Зов

10

Сьюзен убрала все телефоны через несколько дней после того, как Питер сообщил ей, что сканирование ничего не обнаружило. Она решила, что дом — ее, и никто не имеет права оскорблять ее в ее же собственном доме. Поэтому позвонила на телефонную станцию и договорилась, чтобы все телефоны сняли.

А потом про это узнал Лу. Она на кухне готовила обед, когда вошел Лу — он вернулся домой, поиграл с Андреа, не замечая трех пустых пятен: одно у кровати, одно в гостиной и одно на кухне.

— Что на обед? — наивно спросил он.

— Котлеты! — Сьюзен не стала вдаваться в подробности, предчувствуя, что скоро разгорится ссора.

— Телячьи? Из барашка?

— Свиные.

— Не дури. Свиные твоими традициями запрещены. — Лу приподнял крышку на сковородке. — Барашек! — возвестил он.

Неожиданно, без всякой видимой причины, Сьюзен подумалось, что они уже несколько дней не занимались любовью.

— Покричи, когда будет готово, — и Лу вышел из кухни.

— Уж я покричу, не волнуйся, — прошипела она, теперь уже предвкушая ссору.

Они ели, он по-прежнему пока что ничего не замечал. Когда Андреа уютно устроилась перед телевизором, Лу окликнул ее из спальни.

Сьюзен вошла, плотно прикрыв дверь. Лу стоял у ночного столика, глядя на пустое пятно, и выражение его лица не сулило ничего хорошего. Они поссорились, как она и ожидала. Потом успокоились и пришли к соглашению. Лу ставит новый телефон для себя. Сьюзен подходить не будет, на все звонки отвечает только он.

— И как долго это будет продолжаться? — осведомился Лу, запал у него иссяк.

— Пока не закончится.

— К Питеру ходить будешь?

— Да.

Лу попытался, было, обнять ее, но безуспешно — она быстро отшатнулась, угадав его намерение, и он ушел к Андреа. Сьюзен посидела немного на кровати и решила прогуляться, чтобы утихомирить разгулявшиеся нервы. Она шагала по Вэст-Энд-авеню мимо швейцаров, зашторенных окон, обшарпанных зданий, пока не очутилась у многоквартирного дома, припоминая, как часто забегала в его мраморный вестибюль, клонясь под тяжестью школьной сумки. Дом Дженни Финкельштейн.

Дженни, которая здесь, в Нью-Йорке, Дженни, чьего сочувствия она еще не истощила.

Сьюзен влетела в подъезд и наткнулась на запертые внутренние двери. Она посмотрела список жильцов и, к счастью, нашла — Финкельштейны, 6 «Р». Нажав кнопку домофона, стала ждать.

Пожалуйста, будь здесь, Дженни! Ну, пожалуйста!

— Алло? Да? — Женский голос окликнул ее.

— Миссис Финкельштейн? — прокричала Сьюзен в микрофон. — Дженни дома?

— А кто спрашивает?

— Сьюзен Гудман, ее подруга по школе Хантер.

— О, Боже! Сьюзи, это ты?

— Да. На днях встретила Дженни. Она сказала, что у вас гостит.

— Сейчас, сейчас, милая. Поднимайся. Нат, Сьюзи Гудман пришла… — Запор щелкнул, дверь открылась.

Сьюзен прошла в вестибюль, и ей стало тошно от представшего зрелища. Стены грязные, краска лупится, деревянная полка над лжекамином исчеркана инициалами, ковер, когда-то красный и элегантный, засален, затерт. Когда дверцы лифта разъехались, Сьюзен увидела м-сс Финкельштейн — та нетерпеливо выглядывала из-за своей двери.

— Боже! Поглядите-ка на нее! Бальзам для больных глаз!

Ее провели в гостиную, принцессу из прошлого, и заставили пить кофе.

— Нет, милая. Дженни неделю назад укатила обратно в Вашингтон, — сообщила м-сс Финкельштейн, когда они устроились в гостиной. — А как ты? Замужем?

— Да.

— А дети?

— Дочка.

— Дочка! — разулыбался отец. — Дочка! — И Сьюзен подумалось, что у этой пары, старящейся так болезненно, живущей осколками прошлого, один-единственный источник незамутненного счастья — их дочь.

— Вы должны гордиться Дженни, — ласково заметила она. — Того гляди, услышим о сенаторе Финкельштейн.

— Имя бы вот сменила, — вздохнула мать.

— Еще молодая, — заметила Сьюзен.

— Тридцать семь. Когда мне было столько, она уже в школу ходила.

— Не жалуйся, — перебил муж. — Могло быть и хуже.

— Да, наверное. А как твою дочку зовут, милая?

— Андреа.

— О-о, как красиво. Правда, Нат, красивое имя?

— Очень, очень.

— Вот твои родители радуются, наверное, что у них внучка…

— Да, — коротко ответила Сьюзен.

Она задержалась ровно настолько, чтобы допить чашку кофе, и тут же вежливо откланялась, оправдываясь, что ей надо спешить укладывать Андреа спать.

— Слушай-ка, — прошептала ей мать у лифта, — а может, у тебя есть на примете знакомый симпатичный холостяк для Дженни? Не стесняйся, скажи ей, ладно?

— О’кей. — Сьюзен покраснела.

— Обещаешь?

— Да, да.

Она отправилась на Бродвей, все еще не желая возвращаться домой и сталкиваться с затаенным гневом Лу. Неспешно шагая, рассеянно поглядывая на витрины магазинов, она постигала глубинную правду. Так ей, по крайней мере, казалось. Все живут со своим ужасом: Финкельштейны заперты на враждебном острове, с которого не могут сбежать, Дженни и мать Сьюзен одиноки до конца жизни, и Тара, возможно, тоже. У всех свои беды. Но у них ужасы объяснимые. У нее — нет. И тут явился ее ужас.

На углу Бродвея и 88-й стрит зазвонил телефон-автомат, совсем рядом. Сьюзен вздрогнула, оглянулась на него, подумала тут же, что оснований предполагать худшее — никаких, и, перейдя улицу, неторопливо зашагала дальше. Звонки прекратились.

На углу 87-й — затрезвонили снова. На этот раз она даже не оглянулась на автомат.

На 86-й стояло два. Оба трезвонили. Звали ее, вне всяких сомнений. Она поспешно проскочила мимо. И на каждом следующем углу ее подстерегал телефон — злобный, всевидящий, метя маршрут ее возвращения домой, давая знать недвусмысленно и ясно — спасения от Безмолвия нет.