Золотой дикобраз

Глава 2

Луи Орлеанский про себя уже давно решил: когда играешь в мяч сам с собой, лучшего места, чем крепостной ров, не найти. Конечно, если там нет воды. А в этом рву воды вообще никогда не бывает, и дно очень ровное, и стенки высокие, так что мяч никогда не выскакивает наружу. Если хорошо ударить, мяч здесь долго скачет от стенки к стенке. Интересно сколько? Он попробовал считать. У него получилось: мяч коснулся каждой стенки самое большее три раза. Но это здесь, в Амбуазе[16], в летней резиденции королевского двора. Здесь ров узкий. Не то что в Плесси-ле-Тур. Там больше одного раза не получалось.

Людовику не исполнилось еще и девяти лет, а он уже выигрывал почти у всех старших мальчишек, и у своего приемного брата Пьера тоже. Однажды он даже сделал ничью с чемпионом, Рене де Бурбоном. Людовик усердно тренировался, мечтая о том дне, когда он побьет самого Рене.

Для своих лет Людовик был довольно высок. Красиво вылепленную голову ему даровала природа, а широкие плечи и грудь он развил сам неустанной верховой ездой и охотой. Длинные руки с крепкими пальцами привыкли сжимать поводья коня, рапиру на тренировках по фехтованию, мяч — все это указывало на то, что со временем из него вырастет незаурядный, крепкий и сильный мужчина. Его волосы, черные от рождения, коротко остриженные и завивающиеся на концах, выгорели на солнце до желтизны.

Глаза тоже были очень темными, с желтыми крапинками вокруг коричневатых зрачков. Он всегда держал их широко открытыми, как будто хотел увидеть все сразу. В три года он переболел оспой (как же тогда король молился о его смерти), болезнь оставила только две небольшие отметины над левой бровью, отчего она сузилась немного и смотрелась выше правой. Это придавало его глазам умное, немного лукавое выражение. Казалось, в любую минуту он готов рассмеяться. Еще один шрам он заработал в пять лет, упав с лошади. Тогда напоролся на стремя и разорвал себе щеку, но рана быстро зажила. Остался шрамик в углу рта, маленькая такая белая запятая на чистой смуглой коже, подчеркивающая красноту губ.

Из времен года он, конечно, больше всего любил лето. Дождавшись его, каждый раз обновлялся, впитывая в себя живительную силу стихий — солнца, ветра и воды.

Всем своим занятиям Людовик предпочитал игру в мяч. Часами отрабатывал он мощные удары до тех пор, пока на его даблате[17] не расползались швы. С него ручьями лил пот. Наконец, выбившись из сил, с бешено колотящимся сердцем, тяжело дыша, стиснув зубы, он выбрался по осыпающимся ступеням из рва, пересек двор, а затем через конюшню, миновав несколько ворот, вышел на дорожку, ведущую в тенистый парк королевского замка.

Впереди показался прелестный маленький бассейн, посредине его тоненькой струйкой бил ключ. Людовик плюхнулся на живот рядом и, не обращая внимания на снующих в темно-зеленой воде красных и золотых рыбок, зачерпнул пригоршню холодной воды и освежил свое пылающее лицо и голову.

А дальше, за зеленым газоном, на одной из террас этого прекрасного парка живописную картину собой являли придворные дамы и кавалеры. В своих ярких костюмах они сидели на белых мраморных скамьях, установленных в тени задрапированных шелком павильонов. Ветер доносил оттуда ленивый смех, который смешивался со звуками музыки. В маленьком павильоне певцы исполняли для них баллады. Король, как всегда, отсутствовал. Он избегал общества своих подданных, считая всех этих герцогов и герцогинь, графов и их дам сборищем идиотов, а поскольку попыток скрыть свое мнение он никогда не предпринимал, его отсутствие было весьма желательным.

В павильоне не было также и королевы Шарлотты, поэтому смех в этот ясный майский полдень звучал громче обычного, а шутки более смело. Каждый из придворных предпочитал амбуазский замок на Луаре громоздкой крепости в Туре. Все, кроме короля. Людовик XI чувствовал себя безопаснее за высокими без окон стенами замка Плесси-ле-Тур, но королева была беременна, и это обстоятельство вынудило его проявить необычайную терпимость и на этот раз уступить ее желанию.

Людовику тоже нравился Амбуаз. Он любил его почти так же, как и свой дом в Блуа, а, поскольку согласно воле короля он подолгу находился при дворе, Людовик знал все королевские замки не хуже своего.

Теперь он уже пришел в себя после обливания водой. Не зная, чем себя занять, он опустил в воду свою биту, которой до этого бил по мячу. Действуя ею, как неводом, Людовик пытался поймать одну из золотых рыбок.

Сзади на воду упала тень, и девичий голос укоризненно произнес:

— Людовик, а если мой отец увидит, что ты ловишь рыбок в его пруду?

Это была принцесса Анна.

Людовик поднял голову и, увидев, что это Анна, дружески улыбнулся, а затем продолжил свое занятие, пока та старательно устраивалась на траве рядом с ним. Ее темные глаза внимательно его изучали. Как девушка она еще не сформировалась, но была пригожа лицом. А на лице этом больше всего привлекал рот, изящно очерченный, с пухлой верхней губкой. Кожа на лице была цвета слоновой кости, только бледнее, и очень чистой. Ее научили за ней следить. На маленьком лице гордо и высокомерно торчал круглый нос. Он был слегка великоват для такого маленького лица и для остренького подбородка, под которым скрывалась тонкая шейка.

Ей, как и Людовику, нравились яркие резкие цвета. Оба обожали все алое, зеленое и голубое. Сегодня на нем был темно-красный даблет, а на ней зеленый костюм. Волосы ее были почти все убраны под высокую коническую шляпу, задрапированную светло-серебряной вуалью. На лоб падал только один темный локон.

Поскольку одежда королевских детей была миниатюрной копией взрослых, Людовик носил мужские башмаки, пояса, даблеты и жилеты, подбитые мехом. Из головных уборов чаще всего он надевал либо тюрбан, либо широкополую войлочную шляпу, украшенную перьями. Анне, без всяких скидок на детство, приходилось надевать тугие бархатные лифы и суживающиеся книзу корсажи из золотой парчи, а также длинные, отороченные мехом юбки. Ее маленькие ножки были обуты в атласные тапочки, а чтобы предохранить их от грязи, когда она выходила из дворца, на них сверху надевались башмачки на толстой деревянной подошве, закреплявшиеся на подъеме ремешком. В таком наряде не попрыгаешь. И даже если ребенок игнорировал тесный лиф, на голове ее громоздился ненадежно держащийся высокий эннен.

Одежда сама по себе способствовала раннему созреванию монарших детей, делая их не по-детски рассудительными. С колыбели они сознавали свою важность, им постоянно внушали, что они являются переходным звеном между прошлым и будущим их августейших семей, а поэтому их следует оберегать от различного рода заговоров. Чувство неясной тревоги, необходимость соблюдать осторожность постоянно присутствовали в их жизни. А сколько часов было украдено из их детства ради скучного стояния рядом с королевским троном во время бесконечных церемоний, участия в королевских процессиях по городам и весям да еще на выслушивание длинных, повторяющих друг друга приветственных речей. И никто никогда не делал скидки на то, что ребенок устал.

А постоянные разговоры взрослых о женитьбах, о том, что для продолжения династии нужны сыновья, забивали головы юных существ взрослыми проблемами, не оставляя места для детской непосредственности.

Почва вокруг трона была чем-то вроде парника, что способствовало быстрому созреванию детей. Девочка двенадцати лет, даже не из очень знатной семьи, телом и душой уже была готова к замужеству. Мальчик в четырнадцать лет уже был молодым человеком, одинаково способным как на военные, так и сексуальные подвиги.

Конечно, и продолжительность жизни тогда была иной. Они быстро созревали, но и быстро старились. Женщина в сорок лет считалась старухой, а в пятьдесят чаще всего болела и умирала. Может быть, так было потому, что они рано вставали, с восходом солнца, и ложились спать сразу же после его заката. Возможно, им недоставало искусственного света? И именно это заставляло их рано мужать и так же рано угасать? Неизвестно. Во всяком случае, в Людовике и Анне в равных пропорциях присутствовали детскость и зрелость.

— А ведь этих рыбок ловить нельзя, — сказала Анна.

Она всегда указывала Людовику, что тот должен делать, а чего не должен. Поскольку он не обратил на ее слова никакого внимания и спокойно продолжал заниматься рыбной ловлей, Анна добавила:

— Это подарок из Италии. А что ты будешь делать, если поймаешь хоть одну?

Людовик не рассчитывал ничего поймать, но на всякий случай беспечно ответил:

— Наверно, сварю и съем.

Анна рассмеялась:

— Ты отравишься. Эти рыбки ядовитые. Яд находится в маленьком пузырьке под жабрами. Вот почему большие хищные рыбы их никогда не едят.

Людовик пристально посмотрел на мерцающую красно-золотую рыбку, которая металась в чистой зеленой воде. Анна так много всего знает и старается не скрывать этого. Нет, несмотря ни на что, она отличная девчонка.

Он поднял на нее глаза и быстро выпалил:

— Конечно, я знаю, что они ядовитые! — а затем, чтобы все поставить на свои места, добавил: — А я выше тебя!

— Зато я старше, — самодовольно ответила она.

Анна действительно была старше его на несколько месяцев. Ей уже было девять, а ему девять исполнится только в следующем месяце.

Но его так просто не одолеешь. На такое заявление у него был готов хороший ответ:

— Ну, а ты девчонка!

Этого отрицать она не могла. То есть уже не могла, хотя раньше долгое время отрицала. Анна утверждала, что она мальчик. А женское платье — это для маскировки. У ее отца много врагов, они готовы ее убить, если узнают, что она мальчик. Ведь мальчик наследник трона.

Вначале Людовик был склонен ей верить и очень страдал от этого, поскольку если она мальчик, то как же он сможет на ней жениться? И потом для его переживаний была еще одна причина, следующая по важности, — в этом случае он никогда не станет королем.

Но двор Людовика XI — это не то место, где долго живет наивность. Став постарше, юный Орлеанец выяснил для себя несколько любопытных фактов, и однажды, когда Анна снова объявила о том, что она мальчик, Людовик потребовал доказательств.

Это был с его стороны очень удачный ход. Если она действительно мальчик, почему же это требование так ее взволновало? А если она девчонка, то пусть сразу и признается.

Анна отказалась представить доказательства, но по-прежнему настаивала, что она мальчик. Поэтому Людовик был вынужден проделать исследовательскую работу. Это была та еще битва. Королевская дочка дралась, как дикая кошка, и при этом визжала на весь замок. К ней на помощь прибежали сразу несколько слуг.

Король сам, лично выпорол Людовика хлыстом, а затем его удостоил беседы епископ, назвав безнравственным испорченным маленьким монстром. Людовик не возражал против всего этого: ни против порки, ни против душеспасительной беседы. Он своего добился. Хотел узнать и узнал. Теперь все в мире на своих местах.

Поэтому сейчас на это его заявление возражений не последовало. Желая смягчить ситуацию, он добавил:

— А знаешь, я рад этому. Иначе как бы мы поженились, будь мы оба мальчиками?

Анна была спокойна, поскольку о своем замужестве думала гораздо больше, чем он. Для них, в их возрасте, это означало просто продолжение дружбы и общения, которое никто прервать не сможет. Не как сейчас, когда он вдруг вынужден возвращаться домой в Блуа или, наоборот, путешествовать со двором ее отца. Они мечтали о времени, когда между ними никого не будет и они смогут вместе проводить дни и ночи.

По воле короля, высказанной им при крещении Людовика, большую часть своей юной жизни тот проводил при дворе, и единственным и постоянным его приятелем для игр была Анна. У них одновременно прорезывались зубки, они дубасили друг друга и вместе ревели. И первое, что они усвоили, как только начали что-то понимать, было — придет день, и они вместе станут королем и королевой.

Это им очень подходило. В друг друге им нравилось абсолютно все. И, хотя Анна не так высоко ценила его интеллект, как он ее, его сообразительность и остроумие, его смеющиеся живые черные глаза делали Людовика самой главной персоной в ее жизни. Отец и Людовик, Людовик и отец — каждый из них по отдельности был для нее очень важен, каждый по-своему. И трудно было сказать, кто важнее.

Два часа в день Анна проводила в обществе отца, в его кабинете. Он разговаривал с ней, всегда как со взрослой, задавая взрослые вопросы, ожидая разумных взрослых ответов. Она занималась также с учителями, которых весьма тщательно подбирал ей король. Поэтому ничего удивительного не было в том, что порой своими знаниями она ставила Людовика в тупик.

А Людовик, учителей которому с не меньшей тщательностью подбирал король, не изучал ничего, кроме искусства быть беззаботным кавалером. Будь жив его отец, он был бы удивлен и весьма огорчен тем, что мальчику не предлагали ничего, кроме удовольствий и спорта. Королю пришлось бы скрывать от Карла Орлеанского, что его сына умышленно делают невеждой, и поэтому, когда Людовик займет трон, он никогда не сможет нормально править, препоручив это утомительное и скучное дело своей супруге Анне. А уж она-то к этому будет подготовлена как следует.

Но Карл умер, а Марию ввести в заблуждение было легче легкого. Она видела, что Людовик растет здоровым, крепким мальчиком. Она видела, как светятся его глаза на загорелом лице, как хорошо он ездит верхом, как ловко охотится, какой он хороший борец, как прекрасно и легко танцует. Она видела, что у него хорошие манеры, и знала, что многие при дворе находят его приятным. Поэтому, когда он со смехом заявлял ей, что все эти книжки и науки хороши для священников, она охотно с ним соглашалась. Мария и сама к чтению не очень-то была привержена, да и знаниями особыми не блистала.

Людовик отбросил шест, потеряв интерес к рыбной ловле. Он перевернулся на спину, подложил руки под голову и с некоторой ленцой в голосе, но заинтересованно, завел разговор на их любимую тему.

— Анна, а что мы будем делать, когда станем я — королем, а ты — королевой?

— Когда я стану королевой, — немедленно ответила Анна, — я первым делом отправлю в изгнание мадам де Шампьон!

Смазливая, глупенькая Луиза де Шампьон была в данный момент очередной любовницей ее отца, и Анна ее ненавидела, как ненавидела любую женщину, которая нравилась королю.

— Или, — мстительно продолжала Анна, — я брошу ее в темницу… или прикажу отрубить голову, а… может быть, и то, и другое вместе.

— Да нет, изгнания будет достаточно, — вяло предложил Людовик. — Знаешь, отправь ее в эту страну, о которой недавно рассказывали путешественники, в Россию. Там у них королем — медведь. Но он не сможет ее съесть, потому что у нее тоже есть яд, как у этих рыбок.

Как водится, Анна его тут же поправила:

— Не настоящий медведь, Людовик. Просто медведь изображен у них на гербе. Это символ, как у тебя дикобраз.

Людовик прекрасно знал, что король в России вовсе не настоящий медведь. Просто ему нравилось представлять эту далекую снежную страну, как там все ездят на санях, представлять, что там полно волков, а за короля — большой белый медведь. Но Анна игру не принимала. Он пожал плечами, что зря с ней спорить.

— А что еще ты сделаешь? — спросил он.

— Я отправлю мадам, мою матушку, назад в Савойю, — в ее голосе чувствовалась насмешка. — Она умирает от желания туда вернуться, и я, конечно, по ней скучать не буду.

У нее всегда появлялась нотка презрения, когда она говорила о своей матери, которая никак не могла сделать того, что от нее ожидали. Хотя сейчас она, после долгого перерыва, наконец опять забеременела и, возможно, все-таки подарит своему супругу наследника.

Людовик подумал о своей матери, и ему стало даже как-то стыдно из-за того, что он так ее любит. Если Анна говорит о своей матери в таком тоне, то ей бесполезно что-либо объяснять, она все равно не поймет разницы. Поэтому только кивнул в ответ, вроде как согласившись.

— А еще я отправлю графиню де Ланд назад в ее владения, вместе со всеми ее глупыми друзьями.

Теперь, по заведенному обычаю, наступила очередь Людовика.

— А что ты сделаешь, когда станешь королем?

— Я покорю Англию, Испанию, Италию, Милан, Савойю и Австрию.

Его амбиции порой распространялись и на Россию, но она находилась уж очень далеко.

Анна согласно кивнула. Он не покорит их всех, это было ясно. Ведь некоторые были союзниками. Но в тех государствах, которые он завоюет, королевой будет она. И это хорошо.

— Мне отец говорил, что этой осенью нас окончательно помолвят. Будет большая церемония в Туре. Он собирается послать за твоей матушкой, чтобы она подписала все бумаги.

Людовик воодушевленно закивал, хотя слышал об этом и раньше.

— Это надо было давно уже сделать, — сказал он немного удрученно, а затем расплылся в улыбке: — А теперь нам осталось не так уж долго ждать, от силы четыре года.

— Может быть, даже меньше, — поправила его Анна. — Отец сказал, что, может быть, нас поженят в одиннадцать. Он сказал, что мы уже для этого достаточно взрослые, особенно я, — добавила она самодовольно.

— Я тоже, — выкрикнул Людовик, и она согласилась.

— А что с твоей сестрой? Ей уже почти пятнадцать, а она еще не замужем. Она что, собирается остаться старой девой?

— Она выходит замуж этой осенью, — поспешно прервал ее Людовик.

— Что, твоя матушка ищет для нее выгодного жениха?

— О, нет! Матери очень нравится Пьер. Просто Мария-Луиза болела, и они решили обождать, пока она окрепнет.

— Пьер де Боже, — насмешливо протянула Анна. — Зачем она выдает ее замуж за него? Ведь он никто.

— Пожалуй, — сказал Людовик извиняющимся тоном, — но они любят друг друга.

Он знал, как презрительно Анна относится к любви. Это отношение внушил ей отец. Мать же, наоборот, учила Людовика, что любовь — это самое ценное, что есть в жизни.

— Я вообще не представляю, как можно влюбиться в Пьера, — решительно заявила Анна.

Тут она была права. Людовик и сам не переставал удивляться, как его красавица сестра может любить Пьера. Ему сейчас двадцать, на него приятно смотреть — каштановые кудри, серо-голубые глаза и свежее розовощекое лицо, крепко сбитое тело. Но зато глуп, как пробка, и вот этого живой ум Людовика понять никак не мог.

— Может быть, — медленно произнес Людовик, вспоминая, что по этому поводу объясняла ему мать, — может быть, она видит в нем нечто такое, чего не видим мы.

— Да разве она не видит, что он тупица? Я это вижу и поэтому в него не влюбляюсь.

— Конечно, она видит, что он тупица, — горячо возразил Людовик, защищая сестру. — Ты что, думаешь, она слепая?

— Так что же тогда она в нем находит?

— Не знаю. Откуда мне знать. Мама говорит, мы поймем это после.

— А мой отец утверждает, что все это бессмыслица. Он не верит ни в какую любовь.

— Но ведь он же любит твою матушку? — спросил Людовик, в душе сомневаясь в этом.

— Он говорит, что она дура и что он терпеть ее не может, — холодно произнесла Анна. Было видно, что в этом, как во всем прочем, она со своим отцом полностью согласна.

— Ну, хорошо, тогда он любит мадам де Шампьон.

— Да нет же! — сердито воскликнула Анна. — Я слышала, как он говорил, что его тошнит от нее.

— Зачем же он тогда спит с ней? — торжествующе спросил Людовик. — Зачем ему это нужно? Ведь они не женаты, значит, ее дети не будут его наследниками.

Тут Анна зашла в тупик. Это был действительно трудный вопрос. В самом деле, почему ее отец, с одной стороны, говорит, что любовь — это чушь, а все женщины — дуры, и одновременно спит с женщиной, чьи дети не будут представлять для него никакой ценности?

— Не знаю, Людовик, — честно призналась со вздохом Анна. — Вообще все это очень странно.

Мать Анны, Шарлотта Савойская, думала то же самое. В мрачном унынии сидела она у окна своей спальни, постоянно меняя позы, пытаясь найти такую, при которой ей станет чуточку легче. Еще месяц или около этого, и мучениям придет конец. С нетерпением ждала, она этого часа. Шарлотта глядела на залитый солнцем летний сад, на живописные фигуры придворных внизу и чувствовала себя самой несчастной женщиной в мире.

Когда ее выдали замуж двенадцати лет, Шарлотта предвкушала счастливую жизнь королевы Франции. Она представляла себя рачительной хозяйкой, матерью семейства, известной всей Франции своей добротой и милосердием. Все эти мечтания были буквально раздавлены костлявой рукой ее супруга. Хозяйство он предпочитал вести сам, вплоть до ничтожных мелочей. Анну держал вдали от матери, а маленькую Жанну, на год младше Анны, отправил расти далеко, далеко, чтобы его глаза не видели жалкое уродливое тело дочери. Зло посмеиваясь, он подавил все попытки жены проявить милосердие и сострадание.

И поэтому ребенок, который должен скоро появиться на свет, Шарлотту мало интересовал. Его отберут у нее, как прежде остальных, и она опять останется ни с чем.

У фонтана она заметила свою старшую дочь с юным Орлеанцем. Они скоро должны пожениться. Шарлотта вздохнула, ей очень захотелось оказаться в возрасте Анны, но чтоб все теперешние знания были при ней. О, сейчас она бы не сделала таких ошибок. Не прельстилась бы титулом королевы Франции. Нет. Она бы осталась в Савойе и удалилась в маленький монастырь, где ее никогда не коснулись бы мерзкие руки мужчины.

В этот же самый день в Блуа последний солнечный луч перед закатом скользнул по дворцовым окнам и сверкнул, отразившись на мозаичном полу роскошной гостиной Марии. В комнате было тихо. Две женщины сидели радом и вышивали, негромко беседуя друг с другом. Они занимались этим делом весь день. Кончики их пальцев, да и языки изрядно за это время утомились.

Мария с дочерью Марией-Луизой склонили головы над рукоделием. Их скорее можно было принять за сестер, чем за мать и дочь.

Мария-Луиза в свои пятнадцать лет была выше матери ростом и шире в кости, вообще смотрелась старше своих лет. Ее пшеничные волосы, заплетенные в две тяжелые косы и обвитые вокруг головы, были упрятаны под платок. Вся она, голубоглазая, бело-розовая, светилась какой-то непорочной чистотой. Этот свет она унаследовала от матери, которая забрела в эти «темные» края из Клеве и принесла с собой чуточку света. Когда Мария перед сном снимала чепец матроны и позволяла своим солнечным волосам рассыпаться по спине, по вышитой белой ночной сорочке, то выглядела не старше, чем тогда, в четырнадцать лет, когда она приехала сюда, чтобы выйти замуж за старика.

Мария-Луиза всю свою жизнь считалась невестой, но сейчас, когда до свадьбы оставалось всего несколько месяцев, ее охватило нетерпение, тем более что приданое у нее было такое, о каком только можно мечтать. Пока ее пальцы деловито скользили вдоль швов, она в очередной раз мысленно проводила ревизию своего гардероба. Вот отрез черного бархата, выделанный в Лионе, широкая шелковая юбка цвета морской волны, белое атласное свадебное платье, что так сияет на солнце золотой вышивкой, темный плащ с малиновым капюшоном. Глаза ее засветились, когда она подумала о сундуках, что должны прибыть из Лиона. Там будут платья из серебряной парчи и атласа — семь штук, меха, туфли — серебряные, атласные, расписные турецкие с высоким венецианским каблуком. И, конечно, шляпы — эннены всех цветов, шляпы, украшенные страусиными перьями, веера, покрытые дорогой эмалью и шкатулки с украшениями. О, что за чудный день наступит, когда эти сундуки наконец прибудут из Лиона!

Большинство нарядов как для матери, так и для дочери привозили из Парижа, но часть вещей шили портнихи, живущие в замке. И все-таки Мария с дочерью наиболее сложные вышивки любили делать сами. Платья из льна, тонкого белоснежного батиста и китайского шелка лежали на полу, похожие на хлопья нежнейшей пены. Дамы занимались вышиванием в апартаментах Марии на втором этаже их огромного замка, в светлой, изысканно отделанной гостиной, что соседствовала со спальней. Каждое утро они прикидывали, какую работу им предстоит сделать за день, и радовались растущей куче готовых вещей. Но до конца, похоже, было еще далеко. Возможно, им придется работать даже в день свадьбы.

Вдруг Мария-Луиза прервала молчание. Она заговорила тоном, каким обычно сообщают неожиданную приятную новость:

— Пьер прислал записку из Амбуаза. Пишет, что в пятницу будет здесь.

Мария слышала об этом, по крайней мере, уже раз двадцать, но все равно сделала вид, что сообщение это ее ужасно удивило и обрадовало:

— О, как это чудесно, дорогая.

— Остается еще три дня, не считая сегодняшнего, — Мария-Луиза озабоченно нахмурилась. — Как ты думаешь, сегодняшний день надо считать?

Мария приняла задумчивый вид и затем ласково проговорила:

— Сегодняшний день уже почти прошел. Я думаю, его можно не считать.

Мария-Луиза согласно кивнула.

— Пьер просил тебе передать, что король уже назначил день помолвки Людовика. Пьер говорит, что это будет в Туре.

Сообщение было произнесено с гордостью, как будто именно Пьер устроил все это, долго думал, где бы провести торжества, и наконец решил: лучшего места, чем Тур, не найти.

Они помолчали. Затем Мария-Луиза добавила:

— Пьер говорит, король отсылает Людовика ненадолго к тебе, чтобы подготовиться к церемонии, и еще он просил передать тебе, что Людовик всем в Амбуазе нравится.

Мария довольно улыбнулась:

— Я знаю, все в восторге от нашего Людовика.

— Да, это верно, но, — осторожно произнесла Мария-Луиза, — думаю, было бы разумным, чтобы Пьер серьезно поговорил с Людовиком. Пьер утверждает, что Людовику недостает такта.

Мария удивленно подняла голову.

— Чего?

— Да, такта. Например, он не проявляет должного уважения к Пьеру. Порой ведет себя так, словно не любит Пьера.

Мария подавила улыбку. Мнение Людовика о Пьере ей было хорошо известно.

— Я сама поговорю с Людовиком, — пообещала Мария. — Думаю, тут все дело в ревности. С тех пор как нет отца, Людовик мечтает быть единственным мужчиной в семье.

Вспомнив Карла, Мария тяжело вздохнула. Вот уже пять лет, как он умер, а она по-прежнему по нему тоскует. Наверное, это никогда не пройдет. Она любила его и как отца, и как брата, он был ее лучшим другом. Забывшись иногда, она заговаривала с ним, обращаясь к пустому креслу, и, только произнеся несколько слов, вспоминала, что его нет.

Мария осталась одна, ее терзало одиночество, но это было не все. Управлять хозяйством теперь тоже приходилось ей. Пьер не имел к таким делам ни тяги, ни привычки, у него просто не было мужской хватки, а Людовик еще мал. Что было бы тут без де Морнака — она и представить себе не хотела (ибо тогда темнело в глазах).

Но тем не менее работа каким-то образом не остановилась. И все потому, что дело было в умелых крепких руках де Морнака. Порой Мария чувствовала себя стесненной из-за того, что после смерти мужа почти полный контроль над всеми делами в герцогстве осуществлял де Морнак. Но ради благоденствия детей ей приходилось смирить гордыню.

Она вообще в его присутствии чувствовала себя неловко из-за сплетен, которые распространились после рождения ее сына. Каждый преданный друг семьи считал своим долгом передать Марии содержание этих сплетен. Они с Карлом не раз говорили на эту тему. Карл был уже готов распрощаться с де Морнаком, но потом от своей затеи отказался, поскольку это выглядело бы так, будто он поверил гнусной лжи. Ложь это была или не ложь — все равно неприятный осадок оставался и никогда не рассасывался. Ведь не мог же Карл всем и каждому доказывать — это мой сын, тем более что ему бы все равно не поверили. В конце концов, он принял мудрое решение — вообще не обращать на клевету никакого внимания.

У Марии была еще одна причина чувствовать себя неловко с де Морнаком. Причина, в которой она сама себе стеснялась признаться. Правда состояла в том, что Мария слишком часто думала о нем.

При жизни Карла Мария слегка флиртовала с де Морнаком, совсем немного, чуть-чуть. Сама не знала зачем. Но, когда его темные глаза внимательно на нее взглядывали, она краснела и тут же искала «спасения» у супруга. После рождения Людовика Мария повела себя с ним более осторожно, ну а после смерти Карла вообще прекратила все личные контакты с де Морнаком, встречаясь с ним только по неотложным хозяйственным делам.

Он жил в замке, поэтому Марии приходилось его видеть. Обычно он завтракал рано и обедал в своем кабинете, а вот ужинал, как правило, за одним столом со всеми ее гостями.

Если бы Марию спросили, сколько человек живет под арочными готическими сводами замка Блуа, она вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос. Вообще их двор считался весьма «тихим», по сравнению с другими герцогскими вотчинами. Карл избегал шумных приемов и балов. Обычно лишь несколько его друзей, таких же, как и он, любителей литературы, собирались у книжных полок в его библиотеке и мирно беседовали. Больше Карлу ничего и не нужно было. После его смерти у Марии не возникло желания что-то менять в заведенном распорядке. Даже если бы такое желание и появилось, где найти на все эти развлечения деньги?

И без того все средства уходили на более или менее приличное содержание замка Блуа, где постоянно проживали сто, а то и более человек. И каждого надо накормить, одеть, ну и все прочее.

Во-первых, разумеется, здесь жила семья герцогов Орлеанских: Мария, Мария-Луиза, Людовик и Пьер. Каждый имел свою собственную небольшую свиту — секретари, слуги и служанки, парикмахеры и конюхи.

К тому же не меньше дюжины всяких родственников, разной степени близости. Один из них граф Андре Висконти, кузен Карла по материнской линии. Ему было уже под семьдесят, и каждое утро из тех сорока лет, что он безвыездно жил в Блуа, граф начинал со стенаний, зачем он покинул родной Милан. Дважды в год он приказывал упаковывать свои вещи, потом их сносили во двор. Но при виде своего имущества, когда оно уже было погружено на мулов и лошадей, ему вдруг становилось не по себе. Он грустно осматривал караван и объявлял, что погода сегодня совершенно не подходящая для путешествий — либо слишком холодно, либо, наоборот, слишком жарко — и он откладывал отъезд до лучших времен, а сам с удовольствием возвращался в свои апартаменты. В завещании Карл назвал его своим душеприказчиком, и официально, пока Людовик не достиг совершеннолетия, граф Андре считался главой семьи. Но каждый в замке знал, его подпись на любой бумаге способно перечеркнуть одно только слово де Морнака.

Еще вдобавок такой родственник, как граф Франсуа д’Арманьяк. Он обитал по соседству с графом Андре и постоянно ссорился со своей женой. Арманьяки были родственниками Карла по линии его первой жены, Бонн. Оба супруга были в столь преклонном возрасте, что жить в замке Блуа им, по-видимому, оставалось недолго. Ну и конечно, вдова Сесиль да Бриссан, кузина Марии из Клеве. Со своей больной дочерью она постоянно занимала роскошные апартаменты с окнами в сад. У них был небольшой балкончик, так что в хорошую погоду дочь могла выходить на свежий воздух. А вообще они никуда не выходили — Сесиль боялась, что, когда они будут возвращаться обратно, их попросту не впустят.

Семейство Бове родственниками не были. Просто старые близкие друзья. Когда их дом в окрестностях Орлеана во время войны был разрушен до основания, они явились в Блуа и были с радостью приняты.

Были еще всякого рода родственники, не очень желанные в доме. Они приезжали погостить на месяц, а оставались жить годами. Большая и лучшая часть литературного кружка Карла после его кончины примкнула к другим дворам именитых герцогов. Однако несколько голодных поэтов остались. Кроме всего прочего, они не могли расстаться с уникальной библиотекой Карла.

Если поэты в основном обитали в библиотеке, то в картинной галерее размещались художники: Морис Козелли, которого Карл привез из Италии, двое темноволосых ершистых испанцев и фламандец, его Мария недолюбливала за то, что он писал не очень лестные портреты ее детей. Но предложить ему удалиться она не могла, поскольку двор герцогов Орлеанских нуждался в портретисте. Иначе кто бы делал миниатюры детей в различном возрасте. Эти маленькие портреты были очень нужны. Во-первых, для семейного архива, во-вторых, они вообще были в большом ходу, их рассылали по всему государству, да и в другие страны тоже, в семьи богатых женихов и невест.

Группа музыкантов и исполнителей баллад тоже была непременной частью общества, обитающего в замке. Зимой они выступали в большой трапезной во время ужинов и после оных. Летом концерты проходили в кружевном летнем дворце в саду.

Герцоги Орлеанские не чурались не только искусства, но и науки. У них кормились: бородатый астролог в высокой шляпе, украшенной звездами, колдун, гадалка, лекарь, врачующий травами и пиявками, парфюмер, акушерки и няньки.

Ну и конечно, семейство герцогов Орлеанских не могло обойтись без своей церкви. В прекрасном замковом храме ежедневно служили многочасовую мессу. Епископ Орлеанский неделями жил в Блуа со своей свитой, одетой в пурпурные мантии. Не покидал Блуа и прямой родственник, кардинал Руанский. Он уже отошел от дел и был исповедником Марии. Монсеньору де ла Круа поверяли свои тайны Мария-Луиза, Людовик и Пьер. Отец Поль исповедовал остальных обитателей замка, ему помогали молодые монахи. А еще при церкви был хор мальчиков.

Путники любого сословия находили в Блуа приют, стоило только постучаться в ворота. И часто они задерживались гораздо дольше, чем это требовалось для отдыха лошадей. В замке постоянно гостили друзья Марии, соседи, семейство Бурбонов с женами. Герцог Бурбонский с женой Генриеттой и двумя невестками приезжали дней так на пять-шесть. С частыми визитами в Блуа наезжало семейство Ангулемов, а также молодой Дюнуа, носивший цвета Орлеана так же гордо, как прежде его отец. Приезжал и граф Эжен де Шанфор со своей красивой, умной и злой женой Дианой. Нередко бывал в гостях герцог Майенский с нервной супругой Габриеллой. Этому ничего не было нужно — только бы играть в карты с утра до поздней ночи.

Для обслуживания такой массы гостей в замке в изобилии проживали слуги и служанки, а также швеи, прачки, повара, горничные и конюхи. Всей этой армией жестко управлял опытный дворецкий Эдуард Гревин, настоящий мастер своего дела, и домоправительница Жанна Леду. В том крыле замка, где размещались слуги, не пустовала ни одна постель. Работать при дворе герцогов Орлеанских было почетно, да и платили хорошо.

Из всех этих гостей, что заполняли за ужином трапезную, внимание Марии привлекал лишь один человек. Она не могла заставить себя не смотреть в его сторону. Этим человеком был де Морнак. Исподтишка, стараясь, чтобы никто не заметил, она взглядывала на него, когда он, смеясь чему-то, мило беседовал с отцом Полем и мадам де Бове. Они сидели по обе стороны от него. Мария сама не знала, радоваться или печалиться оттого, что он здесь.

Порой ее глаза наталкивались на его прямой пристальный взгляд. Мария поспешно отворачивалась, но еще долго чувствовала на себе взгляд этих всепонимающих глаз.

И вот теперь, слушая Марию-Луизу, как та что-то рассказывает о Пьере, Мария оторвала голову от шитья, чтобы посмотреть в окно. Ей показалось, что во дворе процокали копыта. Возможно, это де Морнак вернулся из своей трехдневной поездки по провинциям. Мария представила, как он сейчас пересекает двор, с видом полководца, наконец победившего в трудном сражении. Казалось, бесшумная победоносная армия, состоящая из одного человека, марширует под свою, неслышную остальным музыку.

Нет, вроде не он. Возможно, он прибудет позднее. А может быть, де Морнак уже дома, ведь она не спускалась к ужину. Сегодня гостей не было, и они с Марией-Луизой решили поужинать пораньше у себя в апартаментах, чтобы заниматься шитьем до тех пор, пока на дворе светло. Искусственный свет для такой тонкой работы не годился.

— Ты ждешь кого-нибудь? — спросила Мария-Луиза, заметив взгляды, которые Мария бросала в окно. Она была бы очень удивлена, если бы еще заметила, как покраснела ее мать.

— Нет, — быстро ответила Мария. — Я просто думала о Людовике, о его возвращении домой. Забыла, что еще долго ждать. Мне вдруг показалось, он сейчас въехал во двор.

Это путаное объяснение тем не менее не оправдывало внезапно проступившей краски на лице. Но Мария-Луиза спокойно приняла слова матери, продолжая ловко работать своими молодыми руками.

— Начинает темнеть, — она встала, свернула шитье, положив его рядом на резной дубовый подоконник, и воткнула иглу в подушечку в форме сердечка. — Тебе, я думаю, тоже пора кончать.

Мария отрицательно покачала головой:

— Нет. Я должна сегодня это закончить, осталось совсем немного. А потом, может, мы сыграем с тобой в карты?

— Я что-то устала сегодня. Спать хочу, — в доказательство сказанного Мария-Луиза преувеличенно широко зевнула. — Пожалуй, отправлюсь сейчас прямо в постель.

Мария улыбнулась про себя, но ничего не сказала. Она очень хорошо знала, что ее дочь не уснет до полуночи. Нет. Она запрется в своей спальне, отпустит всех служанок и займется любимым делом — начнет примерять новые наряды, воображая, как Пьер будет восторгаться, глядя на нее.

— В таком случае, спокойной ночи, дорогая, — мягко произнесла Мария. — Хорошего тебе сна.

Поцеловав мать, Мария-Луиза поспешила на свидание со своим приданым. Мария улыбнулась ей вслед, думая, какие же у нее хорошие дети. От родителей они взяли самое лучшее. Да, этой парой можно гордиться.

Мария вздохнула, вспомнив, что всего через несколько месяцев оба ее ребенка покинут дом. Единственное утешение — они уйдут к тем, кого избрало их сердце.

Мария продолжила свое занятие. Хорошо бы до наступления темноты закончить эту вышивку. Какое же невообразимое количество работы предстоит переделать до свадьбы дочери и помолвки сына. Закончить платья Марии-Луизы, пересмотреть всю одежду Людовика. Он растет так быстро, что каждые шесть месяцев его гардероб нужно полностью менять. Весь замок пора приводить в порядок — от башни и до подвалов. На свадьбу Марии-Луизы и Пьера прибудет много гостей. Мария мысленно пробежала по всем комнатам замка, придирчиво их осматривая. Большинство матрасов нуждается в набивке, почти все стулья надо обивать заново. О, будь проклята эта война! А король!.. какой он все-таки неблагодарный…

Глубоко погруженная в свои мысли, она, услышав слабый стук в дверь, машинально ответила, не отрывая глаз от последних стежков.

Дверь открылась и закрылась. Некоторое время стояла тишина, а затем, вместо голоса кого-то из служанок, Мария услышала, как некто, кого невозможно спутать ни с кем, мягко произнес с неподражаемым гасконским выговором:

— Вы выглядите сейчас, как весенняя примула среди снежных сугробов.

Мария уколола иголкой палец и бросила рукоделие, невольно поднеся палец ко рту. Только сейчас она увидела де Морнака. Он стоял у порога, в его взгляде не было ничего, кроме восхищения. Она быстро поднялась. Платье, над которым она работала, в беспорядке упало к ногам.

— В чем дело? — спросила она с тревогой. — Что-то случилось?

С сильно бьющимся сердцем Мария пыталась что-то сообразить. «Наверное, случилось нечто страшное, — подумала она, — иначе что же еще могло заставить его поспешить сюда, в мои апартаменты, вместо того, чтобы прислать прошение о приеме, разумеется, в более подходящем для этого месте».

— Да, — грустно кивнул он, — действительно случилось кое-что серьезное. — Но, произнося это, он едва заметно улыбался.

— Что? — вскричала Мария, немедленно обратившись мыслями к Людовику. — Скажите мне…

— Вы поранили себя, — нежно произнес де Морнак. Затем он пересек комнату и, прежде чем Мария смогла что-то подумать, взял ее за руку. — А вот это очень серьезно.

Он изучал кончик ее пальца, где уже набухла новая маленькая капелька крови, с таким озабоченным видом, как будто это была смертельная рана. Затем, заглянув ей в лицо, де Морнак поднес палец к губам, и она почувствовала на нем его язык.

Мария находилась одновременно в плену, по крайней мере, пяти чувств. Во-первых, она не могла поверить в реальность происходящего. Это невероятно, этого просто не может быть! Во-вторых, ее охватил ужас — а вдруг сейчас кто-нибудь войдет и увидит его в ее комнате, да еще ее рука у его губ! Где же все эти служанки? Бланш имеет привычку входить без стука. К тому же Мария оцепенела — он так близко и такой большой. Она была восхищена — ей захотелось, чтобы все это продолжалось вечно. И наконец, она чувствовала что-то еще, что-то совершенно новое и необычное, чему названия она не знала, ибо прежде такого никогда не испытывала.

И тут сработал страх. Она вырвала свою руку и, сжав в кулачок, подперла ею подбородок, словно хотела обороняться от него. Но он не пытался вернуть ее руку себе. Он вообще не делал никаких движений, а только смотрел на нее. Тут она вспомнила о том, что в пораненный палец может попасть грязь. Она опустила руку и, отставив ее в сторону, застыла в этой нелепой, неудобной позе.

И голос ее, когда она заговорила, как-то неприятно дрожал.

— Если у вас важное сообщение, почему вы не послали кого-нибудь, чтобы испросить деловую встречу?

— Потому, — спокойно ответил он, — что я не искал никакой деловой встречи с вами. Я просто хотел увидеться… наедине.

«Ну что ж, — подумала она, — я могу себя поздравить. Сама во всем виновата. Этот ужасный человек знает себе цену. Знает, что привлекателен, что для нашей семьи бесценен. Вот и пользуется этим».

Она прикидывала в уме, как ей лучше поступить. Осыпать его упреками, выгнать за дверь, не смещая, разумеется, с должности.

— Право, не знаю, что за странная идея пришла вам в голову оскорбить меня подобным образом, — в свою речь она пыталась вложить как можно больше достоинства, и это ей удалось. — Но, если вы сейчас же, немедленно покинете комнату, я попытаюсь забыть все происшедшее и простить вам эту вашу оплошность. Не будете ли вы так любезны оставить меня?

Она сделала попытку резко повернуться к нему спиной, но одежда, набросанная вокруг, не дала ей возможности сделать этот жест с подобающим достоинством. Поэтому она осталась стоять неподвижно, глядя на него.

— Разумеется, я уйду, раз вы того желаете. Но у меня не было никаких намерений вас оскорбить, — он говорил серьезно, но в глубине глаз теплилась ирония. — Могу я объяснить вам свое странное поведение?

Оцепенение у Марии уже прошло, и она кивнула в знак согласия, потому что очень хотела услышать его объяснения.

Он стоял перед ней, спрятав руки за спину, словно хотел их убрать подальше от соблазна.

— Все очень просто и, мне кажется, не так уж плохо. Я просто подумал — вы так одиноки, я тоже одинок. И кому будет от этого вред, если мы проведем вместе вечер-другой. Ведь порой вы ясно давали понять, что мое присутствие весьма для вас приятно.

Ей вдруг не хватило воздуха, она пыталась набрать его побольше и застыла так, с полуоткрытым ртом.

Боже, я и не думала, что он будет столь откровенным. Да разве возможно вот так прямо об этом говорить?! Нет, пути назад не существует. Его нужно изгнать.

А он продолжал, не обращая внимания на молнии в ее глазах:

— Я восхищался вашей осторожностью и сдержанностью, какую вы проявляли в присутствии своей семьи и гостей. Но… сегодня вечером — я это знаю точно — вы совсем одна, и я пришел к вам очень осторожно. Ни одна душа не ведает, что я здесь, у вас. Хотя, — он лукаво сощурил глаза, — если бы даже нас и застали вместе, это ни для кого не было бы сюрпризом, ибо всей Франции известно, что мы давние любовники.

Неужели это действительно так?

Этот вопрос заставил ее посмотреть ему в глаза, как будто там можно было найти ответ. Она вглядывалась в его коричневатые зрачки и видела в каждом из них, точно в маленьком зеркальце, отражение своего белого испуганного лица. Она смотрела, а он за это время каким-то образом передвинулся ближе (хотя не делал никаких движений) и стоял теперь, почти ее касаясь. Она чувствовала его близость, и все существо ее трепетало от тревожного предчувствия чего-то сладостного и желанного.

Карл! Она ринулась куда-то прочь, сама не зная куда, запуталась в белой материи у ног и, наверное бы, упала, если бы де Морнак не подхватил ее. Он поднял ее легко, как ребенок поднимает куклу, и, прижав к себе, застыл.

Она уперлась руками в его неподатливую грудь, пытаясь освободиться, подняла голову потребовать, чтобы он ее отпустил, но, как только она это сделала, губы ее встретились с его губами, и все вокруг сразу же потеряло всякий смысл.

Ответ на вопрос был получен: они будут любовниками. Не были, но будут. И ничто теперь не сможет их остановить. Под его теплыми, жадными, требовательными губами она задохнулась, чувствуя глубоко внутри себя дрожь от наслаждения. Ее подняло высоко вверх, словно пловца на волне во время прилива.

Он осторожно отнес ее в спальню, положил на кровать и не спеша начал освобождать от одежды. Это была нелегкая, кропотливая работа. Она уже успела опомниться от безумия, охватившего ее, и теперь вяло, почти бессознательно желала, чтобы что-нибудь его остановило, делала инстинктивные попытки сопротивляться, отталкивая его руками, в которых совсем не было силы. А может быть, она и не хотела, чтобы в них была сила?

Сознание ее воспарило высоко над ней, и оттуда слабо, как сквозь сильный туман, доносились его призывы остановить де Морнака.

«Это враг, — шептал ей ее рассудок, — и его нужно задержать, не дать пересечь границу. Если он хоть однажды ее пересечет, то получит большую власть над тобой, захватит территории, которые уже назад не вернуть».

Но рассудок был очень далеко, а тело горячо, захлебываясь, повторяло, что он вовсе не враг, осадивший голодающий город, а, наоборот, избавитель, принесший долгожданную пищу всем голодным и страждущим. Казалось, время остановило свой ход. Вот тут-то Мария и усвоила наконец истину, что наступает момент, когда тело твое и есть собственно жизнь, и воля его — закон. А разум — лишь гордый, высокомерный жилец в твоем теле, доме из плоти и крови. Он арендует жилье на верхних этажах. Оттуда открывается замечательный вид, но он всего лишь арендатор, а не хозяин дома, хотя очень хотел бы им быть.

Пока Мария в первый раз усваивала этот урок, де Морнак с удовольствием повторял уже хорошо ему известное. Мир чувственных наслаждений, мир плоти был его миром. Это было тем, для чего он родился на свет — хорошая пища, здоровый сон, тяжелая работа и радости плотской любви. Женщины, которых легко было взять, никогда не доставляли ему удовлетворения. Таков был он. Женщины для него существовали постольку поскольку. У них своя жизнь, у мужчин — своя. И есть только одно дело, которым они могут заниматься вместе, и занятие это должно быть радостным и доставлять взаимное удовольствие.

Он давно желал Марию, очень давно. Опыт, полученный от общения с другими женщинами, давал ему все основания считать, что придет время, и Мария созреет. И ее можно будет тогда сорвать, как спелый плод. Разумеется, он ее любил, как вообще любил женщин. Его правилом было: в данный момент времени — только одна, но не слишком долго. Он хорошо знал, что она тоже жаждет любви. А какая женщина не жаждет? Какой мужчина? Он знал также, что она никогда не знала любви с Карлом. Было так больно смотреть на нее, такую прекрасную, свежую, созданную Богом для любви, которой она никогда не ведала.

«Теперь-то наконец она ее познала, — думал он, осторожно покидая темную тихую спальню Марии и направляясь к своим апартаментам в дальнем крыле здания. — Если я что-то понимаю в женщинах, — а ему пришлось скромно признать, что он имеет определенные познания в этом предмете, — она теперь действительно поняла, что такое любовь».

Де Морнак быстро разделся в своей спальне — во второй раз за вечер — и через пять минут уже спал крепким сном.

Мария тоже спала. Медленно, без всяких усилий, плыла она к горизонту. Томная усталость ее тела незаметно перетекла в глубокий сон.

Проснулась она на рассвете, ее разбудили воробьи, громко чирикавшие на деревьях. Мария открыла глаза, увидела беспорядок в спальне и, немедленно вспомнив вчерашнее, рывком села. Судорожно собирая разбросанную одежду, она все время думала, что было бы, если бы служанки, как обычно, пришли вчера вечером, чтобы подготовить ее ко сну. Свидетельницами чего они оказались бы? А если бы пришла Бланш, у которой по любому поводу готово изречение из Библии, как бы Мария объяснила ей происходящее? Ну хорошо, Бланш и остальные вчера почему-то не пришли, но как объяснить, что Мария сама не позвонила им в положенное время? Мучаясь этими вопросами, она приводила в порядок свои волосы, нашла свежую ночную сорочку, надела ее и, расправив бархатное покрывало, быстро юркнула в постель.

Только ее дыхание успокоилось, как прозвучал новый сигнал тревоги. Отбросив одеяло, она стремглав устремилась в гостиную, прямо к белоснежной материи, что давеча не позволила ей благополучно покинуть «поле боя». Платья, Спутанные и скомканные, живописно лежали на полу, напоминая башенку крема на пирожном. Быстро собрала и аккуратно расправила она свое рукоделие, радуясь тому, что вспомнила об этом раньше, чем пришла Мария-Луиза. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Мария быстро вернулась в спальню и скользнула в теплую постель. А у ног уже расположился ее разум, вместе с несколькими очень строгими святыми. Собравшиеся брезгливо ее рассматривали.

— Ладно, осуждайте меня, но помните, — сказала она им в свое оправдание, — мужу своему я никогда не изменяла.

— В самом деле? — ответили они. — А что сказал бы Карл по прошлой ночи? Он, конечно, был не совсем то, что тебе нужно, но… связаться почти что со слугой, как эта старая противная графиня де Гиз, которая спит со всеми своими кучерами.

— Я ничего не могла поделать, — обрушилась на них Мария, — он…

— О, нет, — сразу же перебили они ее, — так дело не пойдет. Ты была обязана его остановить. Обязана. Ты могла закричать, позвать на помощь. Но ты не захотела этого.

— Да, — в конце концов покорно согласилась Мария, — не захотела.

— Можно себе представить, что он сейчас о тебе думает, — проворчали они. — Благородная герцогиня Орлеанская, которую не целовал ни один мужчина, кроме мужа, и он… он вошел к тебе в гостиную и взял так же легко и свободно, как брал сельских девиц на сеновале.

— О, нет, — застонала Мария, мотая головой из стороны в сторону, как если бы старалась прогнать эти ужасные унизительные мысли.

— Да, победа была скорой, — продолжали они в том же духе. — Единственное, что ты забыла сделать, так это поблагодарить его.

— За меня это сделало мое тело, — прошептала про себя Мария, сгорая от стыда.

Услышав этот ответ, они онемели от изумления. Воспоминание о вчерашнем экстазе пронзительной сладостной истомой отозвалось во всех клеточках ее тела. Она закрыла глаза, а судьи заторопились прочь, по очереди вытирая о нее свои руки.

Итак, они оставили Марию наедине с ее бесстыдными воспоминаниями. Вообще-то ей всегда было известно — в мире существует нечто большее, чем то, что она получала от Карла. Да и сам Карл ей об этом не раз намекал. И вот теперь, только теперь, несмотря на уязвленную гордость, она стала полноценной женщиной, обладающей заветными познаниями.

Весь день прошел у нее в мучениях и восторгах. А больше всего она боялась встречи с ним. Что она скажет, увидев его? Как поступит? Прогонит его? Но что тогда станет с Орлеаном? Нет, прогонять его нельзя. Самое лучшее не говорить ничего. Принять его с холодным спокойствием. Сделать вид, что ничего не произошло, что он никогда ее не касался. Пусть его гордость страдает, не ее.

Так она и спорила сама с собой, стараясь быть естественной с Марией-Луизой и служанками, которые с любопытством на нее посматривали. Но день прошел, а она так его и не увидела, вопрос о том — прогонять его или не прогонять, отпал сам собой. Она приказала подать ужин в трапезной, хотя гостей никаких не было. Язык буквально не поворачивался спросить, где он, и она подумала, не уехал ли он куда-нибудь из Блуа, испугавшись встречи с ней.

Когда начало темнеть и Мария-Луиза отправилась к себе примерять новые платья, что прибыли сегодня в течение дня, Мария осталась в своей гостиной. «Наверное, — говорила она себе, — он ждет именно этого момента, чтобы снова увидеться со мной наедине». Избегая удивленного взгляда Бланш, она отпустила всех служанок. Оставшись одна, Мария начала думать о том, что скажет ему при встрече. Мысленно она отвергла решение закрыть перед его носом дверь. «Это, — твердо заявила она собственному рассудку, — все равно ничего не решит». И рассудок подозрительно быстро умолк.

В конце концов Мария приняла решение. Она встанет и подойдет к звонку. Держась рукой за шнур, она прикажет ему, чтобы он убирался прочь и никогда больше не приходил, иначе она подымет на ноги весь дом. И он будет вынужден с позором удалиться. Конечно, это неприятно, но она не позволит ему думать, что если он однажды взял ее, то она уже навеки в его власти.

И еще она ему скажет, чтобы он не забывал о памяти его покойного хозяина. Слово «хозяин» его, конечно, покоробит, напомнив о его собственном положении. В конце концов, должен же он вести себя по-рыцарски по отношению к молодой вдове с двумя детьми. Нет, слово «молодая» лучше не упоминать, а то он может улыбнуться этой своей неотразимой улыбочкой. Марии за тридцать, это уже далеко не молодость, хотя каждый убеждает, что она выглядит не старше шестнадцати.

Хорошо, но где же он? Если он не поторопится, то она просто забудет все, что собиралась ему сказать. Мария зашагала по комнате из угла в угол, нетерпеливо поглядывая на дверь.

Но в этот вечер де Морнак так и не пришел!

Она не видела его несколько дней, а когда заветный момент наконец наступил, с ней рядом были Пьер и Мария-Луиза. Де Морнак подошел к ним в саду и как ни в чем не бывало спросил что-то насчет лошадей, которых нужно было послать в Амбуаз за Людовиком. Она ответила также своим обычным тоном (разумеется, насколько могла), но встретиться взглядом с ним ей так и не удалось. Он поговорил немного с Пьером и Марией-Луизой в своей обычной иронично-дружеской манере и затем удалился. Мария была весьма раздосадована тем, что ей не удалось показать, какое она к нему питает отвращение.

Во всем этом была какая-то раздражающая ее незавершенность. Ни разу не довелось ей пока встретиться с ним наедине. И, хотя за ужином они обменивались малозначительными репликами, ни малейшего намека на случившееся в его взгляде не было. Порой Марии казалось, что все это ей приснилось, она уже была готова поверить этому, если бы не твердая уверенность, что все это происходило совсем не во сне.

«Наверное, это даже к лучшему, — убеждала она себя. — Пусть вот так все и кончится. Я не хочу потерять его как мажордома, а он, скорее всего, сожалеет о своем опрометчивом поступке и переживает сейчас за свое положение. И к тому же теперь, очевидно, будет довольно глупо посылать за ним и делать выговор за то, что он, скорее всего, уже постарался забыть».

Все это, конечно, так, но от этих мыслей становилось тоскливо на душе.

«И совсем неправда, — все снова и снова втолковывала она себе, — что я вроде бы хочу, чтобы это повторилось вновь».

Но гордость Марии была уязвлена. Ее мучила мысль, что она ему просто безразлична, что он больше ее не хочет.

В ответ на все эти доводы разум ее молчал. Не было у него сейчас настроения беседовать с ней.

Мария мечтала о скором приезде Людовика. С ним быстрее она забудет свое унижение.

И вот Людовик прибыл, как всегда веселый, наполненный до краев новостями. Зная, что мать неравнодушна к дворцовым сплетням, он тут же ей выложил их все, какие запомнил. У де Гонкура теперь только одна бровь, вторую он потерял в дуэли с ла Фонтэном. Герцогиня Майенская и Лоррэн сцепились за карточным столом, дело дошло до потасовки, они таскали друг друга за волосы. Мадам Энно лишилась своего дряхлого чудаковатого супруга и после отчаянных попыток выглядеть хотя бы в течение трех недель грустной скромно нашла ему замену. Английский джентльмен, с какой-то чудовищной фамилией, убил по ошибке королевского ручного медведя — король его чуть не повесил.

И о чем бы он ни рассказывал, в его повествовании непременно присутствовала Анна.

— Анна сказала, что…

— Анна считает…

— Я сказал Анне о том, что…

Не было никакого сомнения в том, что Анна для него хранительница всех истин, судья в последней инстанции.

Людовик уже находился дома две недели, когда нарочные привезли в Блуа потрясающую новость: Шарлотта Савойская родила от Людовика XI сына, долгожданного наследника трона!

По всей Франции салютовали орудия, в расцвеченных огнями фейерверков городах проходили гулянья, не отставали от них и деревни. Народ славил дофина Карла.

В герцогстве Орлеанском тоже праздновали, ибо никакого резона не было отказываться от дарового вина, которое всюду развозили посланцы короля. Но радовались здесь не так громко, потому что Людовик Орлеанский теперь уже переставал быть наследником короны Франции.

Больше всех этим обстоятельством был раздосадован Пьер, а Мария-Луиза была расстроена, потому что Пьер сильно переживал, хотя самой ей все это было совершенно безразлично.

Людовик, естественно, тоже был разочарован. Он уже считал себя почти что королем. И все потому, что Анна хотела быть королевой. Людовик был разочарован, но не безутешен. Быть герцогом Орлеанским тоже неплохо. Достаточно и власти и почета. Они с Анной будут править здесь не хуже, чем правили бы Францией. И все равно покорят и Милан, и Савойю.

Мария переживала за сына, но радовалась за королеву, ибо знала, что такое родить сына, когда он так нужен семье. Как могла, она пыталась отвлечь Людовика от грустных мыслей. Мария никогда особенно и не рассчитывала на то, что Людовик станет королем. Было у нее какое-то предчувствие, что появится в королевской семье наследник, обязательно появится. Раз уже есть две дочери — будет и сын. Все разговоры она пыталась перевести на предстоящую помолвку, и Людовик тут же оживлялся.

К полуночи, устав от праздничного шума и звона колоколов, все они отправились спать, не подозревая, что в жизни каждого из них с этой минуты наступят (уже наступили) серьезные перемены.