Золотой дикобраз

Глава 12

— Дрянь! Своенравная, коварная дрянь! — выкрикивал Дюнуа, бегая взад-вперед вокруг длинного стола в зале заседаний замка Блуа, где собрались все союзники Орлеана.

Во главе массивного стола сидел Людовик, закинув ногу на ногу. Подбородок его покоился на ладони, а сам он углубился в процесс очинки пера. По обе стороны от него сидели Эжен и Жорж. Эжен задумчиво грыз ноготь на указательном пальце, а Жорж, понизив голос, беседовал с герцогом Бурбонским. Тот явился сюда, считая, что это последнее оскорбление герцогских прав без ответа оставлено быть не должно. Здесь также присутствовал сухопарый и седой герцог Лотарингский, и кузен Людовика герцог Аленконский. Почтеннейшему собранию добавили веса герцог Майенский и герцог Анжуйский, они тоже прибыли вовремя. И пока все мирно сидели и беседовали, Дюнуа не мог найти в себе сил усидеть на месте. Он обходил стол с одной стороны, останавливался, чтобы пнуть ногой пустое кресло, что-то сказать Людовику, а затем начинал обходить стол с другой стороны, нетерпеливо поглядывая на сидящих мужчин.

— И что, мы будем так все время сидеть и любоваться друг другом? — взорвался он наконец.

Те, кто хорошо знал Дюнуа, только усмехнулись его вспыльчивости. Некоторых, более чопорных, это задело.

— А что вы предлагаете еще? — резко спросил герцог Майенский. — Мы будем созывать Генеральные Штаты, разве этого не достаточно?

— А тем временем Анна будет сидеть рядом со своим братцем, как наседка на яйцах. И чем дольше она будет так сидеть, тем труднее будет потом ее сбросить с этого места.

— Успокойся, Дюнуа, — посоветовал Жорж, — герцог Майенский совершенно прав, — он отвесил почтительный поклон в сторону герцога, который ответил ему соответствующим поклоном. — До созыва Генеральных Штатов мы ничего предпринять не можем.

— Но это займет долгие месяцы, — воскликнул Дюнуа. — А все это время Анна будет пользоваться казной, как своей собственной. В таком случае, можно заранее послать регентству прощальный поцелуй.

Людовик сидел, так и не оторвав головы от своего занятия, но с Дюнуа он был согласен. Друзья сообщали: Анна раздает привилегии направо и налево. У него, естественно, таких возможностей нет. Вся надежда на быстрый созыв Генеральных Штатов, что вряд ли возможно. Месяцы потребуются, чтобы все осмелились собраться, а Анна сделает все возможное, чтобы оттянуть срок созыва, как можно дольше, используя, разумеется, деньги из казны. Королева-мать ничем помочь не может, нет у нее ни денег, ни влияния, ни амбиций, кроме, пожалуй, единственного желания покончить поскорее с этой земной жизнью и отправиться навстречу райской благодати, что вскоре и грядет.

— Я полагаю, — заметил герцог Аленконский, хмуро глянув на Дюнуа, — вы горите нетерпением изложить нам свой верный и надежный план действий?

— А что, сидеть вот так, сложа руки, это лучше? — бросил Дюнуа.

— И что же вы предлагаете? Позвать на помощь англичан? А может, похитить короля из-под юбки сестры?

— А в самом деле, почему бы его не похитить? — спросил Дюнуа, воодушевляясь.

Аленкон рассмеялся.

— Чтобы залезть под юбку мадам Анны, тут нужны более отважные мужчина, чем я.

Людовик резко поднялся и объявил совещание законченным. Герцоги, по очереди распрощавшись с ним, удалились. Людовик остался один. Он вытянулся в кресле и сморщился, как от сильной боли. А затем невидящим взором вперился в стену.

Битых четыре часа они сидели в этой комнате, обсуждали и переобсуждали, давали клятвы, строили планы и тут же их меняли, а он все время считал, сколько раз будет произнесено имя Анна. Какими только эпитетами ее здесь не награждали, а у него ни единый мускул на лице не дрогнул. Только иногда, когда кто-нибудь выдавал что-то из ряда вон выходящее, Людовик со смехом восклицал:

— Я был бы признателен, господа, если бы для нашего смертельного врага вы нашли более пристойное определение.

Он продолжал сидеть, глядя прямо перед собой. «А возможно ли когда-нибудь забыть ее?» — спрашивал он себя.

«Забуду, забуду, — отвечал он себе. — Это пройдет. Я забуду ее. Но когда?»

Наконец Генеральные Штаты собрались. Анна была вне себя, но противостоять всем герцогам сразу не решилась. Это бы означало сыграть на руку Людовику. Она знала, что сейчас надо быть терпимой и щедрой. От этого зависит все. А дань с них она соберет позднее.

Людовик понимал, что шансы у него мизерные. И когда 7 января 1484 года состоялось заседание Генеральных Штатов, случилось то, чего он и ожидал. По окончании длительной дискуссии депутаты, большинство из которых были подкуплены Анной, создали регентский совет, председателем которого назначили мсье де Боже, после чего представители всех провинций доверили мадам Анне опеку над юным королем, то есть подтвердили волю усопшего Людовика XI.

Разумеется, перед этим были горячие дебаты, с обеих сторон приводились веские аргументы, сыпались взаимные обвинения. Но прошло голосование, а Анна победила.

В огромном зале перед массивным мраморным столом она произнесла умную, блестящую речь, в которой выразила признательность высокому собранию. Но в особых благодарностях не рассыпалась, подчеркнув, что считает принятое решение естественным, единственно правильным и возможным. Повернувшись к юному королю, она улыбнулась доброй материнской улыбкой и заверила уважаемых депутатов, что ее брат будет прекрасным королем, либеральным и понимающим нужды подданных. Внимательно следила она, чтобы не упомянуть имя своего отца, который многим из присутствующих наступал на мозоли.

Депутаты нашли ее очаровательной. Такая молодая и красивая, а сколько ума! Очень редкая комбинация для женщины. И какой счастливый король, что у него такая мудрая опекунша. Она закончила речь под бурные овации зала и, держа брата за руку, проследовала к выходу. Когда они проходили мимо Людовика довольно близко, она смерила его презрительным взглядом, а Карл чуть все не испортил, с улыбкой помахав Людовику рукой. Анна незаметно одернула его.

Людовик тоже тепло улыбнулся королю, а затем быстро улыбку погасил, чтобы Анна не подумала, что она адресована ей. Он вообще старался придать своему лицу безразличное выражение, хотя внутри все горело. А когда она проходила мимо, на него пахнуло знакомым ароматом испанского крема, и ноздри его затрепетали. О, Боже, сколько еще продлится эта пытка!

И вот Людовик и Дюнуа снова в пути, по дороге в Бретань.

— Нет худа без добра, Людовик, — заметил Дюнуа. — Сейчас, по крайней мере, тебе не придется разочаровывать герцога Франциска. Сразу, как приедем, можно будет подготовить брачные бумаги.

Людовик молча кивнул.

Герцог был в восторге, Анна-Мария — на седьмом небе. Всюду, где только могла, она сопровождала Людовика, а ямочки на ее щеках то появлялись, то исчезали с очаровательной непредсказуемостью.

Она любила беседовать с Дюнуа, у них был один и тот же кумир, и Дюнуа с грубоватой нежностью бабушки (но мужского пола) был рад поведать ей о Людовике все.

— Он что, всегда такой веселый? — спрашивала она.

— Ну смеется он много, и большей частью над собой.

— А что заставляет его смеяться над собой?

— Это он так клянет себя за ошибки. Да и то, ведь если представить, один человек поднялся против целого королевства. Как тут избежать ошибок?

— Но сами-то вы знаете, что он в конце концов победит, не так ли? — спрашивала она, заранее зная ответ, но ей очень хотелось его услышать.

— В том, что он в конце концов победит, у меня сомнений нет. Никаких!

Коронация нового короля была назначена на пятнадцатое мая, и важную роль в церемонии должен был играть Людовик, поскольку он был следующим после короля по близости к трону. Но Людовик ехать отказался.

«Если с такой легкостью оказалось возможным игнорировать мои права наследника, я не вижу необходимости в моем присутствии на коронации», — писал он Анне.

«Если герцог Орлеанский на своем знаменитом белом коне триумфально не проследует через город, это вызовет скандал во всей Франции», — писала Анна в ответ.

Конь и вправду был у него знаменитый. Ни один парад, ни одна торжественная королевская процессия не обходились без него.

Людовик смеясь писал: «Я готов отправить своего белого коня послом в Реймс, но сам приехать отказываюсь».

Она написала снова: «Я перенесла церемонию на двадцать второе мая. У тебя еще есть время подумать. Ты должен забыть о своих личных обидах. Это твой долг перед Францией».

Он ответил: «Если даже церемония будет отложена до Судного Дня, и то у меня не хватит времени понять, почему так все несправедливо — я должен Франции все, а Франция мне ничего».

Коронация была вновь отложена до двадцать пятого. Для Анны было очень важно, чтобы на ней присутствовал Людовик. Если он не явится, то вновь всплывет вопрос о регентстве. Она решила применить более жесткую тактику: «Мой брат просил передать тебе, что, если ты не явишься на церемонию коронации двадцать пятого, он будет считать это государственной изменой».

Людовик рассмеялся и окунул перо в чернильницу: «Ты пишешь «мой брат просил передать тебе то-то, он будет считать это изменой, если ты не приедешь». Какой у тебя, однако, умный брат! Нет, дорогая Анна, у твоего брата в голове только то, что ты впихиваешь ему в мозги».

Тут всполошился герцог Франциск.

— Если вы не явитесь на церемонию, то с первого же дня осложните свои и без того непростые отношения с королем. Почему бы вам не пойти и не подержать корону над головой бедного мальчика? Вас от этого не убудет.

Дюнуа запротестовал:

— Если мы во всем будем уступать…

Но Людовик оборвал его:

— Конечно, я поеду. Я и не собирался поступать иначе, но мне хотелось их немного подразнить. Чуть-чуть. Такое, знаете ли, детское желание. Конечно, я поеду на своем белом коне и постараюсь быть очень галантным. И я увенчаю голову маленького болвана драгоценной короной. В общем, все будут довольны.

Он написал: «Я был не прав, отказываясь от чести участвовать в церемонии коронации. Теперь я понял, что это было бы жестоко и несправедливо по отношению к королю, которому, я уверен, и без того не сладко. Передай своему дорогому брату, что я буду в Реймсе двадцать пятого мая и буду рад увидеть его и услужить ему».

В постскриптуме он добавил: «Какое счастье, что церемонию удалось отложить, и я имел возможность все обдумать».

До отъезда на коронацию он подписал брачный контракт с Анной-Марией. Герцога Бретонского это очень успокоило, а Людовик чувствовал, что он опять пошел по кругу. Его прошение о разводе лежало без движения, так как нуждалось в одобрении короля. Анна написала Папе письмо, резкое и угрожающее, и ей теперь было приятно знать, что Людовик беспомощен, потому что она приложила к этому руку. Ее любовь сейчас начала трансформироваться в нечто такое, непонятное, одним словом, изводить Людовика ей доставляло удовольствие.

Коронация прошла превосходно. Людовик на своем великолепном белом коне проехал во главе процессии, а позднее держал корону над большой, нетвердо держащейся на плечах головой Карла. Анна поглядела на него с холодной враждебностью, когда он, кланяясь, еще раз повторил, как он рад, что церемония была отложена, и у него было время все хорошенько обдумать и изменить решение.

Прошло несколько месяцев. Королем Франции была Анна, и к удивлению всех герцогов, жестким королем, таким же, каким был ее отец. Это смутило даже тех, кто поддержал ее во время спора о регентстве. Герцоги ожидали, что со смертью короля получат назад свои старые привилегии. Но не тут-то было. Анна не сделала им ни малейшего послабления. Все оставалось, как прежде, при ее отце.

Почувствовав изменения в настроениях знати, Людовик настоял на повторном созыве Генеральных Штатов.

В тишине зала он поднялся, чтобы произнести свою речь. Рядом с ним, упершись своими огромными ладонями в колени, сидел Дюнуа. Острым взглядом окинул Людовик зал, прикидывая в уме соотношение друзей и врагов, и начал медленно, поначалу даже как-то безразлично:

— Я бы не осмелился настаивать, чтобы вы покинули свои дома только ради еще одних дебатов по поводу регентства. Больше года прошло, как вы подробно обсудили этот вопрос и, используя свой опыт и знания, пришли к определенному заключению. Я не делаю сейчас попытки поставить под сомнение это ваше решение. Я хочу лишь обратить внимание высокого собрания на факты, что имели место после принятия этого решения. Итак, регентство было передано Анне Французской…

Он был вынужден остановиться, так как послышались крики протестующих. Он ожидал этого и оглядел зал с беспокойным недоумением.

— О, — произнес он многозначительно, сделав вид, что до него наконец-то дошло, в чем причина этих криков.

Дождавшись тишины, Людовик начал снова:

— Я прошу у вас извинения, я так торопился сказать вам главное, что позабыл о формальностях. Конечно же, мне следовало сказать, что, когда опека над королем была передана мадам Анне, многие из вас сочли это разумным. Она хорошо знает дела Франции и сможет подготовить короля к выполнению государственных обязанностей. Постепенно она должна была бы передавать в его руки все больше и больше властных полномочий, постепенно повседневный контакт короля с нами, его подданными, должен был стать правилом. Но… — Людовик сделал паузу, — уважаемые господа, король стал старше, но до сих пор не готов выполнять свои обязанности, потому что его держат в абсолютном неведении относительно его прав, обязанностей и привилегий.

В зале стал подниматься шум, и Людовик, стараясь перекричать этот шум, воскликнул:

— Уважаемые господа, Анна Французская держит нашего короля в своем кармане!

Грянула буря, настоящий шторм. В окнах зазвенели стекла, замелькали обнаженные мечи, послышались крики:

— Измена!

Вокруг Людовика образовалась толпа, часть которой поддерживала его, а часть негодовала. Дюнуа находился рядом, и его меч был готов к бою. Людовик свой меч не обнажал, но вырвал из рук одного из не в меру разгорячившихся депутатов, который размахивал им перед его лицом. Он вскочил на стол и потребовал тишины. Но куда там, какая может быть тишина, если все говорят одновременно.

Когда до Анны дошли сведения о том, что произошло на заседании Генеральных Штатов, она не находила себе места от возмущения.

— Это предательство, — восклицала она, — измена! Это не что иное, как измена! Как он осмелился такое заявить!

Она повернулась к своим приближенным:

— Почему вы до сих пор его не арестовали?

В спешке подготовила она указ об аресте Людовика по обвинению в измене и послала группу солдат задержать его.

Если бы она послала меньше людей, то, возможно, это и получилось бы. Но целый полк королевских гвардейцев не мог остаться незамеченным. Людовику передали об их приближении (у него тоже были свои люди при королевском дворе), и он незаметно исчез из маленького замка близ Парижа, где жил во время заседаний Генеральных Штатов. Вместе с Дюнуа они поскакали в Блуа.

Всю дорогу они потешались над тем, какую глупость совершила Анна, обвинив его в предательстве. Любое заявление, сделанное открыто на заседании Генеральных Штатов, не может считаться предательством.

Анна свою ошибку осознала на следующий день, когда немного успокоилась. Быстро, как только могла, она вернула гвардейцев и разорвала указ, радуясь, что они не успели арестовать Людовика. Но зла она была на него необыкновенно теперь еще за то, что он вынудил ее совершить такую оплошность. Теперь надо ждать более серьезного повода.

Что же касается обвинений Людовика в том, что она держит короля взаперти, то тут она решила, что самым разумным будет, если король сам выступит перед Генеральными Штатами. И Карл повторил слово в слово все, что она заставила его выучить, все, что удалось ему запомнить. Он поблагодарил сестру за помощь и пообещал баронам чаще встречаться с ними. С тем он и отправил их по домам. Людовику было предписано оставаться дома и никуда не выезжать без специального на то разрешения.

Мать возвратилась из Клеве. Этот визит на нее хорошо подействовал. Сейчас это была откровенно пожилая женщина, но умиротворенная и спокойная, как никогда ранее. Все ее мучения и терзания, эта ненасытная потребность в любви сейчас, когда она удивленно оглядывалась на свое прошлое, казались ей смехотворными. К чему, спрашивается, все это было? С мужем она встречалась очень редко, правда, иногда после ужина, если он на нем присутствовал, они садились рядом и мирно беседовали. Спокойно, без всяких эмоций. Глядя на него, ей хотелось смеяться, когда она вспоминала, что он для нее значил.

На де Морнаке возраст сказывался тоже. Застолье стало для него почти единственным источником получения физического удовольствия. Он сделался еще шире и приземистее. Беседовать с ней ему нравилось. У них была общая память, и еще их объединяли общие заботы о благе Орлеана. Но в их отношениях его ничего не удивляло. Собственно, он этого и ожидал.

Неожиданно пришли серьезные новости из Бретани. Герцог Франциск наконец-то решился силой выдворить из страны целую армию французских шпионов, на что регентша немедленно отреагировала, объявив Бретань мятежным герцогством. Разумеется, это был лишь повод, чтобы поглотить Бретань и подчинить ее французской короне. В свое время Людовик обещал Бретани свою помощь, и сейчас пришла пора выполнить это обещание.

Четверо друзей — Жорж, Эжен, Дюнуа и Людовик — собрались в Блуа на совет. Жорж был осторожен.

— Если ты поедешь туда, то тем самым открыто выступишь против короля.

— Если я поеду? — спросил Людовик. — Конечно, поеду. И приведу с собой своих людей. Нам надо быть готовыми к походу к среде. Ты как считаешь, Дюнуа?

— Да, к среде успеем, — с энтузиазмом откликнулся тот. — В среду утром.

— Но ведь… — смущенно проговорил Эжен де Ангулем, который тоже вроде бы думал о том, чтобы отправиться с ними, — тебя обвинят в измене.

— Прекрасно. Меня уже один раз обвиняли в измене.

— Но на этот раз это действительно будет правдой, — заметил Жорж. — Анна, разумеется, будет утверждать, что твоя армия угрожает королю.

— А я скажу, — возразил Людовик, — что это вовсе не против короля, а против несправедливой регентши, которая к королю так же жестока, как и к своим подданным.

— А она в ответ скажет… — начал Жорж, но Людовик неожиданно резко прервал его:

— Она скажет, я скажу — какое это имеет значение, что каждый из нас скажет! У меня есть друг, и ему нужна моя помощь. Итак, Дюнуа, в среду утром.

С этими словами он повернулся и быстро покинул комнату, оставив друзей самим решать, как поступить.

Дюнуа отправится с ним, в этом не было никаких сомнений. Жорж должен был возвращаться в Руан, где он был теперь епископом, а Эжен, как обычно, колебался между желанием поехать вместе с Людовиком и благоразумным стремлением остаться дома. В конце концов благоразумие победило.

Людовик и Дюнуа ехали во главе их объединенного войска по направлению к Нанту. Тут же неподалеку в седле покачивался бравый Макс, сменивший ливрею камердинера на солдатский мундир. В пути у них были стычки с малочисленными отрядами французской армии, но они их легко рассеивали и прибыли в Нант на несколько дней раньше самой Анны. Она во главе большой армии подъехала к воротам Нанта и потребовала их открыть:

— Именем короля Франции Карла VIII, мы требуем нас впустить!

Ворота оставались закрытыми, но появились парламентеры, которые объявили, что, если появится сам король, лично, со своей охраной, но без регентши, город с любовью встретит его и подтвердит ему свою верность. Что же касается регентши, которая так последовательно и несправедливо подвергает Бретань гонениям, превышая даже королевскую власть, для нее остаются только высокие стены и наглухо запертые ворота. А жители города будут защищаться до последнего дыхания. Таков их окончательный ответ.

Прошло несколько часов, сотни глаз тревожно глядели со всех башен и стен Нанта. Анна со своей свитой удалилась, но армия осталась. Они разбили лагерь вокруг городских стен и начали осаду, не скрывая своих серьезных намерений. Анна вернулась в Париж и перед королевским судом выдвинула обвинение в измене герцогам Бретонскому и Орлеанскому. Суд прислал обоим герцогам уведомление явиться и ответить на обвинения.

Это была пустая формальность, и когда пришел назначенный день и в большом зале суда трижды выкрикнули их имена, в ответ — только тишина. Никто не явился к мраморному судейскому столу.

В осажденном Нанте запасы продовольствия были большие, стены крепкие, а оружия и людей хватало. Открыто сражаться приходилось только, когда бретонцы пытались прорваться через окружение, но это случалось довольно редко. Однако в замке пахло тревогой и раздорами.

Герцог Франциск был уже стар и слаб, и друзья его ссорились друг с другом. Большие разногласия у герцога возникли с Аленом д’Альбре, грубым старым солдафоном, стоявшим во главе значительной группы войск, в поддержке которых город очень нуждался.

— Этот брак твоей дочери с Орлеанцем — это же просто смех один, — начал д’Альбре с наглой бесцеремонностью. — О нем надо забыть, и чем скорее, тем лучше. Ее мужем должен стать тот, у кого нет жены, от которой он должен вначале избавиться.

— Но я обещал свою дочь герцогу Орлеанскому и слово нарушить не могу.

— О, эти обещания! — презрительно процедил д’Альбре. — Будь честен хотя бы перед самим собой, да и нами тоже. Тебе не так уж долго осталось жить, и когда ты умрешь, то оставишь свою юную незамужнюю дочь отстаивать независимость Бретани. Орлеанец, будь у него одна или хоть десять жен, все равно жениться не может, и, кроме того, никому из нас не хотелось бы видеть у нас хозяином француза. Нам нужен бретонец, крепкий, за которым пойдет народ. Я всегда считал, что свою дочь ты собирался отдать мне. Помню много раз ты намекал мне на это. Может, я мало привел к тебе своих людей, так я не настолько богат, чтобы содержать армию для своего собственного удовольствия.

Герцог в гневе посмотрел на него.

— Ни одним своим словом я не намекал тебе ни на что подобное. Такое для меня просто немыслимо. Я прекрасно знаю, что ты собой представляешь. Послушай, что говорят о тебе люди, как они смеются, подсчитывая всех твоих бастардов. Мне и в голову не могло такое прийти, что у тебя может быть что-то общее с Анной-Марией!

Тяжело было герцогу, размолвки с д’Альбре, разлад среди его приближенных, а Людовик, как и во все прежние кризисные моменты своей жизни, был связан по рукам и ногам и ничем не мог помочь своему умирающему другу. Зловещая тень мертвого короля преследовала его. Осаду Нанта можно было и пережить, но Людовик был осажден своим браком. С этим-то что делать?

Однажды вечером он оказался один на крыше замка. Облокотившись на каменную кладку, он вглядывался в темнеющее небо. Где-то там, совсем недалеко городские стены, а за ними лагерь, а в нем враги, его враги.

Анна Французская — его враг. Подумать только! Детьми они вместе играли, смеялись, целовались, когда стали взрослее, а теперь он в осажденном городе, а ее солдаты караулят его. Он тяжело вздохнул и уперся подбородком в скрещенные руки.

Сзади послышались шаги. Он обернулся и увидел Анну-Марию. Она осторожно пробиралась к нему по неровным камням. Подойдя, она тоже оперлась на каменную кладку.

— Что-то сегодня ты не очень весел, — сказала она.

Он улыбнулся белому овалу ее лица, смутно угадываемому в темноте. На ней была меховая накидка, лицо обрамлял меховой капюшон.

— Возможно, ты поможешь мне развеять печаль.

— А отчего ты грустишь? Из-за этой армии? — она сделала жест куда-то вдаль, имея в виду, что на самом деле это очень маленькая армия.

— Конечно, — сказал он беспечно, — регентша привела сюда немало людей.

— А может быть, ты грустишь о самой регентше? Непонятно только почему. Отец говорит, что она похожа на лису.

Людовик рассмеялся.

— Нет, она не похожа на лису. Она очень красивая.

— Отец говорит, что она и наполовину не так хороша, как я.

— Она может оставаться очень красивой, и все же ты прекраснее ее даже больше, чем в два раза, — сказал он улыбаясь, и ему неожиданно пришло в голову, что это действительно так. Ей сейчас было почти четырнадцать, очаровательная смесь детской непосредственности с пробуждающейся женственностью. Умные, темные, все понимающие глаза, а свежих щечек хотелось коснуться, они были, как спелые персики. Нежная округлость шеи и рук, тонкая талия, уверенно расширяющаяся книзу, а выше этой талии, еще выше, угадывались не очень большие, но крепкие груди.

— Так что отец твой совершенно прав.

— Но ты не ответил на мой вопрос. Ты думал о ней?

— Трудно не думать о ней, когда ее армия взяла нас в кольцо.

— Не так уж их много. Мы будем сражаться и победим, когда придет время.

— Когда придет время. А когда оно придет? Мы должны ждать, пока д’Альбре соберет достаточно войска, но он, похоже, не очень торопится с этим.

— Он считает, что прежде отец должен пообещать выдать меня за него замуж, а уж потом он пошлет свои войска. Но если он действительно ждет этого, то его войск мы не увидим никогда.

— Ты, я вижу, не в восторге от перспективы связать свою судьбу с храбрым д’Альбре.

— Конечно. Ведь я обещана тебе.

— Но я, да поможет мне Бог, еще так далек от свободы. И даже не знаю, когда это случится.

— Ничего, я подожду.

— Какая ты милая, — произнес он печально, а она ответила ему взглядом, полным обожания. И они застыли рядом, бок о бок, вглядываясь в даль, устремляясь взором сквозь город и городские стены, сквозь огни неприятельского лагеря все дальше и дальше. Они пытались разглядеть во Франции город Тур, там жила женщина, о которой они сейчас думали.

Людовик, как заклинание, все время повторял про себя: «Мы враги, мы враги, мы враги». Но это мало помогало. Забыть ее он не мог. И вообще, все могло повернуться совсем по-иному, не оставь ее отец такого завещания. Но теперь все кончено. Никогда им не быть вместе. Никогда, никогда, в этой жизни! Он вздохнул, и Анна-Мария, стоящая рядом, будто прочла его мысли.

«Почему он думает о ней, об этой женщине с лицом хитрой лисы, когда рядом я и он собирается жениться на мне?» — раздражаясь, спрашивала она себя.

Она очень ревновала Людовика к регентше и никогда к его законной жене. Последняя для нее была лишь смутной тенью, досадным препятствием, а не женщиной.

«Все дело в том, что я еще слишком молода, — думала она. — Будь я хоть на год старше, я бы знала, как заставить его забыть эту лису. Он бы ее быстро забыл. А сейчас он считает меня ребенком. О, если бы он не был женат на этой убогой, мы могли бы уже сейчас пожениться, и он бы увидел тогда, какой я ребенок. Стоило бы ему только поцеловать меня…» Она поглядела сквозь полусомкнутые ресницы на его крепкие руки, сжимающие камень, на его пальцы, и ей стало тепло от этих мыслей. В них не было никаких слов, в этих мыслях, только чувства, одни чувства.

Зима заставила французов снять осаду. Армия Анны возвратилась во Францию, оставив во многих местах Бретани свои войска. Людовик тоже покинул Нант, надеясь освободить со своими людьми эти города. Зимняя кампания прошла почти успешно. Неприятель не ожидал его появления зимой. Людовику удалось отбить три больших и несколько малых городов. Это породило у герцога Франциска новые надежды, что весной удастся отстоять независимость Бретани и, может быть, Людовик получит наконец развод. Но пришла весна, и Анна послала в Нант еще большую армию под командованием молодого, но уже широко известного военного гения двадцатидевятилетнего Людовика де Ла Тремоя.

Он вышел в апреле, двигаясь прямо к Нанту, как кегли сшибая на своем пути все бретонские города.

Людовик со своим войском тоже двигался, и не зная этого, прямо на Ла Тремоя. Бретонская армия покинула Нант, рассчитывая внезапно атаковать королевские войска у города Сент-Обен-дю-Кормье, который они намеревались отбить у французов. Вообще-то это была не армия, а лоскутное одеяло — бретонские, английские, французские мятежники, восставшие против регентши, наваррские и германские наемники. У каждой группы был свой предводитель, со своим личным мнением насчет стратегии и тактики в этой кампании. Под командованием Людовика находились бретонские уланы и остатки французских мятежников. Большая часть бретонского войска была с угрюмым д’Альбре, который все еще не решил, стоит ли ему ввязываться в это дело или нет. Во главе наваррцев стоял близкий друг герцога Франциска Маршаль де Рью, небольшой группой англичан командовал лорд Скейлз, и наконец германскими повстанцами, насчитывающими восемьсот всадников, командовал герцог Оранжский.

После длительных споров и пререканий эта армия начала двигаться вперед. Разумеется, вразброд и в беспорядке. Людовик, который двигался в первых рядах, успел помахать на прощание милой девушке и ее отцу. Анна-Мария с самоуверенностью, свойственной юности, ожидала только скорого триумфального возвращения своего любимого. Никаких иных поворотов она не допускала. Герцог Франциск, конечно, надеялся на Людовика, но он бывал в переделках (и не раз) и знал, что перед сражением каждый уверен в победе, а вот что будет после… И Людовик тоже предупреждал, что самый короткий путь к поражению — это разделить армию на части, и чтоб каждой частью командовал свой полководец.

Среди провожающих находился и мрачный Макс. Ему пришлось расстаться со своим солдатским мундиром. Людовик строго приказал ему оставаться в Нанте и ждать там его возвращения, потому что, как выразился Дюнуа, «солдат из Макса такой же, как и камердинер, только наоборот».

Медленно двигаясь и пререкаясь буквально на каждом шагу, отдельные группировки наконец-то сблизились. Первое серьезное предупреждение они получили сразу же после встречи с двумя форпостами французов. Во время столкновения нескольким всадникам пришлось, быстро передвигаясь от группы к группе, согласовывать действия. Там, где Ла Тремой одним своим словом решал все вопросы, бретонские предводители по часу (а то и больше) спорили друг с другом.

— Надо отступить, — настаивал д’Альбре, — отступить в Нант, пока еще есть время.

Людовик нетерпеливо восклицал:

— Уже поздно. Они нас настигнут с тыла и разгромят в клочья. Надо атаковать, пока они еще полностью не сгруппировались.

— Да, — соглашался де Рью, и кивали головами д’Оранж и Скейлз, — единственная надежда на быструю стремительную атаку.

Д’Альбре своим людям отдать приказ отказался. Дюнуа, стоявший рядом с ним, мрачно произнес:

— Тебе что, регентша заплатила, чтобы ты держал нас здесь, пока продвигается Ла Тремой?

На что д’Альбре заорал во все горло, да так, что было слышно почти всем воинам в первых рядах:

— Очень страшное обвинение ты тут выдвигаешь против меня. По-моему, каждому известно, что вы, орлеанцы, давно готовы заключить с регентшей сепаратный мир! Вот так вот! И как только начнется заварушка, вы нас тут же предадите!

Ропот поднялся в рядах воинов. Из уст в уста все передавали этот слух, который только что пустил д’Альбре. В конце концов все бретонское войско превратилось вскоре в бушующий океан. Возмущенные воины выкрикивали, что Дюнуа только что вернулся из Франции, что орлеанцы — это французы и с армией регентши воевать не будут. Все это и без того витало в воздухе, и д’Альбре достаточно было в эту сухую солому только бросить искру.

Людовик не стал ничего отвечать д’Альбре, не захотел терять драгоценного времени. Он спешился с коня и, хлопнув его по крупу, приказал бежать вперед. Удивленный конь проскакал на некоторое расстояние по дороге, а Людовик пешком прошел к передним рядам бретонцев и закричал, силясь перекрыть шум:

— Это ложь, наглая ложь! В этом сражении я буду с вами, и те, кто не хочет быть поверженным наземь, прежде чем нанесет за своего герцога и свое отечество хотя бы один удар, тем лучше идти за мной! А те из вас, кто желал бы получить копье в спину, следуйте за д’Альбре!

Вновь поднялась суматоха, но Людовик не стал ждать, как распределятся симпатии воинов. Он отдал приказ:

— Вперед! С нами Бог и справедливость! Вперед!

И он пошел вперед. Дюнуа тоже спешился и пошел рядом с ним. Они шли так, как будто за ними идет целая армия. Немного спустя Людовик оглянулся, и сердце его упало. Почти половина бретонской армии начала отступать с д’Альбре.

Он тут же приказал остановиться и подготовиться к бою. Германские всадники начали рассредоточиваться вдоль поля брани, к ним присоединилась немногочисленная кавалерия мятежных французов. Но, прежде чем все было готово, атаковал Ла Тремой. Его тяжело вооруженные всадники бешено мчались с копьями наперевес. Они смели переднюю линию германцев и отделили их от задних рядов. Одновременно они атаковали и с флангов. Часть воинов Ла Тремоя начали преследовать отступающую армию д’Альбре. Ошеломленные натиском бретонцы, расчлененные на мелкие группки, гибли, пронзенные копьями, а Людовик, Дюнуа и герцог д’Оранж, пешие, беспомощные, пытались сражаться среди этой мешанины.

Д’Оранж, увидев, как швейцарские наемники Ла Тремоя расправляются с каждым пленным, никого не оставляя в живых, попытался прикинуться мертвым, упав на груду трупов. Людовик и Дюнуа остались биться вдвоем, прикидывая только, скольких им еще удастся отправить на тот свет, перед тем как умрут сами.

И вот упал Дюнуа с тяжелой раной, без чувств. Дико закричал Людовик, стоя над ним, пытаясь его защитить, отчаянно работая направо и налево своим двуручным мечом. Швейцарцы окружили его, радуясь, что им попалась такая крупная добыча, какой-то знатный французский барон. Они уже предвкушали радость, сейчас они разрубят его на куски своими палаческими топорами, и он видел свою смерть в их глазах, сверкающих под блестящими шлемами. Но Людовик думал сейчас не о себе. Он представлял, как тело друга, что беспомощно лежал здесь, на земле, будет вскоре разорвано и затоптано десятками лошадиных копыт и тяжелыми ногами швейцарцев.

— Дюнуа! — продолжал кричать он, как будто тот мог его слышать. — Дюнуа! — кричал Людовик, задыхаясь, а меч его с каждым ударом двигался все медленнее и медленнее, и крик его отдавался в пустотах шлема.

Упав на колени под ударами швейцарцев, Людовик понял — это смерть, и, теряя сознание, прощаясь с другом, в последний раз прохрипел:

— Дюнуа!

Уже в следующий миг обезумевшие от крови наемники должны были разрубить его на мелкие куски, но французский всадник, случайно оказавшийся поблизости, разглядел в нем ценного пленника. Он приказал швейцарцам не трогать его и, прокладывая себе путь через них так, как будто это были враги, подъехал к Людовику и взял к себе на седло. А разочарованные швейцарцы, посылая ему проклятья, развернулись на поиск очередной жертвы, благо, жертв вокруг было с избытком.

Вот так Людовик оказался жив и попал в плен. Кроме него, страшной участи стать кровавой добычей швейцарцев избежали еще несколько баронов. В их числе и Дюнуа, а также герцог д’Оранж и… д’Альбре.

Это было поражение. Полное и сокрушительное. Людовик и Дюнуа были все еще без сознания, когда их перевезли в замок Сабль, где держали до тех пор, пока не был заключен мир.

По условиям мирного договора, который без проволочек был подписан 20 апреля 1488 года, герцог Франциск был признан побежденным. Он становился вассалом Франции, без всяких оговорок, и был обязан изгнать со своей территории всех иностранных баронов и солдат. Его дочь не могла выйти замуж без согласия на то короля Франции. Платой за эту войну была утрата всех бретонских городов, которые захватили французы. Теперь герцог мог отправляться домой и умирать поверженным вассалом Франции.

Остальных ожидали наказания различной степени тяжести. Дюнуа должен был провести несколько месяцев в тюрьме, у него отобрали ряд привилегий, д’Оранж был снова отправлен в изгнание, де Рью был прощен, герцогу Лотарингскому пришлось заплатить огромный штраф, д’Альбре был осужден, но отпущен, хотя Ла Тремой говорил Анне, что его следовало бы наградить за помощь Франции.

Участь Людовика должна была решить сама регентша. Он ждал сурового наказания. Скорее всего его лишат многих привилегий и кое-каких земель, придется заплатить солидный штраф. Больше ничего особенного он не ожидал.

Никто не знал, что его ждет. Никто, кроме Анны.