободные от хлопот по нардому минуты бегал на деляну, помогал в забое, но его помощь тонула в потоке невезения, которое преследовало артель.

Как-то Лидия услышала, что Жорж работает в артели корейца Ван Ху на богатой деляне Верхнего ключа и снова живет припеваючи. Не поможет ли он ребятам пережить неудачливую полосу, не даст ли взаймы хотя бы немного? Решила попытать счастье. Однажды, не сказав ни слова Мишке, — он не позволил бы, — отправилась на Верхний. Стоял настоящий февральский день: с солнцем, морозом и огромным высоким светло-голубым небом. С тропы виднелась мачта на Радиосопке, точно игла, воткнутая в огромную подушку рукодельницы.

Жоржа в прежнем бараке, где он жил, будучи смотрителем, не оказалось. Человек, у которого спросила о нем, указал в самый конец поселка, почти в вершину легендарного ключа.

В новом обиталище Жоржа было сумрачно, через ледяные куски в окошках едва пробивался свет. Барак пустовал, лишь из отгороженной «благородной» половины, небольшой комнатушки, вместе с табачным дымом доносился негромкий разговор. Приоткрыла дверцу и сейчас же услышала знакомый голос:

— А, Лида, чего испугалась? Вали прямо. Ко мне на колени, не в отводную канаву!

Лидия попала в тесную компанию. На табуретке у стенки сидел кореец, один русский сидел с Жоржем на деревянной узкой койке, двое — на корточках на полу. На столике красовалась бутылка спирта и консервные банки. Лидия решила поговорить о деле и убраться поскорее.

— Жорж, можно тебя на минутку?

— Ни черта подобного. Садись, выпей с нами. Все ребята свои. Тут нет Мишек, Колек.

Жорж потянул Лидию за рукав. Потеряв равновесие, чтобы не упасть на головы сидевших на полу, она шлепнулась к нему на колени. Вся красная от смущения, пересела на койку.

— Ты все пьешь, голубчик?

— Не только пьет, но и закусывает, — рассмеялся русский.

— И в картишки играю, — добавил Жорж. — А что?

— Мне необходимо немного денег, — шепнула ему из ухо Лидия.

Глаза Жоржа озабоченно засуетились, на скуле напрягся желвак. Денег у него не было. Стыдясь сознаться в этом, он кивнул головой, налил бутылочный отрез и подвинул ей банку с консервами.

— Выпей с прихода. Догоняй.

Женщина, внезапно ворвавшаяся в компанию, на некоторое время оборвала беседу. Русский, сидящий рядом с Жоржем на койке, одетый в тунгусскую дошку, в унтах, мужчина средних лет, медленно переводил глаза с одного на другого, не торопясь затягивался папиросой и пускал дым к потолку. Обветренное, дорожное лицо было спокойное и тяжелое. Кореец на табурете походил на богатого артельного старосту. Он беспокойно хмурился, что-то соображал и вертел в руках треуху, как будто ежеминутно собирался уйти. Двое на полу помалкивали. Вдруг Жорж вырвал шапку у корейца.

— Ты шапку оставь, надо договориться, а потом выпить. Если ты, Ван Ху, не пойдешь — Теркандинские ключи не заплачут по тебе, а вот нас ты своими обещаниями дотянул до весны и теперь хочешь на попятную. Люди сухарей насушили, готовы, а мы сидим. Народишко уже шевелится, а мы все торгуемся.

Кореец кинул взгляд на Лидию, оглянулся на перегородку и приложил палец к губам. Русский в дошке улыбнулся.

— Не беспокойся, хватит на всех. Если оба Незаметные пойдут целиком, и тогда не унести золота, которое там лежит. Не беспокойся, все равно узнают, — гору за пазуху не спрячешь.

Лидия видела какую-то сложную игру. Ван Ху прижал ладони к груди и заискивающим голосом попросил:

— Расскажи: сам был?

— Да я ведь только рассказывал. Ну, что тебе еще надо? Какие места? Такие же, как здесь, никакой разницы нет. Ну, что еще? Район расположен по реке Терканде. Терканда впадает в Джелтулу, правый приток Тимптона. Слыхал? Ну что же еще? Ну, первым открыл золото якут Александров в тысяча девятьсот семнадцатом году. В двадцатом район захватили хунхузы и хищники, держали в своих руках, никого без выкупа не допускали, не выпускали. Недовольные взбунтовались, главарей порасстреляли и начали делать то же самое, пока отдел снабжения Пятой армии не восстановил порядка и не начал эксплуатировать ключи сам. Но дело в том, что никто не добрался до настоящего золота.

Жорж стукнул кулаком по столу. Бутылки и стаканы подпрыгнули и зазвенели.

— Человек своими глазами видел, а его исповедуют. Не ботало{70} сидит, а штейгер. Понимает что-нибудь, наверное!

Наступила тишина. Ван Ху напряженно смотрел в лицо штейгера. Остальные, не мигая, уставились на него. Было ясно — кореец держит в своих руках судьбу важного предприятия. Все усиленно дымили папиросами. Жорж нервно протянул руку к бутылке:

— Наливай, вспрыснем Теркандинскую артель. Незаинтересованный человек говорит. Наплевать ему, пойдем мы с тобой или останемся дураками. Люди вернутся с удачей, а ты будешь по голове себя колотить. Не нанялся человек нас уговаривать. Я его за рукав затащил в барак — расскажите, пожалуйста, — и мы же не верим. Другой после этого разговаривать не стал бы. — Он повернулся к штейгеру. — Правду я говорю?

— Горняк горняку обязан помочь. Но, конечно, долго засиживаться я не могу. Утром выезжаю, надо отдохнуть немножко.

Жорж насильно завладел рукой корейца и хлопнул по ней ладонью:

— Ну, сделано? Помни условие, как договаривались, так и остается.

Но кореец отнял руку. Опустил глаза и вытер пот с лица.

— Горячий человек, кипяток человек. Артель надо спросить.

— Брось ты дурочку валять. Ты будешь спрашивать артель? Ты вот ее где держишь. — Жорж показал кулак. — Что ты мне рассказываешь про тысячу одну ночь!

Он пересел к корейцу. Они зашептались. В каморке становилось темно. Один из сидящих на полу задвинул оконце куском картона и зажег свечу. Штейгер придвинулся к Лидии и чокнулся о налитый для нее стакан. Она отпила глоток. Штейгер хватил до дна и принялся шептать комплименты. Темной бронзы, со светлыми усами, лицо его пылало, в глазах засверкали отраженные кусочки пламени свечи. Под столом его унты нажимали на ее валенок, словно на педаль. Она отодвинула ноги, но унты преследовали их. Подняла стакан и воскликнула со смехом:

— Оставьте, честное слово — искупаю.

Она внимательно следила за Жоржем и корейцем, а этот господин в дошке мешал ей. У них, видимо, налаживалось дело, они совсем мирно беседовали, кивали головами, но вдруг Жорж отодвинулся от корейца и с отчаянием махнул рукой.

— А если позолочу? — приставал штейгер. — Не будешь такая недотрога? — Он отвернул дошку, достал из кармана кожаный кисет и принялся развязывать шнурок. — Перестанешь сердиться?

— Тогда посмотрим.

Все жадными глазами уставились на кисет в руке штейгера. Пальцы, освещенные пылающей свечой, копались в запутанном шнурке. Один из сидящих на полу предупредительно подвинул свечу ближе. Центром внимания в каморке были кисет и пальцы. Наконец, кисет развязался. Штейгер запустил в него руку и долго возился в поисках подходящего подарка. Взял руку Лидии, повернул ладонью кверху и посыпал на нее несколько крупных золотин. Все поднялись, как будто никогда не видели золота. Ладонь не зажималась, несмотря на усилия штейгера.

— Маловато, маловато, хоть и теркандинское, необыкновенное. Дешево ценишь, дружок, видно по полету купца-молодца — скуповат. Приискатель пригоршню отсыпал бы, не поморщился. Жорж, скажи ему, как приискатели дарят.

Но Жоржу было не до шуток. Он дергал корейца за рукав и повторял:

— Видал теперь! Видал!

В квадратном лице корейца застыло тяжелое раздумье. Лидии захотелось вдруг помочь Жоржу, выбившемуся из сил.

— Брось ты его, пожалуйста, уговаривать. Раз человек не хочет, что же ты можешь поделать. Я достаю тебе деньги и три куля муки. Иди садись рядком, поговорим ладком. Я ставлю такие условия…

Не даром она играла на сцене в приисковом клубе, у нее это вышло очень правдоподобно и естественно. Даже Жорж растерялся было от ее выходки, но, поняв в чем дело, с серьезным видом подсел к ней.

— Ты что, Лида, хочешь в долю пойти со мной? — спросил он. — Какие же твои условия? На все пойду. Что хочешь — требуй. В таком положении нахожусь.

Кореец схватил его руку:

— Давай кончай. Ладно!

Мгновенно все изменилось как по взмаху волшебной палочки. Двое поднялись с пола; кореец наливал в стаканы спирт. Жорж засуетился, накладывал закуски из банок на тарелки, все заговорили. Стало как будто теснее и невыносимо душно. Русский в дошке ногой толкнул дверь и едва не расшиб лицо одному из любопытных, подслушивающих у дверей.

Ясное дело — вернувшиеся с деляны обитатели барака слышали сговор и видели на ладони Лидии необыкновенное золото с таинственных ключей. Штейгер поднялся и застегнул дошку.

— Ну прощайте, друзья. Прощай, голубка таежная. Не знаю, кто ты, но очень жалею, что приходится уезжать.

Лидия ответила ему в тон:

— Так и быть, прощай, сокол ясный. Поздно прилетел и рано отлетаешь, не миновать бы в петельку попасть. Счастлив твой бог.

За штейгером разошлись и остальные. Жорж усмехался и потирал руки, мечтательно глядя на окошко.

— В чем дело, Жорж?

— Не поняла?

Он присел рядом и рассказал, что на днях с обоих приисков двинется народ на Терканду. Были сомнения, но после рассказов штейгера, очевидца богатств далекой речки, сомнения нет. Приискатели ждут, чтобы кто-нибудь двинулся первым, не хочется рисковать разработанными делянами, которые, несомненно, сейчас же захватят оставшиеся старатели. Все готово — сухари, инструмент, лошади, саночки, — но сидят и слушают, как сторожевые собаки, не раздастся ли скрип снега под ногой, чтобы кинуться следом.

— Ну и молодец же ты. Можно сказать, из петли вынула. Что тебе за это? Кореец уперся, как бык. Когда ты предложила мне помочь, он весь затрясся. Одному без меня ему не идти, и мне без него — тоже. Теперь я кум королю, солнцу брат. Ты ни черта не понимаешь, а а женотделки записалась.

— Откуда явился этот чернобровый?

— А я почем знаю. Говорит — проездом.

Лидия покачала головой. Все виденное наводило на тревожную мысль о какой-то темной махинации, но говорить об этом с Жоржем было бесполезно.

— А как же насчет моей просьбы?

Парень смущенно осекся:

— Если бы завтра зашла. Сейчас нет. Можешь мне поверить?

Вдруг он тряхнул головой.

— Стой: обожди минутку.

Накинул куртку и без шапки выскочил из барака. Лидия осталась одна в каморке. За перегородкой оживленно разговаривали китайцы на своем торопливом языке, раздавалась непонятная песенка, которую тянул дребезжащий голос. Выходила на улицу, вглядывалась в темноту с мутными бельмами полотняных окон. Наконец явился Жорж и, запыхавшись, сунул в руку узелок с небольшой резиновый мяч.

— Больше не мог достать. И так пришлось за эту безделицу двух лишних в артель взять. Ты, я слышал, ушла от Федора Ивановича?

Жорж не прочь был поболтать, но Лидия пожала ему руку и быстро зашагала по улице, радостно соображая, что купить завтра для ребят. Ее немножко покачивало от выпитого спирта.

10

На следующий день вечером, придя с постройки домой, Мишка застал Лидию за стряпней. Два артельца поперечной пилой распиливали на части большой кусок мерзлого мяса. В мешке нащупал муку, в свертках — мелочь: сахар, крупу, чай. Невзирая на уверения Лидии, что она купила продукты на свое собственное золото, не поверил, обиженно поджал губы, уселся на край нары и зашлепал подошвой. Он был расстроен и не знал, с чего начать изливать свою досаду: напуститься ли на Лидию за то, что она выпросила деньги или золото, — он в этом был уверен, — или броситься на ребят: они окончательно и бесповоротно собрались на Терканду. Голые, босые, голодные… В его глазах вместе с досадой и злостью проглядывало искреннее удивление: в чем дело, что подхватывает вдруг людей и гонит куда-то в неведомые края за столь же неведомым счастьем.

— Ты ничего не слыхала? — спросил он.

Коротко рассказал, что в парткоме решили удержать людей от необдуманного шага и предотвратить срыв добычи:

— Ведь не только бедные деляны, богатые побросают. Оба ключа опустеют!

— А по-моему, — пусть идут, только, конечно, надо бы проверить слухи.

— Проверить. А кому это понадобилось. Вот программа ухнет, тогда мы начнем руками махать. Какой это черт мутит скажи, пожалуйста. Есть сведения, какой-то штейгер разъезжает по приискам. Говорят, на Терканду некоторые из бывших промышленников завезли продовольствие, но золота там не оказалось. Так они решили, если не удалось одно, выехать на другом: продать продовольствие как можно дороже. Народ навалится, цены вскочат бешеные. Или, говорят, хотят сделать чужими руками разведку. Масса без продовольствия долго не продержится, покопается в ключах и отхлынет, а кто-то останется работать в готовых разрезах и шурфах. Будь все членами союза — стой, друзья, не имеете права бросать добычу, нарушать договор! Я вчера сцепился с Шепетовым. Говорю, надо охватить союзом старателя, в центр бить, если нельзя на месте решить, — в Москву, а он свое: «Не время». Так мы горняка превращаем в хищника. Сам на себе испытал, как легко докатиться.

Лидия думала: сказать или не говорить о вчерашней компании у Жоржа. Теперь фигура штейгера вырисовывалась выпукло и ярко. Обстановка, в которой он выступал с мешком золота, убеждала в сознательности и умышленности каждого жеста и слова. Жорж, несомненно, сам попался на удочку, но если рассказать, его могут обвинить в соучастии. Она оправдывала свое молчание мыслью, что движение на Терканду все равно не остановить. Неловко было перед Мишкой, как будто обманула его… С досадой схватила лепешку со сковороды и шлепнула на стол. Готова была крикнуть, чтобы убирался, пека она не повалила дежку с тестом, но в глазах парня было что-то такое, что заставило присмиреть. Он пришлепывал подошвой все чаще.

— Ты скоро кончишь? — спросил он, и она уже поняла, что он скажет дальше. — Шепетов велел тебе непременно придти сейчас же.

— Миша, — заговорила было она, но он подошел вплотную и сжал крепко руку возле локтя.

— Слушай, довольно малодушничать. Надоело. Ты понимаешь что-нибудь или нет! — Обдавая дыханием, он зашептал: — О разведке на Белоснежном ведется следствие. Я махнул рукой… ты не маленькая. Сейчас захожу к Шепетову… Словом, если ты не хочешь сесть на скамью подсудимых за соучастие или укрывательство, должна пойти и заявить сама, не дожидаясь, пока позовут. Тебе понятно теперь? Велел придти. Пойдет с тобой сам. Другой послал бы к чертовой матушке. Не его по существу это дело. — Мишка выпустил руку и, заглядывая в глаза, добавил: — Ты можешь дать настоящий материал. Разве его, старого волка, подцепишь? Сделай, Лида, для всех сделай. Разве можно это допустить? В другом месте будет вредить, если выкрутится. Сделай, прошу тебя. Иди.

Мишка подал Лидии шапку, помог надеть пальто. Отвернулся, занялся печкой. И только, когда она пошла к двери, посмотрел долгим взглядом на ее сузившиеся плечи и покачал головой.

Лидия сначала шла быстро, словно хотела поскорее свалить с себя тяжесть, но вдруг пошла тихо, едва переступая. Как будто уже перешагнула через порог из того мирка, где царил Пласкеев, оторвала от себя все ниточки, но, оказывается, они еще крепко держат. Перед бараком с красным флажком на шесте с минуту стояла неподвижно. Проходивший мимо старатель заглянул в лицо.

— Скучно? — спросил он, — а то пойдем, повеселимся.

Не заметила, как открыла всегда очень тугую дверь. Шепетов, лишь только она вбежала, поднялся за столом и начал торопливо собирать бумаги и совать в портфель. Он явно был взволнован. Пальцы его вздрагивали.

— Сейчас, товарищ Лидия. Вот уберу тут… Сию минуту. — Он щелкнул запором на портфеле и поднял взволнованное лицо. — Почему же сама не пришла до сих пор?

Она поняла, что ему никакого ответа на заданный вопрос не нужно, и не пыталась объяснить, почему не пришла сама.

Он пригасил лампу на столе и резко отодвинул ногой табурет. Подойдя к вешалке, он засуетился, не зная, куда положить портфель. Бросил на стол. Снимая с гвоздя полушубок, уронил треуху, — Лидия едва не бросилась, чтобы поднять ее. Вышли молча. Он — впереди, она — на два шага позади. Тропа извивалась между бараков, словно меж огромных пней, покрытых снежными папахами. Поселок, притихший у подножья сопки, казался Лидии незнакомым, будто попала в неведомый край. В тяжелом смятении не узнавала знакомых мест. Совсем неожиданно раздался голос секретаря.

— Я спрашиваю, может быть, ты думаешь, что поступаешь нехорошо? Говори прямо. Можно оставить. Одни справимся!

— Нет, пойду. Я должна пойти.

Сзади догнал тот же старатель, который заглядывал в лицо:

— Нашла уже?

— Кто это? — спросил Шепетов.

Они свернули к бревенчатому высокому бараку со стеклянными, ярко освещенными окнами. По световой полосе навстречу шагнул огромный от тулупа, наброшенного на плечи, красноармеец с винтовкой наперевес:

— Сворачивай, здесь ходить нельзя.

Шепетов остановился и полез в карман за пропуском.

11

Над прииском и поселком все ярче светило солнце, но морозы не сдавались. Кампания против золотой лихорадки, охватившей оба ключа, не дала результатов. Может быть, эта кампания даже ускорила события. У Лидии создалось такое именно впечатление. Она присутствовала на одном из летучих митингов и слышала ворчание слушателей: «Мы не нанялись сидеть на Незаметном. Больно стараются что-то, не зря, должно быть». С митинга старатели расходились с более горячей верой в Терканду…

Признаки готовящегося похода были налицо. Смотрители то и дело докладывали о невыходе артелей на деляны или о необходимости пополнить ту или иную артель. По улицам поселка сновали орочоны на узких, как лодочки, нартах. Они бойко торговали оленями и оленьим мясом. В бараках день и ночь дымились трубы — сушили сухари в дорогу. Наконец с Верхнего двинулась первая партия корейца Ван Ху. Зашевелился Нижний Незаметный. Скрытые от взоров сборы превратились в явные. Водили лошадей на водопой, ладили нарты, сани, ковали кайлы, морозили пельмени. Скрипели двери, по снегу пищала обувь, люди суетились, как перед большим праздником.

Общая суматоха отразилась и на работе женотдела. Лидия получала заявления от мамок о невыплате жалованья, о невыполнении договоров: нанималась на год, а артель уходит на Терканду. Нечего было и думать вмешиваться в эти сложные запутанные отношения между старателями и мамками. Откладывала подобные жалобы в сторону и разбиралась в более серьезных. Несколько заявлений, озаглавленных «прошение», требовали особенного внимания. Третий день сидела над одним из них — заявлением Елены Шинковой, тридцати восьми лет. Шла с мужем на прииски, в пути не стало продовольствия, хоть помирай в тайге. С общего согласия муж пошел дальше, а она осталась в зимовье кухаркой. Шинкова старательно выполняла обязанности: скребла стол, кипятила чайники, шпарила клопов, подавала проезжим чай, а однажды заснула рядом с зимовщиком на его грязной кровати за занавеской в уголке на нарах. Прошло два месяца. Явился муж. Вглядывался в изменившееся лицо жены и колотил ее молча, с остервенением. На прииске продолжалось то же самое. Убежала к зимовщику. Там оказалась уже заместительница; пришлось стать на поденную работу. Когда явился снова муж, с радостью вернулась на прииск. Начались опять пинки. Опять убежала, поступила в артель мамкой. Муж приходит пьяный, смотрит в глаза и спрашивает: да или нет? Если да — кулаки и пинки, если нет — угроза более страшная.

От вызова поссорившихся супругов для примирения Лидия давно отказалась. Рука ее на клочке бумаги, умоляющем о помощи, нерешительно написала: «В милицию» и остановилась. Опять заявление улеглось на край стола, как неисполненная бумажка. Лидия подперла рукой щеку и задумалась. Открылась дверь, вошел Петя. Не замечая его расстроенного лица и обиженно поджатых губ, рассказала о своих затруднениях в работе.

Петя грубо отозвался:

— Что ты с ними церемонишься? Пусть подают в суд.

Лидия видела, что он ни о чем, кроме своей любви, не способен думать в ее присутствии. Желая избежать тяжелых, надоевших объяснений, которые неизбежно последуют сейчас, возразила:

— Такое положение будет до тех пор, пока не отменят запрещения въезда женщине на Алдан. Пока на тысячу мужчин будет десять женщин, ничего не сделают ни женотдел, ни милиция, ни суд. Послать в суд — значит отмахнуться рукой. Разве это решение вопроса?

Петя оглянулся на дверь, схватил Лидию за руку и прижал к своей щеке:

— За что ты возненавидела меня?

Лидия отняла руку:

— Ты слышал, что я говорила? При нормальных условиях ты встретил бы десяток девушек, сошелся бы не случайно, а по-настоящему. Готов первую встречную считать самой лучшей женщиной в мире. Думал ты об этом?

— Уже целый месяц думаю,— усмехнулся юноша. Он понимал не слова, а смысл: она уходит от него и хочет оправдать уход первым попавшимся предлогом. Он вдруг кинул ей в лицо самое тяжелое оскорбление, какое смог только придумать:

— Ты не боялась жить с вредителем, который натворил дел и убежал благодаря твоей милости!

— Что? Убежал? Убежал! Как же его упустили!

Лидия в ужасе уставилась на Петю. Немыслимым, невероятным, незаслуженным казалось наказание, постигшее ее. Неумолимо рисовались последствия нерешительности, приведшей к бегству государственного преступника. Вот теперь наступит расплата, когда отвернутся и Мишка, и Поля, и все товарищи, в жизнь которых вплелась ее жизнь!..

Петя вдруг понял всю непростительную жестокость своей выходки. Торопясь, рассказал, как было в действительности. Никуда Пласкеев не убегал. Его застали на работе. Он требовал, чтобы участок приняли от него по акту. Но, говорят, в квартире нашли вещи, собранные и увязанные в далекую дорогу. Еще день-два — и он без акта исчез бы с горизонта.

Лидия качала головой:

— Петя, за что ты преследуешь меня?

Вскочив с табурета, он схватил ее голову горячими руками.

— Сумасшедший. Уходи сейчас же отсюда. Тут учреждение, не забывай.

Петя не сводил с нее глаз.

— Я знаю — тут женотдел. Поэтому и пришел сюда.

Он походил на пьяного. Казалось, ему доставляет какое-то удовольствие мучить и себя и ее.

— Петя, почему ты не хочешь понять меня, только думаешь о себе!

Петя не переставал улыбаться. Вдруг вспомнил:

— Надо бежать Сейчас большой митинг. Хотим остановить старателей у выезда из поселка. Терканда. Женотдел. Что-то есть общее. Терканда, женотдел.

— Замолчи. Перестань болтать глупости.

— Очень много общего: и тут и там опасность. Терканда, женотдел. Им говорят — на Терканде нет продовольствия, они не верят. Я знаю, что ты не любишь меня, но не верю и иду на Терканду — в женотдел.

Лидия прислушалась к скрипу и шороху многочисленных шагов за стенами барака. Петя схватил ее за руку.

— Черт с ними, какое нам дело.

— Пусти, ради бога. Для тебя все равно, а для меня не все равно.

Лидия с трудом освободилась и распахнула дверь. Мимо двигались подводы, нагруженные кулями, ящиками, сеном, инструментом. За каждой подводой шли старатели. Снова подвода, и опять вереница старателей. В дверь несло холодом, но Лидия продолжала стоять и глядеть. Позади обоза шли самодельные алданские подводы — старатели волочили за собой саночки. Шли китайцы, русские… За сильными и большими артелями тянулись одиночки, как за коровами телята. Лица идущих мимо были праздничны, одежда на них самая лучшая, какая только нашлась.

— А этот куда! — удивился Петя при виде маленького человечка, ковыляющего в самом хвосте золотоискателей. — Куда такой мозгляк лезет!

На спине маленького приискателя, обутого в большие валенки, уродливым горбом выпячивался мешок на белых лямках из утирок. За веревку он тащил саночки, перегруженные мешками. Поверх всякой всячины на сайках лежал сундучок, напоминающий сундучки, с которыми плотники ездят в отход. Человечек выбивался из сил, вывозя санки из ухабов.

— Сумасшедший дом какой-то! — воскликнула Лидия.

Первые колонны теркандинцев переполошили поселок. Двери бараков стояли настежь, на улице толпились любопытные.

Мишка, удрученный и раздраженный отсутствием Василия Тимофеевича, стоял на срубе и спорил с плотниками. Без Василия Тимофеевича дело застопорилось. Мало того, что два бревна, укороченных по ошибке, пришлось спустить вниз, наверх подняли совсем ненужное, заготовленное для переруба. Неловко переминаясь, мастера, допустившие непростительный промер, подошли к нему объяснить, как это случилось. Вдруг раздался крик на срубе.

— За длинными рублями пошли, за самородками с конскую голову!

Мишка вгляделся в толпу теркандинцев и ринулся вниз, колебля леса. Достиг земли он в тот момент, когда золотоискатель, впряженный в саночки, с горбом на утирках, поравнялся с дверным прорубом. Сделал прыжок и схватил за постромку. Человечек понатужился и попятился назад. Рванулся еще сильнее — и снова осадил. Думая, что задел за что-то полозом, оглянулся.

— Не пущу, — бормотал Мишка. — Бери сейчас же топор и становись. Два бревна укоротили. Ты набрал таких мастеров, ты с ними и работай.

Василий Тимофеевич, похожий на рассерженного петушка-королька, бросился на Мишку с кулаками.

— Я не посмотрю, что коммунист, голову ссеку!

— Секи, об этом с тобой поговорят и без меня. Ты посмотри, что творит твой хваленый Сидоркин. Замка не умеет зарубить. Я поднял один угол, посмотрел для порядка, а там не квадрат, а черт знает что наляпано.

— Неужели не врешь? — уставился Василий Тимофеевич.

Дело налаживалось — плотник озадаченно полез под шапку почесать затылок. Но вдруг он опомнился; заметил, что партия скрылась из вида за поворотом улицы, и снова принялся вырывать постромки из рук Мишки.

— Пусти, черт тебя побери, — закричал он визгливым голосом. — Я не обязан всю жизнь на тебя работать, не крепостной!

Он вывернулся из-под постромки и бросился к сундучку, из которого торчало гладкое, отшлифованное топорище. Мишка схватил расходившегося плотника за грудь и оглядел с ног до головы.

— Сколько тебя в земле, не знаю, а над землей ты не велика птица. Ты это оставь, а то такую поднесу — тут и ляжешь. Это мошенничество, дорогой товарищ.

Но ни укоров, ни угроз Василий Тимофеевич больше не слышал. Он не спускал глаз с партии теркандинцев, появившейся снова на виду, — далеко в самом конце прииска.

— Пусти! — кричал он в отчаянии.

Вдруг ослабел, опустился на мешочек в саночках, снял треуху и вытер пот со лба.

— Теперь не догоню их… Как одному идти…

— А я тебе про что говорю, Василий Тимофеевич? Разве мыслимо с такой кладью идти. Ты подумай, кто для тебя дорогу протоптал в тайге, на сопках, в распадках. Целиной ведь придется париться.

Мишка яркими красками рисовал непроходимую тайгу, непосильный труд, страшный риск, в который втянул слух и Василия Тимофеевича, человека не таежного, мирного. Плотник молчал и с тоской смотрел вдаль, но он уже, видно, мирился с неудачной попыткой сделаться еще раз золотоискателем. Наконец кивнул головой. Он точно избавился от мучительного недуга: глаза стали спокойными.

— Шут их знает в самом деле, может быть и по губам не помажут эти знаменитые ключи. Кто их видел!

Через несколько минут Мишка с Василием Тимофеевичем дружно втаскивали саночки с грузом внутрь нардома и обсуждали дальнейшие работы наверху: ставить ли стропила сейчас или отложить до подвозки теса для кровли. Плотник открыл свой сундучок и достал топор.

— Видно твое счастье, Миша, порублюсь у тебя до конца. Не ты — ушел бы. Три дня сна не видел!

— Кто знает, Василий Тимофеевич, чье счастье больше. Топором ты вернее заработаешь. Кому что, Василий Тимофеевич, ты вот поди уже сотенки три отесал у меня чистеньких, скажи по совести?

Они поднялись наверх. Мишка почтительно следовал за Василием Тимофеевичем, который опять сурово хмурил мохнатые брови. Он опять был важным лицом на постройке, без которого трудно обойтись.

— Ах, сукины детки, — ворчал он. — Как с глаз долой, так они пакостить. Не кому-нибудь пакостят, себе ведь пакостят.

Он нисколько не стеснялся присутствия провинившихся товарищей. Один попытался объяснить, как это вышло, но Василий Тимофеевич, не терпящий возражений, когда он прав, побагровел:

— Что, что? — насупился он. — Говори, раз начал. Что? Ты не виноват — руки виноваты! Чьи руки? Что? А бревно чем виновато, если у тебя голова не на месте притесана!

Мишка оставил Василия Тимофеевича. Весело было на душе: дело пришло в норму, теперь ни одна лишняя щепа не упадет из-под топора. Завидев Лидию, идущую мимо, он окликнул ее.

— Последние венчики рубим. Ты что моченая ходишь?

— А чему радоваться. Петя у меня сидел. Смотрим, партия идет. Позади — низенький человечек с грузом: и на спине, и на саночках. Ведь на первом перевале упадет и никто не оглянется. На что это похоже? Я не могу забыть, как он размахивал руками и возился со своими саночками в ухабах.

Мишка молча взял ее за рукав и вывел наверх. Василий Тимофеевич, широко расставив свои коротенькие ножки, зарубал замок.

— Этот?

Лидия порозовела от радости. Идя обратно по лесам, довольная и веселая, шепнула Мишке, нельзя ли набрать щепы, а то нечем разжечь сырые дрова. Щепа нужна была сейчас же, она шла домой, чтобы заняться варкой обеда.

— Пойдем.

Внизу из сухого леса тесали дверные и оконные оклады. Мишка принялся набирать самую отборную щепу, толстую и широкую. На минуту показалось странным и необычным, что можно набирать сколько хочешь, не так, как было в детстве: надо просить разрешения у десятника или плотника, или воровски совать за пазуху. Он уже не мог сам класть себе на руки, а хотелось заграбастать еще. Указывал глазами и просил Лидию:

— Положи-ка еще вон ту, на окуня здорово похожа. И вот ту, кстати, захвати, тоже хорошая, язви ее в жилу!

12

В женотделе по утрам никого не бывало. Лидия несколько раз в эти свободные минуты принималась писать Мигалову, но, представив себе, как отнесется он к письму, рвала и сжигала в железке. На этот раз письмо выливалось стройно и легко, точно попало на ту именно тропу, по которой скорее можно добежать до Мигалова. Писала о Мишке, о его необыкновенной душе, описывала постройку нардома. В восторженных словах изображала происшествие с плотником маленького роста в больших валенках, сообщала о внезапном приступе золотой лихорадки, обуявшей золотоискателей. Жаловалась на Жоржа: парень опускается все ниже, на глазах из служащего превратился в подозрительного афериста: прилипает к каждому сомнительному предприятию. Странный человек. Не плохой, не злой, даже добрый, но остался где-то в другом мире или живет в каком-нибудь девятисотом году на Маче, когда других людей на отдаленных приисках еще не было… Писалось легко оттого, что все, чего касалось письмо, глубоко затрагивало, волновало. Зная, чем особенно интересуется Николай, подробно сообщала о культурном строительстве Алдана. Алдан как будто подвигается все ближе к «жилухе», уже не кажется таким далеким. Незаметно пролетело время, начали приходить по делам, пришлось письмо спрятать в столик. Дождавшись конца занятий, торопливо выхватила листки и принялась за продолжение. Хотелось поделиться и своими успехами. А прикоснувшись к работе, в отделе, не могла уже остановиться и излила все свои боли. Как трудно здесь на Алдане вести работу в приисковой пестрой сумасшедшей массе самых разнообразных людей. Не проходит дня, чтобы в отдел не прибежала жалобщица в слезах и синяках, не проходит недели, чтобы не случилось самого ужасного преступления, какое только можно себе вообразить, — убийства женщины… Страшное бытовое бедствие, с которым, надо прямо сказать, большинство легко мирится. Даже есть партийцы, которые относятся совершенно невозмутимо: обманула и поделом тебе! Но что значит обманула, кто в этом виноват — их не касается… Сколько исполнительных листов приходит из «далекой России» на сбежавших от алиментов отцов, укрывшихся где-нибудь на самом тихоньком прииске. Даже по одной своей работе в своем маленьком отдельчике видишь, как начинает все сильнее продувать сквозняк дремучую тайгу… Она писала дальше:

В самом конце она приписала:

Письмо взволновало. Проворно собирала со стола. Улыбалась, как будто обещал придти сегодня вечером в смотрительский домик шахтер Колька Мигалов. Потом, не спеша, брела по улице и наслаждалась теплотой, льющейся с мартовского неба. Как будто где-то недалеко стоял огромный паровой котел и мощным дуновением овевал лицо. Опять весна, опять зажурчат ручьи и засуетится приискатель на ключе. И по-новому будет все: и шум, и стук на делянах, и сама совсем иная. Так чувствует себя человек, который сделал что-то хорошее. Разве пишут такие большие письма посторонние друг другу люди! Становилось тесно в голове от планов и мечтаний. Мигалов, рыжий, белесый и конопатый, казался невыносимо желанным: как будто считала его исчезнувшим, умершим, а он вдруг возник перед ней живой, такой же, каким оплакивала его. Невозможно становилось нести в себе напор счастья. Хотелось улыбаться не в пространство, а в любимое лицо, светить блестящими глазами в глаза и видеть ответный блеск.

Долина казалась просторной. По снежным сопкам ослепительными зайчиками играли солнечные лучи, прорвавшиеся из-за белых облаков; нежно-голубые тени скрывали самые дальние вершины хребтов. Лидия, словно в поисках еще более радостного, вскидывала блестящие глаза и по волнистым горизонтам добралась, как по лестнице, до Радиосопки, огромной и тяжелой, заслонившей половину неба. Из-за верхушки выползали низкие, темные, как дым, облака. Эти облака портили день, обещая непогоду с севера. От них сделалось холодно. Мгновенно исчезло радостное настроение. Сердце тревожно заныло. Она спрятала лицо в воротник и вдруг решила сейчас же все выяснить с Петей, чтобы на душе не осталось ничего тревожного, мешающего ее радости. Это необходимо и для него. Надо поговорить с ним при свидетеле, но кого пригласить: Полю, Мишу? Свернув в проулок, поднялась на вторую улицу, к бараку совслужащих. Петя был дома. Видеть надежду в его глазах было невыносимо. Заметила, что дыра над железной печкой заделана: значит он серьезно ждал ее к себе как жену…

— Чуть не ушел, — говорил Петя, — вот бы получилось. Раздевайся.

Словно подчиняясь непреодолимой необходимости, сняла пальто, но шапку не сияла. Петя вдруг почувствовал ее настроение и умолк. Оба молчали, не глядя друг на друга.

— Скажи, — вдруг начал Петя, — да или нет. Больше ничего мне не надо. Почему ты молчишь? Ты любишь этого Мигалова? Да?

— Петя, я же тебе ничего не обещала вечного. Да, я Мигалова люблю.

— А говорила, что не любишь!

— Я сама не знала этого. Но это даже и неважно…

Петя перебил, договаривая за нее:

— Потому, что ты все равно не любишь меня. Ладно, пусть так. — Он нехорошо усмехнулся. — Для чего все-таки ты обманывала меня, интересно знать?

Лидия молчала, не зная, что сказать на этот вопрос, который сама не раз задавала себе. Разве могла она сказать о том неопределенном чувстве жалости и какого-то страха, которое испытывает всегда при встрече с Петей. Она молчала и дергала волоски из меха на обшлаге. Петя не спускал с нее глаз, — она это чувствовала. Напряжение росло и вдруг злобный голос хлестнул ее приисковым оскорблением:

— Бутара ты без сноса, вот ты кто!

13

Отвалы на ключе затемнились маковками. Хвойные леса на хребтах стали будто подкрашенными, затеплились свежей зеленью. Приискательская жажда и весна сливались в один бурный порыв и творили то, что именуется золотой лихорадкой. Сбивались часы отдыха, обеда, ужина и сна. Перевертывалась будничная жизнь. Лихорадило всех — от главноуправляющего до сторожа у склада. В главном управлении не сходила с языка программа добычи на предстоящий сезон, сторож по ночам пятерней нагребал пески на чужой деляне в ведро и бежал, озираясь, в сторожку, чтобы промыть. Служащие организовали свои артели; прибежав в барак, наскоро проглотив обед, спешили к тачкам и кайлам. Мокрые от пота, искалеченные месячной дорогой, обтаявшей на перевалах, проходили по поселку кони с тяжелыми возами. Прилетела на нартах в забрызганном бауле последняя почта. Пронырливые фотографы неутомимо усаживали перед своими треногами желающих увековечить себя на фоне сопок с оленями, с кайлами, возле бутар, с лотками и тачками. Харчевни среди дня стояли с открытыми дверями, и обновленные бумажные фонари сияли в апрельских лучах.

Близилось первое мая. Незаметный кишел, шумел, напоминал муравейник, оттаявший после зимы. Стучали топоры двойным стуком — эхо в сопках повторяло каждый звук, — взрывы динамита врывались подземным громом в немолчный шум прииска, и что-то действительно торжественное, праздничное, усиливалось и близилось с каждым часом.

В день праздника толпы разодетых в лучшее платье, пронесенное сквозь километры, тайгу и нужду, с лицами, как старая бронза, от острых морозов и солнца, бездельничали по поселку. С утра на верхней дороге прогуливались приискатели; отбивая шаг, прошла красноармейская часть; с песнями, нестройными рядами прошла демонстрация «хозяйских» алданзолотовских рабочих и служащих. К десяти часам на площадке по белому фону свежевыпавшего снега развернулись десятки рубиновых знамен. Разноплеменная, разноликая толпа давила на цепь милиционеров, охраняющих центр. С трибуны выступали русские, якуты, китайцы и корейцы. Об одном на разных языках. Оркестр подхватывал возгласы ораторов. Над толпой здесь и там колыхались ветвистые рога оленей. В отдалении серели громоздкие силуэты верблюдов.

Несмотря на уговор с Шепетовым, Лидия не решилась выступить. Стояла возле трибуны и впитывала в себя звуки и свет. Чувствовала себя в теплой семье, и лишь профиль Пети, не подошедшего и не поздоровавшегося, портил день. Ну и хорошо. Должен быть когда-нибудь конец.

В толпе произошло какое-то движение в сторону от центра. Она отдалась ему, идти против течения было немыслимо.

— В чем дело?

— С Терканды, говорят, вернулись.

Лидия очутилась возле оборванца, окруженного плотной кучкой любопытных. Он виновато улыбался, словно выступал на суде.

— …Ну, прошли большую долину за Шаман-горой на речке Джеконде. Видим — сопка. Каменная, без тайги, голец сплошной. Мы — к ней, она — от нас. Мы идем, и она отходит…

В толпе рассмеялись.

— Ты говори прямо — не был там. Сопка все отходит и отошла, видать!

— Не был! С обратным вернулся. Видите, какой я есть. И туда такой пришел бы. Тут хоть милостыню подадут, а потом на деляну стану, а там кто подаст.

Толпа снова сделала судорожное движение. Лидию отнесло от оборванца. От одного к другому разочарованно передавалось:

— Говорит — не был там.

И чувствовалась неприязнь к первому вестнику с таинственных ключей, как к беглецу с поля сражения. Не хотели ему верить, больше доверяли слухам и своей мечте о внезапном обогащении — По приискам продолжал бродить слух и будоражить золотоискателей.

Выбираясь из толпы, Лидия встретилась с Мишкой.

— Слыхала? Но худшее впереди. Пока дойдут, пока по ключам пошляются, пока пробьют шурфы — осень. Речки разольются. Продовольствия нет. Всю жизнь по тайге ходят и лезут, как мыши в мышеловку.

Митинг был сорван появлением теркандинцев, старатели разбредались, горячо обсуждали слух и добавляли множество преувеличенных подробностей. Мишка с Лидией брели по улице, парень продолжал рисовать картину, полную ужасов. Золотоискатели будут отрезаны осенними разливами от жилых мест, и кто не успеет выйти, — все погибнут, как мухи.

— Да перестань ты наводить тоску, — взмолилась Лидия. — Скажи лучше, неужели нельзя ничего сделать?

— Ничего нельзя. Каменные сопки не пробьешь башкой. Неорганизованность хуже дурости. Урок богатый. Эх, головы безмозглые! — Мишка с сердцем плюнул. — Иногда никакой жалости к ним нет. Один пропал, другой лезет туда же. Старики, помню, рассказывали, как однажды белка через речку пошла. Сплошняком, как гуща, прет из тайги в речку и плывет. Одни тонут, другие по ним бегут, птица кружится над ними, хватает, зверь хищный жрет в открытую, а она идет, не обращает внимания. Рассказывали, по селу пошла, собаки рвали ее целыми днями. Морды в крови. Отдохнут и опять за работу. А белка все идет. — Мишка сжал кулаки. — Ну я пускай. Пусть же поскорее.

— Да, ты прав, — согласилась Лидия, — но жалко людей, сознайся. Говоришь одно, а чувствуешь другое.

— Ничего подобного, — огрызнулся Мишка. — А если чувствую — не покажу. Мало ли что мы чувствуем. Комар ужалит — чувствуем.

Из ближайшего барака на улицу вышел человек, худой, оборванный. Он снял шапку и попросил талончик на хлеб или немного денег, чтобы пообедать в харчевне. Лидия едва сдерживала радостную улыбку: Мишка с деловым видом полез в карман и достал талон.

— На. Небось холодно в барахлине?

Лидия крепко прижалась к Мишкиному плечу.

— Ну вот, ты весь и сказался тут, медведище ты мой хороший, — рассмеялась она. — Ведь этот человек с Терканды. Он давеча на митинге рассказывал, как шел и не дошел.

Мишка насупился.

— Знаю. Только тут ничего особенного нет. Это другое совсем дело.

Лидия не стала возражать и еще раз прижалась к нему.

14

Союз горнорабочих открыл настежь двери барака для всех желающих провести время по-культурному. Инженер-геолог, приехавший по последней дороге с юга, поселившийся в помещении союза в ожидании весны, чтобы отправиться с разведочной партией в тайгу, стоял у полок с коллекциями горных пород, разъяснял интересующимся происхождение алданского плоскогорья, мелкого наносного золота… Неподалеку в бараке большой артели битком набитая толпа смотрела старый истрепанный фильм, сверкающий трещинами и рвущийся ежеминутно. Из бревенчатого дивизионного дома вырывались звуки оркестра. Доносилось хоровое пение, — пели, может быть, в бараке, а может быть, любители побродить по свежему снегу забрались на сопку. Большинство же старателей, не зная куда себя деть, по старинке уселись в бараках, землянках, в палатках за уставленные бутылками со спиртом и закусками столы.

В полдень по поселку уже ходили пьяные. Раздавались песни, весенний морозный воздух прорезали звуки гармонии. Из открытых дверей харчевни вылетали пьяные голоса, глухие удары барабанов и задушенный писк скрипок. После обеда ни Мишка, ни Лидия никуда не пошли. Не хотелось видеть пьяных на улице. Мишка болезненно морщился при каждом выкрике под окном, при громком стуке каблуков по доскам, брошенным возле барака.

— Как шайка бандитов ходит, — ворчал он. — Удивительное дело. Мужик поступит на завод — лапоть лаптем, а через месяц не узнаешь, а эти наши приискатели ухачи какие-то. Жив — хорошо, помер — того лучше. Вот Жорж — настоящий их образец. С него хоть картину пиши.

Он раздражался, Необходимо изменить, наконец, взгляд на культурную работу, как на что-то второстепенное. Сравнивал некультурность с заразной болезнью, способной незаметным образом валить людей не хуже холеры. Несчастный случай — убийство, взрыв, поездом раздавило — вызывает толки, слухи, возмущение, а тут вот под окошками шляются больные, разлагают здоровых…

— Были два друга, — говорил он, поглядывая на Лидию. — Ты обоих знаешь хорошо. Один рыжий, в веснушках, другой — красота-парень. Рыжий стал человеком, другой — кудрявый — кто его знает кем. От чего это зависит?

Лидия задумчиво ковыряла ножом стол.

— А если, Миша, понятия о хорошем у людей разные. Жорж тоже думает — хорошую дорогу избрал. Он искренно считает себя хорошим человеком. Разве с него это началось? Он только последователь, а те, от кого он заимствует свои взгляды, они родились до него.

— Про то и речь. Надо культурной работой развить одинаковые взгляды на хорошее и плохое. Хотя такие, как Жорж, извини, пожалуйста, знают без нас, где плохо, где хорошо, их не научишь. Я говорю о свежих, неиспорченных. Ты думаешь, Жорж не знает, что Мигалов выше его? Только не хочет сознаться. Думаешь — он только за золотом пошел на Терканду? Ничего подобного. Он не мужичок, которому надо коровку купить. Плевать ему на молочко. Он хочет людям доказать, что — вот смотрите — я не хуже кого-нибудь, хочет, чтобы его уважали, смотрели на него, а не отворачивались, как от пустого места. А как это сделать на его месте, в его положении? Спиртом, шиком. Он по-своему борется. Молодежь, новичков — вот кого нельзя упускать. Упустишь — не воротишь. Растянет гармошку, разинет рот: «Я старатель, свои кровные пропиваю, проигрываю». Хоть кол на голове теши.

Лидия погладила Мишку по коротким жестким волосам.

— Золотая ты моя головушка.

В дверь раздался стук.

Мишка вышел из барака, вернулся еще более расстроенным. Приходил Петька, но узнал, что Лидия дома, и наотрез отказался зайти.

— Советовал тебе не связываться, не послушала. Парень из приисковой семьи, деды ходили по тайге, прадеды — челдоны, горбачей{71} стреляли на Лене, наворочает дел. Неладно вышло. Работу забросил, пускай, говорит, кто-нибудь теперь другой полазит на сопку.

Мимо барака прошла ватага с песней. Надорванные и простуженные глотки изрыгали хрип и рев. В топоте каблуков по доскам чувствовалась сила, рвущаяся наружу.

— Слышал? Как львы ревут. Потом свалятся в канаву боком на мерзлоту и закашляют…

В барак стали собираться артельцы, новые жители вместо ушедших ребят. Почти все — потомственные золотоискатели. Дохнуло спиртом, послышались увесистые выражения. На столе появилась колода карт и к ней потянулась корявая рука, чтобы «снять». Игроки сгрудились к столу.

— Да, — потихоньку сказал Мишка, — Поля права все-таки. Надо браться за каждого вот такого. Ерунда, что некогда. Она находит время. На днях рассказывает мне: ее ребята заключили договор между собой, что не будут ни пить, ни играть в карты. Кто нарушит условие — долой из артели, без выплаты за работу по подготовке деляны. Назвали свою артель «Трезвость». А я вот упустил своих. Теперь, наверное, проклинают меня. И стоит.

15

Мишка сделался совсем мрачным, когда зашедший утром старатель сообщил о двух спившихся насмерть, одном зарезанном и о других менее значительных праздничных событиях. Со своей хандрой и ворчаньем он делался еще ближе и роднее. Лидия старалась расшевелить его. Вытащила на улицу, потянула на постройку и сидела с ним на верхних венцах пустого нардома. Она ходила по разрезу, осматривала алданзолотовское строительство. Обменивались мыслями о том, о сем. Лидия была благодарна Мишке. Он много сделал для нее своей искренней прямотой, чутьем, которое редко обманывало его и в житейских вопросах. Мишка в свою очередь ценил ее за знания, за умение объяснить то или иное событие, не понятное ему. Они продолжали свои прогулки и после праздника, урывали минуты, чтобы пройтись по берегу Ортосалы, сбросившей ледяные одежды. Подолгу молчали, глядя на бешеную быстроту мутных волн, слушая однообразный грохот горной реки.

Однажды по прииску прошел слух о самородке в пять фунтов. В банк явился старатель, вынул из кармана кусок, похожий на камень, изъеденный водой, и положил на доску перед окошечком. Кассир поинтересовался: «Кто сдает?» — «Нездешний», — улыбнулся сдатчик, не обязанный называть свое имя. Ему выдали деньги. Мишку возмущала нелепая случайность, делающая одного богатым в минуту, тогда как другой в это время лишается последнего куска хлеба. За примерами недалеко ходить, он сам знал, как обрывается вдруг заработок на деляне из-за катастрофы или самым естественным образом, когда отсутствует содержание. Он все чаще заводил разговор о присоединении старателей к союзу. Это было его больное место. Ему представлялся достроенный нардом пустым. Напрасная и наивная мечта загнать золотоискателей в клуб или читальню!

— Ты опять что-то раскис, — улыбалась Лидия. — Опять преувеличиваешь. Все будет хорошо, вот посмотришь. «С. Г.» очень скоро организует культурную работу в нардоме. У него большой опыт. Сейчас негде развернуться. Ты сам знаешь, что на улице под открытым небом на Алдане не расхрабришься очень. Нужен угол. Ты его почти построил. Ты ведь сам говорил, что нардом не одни бревна, сложенные друг на дружку и накрытые крышей по чертежам техников. Ты ведь за этими бревнами видел что-то еще, правда? Ты знаешь, о чем я говорю: о культурной силе, которая у нас есть здесь и ждет, когда этот Косолапыч позволит мне войти в новенький клуб. Ты расхандрился, Мишка. Ты спроси у меня, что значит клуб. Это — магнитная подковка, которая поднимает все, что легче и податливей, а потом за первыми пойдут вторые ряды, и наконец должно произойти то, о чем ты, Косолапый, так мечтаешь — все станут людьми. Клуб будет родным домом для наших алданцев. Вокруг здания надо разбить площадки для футболистов, гимнастов, всевозможных игр и упражнений. Будет кипеть и внутри и вокруг дома. Надо только бить в одну точку, пока не сдвинется пласт. Неверно я говорю?

Мишка криво усмехнулся Они стояли при входе в поселок. Был тихий вечер с легким морозцем. Лужи затягивала ажурная ледяная корочка. Из поселка доносились звуки гармошки и глухой топот.

— Самородок обмывают…

В поселке было безлюдно — еще не кончились работы на разрезе, но улица, казалось, гуляет и горланит. Когда подошли ближе к счастливому бараку. Мишка понял, что самородок достался знакомой ему артели. Вспомнив спирт, выплеснутый в лицо широкоплечим старостой, он стиснул зубы. Так и есть: богатый становится еще богаче. Гармошка буквально захлебывалась, рассказывая о неожиданном счастье. В ответ раздавались гиканье и топот. Получалось впечатление, будто люди сошли с ума и бьются о стены, не жалея ни рук, ни ног. Парень недовольно косился на Лидию, которая иначе воспринимала веселье и с улыбкой поводила плечами.

— Неужели тебя может веселить такая штука?

— А ты не пошел бы, скажи откровенно?

— Нет.

— Почему?

Мишка вдруг посветлел.

— В чем дело, если хочется. Покажи им, как бодайбинцы пляшут. Идем.

Он подхватил Лидию под руку и ввел в дверь. Навстречу от стола поднялся староста. Радушно улыбаясь, в наступившей тишине, вызванной появлением неожиданных гостей, приглашал:

— Дорогим гостям первое место. Проходите и товарищей приводите.

— Ты, значит, не ушел на Терканду? — говорил Мишка.

— Нам и тут пока хорошо, банк близко, а там намоешь — не донесешь еще.

Староста потеснил артельцев и принялся усаживать гостей на первое место, за середину стола.

— Да ты не хлопочи, мы на минутку.

— Вы хоть не прикасайтесь, а должен я гостей приветить или нет? Он нам в руки дался без мозолей, и проводим его весело, чтоб не обижался.

Примолкший парень с гармонией громко икнул. Он едва сидел, ноги разъезжались, ежеминутно сдвигал колени, чтобы не уронить двухрядку. По сигналу старосты продолжать веселье парень мотнул головой и, встряхнув плечами, заиграл неожиданно верно и четко плясовую «Алданку». Пальцы мчались по ладам сами собой. Лады прищелкивали, поблескивали золотые кольца. С нар сорвался белокурый молодец в клетчатых штанах, в жилете поверх белой рубахи, и пошел мелкой дробью по половицам, сосредоточенно вглядываясь в свои мелькающие ноги; выпрямился, плавным жестом убрал вихор со лба и надвигался все ближе на Лидию. Лидия не сводила глаз с его ног. И когда плясун отошел настолько, чтобы выйти ему навстречу — тряхнула головой. Повскакали с мест, чтобы лучше видеть ее пляску. Она шла на белокурого молодца, он отступал вприсядку боком, выметывая ногу в ее сторону, словлю отбиваясь. Она повернулась от него и с платочком в поднятой руке закружилась, как вихрь на дороге. Барак грянул «браво». А она уже стояла неподвижно с опущенными вдоль тела руками. Только грудь поднималась и опускалась. К Лидии теснились, чтобы рассмотреть поближе, как диковинку, и, кажется, готовы были потрогать пальцем. Она вызывающе смотрела на Мишку.

— А ну-ка, дружок, смени товарища!

Это была явная провокация. Мишка не собирался плясать. Лидия стояла и ждала. Гармонист с особым чувством ударил по ладам. Все набирал и набирал скорость и вдруг, оборвав на мгновенье, повернулся лицом к Мишке и начал сначала.

Мишка еще сидел, но уже по плечам видно было — не усидит. Лидия подбоченилась. И Мишка в самом деле не выдержал, неуклюже и мягко прыгнул на середину пола. Прошелся, притопывая подошвой, и вызывающе повернулся к партнерше. Началось состязание в новых номерах, коленах, в чистоте исполнения. С затаенным вниманием все ждали развязки. Лидия вдруг крикнула и пошла в такую присядку, какой никто из присутствующих не ожидал никогда от «женотделки», как ее называли в поселке. Рука держала юбку, чтобы не показать белье, но это не мешало ему сверкать и метаться белыми огоньками. Она шла на Мишку, подвигаясь по вершочку, несмотря на частый бег мелькающих ног. Мишка отступал гигантским шагом. Контраст мельчайшей присядки с крупным размашистым плясом был тонко рассчитан. Плясунья взвилась вверх, волчком дошла до своего места и села как ни в чем не бывало. Не успели зрители опомниться от восторга — Мишка грохнулся навзничь на пол и оборвал крики одобрения. И как это случилось — никто не понял, — он уже стоял перед своей дамой и потешно раскланивался.

Плясунов тащили к столу, подносили чарки со спиртом, держали перед ними круги с закусками. Лидия взяла бутылочный отрез в руки, но, взглянув на Мишку, поставила обратно.

— Нет, не могу.

— Ты хоть пригуби, — просили ее.

Ни плясун, ни плясунья так и не прикоснулись к бокалам, как ни бились восхищенные старатели. Довольный необыкновенным гуляньем у него в бараке, староста подсел к Мишке и положил руку на плечо.

— Вот ты строишь нардом, а пойдет туда старатель, как думаешь? Человек после забоя хочет разогнуться, а будет у вас весело, как у нас?

— Почему же не будет? — говорил Мишка, вытирая лицо полотенцем, которое подала мамка. — Почему же нет? Оркестр будет. Такого трепака дернет — тачки пойдут вприсядку.

Староста недоверчиво глядел на него.

— И можно? По-простому плясать и песни наши петь приискательские?

Широкогрудый староста, видимо, никогда не был ни в клубе, ни в кино.

— А насчет этого как? — стукнул он ногтем по стакану. — Без этого ноги не пойдут. Мишка почесал затылок.

— Немножко можно, думаю, но надо так, чтобы ноги сами плясали от веселья. Мы вот сейчас плясали без спирта. Значит, в нас есть динамит сам по себе.

Их провожали с искренней благодарностью. Сам староста подал Мишке шапку и по старинному приискательскому обычаю кинул на пол до порога, за неимением подходящей «дороги», первое попавшееся под руки полотенце.

— Заходите! — кричали им вслед.

На улице уже вечерело. Мишка долго шел молча, наполненный неожиданными впечатлениями, и вдруг обнял Лидию.

— Честное слово, в тебя можно влюбиться.

— Я тебе влюблюсь, — погрозила Лидия кулаком к самому его носу. И серьезно добавила: — Не надо, Миша.

— Ты так думаешь, а я думаю иначе, — Мишка переменил тон. — Не бойся, не скоро женихом буду. Ты знаешь, какое мы сейчас дело сделали? Теперь заходи в любую минуту к ним в барак и будешь как дома. Они ведь думают, что коммунист не человек, а оказывается — люди как люди, и плясать могут не хуже их и поговорить не глупее. Так и надо к ним подходить. Не воевать с ними, а влезать к ним в душу, понять ее и потихоньку лечить хорошими лекарствами. Поля верно подошла. Даю тебе слово: эта артель, самая аховская на разрезе, будет у меня в кармане к осени. Вот увидишь!

16

Неделю назад ездили на санях, на нартах до самого Нагорного за Яблоновым хребтом, и вдруг полилось, хлынуло. Солнце с каждым днем забиралось все выше в синее небо и буквально стирало последние снега с сопок, как тряпкой мучную пыль.

С каждым днем каменный шум, напоминающий прибой, крепчал над долиной. И только ночами, утомленный, падал на коричневые отвалы, на кровли бараков и землянок. Каменный грохот помп и скрежет тачек в эту весну дружно покрывали удары топоров по дереву и шипенье пил, распускающих бревна на тесины и доски.

Мишка вскакивал утрами, как встрепанный, освежал наспех лицо вешней водой и бежал, озираясь на заводные фигуры пильщиков на фоне розовеющего неба, в свой нардом. Казалось — не успеет, прозевает, перехватят лучших плотников и пильщиков казенные подрядчики и техники. Был уже такой случай, прохлопал плотника, второго после Василия Тимофеевича, — переманили молодцы из Алданзолото.

И как скоро уходит весна! Сопки потеряли свежие и сочные краски; только ранними утрами красились их вершины и рдели над ними края выглянувших облаков, но сейчас же серая пыль покрывала пейзаж, как картину без стекла. На долину стекало жидкое марево и плескалось до ночи. Сухое горячее лето нагрянуло внезапно, как лесное пожарите. Прииск напоминал огромный горн, где труд плавится в желтый металл.

Ни развернутое строительство, ни широкие сезонные добычные работы не вмещали пришельцев с юга. Золотоискатели-профессионалы уходили хищничать в тайгу, а новички хватали всякую работу. У Мишки на стройке ворошилась муравьиная куча. Нардом вырос и накрылся крышей, точно надел картуз. Уже настилались полы из лафетника. Под навесами свистели фуганки; длинные шелковые стружки обвивали руки столяров, как браслеты. Василий Тимофеевич не успевал распоряжаться десятками плотников и столяров. Землекопы расстилали землю вокруг нардома, равняли площадку, вели сточные канавы, каменщики обкладывали фундамент, печники последний раз просматривали затирку и уже разводили драгоценный мел для побелки печных зеркал. С фасада мастера набивали затейливые кружевные карнизы и наличники, украшали здание. Внутри в пустоте бухали молотки. По будущей сцене ходили плотники в фартуках, словно артисты, хорошо знающие свои выходы, мастерили полы, влаживали люки, городили закулисные каморки и спускали лесенки. Чувствовался близкий конец.

И точно для украшения этого первого на Алдане просторного, высокого и стройного здания с каждым днем все гуще разливалась зелень на огородиках возле бараков. Китайская капуста пышными ковриками разбросалась у подножья хребтов. Каждый клок земли, защищенный от ядовитых утренников, засеян и засажен полезными растениями. Предприимчивый амурец, пришедший на Алдан с мешочками семян, обложился парниками еще с весны и теперь по утрам, словно волшебник, сверкал молниями солнечного света, отраженного от стекол самодельных рам. От его землянки несли в сумочках и за зеленые хвосты редис и лук. Десятирублевые, огурцы, как драгоценность и признак богатства, появлялись за столами в бараках. Франты и франтихи шиковали на улицах с густо-красными пионами, летней астрой и виолой в петлицах и на груди.

И вот наконец однажды утром появились в поселке на стенах бараков, учреждений объявления. С больших разукрашенных акварелью листов слоновой бумаги издали бросались в глаза нарисованные с тенями буквы и притягивали прочесть:

За несколько дней по поселку распределялись между старателями и служащими пригласительные билеты на спектакль. Торжественная официальная часть и митинг должны состояться на открытом воздухе на площадке. По верхней дороге спешно подвозили песок — белый, желтый и коричневый, еловые и пихтовые ветви.

В день открытия разрез опустел с полдня. В шесть часов, когда солнце перестало жечь плечи, заиграл наверху полный дивизионный оркестр. Веселые, подмывающие идти легким шагом звуки подняли весь поселок и вытолкали на улицу. Издали окруженное толпами здание нардома, нисколько еще не потемневшее, казалось ярко-белым. Под ногами хрустел песок. Хитроумный алданзолотовский архитектор понарисовал желтым, белым и коричневым песком на краях широких троп замысловатые орнаменты, — на них жаль было ступить ногой. Все было неузнаваемо. Зеленые арки с маленькими, похожими в темной хвое на горящие красные лампочки флажками, как венки, украсили вчера еще пустую площадку. Особенно привлекало внимание само здание, тоже убранное зеленью и флажками. Два ряда окон распахнулись для того, чтобы встретить гостей. Приискатели с удивлением разглядывали высокое крыльцо с навесом и подпорами, резьбу и всю махину, поднявшуюся на глазах в несколько зимних месяцев. Будто в первый раз увидели. Золотники, посеянные старателями, оказывается, дали всходы. Высказывались и похвалы и серьезные замечания строителям. Любопытство толкало внутрь не совсем еще законченного здания без труб, без водосточных желобов, с недоведенным фундаментом из красного настоящего кирпича, с белыми линейками известковой связки. Набивались в проходы, в пустые пока библиотеку, читальный зал, боковые комнаты. Под сапогами шелестели стружки, метались обрезки досок. Пахло сосной, веяло ароматом бора. Говор толпы походил на гуденье роя, подсаженного в новый, из-под рубаночка, улей…

Оркестр вдруг умолк. Только слышался гул голосов и шорох ног по песку. Оттуда, где сверкали над морем голов медные инструменты, послышалось рукоплескание, и снова грянул оркестр. Вновь наступила тишина, и опять раздались рукоплескания. Оркестр заиграл марш. Митинг был коротким, веселым. Вечерело. Солнце плыло над самыми вершинами сопок и бросало оранжевые лучи в долину, зажигая стекла в больших рамах. Толпа хлынула в двери здания. В зрительный зал пропускали по пригласительным билетам. Все шло сносно: кто не имел билета, хотя и ворчал, а все же стеснялся лезть напролом, но когда зазвенел первый колокольчик, толпа забурлила и притиснулась к дверям вплотную. Контролеры пытались протягивать руки, кричать: «Товарищи, ваш билет, товарищи, не напирайте!», но бессильно умолкли и лишь заботились об одном — чтобы самим удержаться у дверей.

Из проходов, из фойе в театральный зал ринулась плотная человеческая масса. Всем хотелось пробраться туда, где открылся занавес и на сцене появились ярко освещенные рампой артисты. Стояли так плотно и слитно, что всунуться еще одному было немыслимо. Поднялась возня и кряхтенье: люди лезли по плечам, устраивались, сидя на товарищах, упираясь руками и ногами в спины, затылки. Раздался треск сломанной скамьи. Занавес закрылся, и сызнова долго лился звон колокольчика.

Наконец зал затих. Кто-то гаркнул:

— Тише!

Артисты опять появились на сцене. Перед публикой стояли зеленые ели. Сумрачно чернели стволы лиственниц. Декорации еще не были готовы, пришлось расставить настоящие деревья. С затаенным вниманием смотрели пьесу, которую, говорят, сочинил старатель с 38-й деляны. Старатели идут на Алдан в надежде на счастье. Мечтают найти самородок с конскую голову, но его нет на Незаметном. Происходит заговор двинуться тайком на Терканду. Там-то наверняка найдут. Гул одобрения и смеха прокатывался то и дело от метких бытовых словечек. Особый восторг вызвала расторопная бабенка — мамка, ведущая роль резонера, издевающаяся над искателями самородка. Ей аплодировали непрестанно. Артисты терпеливо ждали затишья в тех позах, в которых застигла их буря криков, и снова продолжали двигаться, говорить. Несмотря на открытые окна и незаделанные вентиляционные прорезы, все обливались потом. Шепетов на передней скамье закатывался довольным смехом, оглядывался, чтобы увидеть, как смеются позади, и топал ногами. Платок в его руке был темный от пота и больше мочил, нежели вытирал лицо.

После спектакля, продираясь через толпу, он поймал за кофточку Лидию.

— Ты мамку играла?

— Если хорошо — я, а если плохо — не я.

— Здорово!

— Скоро и тебя привлечем, дорогой товарищ.

Их разделила напирающая толпа, и Лидия видела, как секретарь бесплодно пытался пробиться к ней. Она искала Мишку, чтобы поздравить и расцеловать от всего сердца. К ней присоединились Поля и несколько комсомольцев. В Лидии угадывали мамку со сцены и провожали возгласами одобрения.

— Куда он мог спрятаться? Я же его видела за кулисами. Все время там был. Сам устанавливал декорации.

Поля успокаивала:

— Ты не волнуйся, Лида, найдем. Ты и так устала. — Она забавно двигалась на носках, но из-за своего низенького роста ничего не могла видеть. Полное лицо с маленьким носиком беспомощно поднималось кверху. Вдруг крикнула: — Петя!

Лидия поймала юношу за рукав. Он оглянулся, резко дернулся.

— Ну и лети, если ты такой дурной! — крикнула Лидия.

В глазах осталось бледное, помятое и злое лицо. Шепетов перебросил его на Золотой прииск, чтобы парень одумался и, кстати, организовал там ячейку, но Лидия не верила в пользу такой командировки.

— Нехорошее у него лицо, — сказала она.

Поля, покраснев, кивнула головой. Она притихла и уже без горячности поднимала лицо кверху. В фойе, куда они выбрались, играли две гармонии, танцевали пары. В буфете продавали квас, печенье, конфеты, мороженое, папиросы. Лидия выпила стакан воды и присела возле буфетчика. Поля наклонилась к ней совсем близко.

— Он неплохой паренек. Ты сама немножко виновата, Лида…

— Чем же, скажи, пожалуйста. Если виноваты, то — оба. Странно…

— Ты, не совсем продумав, позволила ему подойти к тебе близко.

Лидия и сама это знала, но не хотела согласиться с этой девушкой, которая упрекает ее только потому, что сама любит Петю.

— Ах, вот в чем дело, — сказала она холодно. — Что же, по-твоему, я должна прощенья у него просить?

— Совсем нет. Но нельзя всецело обвинять его одного, вот я о чем.

Лидия не ответила, и Поля, высказав предположение, что Мишка спрятался от комсомольцев, которые решили качать его, отошла от нее с озабоченным лицом.

Мимо оплошным потоком шли старатели в тяжелых сапогах, кованных железом, латанных сыромятью. Бронзовые лица и выцветшие глаза оживленно улыбались, слышались смех, шутки. Лидия с особой теплотой думала о Мишке. Представляла испуганное лицо сероглазого строителя, спрятавшегося где-нибудь в темных боковых комнатах. Нет, надо непременно разыскать парня и отблагодарить.

— Вот он, — вдруг крикнула она и нырнула в толпу.

Мишка пробирался к выходу, еще минуту, и он сбежал бы. Лидия обхватила его шею руками и под смех толпы звонко расцеловала.

— Качать! Качать! — раздалось в фойе.

Десятки сильных рук подняли Мишку на воздух. Он взлетал кверху то боком, то спиной, ноги смешно взбрыкивали.

— Оставьте, я вас прошу, — бормотал он, весь красный. — Довольно, бросьте!

Окна нардома светились до полуночи. Там плясали под гармонии, пели песни. До утра по поселку ходили оживленные группы старателей, празднично галдели и топали сапогами по дощатым мосткам.

17

Кустарники расцветали осенними оранжевыми красками. Шиповник налитыми головками на тоненьких стеблях поникал до земли, черника стала сизой. Солнце грустило о лете и устало клонилось на могучее плечо далекой сопки.

Лидия частенько чувствовала усталость. Уходила на Ортосалу и сидела там одна. Речка едва бежала мелкими прозрачными струями, совсем смирная перед осенним буйством, перед сном под белым снегом. Глядя на притихшую природу, хотелось заснуть на иссохшей траве и долго не просыпаться. От Мигалова не было писем. Что с ним?

Недовольство собой все чаще посещало ее. Мало сделано, надо удесятерить умение и энергию. Нет яслей, нет родильного дома, и как будто никому они не нужны. Она неутомима и назойлива всюду — в союзе горняков, в управлении Алданзолото, в поселковом отделе народного образования, на ячейках, на всяких собраниях — неизменно брала слово и горячо, иногда очень долго, рассказывала, почему нужны культурно-бытовые учреждения на Алдане. — Потому, что их нет, во-первых, потому что они необходимы не меньше золота, во-вторых, в-третьих, прямо-таки стыдно… Добилась ассигнования средств от поссовета на интернат для орочонских детей-дошкольников. На президиумах неизменно выступала за орочонку, за оседлость, — брала тут же в совете со стола тетрадку со статистическими цифрами и заявляла о неблагополучии: среди орочон Алданского края женщин было меньше, чем мужчин, мальчиков больше, чем девочек…

— Ты что-то, Лида, недоброе затеваешь, — шутили над ней.

Неужели Поля и Мишка чувствуют такое же отчаяние, как она, при виде несделанного, от сознания ничтожных результатов своей работы? Представлялось, что если бы Николай отвечал на письма, она не чувствовала бы себя такой беспомощной.

И вот однажды Мишка, зайдя к ней в отдел, присел на табурет и, лукаво поблескивая глазами, спросил:

— Ты что-то совсем подсохла, как вобла? Хочешь сразу тебя вылечу.

— Оставь, пожалуйста.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

В отделе сидели мамки, Лидия нахмурилась и занялась бумагами на столе. Мишка поднялся с табурета, продолжая улыбаться.

— Видно, я твоим доктором так и останусь. На-ка порошки, выпей на ночь.

Он положил на стол запечатанный конверт и ушел. Краска обожгла щеки. Почувствовала стыд перед посетителями за свое помолодевшее лицо. Поскорее отпустила мамок. Мигалов коротко сообщал, что он назначен на Алдан на профсоюзную работу. Кстати, попутно его используют как начальника транспорта, который выйдет по первому зимнему пути. Письмо было коротенькое, написано на скорую руку.