Золотое руно

ГЛАВА III

Дом, куда ускользнула гибкая фигурка, казалось дышал чисто фламандским патриархальным уютом; окраска его была бледно — розовая с узкими белыми полосками, изображающими соединения камней; зазубренный щипец наподобие лестничных ступенек, крыша, прорезанная спиральными слуховыми окошечками, верхний косяк двери, представляющий с совершенно варварской наивностью историю Ноя, высмеянного сыновьями, гнездо аиста, голуби, чистящиеся на солнце, — все это завершало общий вид дома, который можно было бы принять за какую‑нибудь фабрику из тех, что так часто встречаются на картинах Ван дер Гейдена[16] и Тенирса[17].

Несколько веточек хмеля смягчали своей веселой болтовней все, что было строгого и чистого в его внешнем облике. Решетки, изогнутые наподобие торчащего живота, замыкали окна нижнего этажа, и за двумя первыми стеклами оконного переплета виднелись тюлевые прямоугольники, усыпанные, по брюссельской моде, большими вышитыми букетами; в пространстве, образованном выпуклостью железных прутьев, свободно стояли два китайских фаянсовых горшка с пестрыми гвоздиками довольно чахлого вида, хотя очевидно было, что хозяева о них заботятся; их томные головки поддерживались игральными картами и довольно сложной системой крохотных сооружений из ивовых веточек. Тибурций отметил эту деталь, указывавшую на скромную, целомудренную жизнь, целую поэму молодости и чистоты.

Так как после двух часов ожидания он не заметил, чтобы прекрасная Магдалина с голубым взглядом вышла оттуда, он совершенно справедливо решил, что она, наверное, здесь живет, — это и было так; оставалось узнать ее имя, положение в обществе, завязать с ней знакомство и влюбить ее в себя — действительно, совсем пустяки. Профессиональный ловелас не потратил бы на это и пяти минут, но славный Тибурций не был ловеласом, напротив: он был смел в мыслях и робок в действиях, ему было трудней всего перейти от общего к частному, и в делах любви для него было самой настоятельной необходимостью иметь честного Пандаруса[18], который бы восхвалял его совершенства и устраивал ему свидания. Раз начав, он умел быть красноречивым; он мог с достаточным апломбом произнести томную тираду и изображал влюбленного, по крайней мере, так же хорошо, как провинциальный актер, играющий первого любовника; но, в противоположность Пети-Жану[19], обвинителю собачки Ситрон, меньше всего ему удавалось начало.

Таким образом, мы должны признаться, что добрый Тибурций плавал в море неопределенности и, чтобы приблизиться к своему божеству, придумывал тысячи военных хитростей, более искусных, чем можно найти у Полибия[20]. Не изобретя ничего подходящего, он, как Клеофас в «Хромом бесе»[21], подумывал было поджечь дом, чтобы иметь случай вырвать свою инфанту из моря огня и доказать ей таким образом свое мужество и преданность; но он подумал, что любой пожарный, больше чем он привыкший бегать по раскаленной штукатурке, может его заменить и что подобный способ знакомиться с хорошенькой женщиной предусмотрен уголовным кодексом.

В ожидании лучшего, он очень отчетливо запечатлел в своем мозгу очертания жилища, запомнил название улицы и вернулся в свою гостиницу скорее довольный, так как ему показалось, что в окне сквозь тюлевую занавеску неясно вырисовывался прелестный силуэт незнакомки и маленькая ручка отодвинула край прозрачной ткани, несомненно, для того, чтобы убедиться в доблестном упорстве незнакомца, стоящего на страже на углу пустынной улицы Антверпена безо всякой надежды, что его сменят. Было ли это самомнением со стороны Тибурция или одной из тех любовных удач, якобы выпадающих на долю близоруких, которые принимают белье, повешенное на перекладину, за шарф Джульетты, склонившейся к Ромео, а горшки с левкоем — за принцесс в платьях из золотой парчи? Во всяком случае, он удалился в очень радостном настроении, считая себя весьма победоносным соблазнителем. Хозяйка гостиницы «Брабантский герб» и ее черная служанка были удивлены видом Гамилькара или главного барабанщика, который он на себя напустил. Тибурций очень решительно зажег сигару, положил ногу на ногу и с великолепной небрежностью смертного, презирающего весь мир и знающего радости, неизвестные обыкновенным людям, начал подбрасывать носком ноги свою домашнюю туфлю. Он наконец нашел белокурую. Ясон был не более счастлив, снимая с заколдованного дерева чудесное руно.

Наш герой находился в самом завидном положении: во рту — настоящая гаванская сигара, на ногах — домашние туфли, на столе — бутылка рейнского, газеты за прошлую неделю и прелестный маленький томик — контрафакция[22] стихотворений Альфреда де Мюссе.

Он может выпить стаканчик или даже два токайского, почитать «Намуну»[23] или рецензию на последний балет; нет, следовательно, ничего плохого в том, что мы его оставили одного да несколько минут. Мы даем ему возможность разогнать скуку, если влюбленный способен скучать. Мы вернемся без него, ибо он‑то не откроет нам дверей в маленький домик на улице Кипдорп, и уж как‑нибудь представимся сами. Мы дадим вам заглянуть за вышитый тюль низенького окошка, а для начала сообщим, что героиня этого рассказа живет на первом этаже, что ее зовут Гретхен, и хотя это имя не столь благозвучно, как Этельвина или Азелия, но для немецких и голландских ушей оно звучит достаточно нежно.

Войдите, заботливо вытерев ноги, так как здесь деспотически господствует фламандская чистота. Во Фландрии лицо моют только раз в неделю, зато полы ошпариваются и дочиста выскабливаются два раза в день. Паркет коридора, как и остальных комнат дома, сделан из сосновых досок; они сохраняют свой естественный тон, и никакая краска не мешает видеть их длинные бледные прожилки и звезды сучков; он посыпан тонким слоем заботливо просеянного морского песка — песчинки задерживают ногу и мешают поскользнуться, что так часто бывает в наших гостиных, где люди скорее скользят, как на коньках, чем идут. Комната Гретхен направо, в нее ведет вот эта дверь скромного, серого цвета, медная ручка которой, начищенная трепелем[24], блестит как золотая; оботрите еще раз подошвы о тростниковый коврик; даже император не вошел бы сюда в заляпанных грязью ботинках.

Полюбуйтесь одно мгновение этим милым спокойным мирком; ничто здесь не бросается в глаза: все спокойно, строго, приглушено; даже комната самой Маргариты[25] не могла бы произвести более меланхолически девственного впечатления: все детали этой умилительной чистой обстановки словно излучают безмятежность невинности.

На стенах коричневого тона, обитых на метр от пола дубовыми панелями, нет других украшений, кроме раскрашенной гипсовой Мадонны в тростниковом венке, с ожерельем из стеклянных бус, одетой в платье, точно кукла, и обутой в шелковые туфельки, да перед нею двух вазочек с искусственными цветами. В глубине комнаты, в самом темном углу, возвышается старинной формы кровать со столбиками, украшенная занавесками из зеленой саржи и оборкой с большими зубцами, вышитой желтыми галунами; в изголовье— распятье; нижняя часть его образует кропильницу, а руки Христа из слоновой кости словно охраняют сон девственницы.

Имеется в комнате и сундук, так хорошо вычищенный, что в нем, как в зеркале, отражаются предметы, стоящие против света. Стол с кручеными ножками, поставленный у окна, завален клубками, мотками ниток и всеми приспособлениями, нужными кружевнице; большое ковровое кресло, несколько стульев со спинками в стиле Людовика XIII, какие можно встретить на старых гравюрах Авраама Босса[26] — вот и вся меблировка, почти пуританская по простоте.

Все же мы должны добавить, что Гретхен, какой бы целомудренной она ни была, позволила себе роскошь иметь зеркало граненого венецианского стекла в раме из черного дерева, инкрустированного бронзой. Правда, суетность этого предмета приглушена тем, что за край его заткнута веточка освященного самшита.

Представьте себе Гретхен, сидящую в большом ковровом кресле: ноги она поставила на вышитую собственноручно скамеечку, волшебные пальчики ее сплетают и расплетают тончайшую сетку начатого кружева; прелестная головка, склонившаяся над работой, освещена снизу тысячью беглых отблесков, которые нежными, ускользающими красками серебрят окутывающий ее прозрачный сумрак, хрупкое цветение юности покрывает бархатом чрезмерно по-голландски здоровый румянец ее щек, чьей свежести не может умалить светотень; свет, не щедро проникающий через верхние стекла, придает шелковистый блеск ее лбу, и, словно легкие золотые пружинки, загораются от него не покорные гребню кудряшки.

Дайте лучу солнца внезапно скользнуть по карнизу и сундуку, бросьте блестящий мазок на медь пузатых горшков, придайте желтый оттенок распятию, углубите резкие, прямые складки саржевых занавесей, сделайте коричневой, по — модному, синеватую бледность витражей, поставьте в глубине старую Барбару с метлой в руках, сосредоточьте весь свет на головке и руках молодой девушки, и у вас будет фламандское полотно лучших времен, которое не отказались бы подписать ни Терборх[27], ни Каспар Нетшер[28].

Какая разница между этим мирком, таким ясным, таким чистым, так легко доступным пониманию, и комнатой молодой француженки, где всегда столько тряпья, разбросанных нот, начатых акварелей, где все вещи не на месте, где смятые платья висят на спинках стульев, где домашняя кошка старается когтями прочитать упавший на пол роман! А здесь — как хрустально прозрачна вода, в которой стоит наполовину опавшая роза, как белоснежно белье, как светла стеклянная посуда! Не пролетит ни одна пылинка, не пристанет ни одна шерстинка.

Метсю, который рисовал в павильоне, расположенном посреди водоема, чтобы сохранить свежесть красок, мог бы вполне спокойно работать в комнате Гретхен. Чугунная доска в глубине камина блестит, как серебряный барельеф.

Теперь нас охватил страх. В такой ли героине нуждается наш герой? Действительно ли Гретхен воплощает идеал Тибурция? Разве все это не слишком мелочно, слишком по — мещански практично? Здесь, пожалуй, больше типично голландского, чем фламандского, — и считаете ли вы по совести, что натурщицы Рубенса были такими? Скорее это были веселые кумушки, румяные, дородные, вызывающе здоровые простые женщины с развязными движениями, и только гений живописна преобразил повседневную реальность. Великие художники часто разыгрывают с нами подобные штучки. Самую незначительную местность они превращают в пленительный пейзаж, обыкновенную служанку — в Венеру; они копируют не то, что видят, но то, к чему стремятся.

Между тем Гретхен, хотя и более нежная, более хрупкая, действительно очень похожа на Магдалину из антверпенского собора, и фантазию Тибурция здесь не постигнет разочарование. Ему трудно будет найти более совершенное тело для воплощения призрака его нарисованной возлюбленной.

Теперь, зная, как и мы, Гретхен и ее комнату — птичку и гнездо, вы, конечно, захотите узнать кое — какие подробности о ее жизни и положении. История эта — самая простая: Гретхен, дочь мелких торговцев, которым не повезло, уже несколько лет назад осиротела. Она живет с Барбарой, старой преданной служанкой, на маленькую ренту, осколки отцовского наследства, и на собственные заработки; так как Гретхен сама плетет кружева и шьет себе платья, так как даже среди фламандцев она слывет за чудо опрятности и чистоты, то она, будучи простой работницей, может одеваться достаточно элегантно и не отличаться от девушек из буржуазных домов: у нее тонкое белье, чепчики блистают белизной, сапожки — лучшие в городе; ибо, пусть даже эта деталь не понравится Тибурцию, мы должны признаться, что у Гретхен ножка андалузской графини, и она соответственно этому обувается. В конце концов — это хорошо воспитанная девушка: она умеет читать, мило пишет, умеет вышивать всевозможными способами, не имеет соперниц в работах иглой и не играет на рояле. Прибавим, что вместо этого она изумительно печет сладкие грушевые пироги, тушит карпов и делает печенье из крутого теста, ибо, подобно всем хорошим хозяйкам, гордится своим кулинарным мастерством и умеет готовить по особым рецептам разнообразнейшие и изысканнейшие лакомства.

Все эти детали покажутся не очень аристократическими, но героиня наша не какая‑нибудь княгиня из дипломатического мира, не очаровательная тридцатилетняя женщина, не модная певица; это просто обыкновенная работница с улицы Кипдорп, недалеко от антверпенского вала. Но так как в наших глазах единственное подлинное достоинство женщин это их красота, Гретхен равнялась герцогине с правом на табурет[29], и мы засчитаем ей ее шестнадцать лет за шестнадцать поколений дворянства.

В каком состоянии было сердце Гретхен? В самом удовлетворительном; она никогда никого не любила, кроме горлиц цвета кофе с молоком, золотых рыбок и других мелких животных, столь невинных, что даже самый свирепый ревнивец не стал бы беспокоиться. Каждое воскресенье она ходит к обедне в иезуитскую церковь, скромно закутавшись в свой фай, сопутствуемая Барбарой, несущей ее молитвенник, потом, вернувшись, перелистывает библию, в которой бог — отец изображен в одежде императора и где гравюры на дереве в тысячный раз вызывают ее восхищение. Если погода хорошая, она идет гулять в сторону форта Лилло или «Фландрской головы» в обществе молодой девушки ее возраста, тоже кружевницы. На неделе она выходит только для того, чтобы отнести работу, и то чаще всего это берет на себя Барбара.

Девушка шестнадцати лет, никогда не знавшая любви, — явление невозможное в более жарком климате; но воздух Фландрии, отяжеленный пресными испарениями каналов, не слишком возбуждающе действует на чувственность; цветы здесь расцветают поздно и появляются жирными, плотными, мясистыми; их запах, насыщенный влажностью, напоминает запах ароматической настойки; фрукты водянисты; земля и небо, пресыщенные влагой, словно отталкивают друг к другу пары, которых не в состоянии поглотить и которые солнце напрасно пытается впитать своими бледными губами; женщинам, погруженным в эту ванну тумана, нетрудно быть добродетельными, ибо, согласно Байрону, плутяга — солнце — великий соблазнитель, одержавший больше побед, чем Дон Жуан.

Нет ничего удивительного в том, что Гретхен в подобной нравственной атмосфере осталась чуждой всякой мысли о любви, даже в форме брака, указанной и дозволенной, если считать брак именно такой формой любви. Ока не читала не только плохих романов, но даже и хороших; у нее не было ни одного мужчины — родственника, кузена или троюродного брата.

Счастливый Тибурций! Кроме того, матросы и их короткие трубки с нагаром, капитаны дальнего плавания, бесцельно слоняющиеся во время отпуска, достопочтенные торговцы, отправляющиеся на биржу и мысленно перебирающие цифры под нахмуренным лбом, чьи беглые силуэты, скользящие вдоль стен, мелькают в «шпионе» Гретхен, — все они не созданы, чтобы воспламенить воображение.

Прибавлю все‑таки, что, несмотря на ее девственную невинность, кружевница отметила Тибурция, как кавалера с хорошей фигурой и правильными чертами лица; она видела его много раз в соборе созерцающим «Снятие с креста» и объясняла его экстатическую позу избытком благочестия, очень похвальным для молодого человека. Перебрасывая шпульки, сна думала о незнакомце с площади Мейр и отдавалась невинным мечтам.

Однажды, под влиянием этих мыслей, она встала, не отдавая себе отчета в собственных действиях, подошла к зеркалу и долго смотрелась в него; она поглядела на себя en face, в три четверти, при всевозможном освещении, и нашла, — это, впрочем, была чистая правда, — что лицо ее шелковистей листа папиросной бумаги или лепестка камелии; что ее голубые глаза восхитительно прозрачны, зубы прелестны, ротик — как персик, а белокурые волосы — самого удачного оттенка. Впервые она заметила собственную юность и красоту, взяла белую розу из красивого хрустального бокала, приколола ее к волосам и улыбнулась, увидев, как удивительно украсил ее простой цветок: родилось кокетство, за ним должна была последовать любовь.

Но мы уже давно покинули Тибурция: что делал он в гостинице «Брабантский герб», пока мы сообщали читателю все эти сведения о кружевнице? Он написал на красивом листке бумаги нечто, бывшее если не объяснением в любви, то, по меньшей мере, вызовом на дуэль, ибо на полу валялось множество исписанных, перечеркнутых листков, которые свидетельствовали о том, что это было очень важное послание, стоившее автору многих трудов. Закончив его, он надел пальто и снова направился на улицу Кипдорп.

Лампа Гретхен, звезда мира и труда, ласково светилась за окном, и тень молодой девушки, склоненной над требующей прилежания работой, вырисовывалась на прозрачном тюле. Тибурций, более взволнованный, чем вор, собирающийся повернуть ключ в замке, скрывающем сокровище, крадучись, подошел к решетке, просунул руку между прутьями и воткнул в мягкую землю горшка с гвоздикой уголок вшестеро сложенного письма, надеясь, что Гретхен не сможет не заметить его, как только утром откроет окно, чтобы полить цветы. Сделав это, он ушел так неслышно, словно подметки его были подбиты войлоком.