Золотой выкуп

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИЗ РУЧЕЙКОВ ОБРАЗУЮТСЯ РЕКИ

К лету 1906 года Намаз вполне оправился сам и восстановил дружину. Хотя он тщательно скрывал свое местопребывание, друзья через верных людей находили его и вливались в отряд.

— Веди нас, Намазбай: око за око, кровь за кровь.

— Богатей совсем одолел, бек. Накажи Каримбая, на коленях просит весь кишлак.

Назарматвей опять возглавил десятку, добывающую оружие и снаряжение. Кабул — джигитов-разведчиков, собирающих сведения о передвижении воинских частей и полицейских, жалобы и челобитные простого люда. Эшбури ведал казною. Арсланкул отправился намазовским представителем в бекства Хатирчи и Зиявуддин. Тухташа и Хайитбая Намаз назначил связниками между десятками.

Дело Намаз поставил теперь несколько иначе, чем было раньше. Общался он только с доверенными людьми — десятниками, которых назначал из верных, испытанных соратников. Эти, в свою очередь, держали тесную связь с десятками, находящимися на местах. Намаз отдает приказ десятнику, тот через гонца передает его дальше, в свою десятку. Гонец возвращается обратно со сведениями о положении в округе, о совершенных налетах и их результатах. Таким образом Намаз установил даже с самыми дальними, захудалыми селениями крепкую, постоянную и надежную связь.

Не хватало коней. Намаз решил, что конями его теперь обеспечит Хамдамбай, с пеною у рта доказывавший на суде, что он, Намаз, — вор, украл у него двадцать скакунов. Из табуна ненавистного лгуна и клеветника, откармливавшегося у отрогов Нуратинских гор, Намаз увел пятьдесят голов отборнейших скакунов.

Все шло своим чередом, порою казалось, что даже лучше, чем Намаз мог предполагать. Однако две вещи не давали ему покоя, постоянно тревожа душу: он до сих пор не смог разыскать Одинабиби, сестру жены. Не удалось даже выяснить, жива она или мертва. Достать Заманбека, на которого указывал Хатам Коротышка, пока никак не удавалось, хотя Намаз предпринимал несколько попыток. Берегся подлец, крепко берегся, явно чувствуя охоту за собой. Но куда, однако, он денется?

Второе, что лишало Намаза покоя, человека щепетильного и никогда не забывающего добро, было то, что он до сих пор не отблагодарил Михаила Морозова, столько сделавшего для его спасения. Сергей-Табиб отсутствовал: его мобилизовали на работу в военном лазарете Кокандского гарнизона. Атамурад Каргар поехал в Ташкент на какое-то тайное совещание социал-демократов и обратно не вернулся: власти давно не спускали с него глаз, воспользовались, видно, первым же удобным предлогом упрятать за решетку. На воле оставался один Михаил Морозов, пред которым Намаз, не испытывая унижения, был готов преклонить колени. Наконец выдался случай…

В тот день Намаз остановился со своими людьми в местечке между Ургутской волостью и Китабским бекством. Стоянка эта была с одной стороны окружена неприступными отвесными скалами, чуть ниже ее огибала бурная горная река. Видимо, некогда здесь обитали люди: там и сям виднелись развалины каменных домов, наполовину ушедшие в землю дувалы, очаги, тандыры[46]. Посреди заброшенных садов виднелись орешины, почти высохшие без присмотра и от безводья.

У реки возятся, перекликаясь, джигиты.

Тухташбай, голый по пояс, купает коня, распевая веселую песенку о своем друге-приятеле Хайите:

Дахбедцы Авазшер и Шернияз, пустив стреноженных коней на лужайке, затеяли борьбу, благо под ногами мягкий золотистый песок. Они иногда схватывались даже в темнице «Приюта прокаженных» и, по-видимому, до сих пор не выяснили, кто кого сильнее.

Насиба бродит по берегу реки. Она набрала целый подол разноцветных красивых камушков.

— Хой, Аваз-ака, перестаньте ребячиться, вы же намяли бедному Шерниязу бока! — кричит она с деланно озабоченным лицом.

— Пусть споет что-нибудь веселенькое — отпущу!

— Сейчас я тебя развеселю! — не поддается Шернияз.

Чуть выше, под вековыми орешинами, тоже царит благодушие. Шахамин-ака нанизал на палочки кусочки жирной баранины, жарит шашлыки в очаге, сложенном из камней. Жир и сок с шипением стекают на угли, распространяя далеко вокруг аппетитный запах. Невдалеке от очага, повернувшись ко всем остальным спиной, расположился казначей Эшбури. Он вывалил прямо на землю перед собой мешок монет: золотые кружочки складывает в одну кучу, серебряные — в другую. При этом он ворчливо разговаривает сам с собою, иногда, отчего-то развеселясь, заходится мелким смешком.

Намаз сидит в кругу друзей. Их беседа то и дело прерывается взрывами хохота, сдабривается восторженными возгласами: «Ну, молодчина парень, у тебя не язык, а бритва!»

Со стороны реки неожиданно возник Хайитбай, босой, усталый, бледный, остановился поодаль, не осмелившись приблизиться к беседующим.

— Какой же ты все-таки невежда, парень! — воскликнул Абдукадырхаджа, заметив парнишку. — Почему не поздороваешься с братьями?

Намаз обернулся к Хайиту и увидел, что из глаз его катятся слезы.

— Что стряслось, Хайитбай? — встревожился он.

— Коня у меня украли, — всхлипнул мальчишка. — Вчера вечером зашел в чайхану перекусить, а выхожу — коня нет.

— Украли, — так, значит, украли, не переживай. Я тебе подарю скакуна. Еще лучше.

— Но с конем у меня украли и хурджин!

Намаз улыбнулся, махнул рукой:

— Уж чего-чего, а хурджинов в Ургуте предостаточно. Я дам тебе денег, купишь новый.

— В хурджине был мой револьвер. И еще… Намаз-ака, в нем было письмо для вас…

— Письмо?

— Дядя Петр для вас передавал.

— Фу ты, черт! Ты его не читал?

— Я его наизусть выучил, будто предчувствовал, что украдут.

Намаз отвел мальчишку за толстую орешину. Здесь Хайитбай, вытирая ладонями слезы, продолжавшие выбегать из глаз, прочитал по памяти письмо.

— «Дорогой Н. Домулла[47] согласен с тобой встретиться. Вернее, он даже больше желает встречи с тобой, чем ты — с ним. Жди его в пятницу перед вечерней молитвой у галантерейной лавки братьев Шамсуддиновых. Он сам подойдет к тебе. Твой друг».

— Еще одно беспокоит меня, Намаз-ака, — опять всхлипнул Хайитбай после минутного молчания.

— Ну, что еще? — спросил Намаз, заметно теряя терпение. Не мальчишка — сундук, полный сюрпризов.

— Мне показалось, что из самого Самарканда за мной по пятам следовал какой-то всадник. Я остановлюсь, и он останавливается; еду дальше — и он трогается. Невдалеке от чайханы отстал. Потому я и сел спокойненько поужинать…

— Эх, ты-ы!.. — Намаз хотел крепко выругаться, но сдержался. Что с малого возьмешь? Если по-честному — только в пояс ему поклониться: все время в дороге, с коня не слезает, сложные поручения выполняет, а ведь ребенок еще, совсем ребенок! Съежился, ждет своей участи, готов понести наказание, коль уж такую оплошность допустил. Но разве у Намаза поднимется на него рука?

— И ты из Ургута пришел пешком?

— Всю ночь шел, ни капельки не спал…

По всему, за Хайитом явно кто-то следил. И если в руки соглядатая попала записка Заглады, считай, в условленном месте устроят засаду. Михаила Морозова могут схватить. Надо опередить полицейских, иначе случится непоправимое!

— Шахамин-ака, накормите гонца как следует, — попросил Намаз, возвращаясь к отдыхающим товарищам. — Эсергеп, седлай моего коня. Назарматвей, ты тоже собирайся, поедешь со мной. Эшбури-ака, отсыпьте мне мешочек золотых монет. Кабул-ака, вы тоже с нами. Дядюшка Абдукадырхаджа, вы остаетесь здесь за меня. Немедленно менять стоянку. Перебирайтесь скрытно в пещеры Чилмахрама. Все ясно?

— Ясно, Намазбай.

— Ждите меня там.

— Хорошо.

— Пожелайте нам доброго пути.

Абдукадырхаджа-ака прочитал короткую молитву, провел ладонями по лицу.

— Аминь! — повторили за ним остальные джигиты и дружно вскочили на ноги, чтобы проводить Намаза в неожиданный поход. Лишних вопросов никто не задавал.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ГОСПОДИН ГЕСКЕТ ГНЕВАЕТСЯ

Карательный отряд полковника Сусанина, отправившийся в глубь края с заданием обнаружить и уничтожить «бандитов», лишь в одной из многочисленных стычек с намазовцами потерял одиннадцать человек.

«Черт-те что происходит! — метался по широкому, просторному кабинету Гескет. — Не успеваешь усмирить беспорядки в городе, глядишь, кишлаки взрываются порохом; только утихомиришь кишлаки — опять город взбаламучен… Нет, пришла пора, видно, оголять шашку и рубить, рубить всех без пощады. Иначе, верно, будет поздно».

Бесшумно растворились тяжелые резные двери, и на пороге возник молоденький офицер.

— Разрешите, ваше превосходительство…

— Говорите.

— Приглашенные на совещание все в сборе.

— Представители Каттакурганского уезда прибыли?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Толмачи на месте?

— Так точно, ваше превосходительство, вот список желающих выступить, не соизволите ли…

— Говорить буду только я сам. Хватит, мололи тут языками… Порвите и выбросьте этот список в мусорный ящик! На словах они все великие тактики и стратеги, на деле же — бегут, высунув языки, от какого-то Намаза, вооруженного вилами. Чего вытаращились, идите!

На совещание, где должны быть разработаны решительные меры по ликвидации намазовских «банд», приглашены представители всех краев Самаркандского уезда: волостные управители, тысячники, казии, шейхи и муллы, известные богатеи, фабриканты-миллионщики. В уездном зале заседаний, где обычно проводятся торжества, даются балы, не всем хватило места, — многие стоят в проходах, тесно прижатые друг к другу.

Гескет вошел в зал, сопровождаемый двумя полковниками и толмачами, и направился к огромному дубовому столу, специально приготовленному для его превосходительства. Немного не дойдя до него, губернатор внезапно остановился и внимательно оглядел присутствующих.

— Переводите, — приказал он толмачу, — от имени Его Императорского величества я желаю им всем хорошего настроения, доброго здоровья, успехов в делах.

Едва толмач перевел слова губернатора, гости мусульманского вероисповедания, облаченные в шелковые чапаны, повязанные громадными белыми чалмами, дружно подняли руки:

— Илоё аминь! — и провели ими по лицу. — Да пусть вечно процветают трон и государство Его Величества Белого Царя. Оллоху акбар!

— Так, господа, начнем, пожалуй, наши очередные упражнения по красноречию? — нетерпеливо начал господин Гескет, не дождавшись установления тишины. — Как мне стало известно, многие из вас изъявили желание выступить сегодня. Интересно было бы знать, о чем вы собираетесь говорить. Хотите всенародно — в который раз! — заявить, что вас ограбили, что Намаз-вор повесил вас вверх ногами на чинаре и влил в рот помои? Или похвастаетесь, как вы окружили бандитов и хотели их уничтожить, и вам непонятно, каким это образом они ускользнули? Надоело. Мне от вас, господа, дела требуются. Какой-то босяк, кишлачный темный парень перевернул вверх дном весь уезд. Ну-ка, скажет кто-нибудь, где и сколько у Намаза законспирированных отрядов? Молчите. Потому что не знаете. Половина оружия, розданного русскому населению края для самозащиты, стала собственностью намазовских грабителей. Об этом тоже, конечно, вам неведомо. Из казарм, с боевых постов исчезают целые ящики боеприпасов, бомб, ну откуда вам это знать, верно я говорю? Что ж тогда вы знаете, господа хорошие? Болтать, предаваться азартным играм, запускать руку друг другу в карман — на это вы мастаки. Только одно и на уме: как хапнуть кусок пожирнее. Хватит, достаточно. С сегодняшнего дня по всему уезду вводится военное положение. Пока не усмирены мятежи, не казнен разбойник Намаз, каждый из вас должен считать себя оголенной саблей его императорского величества. Каждый должен быть вооружен винтовкой и револьвером. Волостным управителям и тысячникам разрешается содержать столько нукеров, сколько это возможно: задача — помочь нам уничтожить бунтовщиков. Исходя из нужд, диктуемых военным положением, приказываю между тремя-четырьмя волостями установить контрольные посты, в которых будут нести бессменную службу русские солдаты и нукеры туземного происхождения. У каждого поста соорудить виселицу, дабы вселять страх в души бунтовщиков. Хочу предупредить управителей и тысячников: на чьей территории Намаз и его сообщники совершат грабежи, подвергнут физическому насилию чиновников, государственных служащих, — тот без проволочек будет освобожден от занимаемой должности. Тот же из вас, кто проявит личное мужество и храбрость, сумеет поймать и доставить властям известного негодяя Намаза, сына Пиримкула, помимо обещанного ранее денежного вознаграждения, получит лично из моих рук самый почетный орден.

На это чрезвычайное совещание, разумеется, пожаловали и дахбедские именитые граждане. Среди них находились также Хамдамбай с Мирзо Кабулом. После того как Мирза Хамид, обвиненный в сочувствии и помощи Намазу, был снят с должности, волостным управителем стал Мирзо Кабул, бывший помощник верховного казия. Не без помощи Хамдамбая вознесся он на новую высокую должность. С того дня и следует за Байбувой, как верная собачонка: тот сядет — и этот садится, тот кашлянет — и у этого вдруг в горле запершит…

Конечно же, и сегодня они держались вместе. Забавно было глядеть на них: казалось, мальчишка, байский сынок, впервые в жизни выбравшийся в город, неотступно следует за отцом: Хамдамбай был высок, довольно еще крепок, а Мирзо Кабул и ростом не вышел, и силою не отличался — хорошо хоть, что голубая чалма да шитый золотом халат указывали на высокую должность. А то ведь мог и конфуз случиться, вздумай, скажем, кто-то из распорядителей совещания схватить его за локоток да выпроводить за дверь, поди, мол, поиграй на улице, мальчик, пока отец совещается.

«Слава тебе, господи, настали-таки времена, скоро придет конец этому негодяю Намазу! — шептал про себя Мирзо Кабул. — Избавить нас от него взялся сам господин Гескет!»

А Хамдамбай в эти минуты радовался, наверное, больше всех, он даже прослезился на радостях. «Наконец-то свершилось! Наконец-то найдется управа на этих!..» — думал он, торжествуя.

На обратном пути все размышлял, как же уничтожить Намаза. Он сидел, прикрыв глаза, словно предавшись сну. Потом вдруг глаза его открылись, он повернулся к Мирзе Кабулу, взлетавшему на упругом сиденье фаэтона, подобно ребенку на качелях.

— Хаким, ты не спишь?

— Нет, Байбува, — засуетился Мирзо Кабул, пытаясь встать. Хамдамбай по-отечески положил руку ему на плечо.

— Сиди, сиди.

— Однако, скажу я вам, Байбува, невиданное было совещание, верно? Намаза теперь можно считать мертвым.

— Нет, сынок, мой хаким, ты ошибаешься. Намаз не из тех, кого так легко уничтожить. Однако у меня возник один план, который, думается, ускорит его конец.

— Что бы вы ни надумали, Байбува, это всегда верх совершенства!

— Молодец, сынок мой хаким, далеко смотришь. А план у меня таков. Ты арестуешь всех родичей Намаза и будешь держать их под замком как заложников.

— Не вызовет ли это недовольства черни, мой господин? — несколько опешил от смелого плана хозяина Мирзо Кабул.

— Слушай дальше, — продолжал Хамдамбай, не обращая внимания на испуганное восклицание собеседника. — Будешь держать их под замком и объявишь через глашатаев, что если вор и грабитель Намаз добровольно не сдастся на милость властей, все они согласно указу будут казнены без суда и следствия…

…Вот уже два года, как старший сын Хамдамбая Заманбек, временно отстранясь от торговых дел, по совету отца стал десятником нукеров при волостном управителе — хакиме, чтобы охранять отцовские богатства.

Два года жаждет Заманбек крови Намаза и никакие утолит свою жажду. Весть о том, что против Намаза брошена вся военная мощь уезда, несказанно обрадовала Заманбека, придала ему силы и храбрости, точно то доблестное воинство поступало под его личное командование. И потому, услышав приказ волостного взять под стражу родичей Намаза, он изъявил желание тут же тронуться в путь.

— Хорошее дело нельзя оставлять на потом, — наставительно изрек Мирзо Кабул. — Однако, брат, не поднимайте лишнего шума, чтоб не вызвать недовольства черни.

Через полчаса Заманбек мчался в сопровождении четырнадцати нукеров в Джаркишлак. Стояла летняя пора, почти весь кишлачный люд, от мала до велика, находился на полях. Одни жнут, другие пропалывают рис, третьи заняты на бахче. В селении остаются только непригодные к полевым работам старцы да бесштанная детвора, проводящая целые дни на тенистом бережку арыка.

В доме Халбека никого не было, кроме самой младшей девочки — Амины.

— Где отец? — спросил Заманбек у девочки, выглядывавшей из-за полурастворенных створок калитки. Амина приняла вооруженных всадников за намазовских джигитов, частенько наведывавшихся к ним и привозивших гостинцы, а потому отвечала на расспросы довольно охотно.

— Папа на поле.

— А мать?

— Она тоже на поле. Папе помогает.

— Дома есть кто?

— Я одна… еще — кошка. — Амина пошире раскрыла калитку. — А вы не от дяди Намаза приехали?

— А где твой дядя Намаз?

— Не знаю, — покачала головой девочка.

— Отец где работает?

— На полях Таникула-бобо.

Заманбек хлестнул плетью беспокойно гарцевавшего под ним коня.

На арендованных у Таникула-бая землях Халбек засеял пшеницу. Богатей в этом году легко согласился получить лишь половину урожая с земли, за аренду которой обычно требовал две трети: все в округе знали о родстве Халбека. Ко всему он еще предоставил издольщику свои семена и коней.

Пшеница уродилась на славу, верно, весна добрая подсобила, ведь Халбек из года в год не вылезал из долгов. А это было очень кстати: осенью Халбек собирался женить старшего сына, Амана. Всю надежду семьи питали эти тяжелые золотистые колосья — плоды бессонных ночей и изнурительных трудов Халбека. Который день они махали серпами, а поле все стояло как нетронутое. Но это вызывало у жнецов не уныние, а радость. Улугой помогала мужчинам, как могла. Связывала снопы, копнила, готовила еду.

Первой заметила всадников, мчавшихся к ним прямо по пшеничному полю, не разбирая дороги, Улугой. Она хлопотала у очага, спеша приготовить к обеду лапшу и обрадовать усталых работников. «Глядите, кто к нам пожаловал: Намаз!» — хотела крикнуть Улугой, но тут же прикусила язык, вспомнив, что брат ненавидел людей, топтавших хлебное поле. «Боже мой!» — прошептала женщина, предчувствуя беду, да так и застыла с деревянным половником и с кумганом, из носика которого бежала на землю тонкая струйка воды.

Усталые, насквозь мокрые от пота жнецы заметили всадников лишь тогда, когда те резко осадили коней поблизости. Заметили и так же, как Улугой, замерли, не зная, что сказать и что делать.

— Где Намаз? — рявкнул Заманбек, сдерживая рвавшегося вперед коня.

Халбек, сразу узнавший байского сынка, понял, что не с добром пожаловал он сюда. Горестно вздохнув, Халбек покачал головой:

— Где Намаз, известно лишь одному аллаху, мой бек.

— Где жена?

— Вон она, возле очага, бек.

— Который твой старший сын?

— Поздоровайся с дядей, сынок, — повернулся Халбек к Аману, который еще не понял, какая угроза нависла над ними. — Поприветствуй же бека, говорят тебе!

— Связать всех! — приказал Заманбек нукерам. — Вон ту ведьму тоже взять. Это и есть сестра разбойника Намаза.

— Не трогайте маму, она больна! — закричал Аман, наконец поняв, что происходит. — Тронешь — зарублю! — Взял на изготовку сверкающий, как меч, серп.

И трое сыновей, выкрикивая что-то нечленораздельное, кинулись защищать мать. Но что могли поделать неокрепшие безусые подростки против здоровенных, откормленных на дармовых харчах нукеров? Их отхлестали плетьми, попинали сапожищами, связали. Халбек, бедняга, вообще никаких хлопот не доставил: обессиленный хворью, истощенный тяжким трудом, он потерял сознание при первом же ударе по голове нагайкой. Его так и взвалили на передок седла, бесчувственного.

Взять же Джавланкула, возводившего в тот день дувал своему укланскому другу-пахсакашу, оказалось не таким уж легким делом. Он и его друг бились с нукерами, как львы, готовые лечь замертво, но не даться в руки байских прихвостней. Изрядно досталось славным воинам Заманбека от лопаток пахсакашей с длинными ручками. Но нукеры все же взяли верх. Они свалили мастеров в глиняную яму, заломили назад руки, связали.

— Бек, ты за это ответишь, — прохрипел Джавланкул, сплевывая кровавую слюну. Лицо его стало неузнаваемым от побоев. — Попомни, Намаз еще жив!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «ВСТРЕЧАЙТЕ НЕВЕСТУШЕК!..»

Посреди камышовых зарослей, раскинувшихся на пойме реки, возвышается небольшая солончаковая площадка. На ней стоит, облаченная в мужскую одежду, Насиба. Брюки заправлены в сапожки на высоких каблуках, с ремня свисает кобура с револьвером. На ней короткая белая рубаха с закатанными рукавами. Свитые тугими жгутами волосы уложены на затылке. Загораживаясь рукой от солнца, женщина то и дело нетерпеливо вглядывается в даль.

У ног Насибы сидит Намаз, сосредоточенно вырезает кинжалом небольшую ивовую палочку. Он то заостряет концы палочки, то срезает их, наносит на зеленый ствол замысловатые узоры, потом, словно недовольный своей работой, соскребает. Видно, что мыслями он витает где-то далеко.

От реки изредка набегает прохладный ветерок, освежая истомленные жарой тела, и уносится дальше, с шелестом гладя золотистые султаны камышей. Потом опять воцаряется испепеляющий зной.

— О аллах всемогущий! — вырвалось вдруг у Насибы.

— Не надо волноваться, — сказал Намаз, не поднимая головы.

— Вы только посмотрите на него: «Не надо волноваться!» — взорвалась Насиба, словно обрадованная возможностью выплеснуть на кого-то свой гнев и тем самым хоть ненадолго отвлечься от тягостных дум и страха, сковывавшего сердце. — Да, да, я знаю теперь, у вас не сердце, а камень! Иначе отпустили бы меня, когда я хотела ехать. Женщина я, оказывается! Тогда почему вы, если я женщина, таскаете меня за собой по тропам, где и дикие-то звери остерегаются появляться?!

— Ты любишь меня, потому и следуешь за мной всюду.

— Так знайте же, никогда не любила я вас, никогда!

— Не плачь, прошу тебя!

— Неужели вы не понимаете, не могу я не плакать, не могу! Сестренку мою украли, и никто не знает, где она теперь. Родных моих в тюрьму посадили. Не могу сидеть спокойно, палочку-погонялочку для осла вырезать! Я должна их спасти и спасу, и помощи просить не буду!

Подхватив винтовку, она проворно сбежала вниз, где паслись кони. Намаз отбросил в сторону палочку и в несколько прыжков догнал жену, обхватил ее за плечи и стал покрывать ее мокрое лицо поцелуями. «Отпустите!» — вырывалась Насиба, колотя маленькими кулачками по широкой груди мужа.

— Пойми, дорогая, не камень мое сердце, я ведь тоже всего-навсего человек! — Таившиеся глубоко в сердце боль, обида, беспомощность прорвались наружу, и Намаз в ярости рванул ворот рубахи. — Да ведь я сам извелся вконец, неужели не видишь, не понимаешь?!

Три дня уже Насиба плакала и обвиняла Намаза во всех несчастьях, что случились с ее семьей. Три дня уже они ссорились. Намаз и без того ходил как в воду опущенный. После встречи с Морозовым он пал духом, испытывая раздвоенность и чувство вины перед соратниками. «Я повел людей, слепо доверившихся мне, по неправильному пути, — корил он себя. — Сломал им жизнь, и за это нет мне оправдания». Морозов призывает объединяться. Намаз понимал, что это необходимо сделать. Но как? Говорить-то легко, а вот поди попробуй! Пока они станут объединяться, их всех по одному перебьют. Морозов вот предлагает с партией его связь установить. Скажем, послушает Намаз совета, установит связь. А как это воспримут соратники? Не отшатнутся ли от него: ты, мол, сам неверным стал, а теперь и нас хочешь неверными сделать?

Голова Намаза шла кругом. А тут еще стали поступать сообщения, одно мрачнее другого, о решительных мерах, предпринимаемых Гескетом. Три отряда карателей, вооруженных до зубов, вскоре начнут прочесывать кишлак за кишлаком. Понатыканные там и сям виселицы станут наводить ужас даже на самых храбрых, готовых взять в руки оружие… Волостные управители, тысячники, конечно, воспользуются предоставленным им правом, удвоят, утроят количество нукеров, которые за-ради сытого желудка да байских подачек готовы на любую подлость и злодеяние… Невозможно станет перемещаться из округи в округу, сообщаться с селениями, а значит, обеспечивать отряд фуражом, продовольствием…

У Намаза сейчас двести вооруженных джигитов, рассеянных по кишлакам. Вот если бы собрать их вместе да двинуть против отрядов господина Сусанина! Заманчиво, конечно, но бессмысленно: обученные солдаты, располагающие к тому же пушками, раздавят их как муравьев. Оставшиеся в живых потеряют всякую веру в свои силы. Легче всего, разумеется, затаиться, переждать самое тяжелое время, прекратить борьбу. Но пристало ли ему, Намазу, прятаться по пустынным степям и жить только по ночам, подобно летучей мыши? Сколько это может продолжаться?

А что, если распустить всех по домам, живите, мол, как хотите, а самому податься куда-нибудь в чужие края? Но тогда он предаст тысячи и тысячи людей, что ждут от него помощи и защиты. Сам нарушит клятву, им же самим возведенную в закон, и не будет ему прощения ни на этом, ни на том свете…

Известие о судьбе родных усугубило мрачное состояние духа Намаза. Насибу же эта весть чуть не свела с ума. Она беспрестанно плакала, упрекала мужа в бессердечности, в равнодушии к ее родным, все порывалась пойти им на выручку одна, коли он не хочет или не может этого сделать сам. А Намаз, сколько ни ломал голову, ничего путного не мог придумать. Беспомощность угнетала его, приводила в отчаяние. В один из моментов он не выдержал, вскочил на ноги, крикнул:

— Хорошо, собирайся, поехали.

— Нет, ты не сделаешь этого! — загородили ему дорогу все двадцать джигитов, находившихся при нем в Чилмахрамских пещерах. Они знали, что заложников силой не освободить. Остается единственный путь — сдаться Намазу. Но кто мог согласиться с этим? Насиба, потерявшая разум от горя? Соратники, которые благодаря ему, Намазу, в кои-то веки почувствовали себя людьми?! Нет, решили джигиты: ни Намаз, ни Насиба не должны вмешиваться в это дело. В отряде, слава богу, есть головастые парни. Они уже разведали и знают, что на каждом шагу вокруг тюрьмы, хоромов Хамдамбая и Мирзы Кабула стоят тщательно укрытые от посторонних глаз казачьи отряды в полной боевой готовности. Потому яснее ясного: попытка силой освободить заложников обречена на провал. Однако это не значит, что нет никакого выхода из положения. Надо найти выход, оборотив смелость против подлости, хитрость против хитрости. Другого пути спасения заложников нет.

Выслушав друзей, Намаз и Насиба несколько успокоились. Отряд в ту же ночь с большими предосторожностями перебрался в камышовые заросли поблизости Дахбеда. Шернияз с пятью джигитами проследовал, не останавливаясь, дальше. С ними увязался и Тухташбай. «Пусть идет, — разрешил Намаз, — парень он смышленый, может пригодиться».

Плана определенного у Шернияза не было, он рассчитывал, что план появится на месте.

Вчера прождали весь день. Шернияз с отрядом не вернулся. Вечером по их следу отправился Кабул с несколькими джигитами, переодетыми дервишами. Тоже как в воду канули.

Сегодня утром Назарматвей тронулся в путь. Его ребята оделись под русских крестьян, ищущих поденную работу. И от них пока ни слуху ни духу.

«О боже, неужели все попались или погибли в неравной схватке?! — думает Намаз, приходя в отчаяние от собственного бессилия. — А что тут невероятного? Ведь наши враги везде имеют глаза и уши. Малейшая оплошность — глядишь, влип…»

Солнце, медленно тускнея, покатилось за горизонт. Над камышовыми зарослями навис легкий туман от прогретого солнцем болота. Ветерок, днем изредка тянувший от реки, словно тоже прикорнул: все кругом притихло, замерло, затаилось, точно в ожидании какого-то важного решающего события.

— Намаз-ака! — донесся приглушенный голос Авазшера-дозорного, спрятавшегося в густой кроне тала на берегу реки. — Всадник!

Намаз с Насибой проворно вскочили и стали вглядываться. Да, по степи к реке во весь опор мчался конник. Он то появлялся, то исчезал в складках степи, густо заросшей травой, как арбуз, плывущий по волнам бурной реки. Кто бы это мог быть, какую весть несет?.. Вроде похож на Тухташбая… Да, это он и есть.

— Едут, едут! — звонко закричал Тухташ, приближаясь к Шуртепе, где стояли Намаз с Насибой.

— Кто едет? — сбежал вниз Намаз, навстречу Тухташу.

— Сейчас объясню, сойду вот, — ответил запыхавшийся мальчишка. — Невестушки едут!

— Какие еще невестушки?

— Насиба-апа, и вы здесь? Как хорошо все складывается! Надо встретить невестушек как полагается. Разложите быстренько костерок. А бубна у вас случайно не найдется, нет? Ия, вы что, плакали? Нет? Тогда, может, вас оса ужалила, вон ведь как веки опухли…

— Какие невестки, тебе говорят? — заорал Намаз, теряя терпение. — Что за чушь ты несешь?

— Сказал же сейчас, значит, сейчас! — Тухташбай расстегнул ворот рубахи, стал обмахивать разгоряченную грудь. — Водички попить у вас тут не найдется? Нет? Ну и сторожей вы по дороге понаставили — я уж устал останавливаться на каждом шагу. А насчет невестушек я верно вам сказал. Едут они, миленькие, едут. Это жена Хамдамбая, старая карга-бекша, две невестки Байбувы, и маленькая такая, с бусинку, женушка хакима Мирзы Кабула, — все едут прямехонько сюда. Целая арба невесток. И двое детишек еще им в придачу! Ха-ха-ха!..

— Сделай одолжение, объясни по-человечески, — хмуро буркнул Намаз.

— Шернияз-ака, как в ту ночь добрались до верных людей, сразу начал выяснять положение. Оказалось, к заложникам никак не подступиться, ну хоть убей! Столько солдат их караулит, точно самого белого царя. И тут кто-то шепнул Шерниязу-ака, что жена Байбувы с невестками каждое воскресенье ездят мыться в самаркандскую женскую баню «Ученая тетушка». Обрадовались мы нежданной удаче, стали ждать. И вот, едва крытая зеленым бархатом арба выкатила из кишлака, увязались за ней. Однако до самого Самарканда, как нарочно, дорога была полна народу. Думаем, ладно, подождем, пока они попарятся, грязь с себя смоют. Куда там! Эти ханум вместо бани прямиком подались в ювелирную мастерскую еврейского бая. Вошли в лавку, чачваны откинули с лиц, что старая, что молодые, выпучились бесстыжими глазами на товар (я тут все рядом вертелся): «А почем это кольцо?», «А почем эти серьги?» Просто терпения никакого не стало, так долго они принюхивались и приценивались ко всему, хотя купили всего-то две позолоченные побрякушки. Наконец, слава богу, выбрались. К счастью, в бане недолго пробыли, гораздо меньше, чем у ювелира: то ли слишком жарко показалось, то ли не больно любят мыться, как наш Хайитбай, — во всяком случае, глядим, скоро вылезли, красные, как помидорины, заспешили домой. Поехали. Когда пересекли реку через мост, глядим, кругом ни души. Джигиты остались прикрывать, а мы с дядей Шерниязом пустили коней вскачь, подобрались к погонщику вплотную да сказали тихо так, внушительно: «Именем мстителя Намаза приказываем: слазь с коня!» Тот заартачился было, но, как увидел наставленные на него револьверы, присмирел, взмолился: «Слезу, братцы, слезу! Только свяжите меня да бросьте на дороге, а то бай сживет меня со свету!» Я перепрыгнул на извозчичье место, покатил дальше, а Шернияз-ака поволок кучера в арык, связывать. Еду я, еду себе и вдруг слышу, как из-под бархатного полога скрипучий голос раздается: «Хей, Бер-ди-и-ику-ул, что-то твоя арба не той дорогой едет, а?». Что правда, то правда, мы давно уже свернули с тракта и мчались по голой степи. «Что вы, тетушка, — отвечаю я бекше в тон, — дорога как раз та, правильно моя арба едет!» А старуха опять за свое: «Что-то и голос у тебя не тот, Бер-ди-ку-ул!» — «И вовсе я не Бер-ди-и-ку-ул, Тухташбай меня зовут! — разозлился я. — И сидите там, не высовывайтесь. Я везу вас прогуляться!» Боже, что тут началось! Я думал, оглохну: крики, плач, проклятия!.. Ну да, слава богу, вскоре Шернияз-ака с ребятами нас догнали. Оставил им невестушек, сам вперед помчался. Насиба-апа, приготовьте бубен, они скоро подъедут. А свадебную песню я сам спою. Значит, нет у вас воды? Пойду к реке, напьюсь наконец. А то у меня внутри так горит, что вот-вот дым из ушей повалит!

Тухташбай вприпрыжку направился к реке, распевая во все горло:

Начинало темнеть, когда из камышовых зарослей стали появляться группки солдат в форме. Это были джигиты Кабула и Назарматвея, которые за прошедшее время успели еще раз поменять обличье. Вскоре подкатила арба, забрызганная болотной жижей, покрытая пылью и песком. Правил упряжью Шернияз. Подъехав к Намазу, он спрыгнул с облучка, сложил руки на груди.

— Молодец, брат, здорово сработал! — похвалил его Намаз.

Он приподнял край бархатного полога и произнес ласково:

— Добро пожаловать, дорогие госпожи!

Женщины сидели, тесно прижавшись друг к дружке, молчали.

— Сколько вас тут, что-то никак не могу сосчитать?

Никакого ответа. Намаз зачем-то сильно пнул ногой колесо арбы, взял Насибу за руку — ее колотило как в лихорадке.

— Дядюшка Абдукадырхаджа, принесите карандаш и бумагу.

Свет луны оказался слишком слабым, чтобы можно было писать. Пришлось спуститься в низину, разжечь небольшой костер. Изрядно помучившись, Намаз составил письмо.

Решили, что письмо отвезет в Дахбед Шернияз, поскольку он знал, как можно пробраться к доверенным людям. Переодевшись с помощью Назарматвея в благообразного «старца», Шернияз исчез во мраке ночи.

На лагерь опустилась напряженная тишина. Но вскоре ее нарушили заложницы. Поначалу они хранили горделивое молчание, потом, видимо, поняли, что дело серьезно: заголосили, запричитали, призывая в помощь аллаха. А старуха — жена Хамдамбая — посылала страшные проклятия на голову Намаза и его джигитов.

В эту ночь могло случиться всякое. Поэтому Намаз выставил за рекой две трети джигитов в засаде, сам остался на Шуртепе со считанным числом людей. «В случае чего арбу в реку — и делу конец, — решил он про себя. — Они сами вынуждают меня к насилию. Они сами делают из меня убийцу!»

Шернияз появился в лагере на следующий день, когда солнце висело уже высоко над головой. Еще издали он показал Намазу скрещенные над головой руки, сообщая, что все в порядке. Подскакав, он осадил коня и протянул Намазу свернутую в трубку бумагу. Вот что было в ней написано:

— Так, так, — усмехнулся Намаз, комкая в руке письмо. — Сын, значит, берет людей, бросает в тюрьму, а почтенному отцу о том совершенно невдомек! М-да! Почему так долго задержались, Шернияз?

— Я проследил, как они выполнят свое обещание, бек. Все узники в целости-сохранности доставлены по домам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НЕГОДЯЙ ПЫТАЕТСЯ СПАСТИСЬ

— Знай, Намаз, дни твои сочтены!

— Нет, я не умру, пока не расквитаюсь с тобой.

— Вор, грабитель!

— Попридержи язык.

— Разбойник!

— Развяжите его, — приказал Намаз.

Шернияз и Назарматвей неохотно развязали стянутые веревкой назад руки Заманбека. Сын был точной копией отца: такой же рослый, жилистый, сухощавый. Такое же вытянутое лошадиное лицо. Большой нос. Вздутые на висках вены. Проницательный взгляд. Глядя на Заманбека, можно было подумать, что перед тобой сам Хамдамбай, только помолодевший на несколько десятков лет. Еще и часа нет, как Назарматвею посчастливилось взять Заманбека и доставить в «Одинокую чайхану», где с вечера собрались джигиты посовещаться. Это была идея Намаза: рассказать соратникам все, что осталось в памяти от беседы с Морозовым, узнать их мнение о предложении Морозова держать связь с социал-демократической партией.

Когда Намаз кончил говорить, Арсланкул, который, казалось, дремал до сих пор, вдруг вскинул голову и махнул рукой:

— Да бросьте вы, Намазбай, в самом деле. Я их хорошо знаю, этих говорунов: все они, как один, трусливы и себе на уме. Сами небось боятся в огонь лезть, вот нас и науськивают. Вот скажите сами, раз вы их так зауважали: есть ли у них какое-нибудь оружие или нет? Разве одной болтовней свалишь врага? Смешно ведь даже подумать!

— У них, говорит домулла Морозов, другого рода оружие, — не совсем уверенно ответил Намаз.

— Какое же это оружие? — не унимался Арсланкул, оглядев собравшихся, словно призывая их в свидетели, как ловко он загоняет в угол зазнавшегося предводителя.

— Их оружием является что-то такое… революционной идеей называется.

— Но что это за оружие? — пристал Арсланкул. — Пушка ли это, бомба ли, что?

— Сказать честно, Арсланкул-ака, я и сам не очень-то хорошо понял, что это такое, — признался Намаз.

После долгих препирательств все же порешили заключить союз с людьми Морозова. Для этого социал-демократы должны прислать своего человека, желательно мусульманина, если таковой у них найдется. Коли договорятся, помогут раздобыть оружие, тогда намазовцы не пожалеют помощи.

Дверь чайханы вдруг с треском распахнулась, и на пороге возник Тухташбай, вымокший под дождем до нитки. Часовой у двери не хотел его пропускать и все еще крепко держал мальчишку за шиворот.

— Тухташбай, ты? — удивился Намаз.

— Ну да, я, кто же еще?! Вы только посмотрите на этого лопоухого, — указал на часового Тухташ, выбивая зубами дробь. — Не хотел меня пропускать, а? Лучше бы ты побрился, а то оброс, как ведьмина бабушка. Намаз-ака, я вам срочное письмо доставил. И еще — вот этот сверток.

Намаз принялся читать.

Намаз несколько раз перечитал письмо, каждый раз содрогаясь. Джигиты все притихли, чувствуя, что произошло неладное. Наконец Намаз овладел собой — лицо окаменело, глаза заметно сузились. Позвав Назарматвея, он вышел в узенький коридор чайханы. Дал другу прочитать письмо…

— Я сейчас же поеду, убью его на месте.

— Погоди, не надо пороть горячку. Вначале надо решить, как действовать.

— И решать нечего. Казаки из Дахбеда ушли. Хамдамбай и его выродок чувствуют себя сейчас в полной безопасности. Так что не беспокойся. Ты только отпусти меня.

— Привези его живым. Я сам буду его судить. А ты расстреляешь. Ты имеешь на это право. Возьми с собой несколько человек.

Темной дождливой ночью четверо всадников помчались в Дахбед и к утру, когда намазовские джигиты собирались завтракать, вернулись обратно. Привезли Заманбека, завернутого в чекмень, взвалив поперек седла. Назарматвей с товарищами взяли его ночью, когда он вышел во двор по малой нужде в одном исподнем, накинув на плечи старенький чекмень. В него же и завернули Заманбека мстители. Видно, судьба так распорядилась: девушку Заманбек вывез из Джаркишлака, завернув в чекмень, и сам покинул навсегда родной дом, завернутый в чекмень.

Вот он стоит перед Намазом, пытаясь унять дрожь, сотрясающую все его большое тело. Он не намерен признать своим страшное злодеяние.

— Признаёшь, что это ты выкрал Одинабиби? — повторил свой вопрос Намаз. — Учти, у меня есть неопровержимые доказательства.

Заманбек встрепенулся: в нем будто что-то сдвинулось, оборвалось. Заглянул Намазу в глаза, пытаясь понять, правду ли он говорит или нет.

— Никого я не крал. Не возводи напраслину.

— Значит, не признаешься? — Намаз развернул сверток, доставленный вчера Тухташем, бросил перед Заманбеком. — Может, теперь вспомнишь, на ком было это платье, от которого остались эти лохмотья? А кому ты дарил вот этот кошелек, забыл?

Все, его тайна раскрыта. Кто-то из нукеров продал Заманбека. Но он все равно не признается. Признание — смерть! А он не желает умирать. Нет!

— Клевета это все, клевета! — с силой ударил Заманбек кулаком в грудь.

В этот самый миг в комнату заглянул взволнованный дозорный.

— Намаз-ака, сюда едут какие-то всадники.

— Всадники? — Намаз выбежал вслед за дозорным. Заманбек, словно не веря в чудо, которое неожиданно отсрочило его казнь, несмело подкрался к двери, тихо приоткрыл ее. У наружной двери коридорчика стоял, высунувшись на улицу, Назарматвей. Он глядел вслед Намазу.

Заманбек, недолго думая, кинулся на Назарматвея, обеими руками, словно тисками, сжал ему горло. Несколько часов тому назад Заманбек стал жертвой собственной беспечности и неосторожности. Теперь в таком же положении оказался Назар. Заманбек, состоявший из одних костей и жил, был очень силен, хватка его — мертвой. Но теперь одна рука его была вывихнута, и перенесенный страх сделал свое дело: силы его были явно не те. Назарматвей, настигнутый в самой неудобной для сопротивления позе, не мог ни взять противника как следует, ни даже крикнуть, позвать на помощь. Но опасность подсказала ему единственный правильный ход: он притворился удушенным и стал хрипеть…

Заманбек отпустил обмякшее, враз отяжелевшее тело, мысленно отметив: «Готов!», со звериной ловкостью выбросил свое большое тело в окошко, выходившее на двор чайханы.

Назарматвей, однако, не терял сознания — он притворился умирающим, поскольку понял, что не переборет врага. Он знал: Заманбеку некогда добивать его. Расчет оказался верным.

Назармат метнулся к окошку, на ходу вытаскивая револьвер и взводя курок.

— Надеялся уйти, негодяй?

Заманбек невольно оглянулся на голос — грянувший одновременно выстрел угодил ему прямо в лоб.

ГЛАВА ПЯТАЯ. В ОКРУЖЕНИИ

Сколько ни вглядывался в даль, куда указал дозорный, Намаз ничего не увидел из-за завесы частого мелкого дождя и тумана, стелившегося низко над землей. «Шли конники, шли, своими глазами видел! — твердил между тем дозорный. — Еще даже красные их фуражки различил!»

Намаз проворно вскарабкался на крышу чайханы, надеясь, что сверху будет лучше видно. Однако именно в этот момент раздались выстрелы Назарматвея, а следом за ним грохнул дружный ружейный залп. По-осиному зло прожужжали пули. Одна из них угодила в гнедого, которого как раз выводил из низенького строения конюшни Хайитбай. Конь громко заржал, вздыбился и тут же рухнул наземь.

— Не выводить коней! — крикнул Намаз, приникнув к изрядно набухшей под дождем глиняной крыше чайханы. «Ну и место выбрал для стоянки», — выругал он самого себя. Чайхана, мельница и крупорушка. Отличные цели посреди ровной, гладкой степи. К тому же с одной стороны река — попробуй переберись на другой берег под прицелом!

Залп раздался не с той стороны, где дозорный видел конников, а с противоположной. Выходит, те, что на дороге, не желают выдавать своего присутствия, — хотят загнать их в мешок.

— Назармат! — крикнул Намаз другу, подползая к раю крыши. — Кажется, мы окружены. Возьми пятерых ребят, заберись на крышу мельницы и займи оборону. А вы, Арсланкул-ака, пройдите со своими джигитами к крупорушке. Не стреляйте, пока не подойдут близко. Шернияз и Курбанбай, разведайте, что делается вокруг. Похоже, наших дозорных им удалось бесшумно снять. Надо выяснить, кто в красных фуражках: солдаты или полицейские. Если солдаты — плохи наши дела. У них пушки. Остальные давайте ко мне, на крышу.

Будем драться.

И словно в ответ ему неожиданно справа от чайханы ударил пушечный выстрел. Снаряд взорвался далеко позади мельницы: раздались крики раненых, ржание лошадей. Намаз был поражен: солдаты открыли огонь не по его джигитам, а по каким-то неизвестным. Может, кто пришел ему, Намазу, на помощь?

Он горько улыбнулся, покачав головой. Маловероятно. Видно, произошло недоразумение. Может, воспользоваться моментом?

Намаз приказал выводить коней. Но не успели его люди добежать до конюшни, как и здесь стали рваться снаряды. Джигиты были вынуждены повернуть обратно.

Намаз не знал, что, допустив ошибку, так надолго задержавшись в чайхане вопреки своим правилам, он продолжал совершать ошибки одну за другой: затеяв допрос Заманбека, упустил драгоценное время. Обнаружив слева и справа неприятеля, не стал прорываться вверх по дороге, боясь попасть в западню. Между тем, когда начался артобстрел конюшни, дорога в обе стороны была еще свободна и Намаз мог, пустив коней вскачь, уйти восвояси.

Карательный отряд капитана Петра Широкова, располагавший двумя полевыми пушками, шел быстрым маршем из Джумабазара в Янгикурган. Высланные вперед дозорные сообщили, что вблизи «Одинокой чайханы» замечено передвижение конников. Петр Широков, не сомневаясь, что это намазовский отряд, сошел с дороги и занял позицию вниз по течению реки. А потом разрядил пушки по нукерам дахбедского волостного, которые потеряли пятерых человек, а сам Мирзо Кабул вылетел из седла, отделавшись, правда, легким испугом.

Путаница длилась недолго. Капитан быстро определил, что это не намазовский отряд, и перенес огонь пушек и винтовок на чайхану и крупорушку.

Теперь Намазу было трудно куда-нибудь прорываться под непрекращающимся огнем неприятеля. Не видя сопротивления, нукеры и солдаты продвинулись вперед. Пушки молчали. Верно, капитан Широков боялся опять попасть в своих.

Мстители ждали, не открывая огня. Каждый из них хорошо понимал, насколько серьезно создавшееся положение, и каждый по-своему воспринимал это.

«Самонадеянный осел! — скрипел зубами Арсланкул. — Нужно было задерживаться так долго в этой вонючей чайхане?! И для чего? Чтобы справить свои делишки!.. Еще совещание затеял, проповедь гяура-уруса начал читать! Ишь, чего захотел: связать нам руки-ноги! У-у, ненавижу! Так и снял бы его голову с плеч, рука бы не дрогнула!»

«Кто знает, если бы не этот бесконечный дождь, мы бы сюда и не сунулись, а обретались, как всегда, в безопасных тугаях, — размышлял дядюшка Абдукадырхаджа. — А вообще, на все воля аллаха… Угодно было создателю, чтоб мы попали в окружение, вот и попали…»

«Чего это он вздумал занимать оборону? — кипятился Шернияз. — Надо было клинки наголо и рвануть вперед, глядишь, и прорвались бы! Не люблю вот так лежать да ждать, что дальше случится…»

— Шахамин-ака! — окликнул он соседа.

— Что скажешь, лев-джигит?

— Надо бы атаковать их, а? Как вы думаете?

— Я полагаю, Намазбай ведь, наверное, замыслил что-нибудь. Он не даст нам погибнуть зазря. Потерпеть надобно, Шер.

Хайитбай лежал, крепко уперев приклад винтовки в плечо, дышал часто-часто, стараясь унять волнение.

— Хайит! — позвал друга неугомонный Тухташбай.

— Чего тебе?

— Ты куда обычно целишься: в живот или голову?

— Помолчи лучше.

— Скучно мне что-то. Слушай, если меня убьют, похороните вместе с винтовкой, ладно?

— Дурак!

Вдруг раздались крики, свист, гиканье, топот копыт — конники пошли в атаку, веером охватывая защищаемые намазовцами строения. Вот они все ближе, ближе.

— Огонь! — скомандовал Намаз. Грохнул дружный залп. Четверо солдат вылетели из седла. На них наскочили следовавшие сзади кони, образовалась куча мала.

— Огонь!

Атаковавшие повернули назад. Вслед им продолжали греметь выстрелы.

Наступила грозная тишина. Затем ее нарушил грохот вновь заговоривших пушек. Один снаряд угодил в крышу чайханы, разрушив ее наполовину. Со свистом разлетались осколки. Выхода не было. Вернее, был один-единственный…

Намаз приказал всем спускаться в крупорушку. Крыша ее была покрыта поверх поперечных балок вязанками камыша, так что проделать дыру оказалось делом нетрудным. Пока спускали в нее убитых и недавно появившегося в отряде парнишку с оторванной ногой, Намаз выдрал с крыши несколько снопов камыша, сбросил в крупорушку. Потом спрыгнул вниз сам. Снаряды продолжали с грохотом взрываться вокруг. И за это Намаз теперь был благодарен капитану Широкову: пока шла стрельба из пушек, солдаты и нукеры не пойдут в атаку, а Намаз должен использовать это время для осуществления своего внезапно возникшего плана.

Намаз с группой здоровых джигитов разобрал пол крупорушки, под которым с угрожающим шумом неслась черная вода. Люди работали быстро и молча, лица их посветлели. Между тем были готовы и камышовые трубки. Снаружи продолжали разрываться снаряды.

— По одному прыгайте в воду! — приказал Намаз. — Дышите через камышинку. Наверх не всплывать!

Через четверть часа, когда солдаты и нукеры, пользуясь покровом сгустившегося тумана, подползли ближе к строениям и с громкими воплями бросились вперед, им никто не ответил. Ворвавшись в крупорушку, они обнаружили четыре трупа, уложенных у стены и аккуратно прикрытых чапанами. Под проломленным полом билась, шумела черная вода. Подоспевший тут капитан Петр Широков долго глядел на эту черную дыру, потом покачал головой, криво усмехаясь:

— Да-а, изворотливый шакал этот Намаз, ничего не скажешь!

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ДАХБЕД В ТРАУРЕ

Кишлак Дахбед мигом облетела весть о том, что Заманбека, сына Хамдамбая, вышедшего во двор по нужде, увезли какие-то люди, что Мирзо Кабул со своими нукерами, рыскавший вблизи Джайидиваны, обнаружил похитителей, намазовских джигитов в «Одинокой чайхане», где произошла стычка и Мирзо Кабул потерял восемь человек убитыми, а Намазу удалось скрыться.

На отдельной арбе Мирзо Кабул привез останки Заманбека.

Большинство нукеров Мирзо Кабула были сынками баев и состоятельных людей Дахбеда, так или иначе связанных с Хамдамбаем. Садясь на коня, каждый из них надеялся добыть голову Намаза-вора и получить за нее обещанную властями награду — столько золота, сколько весит эта голова.

Три дня сотрясали Дахбед плач и стенания, раздававшиеся в домах погибших.

Хамдамбай проводил сына в последний путь из своего дома в Маргилантепе, со строительства которого и началась история намазовского бунта.

На третий день в Каттакургане прошли первые поминки. Вой и плач, как велит шариат, враз прекратились. Хамдамбай удалился во внутренние покои, влез с ногами в сандал и предался своему горю. Все вокруг ходили на цыпочках, боясь нарушить печальное одиночество бая-бобо, говорили шепотом, казалось, весь дом вымер и нигде не осталось живой души.

Хамдамбай не мог остановить течения печальных мыслей. «О мой создатель, — думал он, покачивая головой, — что я такого натворил, что ты оделил меня такими черными днями?! Лишил любимого дитя… Сделал несчастнейшим человеком. Ты сам создал своих рабов богатыми и бедными, властительными и никчемными, так почему теперь сеешь между нами ненависть? Разве не ты дал моей душе неуемную жажду богатства, власти, наградил силой, энергией, твердостью руки, дабы я мог употребить их себе во благо? Почему же ты, вложивший в мои руки несметные сокровища, теперь мешаешь сохранить их в целости? Почему ты натравил на меня босяков и подлую чернь? Ведь я всю жизнь держу уразу, совершаю все пять молитв на дню, положенных истому мусульманину, охотно отдаю очистительную милостыню в пользу бедных, выплачиваю подати, ходил в Мекку, чтобы поклониться святым мощам пророка Мухаммеда, — так почему ты опять и опять подвергаешь меня жестоким испытаниям?! Почему не оборотишь наказующий меч свой против настоящего преступника — Намаза-вора? Ведь это именно он отступился от праведного пути, растоптал все святыни ислама, позорно избивает твоих верных слуг — ишанов и мулл, так почему не накажешь этого проклятого гяура?!. А, знаю, ты хотел, чтобы я сам его наказал, и теперь караешь меня за то, что я медлил… Я должен был давно казнить гяура, который превратил мечети в конюшни, а обители святых — в пристанище своих разбойников. А ведь сказано в Коране, что месть для правоверного долг, святая обязанность. Выходит, о всевышний владыка, ты сам зажигаешь огонь мести в моей груди. О, я отниму жизнь, кровь пролью за кровь. За сына моего, любимого Заманбека, за кровь его, оросившую землю, я вырежу весь намазовский род! Заманбек мой, продолжение дел моих, советчик мой мудрый, спи спокойно. Я отомщу, сын мой. Ты стал шахидом, защищая веру, меня, но жена твоя осталась вдовою, сладкие, словно мед, детишки твои — сиротами… Мужественным ты был, смелым, львом среди львов, и ты покинул светлый мир! Сам аллах велел отомстить за тебя, и я — клянусь! — сторицею воздам твоим убийцам…»

Хамдамбай встрепенулся, будто очнулся от глубокого сна, оглянулся, словно ожидал увидеть кого-то за спиной. Потом схватил с сандала серебряный колокольчик, остервенело потряс им. Дверь тотчас распахнулась, и на пороге появился слуга с подобострастно приложенными к груди руками, низко опущенной головой.

— Кликни сюда Мирзо.

Через минуту появился Алим Мирзо: глаза красные, веки опухшие. Кланяясь, он встал у порога.

— Когда вернулся? — спросил бай, не глядя на помощника. Он посылал Алима к свату Лутфулле-хакиму, желая узнать, что тот собирается предпринять после печальных событий. Сват, пользуясь своим положением, вел охоту за головой Намаза.

— Ночь провел верхом, — ответствовал Мирзо.

— Что слышно в Каттакургане?

Алим Мирзо махнул рукой, как бы говоря: «И не спрашивайте, мой господин!»

— Только и разговоров, что об этом негодяе Намазе. Вчера ночью к Джавланкулу, тестю Намаза, кто-то приезжал верхом. Может, сам Намаз.

— Так. Мы его, голубчика, и возьмем тепленьким. Со сватом нашим виделся?

— Он в неизбывном горе, Байбува, — вздохнул Алим Мирзо, сцепив руки на животе. — Заманбек был вашим сыном, а ему приходился зятем. Мудрецы говорят, что иной зять лучше родного сына. Заманбек был именно таковым. Теперь ваш сват подобен птице, лишившейся птенца…

— Да, но он ничего не просил передать мне? — нетерпеливо перебил помощника Хамдамбай.

Алим Мирзо выглянул в коридор и, убедившись, что там никого нет, прикрыл дверь и сказал, понизив голос:

— Говорят, Арсланкул, правая рука Намаза, затаил на главаря зло…

— И что? — Глаза бая ожили, мертвенно-бледное лицо обрело цвет.

— Он согласился принести голову Намаза, если только…

Хамдамбай проворно вскочил с места, азартно потер руки.

— Что — «если только»? — крикнул он.

— Да, если только половину золота, обещанного за голову Намаза, ему выдадут наперед.

— Он получит ее. Вот золото, в мешочке, давно ждет хозяина. Сейчас же трогайся в путь, Алим Мирзо. Ты всю жизнь был мне другом-наперсником, будь ты им и теперь, в этом тонком деле. Отправляйся сию же минуту, счастливого тебе пути… И позови сюда Мирзо Кабула.

Хаким Мирзо Кабул все эти дни пребывал в доме Хамдамбая, боясь куда-нибудь отлучиться. В другие дома, также погруженные в траур, он заглянул лишь мимоходом, чтоб наскоро прочитать заупокойную молитву. Он был очень напуган, опасался, и не без оснований, что родня и близкие погибших могут во гневе забросать его камнями, дескать, это ты сунул наших соколов прямо в пасть дракона. Могло влететь Мирзе Кабулу по первое число, конечно, и от самого Хамдамбая, который был вправе считать, что это Мирзо Кабул не уберег его сына, которого Хамдамбай отдал ему в услужение. Богатей пока не трогал хакима, но это вовсе не означало, что завтра он не вцепится ему в глотку. Мирзо Кабул был в положении овцы, привязанной в двух шагах от голодного волка.

— Здравствуйте, Байбува, — остановился управитель в коридоре, не осмеливаясь шагнуть в покои, низко, до самого пола, кланяясь.

— Сколько ты можешь сейчас выставить вооруженных джигитов?

— Байбува… но ведь кишлак в трауре…

— Ты должен быть здесь с десятью вооруженными джигитами, и чем скорее, тем лучше, — отрезал Хамдамбай.

— Байбува…

— Иди.

Хамдамбай спешно снарядил в дорогу восемь человек: двух своих сыновей, двух зятьев и сыновей дальних родственников.

Хамдамбай вскочил на коня и рысью повел восемнадцать нукеров в сторону Джаркишлака, на который в последнее время обрушивались одна беда за другой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «ОТЦА УБИЛИ!..»

В неказистой джаркишлакской мечети молитва шла к концу, когда подскакала группа вооруженных всадников. Хамдамбай, мчавшийся впереди отряда, натянул узду взмыленного коня, взмахнул рукой.

— Окружить мечеть! Никого не выпускать! А вы, хаким, — обратился он к гарцевавшему рядом Мирзе Кабулу, — покажите мне жилище убийцы.

Дома издольщика Халбека и пахсакаша Джавланкула стояли стена к стене, дворы разделял невысокий глинобитный забор. В него была вставлена калитка, плетенная из тутовых прутьев. Через нее и забегали соседи друг к другу, не утруждая себя ходьбой по улице. С тех пор, как в краю стало неспокойно, соседи, которые и так жили душа в душу, еще больше сблизились. И несчастье почти одновременно посетило их дома. У Халбека отнялись ноги. А Бибикыз-хала, жена Джавланкула, уже три года как страдала неизлечимым недугом — чахоткой. Тихая, мягкая, безобидная, как горлинка, женщина таяла прямо на глазах. Не по плечу оказалась эта болезнь и Сергею-Табибу, который уж перепробовал все свои знаменитые снадобья.

Бибикыз-хала очень тосковала по Насибе, мыкавшейся по белу свету. Однако встреча с дочерью, которая приехала, прослышав о ее тяжелом состоянии, не облегчила страданий больной, наоборот, ускорила конец. Словно порвалась последняя ниточка, связывавшая ее с жизнью. Повидав напоследок любимую дочь, она решилась умереть. С вечера вырывался из горла лишь страшный хрип. Потом начали леденеть ноги. Утром закатились глаза, сознание не возвращалось. Стар и млад столпились у одра умирающей. Ждали, надеялись, может, придет в себя, может, успеют они сказать ей последнее прости…

И вот в этот миг в ворота громко постучали. Выглянувшая во двор Насиба испуганно вбежала обратно.

— Отец, там какие-то люди! Вооруженные!

Джавланкул торопливо подбежал к воротам, глянул в щель… О аллах, о создатель, что это за напасть такая?! Мало у него горя и забот…

У ворот с оголенной саблей гарцевал Мирзо Кабул. Рядом с ним Хамдамбай с револьвером в руке. Не к добру, видать, пожаловали гости, не к добру…

Кто-то из джигитов бая пальнул из винтовки в воздух.

— Открывай, гад, не то взломаем ворота!

Джавланкул метнулся к дому.

— Дети, быстро на крышу хлева, — указал он кивком головы на длинный ряд строений напротив дома. — Там оружие. Под стогом клевера спрятано. Слева. Будьте начеку.

Джигиты Мирзы Кабула ударами прикладов и пинками свалили старенькие, хлипкие ворота и ворвались во двор.

— Вяжи главаря разбойников! — крикнул Хамдамбай, указывая на Джавланкула.

Человек шесть здоровенных нукеров набросились на пахсакаша, заломили ему руки за спину, подвели, осыпая ударами, к старой груше, росшей посреди двора, накрепко привязали к ней.

— Где Намаз-вор? — поднял Хамдамбай дулом револьвера голову Джавланкула, заставляя глянуть себе в глаза.

Из соседнего дома джигиты приволокли Халбека, бросили перед Хамдамбаем.

— Весь в сандал залез, хитрец, думал, не найдем! — хохотнул один из джигитов, желая угодить баю. Но тот на Халбека даже не глянул.

— Где Намаз, говорю? — повторил, все еще упирая дуло револьвера в подбородок Джавланкула.

— Байбува, да что это такое происходит? — взмолился пахсакаш. — Объяснили бы хоть!

— Обыскать оба дома! — приказал богатей. — Коль скоро вор и убийца Намаз не отыщется, я тебе, предводителю воров, в лоб пулю всажу. Кто вчера к тебе приезжал, кто?

Как раз в этот миг в комнате, где лежала больная Бибикыз, раздались вопли.

— Не входите в дом! — взревел разъяренным львом Джавланкул. — Жена умирает… Совесть есть у вас или нет?!

— Я сам выну ее душу, — скрежетнул зубами Хамдамбай, — считай, к тебе сам Азраиль явился. Да-да, Азраиль, ангел смерти, который отнимет жизнь у всего твоего племени!

— Байбува, сжальтесь, моя-то вина в чем? Не время сейчас сводить счеты…

— Ах, ты не понимаешь, в чем твоя вина? Не твоя ли дочь скачет рядом с Намазом, который с шайкой таких же воров, как он сам, грабит уважаемых людей, оскорбляет их честь и достоинство, поднял руку даже на воинов белого царя?! И ты после этого спрашиваешь, в чем твоя вина, укрыватель вора и грабителя!

— Ты сам вор и убийца! — яростно выкрикнул Джавланкул, рванувшись. — Если Намаз-палван на кого и поднял руку, то на таких, как ты, грязных тварей, которые сосут нашу кровь и грызут наши кости, как шакалы! Не твой ли сын, змеиное отродье Заманбек, выкрал, чтобы обесчестить, нашу светлоликую Одинабиби?! Не он ли пытался заманить Намазбека в западню и заполучить за его голову золото?!

— Заткни глотку, подлец, не то пристрелю как собаку!

— Я тебе человеческим языком говорю, изверг: там жена моя умирает, а ты тут суд чинишь…

— Ты раньше нее умрешь, собака! Получай!

Хамдамбай, трясясь от злобы, поднял револьвер и, почти не целясь, выстрелил.

В последнее время бай всегда носил с собой оружие, но редко стрелял, а если и стрелял, то плохо попадал в цель. На этот раз, однако, пуля его не прошла мимо. Джавланкул резко дернулся, голова его упала набок.

— Отца уби-или! — прорезал воздух тонкий детский голосок.

Одновременно с этим криком грохнул выстрел со стороны хлева. Один из нукеров Мирзы Кабула подпрыгнул в седле, кулем свалился на землю. Другая пуля достигла второго джигита, который вместе с остальными товарищами погнал было коня в сторону ворот.

— Берегись, это Намаз!

Нукеры хакима, едва услышав грозное имя, в ужасе заметались, потом бросились врассыпную.

— Стой, трусы, назад! — взревел Хамдамбай, размахивая револьвером. — Назад! Никакого Намаза здесь нет! А если и есть, то очень хорошо! Не за ним ли мы сюда пришли?

Его спокойствие придало джигитам храбрости. Они повернули назад.

— Ты, Мирзо Кабул, проберись в сад, поддай оттуда, — командовал Хамдамбай, держась под прикрытием дувала, отделявшего двор от улицы. — Мы не уйдем отсюда, пока не уничтожим их всех. Даврбек, отомсти за брата, сынок, подожги дом.

Даврбек с готовностью кивнул отцу, но лезть под пули не спешил: едва кто высовывался, пули, срывавшиеся с крыши хлева, загоняли смельчаков обратно в укрытие.

Когда бай убил отца, Насиба и укрывшиеся с нею на крыше хлева сыновья Халбека Аман и Баротали разом выпалили в нукеров. Выстрелы слились в единый грохот. Баротали, который едва вступил в пору юности, еще винтовки в руках не держал. И, конечно, пуля его ушла зря. Насиба была прекрасным стрелком, прошла выучку у Намаза, но, когда увидела, как застрелили отца, была не в себе. И потому Хамдамбай, которого она держала на мушке, остался живым — ее пуля скосила кого-то другого.

Беспорядочные, но частые выстрелы нукеров, укрывшихся за дувалом, заставили Насибу приникнуть к крыше. Несколько пуль пролетели у самого уха, с шипением вошли в стог сухого клевера. Насиба уронила голову на гладко обмазанную глиной крышу, застыла на какое-то время. Из глаз ее ручьем бежали слезы…

Нет, глупо, конечно, самой лезть в руки врагов… И слезами, причитаниями теперь делу не поможешь… Случилось то, что должно было случиться. Надо защитить себя, спасти дом, всех своих. Собраться с мужеством и действовать с умом. Их на крыше трое. Самая меткая она, Насиба. А эти байские лизоблюды и ружье-то держать как следует не умеют, притом они на конях: верхом, известно, особо не прицелишься…

— Ты, Баротали, спустись в сад, — повернулась она к младшему из них. — Оттуда и переползи к вашим воротам, пока они не зашли с тыла. Будешь стрелять только в том случае, если захотят они увезти… отца. — У нее не повернулся язык сказать «труп отца». Ведь еще совсем недавно он был живой, а теперь — повис, привязанный к грушевому дереву, в каких-то десяти-пятнадцати шагах отсюда… и они не в силах ему помочь!

— Нет, апа-джан[48], нет! — поднял на нее умоляющие глаза Баротали. — Я останусь с вами!..

— Делай, как велят! — прикрикнула на него Насиба. — И ни в коем случае не стрелять. Слышишь? Если только они захотят забрать отца с собой…

Баротали, извиваясь ужом, отполз к заднему краю крыши, по-кошачьи спрыгнул вниз. По тому, что не раздалось ни криков, ни выстрелов, Насиба поняла, что тот благополучно юркнул в густые заросли кукурузника, росшего прямо за стенами хлева. Собственно, на это она и рассчитывала. Кажется, тыл у них еще свободен. Байские львы, по всему было видно, побоялись покидать свои безопасные углы. Свое бессилие они вымещали яростным огнем, которым нещадно поливали стог клевера. Насибе и Аману невозможно было даже головы приподнять, осмотреться, не то чтобы вести прицельный огонь…

Что дальше делать? Не лежать же здесь бесконечно, ожидая, когда их прикончат?.. Что бы предпринял Намаз-ака на ее, Насибы, месте? Он бы, конечно, придумал какой-нибудь хитроумный ход, спас бы себя и своих верных товарищей, да еще бы неприятеля в бегство обратил. Что ж может она, слабая, беззащитная женщина?

Стог сухого клевера загорелся, нещадно чадя. К тому же захлопали выстрелы из сада, отрезая последний путь к отступлению. Казалось, нет никакого выхода. Но тут Насиба вдруг вспомнила про люк для освещения хлева. Она осторожно толкнула Амана локтем и стала отползать назад. Аман ее понял.

Отодвинув заслонку, они один за другим спустились в хлев. Здесь было темно, хоть глаза выколи, слышалось тревожное ржание лошадей, беспокойный топот копыт. Увидеть отсюда, что происходит снаружи, тем более высмотреть притаившегося врага, не было никакой возможности. Сами вроде как в ловушке, и дом остался без защиты…

Насиба прислушалась. Стрельба прекратилась. Что-то предпринимают, решила Насиба. Медлить нельзя. Иначе они попросту задохнутся здесь от дыма или сгорят заживо. Если займется огнем и хлев, пропадут и чужие кони, которых отец брал под честное слово для работы…

Решение созрело моментально. Насиба тронула руку Амана:

— Быстро освобождай коней!

Она тоже бросилась отвязывать похрапывающего поблизости своего Карылгача, сняла веревку. Конь, учуя ее запах, послушно следовал за хозяйкой. С веревкой в руках подбежала Насиба к двери, нащупала кольца, служившие ручкой, привязала к одному из них веревку. В хлеву росло движение: освободившиеся кони встревоженно бегали, искали выхода.

— Аман! — позвала Насиба.

— Я здесь, — раздалось в ответ.

— В конце хлева должно быть окошко для выбрасывания навоза, знаешь? Как только я выпущу коней, выскакивай через него.

— А ты? Я тебя одну не оставлю!

— За меня не беспокойся. Нам нужно разойтись. Иначе мы ничего путного не сделаем. Иди к дому. Там — умирающая мать, там люди, которые нуждаются в нашей помощи! Будь осмотрительней. Угол, куда выходит окошко, невыгоден для осаждающих, там наверняка никого нет… А дальше смотри сам… лучше всего заберись на крышу дома… Когда я открою огонь, поддержи меня. Все, беги.

Насиба поймала за шею Карылгача, все время топотавшего рядом, взлетела ему на спину. Она не выпускала из руки веревку, привязанную к кольцу на двери.

Оказавшись верхом, она начала гонять коня по кругу, хлеща концом веревки и так ошалевших от дыма, страха и выстрелов животных. Когда в хлеву движение достигло предела, она резко потянула веревку на себя — створки распахнулись, в глаза ударил ослепляющий свет яркого дня. Табунок коней ринулся к спасительному выходу. Кони дико ржали и громко отфыркивались.

Прильнув к шее Карылгача, Насиба в последний раз хлестанула его концом веревки и вылетела вслед за табуном. Освободившиеся кони носились по двору, создавая невообразимую суматоху. В воротах стояла арба, вздыбив в небо оглобли и закрывая проход. Нукеры, видать, хотели штурмовать хлев под ее прикрытием. Насиба пустила Карылгача во всю прыть вдоль стены хлева и, когда он достиг небольшого строеньица сарая, молнией выбросилась на его крышу, перевернулась несколько раз, откатываясь подальше. Прицельных выстрелов не последовало. Байские прихвостни, видно, до того растерялись, что ее и не заметили. Они никак не могли уразуметь, что происходит: почему вдруг сама собой распахнулась дверь, как сумели выскочить из хлева кони? А когда до них дошел смысл случившегося, они всю злобу обратили на дверь хлева, зловеще зиявшего черной пастью, обрушили на нее огонь винтовок.

Насиба на это и рассчитывала.

Воспользовавшись суматохой, Аман перебежками достиг угла дома, спрятался за тандыром, на небольшой площадке, куда обычно клали широкую плетеную корзину, когда пекли лепешки, и тотчас открыл огонь. У нукеров создалось ощущение, что намазовских джигитов здесь видимо-невидимо.

Дым горящего клевера стелился над крышами хлева и сарая, служа Насибе надежным прикрытием. Но отсюда она не могла стрелять — улица не просматривалась, а ее могли сразу обнаружить.

Насиба решила перебраться на крышу дома соседа, Карима Глухого. Он стоял на излучине дороги, и с его крыши можно было вести огонь и по улице, и по двору своего дома.

Она ползком добралась до края крыши, оглядела сад Глухого. Он был пустынен, как и весь кишлак, который казался вымершим. «О боже, дай мне еще немного времени и сил. Сделай мою руку твердой, а волю несгибаемой, чтоб я смогла отомстить за убитого отца, за мать, которой не дали даже спокойно попрощаться с родными…»

Насиба спрыгнула во двор Карима Глухого и, держа оружие на изготовку, зорко оглядываясь, перебежала короткий открытый участок, упала на дно узкой канавки, образованной грядками помидоров — кусты были высокие и укрывали ее надежно, — проворно поползла вперед.

Дом Карима Глухого возвышался над Насибой почти в два роста. «Ой, беда мне, как же взберусь на крышу? — подумала женщина в отчаянии. — Нет, я должна одолеть и эту преграду, обязана одолеть! Хоть на самую крышу мира, но я должна взобраться!»

Насиба зацепила ремень за выступающий конец потолочной балки, вскарабкалась наверх, цепляясь вначале за приклад, затем за дуло оружия, ухватилась одной рукой за край крыши, подтянулась — «О боже, дай мне еще немного силы и ловкости!» — закинула ногу на крышу, уперлась левой рукой за выступ балки — и… вот она на крыше! Свесившись, сняла с балки винтовку… На все это ушли считанные минуты — нукеры стреляли в Амана и в дверь хлева. Значит, так и не поняли, что Насиба благополучно ушла оттуда.

На крыше Карима Глухого была сложена большая поленница. Насиба заползла за нее, осторожно приподнялась. Грудь ее тяжело вздымалась и опускалась, воздух вырывался из горла со свистом и хрипом. Но голова по-прежнему была ясной, руки твердыми.

Шагах в ста от Насибы, вблизи ворот, за дувалом притаились трое всадников. Кони под ними встревоженно всхрапывали, нервно перебирали ногами, прядали ушами. Здоровенный черный мужчина, заросший густой бородой, что-то кричал, приложив руки ко рту.

Узнав убийцу отца, Насиба встрепенулась. Что ж, Хамдамбай, пришло время держать ответ за свои злодеяния! Посеявший ветер — пожнет бурю, говорят…

Насиба тщательно прицелилась под левую лопатку Хамдамбая, нажала на курок. Всадник вскинулся на миг вверх, точно хотел взглянуть на невидимые звезды, потом как бы нехотя согнулся и ткнулся лицом в гриву коня.

— Байбуву убили! — закричал страшным голосом джигит, стоявший рядом с Хамдамбаем. Затем проворно спешился, чтобы оказать помощь Хамдамбаю.

Пуля, пущенная Насибой, видимо, ударила его в затылок: джигит, словно подкинутый мощной невидимой рукой сказочного дива, отлетел в сторону и навзничь рухнул на землю.

В это время загремели выстрелы со стороны дома Халбека. Это заговорила винтовка Баротали: видно, отчаяние и ненависть взяли верх…

Третий всадник, находившийся в компании Хамдамбая, завопил благим матом, держась за бок, и, нещадно хлеща камчою коня, понесся прочь.

— Спасайся, кто может! — кричал он. — Мы окружены!

Через миг в Джаркишлаке наступила могильная тишина.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАГОВОР УБИЙЦ

Среди желающих достать голову Намаза шло своеобразное соревнование. Казачий отряд Олейникова днями и ночами рыскал по краю, не оставляя без внимания ни одного самого безобидного конника. Отряды, нукеров прочесывали кишлак за кишлаком. Вели охоту профессиональные ищейки полицейского управления. Все мечтали только об одном: доставить голову Намаза властям. Тогда подполковник станет полковником, пятидесятник — тысячником да еще заработает сто тысяч таньга золотом!

Каждый из них считал, что дело это по плечу только ему, лишь бы создатель ниспослал немного удачи и везения. Так каждый, стремясь выделиться, первым схватить птицу удачи за хвост, зачастую ломал и крушил планы другого. Когда один, казалось, вот-вот у цели, появлялся другой, и у первого все летело вверх тормашками.

В эти-то горячие деньки Кенджа Кара, искусно угождавший обеим сторонам, решился наконец действовать, да так, чтоб наконец-то сорвать солидный куш. Вообще, нельзя сказать, что услуги его до сих пор плохо оплачивались, особенно когда не без его помощи Намаз был схвачен и помещен в «Приют прокаженных». Тогда Кенджа Кара остался «чистеньким», поскольку в этом деле был замешан и другой предатель — Хатам Коротышка, который своей смертью спас его, Кенджу, отвел от него подозрения. Тогда всего какой-то шаг оставался до заветной цели: Намаз должен был быть казнен или навеки отправлен на каторгу в Сибирь. И он, Кенджа Кара, получил бы обещанную Грибнюком высокую должность, разъезжал бы на сытом коне, разнаряженный, полный важности и достоинства, а чернь всякая да богачи помельче пресмыкались бы перед ним. Когда же Намазу вдруг удалось избежать смерти да еще выбраться на волю со всеми своими людьми, Кенджа Кара чуть не плакал от досады. «Почему ты бежал, негодяй? — трясся он от злобы. — Почему лишил меня должности, которая была уже почти моей?! Ведь тебе все равно не сегодня завтра умереть. Я бы читал молитвы, поминая добрым словом твой дух, по святым праздникам резал барашка, раздавал мясо бедным и нищим. А ты, негодяй, расстроил все мои планы. Погоди же ты, теперь я возьмусь за тебя. Раньше я доил тебя как дойную корову, а теперь продам, точно барана, со всеми потрохами.

Полицмейстер господин Грибнюк отличился в преследовании джигитов Намаза, заслужил похвалу и благодарность начальства, с повышением в чине был переведен в уголовное отделение главного полицейского управления уезда. Кенджа Кара в поисках его и отправился в Самарканд. Во-первых, они давненько не виделись, и Кенджа Кара не знал, нуждается ли Михаил-тура по-прежнему в его услугах. А во-вторых, чтобы вернуться к Намазу в отряд, ему требовалась помощь полиции.

Получилось так, что встреча эта больше обрадовала самого господина Грибнюка, нежели Кенджу Кара. Если в прежние времена, здороваясь, начальник подавал последнему только кончики пальцев, то теперь крепко обнял его, даже облобызал. Потом начался их обычный разговор: смешение русских и узбекских слов, сопровождаемое отчаянной мимикой и жестикуляцией.

— Моя твоя скучал, — вздохнул Михаил-тура, освобождая из объятий дорогого гостя. Кенджабай — обе руки на груди, низко поклонился хозяину, чуть не стукнувшись лбом об пол, мол, очень благодарен за честь.

— Моя башка тоже всегда тура, — проговорил он.

— Как мама, жива-здорова?

— Мама, вай-вай, тот свет.

— Плохо. Мама вай-вай, а сына не поженил.

— Мне мама господин Михаил, она женил.

Кендже Кара потребовалось почти полдня, чтобы втолковать Михаилу-туре на подобной тарабарщине свой план.

На другой день, когда Кенджа Кара уезжал обратно в Дахбед, у него в потайном кармане лежал документ, удостоверявший, что предъявитель является представителем полицейского управления, и предписывавший всем должностным лицам оказывать ему всяческое содействие. Кроме того, он вез с собою письмо, лично адресованное Арсланкулу, подписанное самим господином Сусаниным и заверенное его печатью.

В этот же день в родном кишлаке Кенджи Кара появился карательный отряд, который «ввиду оказания преступником вооруженного сопротивления» сжег его дом, а самого отвез в тюрьму. На четвертый день по всей округе распространился слух, что доблестный Кенджа Кара совершил дерзкий побег из тюрьмы.

Ночью того дня, когда намазовский отряд был окружен у «Одинокой чайханы» и ему удалось благополучно уйти из-под носа солдат и нукеров, Кенджа Кара разыскал Намаза, устроившего бивак в глухой степи. Намаз, тяжело переживавший гибель лучших джигитов, принял Кенджу Кара с распростертыми объятиями, собственноручно дал ему винтовку, подарил коня. Он, конечно, уже слышал о сгоревшем доме Кенджи, знал, что ему удалось чудом бежать из тюрьмы. «Погоди, братишка, вот выведем злодейский род баев, мы сами построим тебе дом», — пообещал Намаз. Обрадованный тем, что план его возвращения в отряд осуществился так легко, Кенджа Кара проявлял необычайное усердие в службе Намазу. В то же время он усиленно искал пути сближения с взбалмошным и до смерти упрямым Арсланкулом.

С какой стороны подобраться к такому человеку, чем его приманить?

Арсланкул ненавидит Намаза — это ясно как день. Намаз опозорил Арсланкула перед всем отрядом, даже чуть не пристрелил. Говорят, совсем недавно они опять крупно повздорили, когда Арсланкул выкрал и привез на стоянку младшую жену бугажильского тысячника. Намаз отхлестал его тогда плетью. Забыть такую обиду, конечно, Арсланкул не мог, не в его это характере.

Однажды отряд остановился посреди степи на короткий привал. Джигиты разбрелись по лагерю, занимаясь кто чем: одни, полулежа на постланных на землю чапанах, мирно беседуют, другие спят, растянувшись на жухлой траве, третьи заняты починкой сбруи. Кенджа Кара отыскал Арсланкула на склоне небольшого холма. Он лежал вдали от других членов отряда, подставив лицо мягким лучам осеннего солнца. Кенджа Кара бесшумно приблизился к нему.

— Чего тебе, наушник? — процедил сквозь зубы Арсланкул, не открывая глаз.

«Ну и слух у проклятого, — подумал Кенджа Кара, — точно у зверя какого!»

— С вашего позволения, бек-ака, я бы тоже малость вздремнул подле вас.

— Мало тебе места во всей этой необъятной степи? — приподнял голову Арсланкул. — Проваливай отсюда, ты мне омерзителен.

— Вы уж не гоните меня, бек-ака. Рядом с вами я чувствую себя спокойнее, — сказал Кенджа Кара, опускаясь на мягкую, теплую траву рядом с Арсланкулом. — Вы чуете любой шорох за версту, к тому же кто может сравниться с вами в меткости стрельбы?

— Подлизываться ты умеешь, червяк. Ну, что хочешь сказать, выкладывай.

— Кроме того, вы предприимчивее Намаза…

— Ты откуда это взял? — впервые взглянул Арсланкул на Кенджу Кара.

— Да как же, все это говорят!

— Кто — «все»?

— Да наши джигиты. Говорят, Арсланкул-ака наш — храбрец, каких еще поискать. У него размах, широта души: и казнить, и миловать умеет по-хански. Если бы он был нашим предводителем, говорят они, то мы давно покончили с карательными отрядами и каждый из нас стал бы управителем волости или тысячником.

— Дураки они, если так считают.

— Почему вы так говорите, бек-ака?

— Ты — предатель, сгинь с моих глаз долой.

— Если вы согласитесь…

— Заткнись.

— …джигиты готовы вам помочь.

— Помочь? В чем? Каким образом? — порывисто сел Арсланкул, буравя глазами Кенджу Кара.

— Ну, помочь как-нибудь, — ответил тот неопределенно. — И признать вас своим беком.

Смелый разговор Кенджи Кара насторожил Арсланкула. Еще третьего дня он тайно встречался со сватом Хамдамбая, которому пообещал убить Намаза, получив аванс три тысячи таньга чистым золотом. Неужели Кендже Кара стало известно об этой сделке? Или Намаз, не доверяя ему, Арсланкулу, специально подослал к нему эту черную пиявку?

— Собака! — взревел Арсланкул, резко хватая собеседника за горло. — Ты за кого меня принимаешь, подлая тварь? Как ты посмел сравнивать меня, ничтожного, с таким человеком, как Намаз?!

Кенджа Кара привык всю жизнь плясать на краю пропасти, когда один неверный шаг грозит гибелью. Но он никогда не терял присутствия духа. Так случилось и сейчас. Кенджа действовал трезво, расчетливо и осторожно, как искусный дрессировщик. Когда дрессировщик ловит взгляд хищного зверя, он сразу видит, зачем хищник обнажает клыки: чтобы взметнуться в смертельном прыжке или просто для острастки. В глазах Арсланкула сквозили страх и отчаяние. Он напоминал потревоженного зверя, жадно охраняющего свою добычу.

— Осторожнее, эдак ведь можно и задушить человека, — спокойно сказал Кенджа Кара.

— Задушу! — рявкнул Арсланкул, несколько ослабляя хватку, но и не выпуская Кенджу Кара. — Признавайся, кто тебя ко мне подослал, Намаз?

— Нет.

— Назармат?

— Нет.

— Кто же? Отвечай подлый интриган!

— Уберите руки, пожалуйста, бек-ака, — прохрипел Кенджа Кара. — У меня к вам специальное послание.

— Послание? — заинтересовался Арсланкул.

— Отойдемте подальше от лагеря.

Пройдя метров двести, они укрылись от глаз в густой траве.

— О каком послании ты говоришь? — недоверчиво уставился Арсланкул на Кенджу Кара.

— Поклянитесь, что сохраните в тайне то, что сейчас узнаете, — тоном приказа проговорил Кенджа Кара.

— Ладно.

— Учтите, если тайна раскроется, нас обоих ждет смерть.

— Учту.

— Нет, поклянитесь.

— Давай сюда это свое послание, зануда! — заорал Арсланкул, теряя терпение. — Не родился еще человек, который заставил бы меня в чем-нибудь поклясться. Давай сюда эту штуку.

Письмо было зашито в рукаве халата Кенджи Кара. Арсланкул, видя, как тщательно и умело подшита бумажка, адресованная ему, решил, что простодушный Намаз никогда бы не догадался, а если и догадался, не стал бы таким подлым способом проверять его.

Послание осторожно извлекли, но поскольку и Кенджа Кара и Арсланкул были совершенно неграмотны и прочитать его не могли, Кенджа Кара предусмотрительно заучил текст наизусть.

— Выходит, это от самого господина полковника? — спросил Арсланкул с загоревшимися глазами, когда Кенджа зачитал ему письмо по памяти.

— От него самого, бек-ака.

— Выходит, они обещают не преследовать меня за прошлые грехи?

— Точно так, бек-ака.

— И еще назначат меня тысячником, если я захочу? Ну а вдруг все это обман, вдруг они хотят поймать меня на слове?

— Если здесь кроется хоть малейший обман, можете убить меня на месте, — покорно склонил голову Кенджа Кара, прижав руки к груди.

— Да я тебе, собака, сейчас голову оторву, не дожидаясь, когда обнаружится обман! Предатель!

— Нет, все ж дурак я дурак! — горестно покачал головой Кенджа Кара. — Ради чего стараюсь? А ведь хотел помочь человеку получить почетное звание бека, должность тысячника! Да, дурак я настоящий, круглый идиот. Поначалу все надежды возлагал на Намаза. Думал, станет он беком — и нам засветит солнышко. А он только и знает, что заступается за каких-то голодранцев, лентяев и лежебок, а нас мытарит, неприкаянных, по всему свету… Да, кто же я такой, если не дурак, коли ошибся в последней своей надежде?!

— Эй, ты, — окликнул его, несколько смягчаясь, Арсланкул. — Ты мне правду сказал?

— Да умереть мне на месте, если неправду!

— Поклянись.

— Пусть создатель на месте убьет меня, если вру, — горячо прошептал Кенджа Кара.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. УЧАСТЬ ПРЕДАТЕЛЯ

Да, Арсланкул давно мечтал избавиться от Намаза. Именно из-за Намаза, у которого оказалась кишка тонка на большие дела, он, Арсланкул, до сих пор никак не пробьется к власти и богатству. Эге-ей, если собрать в одну кучу все золото, что перебывало в их руках и которое все до последней монеты разбросал этот недоносок по базарам и центральным площадям кишлаков, наверняка сложилась бы целая гора. Где эти деньги? Ни у кого ни гроша. У Арсланкула тоже, конечно. А когда он, Арсланкул, хотел сам позаботиться о себе, этот чурбан опозорил его перед всем отрядом. А когда он, Арсланкул, по примеру тех же баев, выкрал младшую жену бугажильского тысячника, чтобы потребовать за нее выкуп, этот подлец Намаз отхлестал его нагайкой, как последнего негодяя. Разве может он, Арсланкул, забыть обиды? Нет, не такой он человек, он должен ответить ударом на удар, плевком — на плевок. Не успокоится, пока не выместит зло, что накопилось на душе. Теперь же этот дурень Намаз замыслил связаться с какими-то партийными из Самарканда. Чем черт не шутит, вдруг за этими ребятами сила кроется? Тогда ведь Намаз, связавшись с ними, станет в десять крат сильнее, авторитет его среди голытьбы, который и теперь не мал, возвысится до самых небес! Ему, Арсланкулу, этого не вынести. Тогда он хоть в лепешку расшибется — не достанет вершину этой чинары. «Надобно стегать коня плетью, пока он скачет, — продолжал размышлять Арсланкул, лежа с закрытыми глазами на пригретой солнцем земле. — Иначе будет поздно. Да, я должен расправиться с Намазом, но почему, однако, я должен брать в напарники Кенджу Кара, делиться с ним добычей? Кто он такой вообще? Вошь ползучая, провокатор и предатель! Кто гарантирует, что он завтра не продаст меня с потрохами, коли сегодня уже продал своего защитника и благодетеля Намаза? Ведь в тот раз, когда я припрятал серебро в горах, меня выдал именно Кенджа Кара, а не кто иной! Нет, нельзя связываться с таким подлецом! Тайна — это тайна, когда она захоронена в сердце одного человека. Нельзя в одну добычу целиться сразу двум охотникам. Кенджу надо убрать.

Арсланкул вскочил на ноги, схватил лежавшего рядом Кенджу за плечи и поднял над землей:

— Просыпайся, предатель! Ты еще можешь спокойно спать, продавая налево-направо своих друзей?!

Кенджабай спросонок не сразу и понял, что происходит. Однако, взглянув в преисполненное решимости грозное лицо Арсланкула, почувствовал себя дурно. «Да, я, видно, в самом деле дурак непроходимый! — мелькнуло в его сознании. — А то не принял бы этого негодяя за простака, которым можно вертеть, как захочется!»

Намаз, о чем-то беседовавший с десятниками невдалеке, удивленно оглянулся на шум. А увидев, что Арсланкул силой волочит к нему Кенджу Кара, поднялся на ноги:

— Что у вас стряслось?

— Намазбай, этот ваш любимчик оказался предателем! — крикнул Арсланкул, еще не доходя до предводителя.

— Ложь это, клевета! — завопил Кенджабай. — Арсланкул ненавидит меня: я всегда честно докладывал вам о его неприглядных делишках, вот он и решил извести меня. Арсланкул давно работает на полицию!

Подведя Кенджу Кара к предводителю, Арсланкул с омерзением оттолкнул его от себя, а Намазу протянул скомканную в кулаке бумагу. Тот расправил письмо, пробежал глазами по строчкам.

— Кто принес эту гадость? — выдохнул он наконец, проглотив противный ком, застрявший в горле.

— Вот этот сукин сын принес его мне! — крикнул Арсланкул, готовый, казалось, съесть глазами Кенджу Кара.

— Неправда! Письмо это было у него самого. Когда я случайно увидел его, на меня же свалил, подлец! — Кенджабай громко зарыдал, закрыв лицо руками, потом вдруг выпрямился с оскорбленным видом, заколотил кулаком по груди: — Друзья мои, почему вы так спокойно смотрите, как на вашего товарища возводят чудовищную напраслину?! Есть справедливость на этом свете или нет? Я-то, дурень, бежал из тюрьмы, пришел прямо к вам, ища понимания и защиты, а вы?! Уж лучше бы я сгнил в темнице, чем терпеть здесь, у своих, такой позор! Я ведь тоже бездомный, несчастный, как вы все, так почему вы слушаете этого злого человека? Намаз-ака, брат мой, защитите меня от черного навета! Я никому не вручал никакого письма, никому, никому!..

Кенджа Кара зарыдал в голос. Джигиты, сбежавшиеся на шум, молчали, образовав тесное кольцо вокруг двух товарищей, обвинявших друг друга в страшном преступлении. Хранил молчание и Намаз. Он понял, что столкнулся с хитро и коварно устроенной ловушкой. Намаз, не имея обыкновения знакомить отряд с получаемыми им во множестве письмами, жалобами и челобитными, на этот раз нарушил заведенный порядок. Зачитал письмо полковника, адресованное Арсланкулу и якобы доставленное Кенджой Кара. Пусть и сами немного поломают головы, пусть знают, какая висит над ними вечная угроза, решил Намаз.

Джигиты молчали. Молчал и Намаз, думая о случившемся, сопоставляя имевшиеся факты и свои догадки.

Одному из членов отряда пришло письмо. Не от тетушки или бабушки, а от главного начальника уездного полицейского управления. В письме говорится, что Кенджа Кара, а не кто другой, уполномочен вести секретные переговоры от имени полиции с Арсланкулом. Стали бы поручать Кендже Кара такое тонкое и важное дело, если бы он не имел давних связей с полицией и определенных заслуг перед ней? Нет, конечно. Возможно ли, что письмо придумано только для того, чтобы оклеветать, опорочить доброе имя человека, в худшем случае — подвести его под смертный приговор товарищей? Чушь собачья. Кто такой Кенджа Кара, чтобы плести вокруг него такую тонкую сеть? И надо ли было пристегивать сюда еще и Арсланкула? Но ведь пристегнули. И обещают простить все грехи, если поможет уничтожить намазовский отряд, да еще тысячником назначат! Метят точно в цель, будто хорошо осведомленные о неважных отношениях между Намазом и Арсланкулом. Положим, осведомлены. Допустим, что через Кенджу Кара, своего старого осведомителя, намеревались вбить клин между ним и Арсланкулом, а если удастся — даже привлечь его на свою сторону. Но тут-то и нашла коса на камень. Арсланкул — парень прямой и честный, хотя малость и вздорный, не оправдал надежд полиции, расстроил их планы…

— Так давайте разберемся во всем спокойно, — проговорил Намаз, хотя сам был далеко не спокоен. Ох, многое бы он отдал, чтобы оба его джигита оказались невиновными, но ведь вот оно, письмо, с подписями, печатью, жжет руку, точно раскаленный уголь. — Вы все знаете, — продолжал он, — клевете не место в нашем отряде. Всем известно, безвинных мы еще не наказывали. Так будет и на сей раз. Вам обоим придется доказать свою невиновность. — Намаз повернулся к Арсланкулу. — Скажите, откуда появилось у вас это письмо?

— Мне его передал этот черный жук.

— Неправда! — взвыл опять Кенджа Кара. — Я нечаянно увидел у него письмо, вот он и решил свалить все с больной головы на здоровую! Подлый клеветник!

— Я клеветник? — шагнул к Кендже Кара Арсланкул, но вдруг остановился. — Ты все еще утверждаешь, что письмо было у меня в кармане?

— Да, в этом кармане! И я знаю, что ты давно охотишься за головой Намазбека!

— Намазбай, прикажите ему снять халат, — спокойно сказал Арсланкул, указав пальцем на Кенджу Кара. — Письмо это было искусно вшито в подкладку его халата, проверьте сами, место это вспорото ножом.

Намаз до последнего не хотел верить в предательство Кенджи Кара, надеялся, что тот как-то докажет свою невиновность. Вспоротое место в халате, на которое указал Арсланкул, поколебало его веру, а извлеченная через минуту бумага рассеяла все сомнения. Стало совершенно очевидно, что Кенджа Кара был предателем, хитрым и подлым врагом Намаза и всех его джигитов, что он давно и верно служил полиции.

Намаз громко зачитал соратникам и эту бумажку.

Все молчали. Тишину хранила и беспредельная степь, словно пораженная подлостью, представшей перед нею. Казалось, даже птицы, спешившие куда-то по своим делам, застыли в небе. Солнце остановило свой ход. Все сущее застыло, закаменело…

Намаз с неживой улыбкой взглянул на съежившегося, не смевшего поднять головы Кенджу Кара.

— Да ты, оказывается, большой человек, Кенджабай. Кто бы мог подумать!

— Это не мой халат, его мне кто-то подсунул! — завизжал Кенджа Кара, пятясь под буравящим взглядом Намаза. — Умоляю вас, будьте справедливы, Намазбай! Вы ведь не любите проливать невинную кровь!

— Невинную? Где ты был, когда дом Шернияза стал для нас западней?

— Вы сами послали меня с поручением.

— Наутро, после стычки с неприятелем, семнадцать джигитов из разных кишлаков, не выказывавших своей причастности к нашему делу, были арестованы. Случайность? Это я, дурак, простак, думал, что случайность. Только теперь понял, что это ты их продал. Потому что их имена, место жительства никто не знал, кроме нас с тобой. А ты? Где ты был, когда все наши джигиты гнили в темнице?

— На воле был. Дома! Я же не виноват, если полиция так плохо работает! Или я сам должен был прийти и сдаться? Потом же они все-таки добрались до меня, упекли за решетку! Сожгли отчий дом! Самого чуть не убили, пытали, морили голодом!

— Хороша же полиция, что так мучает своих агентов, волю которых обязан беспрекословно исполнять весь уезд! — засмеялся Намаз, наливаясь гневом.

Случалось, и не раз, что Намаз вот так пытал провинившегося перед товарищами, а потом прощал, коли тот признавал свою вину, обещал искупить проступок кровью. «Повинюсь, пообещаю, вдруг пронесет?» — мелькнула у Кенджи Кара последняя надежда.

— Дьявол сбил меня с праведного пути, Намазбек! Обещаю кровью искупить свою вину! Пощадите меня!..

Грохнуло одновременно несколько выстрелов, произведенных по предателю намазовскими джигитами, принявшими на себя исполнение непроизнесенного приговора.

Кенджа Кара рухнул на землю.

И опять в степи воцарилась гнетущая тишина.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ВЕСЬ МИР — ЦВЕТНИК

Несколько дней уже, как Намаз живет у чабанов, пасущих овец вблизи реки Шурсай. Его сюда пригласили сами чабаны: «Поживите у нас, Намазбай, сколько хотите. Степь наша — неприступная крепость для недругов, а мы — ваша стража». В этих местах намазовские мстители чувствуют себя в безопасности: во всех селениях от Карасува до кишлака Шахид старостами да пятидесятниками сидят люди Намаза. Они вовремя предупреждают отряд об опасности, обеспечивают, коли в том есть нужда, лошадьми, продовольствием.

Последнее время положение отряда стало весьма сложным. Преследователи, утюжа край шаг за шагом, вытесняли намазовцев из обжитых мест. Стало невозможным посещение кишлаков. На каждом шагу стояли усиленные караульные посты. Один проскочишь благополучно — наткнешься на другой. Едва увернулся от нукеров какого-нибудь прыткого тысячника, глядишь, уже наседают казаки. Намаз не в состоянии дать неприятелю открытый бой. Для этого надо, как советовал некогда Михаил Морозов, поднять народ, а это оказалось Намазу не по плечу.

Намаз, страдая бессонницей, всю ночь бродил по напоенной ароматами трав и цветов степи. На рассвете вернулся к юрте, где оставил спящую жену. Чабаны поставили юрту у самого берега Шурсая: из-за войлочного полога все время слышался звон серебристой воды, беззаботный щебет птиц.

Низко пригнувшись, Намаз осторожно вошел в юрту. Но Насиба уже не спала.

— С праздником тебя, дорогая.

— И вас с праздником, Намаз-ака.

— Хочешь, пойдем по заре в горы? Наберем тюльпанов. Так красиво они расцвели, огнем полыхают. Можно и сестренок твоих взять. Прогуляются.

— Далековато вроде. А я не устану?

— Устанешь — на руках понесу. Ты ведь не тяжелая.

Насиба мягко улыбнулась.

— Да я вас всех до самой высокой горы донесу! — громко засмеялся Намаз, почувствовав во всем теле неожиданную легкость. Мрачных ночных мыслей словно не бывало. — Девочки, вставайте! — крикнул он сестренкам Насибы, которые проснулись с приходом Намаза и теперь тихо смеялись, о чем-то перешептываясь. — Девочка Васила, милочка Вакила, хотите пойти за тюльпанами?

— Хотим! — радостно повыскакивали из постели сестры.

— Тогда собирайтесь. Надо успеть, пока солнце не поднялось слишком высоко.

Выйдя из юрты, Намаз позвал Эшбури, велел в честь праздника весны приготовить в больших казанах плов. Арсланкулу приказал почаще менять дозорных.

— А ты, Авазбек, пойдешь за нами следом. Да гляди в оба.

Перейдя на противоположный берег Шурсая, они в радостном возбуждении направились к синеющей вдали Лолавайской — Тюльпаньей гряде. Васила и Вакилабану, весело смеясь, убежали вперед. Намаз шел рядом с женой, готовый в любой миг поддержать ее, если она оступится или поскользнется на камнях. Чем выше они поднимались, окружающий их простор раздвигался, и ширь, представавшая взору, успокаивающе действовала на изможденный, смятенный дух Насибы. Она дышала глубоко, всей грудью, чувствуя, что ее покидают горести, печали и тревоги, а их место занимает мощная волна радости, счастья. Женщина никак не могла понять, откуда она вдруг нахлынула. Возможно, это чувство подарили ей утреннее солнце, роса, искрящаяся на травах, легкий ласковый ветерок, овевающий лицо. Возможно, счастьем ее переполнило уже одно то, что они вместе с мужем, рядом, никуда не спешат, ни от кого не убегают, не скрываются, а просто идут в горы за тюльпанами… Удивительный человек ее Намаз-ака! Столько у него забот и тревог, а он с зарею отправляется в горы за цветами. Создатель дал ему широкую и тонкую, чуткую, как струна дутара, душу!

— Намаз-ака… — позвала вдруг Насиба.

— Что, дорогая?

— Передохнем малость, — улыбнулась она виновато.

— Устала?

— Нет, только что-то дыхания не хватает.

Дав жене немного отдышаться, Намаз поднял ее и понес дальше на руках. Насиба обвила руками шею мужа, положила голову ему на плечо и притихла, закрыв глаза. Ах, если бы мир состоял из одной этой тишины, а дороги его вели бы лишь к тюльпанам, и счастье это никогда бы не кончалось, никогда…

— Намаз-ака, хватит, спасибо. Лучше возьмемся за руки и пойдем потихоньку. Придут ли когда-нибудь лучшие дни, Намаз-ака? Столько испытаний уже выпало на нашу долю…

— Придут, дорогая, обязательно придут. Говорят, на лучшее не надеется только шайтан. Мне сообщали из Самарканда, что и в других краях то и дело вспыхивают мятежи. Вот если бы нам удалось объединиться! Сказать честно, Насиба моя, я очень нуждаюсь в советах умного человека. Много ошибок я допустил и допускаю. Поднял людей на большое дело, а как быть дальше — не знаю. Обеспечу людей конями — оружия нет. Каждый норовит делать только то, что ему нравится, общей заботы знать не желает. Голова моя пухнет от забот и мыслей, а посоветоваться толком не с кем.

— Чем плох ваш советчик Назарматвей-ака?

— Видишь ли, дорогая, Назар, — хороший, верный друг, храбрый, находчивый воин, которому, наверное, нет равных. Но он такой же босяк, как и я, выросший в хлеву Ивана-бая. И не грамотнее меня, чтобы открыть мне что-то новое. Нам же сейчас необходим такой мудрый человек, который умел бы жить не только сегодняшним днем, но и заглянуть в завтрашний. Все намеревался поближе сойтись с Морозовым, да, видно, не суждено. Я слышал, и его, беднягу, упрятали за решетку, отправили куда-то под усиленным конвоем, то ли в Ташкент, то ли в Мерв, точно не знаю. Я вроде рассказывал тебе о своей встрече с ним. Тогда я много диковинного услышал от него. Ты, Намаз, говорил он тогда, ничего не добьешься, покуда не свяжешься с партией, не погрузишься в глубь народа. Рассуждал как пророк, поверишь ли?! Эх, если бы я еще разок встретился с ним, возможно, спала бы пелена с моих глаз, яснее стал бы различать свою дорогу…

Так, за разговором, они не заметили, как взобрались на вершину высокой горы. Отсюда ясно виднелись степи, раскинувшиеся до самого Каттакургана. Казалось, солнце сегодня освещает долину с особой щедростью и любовью. Над землей навис легкий сизый туман. Травы едва заметно колышутся, завораживая глаза, наполняя душу каким-то особым трепетом… Тишина над долиной. Мир, спокойствие… Тюльпаны застыли, ловя раскрытыми чудо-чашами благодатный солнечный свет.

Насиба была заворожена представшей перед ней красотой. Она составляла красивые букеты из тюльпанов и протягивала Намазу, будто даря ему весь белый свет, то и дело заливалась звонким, счастливым смехом. Казалось, будь у нее крылья, легко оттолкнулась бы сейчас от земли и полетела, полетела…

Вдруг словно земля качнулась у нее под ногами, небо накренилось, по телу пробежал жгучий жар.

— Намаз-ака! — закричала она испуганно.

Намаз, полулежавший на склоне и любовавшийся зеленой долиной, в один прыжок оказался рядом, подхватил ее на руки.

— Голова закружилась… — виновато прошептала Насиба.

— Устала?

— Нет. Я, кажется, замучила вас.

Опустившись на землю, Намаз положил голову жены на колени. От ее иссиня-черных волос исходил приятный, кружащий голову запах. Намаз гладил их большой, жесткой ладонью, и по мере того как он гладил волосы жены, на ее бледном лице проступала тихая, блаженная улыбка. «Знаю, как тебе трудно, дорогая, невыносимо трудно! — с горечью думал Намаз. — Кто знает, полюби ты кого другого, может, совсем иначе сложилась бы твоя судьба, не испытала бы столько бед. Я же принес тебе горе вместо счастья, волнения и тревоги вместо тихой, спокойной жизни…»

В эти дни Насиба чувствовала себя неважно. Порою вновь заявляла о себе душевная болезнь, связанная со смертью их первого ребенка и с арестом Намаза: тогда она замыкалась в себе, мрачнела, беспричинно плакала или уходила, куда глаза глядят, босая, простоволосая, неряшливо одетая. А то вспрыгивала на коня и, хлеща его плетью, неслась, не разбирая дороги…

Намаз прекрасно понимал, что это дают о себе знать постоянно удручающие ее душу страх за него, беспокойство о завтрашнем дне, боль и печаль по утратам, обида за свою несчастную жизнь, тоска по мирному, уютному очагу… Поэтому он старался не перечить ей, исполнять любое желание, окружить заботой и вниманием. Ко всему, она опять была беременна, что, несомненно, служило причиной изменчивости настроения, упадка духа. Конечно, сейчас Насибе необходима спокойная, нормальная жизнь. Но есть ли нынче на земле уголок, свободный от лжи, предательства и соглядатаев? А что, если отправить Насибу с сестрами в Коканд, к Сергею-Табибу? Старик будет рад принять их под свое крыло — Намаз знает, как Рябов переживает свое одиночество! Любопытным Сергей-Табиб может представить Насибу женой какого-либо бая, которая желает лечиться только у него.

— Насиба, — тихо позвал Намаз.

— А, что такое? — проснулась женщина.

— Послушай, что я надумал, родная. Только ты не отказывайся. Как ты посмотришь, если я отвезу тебя с сестрами в Коканд, к Сергею-Табибу?..

— Пока я жива, — покачала головой Насиба, — я не расстанусь с вами.

— Насиба, дорогая, но ты пойми…

— Намаз-ака. Вы тоже поймите меня. Никого-то у меня дороже вас не осталось на свете, — проговорила она раздельно. — И у вас нет никого, кроме меня. Я считаю своим долгом всегда быть рядом с вами, оберегать вас от опасностей. Никому я теперь не доверяю после того случая с Кенджой Кара. Нет у меня веры и Арсланкулу вашему, он прикидывается мурлычущим котенком, а сам — кровожадный зверь. Уж я-то вижу, какая у него недобрая улыбка появляется на лице, когда вы что-то говорите или приказываете. Поверьте моему чутью, Намаз-ака… У него жестокие глаза, в них таится что-то ужасное! Я боюсь этого Арсланкула!..

— Но он ведь отвел от меня страшную опасность, Насиба! И я ему очень благодарен. Ты тоже должна быть ему благодарна.

— Не знаю, умом понимаю, что должна ему верить, а душа восстает. Он все время прячет от меня глаза, словно, заглянув в них, я прочту его сокровенные мысли.

— Может, тебе только кажется?

— Ах, если бы так!

Беспокойство и тревогу жены Намаз истолковал как следствие ее беспредельной любви. «Точно так и мать, всеми силами души любящая единственного сына, — подумал он, — не доверяет свое чадо ни небу, ни земле, во всем видит угрозу для его жизни. Насиба любит меня именно так. И отсюда все ее страхи. И болезнь ее, наверное, в этом сказывается. Нет, ее надо лечить, обязательно лечить!..»

— Насиба, дорогая, не отказывайся, — взмолился Намаз. — Ты должна уехать в Коканд. Ты ведь ждешь ребенка, шутка ли?!

— Дитя должно родиться возле отца! — улыбнулась Насиба, вскочила на ноги и протянула мужу руки: — Вставайте, давайте лучше собирать тюльпаны. И надо посмотреть, куда делись девочки…

— Они вон на той горушке. Я гляжу за ними. Да и Авазбек, наверное, где-то рядом обретается, прикинулся небось замшелым валуном…

Насиба благодарно засмеялась, пряча лицо в охапке тюльпанов.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПИСЬМО ПЕТРА ЗАГЛАДЫ

Хайитбай только прибыл на стоянку. Издали заметив Намаза, он перешел реку, прыгая с камня на камень. Они поздоровались, обнявшись. Потом Хайитбай, важно отстранясь, преподнес Насибе свой праздничный подарок — пуховую шаль, а девочкам — расшитые веселыми узорами тюбетейки.

— А мне что привез? — улыбнулся Намаз.

— А вам самый лучший подарок! — воскликнул Хайитбай, кинув незаметный взгляд на Насибу и ее сестер, мол, можно ли при них говорить. Чуткая Насиба пошла вперед, обняв сестер за плечи.

Хайитбай, опустившись на землю, стал снимать левый сапог.

— Я ждал тебя позавчера, — прислонился Намаз к высокому валуну. — У тебя все в порядке?

— Нет, — вздохнул парнишка. — Дедушка Дивана скончался.

— Дивана-бобо? — встрепенулся Намаз.

— Вчера похоронили, — проглотил слезы Хайитбай. — Ехал позавчера, дай, думаю, заеду к дедушке, проведаю… А он уже лежит, плох очень… Говорит, не уходи, проводишь меня в последний путь. Кликнули сирот — целая туча набежала. Дервиши, нищие пришли. Умирая, Дивана-бобо передал для вас мешочек монет. Велел, чтоб вы купили скакуна и посадили на него самого смелого джигита. Еще он просил, чтоб я вас поцеловал в лоб… и чтобы вы не забывали прочитать молитву об успокоении его души… Потом… все… Намаз молчал как оглушенный. До его слуха не доходили ни всхлипывания Хайитбая, ни веселое журчание реки, ни щебет птиц.

— Вчера, говоришь, похоронили? — спросил Намаз в оцепенении.

— Вчера, Намаз-ака. Народу было видимо-невидимо. И каждый хотел хоть несколько шагов, но пронести его табут[49] на своих плечах.

— Ты сказал кому-нибудь здесь об этом несчастье?

— Нет.

— Не говори. Люди собираются отмечать праздник весны, цветения и счастья. Не надо омрачать им настроение плохой вестью… Ты виделся с дядей Петром?

Хайитбай с готовностью протянул Намазу письмо, извлеченное из портянки, сказал с важным видом: «Велено после прочтения сжечь».

В Самарканде по-прежнему было немало сочувствующих и помогающих Намазу людей. Самым верным и последовательным из них оказался Петр Заглада. Намаз высоко ценил и почитал этого благородного и решительного человека, готового идти за справедливость на любой рискованный шаг. Намаз ждал с нетерпением вестей от Петра, находя в его коротких письмах ценные советы, сведения, весьма важные для жизни отряда.

Прочитав письмо, Намаз неторопливо изорвал его в мелкие клочки и бросил в реку, задумчиво наблюдая, как, весело кружа, обрывки умчались прочь. «Да-а, утешительного мало», — вздохнул Намаз.

Через минуту, подняв голову, он увидел на противоположном берегу Тухташбая, с улыбкой глядевшего на него, держа коня под уздцы. Намаз отправлял парнишку разведать, что происходит на свете и сегодня вернуться назад. И вот он перед ним собственной персоной!

— Тухташбай! — обрадованно воскликнул Намаз.

— Он самый! — ухмыльнулся неунывающий Тухташ.

Намаз перешел реку, крепко обнял мальчишку. Удивительно, один вид Тухташбая, этого говоруна, весельчака и балагура, рассеивал мрачное настроение Намаза, а его шутки и проделки вызывали беззаботный смех и улыбку в самые трудные минуты.

— Рад тебя видеть, — сказал Намаз, вглядываясь в лицо Тухташа и с удивлением обнаруживая, что у него над губой уже пробивается мягкий, еле заметный пушок. Давно ли он вел их с Хайитбаем, больных, едва державшихся на ногах, в дом Сергея-Табиба? Как будто вчера. Как же быстро летит время!

— Когда вернулся? — спросил Намаз.

— Только что.

— Ну, рассказывай.

— Каратели сожгли Джаркишлак.

Намаз вздрогнул.

— А люди что?

— Люди успели уйти.

— Улугой-апа вам привет передала, — продолжал Тухташ. — Ничего, говорит, живут. У одного укланского жителя обосновались. Двадцатидневные поминки по Халбеку справили.

— В таком-то состоянии!

— Говорит, живой-то на этом свете ничего хорошего не видал. Пусть хоть на том душа покой обретет.

— Бедная моя сестра!

— Она просила передать, что вас ни в чем не винит. Пусть, говорит, бьет и крушит злодеев, нисколько не жалея. Еще сказала, что Мирза Хамид им мешок муки и мешок риса прислал.

— Мирза Хамид? Чудеса да и только!

— Не удивляйтесь. Он мне вот даже скакуна подарил. Я заехал к Джуре Саркару, как вы велели, а когда собрался уезжать, он говорит, что мне следовало бы повидаться с Мирзой Хамидом. Я засомневался было, ехать или нет, а Саркар говорит: «Он тебя ждет, не бойся». Ну, я поехал, нашел бывшего волостного на поле. Представляете, как простой дехканин, землю волами пашет! Встретил меня как родного. Говорит, передай Намазбеку, пусть считает меня в рядах своих мстителей. И коня вот подарил. Ничего?

— Ничего-то ничего. А своего куда дел?

— Своего паршивого оставил тому же Мирзе Хамиду, — ухмыльнулся Тухташбай, — чтоб не такой уж большой ущерб терпел, помогая намазовцам. Однако вы, пожалуйста, не перебивайте меня, не то забуду, что хотел сказать. Так, Мирза Хамид просил передать, чтоб вы были осторожнее. Говорит, Хамдамбай к вам убийцу подослал.

— Так он не подох, Хамдамбай, от пули Насибы?

— Пытался, да говорят, Азраиль-бобо явился за его душой, но, взглянув на его рожу, тут же повернул назад. Нечего, мол, тебе на том свете наводить ужас на моих добропорядочных покойничков. Помучайся уж лучше тут, этот свет как раз под стать твоей роже и душе!

Тухташбай сам же громко засмеялся своей шутке. Глядя на этого быстро забывающего горе и обиды, довольствующегося маленькими радостями жизни парнишку, Намаз тоже невольно улыбнулся.

— Ну и выдумщик ты, Тухташбай!

— А что делать, если жизнь сама так горазда на выдумки?!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. «ПРАЗДНИК ВЕСНЫ СЕГОДНЯ!»

Возле своей юрты Намаз остановился, одним духом выпил косушку парного молока, присланного чабанами, вытер рот тыльной стороной ладони.

— Авазшер!

Аваз, охранявший сегодня Намаза, молчаливой тенью вырос из-за юрты.

— Прикажи собрать людей.

Джигиты Намаза приучены действовать четко, быстро, без суеты. Через несколько минут отряд был в сборе.

— Друзья мои, — сказал Намаз, оглядывая нестройные ряды сотоварищей, одетых кто во что горазд, не признающих никакого ранжира. — Друзья мои, сегодня навруз — счастливый и священный день для всего сущего на земле. Я поздравляю вас с праздником. Сегодня в Зеравшанской долине большое народное празднество. Стар и млад, женщины и мужчины, богачи и бедняки, даже кровные враги, на время позабыв взаимные обиды и вражду, облачась в белые одеяния, означающие чистоту, веру и надежду, соберутся в празднично украшенных местах гуляний. Среди них, конечно, будут и ваши братья и сестры, отцы и матери. Душою мы всегда с ними. Так поздравим же их с праздником и пожелаем, чтоб ниспослал им создатель доброго здравия и хорошего расположения духа. Сегодня мы тоже будем гулять, отринув горести, беды и печали. Эшбури-ака! Сколько барашков вы зарезали?

— Два.

— Раздобудьте еще одного бычка. Надобно угостить также наших гостеприимных хозяев-чабанов. Всех от мала до велика пригласите на праздничный дастархан. А я с друзьями отбуду ненадолго.

И Намаз, взяв с собой Назармата, Арсланкула и Авазшера, отправился на главный сайилгах[50] края, которым издревле служила открытая степь вблизи Каттакургана, сплошь покрытая цветущими тюльпанами. В день навруза сюда стекались жители близлежащих волостей. Выстраивают лотки торговцы сладостями, разбивают свои палатки лицедеи, фокусники и шуты, возводят трапеции дарбозы — канатоходцы. Устраиваются скачки, купкари — конные игрища, на которых участники стараются вырвать друг у друга козлиную тушу, мерятся силой знаменитые курашчи. По ночам пылают бесчисленные факелы, вокруг костров задаются пиршества с участием музыкантов и танцоров.

В сайилгахе народу видимо-невидимо. Кипит-бурлит базар, воздух сотрясает рев карнаев и сурнаев, лотки кондитеров облеплены разнаряженными детишками, дудящими в деревянные дудочки, свистящими в свистульки. К помосту каттакурганского кукольника и вовсе не пробиться. Иные смотрят представление, не сходя с коня или осла, иные взгромоздили детей на плечи, чтобы было лучше видно. Кукольника самого не видать — он скрыт белой занавеской, над которой развертывается действо…

Намаз и его друзья медленно ехали по сайилгаху. Празднующие сидели группами: семьями, кишлаком. Возле составленных ими кругов кипели казаны над очагами, источая ароматы. Богачи располагались особняком, вольготно возлежали на ярких ахалтекинских коврах, цветастых шелковых тюфяках. Кое-где наигрывала музыка, слышалось пение.

Проезжая мимо одного из кругов, Намаз невольно натянул поводья коня. Сердце его встрепенулось. «Неужели это голос Шернияза? Разве он не погиб? Разве может быть другой такой голос?! Так умел петь один лишь Шернияз, только Шернияз!»

Намаз поспешно соскочил с коня и, передав повод Авазбеку, приблизился к кругу, откуда доносилось пение. Поющий, видимо, заметил, что заинтересовал проезжавших конников, продолжал петь с еще большим воодушевлением, держа у рта глиняное блюдце и постукивая по нему ногтями.

Песня звучала по-таджикски, но слова были те же, что сочинил когда-то на ходу, играючи, Шернияз. Видно, и слушатели Шерниязовой песни были таджики — жители одного из близлежащих таджикских сел.

— Да ниспошли аллах тебе здоровья!

— Мед твоему языку! — восклицали они то и дело.

Бедный люд собрался здесь, ясное дело. На дастархане — лепешки из джугары, несколько горстей сушеного урюка и изюма. Чай разливают прямо из черных кумганов. В сторонке к наспех вбитым в землю колышкам привязаны ослы. Оглобли арб нацелены в небо.

Певец вел свою песню к концу, как бы собирая мелкие волны в мощный водопад, чтоб низвергнуть его в невидимую бездну. У парня были такие же глаза, как у Шернияза, и брови, и овал, и цвет лица, и нос, и подбородок, и усы… Только был он гораздо моложе, чем Шернияз.

Намаз понимал не все слова песни, но он видел, что она доходит до самых глубин души слушателей, даже непоседы-мальчишки сидели словно пригвожденные к месту.

Песня смолкла.

— Хвала тебе, братишка, молодец! — подошел Намаз к певцу. — Как тебя зовут?

— Давлатнияз, — потупился юноша, смущенный вниманием незнакомого человека.

— И имя твое прекрасно, Давлатнияз, и песня. По-узбекски понимаешь?

— Немного.

— Хорошо, что украсил своим несравненным пением праздник земляков, а не позарился на жирные блюда на байских дастарханах. Так же поступай и впредь. У тебя что, нет дутара?

— Дутар, ака, не по карману даже людям побогаче меня.

— Авазбек, — подозвал Намаз джигита, слушавшего песню поодаль, не слезая с коня. — Выдай юноше денег на дутар. И всем сидящим здесь раздай по целковому, чтобы и у них праздник был как праздник. Какой же навруз с лепешками из джугары да горстью сушеных фруктов?!

В дальнем конце круга на ноги поднялся высокий, густобородый человек с младенцем на руках и поспешно направился к Намазу.

— Гость, я вас узнал! — воскликнул он, не совсем верно выговаривая узбекские слова. — Вы — Намазбек, уверен, что не ошибся. Вы бывали у нас. Еще поколотили тысячника Кадыркула. Отменили налог на воду.

— Так вы из кишлака Пайинав?

— Совершенно верно. Присаживайтесь, Намазбек, будьте нашим дорогим гостем. Не побрезгуйте бедным дастарханом.

— Спасибо, — приложил руку к сердцу Намаз. — Но мы очень спешим.

— Тогда возьмите этого младенца на руки, — попросил незнакомец, — поцелуйте его. Авось вырастет таким же добрым богатырем, как вы!

Намаз взял испуганного ребенка.

— Как зовут вашего палвана?

— В лучших надеждах наречен Намазом.

— О-о, да мы тезки! — обрадовался Намаз. И ребенок, будто тоже признав его, вдруг обнял Намаза за крепкую загорелую шею. Присущий лишь малым детям запах вскружил голову. По сердцу палвана разлилась сладостно-щемящая волна.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он бородатого.

— Ткач я, ака.

— Бязь ткете?

— Слава богу, бязь.

— Сколько у вас детей? — задавал Намаз ничего не значащие вопросы, не желая так скоро расстаться с прижавшимся к нему ребенком.

— Двенадцать человек, мой бек.

— Ого, расплодились же! — улыбнулся Намаз. — Как вам удается прокормить столько ртов?

— С божьей помощью, бек. Малые дети — на улицу не выгонишь. Семеро из них — дочки и сыновья старшего брата, рано покинувшего земную юдоль.

— Авазшер! — позвал Намаз. — Подай сюда моего коня.

Когда Аваз подвел коня, Намаз усадил в седло мальца, поддерживая его под мышки.

— Говорят, конь принадлежит тому, кто на нем сидит, — проговорил он. Потом добавил громче: — Это твой конь, братишка Намазбек. Дай аллах, чтобы ты не знал в жизни горя, вырос здоровым джигитом, всегда помогающим слабым.

Празднество набирало силу. Грохотали дойры, выли карнаи, сурнаи: начинались скачки.

— Намаз, пора уходить, — подъехал к предводителю Назарматвей.

— Как уходить? А купкари?

— Нет, пора уходить, дружище, — повторил Назармат. — Что-то неспокойно у меня на душе. Ты не думай, что здесь нет полицейских ищеек. Одного пса я, кажется, уже видел. Ускакал в сторону Каттакургана.

— Давно? Что ж ты мне сразу не сказал?

— Ты песню слушал. Не хотел портить тебе настроение.

— Арсланкул-ака, — подобрался Намаз, — в сторону Каттакургана ушел всадник. Догоните его. Если это полицейский соглядатай — уберите его потихоньку. Потом загляните к нашим людям. Они дадут вам кое-какие сведения. Авазшер, давай мне своего коня. Сам пересядь к Назару. Нам пора к своим. Погуляли — хватит.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ДОРОГОЙ ГОСТЬ

Стоянка мстителей тоже была превращена в небольшой сайилгах. За широко расстеленными дастарханами расположились намазовцы, чабаны с детьми на руках. Второй год в краю свирепствовал жестокий голод. Джигиты Намаза хорошо знали об этом. Поэтому гостям подавались чаши шурпы погуще, с куском мяса побольше, а плов — пожирнее. У казанов колдовали сами же намазовцы — многие из них выросли при состоятельных хозяевах: умели и готовить, и лепешки печь, и корову доить, и двор мести.

Десятник Турсун выкладывал плов на глиняные блюда, лихо постукивая половником о бок казана. Кабул, обвязав лоб цветастым платком, вынимал из пышущего жаром зева тандыра румяные лепешки: он хотел на прощание оделить всех десятком-другим лепешек. Нурбай и Карабай разносили еду.

— Нурбай, — крикнул Намаз, подъезжая к пирующим, — осталась у тебя еще шурпа? Мы проголодались как волки…

Вечерело. Возвращавшиеся с большого сайилгаха обитатели соседних стойбищ стекались сюда — они прослышали о пиршестве. Десятники усилили охрану — мало ли кто может просочиться с толпою простого люда!

К Намазу подошел один из часовых, спешившийся в отдалении, чтобы не беспокоить гостей, опустился на корточки рядом с ним и прошептал:

— У Кривого оврага мы задержали трех всадников.

— Выяснили, кто такие? — так же тихо спросил Намаз, не меняя благодушного выражения на лице.

— Один говорит, что он — бахши. Нурманом зовут.

— Нурман-бахши? Как он выглядит?

— Здоровый такой, плечи — во! Левый глаз чуть косит.

— Это он. А другие?

— Второй будто бы пятидесятник, а третий — старик, дряхлый такой.

— Раз они с Нурманом — пропустите.

Когда часовой так же незаметно исчез, как и явился, Намаз поднялся с места:

— Эшбури-ака, где вы? Прикажите зарезать еще одного барашка. К нам пожаловал лучший наш друг Нурман-бахши!

Каттакурганский поэт и сказитель Нурман, сын Абдубая, уже несколько раз бывал в отряде Намаза, скрашивал их трудную, неустроенную и полную опасностей жизнь своими песнями. Намаз питал большое уважение к богатырской силе и храбрости поэта, любил его проникновенные стихи и песни.

Через некоторое время гости подъехали в сопровождении двух вооруженных джигитов. Нурмана-бахши многие знали в лицо, многие мечтали увидеть его, послушать его чудные песни. Его встретили с почтительным поклоном.

— Оббо, Намазбай, наконец-то довелось свидеться с вами опять! — воскликнул бахши после взаимных приветствий. — Почитай, целый месяц охочусь за вами — никак не поймаю. Если другу это так трудно, значит, дай-то бог, врагам и подавно.

— А как же вам удалось разыскать нас сегодня, поэт-ака?

— Если бы не вот этот дедушка, — указал Нурман-бахши на одного из своих спутников, — я бы, наверное, опять гонялся за ветром в степи.

— Намазбек, сынок, — вступил в разговор белобородый дед, — вы уж простите меня, старого, что раскрыл бахши место вашей стоянки. Сам я из кишлака Айранчик. Двое моих сыновей-чабанов и пятеро внуков стоят сейчас в охране вашего лагеря. Я верю, что они и их товарищи с вашими людьми оберегут вас от случайностей. Днем повстречал на большом сайилгахе сына-бахши, Нурманбая. С его слов понял, что он давно жаждет повидаться с вами. Ну и взял на себя смелость привести его сюда. Я и сам, кстати, давно мечтал повидать вас.

Намаз повернулся к Нурману-бахши:

— А этого друга нашего я что-то не узнаю.

— Это пятидесятник кишлака Шахид. Разве не помните, вы же сами велели селянам выбрать его на эту должность?

Пятидесятник был худощавый человек лет тридцати, с высоким, чистым лбом.

— Запамятовал, — виновато улыбнулся Намаз. — Слишком много воды утекло с тех пор… Как поживаете, брат, какие новости в ваших краях?

— Слава аллаху, ничего, — ответил пятидесятник. — Месяц трудились не покладая рук, вскрыли наконец арык, засыпанный тысячником Каюмом, помните, мы еще говорили вам об этом?

— Помню, помню. Пришла вода-то?

— Прийти-то пришла, но боимся, как бы тысячник опять какую подлость не выкинул. Пока вскрывали арык, какие-то люди трижды нападали на работающих. А по ночам засыпали вынутую землю обратно. Тогда нам пришлось отвозить ее, землю-то, далеко в сторону.

— Конечно, это дело рук тысячника. Если к вам придет вода — кто же станет работать на его полях?! — воскликнул Нурман-бахши.

— За свои права надобно крепко стоять, брат, — одобрил Намаз. — Для борьбы с негодяем всякие средства хороши. Ну а воду, смотрите, распределяйте по справедливости. В первую очередь давайте малосильным дехканам, вдовам, старикам…

— Мы так и делаем, бек-ака. Нам бы пять-шесть винтовок… Иначе арык нам не уберечь…

— Оружие я вам дам. С плеч своих бойцов сниму, но вам дам… Так, шаир-ака, — повернулся он затем к Нурману-бахши, — рассказывайте, что на белом свете делается, вы ведь много ездите, встречаетесь со многими людьми.

— Что рассказывать, Намазбек? Нищета кругом беспросветная. Люди пухнут от голода…

— Я слышал, Намазбек, вы отобрали у хатирчинского лабазника Салиха сто мешков пшеничной муки и раздали голодающим, спасли от смерти сотни, тысячи жизней. Слух об этом облетел всю Зеравшанскую долину, вселил в души бедняков надежду, надежду на вас и ваших мстителей…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. АРСЛАНКУЛ ВЫЖИДАЕТ

Получив приказание Намаза, Арсланкул чуть не взревел от радости. В эти дни он только этою мечтою и жил — попасть в Каттакурган, а выбраться не было никакой возможности. Любая неоправданная отлучка могла вызвать подозрение. А он, Арсланкул, не имеет права лишаться того доверия, ради которого пожертвовал жизнью Кенджи Кара. Он должен вести себя так, чтобы Намаз не отдалял его от себя, а, наоборот, еще больше приблизил. Слишком осторожным, недоверчивым стал Намаз, а телохранители — самые верные, надежные, давние друзья, ни на миг не оставляют его без опеки. Теперь отряд дольше одной ночи нигде не останавливается — только у чабанов вот несколько задержались. По всему, Намаз и завтра-послезавтра не собирается поднимать отряд. Арсланкул и надумал воспользоваться этой заминкой; только не знал, как сообщить о местонахождении Намаза каттакурганским друзьям. А тут птица удачи сама прилетела, села на плечо.

Арсланкул подозрительного всадника не искал. Въехав в Каттакурган, прямиком направил коня к канцелярии тысячника Лутфуллы, свата Хамдамбая.

Лутфулла, низенький, пузатый, с благообразной бородкой, более смахивал на служителя мечети, нежели на чиновника.

— Что скажет мой ястреб, есть ли добрые вести? — встретил тысячник Арсланбека вопросом.

— Баран привязан к колышку, — бросил Арсланкул отрывисто.

— А обещали связать ему ножки, мой ястреб…

— Я очень спешу, — процедил сквозь зубы Арсланкул, пропуская мимо ушей слова хозяина. — Оставьте пустые разговоры. Одно я хочу спросить у вас еще раз. Помните, вы говорили, что поможете мне стать беком?

— Я ведь аллахом клялся, мой ястреб.

— Тогда вы должны сегодня же ночью напасть на лагерь Намаза. Вы будете бить его снаружи, я — изнутри.

Тысячник быстро догадался, что от него требуется: послал нарочных к городскому полицмейстеру и командиру воинской части. Последнего на месте не оказалось. Вместо него приехал ротмистр Конев. Полицмейстер же явился скоро. Но, обнаружив, что против «банды» они располагают всего шестью полицейскими и десятью конными солдатами ротмистра Конева, он заявил, что идти с такой силой против Намаза — сущее безумие. Но ротмистр был молод, горяч. Он горел желанием уничтожить Намаза, покрыв свое имя славой.

— Скажите, господин тысячник, а сарту[51] этому можно доверять? — спросил он Лутфуллу.

— Можете доверять, как мне самому! — ответил тот.

— Как тебя зовут, сарт? — обернулся Конев к Арсланкулу.

— Не смей называть меня сартом! — злобно огрызнулся он.

— Ладно, ладно. Так как тебя зовут?

— Узнаешь, как меня зовут, когда получишь из моих рук голову Намаза.

— Ого, ну и надменен ты, брат, как я погляжу. А ты не обманываешь нас?

— Если не веришь, можешь не идти.

— Верю, верю, потому как господин тысячник за тебя ручаются. Объясни-ка, далеко отсюда стоит ваша шайка?

Арсланкул нахмурился, сглотнул слюну.

— У нас не шайка, а отряд.

Грубые ответы и вызывающий вид Арсланкула раздражали гордого ротмистра, его так и подмывало отхлестать негодяя нагайкой, но тысячник, угадав его желание, тихонечко подмигнул, покачав головой, не надо, мол, горячиться, все дело можно испортить.

— Сколько в отряде человек? — взял себя в руки Конев.

— Тридцать пять.

— Значит, вы сегодня ночуете там, у чабанов. Сможешь задержать отряд до нашего прихода?

— Постараюсь.

— Нет, ты поклянись.

— Не люблю клясться.

— Ладно, как хочешь, гордый сарт. Но ты все ж постарайся задержать отряд на месте, пока мы не подойдем. А то я знаю этого вашего Намаза…

Из канцелярии тысячника Арсланкул вышел как оплеванный. С ним здесь обращались будто со скотом. И это с человеком, который не сегодня завтра станет беком всего Зеравшана! Так и тычут в морду: «Сарт! Сарт!» Сами вы сарты, подлецы!

Однако они вроде решились напасть на отряд. В таком случае он, Арсланкул, еще на шаг приблизился к заветной цели, а ради этого, конечно, можно и усмирить свою гордость…

Потом Арсланкул встретился с несколькими людьми, обязанными передать Намазу кое-какие сведения, и пустил коня обратно к стоянке.

Гости уже разошлись, в костре дотлевали последние угольки. Джигиты крепко спали, попадав кто где: одни под наспех сколоченным навесом, другие — в юртах, третьи прямо под открытым небом. Верно, сказалось действие вина, привезенного спутником Нурмана-бахши. Дастарханы не убраны. Немытая посуда сложена в беспорядочные кучи.

Намаз и Назармат полулежали у костра, неторопливо беседуя о чем-то. Рядом стоял кувшин, пиалы наполнены вином. Оба были заметно навеселе.

— Подите сюда, брат! — позвал спешившегося Арсланкула Намаз. — Устали небось крепко?

— Устал очень, бек, — вздохнул не кривя душой Арсланкул.

— Как, догнали?

— Я догнал с десяток конников. Но подозрительных среди них не обнаружил, бек.

— Может, он куда свернул, подлец, а?

— Может, и свернул, кто его знает. Степь широка. Остальное все в порядке. Встретился с нужными людьми. Отряд Сокольского, сообщили они, несколько дней стоял в городе. Посадили четырнадцать человек, обвинив в пособничестве бандитам. Позавчера отряд отбыл в Нурату.

— Выяснили, где обретаются нукеры Лутфуллы-хакима?

— Выяснил, Лутфулла поехал на праздники в Кумушсай.

— Значит, мой верный друг, в эти дни мы можем спать спокойно?

— Аллах даст, бек, можем спать спокойно.

— Э-э, бросьте вы все на своего аллаха кивать! — вскипел вдруг Намаз. — Они должны были сегодня нас атаковать, понимаете, непременно должны были атаковать! Видите, Назар пьян, я пьян, джигиты все дрыхнут, хмельные, без задних ног. Дураки они будут, коли упустят такую возможность и не нападут на нас! Сколько тут сегодня перебывало гостей? Сотня, две сотни, три? И думаете, среди них нет хотя бы одной продажной шкуры? Есть, еще как есть, верно я говорю, брат мой верный? А среди нас самих разве нет людишек, готовых на предательство?

— Не люблю подозревать ближних в подлости, бек. Я стремлюсь верить им до конца.

— Однако, брат, спасибо вам! Вы честный человек… А я обижал вас, чуть даже не приговорил к смерти… Но ведь между нами все плохое забыто, забыто, верно я говорю?! И все благодаря вашей широкой натуре! Давайте, выпьем, напьемся в эту ночь допьяна!..

— Нет, бек, я не могу себе этого позволить. Хочу иметь ясную голову. Ведь вы же сами сказали, что в эту ночь может случиться всякое.

— Назармат, слышал мудрые слова нашего друга?! Хвалю за верность, преданность, какую не всегда встретишь даже у родного брата! Скажите, Арсланкул-ака, чем бы я мог наградить вас и за то, что вы есть, и за верную вашу службу, и за слова, только что вами сказанные? Увы, такой награды нет. И вы не похожи вон на храпящих, лежащих вповалку богатырей!.. Но, ака, сегодня праздник, и им это простительно. Вас же я все равно должен чем-то одарить. Но я сейчас гол как сокол, сами знаете. Что я могу вам дать? Ничего, кроме вот этого своего стеганого простецкого халата! Остальное все… раздарил. Отдал людям. Но я вам подарю… я вам свой собственный кинжал подарю! Кинжал, полученный от такого же верного друга, как вы, мой брат. Берите же!

— Я тронут вашими словами, бек. Я готов служить вам до последнего часа.

Когда Арсланкул ушел, Намаз вдруг взял Назармата за шиворот, стал трясти его:

— Назар, Назарджан, вставай, друг, воспрянь, пойдем-ка нырнем по разу в реку. Все-то сегодня позабыли об осторожности, но мы-то на что, мы должны с тобой глядеть в оба!.. Мы — среди врагов…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ВЫСТРЕЛ ИЗ-ЗА УГЛА

Конев давно мечтал прославиться, проявив на поле брани чудеса храбрости. После разговора с Арсланкулом, несмотря на предостережения полицмейстера, он немедленно послал гонцов в Дамарыкскую, Иштиханскую и Мингарыкскую волости с просьбой прислать по десятку нукеров. Городской тысячник собрал для него двадцать вооруженных джигитов. Наспех сколоченный отряд Конева тронулся в путь. Ротмистр рассчитывал загодя добраться до цели, а с рассветом неожиданно атаковать неприятеля, погруженного в крепкий и сладкий предутренний сон.

Однако Конев не знал, что в эту злополучную ночь 24 марта 1907 года еще один честолюбивый господин оголил саблю, чтобы снять голову ненавистного Намаза.

Тысячник Карасувской волости двадцатитрехлетний Арабхан не уступал в горячности ротмистру Коневу. Совсем недавно администрация обвинила его в пособничестве намазовской «банде»: он якобы беспрепятственно пропустил ее в Зиявуддинское бекство, когда казачий отряд Сокольского загонял грабителей в заранее заготовленный «мешок». Арабхану было строго указано, что если он в течение месяца не исправит свою ошибку (не сказать, преступление) и не изловит Намаза, то займет в «Приюте прокаженных» темницу, предназначенную для самого Намаза. Арабхан, само собой, забегал-засуетился, как ступившая на уголья курица, более страшась лишиться высокой должности, нежели оказаться в темнице. Сегодня он получил сообщение от одного из своих соглядатаев, что намазовский отряд находится на отдыхе на берегу Шургаса.

Не мудрствуя лукаво, Арабхан собрал с помощью соседних волостных и полицейского управления железнодорожной станции Нагорная отряд в сорок три сабли и тотчас тронулся в путь: «Или я убью Намаза, или он меня — середины тут быть не может!»

Конев, мчавшийся ему навстречу, надеялся на большую удачу: он хотел взять Намаза живьем, не больше, не меньше.

Намаз, искупавшийся в ледяной воде Шурсая, чувствовал в теле необыкновенную свежесть и легкость. Спать ничуть не хотелось. Вообще, у него в последнее время нарушился сон: бывает, по двое-трое суток не сомкнет век. Вчера ночью не спал ни минутки, сегодня тоже, видать, не уснет. Заложив руки за спину, он ходил по лагерю и думал, думал…

Медленно приближался рассвет, едва заметно высветив контуры далеких гор, ивовых деревьев на берегу реки.

Острый взгляд Намаза засек всадника, пулей несшегося к лагерю со стороны Каттакургана. Намаз, почувствовав неладное, крикнул Назарматвею, возившемуся у кострища:

— Поднимай джигитов.

Всадник осадил коня прямо перед Намазом. Это был один из чабанов, стоявших на часах за пределами лагеря.

— Там, в низине, появились конники! — указал он рукоятью плети назад.

— Много их? — взял Намаз коня под уздцы.

— Человек пятьдесят, наверное. Вооружены. Спустились в низину, притаились.

— Возвращайся назад. Следите, что они станут делать. Не стреляйте: они вас перебьют. Соберитесь все вместе. Только спрячьтесь хорошенько.

Намазовская стоянка немедленно пришла в движение. Проснувшиеся седлали коней, заряжали винтовки, не желавших пробуждаться Назарматвей безжалостно поливал ледяной водой. В лагерь влетел Курбан-Табиб, один из часовых, выставленных вверх по течению Шурсая.

— Намаз-ака! Со стороны Нагорной появились конники!

— Много их там?

— Много, Намаз-ака! Больше полусотни.

— Скачи обратно. Забери остальных джигитов и возвращайся.

— Мы можем их задержать, Намаз-ака, пока вы соберетесь!..

— Выполняй приказ. Бойцов у меня достаточно, а лекарь один, понятно? Пошевеливайся!

Когда Курбан ускакал, Намаз подозвал Эшбури.

— Берите свою десятку, десятки Назара и Кабула, переходите реку и уходите вверх по оврагу. Юрты, навесы не разбирать. А вы, — обернулся он к Арсланкулу, ни на шаг не отходившему от него, — залягте с пятью джигитами вон под теми ивами. Задача — прикрывать отходящих. В бой не ввязываться. Можете пальнуть пару раз, если слишком смело поведут себя нагорновские герои. Мы с Назарматом поглядим за каттакурганскими. Только не пойму, чего они медлят, ведь самое время нападать!

— Вот именно! — невольно воскликнул Арсланкул, но тут же, прикусив язык, побежал со своими людьми к ивняку. Это было отличное место: возвышение, густо покрытое кустарником, древними толстыми талами с низко свисающими к земле ветвями. Отсюда прекрасно просматривался брод, который поспешно переходил отряд. (Джигиты не захотели бросать фаэтон, который Намаз держал последнее время для беременной жены, — волокли его вшестером.) И низина, откуда мог появиться неприятель, хорошо простреливалась. «Кто это такие, интересно? — думал с досадой Арсланкул. — Очень некстати они появились. Все мои планы могут порушить».

Арсланкул выдвинул джигитов вперед, велев им открывать огонь, едва покажется неприятель, а сам залег ближе к лагерю. Он не терял надежды, что все может сложиться так, что ему удастся взять Намаза на мушку.

Невдалеке промчался Курбан-Табиб с остальными дозорными, с ходу врезался в брод. Арсланкул приложил ухо к земле и услышал глухой гул. Шли конники.

Арсланкул осторожно отвел затвор, оглянулся назад. Фаэтон застрял в реке, попав колесом между камней. Его помогали толкать теперь и Курбан с товарищами. Из-за навеса выбежал казначей Эшбури, навьюченный тяжелым хурджином. Едва взглянув на него, Арсланкул почувствовал, как потемнело в глазах. Он решительно прицелился под лопатку Эшбури и повел дулом за ним…

Люто ненавидел Арсланкул Эшбури. Считал его жадным и мелочным, не по праву распоряжающимся богатствами, которые добывает он, Арсланкул. «Ах ты, гад! — подумал он, распаляя себя. — Я рискую шкурой, отнимаю у богатеев денежки, а ты тут же становишься их хозяином! Вы только поглядите на него — благообразный кормилец большой семьи, да и только! Как он бережно тащит этот хурджин! Но ты же, подлец, тащишь не свое золото, а мое, мое золото, добытое моими руками!»

В это время грохнул дружный залп джигитов Арсланкула по появившимся вдали всадникам. Тут же захлопали ответные выстрелы. Воспользовавшись этим, Арсланкул нажал на спуск. Эшбури, молча и покорно, даже не взмахнув руками, уткнулся лицом в воду.

— Эшбури-ака убили! — завопил кто-то. — Держите его, а то унесет водой!

Арсланкул посмотрел туда, откуда донесся голос, словно желая выяснить, кто кричал, и взгляд его наткнулся на яркое красное пятно. Это алел платок Насибы, помогавшей толкать фаэтон.

«Зачем он тебе вообще нужен, этот фаэтон?!» — Арсланкул резко передернул затвор винтовки и замер, прислушиваясь.

На той стороне, откуда ожидался Конев, царила тишина. Намаз, видно, стерег его, не открывая огня.

Арсланкул взял Насибу на мушку. Целиться было трудно: женщину то и дело загораживали джигиты, толкавшие фаэтон…

Арсланкул всегда был настороже с Насибой, особенно после того, как замыслил злодеяние против Намаза. Насиба словно чувствовала, что он в себе затаил: поглядывала на него долгим, изучающим взглядом. Насиба смотрела на Арсланкула, чуя своим женским сердцем, что он уготовил ее Намазу что-то страшное. И вполне может случиться, что в один прекрасный день она разоблачит его.

Насибу давно пора было убрать. Все случая не представлялось. А теперь приспело время!

Арсланкул прицелился в красный платок и, когда под ивами снова грохнули выстрелы, нажал на курок.

— Насиба-апа! Ападжан! — громко взревел Тухташбай, оказавшийся рядом. Женщину подняли, понесли за злополучным фаэтоном, который наконец-то выволокли на другой берег.

Арсланкул, криво усмехаясь, перебежал поближе к своей пятерке.

У брода неожиданно возник Намаз. Громко свистнув, он махнул рукой, давая Арсланкулу понять, что надо отходить.

Арсланкул подбежал к ближайшему бойцу.

— Быстро! Отходим!

И тут ему в руку, повыше локтя, угодила шальная пуля. Охнув, он присел на землю…

Последними перешли реку Намаз, Назарматвей и Арсланкул с бессильно повисшей рукой — уходить раньше он отказался, процедив сквозь зубы: «Успею!»

Намаз и его спутники углубились в овраг, по которому ушел отряд. За спиной царила странная тишина. Они сели на оставленных для них коней, поднялись на холм. Взглянув на недавнее место лагеря, они остолбенели. Там затевался бой по всем правилам военного искусства: отряды Конева и тысячника Арабхана, преодолев первоначальное замешательство, решились наконец атаковать намазовскую «банду», каковой каждый считал противостоящих конников. Одежда врага никого из них не смущала, ибо давно уже во всех инструкциях, поступавших свыше, подчеркивалось, что намазовцы часто переодеваются, действуя то в форме полицейских, то солдат.

«Да примите вы хоть чертово обличье, от меня не уйдете!» — думал Конев, выдергивая саблю из ножен и приказывая атаковать врага.

— Окружить лагерь! Пленных не брать! — скомандовал Арабхан. — С божьей помощью, победа будет за нами!

И началась сеча! Стороны не жалели живота своего, напропалую рубились саблями, палили из ружей — дым стоял столбом, ад кромешный!

Намаз повернулся к усмехавшемуся Назарматвею.

— Видишь, что происходит?

— Я полагаю, лучше не мешать молодцам. Они уж теперь не остановятся, пока не уничтожат друг друга.

Пустив коней вскачь, они вскоре догнали отряд. У фаэтона сломалась ось. Раненые Эшбури и Халилбай из пятерки Арсланкула, положенные на траву посреди ярко пылавших тюльпанов, уже скончались. Рядом лежала, вытянувшись, с открытыми глазами, устремленными в небо, Насиба…

Из-за горизонта поднималось мутно-багровое солнце, словно омытое кровью.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. «КАКОВО БЫТЬ БЕЗДОМНЫМ, БАЙБУВА?»

Время близилось к полуночи. Полная луна то и дело исчезала в рваных лохмотьях облаков, словно стараясь скрыть от любопытных глаз семерых всадников, мчавшихся по степи. На окраине Джаркишлака один из них резко натянул поводья и соскочил с коня.

— Намаз-ака… — тихо позвал мальчишеский голос.

— Что скажешь, Тухташбай? — обернулся Намаз, уже растворившийся было в темноте.

— А могилки вы их знаете?

— Найду авось…

— Может, я пойду с вами, покажу…

— Пошли.

И они углубились в кишлак, погруженный в мрачную тишину.

Сегодня вечером Намазу удалось навестить сестру. Встреча была тягостной. Обнявшись, они оба не смогли сдержать слез: столько потерь, лишений выпало на их долю за последние годы, что, наверное, даже камень бы не выдержал. И всю дорогу, пока мчался в Джаркишлак, сказать родным последнее «прости», сердце Намаза обливалось кровью. Покинули сей мир мягкосердечный Джавланкул, добрая Бибикыз-хала, и ни в одну могилу не довелось ему, Намазу, бросить прощальную горсть земли. Вот даже могилы навестит впервые…

Джаркишлак был безжизненным, как покинутый хозяевами дом. Да так оно и было. Трижды наведывались сюда карательные отряды. Десятки людей взяты под стражу. Спаслись только те, кто вовремя бежал из родного селения. Дома сгорели, сады пришли в запустение, веранды и дувалы обвалились…

Намаз опустился на колени у изголовья могилы Бибикыз-халы, прошептал: «Здравствуйте, мама… Осиротел я опять, видите… Не уберег я нашу Насибу, простите меня…»

Три дня тому назад они похоронили Насибу на Кызбулаке: есть такое место на слиянии Лолавайской и Нуриддинской степей. У сочащегося из земли родника с чистой, как девичья слеза, водой растет-возвышается громадная, развесистая чинара. Под нею и стынет теперь могила Насибы…

Тяжко вздохнув, Намаз молитвенно провел ладонями по лицу и решительно поднялся на ноги.

— К Хамдамбаю! — скомандовал он, взлетая в седло. — Полагаю, настала пора рассчитаться с ним окончательно. Как ты думаешь, Назармат?

Десять дней исполнилось, как Хамдамбай вернулся из Самарканда с лечения. Пуля Насибы угодила ему под лопатку, прошла чуть в стороне от сердца и вылетела, сломав ребро. Искусные русские доктора сохранили Байбуве жизнь, но вернуть здоровье, конечно, полностью не смогли. Вчера Хамдамбай устроил поминки по Заманбеку, созвал на угощение множество народу. Он хотел заодно возблагодарить всевышнего, спасшего ему жизнь. Следовало еще отметить и радостное событие — изгнание Намаза в Каттакурганские края.

Уставшие за день сыновья, невестки, внуки легли рано. Байбува тоже залез в постель, блаженно закрыл глаза. Неделя уже, как на четырех базарах продается байская пшеница. Народ голоден — скупает зерно, не торгуясь. Деньги текут к Хамдамбаю мешками, он не успевает даже считать их…

Четыре нукера, приданные Мирзой Кабулом для охраны Хамдамбая, едва заслышав, что хозяева угомонились, заперлись в караульном домике рядом с воротами и принялись играть в кости — ашички.

Назарматвей осторожно отворил дверь караульной.

— Страсть как люблю игроков! — произнес он, входя в помещение и направляя на нукеров сразу два револьвера. — Обычно игроки — отчаянный народ. Но у меня дурная привычка: чуть что — всаживать пулю в лоб. Потому, прошу, не трепыхайтесь. Живо лицом вниз на пол, вот так, молодцы! Аваз, унеси оружие, как бы они после не переколошматили друг друга.

Между тем снаружи дело двигалось. Джигиты хорошо знали, кто что должен делать, — в считанные минуты все члены байского семейства были связаны и с кляпами во рту погружены на байские же арбы.

— Аваз, поджигай! — скомандовал Намаз. — Керосину не жалей. И гоните арбы за мной!

Все произошло так быстро, что никто и не успел понять спросонок, что происходит. Байбува, небрежно заброшенный на арбу и прижатый чьими-то телами, долго не мог прийти в себя. А когда осознал, что случилось, его охватил ужас. «Неужто это опять Намаз? — Не хотелось ему верить в очевидное. — Ведь вечером только люди говорили, что он рыскает где-то в Каттакургане! Боже, все кончено, кончено! Этот негодяй способен всех живьем в реке утопить!.. Помоги и смилуйся, создатель…»

Ехали недолго. Примерно в версте от байского подворья находился болотистый участок земли, густо покрытый камышами. Здесь Намаз и велел остановиться, снять пленников с арб, вынуть кляпы. Ночной воздух огласился громким плачем и причитаниями.

— Молчать! — топнул ногой Назарматвей и передернул затвор винтовки. — Не то перестреляю как собак!

— Хош, Байбува, как вы себя теперь чувствуете? — поднял Намаз рукояткой плети голову Хамдамбая. — Говорите, не стесняйтесь.

— Грабитель! — зло сплюнул на землю бай.

— Это я-то грабитель? — удивился Намаз. — Много же я награбил добра, коли ничего не имею, кроме вот этого старого халата! А вот ты, — Намаз повысил голос, чтобы все слышали, о чем он говорит, — на всех базарах от Самарканда до Каттакургана продаешь мешками пшеницу. Откуда ты взял столько зерна, ни разу в жизни не махнув кетменем?! Что, Бегайым, дрожите, замерзли, что ли? — повернулся Намаз к жене Хамдамбая. — Вы за всю свою жизнь хоть раз подоили корову, скатали кизяк или испекли лепешки в пышущем жаром тандыре? Задумывались ли вы когда-нибудь, откуда на вас платья из парчи, золоченые платки на голове, нитки жемчуга? Вы догадываетесь, чьим кровавым потом добыто все это? Так скажите: кто же грабитель — вы или я? А ты, Даврбек? Ответь мне, почему ты сжег Джаркишлак? За какие грехи ты оставил безвинных людей без крова? Тебя поколотили мои джигиты, а ты выместил зло на немощных старухах! Вот какой ты богатырь, оказывается! Ну-ка, развяжите его. Вот он я — перед тобой. Покажи свою силу, коли такой герой! — Соскочив с коня, Намаз подошел к Даврбеку. — Будешь биться со мной? Одолеешь меня — отпущу всех твоих родичей… Будешь биться? Трус, ты же хил, как сорная трава, растущая под замшелым валуном, а мнишь себя легендарным Алпамышем! Полагаешься на отцовские богатства да царскую власть! Драться ты не годишься, работать кетменем не можешь, но жрать плов пожирнее ох как горазд! Дармоеды, пиявки! За что ты застрелил моего зятя Халбека? Как рука поднялась на беспомощного калеку?..

Намаз так двинул булавоподобным кулаком в челюсть Даврбека, что тот отлетел шагов на семь в сторону, упал и затих, странно дернувшись.

Хамдамбай отвернулся. Его покачивало как пьяного, к горлу подступала тошнота. Но тут взгляд его упал на яркое зарево, поднимавшееся вдали…

Байбува забыл о сыне Даврбеке, забыл обо всем: он во все глаза смотрел на свои горящие хоромы. Казалось, не дома его горят — все нутро. Векселя, деньги, ценные бумаги — все его состояние! Горят ковры, атлас и парча! Плавятся, тают как воск золото и серебро, гибнут драгоценные камни!

Хамдамбай был глух — он ничего не слышал. Он был слеп — ничего не видел. Огонь полыхал не в домах — в его глазницах! В голове кружилась одна и та же мысль: «Все кончено, конец, конец мне, сгорел я!»

Хамдамбай, казалось, умирал стоя.

— Намазбек! — ожил он вдруг. — Прикажи своим джигитам, пусть погасят огонь. Кувшин золота подарю!

— У тебя уже нет домов, бай. Как нет тех, кто строил их. Они хотели получить заработанное своим трудом, а получили смерть. Теперь ты без крова, Хамдамбай. Ты гол как сокол. Хочешь жить — освой клок земли, работай кетменем, жни серпом. От непогоды укроешься в камышовом шалаше. Будешь жить своим трудом, как тысячи тысяч людей…

— Застрели лучше! — взревел Хамдамбай, рванувшись к Намазу. Но, сделав шаг, рухнул замертво на землю.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. БЛЕСК КИНЖАЛА ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

Третий день шло преследование намазовского отряда. Не удавалось нигде остановиться, перевести дух. На всех своих тайных стоянках намазовцы обнаруживали засады нукеров и казаков. Не удалось просочиться в соседнее эмиратство: в пограничье стоял такой плотный заслон, что, нарвавшись на него, Намаз чуть не потерял весь отряд.

Уходя от погони, Намаз небольшими группками отпускал джигитов по домам. Он решил, что это самый верный путь сохранить людей. Завернув в Утарчи, забрал с собой скрывавшихся там сестер Насибы. Намаз надеялся переправить Василу и Вакилабиби куда-нибудь в безопасное место, где их не могли бы достать длинные руки родичей покойного Хамдамбая, которые тоже теперь не сходили с коней, поклявшись извести намазовский род.

Всадники держали путь к Кызбулаку. Усталые кони спотыкались, чудом удерживаясь на ногах. Трудно им приходится, беднягам. Едят из торб, привязанных к морде, стоя, разгоряченные, пьют холодную воду. Подождать, дать несчастным животным остыть — некогда. А не попьют — когда еще встретится по пути вода?!

Конь Намаза стал прихрамывать, переставляет переднюю правую ногу с опаской: слетела подкова…

Этой ночью они должны вырваться из окружения. Завтра будет поздно. Сядь сейчас враг им на хвост — не уйти. Кругом смертельная опасность. Однако Намаз решился заглянуть в Кызбулак, попрощаться с Насибой. Кто знает, когда еще он вернется из чужбины, вернется ли вообще?!

У них, правда, был выход — уйти пешими через Бахмальские горы в Фарыш, а оттуда уже пробраться в Коканд, где Сергей-Табиб укрыл бы их (сообщение, что он в тюрьме, оказалось ложным). Но неожиданно стало известно, что Зиявуддинский бек взял в залог жену и двух сыновей Арсланкула. Обещал отпустить их, если последний добровольно сдастся.

Неделя уже как поступила эта неприятная весть. Привез ее племянник Арсланкула Джуракул. И возвращаться не захотел. Сказал, что вернется только с дядей вместе или совсем не вернется. Но Намаз не решался отпустить горячего, опрометчивого Арсланкула одного. Он силен, храбр, слов нет, но за что ни возьмется — все делает напропалую, без хитрости и ума. «Нет, не могу я отпустить его одного, — думал Намаз. — Погибнет зазря и семью не спасет. Самому надо с ним ехать. Он спас меня от неминуемой смерти, раскрыв заговор. Я должен добром отплатить за добро Арсланкула, искупить перед ним свою вину. Я ведь сам учил джигитов, что нельзя бросать друга в беде. Какими глазами я буду глядеть в глаза людям, если не сдержу свое слово?!»

Семеро всадников медленно пробирались по густой высокой траве по направлению к Кызбулаку. Девочки пристроились позади Хайита и Тухташбая. Намаз никак не мог отрешиться от грустных мыслей. «Неужели все кончено? — думал он. — Где те сотни джигитов, коих я вооружил, посадил на коней? Почему они рассеялись, развеялись как дым вместо того, чтобы множиться и множиться? Иль моя вина в том, что не смог их удержать, сплотить, объединить, приумножать? Чего-то нам не хватило, до чего-то я не дошел умом… Выходит, домулла Морозов как в воду глядел. Еще год назад он предсказал мне наше сегодняшнее положение. Вот, рассеиваемся, точно стайка воробьев, по которой ударил ястреб. Приглашал ведь Морозов присоединиться к ним. Говорил, что человека можно убить, но идею убить невозможно. Да, упустил я золотое время. Бессмысленно гонял коней! А вдруг не все еще потеряно? Ведь можно же начать все сызнова? Конечно, можно. Надо только выбраться из кольца, оправиться малость. Соберу джигитов и примкну к домулле. Мои люди возражать не станут. Только надо им все объяснить, растолковать. Страшную тупость я проявил. Целиком предался личной мести. А этого, оказывается, недостаточно. Сокрушить древо гнета могут сами угнетенные, если они все поднимутся разом. Отдельные мстители ничего не способны сделать. Вот ведь что говорил тот бородатый мудрец! Нет уж, я его найду, непременно найду, протяну ему руку дружбы. Скажу, давай веди. Возьму те книги, что он мне обещал, буду постигать их премудрость, пока не одолею. Пусть год потрачу, два, но не отступлюсь, покуда не прозрею. Вот тогда мы опять будем сильны. А пока придется отступать. Кто сказал, что отступление — смерть? Вовсе нет. Можно отступать, чтобы потом перейти в наступление. Тогда у меня и бомбы появятся, и пушки, и обученные солдаты! И достанется же вам опять, кровососы, только держитесь! Проснется еще спящий Зеравшан, весь край проснется! Беспробудного сна не бывает, нет, не бывает!..»

Кызбулака достигли, когда вечерело. Джигиты тяжело попрыгали на землю и, видно, полагая, что задержатся здесь недолго, повесили на головы коней торбы с овсом.

На Кызбулаке, кроме Насибы, похоронены еще четверо джигитов-мстителей. Нурбай быстренько произвел омовение и прочитал над могилами погибших коротенькую молитву. Намаз опустился перед холмиком, под которым лежала Насиба, и надолго застыл со склоненной головой. Только изредка вздрагивали его плечи…

Арсланкул находился неподалеку. «Ах, если бы не было остальных! — думал он. — Выпустил бы в этот затылок пулю, и вся недолга! Увы, рано еще, рано. Надо ждать. Видно, недолго осталось. Я не должен спешить. Лев бросается на добычу раз и берет ее!»

У родника расстелили дастархан, вынули из хурджинов вяленое мясо, лепешки. Намаз, выпив из родника пару пригоршней ледяной воды, встал и пошел к коням. Оказалось, они к овсу не притронулись, спали, понурив головы. «Бедные животные! Если не дать вам отдохнуть, завтра вы не сможете двигаться дальше!..»

Положив голову на шею своего охромевшего скакуна, Намаз на какое-то время притих. «Знаю, устал ты, мой дорогой. Все мы устали, намаялись. Будто только для того мы и рождены, чтобы уставать и маяться бесконечно! Но что поделаешь, коли так написано у нас на роду? От судьбы разве уйдешь?! Почему ты, бедное животное, спишь стоя, не дашь отдохнуть натруженным ногам? Или твоя душа тоже полна смутного беспокойства и тревоги, как моя? Отчего, интересно, у меня такое состояние, не могу понять. Так и кажется, что парит надо мной некое чудовище, распластав черные крылья, строит рожи, ухмыляется…»

Намаз вернулся к спутникам, невольно задремавшим, не вставая из-за дастархана. Васила и Вакилабиби стояли, обнявшись, у могилы сестры.

— Ну-ка, просыпайтесь все! — вскричал Намаз. — Нужно посоветоваться, друзья. Девочки, вы тоже идите сюда. Назармат, друг мой верный, слушай приказ.

— Слушаю, — приложил руку к сердцу Назармат, слегка опустив голову.

— Нынче разобьем отряд надвое. — Намаз говорил решительно, твердо. — Ты берешь с собой Тухташа, Хайита, Василу с Вакилабиби и немедленно отправляешься через горы в Коканд.

— Намаз! — встрепенулся Назарматвей, не согласный с решением друга.

— Ты знаешь, — продолжал Намаз, не давая себя перебить, — эти четверо сирот мне дороже всех на свете. Девочки — это память о любимой моей жене Насибе, о дядюшке Джавланкуле и тетушке Бибикыз, ставших мне родными отцом-матерью. Тухташ и Хайит — память о Диване-бобо, не давшем мне умереть голодной смертью. Сохранить их — мой святой долг. Найди Сергея-Табиба, скажи, чтоб он берег их, отдал в ученье. Сам я не имею права уйти отсюда, пока не разрешу неприятности Арсланкула. Это мой долг чести. Исполнив его, я как на крыльях полечу за вами. После разыщем домуллу Морозова, решим с ним, как нам дальше действовать. Пришла пора выбираться с темной, запутанной тропы. Вот такая у нас нынче задача. Ты жди меня в Коканде, Назармат, я скоро приду.

— Намаз, ты все верно рассудил, да. Но я не могу оставить тебя одного.

— Почему?

— Я не имею права покидать тебя, когда над тобой нависла страшная угроза.

— Ты не покидаешь меня, дружище. Ты уходишь, чтобы выполнить мое поручение. Пойми меня правильно, Назармат. Нас осталась горсточка, кони измождены до крайности. Если произойдет столкновение — мы все погибнем. Так не лучше ли спасти тех, кого еще можно спасти?! Эти сироты должны жить, понимаешь, жить за себя и за всех тех, кто раньше времени ушел из жизни.

— Послушай меня, парень, — вмешался в разговор Арсланкул. — Никто из нас не имеет права ослушаться приказа предводителя, ты это прекрасно знаешь. Кроме того, почему ты считаешь, что оставляешь Намазбека одного?

— Можете быть уверены, Назармат-ака, пока мы живы, ничего с Намазом-ака не случится, — произнес Нурбай с дрожью в голосе.

— Ладно, — вздохнул Назарматвей. — Когда отправляться?

— Теперь же! — обрадовался Намаз, не обращая внимания на боль, неожиданно пронзившую сердце. — Сейчас и трогайтесь. Откладывать нельзя. Нурбай! Выдай Назармату и мальчишкам по тридцать патронов. Дай им две бомбы. Пусть возьмут и бинокль. Мы как-нибудь обойдемся. Я еще раз прошу, Назармат: береги сирот. Не тебя мне учить: понадобится — продайте коней, пересядьте на огненную арбу. Давайте, дорогие мои, прощаться. Прошу только не плакать. Не выношу слез. Девочки, Васила, Вакилабиби, идемте обнимемся… но я же сказал: не плакать… Бог даст, и для нас наступят светлые деньки. В пустыне освоим себе по клочку земли. Выстроим дома, сестер выдадим замуж, мальчишек женим. Славные свадьбы справим, всем на зависть. А теперь пора по коням, мои дорогие! Прощайте!

Намаз глядел вслед всадникам, потихоньку, шаг за шагом, двигаясь за ними. Из глаз его лились слезы. И странное дело: слезы словно смыли с души ту непонятную тревогу, не дававшую ему покоя. Видно, его мучил страх за судьбу сирот, и теперь на душе словно неожиданно взошло солнце…

— Джуракул, не спишь? — вернулся Намаз на стоянку.

Джуракул, беседовавший с Арсланкулом, поспешно вскочил на ноги.

— До сна ли теперь, бек-ака?

— Не осталось у тебя что поесть?

— Вашу долю мяса я отложил, Намаз-ака. Присаживайтесь, я сейчас подам.

Джуракул проворно постелил свой чапан на землю, чуть ли не силком усадил Намаза на него. Потом нарезал мясо, надломил лепешку.

— Однако, скажу я вам, бек-ака, здорово вы придумали, что решили отправить сирот в Коканд, — говорил он между тем. — Если бы Назар-мулло отказались, я б сам отправился с ними. Прилягте, бек-ака. Вот так, хорошо. Хотите, помну ваши ноги?

Намаз неловко улыбнулся.

— Не надо, брат. Странный ты парень, Джуракул…

— Бек-ака, вы не представляете, как я вас полюбил! Однажды вы спасли моего дядю Арсланкула из тюрьмы, теперь собираетесь вызволить из беды его семью. Вы напоминаете мне доброго, сказочного богатыря.

— Убери руки, парень, некрасиво это как-то…

— Нет, бек-ака, позвольте, я ведь от души…

Намаз, чтобы избавиться от назойливых приставаний юного Джуракула, сел, убрав ноги под себя.

— Давайте лучше обсудим, как действовать дальше. Арсланкул-ака, отчего вы нос повесили? Выше, говорю, голову! Сегодня мы ускользнем от преследователей. Завтра, в крайнем случае послезавтра, мы освободим вашу жену и детей, вот увидите. Слушайте, какой у меня возник план. Нынче мы подадимся в Карачинские горы, на подступах к которым установлены два контрольных пункта. Они, конечно, предупреждены, что мы можем появиться на их территории, двое суток ждали нас в полной боевой готовности. Само собой, люди устали, разуверились, что мы сунемся к ним, и сегодня уснут спокойненько. Этим мы и воспользуемся. Тихо проскочим между двумя постами и попадем в Даханисайское ущелье. Те места я хорошо знаю. Месяца два там скрывался, когда сбежали из «Приюта прокаженных». Как вам мой план?

— Годится, — коротко обронил Арсланкул, занятый своими мыслями.

— Однако же и голова у вас, бек-ака! — восторженно воскликнул Джуракул. — Мыслите широко и глубоко, не зря, видать, оценена ваша голова в сто тысяч таньга, верно я говорю, дядя?

— Дурак! — выругался Арсланкул, раздраженный несдержанностью племянника. — Чего ты все хвостом машешь, щенок?

— Ладно, не сердитесь, — сказал Намаз миролюбиво. — А теперь, друзья, пора вздремнуть. Время уже позднее. Ты, Нурбай, возьми Джуракула да пройдись в сторону Яккакайрагача, посмотри, что там делается. Будьте осторожны. Ничего не предпринимайте. Только разведайте и быстро возвращайтесь, хорошо? Вы, Арсланкул-ака, кажется, уже дремлете? Так ложитесь, поспите, я постою на часах.

— Э, какой сон может быть у человека, жене и детям которого грозит смерть?! Лучше отдохните сами. Третьи сутки уже в седле. Разве можно человеку так мучить себя?! Спите, бек, спокойно. Уж я охраню ваш покой.

Намаз вынул из хурджина позеленевший медный тазик, направился к могиле жены. Здесь, у подножия могильного холма, он лег, подложив перевернутый вверх дном тазик под голову. Эта посуда — не только единственная память, оставшаяся ему от любимой Насибы. Тазик этот обладает удивительным свойством: он улавливает звуки шагов, конский топот за три версты и предупреждает хозяина об опасности. Намаз всегда спит без опаски, коли подложил тазик под голову. Так привык. И он, этот тазик, не раз выручал его. Подтрунивающим над ним Намаз всегда говорил, что от тазика исходит запах волос жены, в нем она когда-то мыла их… Секрета никому не раскрывал. Но порой ему в самом деле казалось, что он явственно улавливает родной запах любимой Насибы…

Сон начал убаюкивать Намаза. Какая-то слабость разлилась по его телу, затуманила мозг. И чем больше он погружался в небытие, туман отступал, перед взором прояснялось, прояснялось и возникла… Насиба. Она была в белом одеянии. На руках младенец. Похудела, измождена до крайности… Вдруг Насиба распяла рот в немом крике: «Бегите, Намаз-ака, уходите! Вам грозит опасность, вас убьют!»

Вздрогнув, Намаз проснулся. Осторожно оглянулся по сторонам. Кругом царила тишина. Невдалеке, на возвышении, маячила темная фигура Арсланкула, верного стража. Успокоенный, Намаз опять опустил голову на медный тазик и крепко уснул. На сей раз уже без сновидений…

Арсланкул стоял невдалеке, маясь своими мыслями. «О создатель, все складывается, как я мечтал, — думал он. — Неужто ты сам способствуешь мне, своему ничтожному рабу? Уснул, кажется, наконец этот буйвол. Не спит, не ест, весь в заботах, и хоть бы что. Стрелять в него? Нельзя. Выстрел могут услышать. Всадить в грудь кинжал? Такого одним ударом не прикончишь! Вскочит и даже раненый из тебя кишки выпустит. Лучше всего, наверное, вначале оглушить его камнем, а после уже зарезать. Бог ты мой, и камень наготове, будто сам создатель подкинул его сюда… именно на это место… Ноги дрожат, будь они прокляты… От волнения, наверное… Помоги, всевышний, поддержи мой дух, не дай расслабиться! Я ведь так долго ждал этой минуты, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, горя жаждой мести! Вот от чего я, наверное, дрожу — меня снедает огонь мести! Однако ты был храбр, Намаз, мужествен, доверчив и жалостлив… Если бы ты не бил, не унижал меня в свое время перед людьми, если бы не стоял преградой на моем пути — ты бы жил. Но пока ты жив — мне не стать беком, не разбогатеть. Потому ты не имеешь права жить, Намаз. Ты обязан умереть. Обязан, понимаешь, обязан! Вот, слава создателю, и сила ко мне вернулась, и дрожь прошла, и мысли стали ясные, четкие. Пора. Аминь, аллаху акбар!»

Застывший изваянием на возвышении Арсланкул поднял валявшийся под ногами большой пудовый камень, бесшумными кошачьими шагами прокрался к изголовью Намаза. Его опять заколотило. Страх, нерешительность сковывали все его члены. Поэтому, наверное, камень попал не в голову Намаза, куда целился Арсланкул, а в грудь. Намаз, непонятно как, тотчас вскочил на ноги. Но сразу же упал, словно кто-то выбил у него землю из-под ног. Через секунду, однако, он опять начал медленно подниматься, опираясь на обе руки. Тогда Арсланкул в ужасе выхватил револьвер и вне себя стал выпускать ему в затылок пулю за пулей. Намаз распластался на земле и замер.

«Все, Намаз мертв, Намаза нет! — било, сверкало в мозгу Арсланкула. — Слава аллаху, он мертв! Теперь надо снять его голову. Не привезя ее, я не получу ни бекства, ни золота! Но, боже, почему я не могу даже шевельнуться, дрожу весь, руки-ноги не слушаются? Боюсь я его, что ли, он ведь мертв, мертв, мертв!..»

Арсланкул вынул из ножен кинжал, подаренный ему самим Намазом, но не мог сделать ни шага. Казалось, он окаменел. Без нужды не вынимай кинжал из ножен, а коль вынул — отбрось все сомнения, говорил Намаз, когда дарил этот кинжал. Нет, он, Арсланкул, сомневаться не станет. Он доведет дело до конца…

При свете неожиданно выглянувшей луны зловеще и безжалостно сверкнул стальной клинок…