Золотой дикобраз

Глава 6

Свое нежелание обо всем сообщить Людовику Анна оправдывала плохим состоянием дорог. Погода изменилась к лучшему, но она по-прежнему откладывала этот тягостный момент.

Но вот пришел день, когда она заставила себя подойти к своему столу из красного дерева и взять в руки большое павлинье перо. Прошел час, а она все сидела перед чистым листом бумаги и рассеянно щекотала мягким пером свою шею и щеки. Как лучше сообщить ему это ужасное известие? Просто опустить пароль или прямо и честно написать: «Я забыла Монришар»?

Она болезненно сморщилась, представив, как он получит это послание. Длинными смуглыми пальцами, от прикосновения которых ей становилось так тепло и хорошо, он скомкает толстую хрустящую бумагу, затем швырнет ее в камин и будет стоять, наблюдая, как на глазах это письмо исчезает, про себя надеясь, что с ним исчезнет и сама эта страшная новость. Возможно, он начнет отчаянно массировать свое левое запястье, он всегда это делал, когда был очень взволнован. И, скорее всего, он возненавидит ее за то, что она не смогла сдержать обещание…

От этой мысли Анна вздрогнула и невидяще вгляделась в гобелен, висящий на стене. Людовик ее ненавидит! Да об этом даже подумать страшно. Она все еще внимательно изучала гобелен, как будто хотела сохранить в памяти его мельчайшие детали, как отворилась дверь, и в комнату впорхнула ее ближайшая фрейлина, Дениза де Вернье с потрясающей новостью.

Герцог Орлеанский только что прискакал во дворец. Он намеревается провести здесь несколько дней, он занял гостевые покои, закрепленные за их семьей… он забрызган грязью с головы до ног, в холле он прошел мимо Пьера, даже не заметив его приветствия… Пьер сейчас мрачный играет в карты… а немного спустя герцог, насвистывая, спустился вниз в необычном костюме, наверное это последняя мода из Милана, но откуда бы этот костюм ни привезли, он потрясающий — малиновый бархат… в этом месте он облегает, а от груди спадает почти до середины колен, пояс, то ли темно-зеленый, то ли черный, при этом свете и разобрать-то трудно, в общем, что-то совершенно особенное, никаких украшений, совсем, никакой отделки парчой, ни узоров, ни вышивки, никаких зубцов, которые уже всем надоели, только чудесный алый бархат, облегающий грудь до горла, а вот здесь, прямо на правом плече, огромный золотой дикобраз, нарисован… нарисован густо золотом, потрясающий рисунок, а вместо глаза у него большой бриллиант, а когда герцог идет, то острые иголки, или как они там называются, начинают мерцать и двигаться, так что кажется, будто дикобраз растягивается и медленно семенит… а у герцога усы, которые ему очень идут, и он спрашивал о принцессе Анне, здорова ли она, может ли он надеяться увидеть ее за ужином или позднее на танцах…

Дениза выпалила все это, не переводя дыхания, и замолкла в ожидании вопросов. Но Анна сидела не шелохнувшись, по-прежнему сосредоточив все внимание на гобелене.

Значит, Людовик здесь! Вместо этого трудного письма ей предстоит еще более трудная задача, сказать ему обо всем лично. И этого не избежать. Но не сегодня. Может быть, завтра, когда она лучше все осмыслит и сумеет подготовиться.

Анна отложила перо и отодвинула стул, который противно скрипнул по полированному полу. Избегая любопытных глаз Денизы, она встала. А Дениза была любопытна, и чересчур. Анна никогда ей полностью не доверялась. Из двух случайно оброненных невинных фраз та могла сотворить невесть что, например, чужой роман. Любовные интриги, включая ее собственные, слишком многочисленные, учитывая абсолютное равнодушие ее супруга, были воздухом, которым она дышала. Дениза вмиг сообразила — у ее госпожи с герцогом какие-то трудности. Что-то не так.

— Сожалею, но увидеть его сегодня вечером не смогу, — произнесла Анна, подчеркнуто безразличным тоном. — Мне, конечно, интересно было бы посмотреть на его прекрасный костюм, но в этот вечер я намереваюсь лечь пораньше. Что-то все время болит голова, я даже думаю, не простудилась ли.

Анна отпустила Денизу, хотя та настойчиво предлагала свою помощь, и направилась в спальню.

Позднее, когда уже были погашены свечи и удалились служанки, она встала и начала одеваться вновь. Дойдя до платья, она заколебалась, какое надеть. В самом углу гардероба, тщательно завернутое в ткань, предохраняющую от сырости и пыли, висело ее золотое свадебное платье, великолепное и очень дорогое. Но, несмотря на это, с того самого вечера в Монришаре Анна его ни разу не надевала. Она ненавидела это платье. Сейчас, сама не понимая зачем, она сорвала с него ткань. Она наденет его сегодня вечером, и тогда не надо будет никаких слов. А возможно, слова какие-то и будут произнесены, но их будет мало. Слов будет мало…

— Но ведь это твое свадебное платье, — разочарованно воскликнет Людовик.

А она кивнет и скажет:

— Это потому, что я теперь замужем.

Влезть самой в этот узкий лиф было чрезвычайно трудно, но она с этим как-то справилась. Примерила высокий эннен и отбросила его. Закрепив свои длинные темные волосы бриллиантовыми заколками, она позволила им свободно ниспадать на плечи до самой талии. Нет, так не пойдет. Она убрала их на затылке, соорудив на голове сложную конструкцию. Посмотрела в зеркало и осталась довольна. Именно так, по-новому, она должна сегодня выглядеть. Это делает ее старше и опытнее, как и должна выглядеть замужняя женщина. И никаких украшений. Золота на платье вполне достаточно.

Убедившись, что наряд полностью соответствует той грустной миссии, которая ей предстоит, Анна двинулась по пустынным холлам дворца. Юбки ее громко шуршали в тишине, а молчаливые стражники в коридорах, салютуя ей, поднимали алебарды.

Она прошествовала по широкой лестнице вниз, к салону, где по вечерам собирался весь двор. Музыка и танцы, игры и театральные представления, которые устраивали свои и заезжие комедианты, грубые сценки придворных шутов, шарады и живые картины (в них часто принимали участие и сами придворные) — всего этого там было более чем в избытке. Взрывы смеха, музыка, громкие голоса, звон золотых монет на игральных столах встретили Анну задолго до того, как она достигла двери главного салона. Она степенно вошла, нисколько не волнуясь, чувствуя только какой-то озноб (наверное, от ее золотого одеяния), кивками отвечала на приветствия направо и налево и коротко на вежливые вопросы о здоровье. Наконец, подойдя к карточному столу, она встала за креслом Пьера. Он уже изрядно нагрузился вином и был в большом проигрыше. Осторожно Анна оглянулась вокруг, где-то здесь должен быть Людовик.

Он стоял в противоположном конце салона, вполоборота к ней, и беседовал с Рене де Бурбоном, скорее всего об игре в мяч, ибо о ней только и мог беседовать Рене. Он по-прежнему побеждал всех. Как раз только что он вернулся из поездки в Англию, где игры с мячом тоже очень популярны. Рене был горд тем, что побил тамошних игроков.

Анна рассматривала Людовика, довольная тем, что он ее пока не видит. Усы ему совсем ни к чему — это она решила сразу. Они как-то меняют его лицо, делают его старше… а возможно, они ей не понравились, потому что понравились Денизе. В любом случае, рот у него совсем не такой, что его следует скрывать. Он обязательно должен их сбрить, она скажет ему об этом. Он был не такой загорелый, каким она в последний раз его видела, так ведь они виделись в последний раз в сентябре, в конце лета. Прическа его тоже была сейчас другой — короткие волосы зачесаны назад, открыв почти весь лоб. Похоже, разговор с Рене его не очень занимал. Он рассеянно подавал какие-то реплики, а сам обшаривал глазами салон, наверное разочарованный тем, что ее нет (а она должна была обязательно быть), и встревоженный ее возможной болезнью.

Анна мысленно пожелала, чтобы он повернулся и увидел ее, и в тот же миг это случилось. Он оборвал свою речь на полуслове, извинился перед другом и улыбаясь направился к ней. До этого она все как-то мерзла, а тут ее немедленно бросило в жар, и сердце так гулко забилось… Но осторожность прежде всего. Они галантно приветствовали друг друга. Анна по-прежнему оставалась за креслом Пьера, но повернулась к нему спиной.

Людовик жадно вглядывался в ее лицо. Она немного изменилась, кажется, стала старше (оба они за это время повзрослели), а ведь прошло всего семь месяцев. В детстве он часто дразнил ее, приговаривая, что раз она такая умная, то никогда не будет хороша собой. Она сейчас и не была хороша собой — она была прекрасна. Ее красота была броской, вызывающе соблазнительной, и Людовик в очередной раз проклял короля за то, что тот отнял ее у него.

— Мне не нравятся твои усы, Людовик, — наконец заговорила Анна.

Он громко рассмеялся. Она не очень изменилась, перед ним та же самая дерзкая, упрямая Анна.

— Утром их уже не будет. Или мне вынуть меч и удалить их сейчас же?

— Нет, лучше утром. А вот костюмом твоим я восхищаюсь.

— Благодарю. Мне самому он нравится. Кузен Дюнуа привез мне его из Флоренции.

«В качестве компенсации, — как кисло заметил Дюнуа, — за неутешительный ответ, который он привез от Папы». По пути из Рима Дюнуа остановился во Флоренции, чтобы заказать костюм для Людовика с его личным гербом и дикобразом. Людовик, восхищенный мастерством, с каким был выполнен золотой дикобраз, спросил имя художника. На что Дюнуа беззаботно ответил: «Какой-то Бонничелли или Боттичелли. В общем длинная фамилия вроде этой. За такое маленькое животное он заломил огромную цену. За стену, полностью разрисованную нимфами, он взял с моего приятеля гораздо меньше. Но, во всяком случае, он пообещал, что эта золотая роспись не будет лупиться и не поблекнет». Сказав все это, Дюнуа огорченно пожал своими могучими плечами.

Деньги были потрачены не зря. Алый костюм с золотым дикобразом пользовался большим успехом. Он вправду шел стройной фигуре Людовика.

Людовик, в свою очередь, высказал восхищение платьем Анны, и тут ему вдруг стукнуло в голову, что он его однажды уже где-то видел.

Анна скованно стояла, опершись спиной на спинку кресла Пьера. Тот, пытаясь отыграться, был настолько увлечен, что не обращал на нее никакого внимания. За карточным столом царил деловитый шум.

— Анна, — тихо спросил Людовик, — это то самое платье, что ты надевала в Монришаре?

— Да, — ответила она одними губами.

Он испытующе посмотрел ей в глаза и счастливо улыбнулся. Придвинувшись ближе, Людовик тихо воскликнул, восхитившись ее изобретательностью:

— Ты надела его, чтобы этим сказать кое-что? Этим ты говоришь, что все еще помнишь Монришар?

У нее перехватило дыхание. Ах, вот как он расценил ее наряд! Теперь она поняла, что ее уловка была слишком тонкой и двусмысленной. К своему удивлению, она вдруг услышала свой собственный голос, который против ее воли произнес ложь:

— Да, я все еще помню Монришар!

На следующее утро Людовик поднялся рано в надежде хоть несколько мгновений побыть с Анной. Рывком он распахнул дверь в прихожую, где спал его камердинер Леон, приземистый, некрасивый человечек сорока лет, зато с быстрыми, умелыми руками, и главное, никогда не открывающий рот, пока его не спросили.

— Леон, — громко позвал Людовик, — живо принеси горячей воды и приходи сбрить долой мои усы. Они мне надоели…

Голос Людовика эхом отозвался в пустой комнате. Куда, черт побери, подевался этот человек? Что есть силы Людовик несколько раз дернул шнур звонка. В самом деле, не бриться же самому… Тут в дверь осторожно постучали. Людовик крикнул:

— Войдите!

В дверях появился высокий худой человек с темными грустными глазами и оливковой кожей. Он был одет в ливрею камердинера, а в руках держал кувшин с кипятком.

— Доброе утро, Ваше Высочество, — почтительно произнес он. — Надеюсь, ваш сон был спокойным. Я осмелился войти…

Людовик раздраженно прервал его:

— Где мой человек, Леон Клюэ?

— Я очень сожалею, Ваше Высочество, но он мертв. Я очень, очень сожалею.

— Мертв? — воскликнул ошеломленный Людовик. — Как это мертв? Что случилось?

— Этой ночью в конюшнях слуги играли по-крупному, возникла ссора, и слугу Вашего Высочества закололи кинжалом.

— Но вчера я лег спать очень поздно, и он был здесь!

— Осмелюсь предположить, что он дождался, когда Ваше Высочество заснет, и улизнул в конюшни, — осуждающе проговорил прибывший. — Уже рассвело, когда он умер.

— Где тот, кто его убил? — в гневе произнес Людовик. — Приведи его ко мне.

— Очень сожалею, Ваше Высочество, но он тоже мертв. Они убили друг друга.

— Да, — медленно произнес Людовик, — видимо, восхитительную ночь они провели в конюшнях.

— Вы правы, Ваше Высочество. Чудовищная ночь. Двое других, пытавшихся их разнять, тоже ранены.

— Да, печально, очень печально. И что, ссору затеял Леон?

Это казалось очень странным. Леон был тихий коротышка, и вдруг такой трагический конец. Видимо, в жизни этого человека были такие стороны, которые Людовик просто не видел.

— Трудно сказать, Ваше Высочество. Каждый свидетель рассказывает свою собственную историю.

— Пожалуй, я сам позднее схожу в конюшни и расспрошу о случившемся. Если окажется, что виноват мой человек, что это из-за него ранены те двое, мне надо будет позаботиться о возмещении. Узнай, была ли у Леона семья, я что-то не помню, чтобы он о чем-то подобном упоминал, надо послать им денег, и… надо будет дать тебе на его похороны…

— Вы так щедры, Ваше Высочество, — человек сделал маленький шаг вперед, глядя вниз на кувшин, который он держал в руках. — Могу я прислуживать вам сегодня?

— Если ты умеешь брить.

— О, Ваше Высочество, конечно. Я вполне могу заменить вам Леона, пока Ваше Высочество находится здесь, — увидев, что Людовик одобрительно кивнул, человек прочистил горло и робко произнес: — А если Ваше Высочество останется доволен моей работой, может быть, я смогу занять его место.

Людовику не терпелось расстаться с усами, и он уже уселся в кресло. Здесь, сидя в кресле, он критически оглядел этого человека. Тот выглядел опрятным, до чрезвычайности, его желтоватая, несколько болезненного вида, кожа и длинные волосы до плеч выглядели чистыми и ухоженными. Большие глаза выражали только одно — горячее желание услужить. Говорил он с непринужденным изяществом.

— Как твое имя?

— Поль Каппоретти, Ваше Высочество.

— Итальянец?

— Я родился в Венеции тридцать два года назад, но от французских родителей, и во Франции живу уже много лет.

— И ты что, желаешь уйти с королевской службы и перейти ко мне?

Длинные ресницы Поля дрогнули, казалось, он колебался с ответом.

— Ты можешь говорить свободно, — заверил его Людовик. — Ничто из того, что ты скажешь, не станет достоянием посторонних ушей.

— Вы меня не так поняли, Ваше Высочество. В моем желании оставить здешнюю службу нет никакого предательства. Просто… мне здесь не хотелось бы больше находиться.

Он сказал это как-то просто, без рисовки, так, что Людовик его даже пожалел.

— А что случилось?

Поль на мгновение заколебался, потом вздохнул.

— Ваше Высочество легко может узнать сами, если пожелаете, так что лучше я сам вам все расскажу. Это я во всем виноват. Это была моя ошибка. Речь идет о любовной интриге, тут замешана молодая дама… жена другого камердинера… Поэтому я хотел бы покинуть это место и начать новую жизнь там, где люди меня не знают.

Устыдившись того, что рассказал, он умоляюще посмотрел на Людовика.

— Но, осмелюсь сказать, камердинер я превосходный, опытный цирюльник, я умею читать и писать, ваше платье всегда будет в отличном состоянии.

Он осекся, сам испугавшись своей смелости.

«А почему бы и нет, — подумал Людовик, — мне все равно понадобится кто-то. А этот человек производит впечатление искреннего, ведь он мог выдумать какую-нибудь сказку о своем желании служить благородному дому герцогов Орлеанских, а я бы наверняка ничего и не стал бы о нем разузнавать».

— Ладно, посмотрим, — буркнул Людовик, но и этого было достаточно, чтобы глаза Поля засветились почти что счастьем. — А теперь давай проверим, так ли уж ты хорош, как расхваливал тут себя.

Полчаса спустя, когда Поль покидал его, Людовик имел возможность убедиться, что тот действительно опытный брадобрей и в обращении с одеждой знает толк. Поэтому при расставании Людовик сказал ему, чтобы он готовился к отъезду в Блуа через день-два.

Людовик также вынужден был признать, что Анна была права насчет усов. Они действительно не подходили к его лицу, и сейчас без них он чувствовал себя лучше, легче как-то. Ему не терпелось сказать ей об этом.

Но ее нигде не было: ни в саду, ни в трапезной, ни в лесу. Людовик предположил, что она у короля, и долгое время провел, слоняясь по коридору вблизи королевского кабинета. Но Анна так оттуда и не появилась. Когда же наконец он ее увидел, уже после полудня, она была окружена придворными дамами. Все они дружно вышивали гобелен. Анна довольно долго его вообще не замечала, казалось, что она полностью захвачена работой. Это было довольно странно, ибо, насколько он ее знал, она всегда чуралась работы с иглой. Всякому рукоделию она предпочитала чтение.

Рано или поздно, но они все-таки встретились взглядами, и она подошла к нему. Но тут же одна из ее дам, графиня де Вернье, немедленно присоединилась к ним и, несмотря на все его вежливые намеки, не покидала их до самого конца.

Людовик был весьма разочарован. Он хотел рассказать Анне о том, что Дюнуа побывал в Риме, что он сам собирается туда в начале лета, повидать Папу. Но ничего из этого сообщить не удалось. Дениза напропалую флиртовала с ним и все уговаривала снова надеть вечером красный костюм с золотым дикобразом.

На следующий день повторилось то же самое. Стоило ему приблизиться к Анне, как одна из дам сразу же была готова вмешаться в их разговор. Он понял, что это неспроста, что это все происки короля. Это король приказал постоянно опекать Анну. И выполнялось это так искусно, что сама Анна, по-видимому, ничего не замечала или делала вид. В такой ситуации он ничего не мог поделать, но продолжал надеяться хоть на миг остаться с ней наедине, хоть на один поцелуй.

Дениза с любопытством посматривала на него, гадая, что бы он подумал, узнав, что это все затея Анны. Денизу весьма озадачило, когда Анна попросила ее быть всегда рядом и ни в коем случае не оставлять ее наедине с Людовиком. Видимо, Анна чего-то опасается. Чего? Дениза вопросительно на нее посмотрела, но та не заметила взгляда, и Дениза, пожав своими изящными дерзкими плечиками, повиновалась. Но все это странно, очень странно. Долгое время Анна предписывала не оставлять ее одну с мужем (весьма странная причуда для любой супруги), теперь этот приказ был отменен, но последовал новый: все то же самое, но на этот раз с Людовиком. Странно, но интересно.

Людовик же не находил в этом ничего интересного. Сегодня его последний день в Амбуазе, что же. Вместо того, чтобы где-нибудь в укромном уголке сада держать Анну за ручку, он и мечется по лужайке с мячом. Вместо разговоров о любви и поцелуев, посылает мяч Рене де Бурбону, с трудом заставляя себя сосредоточиться на игре.

Краем глаза ему удавалось иногда увидеть Анну, она сидела среди зрителей. На этом ярком солнце ее лицо казалось бледным, а глаза усталыми. И вообще, похоже, она похудела, ее маленький острый подбородок сейчас выглядел еще более острым. Следила она только за ним. Она не поворачивала головы, как это делали остальные зрители, она не сводила с него глаз.

Его внимание раздваивалось, и уж тем более он не мог осознать, как великолепно он сейчас смотрелся, как превосходно играл. Многие годы он мечтал выиграть у Рене, месяцами тренировался, часами массировал сломанную кисть, чтобы, если надо, он мог играть и левой.

Игра продолжалась. Ловкие броски то и дело сопровождались приветственными криками. Те, кто поставили на Рене (а их было большинство), поняли, что проигрывают. Наконец игра закончилась, Рене упал на спину и со смехом заявил, что все — он уже стар, чтобы в свои двадцать семь играть в эту игру.

Людовик принимал поздравления, а сам думал лишь об одном, как бы поскорее присоединиться к Анне, потому что увидел, как она направилась к замку, а Дениза в это время была очень занята — утешала Рене поцелуями. Пробормотав что-то насчет того, что он очень устал и ему надо переодеться, а то простудится, Людовик припустил по парковой дорожке следом за Анной.

Забежав за угол, он обнаружил, что она не одна, рядом с ней был ее брат Карл. Но это не так уж плохо, мальчику только семь, он ничего не поймет из их разговора.

— Анна! — закричал Людовик.

Она остановилась и повернула голову. В ее белом платье отражалось солнце, а в руке она держала несколько тюльпанов. Их чистые тона, красный и пурпурный, были пряной приправой ее красоте. У Людовика перехватило дыхание, сейчас им владело только одно желание — приблизиться и взять ее на руки.

Анне тоже хотелось, чтобы он ее поцеловал, но рядом был Карл, а кроме того, люди могут увидеть. Сразу же доложат королю, и тот придет в бешенство. Она мысленно очертила около себя круг, заклиная Людовика не входить в него. Он посмотрел ей в глаза, перевел взгляд на губы, которых не мог сейчас коснуться, и острая тоска неутоленного желания охватила его. Он даже на секунду разозлился на эту ее вечную осторожность. Ну и что? Что случится? Война, что ли, разразится, если он ее всего один раз поцелует? Ну поговорят немного, ну, возможно, будет скандал, но что это все по сравнению с блаженством?

Анна понимала, что молчать долго нельзя. Карл смотрит непонимающими глазами, и вообще… Она улыбнулась Людовику, взглядом умоляя поверить, что остановила его вовсе не из нежелания.

Людовик, ты играл просто восхитительно. Я горжусь тобой! Карл охрип, выкрикивая твое имя.

Мальчик радостно закивал своей большой головой, и они медленно двинулись к замку. Ребенок шагал между ними и был вне себя от счастья. Еще бы, с ним, как со взрослым, разговаривает его знаменитый кузен, которого он звал «дядей». Он засыпал Людовика вопросами об охоте, войне. Тот серьезно ему отвечал, обмениваясь с Анной взглядами поверх его головы. На уме у Людовика было только одно, как бы избавиться от мальчика, когда они войдут в замок.

Анна знала, о чем он думает, и это ее пугало. Он снова начнет говорить о планах на будущее, и она будет вынуждена опять лгать, или ей придется признаться ему во лжи. И то, и другое было противно для нее.

Но когда они подошли к дворцовой лестнице, их нагнал запыхавшийся стражник с посланием от короля. У Его Величества к герцогу Орлеанскому неотложное дело. Его Высочеству в течение часа следует лично прибыть в кабинет Его Величества и быть готовым к путешествию. Это очень важно.

Людовик мрачно выслушал сообщение, и стражник с поклоном удалился, оставив Анну и Людовика удивленно глядеть друг на друга.

— Что он на этот раз замышляет? — задумчиво произнес Людовик.

— Не знаю, Людовик. Но ты должен ему повиноваться. Обещай мне, что будешь.

Людовик грустно пожал плечами.

— Ничего другого мне сейчас не остается. Но очень скоро все изменится. Потерпи немного, Анна, прояви твердость.

— Нам не следует стоять здесь на виду, — поспешила сказать Анна. — К тому ж если ты опоздаешь, то этим разозлишь его.

Она начала быстро подниматься по лестнице, он последовал за ней.

— Я буду писать тебе. Часто.

Увидев, что она печально покачала головой, он спросил:

— Почему?

— Все твои письма он прочтет гораздо раньше, чем я. Людовик, я думаю, для нас лучше не писать друг другу. Это только вызовет у него ненужные подозрения. Ты сам не понимаешь, как опасен этот твой план. Если ты зайдешь с ним слишком далеко, он обвинит тебя в измене и может сделать с тобой все самое ужасное. Не разумнее ли забыть об этом нереальном плане.

Ошеломленной Людовик окаменел на мгновение, а затем рассмеялся.

— Ничего невозможного в этом плане нет. Просто нам следует проявить терпение и твердость. Если ты этого не хочешь, я не буду тебе писать, я буду осторожен, и я обещаю — это не протянется долго. А пока до свидания, Анна. Будем вместе ждать заветного дня.

В два прыжка он оказался внизу лестницы и, повернувшись к ней, помахал рукой.

— Помни Монришар!

В том, как он на нее смотрел, сомнения не было, только радостная уверенность.

— Буду, — ответила она.

В королевском кабинете герцог Орлеанский появился вовремя, полностью готовый к дальней поездке. Король коротко приветствовал его и тут же перешел к делу, как будто боялся потерять хотя бы минуту.

— Ты должен немедленно выехать из Амбуаза и доставить моей дочери Жанне, в Линьер, срочное послание. Затем ты можешь возвратиться к себе домой, где, по-видимому, тебе захочется передохнуть некоторое время. В Амбуазе не появляйся до тех пор, пока я сам не пошлю за тобой!

— А что это за срочное послание, Ваше Величество? — угрюмо спросил Людовик.

Король вдруг перестал спешить. Лениво откинувшись на спинку кресла и задумчиво почесывая нос, он принялся внимательно изучать потолок.

— Я как раз сейчас обдумываю его содержание.

Все члены Людовика сковала холодная ненависть, но, не подавая вида (не хватало еще доставлять удовольствие этому негодяю), он беззаботно произнес:

— Кажется, я догадываюсь, о чем это послание.

— Вот как? И что же это, по-твоему?

— Скорее всего вы советуете вашей дочери молиться о душе вашей. Ведь ее заступничество перед Богом для вас очень важно. Она должна молиться о вашем здоровье, его состояние, по-видимому, сейчас критическое, раз моя поездка оказалась столь спешной. Обещаю вам, я буду скакать так быстро, как только могу, и постараюсь прибыть туда вовремя.

Король посинел от злости. Он умирал и знал об этом. Смерти он боялся главным образом потому, что не сомневался, что попадет в ад. Сейчас Людовик задел две его самые болезненные точки.

Король поднялся и направился к двери. Он ничего не мог придумать, что бы такое сказать, желание позабавиться улетучилось.

— Передай принцессе Жанне… я имею в виду твою супругу… значит, скажи герцогине Орлеанской, что я думаю о ней и надеюсь, что здоровье ее в порядке… и… — он заколебался — Людовик оказался прав (хотя и издевался над ним), Жанна, добрая, набожная девочка, ее заступничество может помочь, когда он предстанет перед Господом, и Он будет решать, куда ему идти, в рай или ад. — И… скажи ей, чтобы она молилась обо мне.

Людовик подъезжал к замку Линьер, старинной мрачной каменной громаде. «Как, однако, все странно совпадает, — с горечью подумал он, — эта уродливая бугристая крепость, и в ней обитает безобразная дочь короля».

Без малого пять сотен лет назад построен был этот замок, когда основным назначением такого рода сооружений было выдерживать длительную осаду неприятельского войска. Каждый камень здесь вопил о неуязвимости. Высокие глухие стены, утыканные поверху острыми камнями и железными пиками, так чтобы через них не мог перелезть враг, узкие щели окон, они были вовсе не для воздуха и света, главное, чтобы они были достаточно широкими, чтобы можно было пускать на головы атакующих град стрел, лить кипяток, швырять тяжелые камни и горящие факелы.

«Ну и жестокие же были времена, — подумал Людовик, — когда воинственные бароны разъезжали по стране и кормились тем, что грабили каждый город, каждый замок, который им удавалось взять. Все люди были тогда друг другу враги. Не то что в нынешнее время, когда война ведется строго по правилам, и эти правила вполне пристойные. Можно путешествовать только с дюжиной охраны и чувствовать себя при этом в безопасности, правда, — тут Людовик грустно улыбнулся про себя, — и сейчас напасть на тебя может всякий, кому не лень».

Свите он приказал остановиться у ворот, а сам поехал вперед. Огромные ворота замка были открыты, их охранял только один стражник. Увидев, кто перед ним, он отвесил глубокий поклон. Соревнуясь между собой за привилегию помочь ему сойти с коня, к Людовику со всех сторон поспешили слуги. Он швырнул им горсть монет, но остался в седле.

— Я привез послание короля его дочери, принцессе Жанне. Она здесь? — обратился он к стражнику.

Тот в замешательстве кивнул и направился к дому, чтобы сообщить хозяину, графу де Линьеру, что во дворе замка находится герцог Орлеанский, но по какой-то причине не желает войти в дом, и даже сойти с коня.

Людовик остановил его.

— У меня очень важное, чрезвычайное поручение короля, — громко объявил он, надеясь, что каждое его слово передадут королю. — Поэтому я не могу дожидаться хозяина. Нет времени. Быстро ответь мне, принцесса Жанна здесь?

Стражник испуганно кивнул головой.

— В таком случае, ты передашь ей срочное послание ее отца.

Людовик говорил преувеличенно серьезно и торжественно. Сгрудившиеся неподалеку слуги и стража напряженно слушали. Что случилось? Началась война? Умирает король или его сын?

— Передай, что король думает о ней и желает ей доброго здоровья, а также передай, пусть она молится о нем.

Стражник молча выжидал. Разумеется, это только обычное приветствие, сейчас он подойдет к важному сообщению. Но герцог Орлеанский уже поворачивал коня.

— Ваше Высочество, и это все?

— Да, это все, — резко бросил Людовик, обернувшись. — Передай это принцессе без промедления и передай также, что важность и неотложность поручения вынуждает меня очень торопиться, поэтому я не сообщаю его лично, о чем сожалею.

Сказав это, он пришпорил своего коня и подчеркнуто медленным шагом пересек двор по направлению к воротам. Он подъехал к своей свите, и они вместе продолжили путь, скрипя седлами, а неспешный цокот лошадиных копыт гулко отдавался в тишине двора.

Людовик ехал и улыбался. Ему представлялось лицо короля, когда тому доложат, как герцог доставил его послание. Людовик прекрасно понимал, что никакого послания и в помине не было, был только предлог, чтобы заставить его нанести визит Жанне — первый шаг (а можно не сомневаться, что за ним последуют и другие), чтобы вынудить Людовика принять Жанну как жену, чтобы в конце концов заставить его перевезти ее в Блуа.

Ну что ж, теперь король увидит, какие у него в этом деле шансы на будущее.

Людовик принялся весело насвистывать. Не так уж все и плохо. Вон какой выдался солнечный апрельский денек. Ну хорошо, отправили его со двора, не позволили ему увидеться с Анной наедине, но все же Людовик смог закрепить в ней уверенность в правильности выбранного пути. Ее брак с Пьером остается формальным — это раз. Во-вторых, он показал королю, по какой дорожке он собирается идти — и своими письмами Папе, и этим дерзким визитом в Линьер. Он пойдет по этой дорожке до конца, а в конце его ждет Анна, стоящая у алтаря в Монришаре, и на ней будет то же самое подвенечное платье. То есть этим она скажет, что с самого начала оно предназначалось для Людовика, что ни о ком другом она никогда и не мечтала.

Как только Линьер скрылся из виду, Людовик пришпорил коня. Домой, скорее домой.