Золотой дикобраз

Глава 3

Сразу же, как только королева Шарлотта после рождения дофина Карла смогла подняться с постели, весь двор переместился из Амбуаза в Тур. Предстоял обряд крещения. Марию этой осенью пригласили в Тур также и по другому поводу — ее ожидало подписание бумаг, связанных с помолвкой сына.

Разумеется, Людовик был с ней. Они выехали торжественно, на лучших лошадях, с богатыми попонами. Слуги были одеты в новые ливреи. И, конечно, сами они были наряжены в лучшие платья, а с собой везли мешочек, полный золотых монет. Эти монеты они будут разбрасывать во время приема при дворе в доказательство того, что Орлеанский дом еще не так обеднел, как об этом шепчутся по углам.

Эта поездка обернулась большими тратами. Марию беспокоило финансовое положение семьи. На самом деле оно было плачевным. Деньги таяли на глазах. Провинции только-только начали оправляться от ран, нанесенных войной, доходы были еще очень скудными. А для приданого Марии-Луизы требовались огромные деньги. Можно было, конечно, занять под приданое принцессы Анны, оно будет огромным. Но получат-то его только через несколько лет. Словом, расходы на две свадьбы будут непомерными, ведь у Людовика должно быть все необходимое, соответствующее его высокому положению.

Мария вздохнула. Остается надеяться, что де Морнак придумает что-нибудь. Она была рада, что не поддалась искушению его прогнать. С тех пор он ни разу не подходил к ней, когда она была одна — ни с отчетами, ни с другими вопросами. И ни одного слова между ними не было сказано относительно той самой ночи.

Он прикоснулся к ней лишь однажды, когда помог взобраться в седло. Отпустив конюха, он помог ей сам. Через тонкую перчатку, сшитую из кожи самки оленя, Мария почувствовала тепло его руки и одеревенела. Оказавшись в седле, она отстранилась от де Морнака, не удостоив его даже взглядом. А он смотрел на нее с восхищением. И было на что посмотреть. Она действительно была хороша в своем костюме для верховой езды из темносинего бархата и плаще того же цвета с капюшоном, отделанным мехом горностая. Мария проигнорировала его взгляд, но всю дорогу думала об этом взгляде. К тому же и поездка была приятной — Мария уже давно не выезжала из дома, да и Людовик скакал рядом.

Их сопровождали пятнадцать всадников — охрана из десяти хорошо вооруженных солдат, способных отразить внезапное нападение в пути, камердинер Людовика, камеристка Марии и несколько конюхов, которые вели за собой запасных лошадей и повозки с багажом. Процессия была шумной — цокали подковы, звякали шпоры, ударяясь о доспехи воинов, громыхали мечи и щиты.

День был ясный, безоблачный, такие выпадают еще в октябре. Но холодные порывы ветра начали слегка пощипывать нежную кожу Марии. Она потуже запахнула плащ, а лицо прикрыла маской из черною бархата на белой атласной подкладке. Людовик свою маску, естественно, надевать не стал. Улыбаясь, он подставил лицо теплому солнышку, а прохладный ветер его только радовал.

С маской на лице Мария оказалась закрытой с головы до пят. То же самое и ее камеристка Бланш. Она покачивалась на своей крепкой кобыле позади Марии, похожая на тюк одежды. Для поездки верхом на большие расстояния женщины высокие эннены не надевали. Обычно предпочитали более практичные маленькие шляпки без полей с плоским верхом, которые завязывались лентами у подбородка. А сверху часто накидывался платок, наподобие апостольника у монахинь.

Расстояние от Блуа до Тура составляло примерно сорок миль. Выехали они, когда не было еще и шести, и все время гнали лошадей быстрым, но не утомительным галопом, временами останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям. Обедали в гостинице. Солнце уже клонилось к закату, когда подковы их коней застучали по каменной брусчатке двора мрачной крепости Плесси-ле-Тур.

Мария и Людовик быстро сошли с коней. Стражники отсалютовали им и распахнули огромные двери. Их сразу же повели в отведенные апартаменты, где они поспешили переодеться, и вскоре Мария уже спускалась по длинной лестнице в большую трапезную. Она вышагивала гордо, с нею рядом был ее сын, Людовик, а Бланш и камердинер Людовика не менее гордо вышагивали позади них. Мария знала — на нее сейчас устремлены сотни оценивающих, любопытных глаз. Еще бы, герцогиня Орлеанская наконец появилась при дворе. Это большая редкость. Ведь она была объектом стольких дворцовых сплетен. Чувствуя слабость в ногах, она тем не менее высоко держала голову и высокомерно смотрела прямо перед собой.

Мария заняла свое место. Лишь на одну ступень оно было ниже возвышения — подиума, на котором располагался небольшой королевский стол. Но, прежде чем сесть, она сделала глубокий реверанс перед королевой.

Шарлотта сидела одна, печальная, с серым опухшим лицом. С вялым дружелюбием она ответила на приветствие Марии.

— Как давно мы не видели вас здесь. Надеюсь, вы не были больны? Я уверена в этом. Выглядите вы так молодо и свежо.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — улыбнулась Мария. — Нет, я не была больна. Просто у одинокой женщины, ведущей хозяйство, всегда много хлопот.

Королева со вздохом кивнула и углубилась в свой ужин, а Мария заняла наконец место за столом. Чтобы прислуживать ей, сзади заняла свое место камеристка. Мария оглядела шумный зал, он был полон. Взад-вперед с подносами и кувшинами сновали слуги. Они передавали подносы камердинерам и камеристкам, а те, предварительно все подготовив, подавали блюда своим господам.

Людовик сидел за другим столом. Рядом с ним расположились несколько членов семьи Бурбонов, его кузен, Эжен де Ангулем и молодой граф Дюнуа, тоже кузен.

Короля за ужином не было. Наверное, никто и не ожидал его здесь. Возможно, сегодня он постился. Анны не было тоже, и Людовик весь извертелся, спрашивая всех, где она. Королева ужинала в одиночестве. Она бросала редкие реплики слугам, пару слов сказала кардиналу Руанскому, сидевшему подле, но, казалось, в этом переполненном зале она не видит никого. Когда она поднялась, чтобы уйти, все встали, установилась тишина, однако Шарлотта как будто и этого не замечала, ей все было безразлично. Она бы вообще не возражала, если бы никто не заметил ее ухода.

Вскоре весь двор переместился в большой салон по соседству, где уже звучала музыка. Начались танцы. Заранее составленные группы игроков быстро занимали места за карточными столами. Мария присела рядом с герцогиней Ангулемской. Они завели оживленную беседу вначале о нарядах, затем перешли на детей.

А наверху, вдали от музыки, в маленькой комнатке, служившей ему рабочим кабинетом, сидел король, вплотную придвинувшись к камину, где поблескивал слабый огонь. Перебирая пальцами четки, он в уме перебирал все те дела, которыми собирался заняться сегодня вечером. Занимаясь этим, король не сводил глаз с Оливера. Тот стоял за большой конторкой, заваленной бумагами, и писал. Комнату освещал массивный канделябр с шестью свечами. При свете свечей красное лицо Оливера казалось еще краснее. Прошедшие годы этих людей не очень изменили. Просто король стал еще костлявей, а Оливер еще больше округлился.

— Холодно! — сказал король и со скрипом придвинул свое кресло ближе к огню, хотя его острые коленки были уже почти погружены в пылающее чрево камина. — Такой же холод, как под одеялом у моей жены!

Оливер встрепенулся и поспешил к камину.

— Прошу прощения, монсеньор, я не заметил, что камин гаснет. Сейчас подброшу дров, и вам будет тепло.

— У меня не было бы никаких забот, если бы мне требовалось только тепло, — раздраженно проворчал король и тростью выбил маленькое полено из трясущихся рук Оливера. — Кончай растрачивать попусту добро! Все равно мне не согреться ни у какого огня. Иди лучше и занимайся делом. Ты так перепачкался, что все мои письма будут черными от сажи. Письмо в Милан должно быть готово тотчас же. Герцога надо обрадовать сообщением, что последний мятеж бургундцев завершился, а исход очень благоприятный для нас.

Он перешел на сдавленный крик:

— Мятежники неожиданно стали друзьями, они все вдруг меня полюбили и с большой легкостью поменяли свои цвета. Весьма легко.

Оливер с сомнением заметил:

— Но за такую дружбу пришлось заплатить. И цена оказалась солидной.

Король решительно замотал головой. Он совсем не сожалел о тех больших деньгах, которые пришлось потратить на подкуп, чтобы подавить последнее выступление Бургундии.

— Я был бы счастливейшим человеком, если бы каждый бунт мог подавлять только с помощью кошелька. Цена высока, я согласен. Но на сей раз потеряно только золото. Не пролито ни одной капли французской крови!

Король успокоился. Своим рассеянным взглядом он шарил поверх головы Оливера где-то в темных углах комнаты.

— Народ зовет меня скупым королем, я знаю. Возможно, это так. Но единственная вещь, которую я берегу, которую коплю со скаредностью, чего им никогда не понять, — это кровь Франции. Я тщательно считаю и пересчитываю каждую каплю дворянской крови, каждую унцию крестьянской. Я никогда не растрачу ее зря, будь у меня малейшая возможность. Никогда не превращу ее в большой поток.

На мгновение он затих, а затем пожал плечами.

— К тому же кровью покупают только врагов, а золотом можно купить друзей. Вот я, например, купил себе дюжину друзей. Друзей на всю жизнь. На всю жизнь! — он коротко рассмеялся. — Только жизнь оказывается короче, чем я думал.

— Все равно дорого, — гнул свою линию Оливер. — Они обошлись слишком дорого.

— Я все взвесил, мой Оливер. Подношений оказалось достаточно, чтобы занять их жадные руки и умы. Теперь у нас нет времени, — пока, по крайней мере, — кучковаться в темноте, как крысам, и подтачивать ножки моего трона. Теперь Бургундия несколько лет будет сидеть тихо, переваривая то, что я дал ей проглотить.

Он резко встряхнул четками.

— Они все визжат о свободе и своих правах, говорят, что для себя им ничего не нужно. Но стоило мне предложить им кусок моего богатого чернозема, один из моих лучших городов, и что же мы видим — они подхватили это на лету и принялись драться друг с другом, как голодные дворняги, а все разговоры о свободе утопили в ближайшей луже.

— Да, — согласился Оливер, — я помню, как эти герцоги, которые кричали, что они сражаются только за права и свободу, начали торговаться, когда мы им предложили мир при Конфлансе.

Король вздрогнул. С того времени прошло уже пять лет, а Конфланс и все, что связано с заключением мира, по-прежнему его больное место. Пять лет тому назад армия Карла Смелого и других герцогов выступила против короля Франции. Они были многим недовольны, и в частности, нежеланием Людовика XI созывать Генеральные Штаты.

Генеральные Штаты во Франции были примерно тем же, что и палата лордов в Англии, то есть институтом, контролирующим королевскую власть, чего король решительно не признавал.

Выступление бургундцев поначалу развивалось довольно успешно. Карл Смелый с триумфом дошел до Парижа и осадил в нем Людовика XI, пока тот не пошел на уступки. Согласно мирному договору, король потерял свои города вдоль реки Сомм, а также власть над Нормандией. А кроме всего прочего, королю пришлось оплатить им издержки этой войны.

— Договор, — с горечью произнес король. — Да что все эти договоры! Ну подписали его, а выполнять-то никто и не думает. Даешь и тут же берешь назад. И никто из тех, кто покидает стол переговоров с туго набитым кошельком, — никто из них не может назвать себя победителем. Всем от этого только вред. А вот мне такие договоры помогают объединить разрозненную страну в единую нацию. Под единым началом. И править ею буду я!

— Вы добьетесь своего, — подобострастно подхватил Оливер, — я знаю. Вы своего добьетесь.

— Ради спасения Франции я не могу позволить себе проиграть. Не могу позволить всем этим тупым эгоистам из Бургундии, Бретани, Орлеана, Бурбона вести свои подлые войны. Они ослабляют нашу страну и делают ее легкой добычей внешних врагов. Англия всегда настороже. Слава Богу, она сейчас пока слаба. Но не всегда она будет такой. Испания — тоже темная лошадка, не знаешь, чего от нее ждать. Мы всегда должны быть готовы к любой неожиданности, а не изнурять друг друга мелкими сварами. Я призван объединить всех этих идиотов, все их провинции в единую сильную державу.

— Вы уже сделали очень многое, монсеньор, — быстро сказал Оливер, нервно перебирая бумаги на конторке и судорожно соображая, как бы погасить нарастающую истерику короля. Приметы ее были хорошо знакомы Оливеру, опыта, слава Богу, не занимать. Сначала фонтан слов по нарастающей, ну а затем, как водится, в ход пойдет трость Его Величества, и опять достанется бедным коленкам Оливера.

К радости своей, Оливер увидел, что король успокаивается. Людовик XI откинулся на спинку кресла и даже слегка улыбнулся.

— Да, мне многое уже удалось, — заметил он, — но предстоит совершить еще больше. Ты помнишь последнее письмо от нашего друга из Милана? Наконец-то, — язвительно добавил он, — герцог Миланский стал моим другом и будет им. По крайней мере, до тех пор, пока мне это выгодно. Одна фраза из этого письма мне запомнилась, хотя мысль эта сама по себе не нова. Он писал, что я не в силах — да и никто не в силах — разломить пучок стрел. Но если я разделю их по одной, то двумя пальцами по очереди легко переломлю каждую.

Он посмотрел на свои ладони, медленно согнул и разогнул пальцы, видимо представляя, как хорошо держать стрелу, угрожающую Франции, согнуть ее — а она будет сопротивляться, в конце даже застонет — до тех пор, пока та не треснет (о как ласкает слух этот треск), а затем сломанные половинки отбросить в сторону. Он сломает их всех, а земли врагов перейдут в собственность короны.

Наткнувшись в своих мыслях еще на одно неприятное обстоятельство, король нахмурился. Одна из самых значительных провинций уже давно должна была бы быть его собственностью. И сейчас не пришлось бы суетиться по поводу Орлеана. Он должен был бы перейти к нему много лет назад, с тех пор, как умер этот рогоносец Карл. А вместо этого, между королем и столь желанными землями Орлеана теперь стоит крепкое тело молодого герцога. Мысль о том, насколько крепко и сильно тело молодого Людовика, заставила короля тяжело вздохнуть. Надежды на смерть мальчика во младенчестве не оправдались. Он болел оспой, но выкарабкался. Мальчик подрос, и король подарил ему норовистого коня. Этот конь в конце концов сбросил Людовика. Чего же еще надо? Король истово молился, он даже даровал собору Бурже новый алтарь. А парень опять выкарабкался и вот теперь превратился в высокого крепкого юношу. Хорошо еще, что за алтарь король так и не заплатил — сделал вид, что запамятовал.

«Есть во всем этом, — думал король, — какая-то подлая несправедливость. Орлеанский бастард нагло, вызывающе здоров, тогда как мой собственный сын Карл являет собой сейчас хиленький сморщенный комочек плоти. А дочь моя, Жанна…» — при мысли о Жанне мужская гордость короля вскипела обильной пеной. Привычно с ненавистью подумал король о своей жене.

— А герцогиня Орлеанская уже прибыла? — неожиданно спросил он.

Оливер кивнул, пытаясь проследить за ходом мыслей короля.

— Да, Ваше Величество. Она в замке и пребывает в хорошем настроении. Я наблюдал за их приездом. Ее и сына. Вы желаете увидеть герцогиню сегодня вечером?

— Обязательно. Только немного погодя. У нее хорошее настроение, говоришь? Брак сына ей, видно, по душе?

Странные нотки в голосе короля заставили Оливера удивленно поднять глаза.

— Разумеется. Это одна из самых выгодных партий во всей Франции.

— В самом деле?

Оливер был озадачен. Он начал обосновывать свое утверждение, которое ни в каких обоснованиях не нуждалось.

— Принцесса Анна вполне могла бы стать королевой. Есть же, к примеру, Испания, Италия, Англия, в конце концов.

Короля эта беседа явно развлекала.

— Принцесса Анна, говоришь?

— А почему бы и нет. Вы и сами знаете, сир. Король Рима просил ее руки.

Оливер не знал, что и подумать.

Неожиданно короля посетило хорошее настроение. Он отложил свои четки и развернул кресло так, чтобы все внимание уделить Оливеру.

— Я прекрасно помню об этом. Ты совершенно напрасно думаешь, что на старости лет я впал в маразм. А я знаю, что ты именно так и думаешь. Но все же, что общего у моей дочери Анны с юным герцогом Орлеанским?

Оливер был совсем сбит с толку. «Пахнет жареным», — подумал он, а вслух произнес:

— Я полагал, что вы послали за герцогиней, чтобы оформить брак ее сына с вашей дочерью.

— Поздравляю тебя, мой Оливер. Ты мыслил в совершенно правильном направлении. Именно таковыми были и остаются мои намерения.

Король замолк, с удовольствием разглядывая смущенное лицо Оливера.

Оливеру пришлось сдаться.

— Но, сир, — начал он и тут же окончательно стушевался, потому что не знал, что еще сказать.

— А теперь я тебя спрошу, мой почтенный Оливер, — король явно забавлялся. — У меня что, только одна дочь?

Он пристально смотрел на Оливера, и тот увидел, что король вовсе не забавляется, что все обстоит гораздо серьезнее.

— Я жду ответа, — резко потребовал король.

— Нет, Ваше Величество, — заикаясь произнес Оливер, его лицо стало от смущения совсем багровым, — я не знаю ответа. Мне не понять ход ваших рассуждений — для этого я слишком глуп.

Король с силой треснул тростью об пол. Если бы ноги Оливера были в пределах досягаемости, ох и досталось бы ему!

— Нет, ты не так уж и глуп. У тебя сейчас просто не хватает мужества признаться, что ты понял мой план. Ты — трус. Но я — не трус, и я скажу тебе. У меня две дочери, не правда ли? И Орлеанскому отпрыску я отдам совсем не Анну.

Ладони Оливера вспотели, его охватил ужас.

— Вы имеете в виду принцессу Жанну?

— Да, я имею в виду принцессу Жанну.

Оливер в ответ промолчал.

— Кстати, она тоже могла бы выйти замуж за короля Рима, — насмешливо произнес король.

— Пожалуй, нет. Если бы только он ее увидел… — Оливер сказал это и сам удивился своей безрассудной смелости. Затем он, запинаясь, добавил: — Вы считаете, сир, она способна к замужеству?

Король хохотнул:

— Доктор сказал мне, что иметь ее можно, но плодоносить она не будет.

Будучи произнесенными даже в этой комнате, где вынашивались самые коварные и жестокие планы, столь грубые слова покоробили Оливера. Он быстро взглянул на короля. Перед его глазами возникла Жанна, такая, какой он видел ее несколько месяцев назад, когда вместе с королем приезжал в замок Линьер. Жанна жила там почти с самого рождения. Растила и воспитывала ее мадам де Линьер, ее молочная мать.

Король неожиданно вздохнул.

— Я знаю, ты сейчас думаешь о той поездке в Линьер, когда она вышла встретить нас, — он осекся и продолжил хриплым голосом: — Я, кажется, сказал — вышла? Она с трудом приволокла себя…

Оливер прикрыл глаза и увидел ее. Всю перекошенную, горбатую, левое плечо выше правого, как она неуклюже ковыляла к ним навстречу, некрасивое детское лицо ее было искажено гримасой боли. Боль эта была вызвана сознанием, сколь уродлива она. Он вспомнил тяжелое дыхание короля, когда тот в ужасе прошептал:

— Боже! И это мое… мое дитя!

Король тоже сейчас думал об этом, пытаясь отогнать прочь страшные воспоминания. Он приказал себе не думать, у него нет времени на подобные мысли. Он сейчас должен, с Божьей помощью, трудиться на благо Франции. Господь послал ему троих детей. Все они должны быть использованы на пользу Франции. И он должен использовать их с умом, каждого по-своему.

Оливер, продолжая думать о Жанне, с сожалением произнес:

— Сир, — он поколебался с секунду, стоит ли говорить, — но принцесса Жанна в детстве перенесла тяжелую болезнь. Это сделало ее слабой на всю жизнь. Видно, на то была Божья воля…

— Перестань врать, — резко оборвал его король, — и не болела она вовсе, а была такой с рождения. Возможно, это Господь наказал меня за то, что я питал отвращение к ее матери. Но с другой стороны, я по-прежнему продолжал ее ненавидеть, а Анна родилась здоровой. И Карл, мой сын, — он что-то среднее между ними, не плох и не хорош, — он поморщился. — Ладно, факт остается фактом: Жанна — калека. Но это все равно не изменит мои планы. Я считаю, что перекошенные королевские кости и те годятся (и даже слишком хороши) для Людовика Орлеанского.

Оливер застонал про себя. Оливер, который, будучи посвященным в самые ужасные планы короля, кажется, должен был бы уже научиться ничему не удивляться, однако он не мог вынести мысли, что несчастная маленькая калека Жанна будет подвергнута такому унижению.

— Но, сир, — попробовал возражать он, — если даже Орлеанец согласится взять ее (в чем я сомневаюсь), вам-то какой от этого прок? Я, конечно, понимаю, — поспешно добавил он, — что, если у Людовика не будет детей, Орлеан перейдет во владение короны…

— А он их с Жанной иметь и не будет, в этом я уверен.

— Но все равно ждать еще так долго. Стоит ли затевать все это?

Король поднялся с кресла и отпихнул его в сторону. Он по-прежнему был в хорошем настроении и предвкушал изумление Оливера, когда раскроет ему хитроумный замысел.

— Ты не видишь во всем этом проку? — спросил он. — Конечно, не видишь. Ведь ты всего лишь брадобрей! Я вспоминаю, как хорошо, нежно ты намыливал мое лицо. Помоги же мне убрать щетину с моего коварного плана, чтобы ни один волосок не торчал. Если ты еще не понял сути, пеняй на себя, — король тихо рассмеялся. — Вот, например, ты не можешь одновременно побрить двух людей, не правда ли? А я могу. И это умение дает мне право присвоить себе титул Король-Брадобрей!

Он слегка посерьезнел и приготовился к объяснениям:

— Ты помнишь тот день в июне, когда в Блуа крестили этого бастарда?

Оливер кивнул. Даже его коленки помнили этот день.

— Ты помнишь, как я обещал отдать ему в жены свою дочь? Раз у меня нет сына, так пусть хоть дочь моя станет королевой Франции? Так вот, теперь у меня есть сын, и королем будет он… когда я умру, а это не за горами…

Оливер перекрестился и поспешил заверить:

— Вам еще жить и жить. Много лет.

— Прибереги свою пену, Оливер, для тех, кто не способен сквозь нее ничего разглядеть. Когда я умру, будет назначен регент, до тех пор, пока Карл не достигнет совершеннолетия. И вот я спрашиваю тебя, мой жирный брадобрей, кто будет этим регентом по закону и согласно обычаям?

— Королева-мать и предполагаемый наследник, — мрачно ответил Оливер. Этот беспардонный допрос унижал его.

— Да, ты прав. Значит, моя милая супруга Шарлотта и…?

— Людовик Орлеанский, — быстро ответил Оливер, в глазах его появился живой интерес.

— Да, регентом будет Людовик Орлеанский. Шарлотта не в счет, она полный ноль. Ну, а если Людовик будет женат на моей дочери, представляешь, какое это будет могучее регентство? Сам Людовик, да еще популярность Орлеана, да еще характер Анны, причем оба они королевской крови. Они спихнут моего сына с трона с такой же легкостью, с какой нянька сейчас берет из его ручек погремушку. Допустить такое сильное регентство было бы с моей стороны просто преступлением.

Оливер задумчиво кивнул. Да, опасность здесь была, и немалая. Если Людовик, будучи регентом, захочет взойти на трон, он это сделает. В этом сомнений нет. Но, разумеется, все это пока в далеком будущем. И он пробормотал умиротворенно:

— Господь не допустит этого. Он приведет вашего сына на трон.

— Я умру через пять лет, ты понял? — король начал терять терпение. — Я должен обеспечить своему сыну трон. И сделаю это я с помощью моей дочери Анны. Что же касается Орлеана, то получить его мне поможет Жанна.

Итак, два плана для двух дочерей. Анна, умная-разумная, воспитанная самим королем, будет опекать своего брата до тех пор, пока тот не станет королем. Горбатая и уродливая Жанна, именно благодаря своей уродливости, выйдя замуж за Орлеанца, принесет короне долгожданные земли, которые по праву и должны ей принадлежать.

Оливер попытался оспорить этот план.

— Орлеанец ни за что не захочет взять Жанну.

— Ему придется это сделать, — возразил король.

— При дворе будет много разговоров по поводу этого брака. Многие будут против, многим это не понравится.

— Ох уже эти разговоры! — пренебрежительно воскликнул король.

— И не только разговоры. Орлеанцы могут попросить помощи у других герцогов.

— Пусть просят. Мне уже много раз приходилось слышать протесты герцогов.

— Это будут не только протесты, — предупредил Оливер. — Орлеанцы могут выступить против вас.

Похоже короля это не встревожило.

— Воевать против меня — у них кишка тонка. А кроме того, они бедны, как церковные крысы. Никакой опасности я тут не вижу.

— Но они будут не одни.

— А с кем? Ангулем? Дюнуа? Возможно, они и рады бы помочь, да слишком молоды. А кроме того, они находятся под моей опекой.

— Но их друзья, Бурбоны! — торжественно объявил Оливер. — Бурбоны спят и видят, как бы сразиться с вами. Орлеанцы и Бурбоны вместе — это уже сила, с которой вам придется считаться.

Король благодушно улыбнулся. В этом-то и вся суть его плана. Сейчас он ошарашит ею Оливера.

— Бурбоны, — медленно произнес он, — они будут со мной, против Орлеанцев.

Оливеру сказать было нечего, он только скептически посматривал на короля. Мысль о том, что в каком-нибудь противостоянии Бурбоны и Орлеанцы окажутся по разные стороны, была смехотворной и в комментариях не нуждалась.

— Мой толстый цирюльник сомневается в умственных способностях своего короля, — пожаловался Людовик XI. — Сегодня его одолели сомнения, ему, наверное, даже приходит в голову, что я тронулся умом. А вот вчера он был очень любопытным. Вчера он удивлялся, зачем это я послал за молодым Бурбоном, Пьером де Боже. И как же вчера поступил мой брадобрей? Он притаился за моей дверью, пытаясь выведать, о чем это я беседую с Пьером. Но ведь ты так ничего и не услышал, не правда ли, мой бедный Оливер?

Оливер густо покраснел и ничего не ответил.

Король радостно рассмеялся. Давно уже он так хорошо не развлекался.

— Ладно, так и быть, сегодня я расскажу тебе то, чего ты не смог услышать вчера. Я обручил мою дочь Анну с Пьером де Боже! — он сделал паузу и кивнул. — Да, да. И его рот открылся точно так же, как сейчас твой. Он начал ловить воздух и заикаться, думая вначале, что я пошутил, что-то бормотал о своей помолвке с Марией-Луизой Орлеанской. Но, когда я дал ему подписать бумаги, он схватился за них так, словно боялся, что я могу передумать.

Оливер был ошеломлен.

— Пьер де Боже? Почему он? Ведь плащ на его плечах представляет больший интерес, чем он сам. К тому же плащ этот дали ему Орлеанцы.

— О, нет, мой Оливер, у него есть нечто большее, чем плащ. То есть он может мне кое-что дать, а именно, кровь Бурбонов.

— Что, что?

— Да, да, подумай об этом. Как теперь Бурбоны смогут помочь Орлеану против меня?

Оливера наконец осенило.

— О! Вы разделили друзей. Вы сделали их врагами, отдав одному то, что обещали другому.

— Я разъединил стрелы, отделил одну от другой.

Костлявые руки короля на коленях повернулись ладонями вверх, и Оливер почти увидел, как на одной ладони лежит судьба Орлеанского дома, а на другой — Бурбонского. Сами по себе эти руки не были сильными — серая, сморщенная кожа, испещренная синими набухшими венами. Но когда Оливер подумал об огромной королевской власти, сосредоточенной в этих руках, о жизни и смерти тысяч людей, зависящих от одного движения этих рук, он почувствовал глубокое сострадание к каждому, кто попадет во власть этих холодных костлявых пальцев.

— Как тебе мой план? Хорош, не правда ли? — спросил король удовлетворенно. — А теперь, если ты уже очухался и способен держать перо, я готов продиктовать еще одно письмо.

Нетерпеливо ждал он, пока будет готов Оливер, а затем начал диктовку:

— Моему крестному отцу, благородному де Даммартину. Монсеньор, я прочел ваши письма. С большим пониманием я отношусь к вашим заботам, так же, как и вы к моим. Случилось так, что я выдал замуж мою дочь, младшую дочь Жанну, за герцога Орлеанского. И сделал я это потому, что надежды на появление детей в этом семействе нет практически никакой.

Король сделал паузу. В звенящей тишине кабинета Оливер встретился с ним взглядом. Ни искры смеха не было сейчас в его глазах, а только жестокость, безумная мстительная жестокость, сплавленная с железной уверенностью в себе. Металлическим голосом Людовик XI продолжил диктовку:

— Поскольку я решился на такой необычный шаг, то советую вам и любому, кому придет в голову сомневаться в правильности этого моего решения, помнить, что в этом случае их безопасность в моем королевстве я не гарантирую.

Оливер закончил письмо. Оно было подписано, но не запечатано. Король перечитывал его, пока Оливер отправился за герцогиней Орлеанской. Предвкушение разговора с ней вновь развеселило короля. Сегодня он возьмет реванш за тот день, когда был вынужден бастарду Марии пообещать свою дочь.

Улыбка от предвкушения весьма приятного разговора не сходила также и с уст Марии, когда она по лестнице и длинным гулким коридорам следовала за Оливером к кабинету короля. Обсуждение деталей брака Людовика было для нее приятным занятием, хотя любое свидание с королем удовольствия ей не доставляло. Она прекрасно знала, какого король о ней мнения, и в очередной раз подумала — вот если бы Карл был сейчас жив…

Оливер открыл перед ней дверь королевского кабинета и, отойдя в сторону, пропустил вперед. С сильно бьющимся сердцем она отвесила глубокий поклон, все время приказывая себе успокоиться. Если бы она могла читать мысли короля, они бы ее весьма удивили. Он счел, что она вызывающе, оскорбительно спокойна, эта бесстыдная женщина. К тому же она выглядела до неприличия молодой, когда, преклонив колени, приподняла свою пышную голубую юбку из плотного сатина, из-под которой показались оборки нижней юбки с большими рюшами, декорированными бантиками из розового бархата. Низкий корсаж ее платья был отделан такими же белыми рюшами, отчего ее гладкое лицо и шея приобрели розовый оттенок.

Король сделал ей знак подняться. Она повиновалась и застыла в ожидании, когда он заговорит.

Он выдержал паузу, оглядывая ее своими холодными глазами:

— Итак, мадам, вы прибыли вовремя. И довольно быстро. Надеюсь, поездка была для вас приятной?

— Весьма приятной. Полагаю, Ваше Величество в добром здравии?

— Вполне. А вы, — он развалился в кресле и с ленивой бесцеремонностью разглядывал ее, стоящую перед ним, — вы, я вижу, просто цветете.

— Благодарю вас, — ответила она холодно, — я действительно здорова.

Он немного понаслаждался ее негодованием, а затем перешел к делу:

— Значит, вы и ваш сын в восторге от брака с моей дочерью. Рад это слышать.

— Мы все радуемся этому, а Людовик, он просто счастлив необыкновенно. — Мария улыбнулась. — Дело в том, что он любит вашу дочь с тех пор, наверное, как его отняли от груди.

Король учтиво приподнял брови.

— Очень приятно это слышать, хотя я нахожу это немного странным. Полагаю, отец всегда немного заблуждается по поводу достоинств своей дочери, но, признаться, я никогда не думал, что моя Жанна может стать объектом подобных чувств.

Мария вопросительно посмотрела на короля, пока ничего не подозревая. Наверное, это просто оговорка.

Но он продолжал:

— Ваш сын, должно быть, очень необычный мальчик. По-видимому, он смотрит гораздо глубже. За не столь прекрасным телом моей Жанны он видит блестящий ум и добрый нрав девушки.

Мария повторила одними губами:

— Жанна?

И ее огромные голубые глаза остановились на короле. Он что, опять разыгрывает одну из своих мерзких шуточек?

Но король выглядел вполне серьезным, и она снова услышала его голос, который продолжил:

— Не сомневаюсь, он не задерживает свое внимание на таких прозаических вещах, как принадлежность к королевской фамилии и богатое приданое. Он слишком утончен, чтобы все это замечать. Я уверен, и он, и Жанна будут удовлетворены этим браком. Это не будет счастьем в том смысле, в каком его понимают ограниченные люди…

Мария прервала его. Шутка слишком затянулась, к тому же не совсем удачная.

— Ваше Величество, вы решили пошутить надо мной, а возможно, что-то случилось с вашей памятью, но мой сын намеревается жениться на вашей дочери Анне.

Король разыграл невероятное удивление.

— Принцессе Анне?! — воскликнул он с недоверием в голосе.

— Разумеется, Ваше Величество помнит, что вы обещали ему в день крестин. Надеюсь, вы помните об этом? — раздражения своего Мария уже скрыть не смогла, из-за своих шуточек он уже утратил чувство меры.

— Помню ли я свои слова? Конечно, помню. Очень даже хорошо помню, как я сказал вашему супругу, что намерен отдать Людовику свою дочь. И готов выполнить это свое обещание, — ответил он тоном добродетельного папаши.

— Но, Ваше Величество, — воскликнула Мария, — в то время ваша дочь Жанна еще не родилась. У вас тогда была только одна дочь — Анна!

И это заявление не нарушило его спокойствия.

— Дорогая моя, мне кажется, я знаю имена своих дочерей и даты их рождения не хуже вас. Да, конечно, в то время Жанна еще не родилась, но… — он глумливо улыбнулся, — это только показывает, насколько я верил в свою супругу. И, как видите, не ошибся. Извините, если я вас этим разочаровал.

— Разочаровал! Да Людовик с ума сойдет, узнав об этом!

— Прошу прощения, если невольно ввел вас в заблуждение, — Людовик XI открыто над ней издевался. — Это вовсе не входило в мои планы. Я и подумать не мог, что он настолько возомнил о себе, чтобы мечтать о таком высоком положении.

— Для герцога Орлеанского нет никаких ограничений, — горячо возразила Мария, не замечая насмешки в его голосе.

Король удивленно поднял брови.

— Орлеанского, мадам?

Она бросила на него ненавидящий взгляд.

— Именно Орлеанского, сир, — медленно произнесла она, глядя ему в глаза. — Вы не делаете секрета из этих, унижающих меня сомнений, не правда ли, Ваше Величество? И поощряете все эти мерзкие слухи, те, что злые языки плетут обо мне при дворе. Они просто повторяют ваши сомнения. Я бы не хотела, чтобы мой сын когда-нибудь это услышал, потому что это ложь.

Король устало улыбнулся и снова вопросительно поднял брови, на сей раз на дюйм выше. А Мария повторила, думая, что его интересует истина.

— Ложь! — голос ее дрожал. — У моего супруга и в мыслях не было поступиться достоинством своей жены ради сына. И это была не его вина, что у нас так долго не было наследника. Это была моя вина, Господь наказывал меня за грехи. Но Он простил меня и послал нам ребенка. Карл знал, что Людовик его сын, и это правда. Клянусь именем Иисуса и Пресвятой Девы, что это правда!

В каждом произнесенном ею звуке звенела правда, и король, чей изощренный ум легко научился распознавать ложь, услышав это, понял, что это правда. Надо сказать, он никогда особенно не сомневался в том, что Людовик сын Карла, с тех пор, как тот явился к нему и опроверг слухи, связанные с рождением его сына, распространившиеся при дворе.

Но правда короля вовсе не интересовала. Он избрал себе свою версию и продолжал в нее верить. Ему так было удобнее. Так поступал он и в других случаях. Это было его оружием. И он мастерски владел этим оружием, постоянно используя его против людей. Он никогда, ни при каких обстоятельствах, ни одной душе (в том числе и себе) не признается, что Людовик имеет полное право называться герцогом Орлеанским. Он приклеил мальчику ярлык — бастард, и с его легкой руки Людовик будет носить это клеймо всю свою жизнь.

Он улыбнулся Марии. Не улыбка, а презрительная гримаса, зазмеившая на тонких бескровных губах. Глаза не изменили глумливого выражения.

— Вы были верной женой, поздравляю вас. Наверное, вам удается иногда даже и себя убеждать в этом.

У Марии перехватило дыхание. Все бесполезно. Она подняла на него глаза. Нет, не на него, а в точку где-то значительно выше его головы, и произнесла с дерзкой куртуазией, на какую только была способна:

— Поскольку стало очевидным, что мое пребывание в Туре не приведет к нашему взаимопониманию, я прошу вашего позволения удалиться.

Она поняла — ничего не выйдет. Он никогда не отдаст Анну за Людовика. Конечно, он нагло лжет, что не имел такого намерения раньше. Нет, его намерения изменились с рождением сына. Вот в чем все дело. Когда она подумала, какому отчаянию предастся Людовик, ей захотелось опрокинуть этого лживого, жестокого, холодного человека, расцарапать в кровь его каменное лицо, выбить дух из этого мерзкого тела, в котором нет ни единой благородной клеточки.

Мария повернулась, чтобы сделать прощальный поклон и уйти.

Но его дела с ней были еще далеко не закончены.

— Согласен, между нами сейчас отсутствует взаимопонимание. Я пригласил вас, чтобы обсудить вопросы, связанные с помолвкой. И для меня странно слышать, что вы говорите о возможности какого-то выбора. Королевскую дочь первому встречному не предлагают.

Мария непонимающе посмотрела на него. До нее еще не доходило, что целью короля было вынудить Людовика жениться на Жанне.

— У нас нет никаких к вам претензий, сир, — поспешила сказать она. — Вы желаете формально сдержать данное вами слово, предлагая то, что заведомо мы принять не можем. И никакие доводы с моей стороны не в состоянии заставить вас изменить решение. Я поняла это и поэтому прошу позволения удалиться. Могу я это сделать?

Король покачал головой.

— Но у меня есть к вам предложение. Я даю вам Жанну.

— А мы отказываемся.

— О, нет. Вы меня не поняли. У вас нет выбора. Я даю вам Жанну!

Голос Марии дрогнул, ее охватило неясное предчувствие беды.

— Как это нет выбора? Предложение этого брака для нас оскорбительно.

— Я не привык к тому, чтобы мои права оспаривали, — жестко заявил король. — А устраивать браки моих баронов — это мое королевское право.

— Я не оспариваю вашего права! Мы примем любое разумное предложение. Хотя трудно скрыть обиду за то, что вы забираете от нас Анну. Но брак с принцессой Жанной будет позорным фарсом и для нее, и для нас!

— Я очень сожалею, что вы так оцениваете это событие. Но тем не менее решения своего я не изменю.

Мария глубоко вздохнула и сосчитала до десяти. Она понимала, что самым разумным сейчас будет проявить твердость.

— С момента появления на свет Людовика вы стали нашим врагом. В чем здесь причина?

— В рождении Людовика, — отрезал король.

Мария уже поняла, что все бесполезно, но ради сына и дочери она предприняла еще одну попытку.

— Есть что-нибудь, что могло бы убедить вас в том, что в жилах Людовика действительно течет кровь Орлеанских герцогов?

— Ничего.

Мария была сражена. Что тут скажешь? Что ответишь? Гнев нарастал в ней, и справиться с ним она не могла.

— Но вы забыли о долге, о чести. Если вы благородный человек, то обязаны помнить о долге. Своей короной вы обязаны Орлеану. Это Орлеан защитил вашего отца от англичан. Дюнуа и Орлеанская дева добились того, чтобы он занял трон. Орлеан был разрушен, но ваша корона была спасена. И вот теперь вы обращаете свою власть против нас. Вы отобрали у нас привилегии и деньги, дарованные вашим отцом. Вы сами навязали этот брак Людовику с вашей дочерью. Напоминаю, единственной дочерью. Это был бы прекрасный брак. Но даже если вы дадите за принцессой Жанной в десять… в сто раз большее приданое, мы все равно ваше предложение отвергнем.

Начав, Мария уже не могла остановиться, хотя понимала, что зашла слишком далеко.

— И вот теперь я вам говорю — я скорее продам свою последнюю рубашку, чем отдам вам сына, позволю ему вступить в подобный брак!

— Очень смело! — вскричал король и, стукнув с силой кулаком по столу так, что затрещала столешница, вскочил на ноги.

У Марии упало сердце. Теперь она уже была по-настоящему напугана. Слезы брызнули у нее из глаз. Чтобы скрыть их, она склонила голову. И застыла, ожидая наказания.

— Я вижу, вы уже сами поняли, что зашли слишком далеко, — проворчал король.

Марии с трудом удавалось сладить с собой.

— Да, сир, я была дерзкой, но это не из-за себя. Мне было обидно за Людовика, — затем она устало добавила: — Могу я теперь удалиться?

— О, нет, мадам. Но если вы устали, то прошу вас присесть, — неожиданно галантно произнес король. — Я сяду тоже.

Мария увидела, как снова он уселся в свое кресло, но, вместо того, чтобы принять его приглашение, сама осталась стоять.

— Поскольку сказать мне больше нечего, я, с вашего позволения, постою.

— С моего позволения, — заорал король, — вы сейчас сядете! А говорить нам есть о чем. Надо подписать бумаги, назначить день свадьбы.

С ужасом воззрилась она на него. Неужели он и в самом деле думает, что она женит своего красавца сына на его убогой дочери? Ее даже передернуло. Нет, это невозможно. Она не нашлась, что ответить, и только отрицательно затрясла головой.

Некоторое время король молча наблюдал за ней.

— Вообще-то я рассчитывал на ваше благоразумие. Мне совсем не хотелось вам угрожать, например, упоминать такие неприятные вещи, как сырая тюремная камера для вас, холодная монастырская келья для Людовика… Жить ему там придется, по-видимому, несладко.

Холодный ужас начал распространяться по всему ее телу, начиная с головы. Когда он дошел до ступней, они уже с трудом ее держали. Мария видела, что король не шутит. Наконец, она ответила ему, стараясь выглядеть смелой, хотя смелости у нее и в помине не было.

— Ваши слова могли бы меня даже напугать. Но, слава Богу, у нас есть друзья, готовые помочь в любую минуту.

— И сколько же друзей способны прийти вам на помощь, невзирая на опасность, который вы их подвергаете?

— Не так уж и много, это правда, — мысли Марии быстро перескочили на Бурбонов. Ангулем и Дюнуа слишком молоды, они посочувствуют, но помощи от них будет мало. — Зато есть одна семья, при любых обстоятельствах она будет с нами.

Король улыбнулся, к нему вновь вернулось хорошее настроение. Сейчас будет забавная сцена.

— Одна семья? — повторил он задумчиво. — Давайте я попробую угадать, кто же бы это мог быть. Племянники герцога Орлеанского? Нет, они мои подопечные. Гизы? Герцоги Майенские? Тоже нет, они слишком заняты своими собственными сварами. И уж, конечно, не Бурбоны. Ведь их Пьер скоро назовет мою дочь Анну своей женой.

Господи! Что же это такое! Кошмар на кошмаре! Нет, этого не может быть. Это уже слишком. Мария была в шоке. Собрав остатки мужества, все, что у нее осталось, она попыталась разубедить его.

— Я не понимаю вас… по-видимому, тут какая-то ошибка, вас, видимо, ввели в заблуждение… Пьер мой приемный сын, он обручен с моей дочерью, вам об этом должно быть хорошо известно…

— Наверно, я знал об этом, да забыл. Да и какое это сейчас имеет значение.

— Но ведь это ошибка… у вас неверные сведения.

Он улыбнулся.

— Уж что-что, а сведения у меня всегда верные. А в этом деле я уверен полностью. Только вчера, вот в этой самой комнате, Пьер де Бурбон подписал бумаги… Что с вами, мадам? Вам нехорошо? — быстро спросил он с ехидным участием, увидев, что она покачнулась.

При последних словах короля колени Марии подогнулись, как будто кто-то сзади толкнул ее. Она судорожно ухватилась за спинку черного кресла рядом.

— Анну отдают за Бурбона, а Жанну за моего сына! — едва слышно прошептала она. Жизнь обоих детей разрушена одним ударом. Последней каплей было предательство Пьера. Это убило ее окончательно. «Марии-Луизе придется хуже всего. Людовик, потеряв Анну, будет взбешен, но, в конце концов, он мальчик, он забудет. Нет, это чепуха — хуже всего придется Людовику. Подумать только, он женится на этой уродине, Жанне. О, Боже!» — так думала Мария, а вслух произнесла только: — О, Господи! Будь милосердным!..

— Не к милосердию Божьему надо взывать, — поправил ее король. — А Божью волю выполнять… и мою. Вам следует повиноваться. Неповиновение грозит тюрьмой вам и вашему сыну, а Орлеанские земли будут присоединены к короне. И это самое мягкое решение. Есть и другие средства, правда более хлопотные. Например, такие: вашего Людовика зашивают в мешок и швыряют в Луару.

Мария верила ему, каждому его слову. Именно так он и поступит, если пожелает. И у него наверняка есть еще более страшные планы. Без поддержки Бурбонов она беззащитна, а они, заполучив для себя невесту Людовика, вряд ли станут помогать. Итак, она осталась совсем одна!

Король вернулся к конторке и взял незапечатанное письмо своему крестному отцу.

— Я хочу, чтобы вы выслушали то, что я сейчас вам прочту. Это будет для вас весьма полезно.

Король прочел вслух письмо, которое накануне продиктовал Оливеру. Когда он дошел до слов «…надежды на появление детей в этом семействе практически нет никакой…», глухой стон вырвался из уст Марии, и слезы залили ее лицо. Какая жестокость! Какой цинизм! Вот так спокойно излагать перед ней свои подлые планы.

Король закончил чтение. Она тихо плакала и молилась про себя. Гордость ее была растоптана, только бы спасти детей. Но как это сделать? Придется подчиниться, это единственный выход.

Он стоял перед ней и улыбался. А она, успокоившись наконец, устало взмолилась отпустить ее домой, чтобы иметь возможность подготовить детей к надвигающимся переменам. Но ему было все равно — устала она или нет. Король держал ее до тех пор, пока она не подписала все бумаги, касающиеся помолвки Людовика.

Поспешно вернулась она в свои апартаменты и немедленно послала слугу за Людовиком. Молчала на все его вопросы, только обронила, что их планы изменились, и как можно скорее надо быть с Марией-Луизой, и что через час они уезжают. Он, конечно, был раздосадован — только приехали и сразу уезжать, не повидавшись даже с Анной. Но мать дрожащим голосом приказала ему собираться. Судя по ее виду, заплаканным глазам, случилось действительно что-то серьезное, и он послушно отправился одеваться.

Мария понимала, что остаться здесь до утра было бы разумнее, дороги и днем-то тяжелые, а уж ночью… но заставить себя пробыть эти долгие часы под одной крышей с королем она не смогла. Ей хотелось действовать, хотя бы двигаться к дому. Понимая, что в седле ей сейчас не удержаться, — ибо невероятная слабость охватила все ее члены, глаза едва смотрели из-под пудовых век, а голова, наоборот, была легкой и немного кружилась, — она послала одного из слуг в конюшню подготовить для нее карету.

Людовику хотелось ехать верхом рядом с каретой, но Мария уговорила его вместе с ней забраться в этот пахнущий пылью экипаж. Так ей было спокойнее, к тому же она надеялась, что он немного поспит.

Они ринулись во мглу, холод и сырость ночного леса. Дорогу освещали факелы всадников, едущих впереди и позади экипажа. Как могла, Мария предохраняла Людовика от тряски, пока, наконец, он не заснул, положив голову ей на колени. Она ласково гладила его волосы, и горло ее душили слезы. Как защитить от надвигающегося несчастья бедного мальчика. А что будет с Марией-Луизой!

Все происшедшее было для нее, словно в тумане. Она забывалась на мгновение, но тут же просыпалась на первой же ухабе, вглядываясь в черное стекло кареты, которое на ее глазах постепенно серело, а затем, перед рассветом, стало совсем розовым. Они останавливались перекусить и сменить лошадей, дважды приходилось менять задние колеса кареты.

В Блуа они прибыли к вечеру. Их встретили Мария-Луиза и де Морнак. Дочь с удивлением смотрела на мать, не понимая причины столь быстрого возвращения. Де Морнак же понимал, что произошло нечто важное и очень плохое. Мария немедленно отправила Людовика в постель, и тот не возражал. Сама же направилась с Марией-Луизой в ее комнату, оставив де Морнака задумчиво глядеть им вслед. Он подождал, пока они скроются из вида, и пошел поговорить с конюхами.

Зайдя в апартаменты дочери и плотно, но очень осторожно прикрыв за собой дверь, то есть так, как будто это были покои тяжело больного, Мария остановилась в нерешительности. Что может быть для матери хуже, чем сообщать дочери такое известие. В последний раз она бросила взгляд на свою счастливую дочь — больше ее счастливой не увидишь — и оглядела тихую комнату, залитую светом закатного солнца. На небольшом персидском ковре у постели, блистая содержимым, стоял открытый сундук. На постели были разложены два новых костюма из розового сатина. Этот сундук с приданым прибыл сегодня, и Мария-Луиза только что его открыла. Резные дверцы большого гардероба были распахнуты, и Мария увидела висящие внутри другие чудесные костюмы, платья и шляпы. Все это было приготовлено, чтобы радовать глаз Пьеру. В первый раз Марии захотелось, чтобы брак ее дочери был устроен по расчету, без примеси каких-либо чувств.

Но невозможно было больше откладывать этот ужасный момент.

— Что случилось, мама? — озабоченно спросила Мария-Луиза. — Ты виделась с королем?

— Да, я виделась с королем, — через силу ответила Мария. — Но лучше бы я его никогда не видела. Все это ужасно, ужасно!

Стоило ей вспомнить об этой встрече, как слезы потоком хлынули из ее глаз.

— В чем дело? Это связано с помолвкой Людовика? Надеюсь, ты догадалась послать за Пьером. Чтобы разобраться в этих запутанных бумагах, нужен мужчина.

— Я посылала за Пьером, но мне сказали, что его нет в Туре.

Марию-Луизу это смутило.

— Как это нет? Он должен там быть. Я только позавчера получила от него письмо, — она улыбнулась, вспомнив это письмо со словами любви.

Мария увидела ее улыбку. Разгадав ее значение, она помертвела от ненависти к Пьеру, который посылал письма с заверениями любви как раз перед тем, как разорвать их помолвку. Конечно, надо было сначала поговорить с ним, тогда бы стало ясно, что, собственно, произошло. Он любил Марию-Луизу, в этом Мария не сомневалась. Можно было только предположить, что его ослепил неожиданный поворот колеса Фортуны, он и сообразить-то ничего не успел, как его подцепили на крючок. Король это хорошо умеет. Конечно, ему было трудно отказаться, но, если бы он этого захотел и обратился за помощью к своей семье… О, тогда бы Орлеан и Бурбоны встали бы рядом и сладить с ними было бы совсем непросто. А может, это слишком — требовать от Пьера, младшего из сыновей в многодетной семье, принятого на правах пасынка в другую семью, чтобы он отказался от королевской дочки и ее фантастического приданого.

— Не знаю. Я Пьера там не видела. Я подумала даже, что он отправился к тебе, чтобы сказать… — Мария глубоко вздохнула и, подойдя вплотную к дочери, нежно взяла ее за руку. — Мария-Луиза, король очень жестокий человек, его намерения часто меняются… понимаешь, он изменил свои планы относительно брака Людовика… и твоего тоже.

— Моего? — эхом отозвалась Мария-Луиза. — А при чем здесь я? Что королю до того, за кого я выхожу замуж? Я не нахожусь под его опекой.

— Да, ты права, — грустно сказала Мария, — до тебя ему нет никакого дела. Но ему есть дело до Пьера. И он решил женить Пьера на ком-то еще, не на тебе, — чувствуя, как содрогнулось тело Марии-Луизы, Мария с трудом заставила себя произнести, — он выдает за него свою дочь Анну.

Мария-Луиза рассмеялась коротким нервным смехом.

— Но это же смешно! Ничего смешнее мне ни разу в жизни не приходилось слышать. Если бы даже Пьер был свободен или захотел стать свободным, почему король решил, что Пьер подходящая пара для его дочери. И что тогда будет с Людовиком?

— О, я тоже многого здесь не понимаю, — устало проронила Мария. — Я говорила ему, умоляла, но в конце концов мне пришлось покориться.

— Покориться? — удивленно вскрикнула Мария-Луиза. — Но ты не досказала о Пьере. Он, конечно, отказался.

— Нет. Он как раз согласился. Еще до моего прибытия в Тур.

Мария-Луиза в ужасе разглядывала свою мать, как будто впервые ее видела.

— Я в это не верю, — сказала она решительно.

— Я тоже не верила, — вздохнула Мария, — пока собственными глазами не увидела его подпись на брачном контракте.

— Мама! Этого не было! Ты не могла этого видеть!

— Дорогая моя, — нежно сказала Мария, — я видела это. Это его подпись, поверь.

То, что она почувствовала тогда, увидев знакомые, тщательно выписанные круглые буковки, было тысячной долей того шока, который испытывала сейчас Мария-Луиза, когда до нее наконец дошло, что ее Пьер предал ее.

— Но почему?

— Этого я не знаю, — отозвалась Мария. — Я ничего не знаю о планах короля, кроме того, что они дьявольские.

— Пьера, наверное, заставили это сделать, — страстно воскликнула Мария-Луиза. — Король, наверное, запугал его, сказал, что сделает что-нибудь страшное со мной, с тобой, если он не подчинится.

Мария намеревалась возразить, но потом передумала. Дочери будет легче перенести удар, если она будет верить в то, что Пьер уступил силе, что он боялся за нее. А возможно, это так и было.

Она медленно кивнула.

— Да, я думаю Пьера силой заставили согласиться.

Так это или не так, но он это сделал. Вот что главное. Мария что-то говорила, все, что смогла в эту минуту сказать, а дочь стояла и отрешенно слушала, возможно не слыша ничего из сказанного. Наконец, голос Марии заглох, и обе они погрузились в тягостное молчание.

«Это только начало, — устало подумала Мария. — Завтра мне предстоит пережить такой же ужас с Людовиком».

Жанну Мария видела лишь однажды. Даже подумать о том, что такое больное, слабое существо станет женой ее сына, было для нее невероятно мучительно. Надо как-то избежать этого. Но как?

Мария-Луиза — она стояла у окна — проговорила, не оборачиваясь:

— Мама, давай пойдем сейчас спать. Бесполезно повторять все снова и снова. Завтра мы обо всем поговорим.

Мария посмотрела на дочь и вздохнула. Ее фигура застывшим силуэтом выделялась на фоне окна. Она выглядела такой юной и беззащитной. На ней был бледно-розовый парчовый халат, а под ним льняная рубашка. Та, в которой она ляжет спать. Халат был не новый. Все новое предназначалось на «после свадьбы». Все новое и свежее предназначалось для Пьера. Теперь он уже никогда не увидит эти чудесные вещи, которые специально для него так тщательно и с любовью выбирались.

Марии не хотелось уходить от дочери, но та желала остаться наедине со своей болью. Ладно, придется идти лечь спать. Сказать больше нечего, что бы могло бы Марии-Луизе облегчить страдания. Только время. Оно одно может помочь, Мария это знала. И сейчас она жалела, что нет у нее с собой хотя бы горсти того спасительного времени, которое можно было бы отсыпать дочери.

Устало прошествовала она в свои апартаменты и быстро отпустила служанок. Ей тоже хотелось побыть одной. Она легла, но заснуть не удалось. Каждая косточка ее болела так, как будто весь день ее нещадно избивали. Только сейчас начала проходить некая заторможенность чувств, связанная с пережитым шоком, и она почувствовала нестерпимую боль. Ее мысли беспорядочно метались от Людовика к Марии-Луизе, затем к Пьеру, Анне и Жанне и обратно. Когда она начинала думать о будущем, ее охватывал ужас. Во всей этой чудовищной конструкции она обнаруживала все новые и новые зловещие детали. Лежать без движения в темноте у нее не было больше сил.

Она встала и, надев тяжелый халат, вышла в гостиную. Подошла к окну, где они с Марией-Луизой обычно рукодельничали. Дочь занималась вышиванием и сегодня, тут же рядом лежала начатая работа. Мария подняла ее и, разглаживая швы, отчетливо услышала голос дочери, ее щебечущий милый голосок:

— Пьер… Пьер…

Вся жизнь для нее была заключена в Пьере. Мария бросила платье на пол и, закрыв глаза руками, рухнула в кресло. Раскачиваясь из стороны в сторону, слабо постанывая, она пыталась унять свою боль.

Она так была погружена в свое горе, что не услышала, как открылась и закрылась дверь. Не услышала она и шагов по комнате. Присутствие де Морнака выдали его руки. Он нежно повернул ее к себе и теперь твердо держал перед собой. Вначале она, конечно, испуганно пыталась освободиться, но он молча крепко держал ее и ничего не говорил. Ей вдруг стало покойно, как будто Господь неожиданно послал избавление. Забыв о гордости, Мария по-детски уткнулась лицом в его грудь и затряслась от рыданий.

Немного погодя, когда поток слез у нее иссяк, де Морнак поднял Марию, как это делал уже прежде, и понес к постели. Он положил ее, но она захотела сесть и начала отталкивать его руками. Он улыбнулся, глядя на ее героические усилия, и заговорил тихим, умиротворяющим голосом:

— Прошу вас, успокойтесь. Я пришел только потому, что хочу вам помочь. Лежите, прошу вас. И лежа, расскажите, что произошло. А затем вы заснете.

Нежно пригнул он ее голову к подушке, и она была рада, что у нее нет сил ему сопротивляться. Он присел на кровать, рядом с ней и взял ее руку, массируя ладонь своим большим пальцем. И она описала ему весь ужас, который пришлось ей пережить в Туре, а он спокойно и внимательно слушал. После этого ей стало легче, намного легче.

— Что касается Пьера, то это все не стоит внимания, тем более переживаний, — сказал он задумчиво. — Хотя я понимаю, как ранит вас его черная неблагодарность. Но он туп и ограничен. Мария-Луиза мало что потеряла. Появится кто-нибудь еще, они сходят в лес, поиграют там — и все. Она его забудет. Какое-то время попереживает, конечно, но зато потом будет рада, что так все случилось. Вот увидите.

Марии очень хотелось, чтобы так все и произошло, но у нее были сомнения.

Де Морнак продолжал, теперь уже грустно:

— С Людовиком проблема более серьезная. Он доставит вам много хлопот. Он мальчик упрямый и, потеряв Анну, придет в бешенство. Но самое плохое в этом деле — его помолвка с Жанной.

Мария дернулась и зарыдала.

— Он не может на ней жениться. Он не сделает этого!

Де Морнак пожал плечами.

— Не стоит раньше времени волноваться. Все это еще в далеком будущем. Чтобы тем или иным способом увильнуть от этой неприятной обязанности, у Людовика в запасе есть еще три года. А за это время, милая моя, многое может случиться. Не надо так изводить себя. Например, может умереть король, или вдруг умрет дофин. Катастрофа, которая случится через три года, — это еще не катастрофа. Совсем не катастрофа.

Де Морнак рассмеялся в темноте, и Мария тоже невольно улыбнулась, так ей вдруг стало хорошо. А как он назвал ее — «милая моя», как будто между ними давно уже все ясно, и как волшебно звучат эти слова, когда он произносит их своим ровным, глубоким гасконским выговором.

Как хорошо быть не одной, хорошо, когда с тобой рядом надежный, преданный мужчина. Слишком долго она была одна, слишком… и мало, кто знает, что во всей Франции не сыскать женщины, так трудно переносящей одиночество, как она. Мария была благодарна де Морнаку за тот относительный мир, что он принес в ее исстрадавшуюся душу, и она не сопротивлялась — хотя у нее перехватило дыхание — когда он прилег рядом и крепко ее обнял. Она уже была готова его оттолкнуть — так, по крайней мере, ей казалось — но он не делал никаких попыток овладеть ею. Он только прижал ее к себе и тихо продолжил:

— Король совсем не глуп. Он никогда не будет хватать то, чего не сможет прожевать. Это надо понимать. Сейчас ничего сделать нельзя — бумаги вы подписали. Но позднее всегда можно заявить, что вас вынудили к этому угрозами…

— Что есть сущая правда!

— Да. Помощи от Бурбонов нам ждать не приходится, но позднее, возможно, появятся герцоги, которые разделят с нами это оскорбление. Не остается ничего, как ждать, и ваша самая тяжелая миссия — объяснить все это Людовику. Он, разумеется, захочет сражаться против всего мира.

Де Морнак засмеялся снова. Она могла почувствовать этот смех по его рукам под ее головой. В отчаянии Марии было, по крайней мере, одно преимущество — разум ее как будто умер и не изводил ее сейчас, пока она лежала в его объятиях.

А де Морнак продолжал говорить. Под звучание его ровного голоса она погрузилась в глубокий сон. И до нее доходили только обрывки его фраз:

— Мария-Луиза забудет… можно отправить в Англию… когда-нибудь будет рада… Людовик отважно ринется… но три года… многое может измениться за эти три года…

Долго ли она проспала, Мария не знала. Когда она проснулась в темноте, первым ее импульсом было проверить, здесь ли он. Облегченно расслабилась она на подушке — де Морнак был здесь и тоже спал. Он по-прежнему обнимал ее, прижавшись лицом вплотную к ее лицу, во мраке спальни она смутно различала его черты. Мария чувствовала его ровное дыхание и теплоту тела, которое слегка двигалось в такт дыханию. Ей стало так спокойно, как никогда прежде не было, и Мария вдруг осознала простую и непреложную истину — ей нужен он, она не может без него. Этот покой, охвативший ее, был не менее осязаем, чем его руки. Просто покой — это хорошо, но ей хотелось большего. Тела их соприкасались, и она сделала легкое движение, надеясь этим его разбудить. Обняв за шею, она прильнула к его губам, и желание разбудило его. Де Морнак нежно прошептал ее имя прямо в полуоткрытый рот Марии…

Спокойствие, переданное ей де Морнаком, помогло и во время бурной сцены объяснения с Людовиком. Как и предсказывал де Морнак, он был готов сражаться один против всего мира. Анна обещана ему. Она собиралась выйти за него замуж. У них были планы на будущее. Ему ее обещали, и он требует, чтобы обещание это было выполнено. То, что ему предлагают взамен, смехотворно и оскорбительно! Это нужно сообщить королю, и немедленно. Если король, чтобы выполнить свою волю, пошлет в Блуа войска, то пусть посылает. Их здесь встретят. Если Людовик при этом погибнет, а Блуа сравняют в землей, то в этом тоже нет ничего страшного. Это все равно лучше, чем смиренно принять омерзительную Жанну.

Мария смотрела на сына, слушала его и понимала: мальчик он еще, совсем мальчик. Да что значит вся эта его решимость! Никто ее в расчет не примет. Когда Людовик услышал, что мать уже подписала все бумаги, он остолбенело уставился на нее.

— Ты позволила королю сделать это со мной? Без всякого сопротивления? — его голос срывался на крик. Он не мог поверить, что это сделала его обожаемая матушка.

— Людовик, у меня не было иного выхода! — Мария была готова заплакать. Она не осуждала его гнев, но было больно видеть, как он ее сейчас ненавидит. — Ну отказалась бы я, а что дальше? Нас бы немедленно разъединили. Тебя отправили бы в тюрьму, а Орлеанские земли конфисковали в пользу короны.

Людовик горячо прервал ее:

— Лучше бы мне быть в тюрьме. Я скорее умру, чем женюсь на этой горбатой!

Она поспешно повторила слова де Морнака:

— Но у нас в запасе еще три года. Может быть, удастся выкрутиться. За это время вполне могут умереть король, дофин или оба вместе. Мы все можем умереть за это время! Катастрофа, которая случится через три года, — это еще не катастрофа.

Но Людовик это не успокоило. Слишком больно ему было сейчас, чтобы воспринимать какие-либо разумные доводы. В конце концов, это касается его, а не ее. Она может себе позволить быть спокойной.

— Он никогда не умрет, потому что он дьявол. И дофин тоже не умрет. Я знаю. Ничего не изменится. Нам придется примириться со злом. Бороться надо сейчас! Сейчас! Немедленно!

Как могла, она пыталась его разубедить.

— Очень и очень сожалею, Людовик, но я была вынуждена сделать то, что сделала. Когда станешь взрослее, ты увидишь — это был единственный выход.

— Ты думаешь, что, став старше, я стану трусливее! — вскричал он, с упреком глядя в ее глаза.

Мария чувствовала себя несчастной. В Людовике боролись сейчас мальчик и мужчина, но это был еще не настоящий мужчина, способный отвечать за свои поступки. За него должна была сделать все это она. Надо быть благоразумной. На зрелость решений Людовику надеяться нечего. Сейчас он способен только развязать открытую войну с королем, заведомо безнадежную. Она закончится либо его смертью, либо, в лучшем случае, пожизненным заключением.

В ушах Марии звучали слова де Морнака:

— Три года — это слишком долго. Все может случиться!

И она старалась не слушать яростные крики Людовика.

— Уходи! Я ненавижу тебя! Уходи!

Она отправилась в покои Марии-Луизы. Пьер прислал записку, что приедет, и Мария-Луиза одевалась для этой встречи. Он прибывал, чтобы объяснить, почему они не могут пожениться. В общем, он собирался сказать то, что ей уже было известно.

Она тихо встретила Марию и казалась очень спокойной. Первый раз в жизни ей не хотелось говорить с матерью о Пьере.

Затем она спустилась в большой салон, где должна была встретить Пьера. Они не привыкли здесь встречаться. Этот дом был и его домом. Обычно для общения они предпочитали маленькие уютные комнатки. Сегодня Мария-Луиза решила, что этот большой, безликий салон, который никогда не был свидетелем их счастливых времен, поможет ей преодолеть боль встречи. Она медленно обошла его, как будто в этом доме была приезжей. Критически осмотрела изысканную драпировку, изумительные гобелены и украшенные резьбой большие камины в каждом углу салона. Со стен на нее, маленькую и одинокую, смотрели предки. Тихо и пусто было в этой большой комнате.

Гладкий, сияющий полировкой пол отчетливо передавал ее легкие шаги. Муаровое платье — оно было частью ее приданого — шуршало сзади, как будто что-то нашептывало.

В покоях рядом послышались шаги. Это, наверное, Пьер! Она развернулась и застыла, глядя на дверь, стараясь изобразить на лице приветливую улыбку. Ведь Пьер страдает не меньше ее. Насколько это возможно, она сделает их объяснение безболезненным.

Но это был не Пьер, а его старший брат Карл, теперь герцог Бурбонский. Он был много старше Пьера, почти под пятьдесят. Приземистый, темноволосый маленький человек нервно и смущенно улыбался, глядя в ее изумленное лицо. Они обменялись обычными приветствиями, во время которых он, не переставая улыбаться, бормотал что-то насчет ее красоты, что она, мол, день ото дня становится все краше. Затем в зале повисла тягостная тишина. Она ожидала, когда он заговорит, а он стоял и молчал, наливаясь краской. Глядя на его несчастный вид, Мария-Луиза пришла к нему на помощь.

— Ваш брат не смог прибыть? — начала она. То, что так трудно будет произнести эти слова, она сама не ожидала.

— Мой брат Пьер, — произнес Бурбон таким тоном, как будто речь шла о ком-то, кто ему неприятен, — мой брат Пьер попросил меня заменить его в разговоре с вами и объяснить новую ситуацию, которая возникла… мм… появилась. Он решил, что его приход сюда вызовет нежелательную болезненную реакцию. Моя обязанность сейчас сообщить вам одну неприятную новость.

Он тоскливо глядел на нее, надеясь, что, может быть, она сама догадается, о чем идет речь. И Мария-Луиза снова решила его выручить:

— Моя матушка только что вернулась от короля. Он сказал ей то, о чем вы, я полагаю, прибыли мне сообщить. Король выдает принцессу Анну за Пьера.

Почти всю ночь она репетировала эти слова, но все равно с ужасом вслушивалась сейчас в них, когда произносила вслух. Видя ее замешательство, герцог отвел глаза.

— Дорогая моя, я понимаю, какой неожиданностью явилось это для вас… для всех нас. Мы никогда не подозревали о таких намерениях короля. И я должен сказать, что поспешность, с какой Пьер принял его предложение, мне неприятна. Я заявил ему о том, что он не должен был подписывать никаких бумаг, пока не посоветуется со мной и пока не переговорит с вами.

— Я уверена, что у него не было выбора, — поспешила сказать Мария-Луиза. Она и в мыслях не могла допустить, что Пьер мог выбирать. Ужасным было потерять его при обстоятельствах, от них не зависящих, но невозможно даже было подумать о том, что Пьер предал их любовь.

Герцог понял ее чувства.

— Король был, разумеется, очень настойчив, и конечно, отказаться для Пьера не было никакой возможности. Но все равно я глубоко сожалею о том, что все так получилось.

Бурбону его положение явно очень не нравилось. Выгодный во многих отношениях брак его брата с дочерью короля, столь неожиданно обрушившийся на их дом, был совсем им не нужен. Но Пьер уже дал согласие и отступать было нельзя. Думая об этом, Бурбон вспотел. Никакие преимущества, которые дает огромное приданое короля, не нужны, когда совершено предательство по отношению к лучшему другу семьи, Карлу Орлеанскому и их собственному отцу, который завещал ему крепить эту дружбу. Если бы не Пьер, если бы не его слабость, Бурбон обязательно предложил бы свою поддержку в борьбе против короля. Но подписание Пьером бумаг связало Бурбону руки. Наоборот, он должен теперь поддерживать короля, так как семьи их скоро породнятся.

После неуклюжих попыток успокоить Марию-Луизу герцог покинул ее. В соседнем салоне он встретился с Марией, и все вновь повторилось. Вначале он необдуманно заявил ей о том, что все случившееся считает позором для своей семьи. У нее появилась даже какая-то надежда, и она взмолилась о помощи. Тогда он поспешил дать задний ход, спрягавшись за обстоятельства, чувствуя одновременно собственное ничтожество. Она холодно с ним попрощалась. Король, наверное, улыбался бы, глядя, как герцог Бурбонский тяжело взбирается в седло и уезжает со двора, навсегда порвав со своими лучшими друзьями. Несчастный Бурбон ехал домой и всю дорогу проклинал своего младшего брата.

Мария устремилась к дочери, желая ее утешить, но Марии-Луизы нигде не было. По-видимому, ей захотелось побыть одной. Людовика тоже поблизости не было. Мария с грустью подумала, что вот начинается новая пора — пора игр в прятки с детьми. Она проследовала вниз, в малый салон, теплую, уютную, солнечную комнату, и отправила слугу за де Морнаком. Хоть бы он оказался на месте.

Он появился очень быстро, а она, увидев его, сразу же забыла, что хотела сказать. Заметив ее замешательство он заговорил первым:

— Я видел, как уезжал герцог. Похоже, он был не в восторге от своей аудиенции. Мне показалось, он был готов даже заплакать.

— Я попросила его помочь нам, но он заговорил о том, что не может идти против воли короля. Я очень разочарована в своих друзьях.

— Ты слишком строга к нему. Это все из-за этого дурака Пьера. Он не нашел в себе мужества самому прийти и объясниться. Сильная же у него была любовь, — презрительно заметил де Морнак.

— А на какую любовь способен ты? — неожиданно спросила Мария.

Он улыбнулся, как будто бы удивившись внезапности вопроса.

— Только не на такую, — ответил он.

— Я полагаю, что даже король со всей его армией не смог бы забрать у тебя то, что тебе принадлежит, — произнесла она лукаво.

— Это было бы трудно сделать, — с улыбкой признался он.

— Наверное, ты часто влюблялся?

— Разумное число раз.

— Но, видимо, не настолько сильно, чтобы жениться?

— С женитьбой у меня возникла сложная ситуация.

— А в чем ее сложность? — спросила Мария, стараясь делать вид, что слушает его только из вежливости.

— Дело в том, что дом я покинул в очень молодом возрасте. А беден был настолько, что ни о какой женитьбе думать не приходилось. Разве что на какой-нибудь богатой вдове. К несчастью, я всегда был романтиком и к тому же со вкусом по части женской красоты. А богатые вдовы, за одним только исключением, как правило, некрасивы. Сюда я пришел, будучи еще молодым человеком. Здесь было много красивых девушек, их можно было любить, но не жениться. По своему рождению я был значительно выше их. Здесь бывали с визитами и жили в замке многие молодые красивые барышни из знатных семейств. Ими можно было восхищаться и любить, но жениться на них я тоже не мог. Их происхождение было значительно выше моего. Очень печальная ситуация, — заметил он с искорками смеха в глазах. — Мне не приходилось встречать никого, кто находился бы в подобном положении. Видно, придется коротать свой век без жены.

— Ты слишком мрачно смотришь на вещи, — разочарованно заявила Мария. — И вообще какой-то ты не такой сегодня.

— Не такой? — эхом отозвался он, глядя на нее с потешным удивлением. — Но дело в том, что я всегда такой.

— А вот прошлой ночью ты таким не был, — произнесла она шепотом.

Внезапно в комнате стало очень тихо. Лукавое выражение мигом слетело с лица де Морнака, и он рывком приблизился в ней. Глядя в глаза, он прижал ее к себе.

— Я рад, что ты так считаешь, — произнес он тихо, целуя ее.

В ушах у нее застучало так, что на некоторое время она перестала слышать. А он говорил:

— Долгие годы издали я наблюдал за тобой, желал тебя. О, я знаю тебя слишком хорошо. Вот почему я неожиданно — как бы неожиданно — пришел тогда к тебе и взял тебя. Если бы у тебя тогда было время на размышление, время для выбора, я точно знаю — твои святые никогда не позволили бы тебе сдвинуться с места, они загнали бы тебя в ад за одну только мысль о возможности быть со мной. Я решил, пусть вся тяжесть греха ляжет на мои плечи, только тяжести этой, один Господь знает почему, я совсем не ощущаю.

«У тебя на плечах сейчас такая ноша, что дополнительного веса ты, конечно, не замечаешь», — подумала она и тут же прервала свои размышления, ибо он продолжал говорить, а слушать его голос было для нее сущим наслаждением.

— Всю свою жизнь ты ждала любви. Я дам… дам ее тебе. У тебя нет мужа, я неженат. При других обстоятельствах мы могли бы пожениться…

— А что нам мешает это сделать? — проронила Мария, краснея. — В самом деле, почему бы нам не пожениться?

— Это мило, очень мило с твоей стороны заговорить об этом, — произнес он нежно. — Но ты только подумай, какой будет скандал. Нет, таких неприятностей это дело не стоит. Нам будет очень хорошо, не хуже, чем если бы мы были женаты, даже лучше.

Ее святых, которые признавали только брак, освященный церковью, убедить не удалось, но, в конце концов, не их же целовали так, что перехватывало дыхание.

Мария мечтала — вот скоро наступит ночь, и они вновь будут вдвоем с де Морнаком. Он мечтал о том же. С тем они и расстались. Она отправилась на поиски детей, а он по своим бесконечным делам, связанным с добыванием денег. Вышагивал он еще более победоносно, чем обычно, а Мария двигалась, как во сне. Все существо ее пело. Наконец-то она обрела любовь.

Откуда ей было знать, что под словом «любовь» они с де Морнаком понимают совсем разные вещи?