Зов земли

कमलेश्वर

खोया हुआ आदमी

दिल्ली १९६७

ЖИЛА-БЫЛА САМИРА

В доме стояла гулкая тишина. Все, кто обитал в крохотных его комнатушках, разошлись по своим делам. На дверях появились замки. В окнах полоскались на ветру вывешенные для просушки мокрые полотенца, мужские рубахи, женское белье. Тишина воцарялась в доме к десяти часам — независимо от того, было это утро или вечер. Когда, усталый, возвращался кто-то из жильцов, по всему дому раздавались его тяжелые шаги. На несколько минут освещалось окно комнаты, оттуда доносился легкий шум, потом все стихало, и комната погружалась в темноту.

Глухая белая стена напротив окна всегда была словно живая. В какой бы комнате ни включали лампочку, отсвет непременно падал на эту стену. Три другие стенки постоянно были в тени и казались мрачными.

Самира выбрала себе это место в углу, почти под самым окном — с того самого дня, как они поселились здесь, и теперь всякий раз, когда выдавалась свободная минута, она усаживалась тут, подстелив циновку или газету. А когда в доме наступала тишина, она пробиралась в свой уголок и опускалась на пол. На стене, что была напротив, постоянно мелькали тени. Они сталкивались, сливались, пересекались, нередко принимая причудливые и даже страшные очертания. Однако Самира могла часами не отрываясь следить за их игрой.

Когда их семья обосновалась в Дели, все, кто окружал ее, казались ей тенями. Не с кем было ни душу отвести, ни поделиться радостью или горем, ни развеять одиночество — ну чем не тени? В бесплотные тени скоро превратились и все ее подружки, что остались на родине — в небольшом городке, откуда они приехали. Их лица порой возникали в памяти и вновь исчезали. Здесь, в Дели, людей вокруг было много, но все незнакомые, чужие — настоящие тени. И среди городского шума и грохота все вокруг словно безмолвствовало. Иногда это безмолвие казалось таким глубоким, что ей становилось не по себе. И тогда ее охватывало желание вырваться поскорее из этого дома и с диким воплем помчаться по городским улицам. Когда человек не слышит даже собственного голоса, все остальные звуки вокруг теряют смысл и воспринимаются не более как шум. Звуки, звуки, сплошные звуки — пересекающиеся, переплетающиеся, свивающиеся в узлы, подобно нитям, образующим сеть. Звуки, которые, сталкиваясь, откатываются в противоположные стороны. И сразу же после этого безумства звуков вдруг наступает тишина!.. Глухое, ничем не нарушаемое безмолвие…

— А ты читай стихи, Самира! — обычно любил повторять Раджан. — Потому что, когда читаешь стихи вслух, безмолвие отступает. Остается лишь покой и тишина. То самое, к чему человек стремится всю свою жизнь…

Здесь безмолвие заполняло все вокруг — комнаты, дома, переулки, улицы, базары. Молчали люди, безмолвствовали вещи… Но почему же и в тишине люди не находят покоя?

Со дня их приезда в Дели прошло уже семь лет, и на каждом из прожитых здесь годов лежит покров глубокого безмолвия. В уголке, откуда Самира наблюдала за тенями на белой стене, стоял какой-то странный запах. Рядом с лестницей, что вела на второй этаж, находился мусорный бак, туда сбрасывали мусор обитатели верхнего этажа, а из ванной комнаты доносился запах сухого — а чаще размокшего — мыла. Рядом с входной дверью по стене черными удавами тянулись водопроводные трубы. Когда наверху открывали кран, по трубам прокатывалось легкое бульканье, и веселые струйки, маслянисто поблескивая, растекались по камням двора, образуя небольшие лужицы.

Тишина сегодня еще и потому казалась такой глубокой, что отец остался дома, хотя с раннего утра он, как обычно, был уже на ногах. Он облачился в потертый костюм, натянул носки, надел туфли, повязал старый галстук, но вдруг молча улегся на кровать и накрылся одеялом.

И сегодня утро казалось бы радостным, если б отец, как всегда, спешил на работу. Все вокруг воспринималось бы по-другому. Как было бы здорово, если б утром, нетерпеливо взглянув на часы, отец заспешил к выходу, а вечером, усталый, вернулся домой. Усталый, однако полный надежд. Ожил бы тогда каждый предмет, хотя никаких особых вещей у них в квартире не было. Когда отец целыми днями вышагивает по городу, Самира воспринимает это как признак жизни. Однако за все семь лет их проживания в Дели таких дней в его жизни было не так уж много, и может, сегодня впервые она отчетливо поняла, что идти отцу некуда. Как видно, не осталось места, куда бы он не ходил. А когда отец, как сегодня, остается дома, у всех поневоле опускаются руки. Словно вместе с отцом не нашел работы и каждый из них. Жизнь в такие дни утрачивала для них всякий смысл, как утрачивала смысл извечная смена дня и ночи. Зачем двигаться, сидеть, говорить, если все это лишено смысла?

Обычно отец лежит на спине и, подложив под голову обе руки, не мигая смотрит в потолок. Нередко, не меняя позы, он погружается в дрему. Проснувшись, тотчас вскакивает и, вынув из кармана записную книжку, начинает что-то торопливо подсчитывать. Иногда, завершив подсчеты, он оживляется и радостно зовет мать:

— Послушай-ка, Рамми!

Неслышно выйдя из кухни, мать скорбно застывает перед ним.

— Денег у людей много, — с серьезным видом изрекает он. — Вот бы собрать их в одну кучу — и никаких тебе трудностей… Ну ладно, я, пожалуй, немного пройдусь. — И, не дожидаясь ее ответа, он выходит за дверь. Все однако, заранее уже знают, куда отправился отец, как знают и то, что вернется он не с пустыми руками — принесет рупий десять-двадцать, которые у кого-то из знакомых выклянчит взаймы.

Самиру швыряло по пенящимся волнам житейского моря, словно утлое суденышко со сломанной мачтой в безбрежном штормовом океане… Покидая свой городок, бабу[1] Шьямлал никогда не думал, что не пройдет и года, как он лишится работы и впадет в такую нищету, что уж не только не сможет вернуться на родину, но даже свести концы с концами не сумеет.

Шьямлал устроился кассиром в Синдской транспортной компании сразу же, как только в Дели открылся ее филиал. Вместе с ним в столицу прибыли четыре грузовика, на одном из которых он привез сюда всю свою семью. Единственный сын, две дочери-подростка да больная жена — на кого он мог их оставить? В те дни подумывал бабу Шьямлал, что со временем и ему улыбнется счастье: уже видел себя он в кресле управляющего Делийским филиалом компании, а потом и хозяином собственного дела. Лицензию предоставит ему правительство штата Уттар-Прадеш. А свой грузовик появится — тогда и отделиться можно.

Однако сбыться его мечте было не суждено. Из-под навеса пропал багаж одного клиента, и на следующий же день бабу Шьямлала уволили. Для возмещения нанесенного компании ущерба пришлось внести солидную сумму, равную его месячному жалованью. И с того самого дня никак не может он рассчитаться за жилье. С грехом пополам погашает он часть задолженности лишь после того, как является домовладелец и начинает костить его на чем свет стоит. Но проходит месяц — будто солнечный день в холодный сезон, — и все начинается сначала.

С того же времени стал наведываться к ним и Харбанс. У Харбанса была крохотная мастерская, где он наносил узоры на шали, накидки, блузки, сари, нижнее женское белье. В те дни, когда бабу Шьямлал лишился работы, никакой поддержки у него не оказалось. А на руках — трое детей: старшей дочери, Таре, — двадцать, Самире — семнадцать, а младшему, Бирену, — только четырнадцать. Ну, дочери хоть дома сидят, а Бирен учится, в школу ходит. Харбанс предложил бабу Шьямлалу работу — собирать заказы для его мастерской. Бабу Шьямлал ходил из дома в дом, расхваливая искусство Харбанса — всякому ведь хочется порадовать дочку или молодую сноху. Выяснив все, что требовалось, заносил в свою записную книжку номер дома. А на следующий день по указанному адресу отправлялся на велосипеде сам Харбанс, с собой он привозил образцы рисунков. На белых наволочках Харбанс тут же печатал что-нибудь сентиментальное: «Мадхур свапн»[2] на хинди либо английское Good luck[3], на платках — узоры, а на кофтах — целые букеты. Бабу Шьямлал получал комиссионные.

Поднакопив деньжонок, Харбанс арендовал у часовщика половину его мастерской, где открыл постоянную выставку образцов, приколотил над дверью вывеску: «Дом моделей», а в помощницы себе нанял старшую дочь бабу Шьямлала. Таре он назначил сорок рупий в месяц. Бабу Шьямлал недовольно хмурился, видя, как обе дочки увиваются вокруг Харбанса, однако жена его оказалась умнее. Едва Харбанс переступал порог комнаты, она тотчас же отправляла Бирена в лавку, а сама удалялась на кухню — готовить чай. Вооружившись карандашами, Харбанс и Тара корпели над листом бумаги, готовя новые образцы рисунков. Чтобы хоть чем-то помочь им, Самира ходила по соседям и, выпросив у них одежду с вышивкой, копировала узор.

И в это самое время в голове у бабу Шьямлала родилась идея: а не начать ли ему собственное дело? Сам не управится, дочери помогут. В конце концов, кто обеспечивает Харбанса заказами? Он, Шьямлал! Если уж для Харбанса старается, то для себя тем более сил не пожалеет. Однако дочерям совсем не улыбалось трудиться под бдительным оком отца. Однажды утром, увидев, как он расстилает на полу лист бумаги и принимается за узор, Тара, сославшись на болезнь матери, шмыгнула на кухню, а Самира закрылась в ванной комнате: сегодня, видите ли, ей приспичило вымыть голову. И Шьямлал скрепя сердце принялся за дело один. Как он ни старался, узор никак не давался ему, и под конец терпение его лопнуло: он швырнул в угол ножницы, скомкал и выбросил в мусорный ящик лист бумаги и в ярости закричал:

— Д же все вижу! Вам бы только отлынивать! Ждите, ждите — скоро явится ваш Харбанс!

Вечером, закрыв свое заведение, к ним, как обычно, пришел Харбанс. Хозяйка тотчас же отправилась на кухню готовить угощение. Заметив, с каким старанием Рамми заваривает чай, бабу Шьямлал недовольно засопел, однако смолчал. Не видя дочек хозяина, гость удивился.

— Эй, Тара! Самира! — громко позвал бабу Шьямлал. — Показывайте, какие вы там узоры приготовили!

Мать тоже принялась звать дочерей, а затем вынесла на подносе две чашки с золотистым чаем — одну для мужа, другую для гостя. Уловив по тону хозяина, что здесь не все благополучно, Харбанс сразу посерьезнел.

— Становитесь-ка вы моим компаньоном, бабу Шьямлал, — наконец проговорил он. — Вам даже на первый взнос денег не потребуется. Вы найдете человека, который одолжит мне три тысячи рупий. Надо уплатить часовщику за аренду — это и будет ваш взнос… Ну как, договорились?

— Дело стоящее, — просияв, проговорил бабу Шьямлал уклончиво.

— А доходы — поровну, — продолжал Харбанс. — Половина прибыли — ваша!

— Это, конечно, хорошо, — неуверенно протянул Шьямлал и запнулся. Харбанс понимающе кивнул головой.

— Если не возражаете, то Тару я беру к себе, — заговорил Харбанс, взвешивая каждое слово. — Она будет работать у меня… Ко мне и образованные, бывает, наведываются, и вести беседу с ними удобнее, конечно, женщине… Да и лишние руки не помешают. А ваше дело — обеспечить заем. Найдите мне такого человека, и вы — мой компаньон…

Закончив дела, Харбанс каждый вечер провожал Тару домой. У жены с Харбансом были какие-то свои дела, которые они старались держать от Шьямлала в секрете. А хозяин теперь был твердо убежден, что заработанные Тарой деньги — как раз те самые сорок рупий, которых им не хватало, чтобы свести концы с концами. С того самого дня, как Тара стала работать у Харбанса, бабу Шьямлал под любым предлогом старался подольше задержаться в «Доме моделей». Такая опека не очень нравилась дочери. Харбанс тоже косо поглядывал на него.

Однажды, придя домой, Шьямлал прямо с порога заявил:

— Завтра Тара никуда не пойдет.

— Как это вдруг не пойдет? — удивленно воззрившись на него, спросила Рамми.

— А вот так! Не пойдет, и все! — Губы у Шьямлала дрожали.

— Объясни, в чем дело.

— Этот негодяй… на посмешище выставляет меня, — возбужденно заговорил бабу Шьямлал. — Всем, кто был там, предложил чаю, а меня будто не заметил… Чужих людей чаем да шербетом угощает!

— Ну и что? Пришел клиент, его и угощают. Если к тебе придут, ты тоже станешь угощать.

— А я не могу терпеть такое…

— Ну не можешь — и не надо, — сердито бросила жена и прошла на кухню.

Вечером, когда вслед за Тарой на пороге комнаты появился Харбанс, бабу Шьямлал сделал вид, что не заметил их. Он демонстративно уткнулся носом в газету — читал брачные объявления. В руках у Тары был сверток, который она, войдя в комнату, передала матери.

— Что это?

— Нижние рубахи… для папы.

— Ну так и отдай ему, — сказала мать и протянула пакет мужу. — Вот возьми… Это тебе Тара принесла.

— Положи там! — сердито бросил Шьямлал, не отрываясь от газеты.

Пока жена готовила чай, Шьямлал искоса наблюдал за нею. Наполнив две чашки, Рамми поставила их на табуретку рядом с ним.

— А зачем две?

— Ты подумай лучше! — Голос жены звучал необычно резко.

— Ах, это вы?.. Ну что ж, проходи, Харбанс! Выпей со мной чаю! — хрипло проговорил Шьямлал и откашлялся. Однако едва он успел отпить глоток, как у него тревожно заныло сердце: за окном он заметил знакомую фигуру, которая в последний раз появлялась здесь ровно год назад. В сумерках, конечно, можно и ошибиться, однако от одного только воспоминания противно засосало под ложечкой.

И едва у входа послышались шаги, Шьямлал был уже за дверью и подобострастно приветствовал чапраси[4] в форменной одежде, с пышным тюрбаном на голове.

— Вот тут повестка, — сообщил чапраси. — Я еще утром заходил, да не застал…

— Да я… да вот. — У Шьямлала от страха даже в горле пересохло. — А что ж теперь мне делать?

— Платить! — коротко изрек чапраси.

— А что еще можно сделать?

— Сделать-то все можно, — внимательно взглянув на него, протянул чапраси. — Рупий в десять обойдется… Кое-кому придется сунуть, сами понимаете… А две рупии мне — за услугу!

— А на сколько будет отсрочка?

— На сколько? Через неделю начинается пора отпусков, — неторопливо объяснял чапраси. — Офис будет закрыт. Это считай — месяц… Словом, отсрочка получится месяца на полтора, а может, и на два…

— Если не трудно, вы бы завтра утречком…

— В такое позднее время я только ради вас пришел, — прервал его чапраси. — Рабочий день давным-давно закончился. Вам-то хоть бы что, а мне каково? Завтра с утра докладывать придется, кому вручил повестку, а кому — нет. Хорошо, что вас встретил, а не то — приклеил бы повестку на дверь, и делу конец. Вот однажды, например… — Чапраси уже готов был пуститься в воспоминания — таких случаев в его жизни было не счесть! — но Шьямлал, извинившись, прервал его. Чапраси пометил на повестке, что ответчик, Шьямлал, отсутствует, и сам расписался за соседей.

Когда бабу Шьямлал вернулся в комнату, при одном лишь взгляде на Харбанса ему стало как-то не по себе. Уж очень похож был его гость на того, кто явился к нему с повесткой. Так же смотрит с презрением, точно на пустое место. И так же полон сознания собственного достоинства.

Чай его давно уже остыл. Занятый своими мыслями, бабу Шьямлал не замечал ничего вокруг. Харбанс пересел поближе к женщинам. В комнате было темно, лишь тусклый свет фонаря падал с улицы через окно. Бабу Шьямлал сидел не двигаясь, устремив взгляд в полумрак комнаты.

В этой комнате Шьямлал чувствовал себя как в западне. На гвоздях, вбитых в стену, висела грязная одежда, в углу стоял большой железный ящик, на ящике — несколько узлов. На окне висела куцая старенькая шторка — точно вывешенная для просушки шкура убитого животного. Вокруг лампочки наверху — паутина. На стене — портрет Джавахарлала Неру.

На какой-то миг у него возникло такое ощущение, будто все они находятся в каюте тонущего корабля. Вода стремительно прибывает, и все усилия его напрасны. Судно неотвратимо погружается в пучину. Еще миг — и волны поглотят его. И снова воцарится ничем не нарушаемое безмолвие, и ничто не напомнит о трагедии, которая только что разыгралась здесь.

Ему стало жутко. Чтобы отогнать видение, он прикрыл веки и лег на кровать. Крохотная комнатка словно душила его, он задыхался, силы оставляли его… Неожиданно из-за перегородки донесся веселый девичий смех. И у него невольно мелькнула мысль, что не осталось в этом мире ни одной живой души, которая нуждалась бы в нем. Он лишний, никому не нужный человек. У него ничего нет. Даже возможности побыть наедине со своими мыслями. И изменить что-либо он уже не в состоянии. Его мнения никто не спрашивает. Дочери взрослели, становились все более независимыми. Власть в доме и с нею вместе право принимать решения незаметно выскользнули из его рук и перешли к старшей дочери. Семейные дела теперь решались без него.

К нему относились как к бесполезной вещи, которую терпят только потому, что жалко выбрасывать. Она ни на что не пригодна, но к ней привыкли и без нее не мыслят своего существования.

И он вдруг почувствовал себя затерянным в безбрежном людском океане, который образуется из многих тысяч таких же, как он. Огромная толпа чужих друг другу людей. Здесь никто никого не знает и все смотрят друг на друга с безмолвным вопросом: «Зачем ты живешь? Почему? Для чего?..»

Пробудившись от минутного забытья, он торопливо вскакивает и проходит в соседнюю комнату. Там в одиночестве сидит жена. Ни дочерей, ни сына.

— Куда разошлись-то все? — недовольно спрашивает он.

— Да вышли на часок… Пройтись до базара, — кратко отвечает жена.

— Одни?

— С ними Харбанс.

— Ну и ты бы шла! — криво усмехнувшись, говорит он.

— Ну и пошла бы, что ж тут плохого? Теперь ведь все разбираться стали, что хорошо, а что — плохо… Вернулся с работы — отдохнуть надо! — в тон ему отвечает жена.

Он молча поворачивается и исчезает в комнате. Немного погодя оттуда доносится его голос:

— Ну погоди! Вот уж возьмусь я за вас!

— Взялся уже, — долетает до него громкий шепот жены.

Слова ее он пропускает мимо ушей. Все его мысли обращены к сыну. Единственная его надежда — Бирендранатх, или, как все они ласково его называют, Бирен. Вот кто вырвет их из трясины нищеты — спасет от гибели тонущий семейный корабль!

МИР ЗА ЧЕРТОЮ ТОЛПЫ

Сидя в своем углу, Самира по-прежнему не отрываясь наблюдала за тенями. Вот возник силуэт сикха, который только что вышел из ванны: он стоит, низко наклонив голову, неторопливо водит гребнем, изредка встряхивает густой гривой, скрывающей очертания его лица. Когда человек за окном касается рукою головы, тень на стене бьет себя по затылку. Самира забавляется. Вокруг, как и прежде, стоит тишина. Так и не раздевшись, на постели безмятежно посапывает отец. Тара куда-то ушла с Харбансом. На миг в душе у Самиры проснулась зависть. Как меняется девушка, когда чувствует внимание мужчины! Она расцветает… В движениях появляется легкость и грация. А голос звучит призывно, воркующе-нежно. В последнее время Тара все больше и больше отдалялась от нее. Она носила свои прежние сари, но все ее существо было уже совершенно иным. Теперь Тара надевает узкие блузки и каждое утро, отправляясь в лавку Харбанса, слегка подрумянивает губы и красит ногти. Пятки у нее сияют нежной желтизной, а золотистый пушок на руках приобрел бархатистую мягкость. Даже на висках вдруг появились легкие кудряшки. Четче стал вырез губ, а в глазах будто отражается весь необъятный небесный простор.

Самира взглянула на себя. Грязные обломанные ногти, черные потрескавшиеся пятки, а на руках — точно щетина. Теперь все свои вещи Тара держит под замком, сари вешает отдельно, а сандалии хранит в шкафу. Домашними делами она уже не занимается — бесполезно говорить, если человек все равно ничего делать не станет. Утром, когда Тара моется, все терпеливо ждут ее: пока она не ушла, лучше не начинать. Все, что касалось ее, стало самым важным и неотложным для всей семьи. У нее хранились все вещи. Даже за простым карандашом надо было обращаться к Таре. Она могла сказать, который час, знала, что происходило в мире, и ее мнение по любому вопросу было непререкаемым.

Бирен ни во что не вмешивался и со стороны казалось, что ему вообще ни до чего нет дела. Возвращаясь из колледжа, он выпивал чашку чая с куском холодной лепешки и исчезал куда-то. Появляясь вечером, он молча брал свои учебники и, стараясь никому не мешать, готовил уроки. Чем он занимался, о чем мечтал, к чему стремился, никто толком не знал. Когда ему было что-то нужно, он обращался непосредственно к старшей сестре, и она никогда не отказывала ему.

— Приходи ко мне в лавку, — обычно отвечала она. — Я попрошу — и мне принесут…

И когда однажды, воротившись с занятий, Бирен объявил, что идет служить во флот, никто не удивился.

— Ты давно подал прошение? — сдержанно спросил бабу Шьямлал.

— Да к нам пришло объявление о наборе… Ну вот я и подал. А в прошлое воскресенье было собеседование и экзамен. Я прошел, — гордый собой, сообщил Бирен.

— Ты хоть бы сказал. — В голосе Шьямлала звучала нежность.

— Да я хотел, а потом передумал. Когда, думаю, зачислят, тогда и скажу.

Вечером вернулась Тара. Услышав новость, она просияла.

— Сколько платить-то будут? — ласково погладив сына по спине, поинтересовалась мать.

— Питание, обмундирование, жилье — все бесплатное. А жалованье буду высылать вам. — Бирен протянул отцу приказ о зачислении.

— А где служить будешь? — робко спросила мать.

— Пока не знаю… Куда пошлют — в Бомбей или…

— Далеко-то как, — вздохнула мать, — А я думала: тут будешь служить, в Дели…

— А где ж тут море? — удивленно посмотрел на нее сын.

— Море, оно ведь… — начал было Шьямлал, но жена перебила его:

— Значит, на море будешь служить?.. На корабле?

— Море-то отсюда далеко… А отпуск тебе положен?

— Конечно, — уверенно произнес Бирен. Он старался показать полную осведомленность во всех вопросах будущей службы. Он уже видел себя бороздящим голубые просторы океанов.

Тем временем мать усадила младшую дочь за стол и принялась диктовать ей письмо каким-то дальним родственникам, где первым делом сообщала, что сын ее Бирен будет служить большим начальником на корабле и что через несколько дней он отправляется в дальнее плавание, побывает в заморских странах. И сами они тоже скоро, наверно, переедут из Дели в Бомбей.

Через две недели Бирен уехал. После его отъезда дом совсем опустел, и все жили ожиданием его писем. Каждый месяц Бирен высылал на имя отца денежный перевод, получив который бабу Шьямлал ненадолго обретал право голоса, но дней через восемь или десять деньги кончались, и право главы семьи вновь переходило к Таре. Их семейными делами, случалось, заправлял и Харбанс — в те дни, когда он потихоньку ссужал матери рупий пятнадцать — двадцать. Решение о том, что Самира должна продолжать учебу, домашние приняли по настоянию Харбанса. И Самира стала ходить в колледж.

Чем бы ни занимались теперь члены семьи, во всех их делах незримо присутствовал Бирен. Каждое его письмо служило добрым подспорьем для бабу Шьямлала. Получив денежный перевод, бабу Шьямлал отправлялся в соседнюю лавку и покупал немного сладостей, чтобы угостить домашних. В такие дни он мог надеяться, что вечером Тара останется дома.

Когда же приходило долгожданное послание от сына, бабу Шьямлал созывал всю семью.

Бабу Шьямлал по нескольку раз перечитывал письма сына. У него возникало такое ощущение, будто его полузатонувший семейный корабль с чьей-то помощью вдруг снова всплывает на поверхность, и ему теперь не страшны удары волн.

С того времени, как Бирен отправился служить, к ним частенько стала заходить Намта из дома напротив. Поначалу она ходила вроде бы затем, чтобы снять узор, а потом стала почти ежедневно навещать жену или младшую дочь бабу Шьямлала. Заметив белый квадрат конверта в двери, она тотчас же выскакивала из дому и, вынув письмо, вручала хозяину со словами:

— А то как бы ветром не унесло, — и всякий раз старалась задержаться до тех пор, пока письмо не вскроют и не прочитают.

— Мам! А Бирен пишет, что через три месяца у него отпуск. Тридцатого августа они прибывают в Даймонд-харбор. Если ничего не случится, то в двадцатых числах сентября будут в Дели. «Для сестер, — пишет, — подарки уже приготовил. А что купить для мамы, ума не приложу…»

Изложив матери главное, Самира снова углублялась в чтение, а Намта, постояв в дверях, молча возвращалась домой.

Чаще всего письма от Бирена вручал им не почтальон, а Намта. Пока не разнесут утреннюю почту, она сидела у окна, не спуская глаз с дверей их квартиры. Словно ожидала дорогого гостя. Скоро она подружилась с Самирой. Самира догадывалась, что основная причина ее внимания — Бирен. Намте хотелось знать все подробности его жизни. Однако о своем желании она не обмолвилась ни единым словом. Иногда, случалось, Самира пыталась кое о чем расспросить подругу, но та всякий раз уходила от разговора. Самиру это сбивало с толку. К тому же она никогда не видела их вместе, а о Намте она впервые узнала лишь после того, как Бирен стал моряком. И вообще поведение Намты казалось ей странным. Когда же Самира пыталась что-нибудь выяснить, Намта замыкалась и на какое-то время прекращала свои визиты. В такие дни они уже не видели ее в своем доме, не слышали привычного:

— А то как бы ветром не унесло…

В такие дни она, как и прежде, сидела у окна, а когда почтальон, на минуту задержавшись у дверей бабу Шьямлала, доставал наконец из сумки конверт, Намта захлопывала окно и исчезала в доме.

ШИПЫ В БУКЕТЕ ВОСПОМИНАНИЙ

Как-то почтальон наведывался к ним три дня подряд — бабу Шьямлала дома не было, а выдать перевод другим членам семьи почтальон наотрез отказался. Туго им пришлось в ту пору, и бабу Шьямлал вынужден был написать сыну, чтобы впредь тот высылал деньги на имя матери: она может получить их в любое время.

С тех пор как переводы и письма от сына стали приходить регулярно, бабу Шьямлал занялся маклерством. Утром он покупал газету и, бегло просмотрев колонку «Купля-продажа», немедленно отправлялся по адресам тех, кто дал объявление о продаже. Придя, он не спеша осматривал предлагаемую вещь, потом долго торговался с хозяином, а договорившись о цене, тотчас же выписывал чек. Однако вместо того, чтобы везти покупку домой, он усаживался на обочине дороги и ждал покупателей. Когда покупатель наконец появлялся, бабу Шьямлал перепродавал ему вещь, зарабатывая на каждой такой сделке рупий тридцать-сорок, а случалось, и пятьдесят. На следующее утро он снова изучал заветную колонку.

Однажды, правда, бабу Шьямлал чуть было не погорел на подержанных велосипедах. Сделка состоялась в Тилак-нагаре[5], а перепродать велосипеды можно было на противоположном конце города — в старом Дели. Тащиться в такую даль никто из покупателей не стал. Напрасно ждал бабу Шьямлал: покупатели будто сквозь землю провалились. Неприятности начались в полдень. Прежний хозяин потребовал, чтобы он вывозил купленный товар. Под разными предлогами бабу Шьямлал тянул время, однако истинная причина заключалась в том, что на его счету в банке было гораздо меньше той суммы, на которую он заключил сделку. Прежний владелец товара стал требовать, чтобы ему платили наличными и забирали купленный товар еще до наступления темноты.

Еле выпутался тогда бабу Шьямлал. Сказав, что ему надо сходить в банк и получить деньги, бабу Шьямлал выскочил из лавки. Больше туда он уже не возвращался. После этого случая показываться в Тилак-нагаре ему было уже рискованно, точно так же как в прилегающих к нему районах — Рамеш-нагаре, Моти-нагаре и Раджори-гарденз. Теперь бабу Шьямлал заключал сделку лишь в том случае, если товар находился в старом Дели — поблизости от мечети Джама-масджид или Садар-базара, где постоянно было многолюдно. Однако, несмотря на случавшиеся изредка осложнения и неприятности, дела у него шли неплохо и в доме появились новые вещи, приобретенные им, по существу, бесплатно: утюг, туалетный столик, электроплитка, термос, изрядно потертый ковер, несколько настенных ламп и многое другое… Для себя же он приобрел подержанное демисезонное пальто — в холодный сезон это была незаменимая вещь. Он даже подумывал о том, чтобы, если подвернется случай, обзавестись швейной машинкой и феном.

С каждым днем все лучше шли его дела, все крепче и уверенней становилась его хватка, и ему стало казаться, что еще совсем немного — и жизнь вновь вернется на круги своя. Когда положение семьи упрочилось, бабу Шьямлал решился наконец поговорить со старшей дочерью.

— Так дело не пойдет… Нет никакой нужды до самого вечера болтаться невесть где. Мне казалось, что ты сама подумаешь…

— Но ведь лавка закрывается только в семь, папа, — возразила Тара. — Освободиться раньше семи я никак не могу.

— Не можешь — рассчитайся! — повысил голос отец. — Не нужна нам такая работа! Я сам еще в состоянии всех вас прокормить. Вот возьми Бирена. Сам до всего дошел, безо всяких помощников. Поняла?

— А на что жить будем? — удивилась Тара.

— Не твоего ума дело. Поступай, как тебе говорят.

— А ты думай, прежде чем говорить, — вмешалась жена. — Денежный перевод пришел — вот и расхорохорился. Ну пройдет неделя, а дальше как будем жить? За Самиру тоже надо платить, а чем?

— Я сам все устрою.

— Вот будешь иметь постоянную работу, станешь два раза в месяц приносить мне получку, тогда она и будет сидеть дома, — проговорила жена раздраженно. — А без толку нечего приказы раздавать. Тебе что — улизнул из дому, а расхлебывать-то нам приходится. Хочешь ты или не хочешь, а без ее заработка нам не обойтись…

Бабу Шьямлал удивленно уставился на жену. За годы, прожитые здесь, она очень переменилась, однако в чем заключалась происшедшая с ней перемена, это пока оставалось для него загадкой. Рамми выглядела моложе своего возраста. Она была еще стройна и привлекательна, хотя на шее уже появились предательские складки. Шьямлал с удивлением разглядывал ее. Потом сделал ей знак и прошел в соседнюю комнату. Она последовала за ним.

— Ну вот что, дорогая, — поворачиваясь к ней, проговорил бабу Шьямлал и крепко взял ее за плечи. — Потолковали, и хватит. Не нравится мне все это!

Она продолжала стоять, а бабу Шьямлал тем временем принялся открывать старенькую шкатулку.

— Что ищешь? — тихо спросила жена.

— Ничего…

— А что все-таки? Может, скажешь?

Он недовольно нахмурился и захлопнул шкатулку. Однако, когда жена вышла, он снова украдкой открыл шкатулку и стал перебирать ее содержимое.

Это была обычная, ничем не примечательная шкатулка, в которой хранят мелкие памятные вещицы. Многое можно было найти здесь, что напоминало о предках хозяев дома: искусственную челюсть, старинную цепочку для часов, шелковую тесьму, серебряную зубочистку и изрядно потертое кольцо, которое надевают на большой палец ноги, дешевые подвески и старые счета, несколько старых монет и пожелтевшие от времени письма, мелкие раковины и какие-то пурпурные зернышки, старые рецепты и сандаловые четки, томик «Рамаяны» и генеалогическое древо рода, выцветшие фотографии и три рупии, сохранившиеся еще со времен королевы Виктории. Все, что отслужило свой век, попадало в эту шкатулку. Когда открывали крышку, комната наполнялась ароматом давно минувших лет, который долго не улетучивался — даже после того, как ее закрывали. Бабу Шьямлал редко касался шкатулки, но когда, случалось, открывал ее, то перебирал содержимое с чувством величайшего благоговения. Осмотрев вещицу со всех сторон, он осторожно укладывал ее на прежнее место.

В тот вечер, захлопнув шкатулку, он углубился в воспоминания. Дочери и жена молча внимали ему, стараясь не пропустить ни слова. Это были красочные рассказы о прошлом, о котором они знали лишь со слов старших. Из его рассказов перед их мысленным взором одна за другой проплывали картины тех лет, когда люди жили неторопливо и спокойно, не обременяя себя думами и заботами. Когда же речь зашла об обычаях, которых придерживались предки, бабу Шьямлал изрек торжественным тоном:

— А бабушка моя никого из соседей даже в лицо не знала. Порог боялась переступить. Когда всей семьей отправлялись в храм, то двуколку с четырех сторон завешивали покрывалами, чтоб никто не мог видеть ее лица. А в храме мы теми же покрывалами загораживали женщин от посторонних глаз. Так они и проходили к алтарю. И упаси боже, если покрывало соскользнет с лица… Как-то, помню, у бабушки случилось такое, так дедушка с нею до конца жизни не разговаривал. Пока была жива, слова единого не проронил. Навестил ее, когда она уж при смерти была. Но и тогда молчания не нарушил… Только поднес ей лоту со священной водой из Ганга — она и отдала богу душу.

Вдруг из ванной комнаты донесся глухой звук: там кого-то рвало. Жена испуганно заглянула в соседнюю комнату: Тары не было. Самира от страха втянула голову в плечи.

— Наверно, сестрице плохо, — еле слышно произнесла она, и мать с дочерью прошли в ванную. Бабу Шьямлал удивленно замер в своем кресле.

Немного погодя из ванной появилась Тара и, пройдя в свою комнату, улеглась на кровать. На дворе было уже темно. Кругом стояла тишина. Скоро дочери сонно засопели. Матери же сегодня было не до сна.

— Спишь? — громким шепотом спросила Рамми.

— Нет! — так же шепотом отвечал бабу Шьямлал.

Переворачиваясь с боку на бок, она думала. Разные мысли приходили ей в голову, заставляя сердце тревожнее биться. Сон никак не шел к ней. Бабу Шьямлал тоже тревожно ворочался на своей кровати. Никто не решался заговорить первым. Темные стены словно надвигались на них, им казалось, будто они очутились на дне глубокого мрачного колодца.

Наконец бабу Шьямлал осторожно коснулся рукою плеча жены. Она повернулась к нему, однако не произнесла ни слова. В кромешной тьме они скорее ощущали, чем видели широко открытые глаза друг друга.

— Не спится что-то, — наконец еле слышно произнес Шьямлал.

— Может, голову смазать маслом? — спросила жена.

— Не поможет…

— Боязно что-то мне…

Они замолчали. Не произнеся больше ни слова, оба разглядывали смутно белеющие стены комнаты да край черного неба за окном.

ПОСТИЖЕНИЕ

Утром Тара от жары перебралась с кровати на пол. В комнатах было тихо. Лишь время от времени они обменивались короткими репликами. Гнетущее безмолвие раздражало Самиру, и она потихоньку отправилась в свой угол, напротив стены, где в ярко озаренном солнцем квадрате окна безмолвно двигались черные тени. Вот бреется какой-то мужчина… Бритва в его руке кажется непомерно большой, а нос напоминает клюв хищной птицы.

Бабу Шьямлал давно уже встал и, одевшись, отправился прогуляться. Никаких дел сегодня у него не было.

Потеряв терпение, мать послала наконец Самиру будить старшую дочь. Тара встала встрепанная, недовольная, с опухшим от сна лицом и, не говоря ни слова, пошла умываться.

Когда она вернулась в комнату, мать поставила перед нею чашку с чаем и блюдце с треугольным пирожком. Тара молча позавтракала, молча переоделась и направилась к выходу.

— Ну я пошла, ма, — наконец произнесла она.

— Погоди-ка, — окликнула мать. Тара резко повернулась к ней. Мать не отрывала от ее лица полного тревоги взгляда. Однако в глазах у дочери она не заметила страха, в них была только усталость.

— Ты здорова? — поколебавшись, спросила мать.

— Здорова.

— Если нездоровится, не ходи.

— Нет, я пойду.

— Вечером пойдешь с нами в храм? — еще раз окинув дочь взглядом, спросила мать. — Возвращайся поскорей. Не задерживайся.

— Хорошо, — вздохнув, проговорила Тара и шагнула за порог.

Сердце у матери тревожно заныло. Не укладывалось все это у нее в голове, и, когда младшая дочь заторопилась на занятия, мать сердито приказала:

— После уроков сразу домой… Занятия кончаются в половине второго, поэтому в половине четвертого чтоб была дома… И чтоб я больше не слышала: «Автобус задержался!»

— Чем ты недовольна? Что я такого сделала? — обиженно заныла Самира из соседней комнаты. — Кто-то виноват, а я…

— Что ты сказала? — Мать повысила голос. — Попридержи язык!.. И слушай, что тебе говорят!.. К четырем часам в колледже уже ни одного человека не остается.

Не слушая ее, Самира замурлыкала песенку.

— Ни стыда, ни совести! — не выдержав, загремела мать, входя в комнату. Стоя перед зеркалом, Самира делала прическу. Почуяв недоброе, девушка испуганно замолкла.

— Ишь взяла моду начесываться! — отчитывала ее мать. — Простого пучка, видите ли, ей мало!.. И сари она не может носить как люди — конец затыкает за пояс! Чтоб больше этого не было.

— Хорошо, мама, — с напускным смирением проговорила Самира и накинула конец сари на голову. Выйдя из дверей, девушка молча юркнула в двери дома, где жила Намта. Она появилась оттуда минут через десять. Конец сари у нее был заткнут за пояс, волосы на затылке красиво уложены.

Вечером Харбанс не зашел к ним, как обычно. Он проводил Тару до дверей и, попрощавшись, ушел. Когда появилась Тара, мать сидела в одиночестве и на досуге просматривала гороскоп. Самира отправилась навестить Намту, а сам бабу Шьямлал еще не возвращался.

— Ты не знаешь, куда он ушел? — спросила мать.

— Давно он ушел?

— С самого утра.

— Придет… Наверно, дело какое-нибудь.

— А где Харбанс?

— У него срочная работа.

— Ты хоть о чем-нибудь думаешь? — поколебавшись, спросила наконец мать, глядя ей прямо в глаза.

— О чем это ты? — удивленно вскинула брови дочь.

— Ты дурочкой не прикидывайся, — не повышая голоса, проговорила мать. От волнения руки у нее стали липкие и лицо покрылось потом. — Мне не скажешь, а посторонний слушать не станет… Что будет, ты подумала?

— Было б из-за чего беспокоиться, — глядя себе под ноги, буркнула дочь.

— Так что ж теперь будет-то? — повторила мать.

Неожиданно Тара разрыдалась. Оправдываться было не к чему. Она громко всхлипывала, плечи у нее тряслись.

— Что ж нам делать теперь? — растерянно повторяла мать. — Если б ты хоть чуточку подумала! С жизнью ведь шутки плохи. Куда теперь голову приклонишь?

— Куда-нибудь приклоню, ма, — уткнувшись головой в колени, пробубнила Тара.

— Харбансу-то сказала? — осторожно спросила мать.

Тара отрицательно покачала головой.

— Отец не переживет такого позора, — вздохнув, произнесла мать. — С этим он не смирится. Да что говорить, ты ведь его знаешь… Что ж теперь будет-то?

— Будет, чему суждено быть, ма!

— О господи! Спаси и помилуй! — тяжело вздыхая, почти простонала мать. — Так ведь и свихнуться недолго. Что ж ты натворила, доченька?.. Хоть бы родные были поблизости, а то и посоветоваться не с кем…

Тара молча слушала причитания матери. Ее тоже охватил страх, хотя и не такой панический. Гораздо больше ее напугало то, что об этом узнали домашние.

— Теперь отец никуда тебя не пустит, — продолжала мать. — Да дознайся он, что ты и сегодня ходила, несдобровать мне…

Тара поднялась.

Бабу Шьямлал вернулся поздно ночью. Не говоря ни слова, разделся и лег на кровать.

— Есть будешь? — осторожно спросила мать.

— Нет! — Голос его прозвучал грубо.

— Все-таки съел бы что-нибудь, — робко пыталась настаивать Рамми.

— Я же сказал! — еле сдерживаясь, почти выкрикнул бабу Шьямлал. В нем клокотала ярость. Ох, с каким бы наслаждением он излил ее, если б они, как прежде, жили в отдельном доме! И первым делом оторвал бы голову подлецу Харбансу! Он чувствовал полную беспомощность. За последние два-три года все в его семье как-то само собой переменилось, а он даже не заметил этого. Вот хоть бы дочери: вроде бы они и прежние, а близости между ними уже нет, и отчужденность с каждым днем растет. Прежняя близость как-то незаметно улетучилась, а он понял это только сейчас. Кровное родство — самое прочное, поэтому слова, обозначающие кровных родственников: отец, мать, дочь — были прежде, имеются теперь и сохранятся в будущем. Однако есть еще что-то связующее их, и вот это что-то навеки потеряно — неизвестно, где, когда и почему. Изменились их взаимные права и взаимные обязанности. Дочери — они так и остались его дочерьми. Однако, в то время как их ровесницы давно уже обзавелись собственными семьями, Тара и Самира все еще жили с родителями, хотя уже и вырвались из-под их опеки. И никому не ведомо, какие еще склонности появятся у них, которых не было прежде… Не мог же он накричать на дочь или обозвать шлюхой. «Лучше уж головой в петлю», — будет повторять он теперь, зная, однако, что это — заведомая ложь.

Гнев его еще не угас, однако он взял себя в руки и не стал прибегать к тем средствам, к которым прибегал неоднократно прежде. Бабу Шьямлал поморщился, как от зубной боли, и рывком сел на кровати.

— Послушай-ка, — окликнула его жена.

— Чего тебе?

— Что будем делать-то? Ума не приложу… Если б что другое…

— Это все из-за тебя!

— Как ты можешь?

— Тебе точно шоры на глаза надели!

— Что же теперь будет, а?

— Откуда я знаю? Делайте что хотите… Поступайте, как скажет госпожа-дочка!

— Она сама не своя. Насмерть перепугана.

— Что-то не вижу я! Был бы стыд — давно б нашла выход… в омут… или головой в петлю, — бросил Шьямлал и тут же почувствовал всю жестокость сказанного. На миг ему даже показалось, что это всего лишь слова, не имеющие никакого отношения к их жизни. Перед тем, что произошло, слова были бессильны. Слова были пусты и бессмысленны. В гневе всякое можно подумать и всякое можно сказать; именно этими словами на протяжении веков выражают люди свой гнев, потому и кочуют они из века в век, хотя нет уже в них прежней остроты и не всегда приводят они к желаемым результатам.

Бабу Шьямлал с неожиданной четкостью вдруг понял, что ему ничего не остается, кроме как смириться. Правда, поначалу мысль об этом показалась ему чудовищной и нелепой. Поступать так не принято. А кроме того, что может он предпринять в данном случае? Чем сумеет помочь, если сам не знает, что делать и где искать выход? Однако, не находя ответа на все эти вопросы, он твердо знал, что гнев — плохой советчик и, как бы он ни возмущался, это не поможет ему найти выхода из создавшейся ситуации. Он не сможет остаться в стороне, зная, что дочь его ожидают презрение и позор. Как и всякий человек на его месте, он сделает все, что только в его силах, чтобы облегчить ее участь. Все это придется пережить.

Жену его, Рамми, напротив, все больше охватывал страх. Даже подумать страшно, что может принести обрушившееся на них несчастье. Она мельком поглядывала на дочь и, видя ее спокойствие, пугалась еще больше. Про себя она решила, что хладнокровие дочери показное, надо последить, не сделала бы чего с собой.

Прежде она никогда не закрывала кухню на замок, а вот теперь, обуреваемая дурными предчувствиями, канистру с керосином перенесла на кухню и стала запирать дверь. И, опасаясь за жизнь дочери, всю ночь без сна ворочалась на кровати, чутко вслушиваясь, как бы дочь не попыталась наложить на себя руки. Ночь напролет она лежала с широко открытыми глазами, вся обратившись в слух. И когда Тара окончательно развеяла ее сомнения, поначалу почувствовала даже какое-то разочарование. Она была возмущена поведением дочери. Бесчувственная девчонка!.. Бесчувственная и бесстыжая!

Муж и жена были не на шутку встревожены таким поведением дочери: Рамми, как всегда, — больше, Шьямлал — меньше. Когда терпеть стало совсем невмоготу, однажды в полуденный час Рамми отправилась за советом к матери Намты. Однако разговор не получался. Она не знала, с чего начать. От волнения у нее даже в горле пересохло.

— Скажи, сестрица… А что, если несколько дней подряд живот… пучит. — Она не смогла больше произнести ни слова. Даже поднять глаза на соседку не осмелилась.

— Лечиться надо, лечиться, — запела соседка. — Обратитесь к доктору. А пучит-то давно? — поинтересовалась собеседница, и от одного ее участия на душе у Рамми сразу стало спокойнее.

— Да месяца полтора… наверно, — с трудом выдавила Рамми. Ее даже в пот бросило, когда мать Намты испытующе взглянула на нее. Заметив на лице Рамми испуг, соседка все поняла.

— У Тары… неприятности? — понизив голос, спросила она.

— Что уж тут и говорить, сестрица?

— Не беспокойтесь! У меня есть надежное место, — уверенно заговорила соседка. — У моей золовки тоже с дочкой случилось такое. Так я мигом все устроила… Есть тут одна повитуха. Золотые руки! И делает без боли. Завтра приходите в это же время. Я сведу вас…

Рамми слушала — и ушам своим не верила. В считанные минуты решить такой деликатный вопрос? Немыслимо! Случившееся вдруг утратило свою трагическую значимость и превратилось в заурядную житейскую мелочь. Рамми не сводила с соседки изумленных глаз.

— Да вы не сомневайтесь! — видя ее растерянность, улыбнулась соседка.

— Завтра, значит, зайти? — поднимаясь, переспросила Рамми и, получив в ответ утвердительное «да», вышла в переулок, несказанно удивленная. К тому, что случилось, мать Намты отнеслась как к чему-то заурядному и само собой, разумеющемуся. Даже не удивилась — хоть бы для вида ахнула, — даже не поинтересовалась, что и как.

И, возвратившись к себе, она еще долго не могла успокоиться. Ее одолевали сомнения и страхи. А вдруг мать Намты ненароком проговорится соседям?.. Рамми долго смотрела на дверь квартиры напротив, надеясь увидеть выходящую в переулок соседку. Но дверь по-прежнему оставалась закрытой.

ВЗГЛЯД ИЗ-ПОД ПОКРЫВАЛА

Вечером Тара вернулась в сопровождении Харбанса. Оба, как ни в чем не бывало, прошли в комнаты. При виде Харбанса Рамми даже затрясло от возмущения, хотя она давно уже приготовилась к возможному объяснению, заранее предвидя все, что он может сказать ей. Однако, прежде чем начать разговор с Харбансом, она решила поговорить с Тарой.

— Опять явился, — зашипела она на дочь. — Зачем?

— А ты у него спроси! — резко бросила Тара.

— Что мне у него спрашивать? — И она обняла дочь за плечи. — Да ты не бойся, глупая, — уже спокойно проговорила она. — Я все устроила… Дней через пять освободишься… Не робей…

Тара смотрела на мать широко открытыми глазами.

— Чего испугалась-то? — спросила мать.

— А ты сначала спроси у него! — испуганно прошептала дочь.

Не успела Рамми ответить, как в комнату вошел Харбанс. От неожиданности она попятилась. Хмурый взгляд Харбанса был устремлен на нее. Наступила напряженная тишина.

— Ты что же натворил, Харбанс? — не сдержалась Рамми. — Что плохого мы тебе сделали? А ты такое натворил — врагу лютому не пожелаешь…

— О чем это вы? — спросил Харбанс и отвел глаза.

— Скажи, что мне теперь делать с этой несчастной? — кивнув головой на стоявшую рядом дочь, продолжала она.

— А ничего и не надо делать, — твердо сказал Харбанс и взглянул на Тару. — Пока я жив… пока я тут… ничего делать не надо.

Тара поспешно накинула на голову конец сари и тут же вышла из комнаты.

— Что ж тогда делать-то нам? — растерянно спросила мать.

— Вам ничего и не надо делать. Все сделаю я сам. — Голос Харбанса звучал уверенно. — А вы назначайте день свадьбы.

Мать ошеломленно уставилась на него.

— Вы, конечно, правы: я допустил… оплошность… если можно так сказать… Недели через две я все равно пришел бы к вам, — продолжал Харбанс. Она молча слушала его. — Вы-то не будете возражать? Тара согласна. Я люблю ее. Теперь слово за вами.

Рамми не могла произнести ни слова. Все было так неожиданно… Он хочет взять ее в жены — что ж тут плохого… А вдруг у него что-то другое на уме?.. Дочь все-таки, родная кровь.

— Мы люди бедные, сынок! — тяжело вздыхая, произнесла она наконец.

— Ну и что? Мне это известно, мать. — И по губам Харбанса скользнула улыбка.

Когда бабу Шьямлал вернулся домой, вся компания, расположившись за столом, мирно пила чай и весело шутила. Лишь Тара не участвовала в общем веселье. Она сидела молча, прикрыв голову концом сари. При виде этой картины кровь бросилась ему в лицо, однако он сдержался и, ни на кого не глядя, прошел в свою комнату. Мать скорбно покачала головой и, оглядев собравшихся, попросила шепотом:

— Сходите, позовите его… Очень уж он сердит сегодня.

Пройдя в соседнюю комнату, Харбанс плотно прикрыл за собою дверь, а женщины настороженно застыли, вслушиваясь в звуки, долетавшие из-за стены. Так продолжалось не менее получаса. И только когда из-за двери донесся смех бабу Шьямлала, все трое облегченно вздохнули.

Из окна своей квартиры Намта видела, как в полдень почтальон сунул белый конверт в дверь квартиры Шьямлала. Удивленная тем, что за письмом никто не вышел, она подождала еще немного и, не вытерпев, сама отправилась к соседям. Она вынула письмо и, постучав, шагнула через порог.

— Смотрю — торчит. Как бы, думаю, ветром не унесло, — произнесла она и протянула конверт Самире.

— Что б ни делалось в переулке, ты все замечаешь! — распечатывая конверт, весело приветствовала ее Самира и, пробежав глазами первые строки письма, крикнула матери:

— Ма! Бирен пишет: приехать не сумеет!

— А почему? — подала голос мать.

— Я только начала читать…

Из письма сына мать поняла только, что он отправляется в страну Кумбхакарны, а как только вернется оттуда, сразу же возьмет отпуск и приедет домой. Самира еще читала письмо, а Намта уже поднялась и тихонько прикрыла за собой дверь. Самира принялась читать письмо во второй раз.

ЗАМЕРШИЙ ВДАЛИ ГОЛОС

Прошло четыре долгих месяца, пока они получили от Бирена следующее письмо. Бирен писал, что за время экспедиции очень устал и сейчас отсыпается в одном из приморских отелей, усиленно лечит глаза и много времени проводит на море. За те две недели, что остались до прихода судна, он надеется отдохнуть и привести себя в порядок. В конце была сделана приписка: как только они пришвартуются в Бомбее, он тотчас же берет краткосрочный отпуск и выезжает в Дели, чтобы повидаться с ними и провести вместе несколько дней.

Правда, хотелось бы побыть дома подольше, но на длительный отпуск теперь рассчитывать не приходится.

С того самого дня, как пришло письмо, вся семья жила ожиданием Бирена. Предстоящее событие отодвинуло на задний план все остальное, даже то, что случилось с Тарой, а уж в те дни это воспринималось никак не меньше, чем землетрясение. Бабу Шьямлал справил дочери скромную свадьбу, и Тара переехала в дом мужа. Единственным ее приданым был сундучок с пожитками.

После переезда сестры Самире стало совсем одиноко. Доходы семьи заметно сократились. Подарков матери Харбанс уже не преподносил. Рамми говорила, что ей не нравится получать подарки от зятя. Тара больше не помогала им. Жалованье она перестала отдавать еще раньше.

С переездом Тары дом совсем опустел. Переводы от Бирена за последние пять месяцев тоже не поступали. Плату за обучение сестры еще вносила Тара, но сейчас она ждала ребенка и, готовясь к этому, старалась экономить.

Дела у Шьямлала шли из рук вон плохо. С тех пор как ни для кого не стало секретом, чем он занимается, покупатели старались брать товар непосредственно у владельца. А любителей приобрести подержанные вещи было не так уж много, да и переплачивать им не хотелось.

Бабу Шьямлал был очень встревожен положением дел. Переводы от сына не приходили, в доме не осталось ломаной пайсы, а Самире нужно было вносить деньги за учебу. В долг им уже не давали. Каждый день Шьямлал лихорадочно просматривал утренние газеты, надеясь в колонке «Купля-продажа» отыскать что-нибудь подходящее. Наконец он прочел объявление, что в Патель-нагаре будет производиться продажа мебели. Он решил попытать счастья еще раз. Приехав на место, он тотчас же заключил сделку и стал поджидать покупателя.

Наконец явился один старьевщик с Садар-базара. Однако, едва заметив бабу Шьямлала, он сделал вид, что зашел сюда просто из любопытства.

— Дай, думаю, зайду посмотрю, — начал вздыхать он, пряча глаза. — Да и денег таких нет. Где уж тут покупать!

Поведение старьевщика насторожило Шьямлала: неспроста это, видно, не хотят иметь с ним дело.

— Да не раздумывай ты! Нравится — бери! — горячо заговорил бабу Шьямлал. — А деньги… Я и подождать могу.

— Нету денег, нету, — повторил старьевщик, не входя в помещение. Он долго топтался у дверей и нещадно дымил бири[8]. Подходили другие старьевщики и, обменявшись с первым короткими репликами, тоже доставали бири и принимались курить. У дверей собралось уже человек пять. И только тогда бабу Шьямлал вдруг понял, что старьевщики сговорились: его посредничество больше не потребуется. Все, чего он с таким трудом добился, разлетелось в один миг, точно стая встревоженных охотником попугаев. Теперь в ловушку попался он сам. Чек прежнему хозяину мебели он уже вручил, и все пути к отступлению были отрезаны. Поняв, что выхода нет, он направился к беззаботно покуривавшим старьевщикам.

— Братцы, — обращаясь к ним, заговорил он, — берите мебель… Отдам за ту же цену!

Это была капитуляция.

Первый злорадно осклабился.

— Богом заклинаю вас! Спросите у хозяина, сколько я заплатил… Сверх этого не надо ни пайсы!.. Вы только взгляните, какая мебель! — И он сделал рукою широкий жест, приглашая их войти. Старьевщики молча осмотрели товар и кисло поморщились:

— Не про нас это, не про нас… Для богатых людей это, для богатых…

— О чем вы говорите? — Шьямлал показал им корешок чековой книжки. — Не верите моим словам — поверьте своим глазам… Заплатил ровно четыреста тридцать… Неужели у вас не найдется столько?.. Навар? К черту навар! Пусть хоть один день будет без навара!

— Дорого заплатил! — наконец подал голос один. — Больше трех сотен это не стоит! Видишь — и полировка не та… Да и материал слабоват! Словом, не тот товар, не тот…

Видя, что дело безнадежно, бабу Шьямлал, чуть не плача, согласился на то, что давали, и, получив деньги, поспешил поскорее убраться восвояси.

Старьевщики сговорились — в этом не было никакого сомнения. В тот день он убедился еще раз. Им надоело, что он то и дело становился им поперек дороги. Событие это, конечно, было мизерным, однако для него лично оно означало полный крах, напрочь выбивало почву из-под ног. Все его планы рушились. Для него это был единственный источник существования, которым прежде он мог воспользоваться в любое время. Конечно, и раньше, вручая чек, он ощущал легкое замирание сердца, точно игрок, сделавший ставку, однако чувство человека, проигравшегося в пух и прах, он испытал впервые.

Бабу Шьямлал рассчитывал, что, выдав старшую дочь замуж, он вздохнет наконец свободно, однако этого не случилось. Ежедневно ему приходилось терпеливо выслушивать бесконечные жалобы жены. Понизив голос почти до шепота, жена жаловалась на то, что цены на продукты растут и сводить концы с концами становится все труднее. За квартиру надо платить, а откуда взять деньги — неизвестно.

В таком городе, как Дели, для человека найдется тысяча всяких дел, однако Шьямлалу нужно было только одно, но такое, чтобы приносило доход. Он хватался то за одно, то за другое, проходил совсем короткий срок, и дело, казавшееся надежным, незаметно хирело, приходило в упадок, и все потому, что везде нужны деньги, которых у него не было: все, что он накопил или взял в долг, стремительно таяло прямо на глазах.

В тот день, получив от старьевщиков урок, бабу Шьямлал возвратился домой хмурый и, не сказав никому ни слова, сразу же улегся на кровать. Видя его подавленное настроение, жена ходила по дому на цыпочках. Наконец, набравшись смелости, она пошла к старшей дочери, однако Тара не дала ей даже рта открыть.

— Трудно, ох как трудно сейчас, — заговорила Тара, едва завидев мать. — Ты только представь себе: за аренду лавки мужу сразу надо заплатить две тысячи… И как только выкрутимся?

Расспросив ее о здоровье, о делах, мать вернулась домой. Там уже с новым известием поджидал ее бабу Шьямлал.

— Чем платить за Самиру, ума не приложу, — поднимаясь ей навстречу, торопливо заговорил он. — Вот беда! И дома ни пайсы, и занять не у кого!

Самире пришлось оставить колледж. Теперь, чтобы не болтаться по дому без дела, она большую часть дня снова проводила в заветном углу, наблюдая прихотливую игру теней на противоположной стене.

Однажды поздно вечером раздался осторожный стук в дверь. Бабу Шьямлал не пошевелился: как обычно, он лежал на кровати. Рамми, сидевшая на кухне, стука, видимо, не слышала. Самира слышала, что стучат, но не придала этому значения.

В дверь постучали сильнее…

— Взгляни-ка, кто там! — крикнул Шьямлал жене, не поднимаясь.

Рамми молча открыла дверь. В переулке стояла кромешная темень. У двери никого не было. Она выглянула на улицу, осмотрелась по сторонам — никого. Немного удивленная этим, она закрыла дверь, прошла в комнату и легла на кровать.

— Кто это там? — сонным голосом спросил Шьямлал.

— Никого!

— Но ведь стучали же!

— Мне тоже показалось. Ветер, наверно.

— В переулок-то заглянула?

— Заглянула, — устало отвечала она, переворачиваясь на бок. В комнате снова воцарилась тишина.

— Взгляни-ка: кажется, кто-то опять стучит! — вздрогнув, проговорил вдруг Шьямлал, поднимая голову.

— Ветер, наверно!

— А ты взгляни все-таки…

— Еще постучат…

Снова наступила тишина, спустя несколько минут оба они крепко спали.

Перед рассветом Рамми вдруг дернулась и, рывком вскочив, села на кровати, разбудила мужа.

— Ох, душа у меня что-то не на месте…

— Может, воды дать?

— Давай, пожалуй… Сама не знаю, что такое.

— Сон, наверно, страшный видела, — подавая ей стакан воды, проговорил бабу Шьямлал. — Бывает иногда такое…

— Да нет, не сон. Сердце вдруг как забьется… Когда сон, я помню.

— Сны тоже забываются. Ну как, теперь полегче?

— Сердце-то перестало колотиться, а на душе все равно тревожно!

Шьямлал ласково погладил жену по спине. Вскоре она уснула. Шьямлал на цыпочках прошел к своей кровати. В окно тянул прохладный ветер. На востоке начинало светлеть.

Утро выдалось хмурое. Небо было сплошь затянуто черными тучами. С тех пор как пришлось оставить колледж, Самира безмолвной тенью бродила по комнатам. Родители особенно не донимали ее разговорами. Шьямлал попросту не знал, о чем говорить с дочерью, а мать была занята своими заботами. Проснувшись утром, каждый принимался за свои дела. На душе у Рамми по-прежнему было тревожно, все валилось у нее из рук. В последние несколько месяцев она каждый день должна была решать для себя задачу — чем накормить домашних. Всегда чего-то недоставало. Она пекла лепешки — не хватало приправ; находились приправы — кончалась мука. Она жила в постоянном страхе, что кончится и то немногое, чем они располагают сейчас. Единственным утешением для нее служила надежда, что когда-нибудь она сможет наконец приготовить настоящий обед. Однако надежда эта с каждым днем становилась все призрачней.

Стук в дверь, раздавшийся ночью, не на шутку перепугал их: конечно, украсть у них в доме нечего, но дурное дело — нехитрое! Воров-то нынче развелось видимо-невидимо. А тут девушка в доме. Вдруг она понравилась кому-нибудь из этой братии — как знать. На досуге всякие мысли лезут в голову.

— А вчера в дверь все-таки стучали, — не выдержал наконец Шьямлал.

— Мне тоже так показалось, — испуганно вскинув на него глаза, подхватила жена. — Странно это.

— А перевода от Бирена все нет, — вздохнул бабу Шьямлал.

— Думает, наверно: сам скоро приеду, зачем же перевод посылать? — осторожно заметила жена.

— А того не понимает: четыре дня — их тоже прожить надо, — раздраженно заговорил бабу Шьямлал. — В городе-то как? Нет у тебя денег — с тобой и знаться никто не желает. Есть деньги — ты лучший друг, нет денег — хуже проходимца…

— Ты бы о Самире подумал, — тихо заметила жена.

— Вот приедет Бирен — потолкуем, — отвечал Шьямлал. — Слыхал я, в Бомбее Харишчандра типографию открыл… Какой Харишчандра? Да тот самый, что жил в каменном доме у нас на задворках. У него еще братья были — трое или четверо, не помню уж точно. Два сына у него, оба — там же, в типографии, работают. Хорошо, говорят, зарабатывают. Приедет Бирен — потолкую с ним… Там, в Бомбее, обо всем и договорятся… И по службе больше уважения будет…

— А у этого Харишчандры сынок-то, помнится, прихрамывал…

— Точно, прихрамывал. Тот, что помоложе. Он тогда холостой еще был. За это время, может, и жениться успел, а если и не женился, тоже не страшно. У кого деньги, с того не взыщется. А у них и раньше всего было хоть отбавляй!

— О чем бы ни заговорил, все только деньги да деньги!

— А что тут плохого?

— Хорош отец, нечего сказать! — фыркнула жена. — Дочь на выданье, а он хоть бы палец о палец ударил! Так вот запомни: пока не найдешь жениха, я от тебя не отстану. Под лежачий камень, говорят…

— Ты все про свое! — вскипел бабу Шьямлал. — Вот приедет Бирен, обо всем с ним и потолкуем. Как же можно без него?

— Теперь есть на кого свалить! Только не забудь у него спросить, что он о своих делах думает! Может, уже присмотрел себе невесту?

— А ты у дочерей своих спроси — у Тары да у Самиры! — парировал бабу Шьямлал. — Сестрам-то уж он непременно сказал! — И бабу Шьямлал расплылся в довольной улыбке.

— Мне он такой же сын, как и тебе, — горячась, заговорила Рамми. — Но сын есть сын, а дочки — это дочки. Он выучился, поступил на службу… Жалованье, все до последней пайсы, высылает нам. И за то ему спасибо. Все-таки девочка целый год ходила в колледж. А там ведь кругом расходы. Нынче — на книги, завтра — на тетради, послезавтра — на взносы. Как нам достался этот год, только материнскому сердцу известно! Никаких нарядов, никаких деликатесов. Надевала, что купят, ела, что дадут, — и потеплевшим голосом добавила: — А к его приезду я хотела кое-что заказать. Да и его любимые блюда приготовить надо бы…

— Теперь-то, надо полагать, повышение получит! — проговорил бабу Шьямлал с гордостью. — На снимке, правда, знаков различия не видно. А форма очень ему к лицу. Вот видишь — в люди вышел! — И он протянул ей глянцевато поблескивающую групповую фотографию: среди команды стоял сын — самый дорогой для них человек. Рамми помнила его руки, форму ногтей, легкий пушок на мочках ушей, непокорно спадающую на лоб прядь волос. Чуть ниже коленки у него рубец остался — упал в детстве, а на переднем зубе еле приметная щербинка. И запах его тела помнит она, легкий запах парного молока.

За разговорами и воспоминаниями о сыне время проходило незаметно. Был уже почти полдень. Солнце припекало. Быстро одевшись, бабу Шьямлал вышел в переулок. Через несколько дней приедет сын, надо раздобыть хоть немного денег. А то разве дело это: только переступил порог — и сразу же плати из собственного кармана. Еще подумает, что отец даже для такого случая не постарался.

Дни проходили за днями в ожидании приезда Бирена. В доме все было прибрано и начищено до блеска. Бабу Шьямлал тоже не остался в стороне от этих хлопот: под вешалкой у входной двери прикрепил кнопками свежую газету; освободил под обувь нижнюю полку платяного шкафа; в углу комнаты поставил журнальный столик и два стареньких кресла; смахнул пыль и паутину с абажура, заставил Самиру вымыть пол и стены в ванной комнате; со дна семейного сундука достал деревянные плечики и торжественно водрузил их на вешалку.

Наконец наступил долгожданный день, но Бирена не было. Лица у всех сделались грустные.

— Совсем не думает о нас сын, — с легкой досадой произнесла наконец мать. — Пишет одно — делает другое…

— На службе все-таки, — робко пытался защитить сына бабу Шьямлал. — Задержался, наверно…

— А завтра, смотри, письмо придет: «Извините, дескать, я опять ухожу в зарубежное плавание! — не унималась мать. — Приеду, как только вернемся». По вкусу, видать, пришлись ему эти плавания!

— Да уж и не говори, — с досадой махнул рукой бабу Шьямлал и умолк.

Они пошли спать — в надежде, что уж к завтраку-то Бирен непременно будет дома.

Наступило утро, потом полдень, а Бирена все не было. Самира, высунувшись в окно, смотрела в переулок. На противоположной стороне Намта тоже не отходила от окна. Не отрывая глаз от переулка, они обсудили все, что только можно было обсудить. Устав, Самира ушла к себе в комнату.

Сам бабу Шьямлал с самого раннего утра занял позицию под развесистым деревом на перекрестке, провожая взглядом каждый проносившийся мимо скутер. Рамми тоже не раз порывалась выйти, но, завидев в окне Намту, которая, сидя на подоконнике, спокойно читала газету, растерянно возвращалась.

Усталый, с воспаленными глазами, бабу Шьямлал вернулся наконец домой. К пище никто не притронулся. Под вечер к ним заглянул Харбанс — узнать, не приехал ли дорогой гость. Тара осталась дома: она ходила последние недели, и двигаться ей было уже трудно.

Вечером, усевшись в своем уголке, Самира, как обычно, наблюдала за игрой теней на противоположной стене. Минул второй день, и они уже больше не ждали. Все в доме занялись своими повседневными делами.

ПЯТНА СВЕТА НА АСФАЛЬТЕ

На пятый день в переулке появился незнакомый молодой человек. Поравнявшись с их дверью, остановился и осторожно постучал. Дверь открыл сам хозяин. Вид у него был измученный.

— Квартира Бирендранатха? — вежливо спросил молодой человек.

— Да-да. Входите, пожалуйста. Окажите нам честь. — Шьямлал жестом пригласил гостя войти.

— Меня зовут Чаранджит Сингх, — представился юноша. — С Бирендранатхом я служу. На том же самом корабле… Вот еду домой.

— Он тоже собирался, — сообщил Шьямлал, — да вот что-то задержка вышла. До сих пор никаких вестей!.. А вы в отпуск?

Мать жадно вслушивалась, сидя у входа на кухню. Самира стояла рядом, опершись спиной о косяк.

— Да, в отпуск… Домой еду, в Джаландхар. Дай, думаю, заеду навещу. — Гость явно чего-то недоговаривал.

— Принеси-ка нам чаю, дочка! — повернулся к Самире отец. — Да поживей!

— Не беспокойтесь, пожалуйста! Спасибо, — торопливо заговорил гость. — Мне уже идти пора. Скоро мой поезд. А багаж еще на вокзале, в камере хранения. Дело в том, что…

— Поторопись, дочка! — не унимался Шьямлал. — Извините… Так когда, говорите, ждать его теперь?

— Да тут видите, какое дело, — осторожно начал гость, — Бирендранатх пропал…

— Как, то есть, пропал? — переспросил Шьямлал, ошеломленный.

— Да, пропал, — вздохнул гость. — Перед тем как отчалить из Сингапура, мы еще поужинали вместе… А на завтраке его уже не было. — Чаранджит сделал паузу. — На заре вахтенный обнаружил у поручней на палубе его сандалии. После завтрака объявили тревогу. Начались поиски… На судне его не обнаружили… Без вести пропал.

— Как, то есть, пропал? — У Шьямлала перехватило дыхание, голос задрожал: — Как это… пропал?

Жена с трудом встала, колени у нее подкашивались. Подскочив к ней, Самира крепко схватила мать за локоть.

— Полагают, что произошел несчастный случай, — продолжал гость. — На судне его не нашли, начались поиски в открытом море. Легли на обратный курс… Обшарили море миль на восемь… По рации сообщили в Сингапур… Никаких сведений пока не поступало. — Чаранджит умолк и тяжело вздохнул.

— Может… в Сингапуре… отстал? — прерывающимся голосом произнес Шьямлал.

— Если б отстал, нам бы давно сообщили, — Чаранджит поднял на них печальные глаза. — За это время из Сингапура еще один корабль пришел, на нем бы он и вернулся… Мне поручили сообщить вам… Вот я и зашел. Да вы не расстраивайтесь… Если что-нибудь станет известно, вам немедленно сообщат — или капитан, или из управления…

Едва Чаранджит скрылся за дверью, дом огласился стоном и воплями. Шьямлал переносил горе молча. По морщинистым щекам его катились слезы.

— Крепись, мать Бирена, — прерывающимся голосом пытался он утешить жену. — Подай ей воды, Самира… Не плачь, дочка, не надо… Зачем горе накликаете? — И, не выдержав, разрыдался сам. — О господи-и-и! Что же теперь будет-то? За что так караешь, всевышний?!

Обезумев от горя, жена билась головой о стену.

— Пропал мой сынок, пропал, — причитала она. — Пропал мой сынок… Не отыщется ведь теперь, не отыщется… Ты слышишь, отец Бирена?!. Не вернется он больше домой!..

Вокруг в скорбном молчании застыли соседки. Заслышав плач, подходили другие женщины. Грузно привалившись к стене, с опухшим от слез лицом сидела Тара. Харбанс и еще несколько мужчин суетились вокруг Шьямлала.

Убитый горем, бабу Шьямлал не слышал, что ему говорили окружающие.

— Зачем так убиваться? Ведь никакого официального извещения пока не получали, — пытался утешить его адвокат, живший в доме напротив.

— На что мне оно, это извещение, господин адвокат?.. Ох, сынок мой!

— Наберитесь терпения, бабу Шьямлал! Если человек пропал, это совсем не значит, что его нет в живых… Крепиться надо и ждать. Может, отстал, не явился к отходу. Да мало ли еще какие причины могут быть!

— Причин-то может быть много, да мне от того разве легче? — лепетал Шьямлал сквозь слезы. — Погиб я теперь, погиб… Ох, сыночек мой… Как жить-то будем?

Из всех соседних домов к ним потянулись люди. Расспросив Харбанса, они горестно качали головами и, потоптавшись у порога, возвращались к прерванным делам. Прохожие с любопытством заглядывали в раскрытые окна и двери. Узнав о случившемся, равнодушно спешили дальше. Потом плач и стенания внезапно будто оборвались, наступила гнетущая тишина. В соседних квартирах жизнь шла своим чередом. Оттуда доносились запахи масла и специй — хозяйки уже готовили обед, а в комнате, что была прямо над ними, кто-то вполголоса напевал веселую песню, за стеной приглушенно звучал радиоприемник. Улучив свободную минутку, люди заходили к ним и, расспросив о случившемся, спешили к своим очагам.

По лестнице, что вела со второго этажа, на улицу с хохотом вывалилась веселая компания. Проводив гостей, хозяин тоже заглянул к ним. Выразил сочувствие и тут же удалился.

В комнатах незримо поселился образ смерти. Казалось, мрачные тени сбежались сюда со всего переулка. Харбанс на цыпочках приблизился к Таре.

— Ты бы пошла домой, отдохнула, — сказал он, наклоняясь к ней.

— Нет-нет! Я побуду здесь, — тихо проговорила Тара. — Обо мне не беспокойся. Лучше о папе позаботься.

— Ты о себе подумай, — пытался настаивать Харбанс.

— У меня все хорошо, а вот у них… — Голос Тары дрогнул, на глаза навернулись слезы. — Пока брат не вернется, мне надо находиться здесь… Увижусь с ним — и сразу же вернусь домой. — Она устало взглянула на мужа. — Голова как в тумане, — и, громко разрыдавшись, ухватилась за его плечо. В глазах у Харбанса тоже стояли слезы.

Намта молча сидела рядом с Самирой. Постепенно посторонние разошлись. Последней от них ушла Намта. С наступлением темноты за ней пришел слуга:

— Тебя домой зовут.

Намта молча поднялась с пола и тихо притворила за собой дверь.

После ее ухода они остались одни — родители, сестры и зять пропавшего. Свет лампочки вырывал из темноты косые треугольники пола. Они сидели по углам, еле различимые в полумраке.

Темный силуэт матери беззвучно скользнул на пол. Самира стала поднимать ее, но не смогла: мать потеряла сознание. Зубы у нее были стиснуты, руки холодные. Схватив стакан с водой, Самира побрызгала ей в лицо. Мать очнулась и снова запричитала:

— Ох, пропал мой сыночек!.. Ох, и где ж теперь отыскать тебя? Ох, Бирен, сын мой!..

Наконец в комнатах наступила тревожная тишина, прерываемая лишь вздохами, всхлипываниями, приглушенными стонами. Ночь прошла без сна. Утром они еле поднялись с постелей — бледные, с воспаленными от бессонницы глазами. Совершив омовение, они снова сошлись в одной комнате и молча расселись по углам, точно чужие. Харбанс в ближайшей харчевне заказал чай, но стаканы с чаем так и остались нетронутыми. Рамми молча сидела на циновке, расстеленной прямо на полу. Самира, забившись в угол, равнодушно смотрела в окно. Шьямлал, откинув крышку шкатулки, рылся в старых бумагах. Тара лежала, отвернувшись к стене. Говорил один Харбанс, изо всех сил старавшийся утешить и ободрить убитых горем родственников. Однако слова его проходили мимо их сознания.

Подойдя к тестю, Харбанс взял его за руку и захлопнул шкатулку.

— Чем ты занимаешься, отец? — укоризненно проговорил он.

— А что еще остается мне, Харбанс? Кому оставлять? — Шьямлал разрыдался. — Бирен… в море погиб… и мой корабль идет ко дну… Все пошло прахом…

— Крепись, отец, прошу тебя, — утешал его Харбанс.

— Нету теперь нашего кормильца, — стонал Шьямлал. — О господи! И на это была воля твоя! — Он бессильно опустился на пол.

Жаровня на кухне стояла холодная: второй день ничего не готовили. На обед Харбанс принес лепешек и немного приправы, однако к съестному никто не притронулся. Когда же он почти насильно заставил тещу съесть кусок лепешки, ее вырвало.

Вечером, выйдя на улицу, Харбанс обнаружил в двери конверт. В другое время письмо давно бы уж принесла Намта, но ставни на ее окне были плотно прикрыты. В конверте было извещение, которым родители Бирендранатха официально уведомлялись об исчезновении их сына. В письме сообщалось далее, что поиски продолжаются и что Главное управление ВМС не может что-либо предпринять, пока не будут окончательно выяснены все обстоятельства дела. В письме содержалась также просьба к родителям немедленно сообщить в Главное управление все, что им станет известно о пропавшем.

Вот наконец оно, официальное извещение. Надо действовать. Правда, Харбанс еще не знал, что должен предпринять, но был твердо убежден, что надо что-то делать. При мысли о бедственном положении семьи и свалившемся на них горе у Харбанса начинало тоскливо сосать под ложечкой.

Прочитав извещение, Харбанс бросился в дом.

— Зря вы так убиваетесь! — возбужденно закричал он. — Вот видите, это письмо из Главного управления. — И он принялся читать извещение вслух, а закончив, стал объяснять содержание своими словами: — Начальство надеется, что Бирен всего лишь пропал. Корабль заходил во многие порты. Может, где-нибудь отстал и ждет, когда его отправят на родину… Расстояния-то ведь немалые — тысячи миль. Это ведь не Карол-багх[9], час езды — и дома!

Пока он говорил, Рамми внимательно слушала, не сводя с его лица испуганных глаз.

— Разве может быть такое, сынок, чтобы отстал он? — уже спокойно проговорила она, дослушав его до конца. — Не сумел вовремя вернуться, значит, что-то с ним случилось.

— Всякое, конечно, может случиться, — согласился Харбанс.

Мать концом сари вытерла слезы и откинула назад спадавшие на лицо волосы. Дочери торопливо пододвинулись к ней, Шьямлал слушал Харбанса, стараясь не пропустить ни слова.

— Ну а если он все-таки пропал? Ну, скажем, смыло его в море, тогда что?.. Как ты думаешь, Харбанс? — наконец высказал он то, о чем думал все это время.

— Те, кто пропал в море, бывает, объявляются многие годы спустя, — заговорил Харбанс уверенно. — В море ведь как? Налетел ураган — судно в щепки. Вот и исчезают люди. День-другой пройдет, а там, смотришь, и прибьет человека к берегу. А что за берег — неизвестно. Может, материк, а может, и остров… В такие минуты человеку большая смелость нужна. Бывает, что, прежде чем добраться до суши, человеку многие мили надо проплыть. Доплыть-то он доплыл, а как выбраться оттуда — неизвестно. Читал я как-то: потерпел крушение корабль во время шторма. Осталось в живых двое. Ну, вот плывут они. Кругом одна вода. Ни единой живой души!.. Плывут они день, плывут ночь. А куда плывут — не знают. Наконец через пару суток добрались до какого-то острова. А на острове джунгли да дикие звери. Даже следов человека нет… Вот так и жили они в джунглях несколько лет подряд. Питались дикими плодами, охотились. Из листьев да лиан мастерили одежду. И все эти годы мечтали вернуться на родину… Выйдут, бывало, на берег и стоят часами: не покажется ли на горизонте какое судно. И вот наконец дождались — показался корабль. Они скачут от радости, визжат, машут руками, а их и не заметили. Потом несколько лет подряд — ни одного корабля. Иногда у них начинались галлюцинации — мерещилось, будто и впрямь они видят корабль, и тогда они снова кричали, прыгали и махали руками. Так продолжалось до тех пор, пока однажды их случайно не заметил капитан с проходившего мимо судна. Смотрит капитан в подзорную трубу, а на острове какие-то фигурки прыгают, машут руками. Приказал тогда капитан послать к острову шлюпку… Вот так и спасли их. Только через семь лет они снова увидели людей и вернулись на родину. Ну а теперь сами посудите, оставалась ли хоть какая-то надежда у их семей?.. А это было еще в те времена, когда выходить в море считалось делом очень опасным. Теперь-то моря бороздят корабли — каждый что твой город. И если бы у властей было хоть малейшее подозрение, что тут не все чисто, такого письма они б ни за что не прислали. — И Харбанс оглядел слушателей. Пробудив в их сердцах надежду, он снова возвращал их к жизни.

— Может, съездить в Бомбей, навести справки? — неуверенно произнес бабу Шьямлал.

— Обязательно! — горячо подхватил Харбанс. — Дело серьезное… Государственное, можно сказать, дело. Пусть власти проведут полное расследование. А всем судам, что проходят через Бенгальский залив, пусть отдадут приказ вести поиск. Это в их же интересах.

— Может, Бирен испугался службы на корабле и, чтобы не рисковать больше жизнью, сошел на берег? — высказала свои опасения мать.

— Да как у тебя и язык-то повернулся сказать такое? — возмутился бабу Шьямлал.

— А может, он отправился за покупками, пока стояли в порту… — заговорила Самира. — По дороге попал в аварию — случается ведь такое? — и возвратиться на корабль не смог…

— Что с ним произошло, выяснится потом, — снова взял слово Харбанс. — Как бы мы тут ни ломали головы, никакого проку от этого не будет. Всякое дело терпения требует! — назидательно добавил он. — А теперь приведите себя в порядок, умойтесь, и будем обедать. Стонами делу не поможешь… Ты, Самира, ступай приготовь чай.

ЧТО ОЗНАЧАЕТ РОДСТВО

Постепенно все занялись своими делами. Прочитав молитву о благополучном возвращении Бирена, домашние дали себе зарок не касаться его любимых блюд до тех пор, пока он не вернется под родительский кров.

— Очень он сладости любил, — со слезами на глазах проговорила мать. — Бывало, только отвернешься, а у него уже кусок сахара во рту… К тебе обращаю мольбу свою, вседержитель! С нынешнего дня все сладкое мы отдаем тебе. Я коснусь его любимого лакомства лишь после благодарственной молитвы, которая состоится в доме моем по случаю благополучного возвращения сына Бирена. Услышь мольбу мою, о всемогущий!

А Самира дала себе зарок не грызть миндальные орехи, до которых брат ее был большой охотник. Сам же бабу Шьямлал отказался от чая: очень любил чай Бирен. В день раз десять заваривал, то и дело ссорились с сестрой из-за этого. Вскипятит, бывало, Самира воду, чтобы варить рис, а ему вынь да положь чаю.

— Вот вернется Бирен, тогда и напьюсь! — провозгласил бабу Шьямлал и отодвинул в сторону поставленную перед ним чашку.

Каждое утро вся семья усердно молилась о возвращении Бирена, и в течение дня каждый не раз выглядывал в окно, надеясь первым увидеть его. Если бы знать, когда он вернется и с какой стороны его ждать!

Теперь бабу Шьямлал целые дни проводил около Главного управления военно-морского флота. Обычно появляясь здесь ранним утром, он усаживался в тени развесистого дерева у невысокого забора, которым было обнесено здание. Однажды ему удалось попасть внутрь. Оказавшись в коридорах управления, он расспрашивал о своем сыне всех, кто попадался ему на пути.

— Дело вашего сына находится в ведении Бомбейского управления, — объяснил ему какой-то офицер, — и все сведения вы можете получить только в Бомбее. Когда дело поступит к нам, мы вас тотчас же известим.

От этого визита Шьямлал ждал большего. Он продолжал свои ежедневные бдения у входа в управление и вздрагивал всякий раз, когда у проходной появлялся курсант в морской форме: ну точь-в-точь Бирен — такая же фигура и походка… Сюда же, наверно, когда-то приходил и Бирен. Теперь почти каждый проходивший мимо курсант напоминал ему сына.

Все они с нетерпением ждали вестей из Бомбея. Однажды к ним наведался полицейский инспектор. Дело об исчезновении курсанта Бирендры Главное управление военно-морского флота, оказывается, передало в министерство внутренних дел, и полицейское управление Бомбея обратилось к делийской полиции с официальным письмом о проведении расследования.

Пройдя в комнату, инспектор приступил к допросу.

— Откуда прибыли в Дели? — начал он.

— Из-под Аллахабада, штат Уттар-Прадеш.

— Чем занимаетесь здесь?

— Ничем!

— На что же вы живете?

— Да так, на случайные заработки.

— А что это за случайные заработки?

Шьямлал замялся. Появление полиции в его доме ничего доброго не предвещало: по опыту он знал, что полиция существует не затем, чтобы помочь человеку в беде. Вот и этот: не иначе как запутать хочет. Молчание затягивалось. Наконец бабу Шьямлал не выдержал.

— Скажите, зачем этот допрос?

— В управлении подозревают, что ваш сын просто сбежал и сейчас скрывается где-то тут…

— Как вы можете, господин инспектор? — возмущенно заговорил Шьямлал. — Мы убиваемся по нем, а вы такое… А потом… за побег ведь можно и на каторгу попасть!

— Где живут ваши ближайшие родственники? — прервал его инспектор. Ответы Шьямлала он записывал в протокол. Шьямлал, не скрывая раздражения, отвечал. В душе у него, однако, брезжила надежда, что в конце концов сын все-таки отыщется.

— Адреса его друзей? — продолжал допрашивать инспектор. — Чем они занимаются?.. Может, у него была любовница?

От возмущения и обиды бабу Шьямлал даже привстал.

— Не забывайте, что у других тоже есть сердце и чувство собственного достоинства, — сухо заметил бабу Шьямлал.

— Зря вы обижаетесь на меня, — уже мягче сказал инспектор. — По службе всякие вопросы приходится задавать. Вы уж извините… Мать у Бирендранатха — родная или мачеха?

— Родная…

— Та-а-а-к… Значит, вы говорите, он ни с кем не водился? Я имею в виду — с девушкой или женщиной? — тщательно подбирая слова, продолжал инспектор. — Может, водился, да вы запретили?

— Нет, ничего подобного не было.

Задав еще несколько вопросов, инспектор сказал, что на расследование дела уйдет месяца три или четыре и, пока оно не закончится, он будет навещать их каждую неделю, чтобы лично удостовериться, что сын у них не скрывается.

Инспектор взял у бабу Шьямлала подписку о невыезде, чем лишил его возможности съездить в Бомбей. Наведываясь в их переулок, переодетые полицейские либо среди ночи поднимали с постели всю их семью, либо днем расспрашивали соседей, не появлялся ли в переулке незнакомый молодой человек.

Однажды бабу Шьямлала окликнул знакомый торговец бетелем. Его лавчонка находилась на углу переулка.

— Говорят, ваш сын во флоте служил? — поинтересовался лавочник.

— Служил. А что?

— Да так, ничего, — протянул лавочник. — Всякое болтают… будто сбежал он.

— Неправда! — воскликнул бабу Шьямлал. — Кто тебе сказал?

— Да из полиции тут… почти каждый день в лавку ко мне заглядывает. Вот он и сказал. «Ты, — говорит, — глаз с него не спускай. А чуть что — сразу ко мне…» Дело-то тюрьмой пахнет…

— Мой сын не сбежал! — с болью в голосе заговорил бабу Шьямлал. — Он без вести пропал… Если бы ты только знал, брат, как мы все хотим, чтобы он вернулся! Хоть бы разок взглянуть на него!.. В отпуск еще собирался приехать… В море где-то пропал… Судьба, видно.

— Что и говорить, бабу Шьямлал, — посочувствовал ему лавочник. — Разве полиции можно верить?.. Дело тут совсем в другом… А это они, чтоб оправдаться… Очень зловредное это учреждение.

Бабу Шьямлал перестал ходить к зданию Главного управления. И хотя он уже не ждал Бирена, где-то в глубине души еще теплилась надежда. Когда ему становилось особенно тяжело, он уходил из дому и бродил по улицам либо заходил в храм и часами предавался молитве. Выйдя из храма, он кружным путем — через Шанкар-роуд и Раджендра-нагар — пешком возвращался домой или подолгу стоял на автобусных остановках. В голову лезли мысли одна безрадостней другой.

Наверно, было б лучше, если бы Бирен устроился тогда на гражданскую службу. И не возникала б перед глазами картина его страшной гибели. Эти видения будут преследовать бабу Шьямлала до самой смерти. Ну а если скоро придет и его час, что станет с женой и дочкой?.. Подаянием не прокормишься.

Занятый мыслями, бабу Шьямлал не замечал, как город погружался в темноту. Теперь это был не город, а раскинувшийся на тысячи миль безбрежный океан, вздымающийся грозными валами… И затерянный среди рокочущей водной пустыни кораблик, уже наполовину погрузившийся в воду. Один-единственный в бескрайнем просторе! Потерявший управление, со сломанными мачтами… Еще одна волна — и он навеки исчезнет в морской пучине!

По улицам катятся людские потоки, сливаясь с бескрайним человеческим морем огромного города. Стараясь удержаться на поверхности, люди отчаянно работают руками и ногами, но все их усилия напрасны: помощи им ждать неоткуда. И нигде не видно берега, куда можно было бы пристать.

Тысячи… сотни тысяч… Они словно соломинки в безбрежном океане — беззащитные, беспомощные. Кто кому и кем доводится — не имеет значения. Муж ты или отец — какая разница? Родственные связи здесь теряются и исчезают. В течение многих веков эти связи поддерживались чувством сострадания и милосердия, самим понятием семьи. И сколько мужчин так и не стали бы мужьями и отцами, если б их сердце не тронула женская слеза, если б их не поддерживала семья, которая давала им силы выжить, выстоять.

Всякие мысли лезли в голову в такие минуты. Ну вот, скажем, если б Самира перестала чтить его как отца и, выйдя из подчинения, принялась самостоятельно искать свой путь в жизни? Что стало бы с нею? А может, и сумела бы она добиться лучшей жизни? Что он дал им как отец и как муж? Они знали только бесконечные лишения, огорчения, нехватки да недостатки.

Какое же оно пустынное — людское море! Бабу Шьямлал внимательно глядел вокруг — запруженные людьми шумные улицы, с грохотом проносящиеся мимо автобусы, легковые машины, моторикши, выстроившиеся вдоль тротуаров здания, подобно муравейникам кишащие людьми, у которых нет ни своей жизни, ни своих желаний, ни помыслов и надежд, ни, наконец, свободы. Есть лишь взметнувшаяся до самого неба башня из живых людей, каждый из которых обеими ногами упирается в плечи того, кто стоит ниже. На плечах сотен миллионов, что образуют основание башни, стоят следующие, на них другие — и так до самого неба! Того, кто не выдерживает или у кого начинают дрожать ноги, ждет расправа: жестокий надсмотрщик с тяжелым бичом в руках швыряет его вниз, точно кусок протухшего мяса, а на его место тотчас же ставит другого человека… А вокруг башни, утоляя жажду своей же кровью, валяются те, кто оказался выброшен. И для лежащего рядом ни у кого не осталось ни малейшего сострадания…

Бабу Шьямлал очнулся, лишь когда над самым его ухом раздался голос полицейского:

— Куда идете?

— Никуда…

— Где живете?

— Да тут, в переулке, что позади…

— А что же вы здесь делаете?.. Ах, гуляете, дышите свежим воздухом?! Это в глухую-то полночь! А ну пошел отсюда!

Бабу Шьямлал молча повернулся и побрел к себе. Дом встретил его необычной тишиной. Жена, как всегда, рассматривала гороскоп, Самира спала.

— Где был? — поднимая глаза, спросила Рамми.

— Так… Прогулялся немного, — и, опираясь руками о колени, устало опустился на кровать.

— Не нравится мне тут, ни к чему душа не лежит, — с горечью в голосе проговорила жена. — Может, назад вернуться нам?

— Чего мы там забыли? Нет, уезжать нам никак нельзя.

— Пожалуй…

— Харбанс приходил?

— Нет.

— В Бомбей, думаю, надо съездить… Может, Харбанс даст немного взаймы. Я отдам потом.

— Спрошу.

— Нет, пожалуй, не надо… Все равно не даст.

— Ладно, не буду, — вздохнув, согласилась жена, и Шьямлал прилег на кровать. Рамми свернулась калачиком на циновке, что лежала рядом.

— Послушай, — начала она.

— Что?

— Помнишь вечер, когда к нам постучали? С той самой ночи тревожно мне.

— Мне тоже. И неизвестно отчего… Одолевает страх — и все тут. Ну уж теперь-то, наверно, ничего не случится. Что судьбою отмерено нам, все уже свершилось.

— Оставь ты эти свои мысли, ради бога. А вот у меня, чуть услышу шаги, сердце так и заколотится: «Ну наконец-то…» Въехала в переулок повозка или машина, первая мысль: «Он!» Остановился кто у двери, а я уже вся в ожидании. — Рамми всхлипнула. — Материнское сердце — вещун, отец Бирена, а оно мне подсказывает: вернется он, непременно вернется. — И она снова заплакала.

Бабу Шьямлал молчал. Он даже не пытался успокоить ее. У него уже не было слов, которые могли бы дать ей утешение. Так у них повелось теперь: слезы душат — выплачься, силы оставят — затихнешь. Никто никого не убеждал и не уговаривал. Все, что можно сказать, было сказано. Осталось только одно желание — остаться наедине со своими мыслями. Несчастье убило даже то немногое, что связывало их. Оно иссушило душу, лишило желаний и сил. Внутренне опустошенные, они уже ничего не могли дать друг другу и продолжали жить вместе лишь по привычке.

ЗА ЧАСТОКОЛОМ ИЛЛЮЗИИ

Дело об исчезновении курсанта Бирендранатха продолжало свой путь по официальным каналам. Бабу Шьямлал уже получил несколько конвертов с извещениями о том, что обнаружить курсанта пока не удалось. На запросы, направленные в Сингапур, Малайю, Бирму и Восточный Пакистан, последовал отрицательный ответ.

Пришло также письмо с сообщением о результатах расследования, проведенного департаментом полиции. В письме говорилось, что расследование, проведенное во всех пунктах по маршруту движения судна, положительных результатов не дало. Ничего нового не принесли и радиограммы, направленные всем судам, проходившим через Бенгальский залив.

Наконец Харбанс принес свежие вести: власти намерены объявить Бирена погибшим. Обнаружить следы пропавшего не удалось. В конце концов, не могут же его искать бесконечно. От командира корабля, на котором служил Бирен, в Главное управление поступил рапорт с предложением объявить Бирена погибшим. Вместе с рапортом в Дели отправлены чемодан погибшего и его личные вещи. Родные могут получить их в любое удобное для них время.

Пока муж все это рассказывал, Тара не проронила ни слова. Вид у нее был испуганный.

— Ради всего святого, не говори ничего нашим. Такого удара родители не перенесут.

— Все равно они узнают, — пытался возражать Харбанс. — Не от меня, так от других.

— Ну, чем позже узнают, тем лучше. А пока мама все еще надеется. Конечно, со временем надежды рассеются сами собой. Но тогда уж будет легче…

— Ну а что такого, если сейчас?

— Нет, только не сейчас.

— Сейчас или позже — все равно ведь узнают, — не сдавался Харбанс. — Разумные же люди — поймут. Бирена уж не воскресить. Бедняга! Узнать бы хоть, где все это случилось. Да как тут узнаешь? За тысячи миль. Не знают даже точно, когда он пропал. Говорят: «Поздно ночью». А когда, в каком часу, никто не знает… Ничего удивительного: человек в темноте свалился за борт. Даже если кричал, разве за шумом услышишь?

Наморщив лоб, Харбанс помолчал и, осторожно обнимая жену, тихо спросил:

— А может, Бирен сам бросился за борт?

— Почему? — испуганно встрепенулась Тара. — Никаких причин вроде не было… Дома все спокойно…

— Тогда, значит, могло быть только одно: смыло его волной, — заключил Харбанс. — Накатила волна и уволокла его за борт. А в море акулы: минута — и человека не стало.

— Но ведь недавно ты же сам говорил, что пропавшие возвращаются через многие годы.

— Ну, это дело случая, — недовольно проворчал Харбанс. — Откуда знать, что тебя ждет? Если суждено, то возвращаются.

— Да, тут уж от тебя ничего не зависит… Такое дело, — проговорила Тара со вздохом и, помолчав, добавила: — А родители, наверно, думают, что мы не разделяем их горя…

— А как же прикажешь разделять? — сердито покосился на нее Харбанс. — Не могу же я целыми днями сидеть рядом с отцом. Да и тебе скоро рожать, они же знают об этом. Ну а что они думают — это их дело.

— Теперь думай не думай — все равно. Ведь надо ж было такому случиться!

— А ты зря удерживаешь меня, — убежденно сказал Харбанс. — По-моему, надо все рассказать им.

— Ради бога, не делай этого, — подняв на него глаза, умоляюще проговорила Тара. — Не перенесут они этого. Пусть уж кто другой…

— Это почему же?

— Тебе не понять. Прошу тебя…

Харбанс удивленно хмыкнул. Он действительно не понимал, почему должен молчать.

— М-да, нескладно получается, — негромко проговорил он. — Все пошло прахом. На что жить-то теперь будут? Может, Самиру устроить к нам в лавку?

— Думаю, не стоит, — искоса взглянув на мужа, проговорила Тара.

— Почему?

— Лучше мы поможем им деньгами, — будто не расслышав, сказала Тара.

— Чудная ты какая-то! — отводя глаза, пробурчал Харбанс.

— Принимай, какая есть, — и Тара щекою прижалась к его плечу.

— Ты только рожай поскорей, — с грубоватой лаской сказал Харбанс и слегка прищелкнул пальцами.

— У-у, бесстыжий! — тихо сказала Тара и потупилась.

ПРИЗНАТЬ ИЛИ НЕ ПРИЗНАТЬ?

Постепенно все в доме приходило в запустение. Единственное, что оставалось им теперь, — надеяться и уповать на всевышнего. Они жили надеждой на то, что произойдет чудо — и их ожиданию придет конец. Надежда заполняла каждый прожитый ими час: с надеждой они просыпались, с надеждой засыпали. Жизнь их напоминала медленное умирание, но они приняли эту жизнь, потому что иного выхода у них не было. Чувство безысходности еще постоянно усугублялось тревогой о судьбе младшей дочери: что ждет ее впереди?

Им казалось: вот еще несколько дней, и они увидят Бирена — живого и здорового. Иначе зачем было жить?

Самира уже не раз повторяла матери слышанный от Харбанса рассказ о пропавших без вести, и теперь, оставаясь с дочерью наедине, мать нередко задавала ей один и тот же вопрос:

— Через сколько, говоришь, лет возвращаются они?

И Самира снова и снова повторяла ей рассказ Харбанса.

В доме почти ничего не готовили, чай не кипятили, сахар не употребляли. Лишь утром и вечером варили кхичри — кашу из бобов и риса — и, разложив на три кучки, ели с одного подноса.

Каждое утро бабу Шьямлал тщательно брился, надевал старенький костюм, чистил ботинки, будто торопился на работу, а затем ложился на кровать и, закинув руки за голову, часами лежал, бездумно глядя в потолок. Спешить ему было некуда. Никто не нуждался ни в его руках, ни в нем самом.

Он еще никогда с такой остротой не чувствовал бесполезность и бессмысленность своего существования. Когда-то он и сам считал безработных людьми бесполезными и ни на что не пригодными. А теперь бесполезным оказался сам. Для чего он живет? Для дела? Для семьи? Для общества? Не нужен он ни делу, ни семье, ни обществу! И утром, когда, спустив ноги, он сидел на кровати, перед ним всякий раз вставал один и тот же вопрос: «Зачем все это? Ради чего?» И само существование начинало казаться ему бессмысленным, ничтожным, эфемерным. Когда, случалось, он рассматривал свои руки — сплетения вен под сухой, морщинистой кожей, он чувствовал свое полное бессилие и беспомощность. Зачем ему руки, если их не к чему приложить?

Он был в ванной, когда его позвала Самира:

— Папа, господин инспектор пришел.

На ходу вытирая полотенцем руки, он вышел из ванной и молча уселся напротив полицейского. В душе не было ни отчаяния, ни надежды — только холодное безразличие.

— Ну рассказывайте, какие у вас новости, — проговорил инспектор.

— Какие у меня могут быть новости?

— Ну а мы отправили донесение, — не спеша начал инспектор. — В донесении указали, что ничего выяснить не удалось. В управлении уже потеряли всякую надежду. Теперь дело из Бомбея передали в Дели. В Главном управлении ВМС намерены официально признать, что Бирендранатх погиб. Дело это, в конце концов, не может тянуться до бесконечности… Если у вас нет возражений, я попрошу вас написать со своей стороны: поскольку поиски окончились безрезультатно, вы сами тоже пришли к заключению, что сын ваш погиб. — Инспектор сделал паузу и, откашлявшись, продолжал: — Какой прок в пустых надеждах? Одна головная боль! А сделаете, как я говорю, всем нам легче станет… Вы напишете заявление, мы наложим резолюцию — и дело с концом!

Закончив столь длинную речь, инспектор уставился на Шьямлала.

Опустив голову, Шьямлал молчал, не в силах вымолвить ни слова.

— Ну, что надумали? — нетерпеливо спросил инспектор.

— Можно я у жены спрошу? — дрогнувшим голосом наконец выдавил из себя Шьямлал и поднял на инспектора скорбный взгляд.

— Конечно, конечно, спрашивайте, пожалуйста… Поверьте мне: как только согласитесь — будто камень с души свалится. Поиски ведь все равно прекратили. Можете поверить мне на слово.

Ноги у Шьямлала сделались точно ватные. Неужели ему самому предстоит письменно подтвердить, что они смирились со смертью сына? Какую непомерную тяжесть взвалил на его плечи всевышний! У него не хватало духу пойти к жене, чтобы спросить, что думает она. А в ушах звучало только одно слово — смерть… Смерть была где-то совсем рядом, она бродила меж ними, но признать это у него не было сил.

Смерть! Она находится здесь, в этой комнате, но как сказать об этом жене? Пол качнулся у него под ногами, но он собрал все свои силы и прошел в кухню.

— Ну, что говорит господин инспектор? — Жене не терпелось поскорее узнать последние новости.

— Да ничего особенного… Я и без него это знал.

— А зачем же тогда он заявился?

— Спросить, что мы думаем.

— А что мы можем думать? — Голос у Рамми дрогнул.

— Он хочет, чтоб мы… согласились, — с трудом произнес Шьямлал.

— С чем согласились? — недоуменно взглянула на него жена.

— С тем, что он… погиб.

Заломив руки над головой, жена дико закричала. Следом за нею запричитала Самира. Будто вспугнутые криками и плачем, по стене заметались тени.

Мрачное облако скорби вновь заволокло все вокруг. Даже у инспектора дрогнуло сердце. Вытирая платком слезы, в комнату почти вбежал Шьямлал. Не зная, чем утешить убитого горем отца, инспектор молча положил руку ему на плечо.

Они знали, что смириться со смертью сына им все равно придется, однако всячески противились этому, потому что где-то вдали для них еще мерцал слабый огонек надежды.

— Я искренне сочувствую вашему горю, — произнес наконец инспектор. — Мы сделаем все возможное. Если я хоть чем-нибудь смогу помочь вам, я к вашим услугам, — и, вытерев глаза, направился к выходу. — Может, еще встретимся, — ни к кому не обращаясь, проговорил он и, тяжело ступая, вышел.

Крики и плач постепенно затихли. Доносились лишь приглушенные рыдания да тяжелые вздохи. Каждый переживал горе, замкнувшись в себе.

ПРОШНУРОВАННЫЕ ПАПКИ

Соседи по дому поверили в гибель Бирена уже с самого первого дня, поэтому скорбные лица у них были лишь для соблюдения приличия. Искренне скорбели лишь те, кто не мог смириться с мыслью, что его нет в живых.

Полицейское управление спешило закрыть дело. Если дело не закрыто, оно будет постоянно мозолить глаза и напоминать о себе. Придется заполнять многочисленные формы и бланки, а в полиции не хотели обременять себя лишней работой.

В Главном управлении ВМС придерживались такого же мнения, что нет оснований поднимать шум из-за одного курсанта.

Узнав о том, что сказал инспектор, Харбанс посоветовал им согласиться. Оттяжки ничего, кроме вреда, принести не могли.

Но как согласиться? Шьямлал даже произнести такое вслух не решался. При одном лишь взгляде на жену язык у него словно прилипал к нёбу. А Рамми все чаще досаждала Самире вопросом о судьбе тех, кто оказался на необитаемом острове.

Рамми спала очень чутко. Она была уверена, что по каким бы дорогам ни блуждал ее сын, все они в конце концов приведут его к родному дому. Рано или поздно Бирен должен вернуться. За годы странствий он, наверно, изменится, возмужает… Иногда она слышала его голос и видела его сидящим посреди комнаты. Она просыпалась вся в холодном поту и, поплакав, снова засыпала.

Несколько раз во сне она видела море. По морю плывет корабль, а на палубе стоит ее Бирен. Он машет ей рукой, а корабль уходит все дальше и дальше, пока не исчезает за горизонтом…

После долгих раздумий бабу Шьямлал решился наконец еще раз поговорить с женой.

— Надеяться, конечно, надо, — осторожно начал он, — только одной надеждой не проживешь…

Жена молча слушала его.

— Власти хотят закрыть дело, ты это знаешь. Если мы согласимся, нам отдадут его вещи.

— Ради всего святого, не говори так! — Голос жены дрогнул. — Ступай к начальству, попроси: пусть не требуют от нас. Стоит только подписать, и все — искать его больше не будут.

— Оно, конечно, — вздохнул Шьямлал.

— Не соглашайся! Скажи им: мы подождем еще. Видно, отвернулась от нас судьба. Сходи ты к ним, ради бога, отец Бирена, объясни еще раз. А если не послушают, я не переживу, наверно… Попроси их… А заявление — это конец. Все разом кончится, все! — И жена с мольбою коснулась его ног.

Конечно, надо было б посоветоваться с Харбансом, но тот, как на грех, несколько дней не появлялся у них: Тара наконец разрешилась дочкой. Однако Шьямлал и сам понимал, что все будет кончено, как только власти сделают официальное заявление.

Поразмыслив, он отправился к знакомому полицейскому инспектору, а тот в свою очередь свел его с чиновником из Главного управления. Во время встречи чиновник долго пытался объяснить ему, что все средства исчерпаны, однако бабу Шьямлал упорно не соглашался, ссылаясь на жену.

Переговоры зашли в тупик. Розыск был завершен, папка с делом об исчезновении курсанта Бирендранатха перекочевала в архив, хотя официального заявления о его смерти так и не последовало. Дело оставалось открытым.

Исчезновение Бирена вызвало противоречивые толки. В знак сочувствия домовладелец не тревожил своего квартиросъемщика целых два месяца, хотя тот основательно задолжал ему и долг продолжал расти. Денег не было. Из дома стали исчезать вещи: не найдя другого выхода, мать отправляла Самиру с кувшином или миской к знакомому ростовщику, который давал несколько рупий под залог.

— Ну что я буду делать с этим кувшином, скажи ты мне на милость! — сердито ворчал ростовщик. — Разорите вы меня, ох разорите… Вот держи три рупии. — И ростовщик совал ей в руку три скомканные бумажки, не сводя с ее лица глаз. Самира стояла перед ним, низко опустив голову.

Иногда, делая обход своих должников, ростовщик заглядывал и к ним. Пройдя по комнатам и выслушав жалобы Рамми, он неизменно выражал свое сочувствие, нередко добавляя, что в Сингапуре живет его родной дядя и что он непременно напишет ему письмо, чтобы тот навел справки.

Рамми понимала, что сочувствие его было неискренним, а обещания так и останутся обещаниями, но предпочитала молчать — все-таки он выручает иногда.

Наконец их навестил домовладелец. Он потребовал уплаты долга.

— Уважаемый Шьямлал, — сказал он, — вам следует вернуться на родину. Я имею в виду тот город, откуда вы прибыли. Там у вас есть собственный дом… да и работа, наверно, найдется.

Конечно, никакого дома у Шьямлала не было. Просто однажды он вскользь упомянул об этом, но сделал это только затем, чтобы сбить с домовладельца спесь. Возвращаться ему было некуда.

Не имея возможности платить за всю квартиру, одну комнату Шьямлал был вынужден освободить. Это была та самая комната, где находилось любимое место Самиры — уголок, откуда она следила за игрой теней на белой стене напротив. В тот же день туда вселился новый квартиросъемщик.

Начались ссоры, стычки, вся атмосфера в квартире была насыщена взаимной неприязнью. А однажды до них донеслось через стенку:

— Ты куда меня притащил? Круглые сутки только вой да плач! — Это жена нового соседа, не понижая голоса, отчитывала своего мужа. После услышанного Рамми и Самира даже плакать не решались. Сердце у них от страха уходило в пятки, когда раздавался стук в дверь: обычно это были кредиторы бабу Шьямлала. Не получив денег, они на чем свет стоит ругали и самого должника, и всех его домочадцев.

За последние месяцы бабу Шьямлал постарел, замкнулся в себе. Однажды под вечер к ним заявился лавочник, что на углу торговал сладостями. Оказывается, Шьямлал задолжал и ему. Лавочник требовал деньги, а бабу Шьямлал, прижав к груди руки, стоял перед ним, то и дело повторяя:

— Я верну, я непременно верну долг… Только дайте мне отсрочку… — Лавочник мельком заглянул в комнату соседа. Бабу Шьямлал недоумевал: что еще он задумал?

Извинившись, лавочник представился. Чтобы подслушать, о чем они будут толковать, бабу Шьямлал юркнул в туалет, стена которого была общей с комнатой соседа.

— Скрываться собираются, — говорил лавочник. — По уши в долгах! Только мне две сотни должны. Последите за ними, пожалуйста. Чуть что заметили — сразу же дайте мне знать… Моя лавка тут неподалеку.

— Хозяин-то дома давно уж выселять их собирается! — возбужденно отвечал сосед. — Обе комнаты обещал мне. Года полтора уж, говорит, не платили… И о чем только думают люди!.. А молоком вы тоже торгуете?

— Конечно, конечно… Заходите. И не забудьте, пожалуйста, о чем я вас просил.

— Будьте спокойны!

— Вы окажете мне большую услугу. — И лавочник направился к выходу. Следом за ним семенил сосед.

Возвращаясь к себе, сосед так посмотрел на Шьямлала, словно тот и у него ходил в должниках. С того дня визгливый голос жены соседа стал все чаще доноситься из-за стены. Рамми и Самира боялись выйти за дверь. Целыми днями сидели дома, даже говорили шепотом. В комнате соседа домовладелец сделал ремонт. Стены и потолок были заново побелены, окно забрано железной решеткой. Домовладелец теперь частенько заглядывал к соседу. Мимо комнаты Шьямлала он проходил с таким видом, точно там была пустота. Их оскорбляло такое отношение. Особенно возмущалась Самира. Сосед угощал хозяина чаем. Выпив стакан чая и побеседовав о том о сем, домовладелец удалялся.

С тех пор как домовладелец перестал замечать Шьямлала, у того зародилось подозрение: уж не собирается ли хозяин выселить их? Тогда со дня на день жди повестку.

Все трое членов семьи день ото дня становились молчаливее, что очень тревожило мать. Встав с постели, бабу Шьямлал торопливо натягивал свой изрядно потертый костюм, повязывал старенький галстук, надевал поношенные туфли и, удивленно оглядевшись, укладывался на кровать. Пока он спал, жена и Самира сидели на кухне. Они перебирались в комнату лишь после того, как Шьямлал уходил.

Заслышав под окном шаги, они испуганно замирали, и не потому, что надеялись увидеть Бирена, а потому, что боялись кредиторов: в каждом встречном им мерещился разгневанный заимодавец. Однако скоро бабу Шьямлал перестал робеть и путаться: в нем появилась развязность. И однажды, завидев очередного визитера, сам принялся отчитывать его:

— Ты зачем явился? Я бесплатно, что ли, у тебя взял? Я проценты плачу! Когда будут, тогда и верну!

Мать уже не раз подумывала, куда бы пристроить Самиру. Молодая да приглядная — долго ли до греха. Как удавалось Рамми вести хозяйство, этого никто не знал. С наступлением вечера она отправлялась на Аджмальхан-роуд и по дешевке покупала из остатков два-три пучка увядшей зелени и кое-что из овощей. Сухая лепешка и немного вареных овощей — таким был их ежедневный рацион. Оставшиеся после завтрака лепешки мать бережно заворачивала в старенькое покрывало и, чтобы уберечь от кошек, прятала под подушку. Кухонная дверь совсем развалилась, но сказать об этом хозяину никто из них не решался.

«Хорошо бы Самиру на несколько дней отослать к Таре, думала мать. Какая-никакая, а помощь». Но ее уже опередила сестра Харбанса: места для свояченицы теперь там не было.

УБЕГАЮЩИЕ ВДАЛЬ ПОЕЗДА

Обегав почти весь город, бабу Шьямлал нашел наконец работу — он устроился ночным сторожем на небольшой фабрике около Назафгарх-роуд. Вернее, его устроили, однако тот, кто определял его на это место, заранее оговорил, что из семидесяти пяти рупий жалованья пятнадцать ежемесячно нужно отдавать ему. Только на этом условии бабу Шьямлал смог получить работу.

Чтобы успеть к началу смены, Шьямлал выходил из дома задолго до наступления темноты. Правда, он задерживался на Аджмальхан-роуд, чтобы полюбоваться видом большого парка, либо у храма — послушать проповедь. Миновав храм, он шел до перекрестка. Здесь он останавливался: улочка, что начиналась за поворотом, вела к полицейскому участку, откуда к нему приходил инспектор, и бабу Шьямлал надеялся увидеть его. Но так ни разу и не увидел. Случалось, около участка собиралась толпа, на велосипедах подкатывали полицейские. Довелось однажды увидеть и преступника в наручниках, и плачущую женщину: она умоляла разрешить ей свидание с мужем, которого должны отправить в тюрьму.

Церковь, стоявшая на противоположном берегу грязного канала, одним своим видом приводила его в восхищение. Церквушка посреди рабочего поселка — такое он видел впервые. Она величественно возвышалась над стенами приземистых строений, словно опиралась на них. Полюбовавшись видом церквушки, бабу Шьямлал двигался дальше вдоль грязно-рыжих стен поселка. Лавки давно закрылись, людей на улицах было мало. Лишь изредка видна была фигура ремесленника, занятого работой, либо группа людей, на досуге коротающих время за беседой. Ни пьяного крика, ни отчаянного женского вопля. И у него невольно возникало ощущение, что все вокруг веселы, беззаботны и довольны своей жизнью — все, кроме него.

Эта улица, прямая и длинная, нравилась ему — особенно в те минуты, когда солнце только что скрылось за горизонтом. На холме вдали мерцают огоньки, а улица, резко сужаясь, легко взбегает вверх по его пологому склону. Близ Кхальса-колледжа[10] всегда стоит пряный аромат куркумы. Легкие порывы вечернего ветерка разносят его по соседним кварталам, заставляя людей невольно замедлять шаг. У ворот колледжа постоянно дежурят два-три автобуса и несколько двуколок, возницы которых громкими криками зазывают седоков.

Без труда добравшись до подножия холма, он поворачивает направо и движется в сторону квартала Сарай-Рохила, непременно задерживаясь у ворот железнодорожного депо. При виде поездов он испытывает такой же восторг, как бывало в детстве. Здесь он делает короткий привал. Отдохнув и перебросившись парой фраз с рабочими, он движется дальше.

Через час он добирается наконец до закопченных и слегка покосившихся ворот своей фабрики. Его постом считается табуретка, которая стоит у небольшого оконца в створке ворот. В первое время Шьямлал начинал свое дежурство с того, что, протиснувшись в узкую щель неплотно прикрытых ворот, сразу направлялся во двор, где первым делом отвешивал низкий поклон сменному мастеру, потом обменивался дружескими приветствиями со знакомыми рабочими, орудовавшими у полыхающих жаром печей, и только после этого возвращался к воротам. На фабрике изготовлялись мотыги, кирки, лопаты и прочий инвентарь, а сама фабрика представляла собой несколько навесов из кровельного железа, поставленных на покрытом ямами и колдобинами пустыре, где до сих пор валялись изъеденные ржавчиной листы железа и груды полуистлевшего тряпья. Кое-где чернели горки каменного угля.

Когда сидеть у ворот становилось невмоготу, бабу Шьямлал проходил во двор, где сразу же погружался в кромешную тьму. Отовсюду несся шум и грохот. В больших печах нагревались толстые листы железа. Когда лист раскалялся докрасна, его швыряли под пресс — в считанные секунды он принимал форму лопаты. На прессе обычно занято четверо. Они то движутся вперед, то все вместе отходят назад. Издали может показаться, что это бык, вращающий маслобойку.

Воздух вокруг пропитан тяжелым запахом железной окалины. Всю ночь полыхают печи и всю ночь рабочие подносят тяжелые квадраты листового железа. Со стороны ворот фабричный двор напоминал бивуак какой-нибудь армии в ночь перед решающим сражением. В багровых отблесках пламени темные фигуры рабочих с потными, тускло отсвечивающими лицами и торсами напоминали страшных демонов. Притомившись, рабочий отдыхал здесь же, улегшись на теплых железных квадратах. На всей территории фабрики мерцали лишь семь маленьких лампочек, тускло высвечивая крохотный кружок земли внизу.

Случалось, двое или трое рабочих вдруг исчезали, словно растворялись в темноте. Обойдя рытвины, они продирались через кустарник, чтобы собраться где-нибудь в укромном уголке и распить на досуге бутылку местного самогона.

Неподалеку от фабричных ворот находился легкий брезентовый навес, в тени которого бойкий молодой человек торговал чаем. Заведение закрывалось часов в двенадцать ночи. На огонек тянулись рабочие, подкатывали моторикши. Случалось, заглядывал сюда и дежурный полицейский. Места под навесом хватало для всех желающих. А как то ночью грузчики привели сюда женщину. Сразу же после чаепития они заспорили, началась потасовка. Пока грузчики дрались, женщина исчезла, а сами драчуны, чтобы не попасть в лапы полиции, поспешили поскорее убраться.

В третьем часу ночи проходил груженный отбросами железнодорожный состав, распространяя по всей округе тяжелое зловоние. Шьямлал уже безошибочно определял: идет «мусорный». Паровоз двигался медленно, издавая короткие пронзительные гудки. Отчаянно грохотали на стыках колеса, скрипели нагруженные мусором старенькие платформы.

Почти каждую неделю на рельсах либо неподалеку от полотна находили труп. В такие дни полиция допрашивала всех дневных и ночных сторожей. Шьямлал очень боялся мертвецов. Однако, почти ежедневно видя покойников, он постепенно привык. Страх перед смертью сменился тупым равнодушием.

Несмотря на то что его дежурство продолжалось всю ночь, спать ему не хотелось даже под утро. Вокруг стояла плотная тишина, лишь изредка нарушаемая отдельными голосами или грохотом промчавшегося грузовика. Обмениваясь репликами, мимо шествовали усталые рабочие. Когда где-то поблизости происходил несчастный случай, тишину разрывала отчаянная трель звонка. Слышны были крики, топот ног — и снова тишина.

В первые дни, заслышав свист пара в бойлерной, Шьямлал вздрагивал от неожиданности. Сейчас он спокойно ждет его. В темноте и безлюдье ночи этот свист как бы связывает его с жизнью. А когда, погромыхивая, мимо проезжает повозка, бабу Шьямлал и вовсе оживает: значит, есть еще жизнь вокруг. Звуки как бы отмеряют время его дежурства. Если же ненадолго воцаряется полная тишина, он ощущает какое-то смутное беспокойство.

Когда ночью начинается отгрузка готовой продукции, работы у Шьямлала прибавляется. Он отвечает за погрузку и должен следить, чтобы рабочие не вынесли чего за ворота и не кинули в кузов лишнего.

— Есть что-нибудь? — подъезжая, обычно спрашивал его водитель.

Сначала Шьямлал лишь недоуменно пожимал плечами.

— Дела, дружище, можно проворачивать и здесь, — подмигивал ему водитель. — Эх ты… лопух!

Раньше Шьямлал даже не догадывался, что можно неплохо заработать, если недогрузить полсотни лопат или мотыг: за смену, смотришь, и наберется сотни две лишних, а это — уже деньги. И никакого риска. Если кого-то и накажут, то прежде всего тех, кто работает на прессе, за то, что дали неполную партию товара. Случалось, им приходилось платить по нескольку месяцев подряд.

КОМПЕНСАЦИЯ ЗА ЖИЗНЬ

По ночам, оставаясь одни, Рамми и Самира чувствовали себя совершенно беззащитными. Возвращаясь часам к десяти утра, Шьямлал сразу валился на кровать и тут же засыпал.

— Если трудно, присмотрел бы комнатенку где-нибудь поближе, — несколько раз заводила речь жена. — Там, говорят, и дешевую можно подыскать… Тогда и не придется ходить так далеко.

— Нет там никаких комнат, — терпеливо объяснял ей Шьямлал. — Есть только глинобитные мазанки… Земля-то государственная, вот кое-кто и пользуется этим. А один и вовсе стал землю в аренду сдавать. Верить ему никак нельзя. Свяжись с таким, а потом тебе же придется бежать куда глаза глядят.

— Зачем же бежать, если ты заплатил?

— Да заплатил-то жулику. — Шьямлал начинал терять терпение. — Жулик он настоящий.

— И работы опять же нет, — имея в виду Самиру, со вздохом говорила жена и умолкала.

Переезжать куда-то на новое место Шьямлалу совсем не хотелось, хотя добираться до работы было и далековато. Однако даже одна комната становилась им не по карману, да и хозяин то и дело грозился выселить. Наконец вмешался Харбанс.

— Вы не можете требовать с него больше, чем за шесть месяцев! — заявил он домовладельцу. — И если вы не оставите их в покое, я найду им другое жилье, но клянусь, на их место я вам такого подселю, что вы взвоете!

— Мне что? Пусть живут, — залепетал домовладелец испуганно. — Мне ведь только свои деньги получить надо.

Договорившись о сроках погашения долга, они условились, что со следующего месяца тесть будет платить десять рупий наличными.

На следующий день Харбанс явился к ним вместе с Тарой.

— Ну, как думаете жить дальше? — начал Харбанс.

— О чем это ты? — не понял Шьямлал.

— Как жить будете дальше? — повторил Харбанс. — Как вы сейчас живете, это мы знаем. Дальше так нельзя. Сейчас работа у вас есть, а что будет завтра — неизвестно. Да и о ней тоже подумать надо. — Он кивнул на сидевшую напротив Самиру.

— Может, я чего-то не понимаю, — недоуменно развел руками Шьямлал. — Все, что зависит от меня, я делаю.

— То, что я скажу сейчас, вам, наверно, не понравится, — взглянув на Тару, заговорил Харбанс. — Может, даже причинит боль… но все равно вы подумайте. — Он снова повернулся к жене, словно ища у нее поддержки, и только после этого продолжал: — Я имею в виду Бирена. Надежд никаких не осталось… И с этим надо смириться. — Он обвел взглядом собравшихся.

Мать сидела неподвижно, опустив голову. Самира с тоской смотрела в окно. Шьямлал не сводил с Харбанса округлившихся глаз.

— Я хочу сказать… надо обдумать каждый шаг, — проговорил Харбанс и посмотрел на Тару. Видя, что она не возражает, он уже увереннее продолжал:. — Если власти признают, что Бирен погиб, то можно требовать, чтобы вам выплатили компенсацию. Ведь он пропал при исполнении служебного долга. И всю ответственность за него несут власти; они либо должны отыскать его, либо выплатить компенсацию тем, кто находился на его иждивении или получал от него материальную помощь. — Харбанс выдержал паузу и добавил: — А для этого придется побегать. И в муниципалитет, и в Главное управление.

— Но я же никого там не знаю!

— Не знаете, так узнаете. Но сначала вы должны решить это для самих себя. До тех пор пока вы сами не решили, ничего добиться нельзя. Это трудно, я понимаю, но необходимо. И первое, что вам надо сделать, — это подписать заявление, что вы тоже пришли к заключению, что Бирена в живых нет… Времени прошло немало, и теперь уже вам придется добиваться от властей, чтобы они официально признали факт его гибели. И только после этого можно на что-то рассчитывать.

В комнате стало необычно тихо. Первым подал голос Шьямлал.

— Как она, — тихо сказал он, кивнув на жену.

— Ну как, мать?

— Делайте, как считаете нужным, — не поднимая глаз, почти шепотом проговорила Рамми. — А у меня что-то все в голове перемешалось. — Она уткнулась лицом в колени.

— Дело в том, что заявление придется подавать от вашего имени, — осторожно заметил Харбанс.

— Какое заявление?

— О котором я только что говорил.

— Пиши все, что считаешь нужным, я подпишу… Его теперь все равно не вернешь. — Голос у нее дрогнул.

— Так хоть деньги получите, — настойчиво продолжал Харбанс. — На многое, конечно, рассчитывать не приходится, но все-таки кое-что. Отец сможет даже свое дело открыть. А свое дело всегда прокормит.

И в наступившей тишине Шьямлал вдруг с облегчением подумал, что теперь он сумеет приобрести кое-что для жены, выдать замуж дочь, да и самому не придется считать каждую пайсу. Может, и наладится жизнь. Только сейчас, может быть, впервые за все эти годы он отчетливо понял, в каком отчаянном положении оказался. Растущие долги, убитая горем жена, непристроенная дочь. Все это требует постоянной заботы и внимания. Одинокий человек хоть иногда может почувствовать себя свободным… Однако он тут же отбросил эти мысли.

Вечером, когда он шел на работу, у него возникло гнетущее чувство, что им уже никогда не выбраться из трясины, в которой они оказались. Вот если б он был один: одному-то намного легче. И, сидя на своем посту, он наслаждался обретенным наконец ощущением беспечности и покоя. Потом наступало утро, и он опять должен был через весь город тащиться домой. Больше всего тревожила его мысль о Самире. Если б удалось пристроить девочку!

— Поступай, как считаешь нужным, — сказал он зятю.

— Я тут потолкую кое с кем, наведу справки, — пообещал Харбанс. — Сначала надо узнать, а потом уж действовать. Компенсацию мы получим, можете не сомневаться. По соседству у меня лавка. Хозяин этой лавки рассказывал: его брат пропал, когда служил в армии. Так вот его жена получила за него компенсацию. Дети тоже учатся за счет государства. А на полученные деньги невестка даже квартиру из двух комнат купила. Живет — не тужит.

— Там был кормилец, а у нас нет… Большая разница, — сказал Шьямлал. — Ты сам подумай…

— Кое в чем разница, конечно, есть, — согласился Харбанс.

— Жена считает, что во всем виноват я. Отговори я его тогда, с ним бы ничего не случилось, — заключил Шьямлал, и по лицам сидящих пробежала тень.

— Не надо мне никакой компенсации, — тихо сказала мать.

Видя, что планы его рушатся, Харбанс нахмурился.

— Для вас же стараюсь, — обиженно проговорил он. — Мне-то что…

— Да не слушай ты ее, — с досадой махнул рукой Шьямлал. — Бирен совсем не из-за меня поступил во флот…

— О господи! Хоть бы ты забрал меня поскорей! — простонала жена и, взяв у Тары ребенка, быстро вышла из комнаты.

— Все-таки обязательно наведи справки! — наказал Шьямлал зятю.

— Ты о Самире еще хотел поговорить, — напомнила Тара мужу.

— Может, жених нашелся? — оживился Шьямлал.

Смущенно прикрыв лицо концом сари, девушка заспешила к двери, но Тара, крепко ухватив сестру за локоть, усадила ее на прежнее место.

— Сиди. Тут совсем о другом.

— Хочешь учиться на курсах медсестер? — обратился к ней Харбанс.

— Хочу, — твердо проговорила девушка.

— Это мы с Тарой надумали — определить ее на курсы, — добавил Харбанс.

— А сколько платить придется? — осторожно спросил Шьямлал.

— Мы хотим, чтобы все расходы взяло на себя благотворительное общество, — заговорил Харбанс. — Мой дядя там работает бухгалтером. Я поговорю с ним. А кончит курсы и получит работу — постепенно выплатит.

— А разве так бывает? — недоверчиво спросил Шьямлал.

— Конечно, бывает. Они многим помогают.

— Ну смотри. Тебе видней…

— Думаю, это будет хорошо, — подала голос Тара. — Чего ей дома сидеть без дела? А спрос на медсестер сейчас большой. Ты только заканчивай поскорей — за работой дело не станет… Ну как, Самира?

— Я хоть сейчас готова! — радостно воскликнула девушка. — А меня примут?

— Придется тебе кое-куда сходить, кое-кого попросить.

— Да я хоть сейчас.

— Ну тогда все в порядке, — проговорил Харбанс, довольный. — На днях я зайду к дяде, потолкую с ним. А ты тем временем постарайся разузнать, где есть такие курсы.

Рамми принесла чай. Одну чашку она поставила перед зятем, другую — перед дочерью.

— А отцу?

— Отец в рот его не берет… Зарок дал.

— Тогда возьмите вы сами.

— Нет-нет, спасибо, — тихо проговорила Рамми и незаметно моргнула Таре, чтобы та одернула мужа. Харбанс удивленно воззрился на жену.

— А мама сахар не употребляет, — глядя мужу прямо в глаза, сказала Тара.

Харбанс взял чашку и с удовольствием отхлебнул глоток. Мать держала на руках малышку, а Шьямлал с радостной улыбкой сжимал и разжимал крохотные ее ладошки.

Самира шумно пила воду из большого глиняного кувшина.

КОНФЛИКТУЮЩЕЕ РОДСТВО

Ведение всех семейных дел Тара и Харбанс взяли в свои руки. Первым делом Тара решила устроить оплакивание, чтобы все соседи знали, что в их доме горе. Правда, соседи уже не раз слышали плач. И все-таки надо, чтоб люди видели, как они скорбят о погибшем сыне и брате.

Тара специально пригласила семь плакальщиц. Когда приглашенные были наконец в сборе, она первой издала истошный вопль:

— О-о-ох, мой братец!.. О-о-ох, мой Бирен!.. И где же ты пропал, родимый?!

Вслед за ней на разные голоса завопили остальные. Обливались слезами лишь мать и Самира, плакальщицы только кричали да били себя в грудь.

— Разве ж так приглашают? — пожаловалась одна. — Даже бетелем не угостили. Все горло пересохло!.. — И в знак протеста она перестала подавать голос — лишь рот открывала для виду.

Другая заявила, что в половине пятого ей надо уходить, потому что к этому времени возвращается с работы муж: они договорились пойти в гости.

Первые полчаса на их крики и вопли никто не обращал внимания. Потом у дверей стали собираться любопытные. Начались расспросы и пересуды.

— Бабу Шьямлал тут живет! — оживленно объяснял кто-то. — Сын у него в море пропал… Долго искали. Только нынче сообщили, что погиб.

— Плохи дела! — изрек какой-то важный господин и прошествовал дальше.

— Сгинуть в море — это уж самое последнее дело, — глубокомысленно рассуждал другой. — Акулы сожрут — глазом моргнуть не успеешь.

— А человек в море не тонет!

— Как это не тонет?

— Вода-то в море соленая! Тяжелая вода в море!

Наконец церемония оплакивания была закончена, и плакальщицы по одной стали расходиться. Раньше всех ушла та, которую ждал муж. Следом за нею покинула дом сердитая ворчунья. Однако остальные, задержались. Одна хотела подкрепиться: по пути она собиралась зайти в храм, чтобы послушать киртан[11], другая искала себе попутчицу до Аджмальхан-роуд, где хотела сделать кое-какие покупки; третья, стоя перед зеркалом, подводила веки сурьмою, приговаривая:

— Болят глазоньки мои, ох, болят. Вишь, какие красные…

Самира недоумевала: зачем понадобился этот спектакль?

В душе она осуждала сестру. Как только приглашенные разойдутся, она непременно выскажет ей все, что думает на этот счет. Надо ж додуматься! Такой балаган устроила!

Мать тоже была недовольна старшей дочерью. Ей, конечно, было известно, зачем все это делалось, однако она никак не предполагала, что получится такое безобразие.

Плакальщицы задерживались: о чем-то оживленно перешептываясь, они расхаживали по комнатам, и Рамми уже не знала, как от них отделаться. Многих она видела здесь впервые.

— Может, пройдетесь со мной до Аджмальхан-роуд? — обратилась к ней женщина, искавшая попутчицу, — Сделаем покупки и сразу вернемся…

— Это вы мне? — изумилась Рамми.

— Конечно!

— Пригласите Тару! — возмущенная подобной бестактностью, почти выкрикнула она.

— Ей, наверно, неудобно, — с явным огорчением проговорила женщина. — Родной брат все-таки.

Не ответив ей, Рамми выбежала на кухню и, уткнувшись лбом в стену, вдоволь наплакалась.

У той, что собиралась в храм, неожиданно разболелась голова, и Самире пришлось заваривать для нее крепкий чай.

— Ты повнимательней с ней, — улучив момент, шепнула Тара на ухо сестре. — Это жена дяди…

— Какого дяди? — недоуменно спросила Самира.

— Ну, того самого… который работает бухгалтером, — сердито зашипела Тара. — Он поможет достать деньги тебе на обучение. Я представлю тебя. — И, взяв сестру за руку, она подвела ее к женщине. — Познакомьтесь, тетя, — с улыбкой пропела Тара. — Это сестра моя, Самира.

— Вы очень похожи, — громко произнесла женщина, прихлебывая чай. — Чем же ты сейчас занимаешься, детка?

— Ничем, — простодушно отвечала Самира.

— Вы уж пристройте ее куда-нибудь, тетя! — улыбаясь, заговорила Тара. — Среднюю школу все-таки кончила. В колледже год училась, только экзамены не сдавала…

— На гармонике играть умеешь? — обращаясь к Самире, спросила женщина.

Самира отрицательно покачала головой.

— Если б умела, я б тебя сразу устроила. У нас в храме небольшой хор есть, по праздникам поет… Ну так вот, нужен аккомпаниатор. Была у нас одна, да не может теперь: ребенка ждет… Если б ты умела, я б сразу тебя определила, рупий семьдесят-восемьдесят могла бы получать. О подарках я уж не говорю. Прихожане-то много чего дарят… Ну, всякие там накидки, шали, ожерелья, гирлянды. И заработок, и жилье, и почет. Потратилась на проезд — оплатим тебе проезд. А за концерт по приглашению — особая плата…

Слушая ее рассказ, Самира невольно завидовала тем, кто поет в хоре.

— Если позволите, на днях мы зайдем к вам, тетя, — продолжала Тара. — К дядюшке дело есть.

— Непременно, непременно приходите. В любое время, — милостиво разрешила тетя, протягивая Самире пустую чашку. — У нас тоже есть дочка. Познакомитесь. Помощь нужна — поможем…

Когда женщины наконец разошлись, мать подняла глаза на Самиру:

— Нехорошо как-то получилось…

— И надо же такое придумать! Только зачем, не понимаю.

— Перед уходом Тара шепнула мне: если кто спросит, надо отвечать, что Бирена нет в живых, — тяжело вздохнув, сказала мать. — Не надо больше говорить, что Бирен пропал…

— А что от этого изменится? — продолжала Самира.

— Тара говорит, что есть тут какая-то тонкость. Юридическая. Харбанс так сказал. Полиция опять ведет какое-то расследование. Я тоже не понимаю, зачем все это, ног Тара говорит, что так надо, а она худого нам не пожелает.

Утром вернулся Шьямлал. Он молча вытащил старую шкатулку и, откинув крышку, стал рыться в бумагах.

— Что ищешь, папа? — поинтересовалась Самира.

— Извещения денежных переводов, — сердито отвечал Шьямлал.

— Каких переводов?

— Тех, что присылал Бирен!

— А где они?

— Вот я и ищу их… Попадутся на глаза — не выбрасывай. Скоро потребуются, — продолжая перекладывать содержимое, говорил Шьямлал. — Да не тех переводов, что приходили на меня, а только тех, что на мать.

— Зачем тебе все это?

— Не твоего ума дело! — прикрикнул на нее Шьямлал. — Ишь допрашивать принялась!

Все, что делалось в доме после памятной церемонии оплакивания, никак не укладывалось в голове у Самиры. Что творится в их семье? Для чего все это? Чего еще нужно ожидать?

И когда однажды отец не вернулся с работы в обычное время, Самира не на шутку перепугалась. Подождав немного, она отправилась к матери.

— Сегодня папа что-то задерживается, — осторожно сказала она. — Такого еще никогда не было.

— Да… — Помолчав, мать добавила: — Теперь он совсем не будет приходить домой.

— Почему?

— Так надо.

— Что значит «так надо»? Может, объяснишь?

— Сегодня, наверно, полицейские придут…

— Тогда ему обязательно надо быть дома!

— Нет, доченька, совсем не обязательно, — тяжело вздохнув, проговорила мать. — Придет инспектор, опять о Бирене расспрашивать станет: есть сведения о сыне или нет… А я должна отвечать: никаких, мол, сведений не имеем и поэтому считаем, что Бирена нет в живых. А если спросит отца, надо отвечать, что он давно уж с нами не живет.

— А зачем?

— Я и сама никак в толк не возьму, дочка, — дрогнувшим голосом проговорила мать. На глазах у нее были слезы. — Что скажут твой отец и Харбанс, то и делаю.

— Поступай как знаешь, только без меня! — неожиданно взорвалась Самира. — Точно в игрушки с нами играют! Человек пропал, а они комедию ломают! Нет, с меня хватит! Больше не могу! — Увидев полные слез глаза матери, Самира замолчала. Выдержав паузу, уже спокойнее продолжала: — Чтобы не быть вам в тягость, я уйду… Сказали б раньше, и отцу уходить было б незачем.

— Что ты плетешь, сумасшедшая! Даже думать об этом не смей! А отец, может, и жилье получит на фабрике. Выделят ему каморку — и нам будет легче. Для тех, кто работает, там бесплатно…

— Тогда завтра же соберем вещи и переедем! — перебила ее Самира. — Больше так жить нельзя!

— А что я могу сделать, дочка? — с трудом сдерживая слезы, прерывающимся голосом заговорила мать. — Сама б ушла куда глаза глядят… Кто посочувствует мне? С кем поделиться мне своим горем? Был один сын, и того уже нет… — И она закрыла лицо руками. Рыдания сотрясали все ее тело. Самира сбегала за водой и, обняв мать за плечи, поднесла стакан к ее губам.

До полудня никто из них не проронил ни слова. Мать и дочь неподвижно лежали на своих кроватях. Очаг стоял холодный. На обед мать подала три холодных лепешки, что хранились у нее под подушкой, и головку лука.

— Как он там? — проговорила наконец Рамми, запив скудный обед стаканом воды. — Поел или голодный ходит?

— Не знаю, — буркнула Самира и тяжело вздохнула.

ТАКОВ ОН, ГОРОД ДЕЛИ

Все менялось в их жизни, только Дели оставался таким же, как прежде: красивым, холодным и безжалостным. И, глядя на жизнь вокруг, они понимали, каким крохотным является постигшее их несчастье. Их горе такое незначительное, что о нем знают всего несколько человек. Даже те, что знали, уже успели забыть. Радость и горе неразрывно связаны между собой! Нельзя прожить жизнь только в горе или только в радости. Они постоянно сопутствуют друг другу. Все переменилось в этом мире. Изменились даже родственные связи. В семье самый старший по возрасту — далеко не всегда самый старший по положению. Девушка далеко не всегда является олицетворением невинности, а мать, родив ребенка, не всегда вскармливает его своим молоком. Каждый человек живет сам по себе, каждый занимается лишь собою. Раньше родство означало только одно — родство по крови, а теперь появилось братство по борьбе. Радость и горе, смех и слезы стали настолько привычными, что никто теперь не придает им никакого значения.

Человека окружает глубокое безмолвие, хотя он постоянно живет среди гула и гомона толпы. И среди этого гула и гомона отчетливо слышится хриплое, прерывающееся дыхание загнанных людей. Здесь безумие и упорство, высокий порыв и животный страх, предельная взвинченность и тупое равнодушие. Толпа… Скопище людей… В ней человек не может почувствовать себя наедине с самим собой: ведь перед тем, кто оказался сзади, идут люди, а перед тем, кто в первых рядах, тоже шагают люди. Здесь нельзя задерживаться, нельзя и вырываться вперед. Здесь нет посторонних, но нет и своих. Есть только люди, толпа. Здесь каждый чувствует себя одним из тех, кто очутился на палубе тонущего корабля. Каждый смотрит на соседа как на заклятого врага — лишний груз, приближающий роковую развязку.

Так думала Самира с тех пор, как поселилась в общежитии для медицинских сестер. Всякий раз, выйдя за ворота общежития и сразу же оказавшись в толпе, она снова и снова сознавала: в толпе нельзя отставать или забегать вперед.

Все ей нравилось здесь: и ее новое положение, и новая форма. Самира испытывала тихую радость от одной мысли о происшедшей перемене: она, ничего еще не умеющая дочка Шьямлала, учится на медицинскую сестру!

Постепенно все свои вещи отец перенес на новое местожительство — в каморку при фабрике. Мать видела это и молчала. Отмеривать ежедневно путь до фабрики и обратно для отца становилось все труднее. А однажды, когда у Шьямлала началась лихорадка, они четыре дня не имели от него никаких вестей. Всякие мысли приходили в голову. Самира никогда не думала, что им с матерью будет так худо. Когда отец не вернулся в тот день домой, девушка растерялась. Семья разваливалась прямо на глазах. И она твердо решила, что оставаться дома ей больше ни к чему.

Тогда-то и поняла она, что их семья — не исключение: в этом огромном городе многие чувствовали себя будто на тонущем корабле. И семей, которые потеряли близких, тоже оказалось немало. И когда, поднявшись на плоскую крышу общежития, она смотрела на раскинувшийся перед нею город, он казался ей непрерывно бурлящим человеческим морем.

Пристроив Самиру, Харбанс продолжал хлопоты. С помощью знакомого депутата парламента он сделал попытку вновь возбудить дело курсанта Бирендранатха. Однако документов в Главном управлении не оказалось: они просто исчезли. Здесь утратили всякий интерес к этому делу. За прошедшие месяцы в управлении сменились люди, и теперь там только удивленно пожимали плечами — как это во флоте мог пропасть человек? Бессмыслица! Это не укладывалось у них в голове…

Однако, несмотря на противодействие, Харбансу с помощью того же депутата парламента удалось все-таки снова дать делу ход. Начались новые хлопоты.

Было подано прошение о выплате компенсации: Харбанс в конце концов уговорил тещу поставить под ним свою подпись. В прошении говорилось, что сын был единственным кормильцем семьи, потому что муж бросил семью, когда дети были еще совсем маленькими. Она воспитывала сына на свой скромный заработок. Поступив во флот, сын каждый месяц присылал ей деньги и регулярно справлялся о ее здоровье. А теперь, когда сына нет в живых, у нее не осталось средств к существованию. Поскольку ее сын Бирендранатх погиб при исполнении служебного долга, она просит выплатить ей причитающуюся по закону компенсацию. Кроме того, она просит возвратить ей личные вещи и выплатить жалованье за последние несколько месяцев его службы.

Проволочки начались со дня подачи прошения. Для того чтобы дать делу ход, полиция провела новое дознание. Наконец был составлен протокол, который давал возможность возобновить дело. Теперь в случае отказа властей выплатить компенсацию можно было обратиться в суд. Одним из основных аргументов стал факт раздельного проживания супругов. Именно эти расчеты руководили Шьямлалом, когда он переселялся в каморку при фабрике.

В доказательство того, что сын регулярно оказывал матери материальную помощь, были представлены письма и квитанции переводов, полученных от Бирена. Хорошо еще, что вслед за переводом, адресованным ей, сын имел обыкновение присылать письмо, где непременно упоминал об этом. Конечно, в то время никто и предполагать не мог, что со временем это обстоятельство приобретет вдруг такое значение.

Покровительствовавший им член парламента заверил их, что в конце концов он добьется выплаты компенсации. По его совету Рамми дала в полиции следующее показание:

— Сейчас у меня нет никаких средств к существованию. Муж жив — это правда, но отношения с ним я не поддерживаю. Сына воспитывала я одна. Никаких доходов не имею. Единственной надеждой и опорой для меня был сын.

Теперь она обивала пороги учреждений вместе с Харбансом.

— Вот взгляните, пожалуйста, это его письмо, — умоляла она в Главном управлении. — Я жила только на деньги, которые он присылал! Никаких других доходов у меня не было! — И по щекам ее катились слезы.

Однажды они с Харбансом побывали у нескольких влиятельных лиц. После долгих уговоров те согласились поставить свои подписи на ее прошении. Теперь Рамми сама ходила по всем учреждениям, встречалась с членами парламента, часами просиживала в очередях на прием к разным чиновникам.

В своих странствиях по городу Рамми никогда не расставалась со старенькой сумкой, в которой были сложены письма и квитанции переводов от сына, копии прошений, документы о предоставлении благотворительным обществом материальной помощи ее дочери Самире. По совету Харбанса она часами сидела у дверей особняка, где жил чиновник, от которого зависело решение ее вопроса, и по нескольку раз на день с озабоченным видом проходила по улице, где располагалось Главное управление ВМС.

Видя, как вокруг этого дела в очередной раз поднимается газетная шумиха, Рамми чувствовала прилив новых сил, и ей начинало казаться, что не такая уж она и несчастная, как ее расписывают репортеры. Да будь она раньше чуточку посмелей, не пришлось бы ей теперь так страдать.

Когда однажды Шьямлал заглянул домой, то с удивлением обнаружил на двери замок. Подождав немного, он ушел. В случае необходимости Рамми сама приходила к нему на фабрику — сообщить что-то новое или просто посоветоваться, хотя отлично знала, что у Шьямлала нет собственного я: он живет, покорно следуя чужим словам и советам.

Ежедневно, устав от бесконечных хождений по различным учреждениям, Рамми первым делом шла к Таре. Здесь она отводила душу с крошкой Мунни, а когда возвращался с работы Харбанс, подробно рассказывала ему обо всем, что произошло за день. С тех пор как младшая дочь перебралась в общежитие, Рамми не тянуло домой.

Тара чувствовала, что одной ей справиться с хозяйством трудно. Доходы у них сейчас были вполне приличные, и они могли свободно нанять прислугу. Тара уже собиралась поговорить на эту тему с мужем, но Харбанс завел об этом речь первым. Предложение мужа пришлось ей по душе.

— Переезжала бы ты к нам, ма, — как-то необычно ласково заговорила Тара, обращаясь к матери, когда они остались вдвоем. — Живи у нас. Там ты ведь совсем одна осталась. Так ведь и помешаться недолго…

— Тяжко мне, дочка, ох как тяжко! — вздохнув, откликнулась мать. Ее тронула забота дочери.

— Ты сама посуди, ма, — продолжала Тара, — был бы рядом отец или Самира, тогда б другое дело. А так день и ночь все одна. Нехорошо как-то. И мне нет покоя с того самого дня, как Самира перебралась в общежитие.

— А что скажут люди? — спросила мать озабоченно.

— И ты о том же, ма! — удивленно воскликнула Тара. — Нам о своих заботах думать надо, а не о том, что люди скажут. Зачем же тебе одной мыкать горе? Словом, нечего раздумывать: живи у нас. С отцом я сама поговорю…

— У Харбанса сначала б спросить надо, — пыталась сопротивляться мать. — Все-таки не к сыну…

— А он разве не сын тебе? И спрашивать его не о чем! Как скажу — так и будет. — И она отправилась готовить для матери угощение.

Харбанс на следующий же день сходил к хозяину дома, где жила Рамми, погасил задолженность за последние четыре месяца и к вечеру, увязав пожитки, перевез тещу к себе. Железный сундук, где хранилась одежда, он поставил в прихожей, а кровать — на веранде.

МЕШКИ С ПОЖИТКАМИ

Все произошло так стремительно, что Рамми не успела даже опомниться. В ее жизни началась новая полоса. Теперь колыбельку Мунни на ночь ставили рядом с ее кроватью. Постепенно малышку целиком передали на ее попечение. Девочка так привыкла к ней, что не хотела идти на руки ни к кому, кроме бабушки. Мунни находилась у нее на руках с раннего утра и до глубокой ночи. Рамми была счастлива.

Вскоре после переезда тещи Харбанс купил машину. Вечером Тара наряжала дочку, и всей семьей они ехали в парк. Под вечер в парке собирались няньки со всей округи. Дети играли на лужайке, а няньки на досуге обменивались последними новостями. Мунни ползала по траве, издавая радостные возгласы, а бабушка беседовала со своими сверстницами.

По нескольку раз за ночь Мунни просыпалась и хныкала. Это означало, что девочка мокрая и надо вставать, чтобы сменить белье. И только убедившись, что девочка спит, Рамми ложилась снова.

Когда, случалось, Рамми подолгу не засыпала, в голову начинали приходить невеселые мысли, а при одном взгляде на мешки с пожитками сердце сжималось от боли… Что ж это она натворила?! Будто всю ее семью, упаковав в мешки, небрежно кинули на антресоли, а ведь они отчаянно боролись за существование. Каждый из членов семьи забрал с собою лишь самое необходимое, и теперь в мешках на антресолях оставалось только то, что оказалось никому не нужным.

Шьямлал взял свои постельные принадлежности, одежду, обувь, очки, кое-что из посуды: тарелку, чайную ложку, стакан для воды — и все рецепты, которые когда-либо получал от врачей.

Самира взяла с собою один-единственный сундучок, где лежали иголки, две гребенки, пудреница, новые сандалии, несколько книжек и старых тетрадей. Переезжая к зятю, Рамми рассовала в мешки лишь то, что осталось. Ее личное имущество было сложено в железный сундук, который стоял теперь в прихожей. В мешках же, брошенных на антресоли, хранилось то, что было их общим достоянием, на что каждый из них имел равные права. И поэтому при одном лишь взгляде на антресоли, забитые мешками, она чувствовала в сердце острую боль. Была семья, а теперь вот остались никому не нужные вещицы, которые рассовали по мешкам и бросили на антресоли. Постепенно все это придет в негодность: одежда пропахнет плесенью, истлеет и станет расползаться. Деревянные вещи рассохнутся, потрескаются и будут разваливаться от легкого прикосновения. И в один прекрасный день все это вместе с мешками придется выбрасывать на помойку.

Глядя в черный потолок веранды, Рамми предавалась воспоминаниям. Изредка мелькала мысль о Самире… Потом о муже… Как-то они там? Что это за неведомая сила, которая раскидала всех по городу? Были вместе — оказались порознь. Она поддерживает связь с каждым из них: и с мужем, и с дочерью, а они друг с другом почти не видятся.

Потом перед ней возникает море. Посреди моря — остров, а у самой воды, размахивая руками, мечется одинокая фигурка. Вздрогнув, она просыпается вся в холодном поту. За стеной ей чудятся чьи-то шаги. Потом она явственно слышит, как кто-то негромко напевает… Вот он на цыпочках проходит в кухню… Знакомый звук — открывает коробку с сахаром…

— Через сколько лет, говоришь, возвращаются потерпевшие крушение, доченька? — Кого ж это она спрашивает? Ведь Самиры здесь нет. Она в общежитии — спит на веранде или в комнате. А Шьямлал коротает ночь, свернувшись калачиком где-нибудь под навесом или в каморке, а может, всю ночь, не смыкая глаз, сидит на посту у фабричных ворот.

И она прижимает к груди спящую рядом малышку. Подушка становится мокрой от слез.

Утром, когда она принимается торопливо надевать сари, чтобы, как обычно, идти к особняку чиновника, Тара недовольно говорит:

— Ты куда это, ма? Что изменится, если ты будешь ходить туда?

Рамми застывает на месте, изумленно глядя на дочь.

— Тебе удалось что-нибудь выяснить, сынок? — тихо спрашивает она Харбанса, когда, приняв утренний душ, он появляется на пороге ванной.

— Да-а, конечно, — неуверенно тянет Харбанс. — Дело движется, только вот задержки на каждом шагу… Видишь ли, ма, флотские совсем не заинтересованы в нем. Невыгодно им это. Даже и слушать не хотят…

— Ты ж говорил, что дойдешь до самого министра, — осторожно напоминает Рамми. — Говорил еще, что у тебя есть знакомый… член парламента. Будто он устроит тебе встречу. Если ты не хочешь, я сама пойду.

— Встреча ничего не даст, — досадливо морщится зять. — Наше дело закончено. Остались только некоторые формальности. А чтобы провернуть все это побыстрее, я сам схожу к кому надо… Вам не о чем беспокоиться… Спокойно сидите дома и ждите. — Зять, выдержав паузу и сделав строгое лицо, продолжает: — Зачем вам-то тревожиться? Я уж сам как-нибудь с ними управлюсь. Это такая волокита — хуже всякой болезни. А деньги они нам выложат непременно, это я вам обещаю.

С этого дня Рамми оставалась дома. Вместе с обязанностями няньки Тара постепенно переложила на нее все заботы по кухне.

— У тебя так вкусно получается, ма! — как-то польстила ей Тара. — Недаром муженек мой говорит: «С тех пор, как начала готовить мама, я досыта наедаться стал».

— Ты с самого детства не любила на кухне возиться, — со вздохом проговорила мать и, помолчав, добавила: — Вот Самира часами, бывало, торчала у плиты.

— Что-то она уж давненько не показывалась у нас, — подхватила Тара. — Два воскресенья подряд не была… Подождем еще недельку, а там и сами наведаемся к ней.

— А может, сегодня сходим? Вот поест Харбанс — и пойдем.

— Сегодня тебе никак нельзя уходить, ма! — раздраженно заговорила дочь. — Видишь, сколько белья набралось! И все постирать надо. А там гляди — уж и вечер. Половина стирки — все пеленки да распашонки Мунни. Ты совсем избаловала ее, ма!.. — рассуждала Тара, не сводя с матери глаз: она наблюдала, какое впечатление произведут ее слова. Видя, что мать приняла их как должное, она успокоилась и, сняв сари, бросила его в кучу грязного белья.

ПОСТОРОННИЕ ГОЛОСА

О Бирене дочь и зять упоминали все реже. Рамми замечала это, и невеселые мысли приходили ей в голову. Охладели все к ее делу. Харбанс уже не носится, как прежде, по учреждениям. Она сидит дома, а дочь с мужем целые вечера где-то пропадают и всякий раз, уходя, просят ее не беспокоиться об ужине. Но ведь ей-то тоже есть хочется, и с ребенком на руках она отправляется разжигать тандур[12]. Да разве будешь себе готовить ужин? Испечет две лепешки да гороху на десять пайс положит — вот и весь ее ужин.

С тех пор как Тара опять забеременела, она совсем ни за что не берется. А попробуй сделать замечание — сразу в крик. И матери поневоле приходится везти на себе весь дом, да еще и Мунни нянчить.

Слыша, как Харбанс приглашает свояченицу, Тара недовольно морщилась.

— Для тебя же приглашаю, — внушал ей муж. — Пригласи я другую медсестру — за визит платить надо. Рупий пять, а то и десять.

Но Тара была непреклонна. Видя, что сестра хмурится при одном лишь ее появлении, Самира почти совсем перестала бывать у них, а если изредка заходила, то лишь затем, чтобы повидаться с матерью.

Иногда Самиру навещал отец. Правда, у нее он не задерживался: справившись о делах и о здоровье, тут же уходил. Иногда тайком совал ей в руку несколько рупий. Случалось, они усаживались на лужайке перед общежитием, и он подробно рассказывал ей о своих радостях и огорчениях: жаловался на зрение, на боли в пояснице. Самира приносила ему десяток таблеток или флакон микстуры.

Полученные медикаменты Шьямлал бережно складывал на единственной полке, что была в его каморке, и принимал только, когда начинались боли в суставах или пояснице. Он утешал себя тем, что Самира получила специальность. Изредка — обычно раз в месяц — Шьямлал наведывался к Таре. Когда хозяев не было дома, он до вечера отдыхал на кровати жены. Всегда подробно расспрашивал жену и дочь о деле Бирена: не слышно ли чего нового.

— Да что тут нового? — отвечала Рамми со вздохом. — Вот уж два месяца никаких вестей. У Харбанса времени все не хватает. Самой тоже не до этого: Тару нельзя оставить одну.

— И до каких же пор это продолжаться будет?

— Если б я знала…

— Перебиралась бы ты ко мне, да у меня, как на грех, не все в порядке.

— Что такое?

— Недели не проходит, чтоб на фабрике не случилось кражи, — угрюмо отвечал Шьямлал. — Всю ночь торчишь у ворот, ни на минуту глаз не сомкнешь, а воровство продолжается. И куда исчезает товар, ума не приложу! Не иначе новенькие воруют!

— Скажи хозяину…

— Сказать, конечно, надо бы, — неохотно соглашался Шьямлал. — Да ведь я-то один, а их много… Сегодня я сообщу, а завтра они мне отомстят!

— Так ты с умом все делай, — сказала Рамми, и у нее внезапно возникло такое ощущение, что она разговаривает с совершенно чужим человеком: заботы Шьямлала уже не тревожили ее, как прежде. В их отношениях появилось холодное отчуждение. Ее не интересовало больше, что у него болит, есть ли у него теплая одежда, как он питается, с кем проводит время…

— Все пошло прахом, мать Бирена, — словно отвечая на ее мысли, произнес Шьямлал, вставая с кровати.

— На то воля всевышнего!

— Да, конечно… Ты права.

Рамми подала ему спящую Мунни. Шьямлал осторожно принял внучку и, на минуту прижав к груди, ласково коснулся щекой личика девочки. Помолчали.

— Ну ладно, я, пожалуй, пойду, — поднялся Шьямлал. — А Тара где? Привет ей передай.

— Спит она, — кивнув головой на спальню, проговорила Рамми. — Заперлась и спит.

Рамми проводила его до дверей. Задержавшись у порога, он обернулся. Лицо его осунулось еще больше.

— Как живешь-то?

— Лишь бы тебе жилось хорошо…

— Живу… в свое удовольствие, — усмехнулся Шьямлал невесело.

— Если что, ты приходи. А не сумеешь — передай с кем-нибудь. Я бы, может, и сама пришла, да теперь, вот видишь, от нее на минутку отлучиться нельзя.

Шьямлал чмокнул внучку в лоб, ласково потрепал по пухлым щекам и шагнул за порог.

Миновав дом, где прежде жила его семья, Шьямлал остановился перевести дух в тени развесистого дерева на углу улицы. Вокруг шумело и волновалось человеческое море. Здесь никому ни до кого не было дела. Никого не интересовало, куда и зачем спешат люди. О том, что происходит вокруг, узнают лишь из газетных заголовков. За две пайсы Шьямлал купил газету. В различных уголках земли полыхали войны, случались наводнения и засухи, свирепствовал голод, совершались ограбления и убийства. Политики выступали с программными заявлениями, выдвигали грандиозные проекты — словом, говорили совсем не то, что думали на самом деле. Придя к такому выводу, Шьямлал почувствовал странное облегчение: значит, с чужого голоса говорит не только он, но и те, кто постоянно твердят, что у них есть собственное мнение. Да, да, не только он, но и те, что так гордятся своей независимостью. Выходит, все они повязаны одной веревочкой.

Он еще раз окинул взглядом первую страницу газеты, перечитал заголовки… Вот народ Вьетнама борется за независимость: значит, есть что-то такое, ради чего они сражаются так долго и упорно… Они поднялись на борьбу, потому что опасность стала угрожать всему, что было у них: их очагам, семьям, земле! А что защищать ему, Шьямлалу, если война — не приведи всевышний! — начнется здесь? Скомкав газету, он кинул ее в урну и не спеша двинулся дальше… Однако внезапно возникшая мысль упорно билась в голове: что защищать ему? Ради чего сражаться? Что осталось у него?

Завернув за угол у полицейского участка, он пересек улицу и, сутулясь, зашагал по тротуару.

КОГДА ВОЗВРАЩАЮТСЯ ПОТЕРПЕВШИЕ КРУШЕНИЕ…

— Ну теперь, кажется, дело близится к концу! — прямо с порога возвестил как-то Харбанс. — Мой депутат крепко схватил чиновника за шиворот… Ох, и неповоротливый народ, эти чиновники!

— Значит, скоро получим компенсацию? — радостно воскликнула Тара. — И сколько?

— Ну, с компенсацией придется подождать, но зато получим жалованье Бирена за все пять месяцев, — воодушевленно говорил Харбанс. — Кое-что скопилось, пока он ездил в экспедицию. Так что получим его жалованье и личные вещи! И в тот день, когда нам выдадут его вещи, сам собою решится вопрос об официальном признании его гибели! Вот тогда-то у нас будут все основания, чтобы требовать компенсации по суду!

— Ну, слава всевышнему, с одним делом покончено! — облегченно вздохнула Тара и мельком взглянула на мать. Та сидела с каменным лицом, привалившись спиной к стене.

— Ты слышишь, ма? — окликнула ее Тара. — Он все сделал как надо.

— Ну сделал — и ладно, — еле слышно проговорила мать.

В тот день, когда родным должны были выдать личные вещи Бирена, в квартире Харбанса собралась вся семья. Пришли Шьямлал и Самира.

Перебросившись несколькими ничего не значащими фразами, все вышли на улицу и в скорбном молчании направились в ту сторону, где находилось Главное управление военно-морских сил. У них был такой вид, будто они спешили в морг, где лежало тело покойного. Тара осталась дома, сославшись на недомогание, она проводила их до порога.

Когда дошли до проходной, Харбанс коротко приказал им ждать его во дворе, а сам прошел в здание управления. Шьямлал, Рамми и Самира уселись в тени дерева.

Немного погодя Харбанс позвал тещу — наследницей пропавшего являлась она. Для того чтобы мать могла получить наследство, знакомые и соседи, которых заранее пригласил предусмотрительный Харбанс, должны были удостоверить ее личность. И только после того, как они подтвердили, что Рамми действительно мать Бирена и скрепили свои показания подписями, вежливый офицер вручил ей чек и приказал вынести сундучок с личными вещами ее сына.

Стоя под деревом, Шьямлал и Самира смотрели на черный проем двери. Первой появилась Рамми. В одной руке она держала какую-то бумагу, другой вытирала слезы. Следом двигался Харбанс. За ним семенил чапраси в форменной одежде с черным сундучком на голове.

На глазах у всех были слезы. Кое-как добрались домой. Сундучок был поставлен посреди комнаты. В траурном безмолвии Харбанс медленно поднял крышку и стал не спеша извлекать содержимое. Раздались стоны и вопли. Рамми, плача, причитала:

— О мой Бирен!.. Где же ты пропал, сыночек?..

Потом все смолкло, и в доме воцарилась гнетущая тишина, изредка нарушаемая громкими всхлипываниями или приглушенным рыданием. Рамми лежала без сознания. Зубы у нее были плотно стиснуты, руки холодные. Вокруг нее хлопотала Самира, стараясь привести в чувство. Шьямлал сидел, бессильно привалившись спиной к стене, и, закрыв лицо руками, тихонько плакал.

С тяжелым сердцем извлекал Харбанс то немногое, что находилось в сундучке: парадную форму и широкий ремень, нераспечатанный пакет нового белья, листы картона с обведенными карандашом ступнями сестры и матери, бритвенные принадлежности, дешевенький фотоаппарат, коробку с иголками и нитками, а на самом дне — завернутые в бумагу тридцать рупий да перевязанные голубой ленточкой письма.

Войдя в комнату, Самира стала собирать разбросанные по комнате вещи брата. Харбанс молча протянул ей пачку писем. Самира взглянула на адрес — почерк был незнакомый. Она наугад вынула из пачки письмо и, развернув, стала читать. Уже после первых строк глаза ее наполнились слезами: это были письма, которые писала брату Намта… Оказывается, дороже всего для Бирена были эти письма!

Придя в сознание и увидев в руках дочери письма, мать зарыдала.

— Оставь, Самира, — не отрывая рук от лица, почти простонал Шьямлал. — Что разглядывать теперь?

Положив все на прежнее место, Самира захлопнула сундучок. До самого вечера все сидели, забившись по углам. Только Мунни, шлепая по полу босыми ножками, переходила от одного к другому.

Под вечер незаметно ушел Шьямлал — ему надо было заступать на дежурство. Самира тоже не осталась у сестры и вернулась в общежитие. Теперь около матери находилась Тара.

— Слезами горю не поможешь, ма, — негромко, но решительно произнесла она, когда Рамми немного успокоилась. — Зря ты убиваешься… Возьми себя в руки… Думаешь, мне легко? Ну что мы можем сделать?

— Слезами горю не поможешь, — подхватил Харбанс. — Что слезы для того, кто никогда уже больше не вернется? — И он деликатно умолк.

Сундучок Бирена Харбанс отправил на антресоли и тут же ушел спать.

— У Мунни насморк, ты уж присмотри за нею, ма, — сказала Тара и прошла в спальню следом за мужем.

Широко открытыми глазами мать в темноте смотрела на черные антресоли. Мунни давно уже спала. Неожиданно перед нею возникло море. Высокие волны с шумом набегают друг на друга. И нет вокруг ни одной живой души, которая смогла бы поведать об исчезнувшем в морских просторах человеке… Она чувствует, что тонет. Вода заполнила ей уши, ноздри, глаза. Она задыхается, еще миг — и она захлебнется! Она делает судорожный вдох и просыпается: вокруг кромешная тьма и безмолвие — точно в океанском просторе под черным пологом неба.

— Самира… Через сколько лет, говоришь, возвращаются потерпевшие крушение? — растерянно бормочет она, хотя знает, что Самиры рядом нет: дочь вернулась в общежитие. И в ее голове вдруг мелькает мысль: а почему же все-таки Намта так ничего и не сказала ей?

А Шьямлал в эти ночные часы как обычно сидит у ворот, вслушиваясь в шум и грохот, доносившиеся из-за стены. Вот в пылающей печи нагревают толстые листы железа. Когда железные квадраты накаляются докрасна, рабочий большими клещами по одному выхватывает их из горна и сует под пресс. Раздается тупой звук, от раскаленного металла сыплются искры. Вокруг стоит густой запах железной окалины.

Доносится знакомый перестук колес. Значит, уже три часа ночи. Невдалеке, отчаянно скрипя, проплывают темные платформы с отбросами большого города. По прилегающим улицам и переулкам расползается зловоние.

И перед ним вдруг возникает темный морской простор… Ночное море перекатывает грозные валы. Тьма такая, что уже в двух шагах ничего не видно. Кажется, будто взгляд всякий раз натыкается на стены черной воды. И в голове его медленно шевелится мысль: а если б Бирен не утонул? Нелегко пришлось бы ему, ох, как нелегко… Хоть и не по своей воле, а пришлось-таки признать, что его уже нет в живых. А вдруг действительно он сам сошел на берег… и когда-нибудь вернется домой? Ну а если вернется, что его ждет? Жизнь раскидала всех в разные стороны. И все равно хотелось бы надеяться: если другие возвращаются, то почему и ему не вернуться? Как знать…

Поезд прошел. Наступает глубокая предутренняя тишина. Чтобы побороть сон, Шьямлал поднимается со своей табуретки и в сгустившейся темноте начинает прохаживаться у ворот.

Перевод В. Чернышева.