Зов земли

कृष्णा सोबती

सूरजमुखी अँधेरे के

दिल्ली १९७४

© Krishna Sobti, 1974.

МОСТ

Ратти шла по улице, не замечая прохожих, топча ботинками свежевыпавший снег. В ее стремительной походке, во всем ее облике чувствовалась какая-то странная отчужденность, неукрощенная и неукротимая дикость. Руки в перчатках то вырывались из карманов пальто, то, резким движением стряхнув снег с волос, прятались туда снова.

Тяжелые ботинки печатали на бумажной белизне дороги ровные, четкие, как почтовые штемпеля, следы — шлеп-шлеп, хруп-хруп. Снег лежал под ногами, плотным слоем покрывал идущие вдоль тротуара деревянные перила — они, казалось, тоже окоченели от холода.

Поворот. Ратти остановилась, взглянула на часы. Шесть… Что-то вдруг полыхнуло перед глазами. По телу разлилась сковывающая слабость. Ратти споткнулась, но удержалась на ногах и пошла дальше.

День длиною в век… Растянувшийся на годы вечер… А вокруг — все та же мерзлая стынь.

Ратти набрала побольше воздуху, пытаясь выдохнуть едкий, колючий дым, вдруг защипавший горло, и почувствовала, как черная пелена застилает глаза — словно кто-то набросил ей на голову плотный мешок.

Она твердо сжала губы, приказывая себе: не плакать! Только не плакать!

Торопливым, неровным шагом приблизилась, к стоящей над обрывом беседке. Массивный, шарообразный купол… Ограждающая смотровую площадку железная решетка… И еще — небольшая лестница. Та самая лестница.

Ратти поднялась по ступенькам и, протянув руку, крепко сжала железные прутья решетки. И рука та же. Дрожащая от страха, изо всех сил сопротивляющаяся детская рука.

Да нет же, нет! Это было не здесь! Не могло быть здесь! Нет!..

Неодолимый страх охватил Ратти, смертной судорогой скрутил все тело. Напряглись под тонкой тканью блузки округлые выпуклости. Словно их грубо сдавила чья-то бесцеремонная пятерня.

Обессилев, она прижалась лбом к холодным прутьям решетки. Почему, ну почему той девочке — этой девочке! — так и не дали почувствовать себя настоящей женщиной? Хоть раз в жизни! Почему?

Накинула на голову шарф и, плохо сознавая, что делает, стала спускаться. Внизу, на Скэндэл-пойнт[13], почувствовала сердито-недоуменные взгляды прохожих и постаралась взять себя в руки. Усилием воли заперев бури прошлых лет в темных глубинах сердца, Ратти свернула с тротуара и поднялась по ступенькам в знакомый ресторан.

Вот он, ее неприютный приют, — на все случаи жизни! Теперь только хороший глоток — один глоток согревающей, ласкающей душу влаги, и все будет в порядке.

Войдя в просторный зал, нашла себе столик в углу. Села. Заказала официанту:

— Чистый джин!

Поднесла стакан к губам и — как опытный шахматист в два хода партию: раз — шах, два — мат! — поставила его на стол.

— Еще двойной!..

Взглянула в окно. Закутанные в теплые пальто люди показались ей какими-то живыми комочками — кусочками жизни. По губам Ратти пробежала кривая усмешка: ты-то сама больше на рваную тряпицу похожа.

Увидела, что стакан у нее снова пустой, и сделала знак официанту: еще!

На этот раз джин не показался ей крепким. И слабым тоже. Он просто был. И она сама — просто была. Вся крепость, вся терпкая, пьяная горечь давным-давно выветрились из ее души. Она стала слабой и пресной. Пресная женщина. Девушка, которая никогда не была девушкой. Женщина, так и не ставшая по-настоящему женщиной.

С последним глотком она вдруг почувствовала, что в ее тело впились невидимые когти, а в груди будто выросла колючая живая изгородь. Третий лишний…

Всякий раз неистребимое желание дойти до цели, добраться хоть куда-нибудь, и всякий раз — возвращение в пустоту, в холодный неуют одиночества. Всякий раз…

Взглянув случайно на троих в толстых пальто за соседним столиком, поняла: в личине, которую носит она, есть и теперь еще что-то, притягивающее к себе чужие взоры. Отведя взгляд, стерла из памяти лица тех троих, поставила на стол пустой стакан и знаком приказала подать счет. Когда она поднялась из-за стола, все тело ее пронизывала нервная дрожь, но в твердой, уверенной походке чувствовался хмельной вызов, и взгляд был серьезным и строгим. Взгляд женщины, которая сама себе госпожа.

По ступенькам спустилась на улицу. Перед глазами поплыли неоновые огни на здании телеграфа. В этих разноцветных огнях она вдруг ясно и отчетливо прочитала свой приговор, свою судьбу: затерявшаяся телеграмма, невесть кому адресованная, никем не востребованная!

На глазах Ратти выступили слезы. Она замедлила шаг. Дорога в никуда, без конца и края — вот что ты такое, Ратти! Ты сама тупик в конце своей дороги. Безвыходный тупик.

Широкая площадь пуста и безлюдна. Плотно закрыты двери магазинов и лавок. В мглистом тумане сиротливые фигуры стоящих возле почтамта людей похожи на тени деревьев.

Сколько дорог исхожено, сколько тропинок истоптано, а конца пути не видно! И все же как хорошо бродить по этим дорогам! Хорошо жить, не засыпая каждую ночь рядом с кем-нибудь. Хорошо твердо ступать по земле вот этими натруженными ногами.

У поворота на Саммер-хилл, среди черных древесных стволов, словно подвешенных над землей в густом тумане, Ратти заметила тускло блеснувший огонек. Вгляделась — Кеши уже поджидал ее с карманным фонариком в руках. Подойдя к нему, тихо сказала:

— Извини, пришлось задержаться…

Кеши сразу учуял, где провела Ратти последние часы.

— Сейчас снег повалит, пойдем!

Они подошли к дому. У самого порога Ратти охватило вдруг странное ощущение — предчувствие новой дороги, открывающейся перед ней за этими дверьми. Захотелось очертя голову броситься по этой дороге вперед, потому что это — ее дорога…

Заметила про себя: Кеши, пока они шли, и не подумал даже взять ее за руку, поддержать, чтобы в темноте не споткнулась.

Позвонили. Дверь широко распахнулась — словно осветилась вдруг внутренность темной пещеры. На красном диване — женщина в зеленом платье джерси; нервное, подвижное лицо; большие черные глаза — два неиссякаемых источника тепла и ласки; на губах — задорная, дразнящая улыбка:

— Ну, привел свою подружку?

Ласковый взор Кеши падает на лицо Римы, как бы ищет ответ на некий безмолвный вопрос, ищет — и не находит. Вешая пальто, Ратти внимательно следит за этим обменом взглядов. Взгляды их блуждают где-то далеко — там, где не существует ни преград, ни барьеров. Кеши заметил, что она следит за ними, отвернулся, стал рассматривать какую-то книжку. Потом подвинул стоящий возле камина стул и жестом показал: садись! Рима поднялась и вышла.

Усевшись, Ратти заметила, что Кеши краем глаза поглядывает в ее сторону, и с подчеркнутой беззастенчивостью стянула с ног мокрые носки и положила сушить.

Вошла Рима. Взглянула на обнаженные ступни Ратти. Молча поставила на стол поднос со стаканами.

Ратти, устало прикрыв глаза, низко опустила голову. Скрипнули дверцы буфета. Послышался знакомый булькающий звук. Подняв голову, увидела: Кеши стоит перед ней со стаканом в руке. Взгляд Ратти был устремлен не на руки Кеши, а на его обутые в замшу ноги. Молча взяла стакан, отпила большой глоток.

Кеши отвернулся, аккуратно притворил дверцы, подал стакан Риме. Подойдя к камину, присел на корточки и стал шевелить кочергой дрова.

— Опять не так положили! Никак не разгораются: мало дров — плохо и много — нехорошо!

Ратти, пристально поглядев на него, с притворной недоверчивостью покачала головой:

— Подумать только!

Рима пересела поближе. Отхлебнув глоток-другой, недовольно посмотрела на Кеши и капризным тоном сказала:

— Вперед не забывай, пожалуйста, что я пью только джин!

Кеши встал. Через минуту в комнате запахло лимонами. Кеши подал Риме другой стакан:

— Теперь все в порядке, мадам?

Рима кокетливо поднесла стакан к губам. По ее движениям было заметно, что она уже чуть-чуть опьянела. Она искоса взглянула на Кеши, как бы желая что-то спросить, потом передумала и обернулась к Ратти:

— Как у тебя с деньгами было? Никаких осложнений?

— Чуть-чуть. Совсем немножко.

— Обратно одна поедешь?

— Как прежде.

Кеши вот уже несколько минут не сводил с Ратти глаз.

— А в прошлый раз как было? Что делала?

Ратти показалось, что ей приходится сейчас расплачиваться по какому-то старому счету.

— Ходила, гуляла… На мои деньги что еще можно сделать?

Кеши, услыхав в голосе Ратти раздраженные нотки, решил на правах старого друга прийти на помощь. Коротко рассмеявшись, спросил:

— А ты, Рима, куда теперь свои деньги тратишь?

Рима сердито тряхнула волнистыми кудрями.

— На содержание этого дома! Не знаешь, что ли?

Ратти с удивлением огляделась по сторонам. Отчего этот — самый обычный — разговор стал вдруг таким мучительно-тягостным? Она допила свой стакан и, не ставя на стол, протянула Кеши. Проскрипели по дощатому полу и замерли возле буфета твердые шаги. Ратти сделала глоток из вновь наполненного стакана. Обернулась к Риме:

— Про Нанди ничего не слыхала?

На лице Римы мелькнуло выражение напряженной неловкости. Отвела глаза. Поднявшись, резко мотнула головой:

— Нет!

И уже с порога:

— Есть хочешь?

— Очень!

Шаги Римы, постепенно удаляясь, затихли возле кухонных дверей, а Ратти все еще смотрела ей вслед. Лицо Ратти заволокло облаком грусти и досады. Кеши упорно глядел в сторону. Потом встал и молча вышел из комнаты.

Было слышно, как Рима на кухне громко, не скрываясь, заплакала и исчезла в ванной. Когда она вновь появилась, волосы ее были аккуратно причесаны, свежевымытое лицо блестело, а от рук шел резкий запах туалетного мыла.

Сели обедать. Из детской в столовую то и дело доносился какой-то шум и возня.

— Разве Куму еще не спит, Рима?

Рука Римы, державшая разливательную ложку, на мгновение замерла в воздухе. Рима взглянула на Ратти, и Ратти почудилось, что ее с головы до ног охватила выплеснувшаяся из груди Римы ласковая, нежная волна. Охватила, обняла, согрела — мягким, совсем не похожим на жар алкоголя теплом.

Беспечный смех Римы, не ведающей о только что сотворенном ею чуде; смех Кеши… У Ратти вдруг — ни с того ни с сего — перехватило горло. Внезапно охрипшим голосом проговорила:

— Чудный малыш ваш Куму…

Голос ее прервался. Накопившееся за вечер напряжение прорвалось в посыпавшихся из глаз слезах. Даже сквозь застилавший взор туман она заметила на лице Римы недоумение и тревогу.

Кеши, чтобы разрядить обстановку, сказал, обращаясь к Риме:

— Слушай, если завтра будет погода хорошая, может, сведешь мальчишку в зоосад? А?

Ратти все еще вытирала глаза. Сказала с неловким смехом:

— Поведешь его! Ему стоит только птичку в небе увидать, так и замрет — с места не сдвинешь!

Неожиданно на щеках Ратти выступают мелкие капельки пота.

— А знаешь, Рима, я вчера пошла гулять с Куму, так он стал по снегу босиком бегать…

Кеши и Рима весело рассмеялись.

— Еще бы! Дети ведь тоже знают, при ком им безобразничать можно!

Тоже!.. Ратти мгновенно стерла с лица шутливое выражение — будто спрятала его на самое дно кошелька. Задумчиво и серьезно поглядев на Риму, сказала:

— Я и вправду твоего сына очень люблю!

Легкий смешок, сорвавшись с губ Римы, рассыпался по комнате и затих где-то возле камина.

Рима, поставив на ковер поднос с красными яблоками и гранатами, уселась рядом и неожиданно расхохоталась. Ее звонкий, заливистый смех наполнил комнату. С победоносным видом взглянула на Кеши:

— Думал, что я забыла, да?

Кеши, казалось, был где-то очень далеко — и от этой комнаты, и от лампы, бросавшей из-под абажура ровный круг света, и от алевшей на подносе груды румяных яблок. Пристально поглядев на Риму, он обнял ее, нежно погладил по голове:

— Разве ты у меня что-нибудь можешь забыть?

Ратти громко рассмеялась, но вдруг, резко оборвав смех, внутренне сжалась в комок. Все, что происходило сейчас здесь, не касалось ее. Она была где-то там — по ту сторону… По ту сторону дверей любого жилья…

Рима, отведя руку Кеши, встала:

— Я сейчас вернусь.

Едва только Рима вышла, Ратти тоже поднялась на ноги. Она смотрела не в лицо Кеши, а на его пуловер. Протянула руки, будто отталкивая что-то, как бы борясь с искушением выпить еще и еще, и, очень недовольная, направилась в свою комнату.

Кеши и Рима долго сидели у камина, молча переглядываясь, ожидая, пока в комнате Ратти не стихнут ее шаги.

— Как ты думаешь, что с ней сейчас творится?.. — шепотом спросила наконец Рима.

Кеши помолчал, словно прислушиваясь к биению своего сердца, а потом ласково сказал:

— Не забивай себе голову ее делами, девочка ты моя милая! Там такая неразбериха!

— Но отчего это у нее?.. Послушай, а может, это оттого, что она любит? Ты же сам видел: чуть о ребенке речь зашла — сразу в слезы!

Кеши почувствовал, что Рима дрожит всем телом. Прикоснувшись губами к ее лбу, попытался смирить эту дрожь.

— Ну, ты ведь и сама все знаешь… К чему делать вид, что это что-то новое…

На лице Римы отразился какой-то неясный страх:

— Да с кем же воюет она?

— Ни с кем. Это война Ратти с самой собою — только и всего.

Ратти в своей комнате швырнула в угол сброшенный с плеч жакет. Зажгла лампу. Уткнулась головой в подушку, натянула одеяло до самого подбородка. На заледеневших от сырости простынях — горячая резиновая грелка. Кто о таких вещах всегда помнит? Рима, одна только Рима! Хорошая девочка Рима… Погладила грудь, провела рукой по телу — словно пробуя себя на ощупь. Да… А вот Ратти — плохая девочка. Ратти — и не женщина вовсе. Как сырое полено: не горит, а дымит… Только дымит…

— Рима… Рима…

Рима приподняла занавеску.

— Ты звала, Ратти? Что-нибудь нужно?

— Да, принеси попить…

Рима поднесла к губам Ратти стакан с теплой водой из термоса. Заметив стоящего рядом Кеши, Ратти рассмеялась:

— Чего вы всполошились-то? Я ведь и еще могу выпить!

Кеши, дружески подмигнув Ратти, проговорил, как захмелевший собутыльник:

— Д-давай! Чего еще х-хлебнешь, Ратти?

Ратти, опершись на локоть, приподняла голову. Дерзкое лукавство, разлившееся по ее лицу, казалось, вот-вот выплеснется на одеяло:

— Видишь, Рима, какой Кеши-то у нас: всегда в нужный момент нужное слово скажет! Твоя постель, я вижу, прямо чудеса творит!

— Ох, Ратти!

Наклонилась к Ратти, крепко сжала ее плечи и дрожащим голосом промолвила:

— Знаешь, а вот этого совсем не надо было говорить!

Глаза Ратти сразу потухли, лицо сделалось грустным и жалким. Взглянула на Кеши.

— Рима простит меня. Рима знает: Ратти бедная-бедная девочка…

Кеши, склонившись к кровати, легонько прикрыл ладонью ее глаза.

— Милая девочка, хватит на сегодня, завтра потолкуем. Сейчас надо спать.

Когда их шаги стихли у дверей спальни Римы, по щекам Ратти побежали крупные слезы.

Засыпая, она хотела вспомнить хоть одно лицо, хоть одно имя — вспомнить и позвать этого человека. Но все лица, которые возникали в ее памяти, были как бы не в фокусе — расплываясь, они беспорядочно мельтешили перед ее глазами, превращаясь в едва различимые в потоке времени пятна.

Держа Куму на руках, Ратти спустилась к теннисному корту. Ноги сразу же увязли в глубоком снегу. Присев на корточки, она поставила малыша на землю и принялась обеими руками лепить большой снежный ком. Куму, улучив момент, набрал полную горсть снега и отправил его себе в рот.

— Нельзя, Куму, нельзя! Плюнь сейчас же!

Малыш тут же проглотил снег и довольно заулыбался.

— Шайтан!

Рима, наблюдавшая эту сцену из окна кухни, поспешила спуститься.

— Ратти, ты сегодня приготовишь баранину?

— Хорошо, когда вернемся.

Чуть подтолкнула малыша: иди, иди к Риме!

Тот решительно замотал головой.

— Видишь, Рима, какие мы с ним друзья!

Подошел Кеши. Рима поглядела на него так, будто увидела восходящее из-за горизонта солнце.

— Ну что же, пойдем?

— Да, только подожди минутку, нам еще собраться нужно. Правда, Ратти?

Ратти поднялась к себе, причесалась, привела в порядок лицо. Накинула пальто, снова спустилась вниз. Через минуту показалась Рима. Набросив на голову легкий шарф, она шла по тропинке какой-то летящей походкой. Кеши с любопытством взглянул на нее и, усмехнувшись, пошел вперед, прокладывая путь в нападавшем за ночь снегу.

Шли молча. Только когда свернули на широкую немощеную дорогу, Рима сказала вдруг, прерывая молчание:

— Смотри, какой день хороший!

Ратти не ответила. Все это время она шла рядом с Римой, не глядя на нее, но всякий миг чувствуя ее присутствие. Посмотрела на сверкающий на дальних склонах гор снег и отвела глаза.

— А ведь похоже на дорогу к Натхуа-хану… Помнишь, Ратти?

Ратти в изумлении обернулась. Впервые за много-много дней Рима, кажется, отважилась выйти за пределы «зоны Кеши». Как давно ей не приходилось слышать ничего подобного! С легким смешком сказала:

— Знаешь, Рима, меня до сих пор одна вещь донимает… Совсем пустяк, а вот поди ж ты! — никак из головы не выходит.

Рима настороженно взглянула на Ратти:

— А что такое?

— Помнишь дорогу к Муктешвару? Там был еще большой яблоневый сад, высокие ворота… Помнишь? Так вот, мне до сих пор жалко, что мы не остановились там в тот вечер.

Рима бросила на Ратти удивленный взгляд. На ее лице появилось трогательно-беспомощное выражение, словно она пыталась разгадать какую-то сложную загадку.

— И с тех самых пор это место тебе в душу запало? — тихо спросила она наконец.

Ратти кивнула.

— С тех пор… Тогда рикша останавливаться не захотел, а я, только отъехали от этих ворот, знала уже, что мне захочется вернуться туда снова и снова…

Не отрывая глаз от засиявшего румянцем прелестного лица Римы, добавила:

— Понимаешь, мне бы только до ворот добраться. Внутрь я бы и не вошла.

— Почему?

— Видишь ли, Рима, дело в том, что…

Ратти вдруг замолчала.

— Что ты хотела сказать?

— Ничего. Хотела, да не могу теперь — момент прошел… Знаешь, ну как из рук что-то выскользнуло…

Лицо Римы сделалось вдруг озабоченным и серьезным.

— Ратти! Ты, кажется, стала очень много пить. Разве вчера в городе…

Ратти сосредоточенно топтала тяжелыми ботинками глубокий снег.

— Про вчерашний день лучше не надо… Мне вчера хотелось до смерти нахлестаться — были причины…

— Ратти!

Ратти продолжала безжалостно топтать снег, словно хотела растоптать, раздавить, сокрушить самое себя.

— Считай, полжизни разменяла, а только вчера вдруг увидела все, что могло бы стать моим!

— Ой, Ратти!

Рима хотела еще что-то добавить, но тут перед ними появился Кеши. Ловко подхватил под руки, рассмеялся:

— Осторожнее, скользко ведь! Вы обе, я вижу, не по дороге идете, а в облаках витаете…

Рима сердито передернула плечами:

— Да ну тебя! Вот ведь глаз у человека!

Ратти звонко расхохоталась. Исподтишка взглянула на Риму. Та перехватила ее взгляд, и обе они понимающе усмехнулись — словно пришли относительно Кеши к какому-то важному решению.

Приготовив все необходимое, Рима привела Ратти на кухню. В кухне топилась плита — на электричество об эту пору надежда была плохая. На столе — мелко нарезанный лук, чеснок, сушеный имбирь, гранаты, свежая простокваша, сливочное масло; полная сковорода бараньих котлет. Ратти с изумлением огляделась вокруг:

— Вот это кухня! Откуда у тебя такие кастрюли? Привезла?

— Нет, здесь купила.

Ратти поглядела на Риму с ласковой усмешкой. Хотела что-то сказать, но не смогла отыскать нужных слов и слегка нахмурилась. Рима поспешила прийти на помощь:

— Ты там, у себя, часто готовишь?

— Да нет. Как придется…

У Римы вдруг защипало в горле. Отвернулась, набрала полный кувшин воды, поставила на стол.

— Так довольно?

— Хватит.

Ратти снова окинула взглядом кухню и ласково посмотрела на Риму.

— Молодец ты! Если в кухне порядок, значит, и дом — полная чаша.

Рима тихонько усмехнулась.

— Кеши, когда здесь появится, сразу заметит, что не так.

— Острый глаз у твоего Кеши, ничего не скажешь!

Рима поглядела на Ратти испытующе-требовательно — как старшая подруга:

— Послушай, между ним и тобой все время что-то происходит. Что такое? В чем дело?

Ратти высыпала нарезанный лук в кипящее масло. Склонившись над плитой, некоторое время скрывала свое лицо от глаз Римы. Потом сняла с огня сковороду и подчеркнуто безразличным тоном ничего не понимающего человека спросила:

— Ты так думаешь?

— Я не думаю, просто вижу.

Ратти, не отвечая, несколько секунд внимательно разглядывала Риму. Рима ждала ответа.

Ратти еще помолчала, как бы расставляя что-то на полочках сознания, а потом вдруг, словно решив сдаться, сложить оружие, сказала:

— Может, оно и верно — то, что ты говоришь… С тех пор как я сюда приехала, у меня на душе как-то смутно… Иногда — хорошо, чаще — тоскливо… Сама не знаю, что со мной.

Рима напряженно слушала, видимо пытаясь отыскать в словах Ратти какой-то скрытый смысл. Неожиданно лицо ее просветлело и стало от этого еще более прекрасным.

— Что ж, любить то, что нравится, — право всякого.

Ратти стала серьезной, задумалась. Она смотрела на Риму, но взгляд ее, казалось, пытался прочесть что-то сокровенное не в душе подруги, а в своем собственном сердце.

— Понимаешь, тут дело даже не в праве… Дело в том, способна ты любить или нет.

На минуту отвела глаза. Когда обернулась, Римы уже не было перед ней — только огонь шумел в докрасна раскаленной плите. Чуть-чуть притушив пламя, Ратти принялась жарить на сковороде овощи. В дверь заглянул Кеши.

— Пива здесь выпьешь или на солнышке?

Ратти не подняла головы от шипящей на плите сковороды:

— Можно и здесь.

— Ты что стряпаешь-то? Такой аромат на весь дом!

Ратти не ответила. Кеши, подойдя к плите, осторожно взял за длинную ручку сковороду и отставил ее в сторону. Потом обнял Ратти за плечи и тихонько коснулся губами ее лба. Ратти долго смотрела на него. Она стала вдруг похожа на маленькую девочку, растроганную неожиданным подарком. Еле слышно спросила:

— Как ты узнал, что мне это было нужно? Тебе Рима сказала, да?

Кеши глядел на нее без улыбки.

— Скажи, ты еще не устала терзать себя?

На лице Ратти мелькнула невеселая усмешка.

— Устала. И не устала — тоже… Все вместе как-то…

Помолчав, добавила:

— Вы ведь оба и так все знаете, зачем же спрашивать? Вопросами дела не поправишь.

— Нет, Ратти. Если уж есть ошибка, ее нужно исправить. Непременно.

Лицо Ратти расцвело улыбкой. Задорно тряхнув волосами, сказала:

— И всегда-то ты правильные слова говоришь!

На лбу Кеши — совсем как у Римы — появилась небольшая морщинка.

— Вот что я тебе скажу: ошибаться — плохо, но знать истину и пренебрегать ею — еще хуже, — медленно выговорил он.

Ратти вздрогнула, как от удара.

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, что воевать все время с самой собой — нелепо и бессмысленно. Ты сначала найди какого-нибудь противника, а потом уж и воюй с ним.

Ратти, безжалостно раскромсав ножом кокосовую мякоть, высыпала ее на сковороду.

— Ты, видать, про многое знаешь, но про это — нет.

— Ратти!

— Нет.

Кеши задержался на минутку в дверях, словно ожидая от Ратти какого-то знака, потом повернулся и вышел.

В маленькой квадратной комнате — детская кроватка, шкаф, разбросанные по полу игрушки, в углу — включенный радиатор. На абажуре свисающей с потолка лампы — выстиранная детская одежда. Приоткрыв дверь, Ратти шепотом спросила у няньки:

— Что, заснул?

— Нет, госпожа, куда там — все хнычет да вертится. Как мамин голос услышит, так снова глаза раскрывает.

Ратти, подойдя ближе, нагнулась, заглянула: из-под мягкого шелка трепещущих ресниц плутовато мерцали черные глазенки. Склонилась над кроватью и осторожно дотронулась пальцем до губ малыша:

— Ш-ш! Спи скорей!

Малыш звонко рассмеялся. Ратти легонько погладила его по голове, взглянула в смеющиеся детские глаза, уже подернутые дымкой сна, и почувствовала, как нежность к этому ребенку переполняет ее всю, словно капли молока — вымя коровы.

Рожица Куму показалась над сеткой кроватки. Он сонно захныкал — просился на руки. Нянька сердито прикрикнула на него, потом шлепнула — раз, другой — и в конце концов кое-как уложила.

— У тебя у самой-то есть дети?

Строгое, жесткое лицо няньки сделалось как будто еще строже и жестче. От бесплодной тоски потемнели глаза.

— Нет, госпожа! Не суждено им было жить на этой земле — и не жили.

Ратти содрогнулась от возмущения. И этой женщине, холодной и черствой, Рима доверяет своего ребенка!

— Дай-ка сюда мальчика. Сама укачаю.

Взяла малыша на руки, прижала, зажмурилась. Какое же это счастье — глубокое, беспредельное! Пока он не заснет, пока сон не овеет крылом эти нежные веки…

Шепот няньки:

— Заснул, госпожа.

Осторожно уложила Куму в постель. Нянька поправила подушку, прикрыла одеялом.

Ратти окинула няньку с головы до ног внимательным, ощупывающим взглядом. Потом — себя. Вздрогнула, как от озноба. Почему эти две одинокие, бездетные женщины стоят у постели ребенка? Разве им тут место? Надо будет завтра сказать Риме: гони ты нас обеих отсюда, да поскорей!

Когда Ратти вошла, голоса, глухо, как на берегу пруда, раздававшиеся в стенах гостиной, давно уже смолкли. Кеши сидел, погруженный в какую-то книгу. Рима, облокотившись на подушку, полулежала на ковре. Ратти присела рядом.

— Даял уже ушел?

— Да!

Рима почему-то вдруг показалась Ратти совсем маленькой.

— Урмула все время передразнивает выговор Даяла, вот он и сбежал… А то бы еще посидел, он ведь себя показать любит…

Кеши поднял голову:

— Эй, о чем сплетничаете?

— Так, ни о чем… Я вот весь вечер с вашей нянькой болтала… Послушай, Рима, что я хочу сказать: ты очень легко поддаешься ее влиянию, смотри — это опасно!..

Рима засмеялась:

— Не могу же я к ней относиться так же безразлично, как Кеши!

— Как ты хорошо сказала, Рима!

Поймав на себе ласковый взгляд Кеши, Рима серьезным тоном спросила:

— Ну как — еще выпьете или будем ужинать?

Кеши, встав с места, легонько взял Риму за плечо и снова усадил на ковер:

— Ты сама еще выпей!

Рима плутовато взглянула на него:

— А ты помнишь, что шампанское мне проспорил? Забыл ведь, а?

— Времени не было, Рима, а то бы я с удовольствием, ты знаешь…

Рима поднялась на ноги, чуть распустила пояс, потом плотно затянула его вокруг талии и вышла из комнаты.

Протянув руку за стаканом, Ратти пристально взглянула на Кеши.

— Ты что — устала сегодня?

— Нет. Совсем нет…

В голосе Ратти послышалось глухое раздражение. Кеши, отвернувшись, уставился в книгу. Нависло тяжелое молчание. Незримое присутствие чего-то гнетущего ощущалось в комнате… Ратти на минутку закрыла глаза, потом открыла — все было как прежде. Только вот эта минутка прошла…

— О чем ты думаешь?

Ратти ничего не ответила, даже глаз не подняла.

— Ратти!

Голос Кеши звучал как-то по-новому, незнакомо. Сцепив руки на груди, Ратти ответила неожиданно жестоко и бессердечно:

— Про что я думаю — тебе не понять. Ни тебе, ни ей.

Кеши проговорил спокойным, рассудительным тоном, как бы пытаясь довести до сознания Ратти каждое слово:

— Человек способен понять все, что лежит в пределах человеческого понимания. Все, что ему доступно. Нужно только одно — знать, в чем дело.

В глазах Ратти вспыхнул огонек — слабый отблеск проигранных битв. Бессильный, злой, но прекрасный. Сказала — будто камень через забор швырнула:

— Человек-то все способен понять — это ты верно…

И, пригвоздив Кеши к месту холодным, презрительным взглядом, закончила:

— Только он почему-то мало что хочет понять, если это не касается его собственной жизни.

Прежде чем Кеши успел что-либо возразить, Ратти уже не было в комнате.

На рассвете, в полусонном забытьи Ратти послышался какой-то шум. Низкие, приглушенные голоса доносились из-за дверей, туманными волнами плескались в предутренних сумерках.

Ратти приоткрыла глаза. Это было что-то очень важное, значительное — важнее прерванного сна, важнее сладкой дремоты, важнее даже Кеши и Римы… Куму! Мальчик мой!

Услышала голос Римы:

— Сейчас, Куму, сейчас придет мамочка…

Звонкий смех малыша в детской.

— Перестань сейчас же! Разве можно маму за волосы дергать? Иди, иди к папе…

— Ляг, ляг сюда, слышишь? Ну вот, вот так…

Что-то растаяло в груди Ратти при этих звуках. Встала, накинула халат, пригладила волосы. Легким шагом направилась к дверям. Шла так, словно там, за стеной, ей предстояла долгожданная встреча с жизнью. С ласковой, животворящей силой детской любви. Чуть слышно позвала:

— Куму!..

Ответила Рима:

— Иди сюда скорей, Ратти, он к тебе просится!

На мгновенье задержалась на пороге. Было страшно: а вдруг чудо, которого она так ждала, разобьется вдребезги, стоит ей только переступить этот порог?

Войдя в детскую, прежде всего увидела малыша — и только потом Кеши и Риму. Неясно, как сквозь толстый занавес, донесся голос Римы:

— Иди сюда, садись…

Ратти опустилась на мягкий зеленый ковер. Почувствовала вдруг, что ей хочется молиться за них за всех — возведя руки к небу, молиться за эти маленькие комочки жизни, ставшие такими близкими, родными.

Ласково пощекотала малыша:

— Ну что — каждое утро одно и то же, да?

Рима… Кеши… Одинаковое отчужденное выражение на свежих, чисто вымытых лицах: проход воспрещен!

— Ты что это сегодня поднялась спозаранку, Ратти?

— Какой-то шум услыхала, вот и проснулась…

Рима с упреком взглянула на Кеши:

— Видишь, я тебе говорила: что ни утро — он крик поднимает!

— Куму сегодня и не плакал вовсе.

Спокойный, ровный голос Кеши. Рима бросила на мужа недовольный взгляд. Ратти заметила это и попыталась встать с ковра.

— Да ты сядь, Ратти, сядь поудобней. Хочешь, подушку принесу?

В голосе Кеши звучали сердитые нотки. Ратти поднялась на ноги. Слабая улыбка появилась на ее губах, появилась и тотчас исчезла.

— Я пойду, полежу еще немного…

Уже за порогом услышала:

— Вы что, между собой какой-то пакт заключили? По крайней мере со стороны так кажется, ей-богу!

— Может, и заключили, Рима, да только уж не я с Ратти, а, скорее, вы обе друг с другом! Ведь вы с этой вашей непонятной философией всех в доме по рукам и ногам связали, никому шагу ступить не даете!

— Кеши!

Больше Ратти ничего не слыхала. Улеглась в постель и несколько минут смотрела в темноту, словно пытаясь разглядеть себя в невидимом зеркале. Потом отвернулась к стене и закрыла глаза.

Рима взяла лежавший на столе Кеши чек. Оглянулась на Ратти, весело рассмеялась:

— Люблю я у Кеши деньги брать!.. Понимаешь, он их так тебе дает, что ты и не замечаешь, дал он или не дал. Будто даже настаивает: трать, мол, побольше.

— Наверно, Кеши просто не хочет, чтобы ты замечала, Это, по-моему, большое счастье для вас обоих.

Рима ехидно усмехнулась.

— Знаешь, когда ты про него говоришь, кажется, будто это и не Кеши вовсе, а какой-то совсем другой человек!

Ратти слегка нахмурилась.

— Опять не так сказала, да?

Рима ощупала лицо Ратти долгим пристальным взглядом. Потом покачала головой.

— Да нет, дело не в этом. Просто ты все видишь по-своему… Ладно, шучу!..

На какое-то мгновение глаза Ратти вспыхнули безумным гневом. Вспыхнули и погасли. Овладев собой, она скрыла гнев под вымученной улыбкой.

— Ты уж прости, Рима. Наверно, мой взгляд на вещи так же узок и ограничен, как и мой жизненный круг… В этом все дело.

Рима промолчала. Потом, подняв с полу хозяйственную сумку, взглянула на часы.

— Нам пора…

До самой площади они шли молча. Наконец Ратти — просто чтобы избавиться от чувства напряженной неловкости — сказала:

— Похоже, скоро снег пойдет…

Рима, думая о чем-то своем, спросила:

— Что ты сказала?

Ратти, не отвечая, пошла быстрее. Возле банка Рима остановилась.

— Ты совсем запыхалась, Ратти. Зайди вон в тот ресторан, отдохни… Я сейчас приду.

Взгляд Римы говорил: ты ведь стала старше, не молоденькая уже. В груди Ратти словно дверь какая-то захлопнулась.

Ты… Я… Та маленькая девочка…

Войдя в ресторан, сняла пальто, перебросила его через спинку стула. Поднявшись по ступенькам, скрылась в туалетной комнате — надо же хоть на время стать помоложе! Провела по волосам гребенкой, достала из сумочки пудреницу, чуть тронула помадой губы. Посмотрелась в зеркальце: застывшее, как маска, лицо без возраста… Молчи! Довольно! Вытерла платком глаза и легкой — словно десять лет сбросила! — походкой спустилась в ресторан.

Вошла Рима — довольная и веселая.

— Ты уже что-нибудь заказала?

— Нет.

— А что хочешь?

По лицу Ратти легким облачком пронеслось выражение усталости и скуки:

— Не знаю… Все равно…

Рима заказала все, что заказала бы сама Ратти. Вот уж истинно — одни и те же вкусы!.. Искоса взглянула на Ратти:

— Ну, если ты хочешь, можно и пива взять. Возьмем?

Ратти, словно только что выпущенная из школы девчонка, упрямо затрясла головой.

— Нет-нет, не надо!..

И тут же в ее глазах мелькнуло приятное изумление. Таинственно понизив голос, спросила Риму, как бы выпытывая у нее какой-то секрет:

— Послушай, я не буду пить, но как ты догадалась?

Рима искренне рассмеялась:

— Только не думай, что это так сложно. Просто, когда у человека жажда, у него глаза тускнеют.

— И… у меня сейчас тоже?

— Сейчас — нет, но вообще — довольно часто.

Ратти поглядела на Риму с легким испугом. Потом с досадливым вздохом сказала:

— Всегда ты так! Вот ведь манера: что есть, чего нету — все в одну кучу мешаешь. Будто карты тасуешь…

Рима пристально посмотрела на Ратти и ничего не ответила. Потом, чтобы сменить тему разговора, спросила:

— А как у тебя там вечера проходят?

Ратти передернулась, словно от озноба. Ответила сухо:

— Как проходят, так и проходят…

И, чуть помолчав, прибавила, словно желая уколоть себя побольнее:

— Я, знаешь, просто устала заботиться о своих вечерах.

Что-то похожее на жалость блеснуло в глазах Римы:

— Странно все это… И вообще… Да ладно!

Ратти настойчиво, с вызовом в голосе, попросила:

— Ты уж с полдороги не сворачивай. Договаривай, что хотела.

— Да только одно: там, где ты сейчас застряла, тебе не место. Тебе совсем не там надо быть.

Ратти покачала головой с горькой усмешкой человека, привыкшего к поражениям.

— Нет, Рима, я как раз там, где нужно. И представь себе — никаких сожалений!..

— Кеши говорит: ты должна думать о будущем… Надо двигаться вперед, хоть ползком, а двигаться!

Ратти рассмеялась пустым, невеселым смехом:

— Рима, милая, а где оно, это мое будущее? Что прежде было, что потом будет — я ведь на все это теперь только со стороны глядеть могу.

Отхлебнув из стоявшего перед ней стакана большой глоток воды, внезапно охрипшим голосом сказала:

— Нет у меня никакого «потом». Будущего нет. Понимаешь?

Рима отвернулась, пряча глаза. Немного погодя заметив, что Ратти занялась едой, как бы между прочим осведомилась:

— Мукуля видела?

— После его возвращения только раз.

— Он тебе пишет?

— Он-то пишет, я — нет. Иногда вдруг открытку пришлет: в воздухе повеяло весной! Или: здесь столько всякой выпивки, что каждый раз тебя вспоминаю. Год назад встретились с ним как-то на улице. Зашли кофе выпить, потом пообедали, потом чай пили, потом ужинали. Сидели, сидели, и, знаешь, мне стало казаться, что сидим мы так уже целую вечность…

Рима, затаив дыхание, тихо спросила:

— А дальше?

— Дальше — ничего. Я знала, что Мукуль на следующий день уезжает; он знал, что долго со мной не увидится, но никто никому так и не сказал ничего… И когда мы наконец поднялись, я почувствовала, что этот прожитый нами вместе день мертв. Безнадежно мертв…

Теперь уже Ратти говорила, как бы намеренно раздирая ногтями засохшие раны:

— Знаешь, даже если бы он остался, мы бы все равно не стали встречаться. Просто нужды бы не было. Мы и тогда понимали оба: вот сидим сейчас вместе, а смотрим-то не друг на друга, а куда-то мимо.

На лбу Ратти, словно трезубец Шивы[14], обозначились три морщинки.

— Когда человек, чтобы сберечь себя в целости, превращает свои дни в прах, в ничто…

В глазах Римы — будто смерч в пустыне — взметнулась вдруг целая буря:

— Ты говоришь про Мукуля?

Заметив во взгляде Римы беспокойство и страх, Ратти словно вернулась откуда-то издалека на грешную землю. Крепко сжала руку Римы в своей:

— Нет, при чем тут Мукуль! Это у меня, Рима, ничего не выходит. Что бы ни делала — конец один: все прахом идет и остается груда мертвой золы. И больше ничего.

Кеши поглядел на обеих подруг с живым любопытством.

— Тебе звонили, Ратти. Похоже, Виреш.

— А!..

Ратти — умытая, свежая — уселась поудобнее возле камина. Кеши продолжал глядеть на нее, слегка наморщив лоб.

— Наверно, спрашивал, когда вернусь, а?

Кеши молчал, ожидая, видимо, услышать еще что-нибудь. Ратти рассмеялась:

— Ты не сказал ему, надеюсь?

— А если бы и сказал — так что? — с невинной улыбкой поинтересовался Кеши.

— Да ничего. Просто он бы тогда явился встречать меня на вокзал.

Рима ядовито усмехнулась:

— Вот здорово-то! Представляешь, как удобно!

— Еще бы!

Ратти действительно представила себе стоящего на платформе Виреша и рассмеялась от всей души.

— Тот, кто устраивает все твои дела, как хороший менеджер, конечно, имеет право знать твою программу. Еще бы — такой друг! Только знаешь, Рима, иногда хочется сойти с поезда одной, чтобы тебя никто не видел, и самой немножко заняться своими делами. Это ведь тоже удобно, правда?

Кеши пристально глядел на Ратти, словно пытаясь отыскать что-то на дне глубокого колодца. Рима сказала с ласковой улыбкой:

— Ох и трудная ты женщина, Ратти! Ну признайся, разве нет?

В груди Ратти что-то оборвалось, будто обрушился внезапно подмытый водами реки берег.

— Другого обо мне пока еще никто не сказал. Значит, ты, может быть, и права…

Рима, поймав предостерегающий взгляд Кеши, поспешила сменить тему:

— Ты нас завтра куда-нибудь сведешь пообедать?

— Обязательно, Рима…

Рима снова обернулась к Ратти:

— Знаешь, мне здесь иногда так скучно бывает! — И — с явным намерением подразнить Кеши: — А ему все без разницы, и не видит ничего!..

Кеши засмеялся. Рима, обменявшись с ним многозначительным взглядом, продолжала с той же игривостью:

— У моего Кеши здесь столько поклонниц!

Кеши ласковым жестом чуть взъерошил кудрявые волосы Римы. Рима на мгновенье задержала его руку в своей:

— Только и слышишь: «Ах, Кеши! Ах, какие у него руки красивые!»

— Мадам, насколько мне известно, немало людей сходят с ума и от ваших прекрасных глаз!

Рима медленно поднялась с места, вытянулась во весь рост — в кокетливом, полупритворном опьянении. Глаза ее сияли, и казалось, даже в ее густых кудрях сверкали, подобно светлячкам в ночи, какие-то искорки.

— Малыш зовет… Извините, я на минуту.

Ратти набросила на плечи теплую шаль. Кеши пристально поглядел на нее:

— Ты замерзла?..

Ратти, не отвечая, долго смотрела ему в глаза, потом тихо сказала:

— Когда уходит Рима, кажется, что с ней вместе уходит из комнаты тепло…

На лбу Кеши выступила испарина, словно ему вдруг стало жарко:

— Иногда мне кажется странным, что вы с ней так подружились.

Ратти не сказала в ответ ни слова. Даже веки ее не дрогнули. Кеши в нерешительности постоял немного перед ней, потом повернулся, включил чайник и, открыв буфет, поставил на стол стаканы. Вид у него был такой, словно он искал ответ на какой-то важный, самому себе заданный вопрос.

Вошла Рима, держа на руках малыша, и то, что было налито в стаканах, сразу же показалось безвкусным и пресным. Есть в мире одно, что опьяняет крепче любого вина, — веселое, озорное детство!

— Ну, поцелуй свою Ратти, Кумуль!

Куму звонко расцеловал Ратти в обе щеки. Потом — папу. Потом с веселым смехом коснулся губами красного пятнышка на мамином лбу. И когда его, расшалившегося, болтающего руками и ногами, уносила, наконец, в детскую нянька, стаканы на столе провожали его веселым дребезжаньем.

Ратти отпила глоток и холодным, решительным тоном сказала:

— Я хочу в воскресенье уехать, Рима.

— Куда торопиться?

— Никуда. Просто отпуск кончается.

— Но ты же можешь его продлить! — В дрожащем голосе Римы звучала требовательная настойчивость.

Кеши искоса взглянул на Риму.

— Пусть Ратти сама решает, когда ей удобней ехать. Так будет лучше, а?..

В глазах Римы влажным блеском засверкали крохотные огоньки. Она быстро встала — будто вспомнила вдруг о чем-то — и, откинув бамбуковую штору, вышла из комнаты.

Ратти молчала. Незнакомая резкая складка появилась вдруг возле ее тонких губ — появилась и тут же пропала. Она глубоко вздохнула, всей грудью вбирая воздух, медленно и почти беззвучно. Потом обвела комнату ищущим, взглядом и протянула Кеши руку. Кеши на мгновенье задержал руку Ратти в своей:

— Если вдруг захочется, приезжай к нам на уик-энд, когда угодно, в любое время. Мы оба только рады будем, ты знаешь.

Ратти нахмурилась. Ей было неприятно, что Кеши с такой легкостью прочел ее мысли. Кеши спросил вдруг:

— Что ты здесь высматриваешь?

— Угол ищу. Такой угол, куда никто не заглядывает. Я бы туда одну Ратти спрятала, а другую с собой увезла!

Кеши строго, серьезно глядел Ратти прямо в глаза:

— У каждого человека, Ратти, бывает так, что в «одном» уживаются «двое», уверяю тебя. Однако…

Вне себя от возмущения, Ратти вскочила с места и устремилась к дверям; но с порога вернулась и, еле сдерживаясь, подошла к Кеши:

— Скажи, пожалуйста, с какой стати ты все время пытаешься анализировать меня? Ты… Ты только и делаешь, что пропускаешь меня через пишущую машинку, а потом тычешь мне в лицо отпечатанный экземпляр моей собственной персоны!.. Зачем это тебе?

— Ратти! — Срывающийся голос Римы.

Ратти только теперь заметила стоящую рядом Риму и почувствовала, как вся комната наполнилась вдруг ядовитой, противной горечью.

— И ты, Рима, тоже! Вы оба… Нищая старуха забилась в свою нору. Так вам ее непременно вытащить на солнце понадобилось?.. Ладно. Но зачем же красть ее грязные лохмотья и выставлять их напоказ?

— Ратти! Ох, боже мой…

От волнения Рима сама дрожала с головы до ног.

Ратти беспомощно покачала головой:

— Ну что я говорю?.. К чему? Вы ведь и так все понимаете…

Прикрыла ладонью веки и бесконечно усталым голосом сказала:

— Когда вы на меня так смотрите, мне кажется, что я присутствую при собственном вскрытии.

Рима взглянула на Кеши глазами, полными слез:

— Зачем ты ее так расстроил?

Кеши осторожно обнял Ратти за плечи, подвел к дивану, усадил и, коснувшись губами ее лба, сказал:

— Прости, пожалуйста, Ратти! Я должен был думать, что говорю…

И после паузы:

— А не хотят ли девушки немного погулять?..

— К тебе можно? Раттика, нам к тебе можно?

Рима стояла на пороге, держа на руках Куму. Малыш, ухватившись рукою за косяк, строил веселые гримасы. Свежая, сияющая улыбкой рожица то появлялась в проеме дверей, то снова исчезала.

— Можно, можно! Иди сюда, Куму, иди, маленький!..

Вырвавшись из рук Римы, мальчуган вприпрыжку подбежал к Ратти и крепко обнял ее. Усадив его на постель, Ратти оправила покрывало и ласково потрепала Куму по румяной щеке.

— Что сейчас у нас Куму получит? Ну-ка, скажи! — Глаза мальчика засверкали. Прижавшись к Ратти, он громко прошептал:

— Кишмиш! Кишмиш!

Рима и Ратти рассмеялись. Нянька принесла доверху наполненную изюмом чашку. Куму в восторге принялся уписывать изюм за обе щеки, смакуя каждую ягодку. Ратти погладила его по голове:

— Мальчик ты мой!..

Крепко обняла его — так, словно сжимала в объятиях не Куму, а свое собственное счастье, расцветающее в ее душе.

— Славный мой!.. Такой славный!..

Малыш быстро справился с изюмом и принялся скакать по постели, кувыркаясь и хохоча, дергая Ратти за волосы. Ратти в притворном гневе бросала на него сердитые взгляды, а сама то гладила его розовые щеки, то нежно целовала маленькие ноги в шерстяных носочках.

Рима, Кеши и малыш Куму…

Не по этому ли мосту Ратти суждено было перейти лежащую перед ней глубокую пропасть кромешной тьмы?

ТУННЕЛИ

У поворота на Саммер-хилл мерцавшие за окном вагона звезды вдруг исчезли. Поезд нырнул в нескончаемо длинный туннель.

Ратти закрыла глаза. И ее звезда больше не светит. Ее звезда похожа теперь на глыбу каменного угля. Тот же цвет. То же воздействие.

…Шорох сосновых ветвей на ветру. Топот босых ног. Прыгающие и пляшущие под деревьями ватаги ребятишек.

На дощатых створках дверей, на косяках и порогах, на оконных рамах и железных кровлях, на камнях, на стволах деревьев — черточки углем. И мелом. Много-много черточек.

Была такая игра. Под ребячьими руками вырастали целые леса тонких линий.

Прижав к груди охапку золотистых подсолнухов, Ратти с торжествующим видом спускалась по лестнице, ведущей вниз по склону. Гордая. Ликующая.

— Эй, Ратти!..

Адджу звал ее откуда-то сверху, от самого поворота.

— Погоди, я с тобой!

Упершись ногой в железные перила, Ратти старательно приводила в порядок свой пышный букет. Сбежавший вниз Адджу поглядел на него с нескрываемой завистью:

— Ух ты! Откуда столько цветов набрала? Кому-то несешь, да?

Глаза Ратти засияли.

— Нашей мисс отдам!

Адджу осторожно притронулся к цветку:

— Ух ты! Целый ворох! Из вашего сада?

Ратти важно кивнула.

— Ага! У нас за домом — клумба.

— Ратти, а, Ратти! Знаешь чего?

— Чего?

— А Пикку говорит… Знаешь, что он говорит?

— Нет!

— Пикку говорит… Ладно, скажи сперва: ты мне со своей клумбы цветов дашь?

— Вот еще! Сначала скажи, что Пикку говорит.

— Он говорит… Говорит, что ты — скверная девчонка!

Ратти круто повернулась к Адджу. Ее темные волосы вспыхнули в лучах солнца червонным золотом, а в уголках глаз иссиня-черным блеском сверкнули злые, надменные огоньки.

— Да? Я всегда получаю красную звездочку, у меня и книжки, и тетрадки — самые чистые, я ни у кого ничего не прошу. Почему же это я скверная?!

Адджу, наклонившись к уху Ратти, шепнул:

— С тобой ведь кто-то сделал нехорошее, так? Кровь у тебя была, так?

Больше Ратти уже ничего не слыхала. Размахнувшись, она изо всех сил швырнула охапку подсолнухов прямо в ухмыляющуюся физиономию Адджу.

— Убью! Я тебя убью!..

Вцепившись Адджу в волосы, Ратти трепала их, словно созревший хлопок. Адджу заревел во все горло:

— Чего ты?.. Я, что ли, один говорю?.. Все ребята, все девчонки…

Теперь Ратти молча гвоздила Адджу своими крепкими кулачками. В глаз!.. В нос! Еще!.. Еще!.. И вот уже он валяется на земле.

— Погоди, я еще мисс Дэвид скажу! Тебя накажут, увидишь!.. Меня-то ты за что бьешь, Ратти? Диппи, дочка доктора, давно уже всем разболтала…

Этого Ратти вынести не могла. С громким плачем она ринулась домой.

Золотистые шары подсолнухов рассыпаны по земле — истоптанные, искалеченные…

Беседка… Уродливое, страшное лицо… И эта рука, одним ударом сбивающая с ног…

Вечером, за столом, она то и дело поглядывала на родителей. И ей казалось, что она смотрит в глаза Адджу и Диппи. Несколько раз она ловила на себе строгий, пристальный взгляд матери и чувствовала, как начинает щипать горло. Лицо отца было удрученным, подавленным, как будто его мучила какая-то тайна.

Рука Ратти дрогнула. Зажатая в руке ложка с силой стукнула по тарелке. Отец поднял голову, поглядел на Ратти, на ее ладонь, на ногти. Сердито повернулся к маме.

— Как ты ее с такими грязными ногтями в школу пускаешь? Еще хочешь, чтобы ее там не дразнили ребятишки!

Ратти оглядела свои руки, потом посмотрела на родителей и, крепко сжав кулаки, сунула их в стоявшее перед ней блюдо с рисом.

— Ратти!..

Из глаз отца заструились потоки пламени.

— Убери сейчас же руки!

Ратти и не думала слушаться — только глянула на мать. Мать посмотрела на отца и тоже закричала:

— Вынь руки, слышишь!

Ратти, бросив на родителей сухой, холодный взгляд, убрала руки с блюда и одним взмахом сбросила со стола стоящую рядом с ней посуду. Посыпались на пол чашки, тарелки, стаканы…

— Ратти!

Отец крепко схватил ее за ухо и рывком сдернул со стула. Мать, пронзив дочь яростным взглядом, принялась подбирать с полу осколки. В дверях показалась няня, но тут же по знаку отца исчезла.

Стиснутое железными пальцами отца ухо Ратти больно заныло.

— Ты наказана! Возьми себя обеими руками за уши и стань лицом к стене!

Ратти не двинулась с места, только смотрела перед собой с каким-то ледяным упрямством. Мать, не выдержав, вдруг кинулась к ней, и голова Ратти загудела от щипков и ударов:

— Вот тебе!.. Вот тебе!..

В конце концов разгневанный отец оттащил мать от дочери:

— Довольно, оставь ее!

Ратти стояла молча и упрямо смотрела перед собой. В глазах ее светилась такая боль, как будто бы мать превратилась на ее глазах в Диппи, а отец — в Адджу. Задыхавшаяся от гнева мать глядела на Ратти с недоумением и досадой. Подумать только: бей не бей — ей хоть бы что!

— Ты за что Адджу побила, когда ходила к мисс Дэвид? — резко спросил вдруг отец.

В ответ — все то же презрительное, враждебное молчание.

— Он что, у тебя цветов просил? Так почему не дала?..

Мать, поймав злобный взгляд Ратти, схватила ее за плечо:

— Почему ты его поколотила? Говори сейчас же! Правду говори!

Ратти резким движением сбросила с плеча руку матери:

— Я никогда не вру!

Рука матери беспомощно повисла в воздухе. Снова заговорил отец, и теперь уже его голос звучал мягче:

— Дочка, ты должна рассказать нам, за что ты так сильно избила этого мальчишку. Ты знаешь, что его отец пожаловался в школу?

Ратти несколько минут глядела на родителей и потом, словно придя к какому-то решению, с трудом выговорила:

— Они все меня скверной девчонкой обзывают!

Взгляд отца на мгновение задержался на лице дочери. Он подумал немного, а потом спросил:

— И поэтому ты со всеми дерешься и ссоришься? Но должна же быть какая-то причина?

— Скажи, скажи папе все, девочка! Он же обязан как-то ответить твоей мисс, — настаивала мама.

Когда Ратти подняла глаза, огонь в них уже потух и во взгляде читалось лишь холодное равнодушие. Она проговорила ровным, спокойным голосом, словно повторяя затверженный урок или читая какую-то надпись:

— Папа, дочка дяди доктора всем рассказала про беседку.

— Ратти!..

У матери был такой взгляд, словно за ней замкнулись только что двери тюрьмы. Она смотрела на Ратти не мигая, не в силах произнести ни слова.

Лицо отца мгновенно переменилось. Он проговорил тихим, успокаивающим голосом:

— Ну-ну… И все-таки, девочка, тебе нужно было прежде всего сказать об этом мне и маме.

Ратти, однако, не согласна была считать войну оконченной. Она постояла возле стола, а потом, резко взмахнув рукой, сшибла на пол все, что там еще оставалось. Голосом, охрипшим от тщетных попыток сдержать подступающие рыдания, сказала:

— Вы… Вы оба тоже поганые!.. Поганые вы!..

— Поди-ка сюда, дочка…

Ратти взглянула на родителей твердым, совсем взрослым взглядом и решительно мотнула головой:

— Нет!..

Уроки кончились. Ратти уже подходила к воротам школы, когда ее окликнула Шьямали:

— Ратти, пожалуйста, подожди минуточку! Я тебе кое-что сказать хочу!

На лице Ратти отразились недоумение и недовольство.

— Что тебе от меня нужно?

Шьямали полезла в ранец, достала оттуда тонкую шелковую косынку и подала Ратти.

— Вот, возьми! Это я тебе принесла.

Ратти взяла косынку, подержала ее в руках и протянула Шьямали.

— Нет, оставь себе, Шьямали!

— Не возьмешь? Что, не нравится?

— Да нет, хорошая. Ты ее какой-нибудь подружке подари.

В голосе Шьямали зазвучали просящие нотки:

— Я бы хотела стать твоей подружкой, Ратти!

Ратти покачала головой. Сказала сухо:

— У меня нет подруг.

И, заметив во взгляде Шьямали разочарование и обиду, отрезала категорически:

— Сказала ведь — не нужно мне! Спрячь свою косынку в ранец.

— Возьми, Ратти! Ну пожалуйста!

— Я сама тебе ничего не дарила, с чего это я буду от тебя подарки брать?

Глаза Шьямали наполнились слезами.

— Ну и не бери, пожалуйста! Не надо!..

Ей захотелось хорошенько отплатить Ратти за это.

— Правду, значит, девочки говорят… Поганая ты, вот что!

Ратти хорошим пинком далеко отшвырнула ранец Шьямали.

— Зачем же в подруги лезешь, если я поганая? Зачем тогда платок притащила?

Теперь уже Шьямали глядела на Ратти с подчеркнутым пренебрежением — того и гляди, в лицо плюнет.

— А я нарочно! Захотелось над тобой посмеяться — и все!

Ратти стояла молча, уставившись в лицо Шьямали дикими от ярости глазами. Та, не зная, что еще сказать, презрительно скривила губы:

— Тебя после этой жалобы из школы выгонят, увидишь!..

Ратти шагнула вперед. Плохо соображая, что делает, размахнулась и влепила Шьямали хлесткую пощечину. Еще… Еще… Потом спокойно подняла свой ранец и пошла к воротам. У самых ворот, услышав громкие всхлипывания Шьямали, повернула обратно.

Шьямали подбирала рассыпавшиеся по земле книжки и тетради. По ее щекам катились крупные слезы. Остановившись возле нее, Ратти с неожиданной мягкостью в голосе спросила:

— Скажи правду, Шьямали… Ты мне зачем платок принесла?

— Ты… Ты мне нравишься, вот почему, — сдавленным голосом ответила Шьямали. И тут же поспешно добавила: — Но теперь я с тобой никогда разговаривать не буду. Никогда!

Ратти расхохоталась.

— Ладно, ладно!.. И не разговаривай!.. Подумаешь — очень нужно!

Шьямали вдруг поглядела на Ратти со жгучей ненавистью:

— У-у, ты… Девочек бьешь, а с мальчишками конфеты ешь! Платье перед ними задираешь!

Смех Ратти оборвался внезапно — словно она на полном ходу налетела на какое-то препятствие. У нее заболело в груди. Задыхаясь, прошипела:

— А ну-ка, еще скажи! Ну-ка, повтори!..

Шьямали не испугалась угрозы:

— Скажу! Тысячу раз скажу! Ты — скверная девчонка! Дрянь! У тебя на повязке набедренной кровь видели!..

Ратти как будто и не слышала — только глядела не отрываясь. Ее руки медленно опустились на плечи Шьямали, сдавили их — крепче, сильней…

— Оставь, Ратти! Пусти меня, слышишь!

Руки Ратти чуть дрогнули, и Шьямали, от внезапного толчка отлетев в сторону, шлепнулась навзничь. Ратти даже не оглянулась — словно не слышала раздавшихся у нее за спиной захлебывающихся рыданий.

Дошла до самых ворот и только тут почувствовала, что слезы, копившиеся где-то там, внутри, проливаются сейчас из глаз крупным дождем.

Диппи… Адджу… Пикку… Шьямали… Все, ну прямо все!

Кое-как успокоилась. Утерла слезы и, чтобы подбодрить себя, сказала вслух:

— Ничего! Всех их по одному переловлю и отлуплю каждого!

С книжкой в руках Ратти уселась в стороне от столпившихся неподалеку одноклассниц.

В воздухе плыл веселый, нестройный гул. Звонкие голоса — мальчишечьи, девчоночьи… Раскаты неудержимого смеха…

Раз или два Ратти украдкой бросала в толпу ищущий взгляд, пытаясь найти — хоть где-нибудь — дружеский отклик, но неизменно натыкалась на ту же непроницаемую стену презрительной враждебности. Со вздохом опустила глаза, склонилась к раскрытой на коленях книге.

В общем гомоне, среди пронзительного, визгливого хохота вдруг вырвалось, ударило в уши одно имя — ее имя.

— Пусть ее сидит… Она ведь так и будет сидеть одна.

— Почему? Мы ей не нравимся?

— Конечно! Ей больше мальчики по душе.

Кто-то вмешался в разговор — словно, метко прицелясь, камень швырнул:

— Еще бы! Того, что ей надо, у девочек нет!

— Ш-ш, тише!

Ратти захлопнула книгу. Почувствовала в горле знакомый саднящий зуд и сразу поняла: опять начинается старая история!.. Подняла глаза, внимательным жестким взглядом окинула пеструю девчоночью толпу и, снова раскрыв книгу, принялась лихорадочно перелистывать страницы.

— За нашим сараем одна семья живет, так вот их старший парень…

Острый, как серп, язычок Тары, казалось, резал книгу в руках Ратти на мелкие кусочки.

— …Он однажды вечером Ратти видел — знаете где? Позади церкви!

Желавшая узнать все подробности Шьямали обняла Тару, с любопытством склонила голову ей на плечо. К ним тут же присоединились еще четыре девочки. Пять черных головок — словно пять лепестков черного лотоса. А над ними шестая — как капюшон древней кобры.

Книга выпала из рук Ратти. Она встала, чувствуя, как при одном взгляде на сгрудившуюся вокруг Тары кучку девчонок ей словно жарким огнем жжет подошвы. Быстрыми шагами подошла к Таре. Девчонки сразу замолчали, искоса бросая на Ратти насмешливые взгляды. Как будто нащупывая дорогу в кромешной тьме, Ратти сказала сдавленным, хриплым голосом:

— Я ведь про вас никогда ничего не говорила…

По лицу ее хлестнул чей-то безымянный взгляд.

— Ишь ведь, еще и совести хватает говорить такое! Да все другие девочки не такие бесстыжие, как ты!

У Ратти зачесались ладони. Неудержимо захотелось сгрести их всех за волосы и хорошенько стукнуть лбами о толстые стволы горных сосен.

Смеясь, подошли брат Тоши Трилоки и его приятель Паши.

Паши, осклабившись, окликнул Ратти:

— Эй, ты не голодная? Могу накормить! — И с нахальной усмешкой поправил шорты.

Ворота, запиравшие где-то там, внутри, какой-то шлюз, вдруг исчезли, сломались, и кровь хлынула по жилам Ратти бешеным потоком. Подскочив к Паши, она вцепилась ему в горло и одним броском швырнула на землю. Нанося удар за ударом, Ратти колотила его так, будто это был не мальчишка, а каменная глыба, которую непременно надо было разбить. В каждый удар она вкладывала всю свою ненависть. Все отвращение.

Голова и лицо Паши были разбиты в кровь, когда Трилоки, напрягая все силы, кое-как сумел оттащить Ратти от своего приятеля.

Ратти обвела детей налитыми кровью глазами и спокойно, резко отчеканивая каждое слово, сказала:

— Еще раз кто так скажет — задушу на месте.

Лицо Паши было забрызгано грязью и кровью. Кто-то уже пытался мокрой тряпкой стереть кровь. Паши открыл было глаза, но, увидев пред собой Ратти, в страхе зажмурился.

— Паши! — Голос Ратти звучал сурово, жестко, но в нем не было враждебности.

Из глаз Паши текли крупные слезы.

Ратти наклонилась к нему, дотронулась пальцем до его лба:

— Тебя сегодня нельзя было не отлупить, слышишь?

И снова, окинув взглядом пестреющую разноцветными пятнами толпу безмолвно стоящих вокруг мальчишек и девчонок, прибавила:

— Грозить никому не буду, а только запомните: если ко мне кто пристанет, я этого так не оставлю!.. Понятно?

Повернулась и пошла было прочь, но вдруг остановилась и несколько минут стояла неподвижно, словно предоставляя желающим возможность отомстить за Паши. Никто к ней не подошел.

Ратти медленным шагом начала спускаться по склону Джаку[15]. Теперь она была уверена, что сможет постоять за себя.

Перед тем как повернуть домой, Ратти поглядела на дом дяди Хана и заметила, что в воротах стоит Асад, его сын.

Ратти опрометью бросилась к нему.

— Ой, братец Асад! Вы сегодня еще не поднимались наверх? А я вас на Мале[16] искала.

— Ты откуда, Ратти? — В голосе Асада слышались одновременно нежная заботливость и легкое беспокойство.

Ратти засмеялась:

— Я с Джаку спустилась. А вы чего здесь стоите?

Асад открыл ворота и, обняв Ратти за плечи, ввел в дом.

— Асад-бхаи[17], а я сегодня Паши здорово побила! Знаете Паши? Он в том доме живет, где почта.

Асад легонько приложил палец к ее губам:

— Разговоры потом. А сейчас давай-ка поешь немного, хорошо?

Тетя уже успела выставить целое блюдо фруктов, соленых фисташков. Глаза Ратти засверкали.

— Ой, сколько!..

— Наверху-то ничего не ела?

— Нет, там не до того было. Сразу эта драка началась. Ох, как я сегодня Паши отделала, в кровь ему всю башку разбила!

Тетя поглядела на Асада, Асад — на Ратти.

— Как же ты одна могла его так побить? Он, наверно, первый начал?

— Нет, братец Асад, я первая ему залепила…

— А другие ребята что? Стояли и смотрели?

— Стояли и смотрели, Асад-бхаи. Зато теперь все знают: если кто меня заденет, я так сдачи дам, что не поздоровится!

Асад ласково похлопал ее по спине. Серьезно спросил:

— Хочешь выслушать один совет?

— М-м… Если только будет что слушать, Асад-бхаи.

Тетя весело рассмеялась.

— Видишь ли, Ратти… Паши, кажется, действительно здорово побит…

Ратти взглянула на него удивленно:

— А вы-то это откуда знаете, братец Асад?

— Твоя мама по пути из дома Паши заходила сюда. Так вот, когда тебя дома спрашивать будут, говори, что он первый начал, поняла?

Ратти решительно покачала головой:

— Не буду я врать. Мне ведь сегодня все равно пришлось бы кого-нибудь отлупить. Они… Они всегда дразнят меня…

Неожиданно голос Ратти прервался, и на веках заблестели жемчужины слез. Она изо всех сил крепилась, но потом не выдержала и с горьким плачем закрыла лицо руками.

Асад отнял ее руки от лица и, строго поглядев в переполненные слезами глаза, сердитым голосом приказал:

— Все! Перестань сейчас же!

— Знаете, они что говорят? «Ратти — плохая… Ей мальчишки нравятся… Ее за церковью видели…» А я ведь, братец Асад, ни про кого ничего плохого не говорю… Ни с кем не ссорюсь… Только вот это старое дело…

— Поди-ка сюда, Ратти. Вот так. А теперь послушай, что я тебе скажу: Ратти — хорошая девочка. Добрая и отважная. И пусть она это запомнит на всю жизнь.

Ратти, вся еще в слезах, весело рассмеялась, поглядела на тетю, потом на Асада и утерла глаза.

Асад погладил ее по выгоревшим на солнце волосам и серьезным тоном закончил:

— А теперь эта девочка пойдет домой. Когда мама спросит ее, она ей расскажет все как есть и…

В глазах Асада было что-то такое, чего Ратти в этот момент не могла понять.

— И больше ни с кем об этом разговаривать не будет… Никаких перекрестных допросов.

Ратти обернулась к тете:

— Асад-бхаи меня досыта советами накормил… А теперь можно мне конфетку?

И, поймав на себе пристальный взгляд Асада, плутовато улыбнулась:

— А я знаю, что вы сейчас хотите сказать, Асад-бхаи!.. Что конфеты только маленьким девочкам дают, а Ратти уже большая стала!

Асад протянул было руку, чтобы потрепать девочку по волосам, но рука его, чуть коснувшись волос Ратти, вдруг застыла в воздухе. Несколько секунд две пары глаз глядели друг на друга, не отрываясь, не мигая, пока наконец тетя, рассмеявшись, не выпроводила и Асада, и Ратти на веранду.

В эту ночь, едва только Ратти уснула, перед ее глазами в темноте разгорелось вдруг жаркое пламя. Жар этого огня согревал ее подушку: она чувствовала его веками, корнями волос, крохотной своей девичьей грудью…

Ратти — хорошая девочка. Добрая и отважная. И пусть она это запомнит на всю жизнь…

Ратти передвинула фишки на игральной доске и вдруг замерла, задумалась.

Заметив, что Асад пристально глядит на нее, недовольным тоном спросила:

— Что вы на меня так смотрите, братец Асад?

Асад усмехнулся:

— Ты раньше волосы не так носила.

Ратти даже не улыбнулась в ответ. Капризно сдвинула брови:

— А что, не нравится?

— Нравится. Только раньше было гораздо лучше.

Ратти молча сложила доску, убрала фишки и поднялась с места:

— Ты не будешь больше играть?

— Нет…

— Наверх идешь?.. К тете?..

— Мы ведь с вами не ссорились, Асад-бхаи… А что, вы хотите на меня тете пожаловаться?

Асад рассмеялся:

— Подумать только, ведь такая малышка была! А теперь смотри-ка: режет тебя по всем правилам!

Ратти не выдержала и прыснула со смеху:

— Вы, братец Асад, наверно, никогда не сможете забыть, что я прежде маленькой была!.. И еще меньше… И совсем крошкой.

— А что ты думаешь? Как ни приеду на каникулы, каждый раз с тобой какая-то перемена! То ты волосы заплетать начала, то на тебе вместо детского платьица — рубашка, как у взрослых… Того и гляди, еще раз приедешь — а ты уже с покрывалом на голове ходишь!

— А вы все такой же, правда?.. Я вас вот что спросить хочу: вам еще сколько лет учиться осталось?

Асад почувствовал на своих щеках мягкое тепло, исходившее от Ратти. Он помолчал немного, а потом сказал серьезно и многозначительно, словно открывая какой-то важный секрет:

— Только один год. Потом — служба… А потом, Ратти…

— Ну говорите, говорите, Асад-бхаи, я вас слушаю!

Асад вдруг запнулся и замолчал, словно неожиданно наткнулся на какое-то препятствие и должен был в присутствии Ратти преодолеть его, демонстрируя всю свою ловкость.

— Потом однажды, с разрешения твоих родителей… Однако нет, Ратти… Они-то наверняка будут недовольны, но…

Ратти метнула в сторону Асада озорной, веселый взгляд:

— Неужели это тоже нужно выпрашивать у мамы, как конфетку? И вы пойдете, Асад-бхаи?

Гордое личико Ратти стало в эту минуту в тысячу раз прекраснее — так по крайней мере показалось Асаду. Задумчиво покачав головой, он тихо сказал:

— Да, видно, тетя правду говорит: Ратти — не просто девочка, она еще…

Ратти сразу же насупилась:

— А что же еще?

— Она еще и ратти[18] крепкого металла — вот что она такое!..

Ратти кокетливо улыбнулась:

— Вы с тетей иногда очень хорошо говорите!

Асад подошел к ней совсем близко. Почтительно склонил голову:

— Что еще прикажет госпожа?

Ратти поглядела на Асада с загадочной, манящей усмешкой на губах, затем, чуть коснувшись его руки, сказала:

— Асад-бхаи, вы знаете, что иногда чувствует девочка, когда надевает новое платье?

Асад будто не слышал ее, только глядел ей в лицо не отрываясь. Потом наклонился к ней и крепко поцеловал.

Ратти тихо засмеялась и в радостном самозабвении закинула руки ему на плечи:

— Асад-бхаи! Это было… ну совсем как новое платье!

И вот уже Ратти приникла к окну медленно взбирающегося вверх вагончика. Калка[19] осталась позади.

Перед глазами проплывают маленькие станции, цепи гор, висящие над пропастью горбатые мосты… Ослепительно сияют в синем небе молочно-белые комочки облаков. Впереди, на зеленеющих склонах, алеют побеги дрока.

Сперва — Джатог. Потом — длинный туннель у Саммер-хилла. Потом, наконец, Симла…

Вокзал. Нескончаемо длинный подъем к дому. На повороте глянула на дом дяди Хана. Если постучаться, если открыть ворота…

Нет, сейчас нельзя — рано. Надо выждать хоть несколько часов. Она войдет в этот дом, увидит тетю, дядю Хана и… Асада. Асад-бхаи!.. А потом — чай в комнате дяди Хана. Он устраивает его там регулярно, каждый раз, когда она приезжает в Симлу.

Ратти просто не терпелось попасть туда.

Старательно вытерла мокрой губкой лицо и руки. Расчесала волосы. Тщательно заплела косу и, ласково усмехаясь, вплела в косу новую, цветастую ленту.

«Как ни приеду, каждый раз какие-то перемены… Ну а на этот раз…»

Мать, заметив, что Ратти улыбается сама себе, спросила:

— Ты чего смеешься? Вспомнила что-нибудь?..

Ратти, выглянув в окно, залилась беззаботным, счастливым смехом:

— Мамочка, пойми, мы же в Симле!..

…Дом дяди Хана. Ратти осторожно отворила ворота. Прошла на веранду. Из дому — ни шороха, ни звука. Постучала в стекло — никакого ответа. Постучала еще раз и вдруг замерла в изумлении: на дверях висел большой замок! Обойдя дом, Ратти вышла на задний двор. Громко позвала:

— Эй, Гафур-миян[20]!..

Через четверть часа только в растворившемся окошке показалось морщинистое лицо старика слуги:

— Салам, госпожа!..

— Салам, дедушка! Где же у вас люди все? Уехали куда-нибудь?

— Что ж и сказать-то тебе, госпожа?.. — Гафур-миян вдруг закашлялся. — Вам, стало быть, и весточки не было?..

— Да говори же ты скорей, дедушка!

Голос Гафур-мияна срывался почти на каждом слове:

— Двадцать и один день… больным пролежал… Потом уж… Прямо к звездам… Ушел…

Затаив дыхание, Ратти спросила тихо:

— Да ты о ком говоришь-то? Из глаз Гафура закапали слезы.

— Так ведь о ком же еще, владычица?.. Про сахиба молодого… Только и лет-то было ему, а уж возлюбил его аллах!

Ратти не произнесла ни звука. Тусклым взором обвела двор, поглядела на запертые двери, на мокрые глаза старого Гафура. Медленно проговорила:

— Затвори ворота, Гафур-миян.

И повернулась к старику спиной.

Прошло шесть месяцев, и настало время возвращаться в долину. Был уже назначен срок отъезда. Пока укладывали вещи да пересчитывали багаж, до этого срока остался всего один день.

Стоя на веранде, Ратти долго глядела на дом дяди Хана. Дом стоял одиноко и печально. Тетя никогда теперь не выходит посидеть возле дома у ворот. Дядя Хан ни с кем не говорит.

Ратти глянула на пышные золотистые облака, сгрудившиеся у вершин, и почувствовала вдруг, будто невесть откуда взявшийся ураган вдохнул ей в душу решимость и силу. Накинув на плечи шаль, быстро спустилась вниз.

— Схожу повидаюсь с тетей…

Мать удивленно взглянула на нее.

— Сейчас? Но ты, надеюсь, к ужину-то вернешься? Мы тогда подождем…

Ратти покачала головой:

— Нет, там и поужинаю.

Глаза матери широко раскрылись:

— Как это там? В такие дни оставаться там на ужин просто неудобно! Это ведь…

Ратти одним взглядом заставила ее замолчать.

— Все удобно, мама.

Постояла минутку, как бы раздумывая о чем-то, потом повернулась и решительным шагом вышла из дома.

И пока шла до поворота, поняла: в этот день кончилось ее детство. Умерло — еще раз.

Ратти долго стояла и ждала у ворот. Наконец ее заметил старый садовник:

— Заходи, заходи, доченька! Сахиб дома…

Взошла на веранду, украдкой заглянула в окна комнат. Все по-прежнему, все на своих местах… Робко, на цыпочках, подошла к дверям дядиной комнаты и остановилась на пороге — не идут дальше ноги, нет!..

Осторожно приподняла штору, взглянула. Дядя Хан неподвижно лежал на постели. В руках у него была газета, но глаза не отрываясь смотрели в потолок. Он, казалось, и не видел даже, есть ли кто еще в комнате, стоит ли кто-нибудь возле его постели…

Шепотом окликнула:

— Дядя!..

— Войди, дочка.

Ратти почувствовала, что не может заставить себя переступить порог этой обители горя — будто кто ноги связал.

Дядя Хан снова позвал ее тихим, ласковым голосом:

— Входи, входи, доченька… Сядь, милая, здесь.

— Дядя, почему вы не написали нам в Дели? Я бы знала тогда, что Асад-бхаи… Что Асада не будет сейчас в Симле…

Дядя Хан глядел на Ратти так, будто видел на ее месте своего сына. Протянув руку, взял за плечо, усадил на стул. Прерывающимся голосом сказал:

— Доченька, слишком часто вспоминать тех, кто покинул нас, бывает очень мучительно…

Ратти смотрела в лицо дяди Хана невидящим взглядом — не моргнув глазом, не шевельнув бровью. На лице старика проступили вдруг знакомые черты — черты Асада. С плачем она приникла к нему:

— Дядя, я ведь не вспоминаю Асада… Он… Он просто все время рядом стоит… Все время, каждую минуту… Как прежде…

Дядя Хан ласково погладил Ратти по голове, успокаивающим тоном сказал:

— Думать все время о тех, кому не суждено вернуться, звать их — значит беспокоить понапрасну их души, дочка…

Ратти проплакала весь вечер. Плакала и плакала… Слезы лились беспрестанно — словно где-то в горах прорвало на озере плотину.

На следующий день уезжали. Когда шли на станцию, мать и отец задержались на повороте:

— Надо бы Хана-сахиба повидать… Пойдем с нами, Ратти…

— Я уже там была вчера, мама.

И, не оглядываясь, стала спускаться вниз.

Джагат Дхар, отворив дверь, в недоумении отступил на шаг:

— Ратти!.. В такое время?!

Ратти сделала вид, что не замечает отчетливо прозвучавшего в голосе Джагата недовольства, и, стоя на пороге, как ни в чем не бывало весело защебетала:

— Ты дома? А я, знаешь, уселась читать — и не могу: все время перед глазами вот эта твоя комната мельтешит!.. Взяла и пошла к тебе…

Джагат Дхар бросил на дверь озабоченно-пугливый взгляд и нерешительно сказал:

— Но… ведь мы, по-моему, не договаривались, что ты придешь сегодня, Ратти?..

Ратти недовольно пожала плечами, потом рассмеялась:

— Что с тобой? Ты так выражаешься, будто я твое имущество воровать явилась! Ты что, действительно очень занят?

Джагат Дхар не слушал, что она говорит. Он сосредоточенно думал о чем-то своем.

— М-м… Ты хотела бы побыть здесь немного, так?

— А почему бы и нет? — Ратти начинала уже сердиться.

Джагат Дхар молча надел пальто и направился к выходу. Обернувшись в дверях, угрюмо сказал:

— Я собирался сегодня здесь с Митой встретиться… Ладно, пойду попытаюсь как-нибудь переиграть…

Ратти удивленно приподняла брови:

— Почему? Ты ее сюда приведи!

— А… А ты?..

— А я вам обоим кофе сварю.

Джагат Дхар хотел было что-то возразить, но ничего не сказал, повернулся и вышел.

Ратти поставила на плитку кофейник, достала чашки, вернулась в комнату. Огляделась… Разбросанные тут и там книжки, висящая на гвозде одежда, переброшенный через спинку стула пуловер Джагата… Комната казалась какой-то безликой: есть здесь сейчас Джагат — его жилье; вышел он — и осталась просто комната. Чья угодно…

Появление на пороге Джагата в сопровождении Миты, несомненно, украсило это серое жилище. Ратти встретила их очаровательной улыбкой.

— Уже?.. Как вы быстро!..

Мита спросила сухим, враждебным тоном:

— Ты когда пришла сюда, Ратти?

— Недавно… Да ты садись, садись!..

Мита испелелила Джагата горящим взглядом. Взгляд этот настоятельно требовал от него немедленного ответа.

— Почему ты не сказал мне, что здесь Ратти?

Джагат Дхар молчал.

— Ты должен был предупредить меня по крайней мере!..

Ратти с той же веселой улыбкой сказала:

— Я пришла как раз в то время, когда Джагат собирался к тебе…

Мита не произнесла в ответ ни слова. Лицо ее выражало гнев и оскорбленное тщеславие. Только когда она увидела, что Ратти несет из кухни поднос с чашками кофе, она наконец не выдержала и спросила:

— Ты что же, часто здесь бываешь?

Ратти ответила с самым непринужденным видом:

— Бываю иногда, Мита… А что?

Терпение Миты лопнуло.

— Я вижу, что явилась… — начала она решительным тоном, но Джагат счел теперь уместным вклиниться в разговор:

— Ты, Мита, проходи, садись.

Мита, однако, была полна решимости высказать все, что у нее накипело за эти минуты.

— Я вижу, что явилась совсем некстати, и не собираюсь портить вам обоим ваш чудный вечер! — выпалила она с вызовом в голосе.

Ратти бросила на Джагата веселый, озорной взгляд, а разъяренная Мита опрометью ринулась вон из комнаты.

Джагат с силой захлопнул дверь. Медленно подошел к Ратти. Ратти пристально взглянула ему в лицо, усмехнулась:

— Ну что ж, бывает… Зато она теперь почувствовала, как ты ей дорог!

Джагат пожал плечами:

— Подумаешь!.. Кончилось — и ладно.

Ратти поднялась с места.

— Ну, извини меня. Действительно нехорошо получилось, что я к тебе так, без предупреждения. Пойду, пожалуй…

— Нет-нет, Ратти!..

Джагат умоляюще заглянул ей в глаза:

— Останься, Раттика! Не уходи, пожалуйста!

В голосе Джагата звучали какие-то новые, незнакомые нотки. Ратти, быстро взглянув на него, спросила:

— Тебе жалко, что Мита ушла?

— Вот еще! Нет, Ратти, она далеко не уйдет. Когда надо будет, сразу вернется…

— Правда? Знаешь, Джагат, твоей Мите, видно, и впрямь есть на что пожаловаться!

— Ратти!..

Ратти заметила, что горящие глаза Джагата мечут искры. Шагнув к Ратти, он вдруг крепко обнял ее и прижал к себе:

— Что там Мита, бог с ней… Я… Я тебя люблю!.. Тебя, Ратти!..

Ратти спокойно высвободилась из его объятий.

— Довольно, Джагат. Мы с тобой старые друзья, друзьями и останемся. А любовь… Этим ты с Митой занимайся.

Джагат Дхар вскипел:

— А ты? С Рохитом?

— Да нет, успокойся! И ты, и Рохит, и Ранджан — все вы для меня только друзья.

И уже более мягким тоном:

— Ладно, не злись. Я попрошу у твоей Миты прощения за сегодняшний вечер.

Когда у здания Медицинского колледжа Ранджан наконец отстал от них, Рохит, раздраженно пожав плечами, сказал:

— Не понимаю, как ты этого идиота выносишь!..

Ратти промолчала. Рохит продолжал возмущаться:

— Разговаривать по-человечески не умеет, одеться прилично не может, а как прилипнет — ни в какую не отцепится!

— Ты бы и сказал все это самому Ранджану. Мы ведь, кажется, весь вечер вместе гуляли, — холодно перебила Ратти.

Обозленный Рохит резко повернулся к ней:

— Ну вот! Ты его всегда защищаешь! Почему, хотел бы я знать?

— Потому что говорить про человека плохо, да еще за его спиной, просто непорядочно!..

Но Рохит никак не мог угомониться. Ему, видимо, не терпелось выплеснуть накопившееся за вечер раздражение.

— Ты бы хоть послушала, что про него в общежитии говорят!..

— Что бы ни говорили, мне это знать ни к чему!

— Еще бы, зачем тебе знать! Краснеть-то за тебя мне приходится!

Ратти наконец рассердилась:

— Знаешь, Рохит, ты мне надоел! Хватит про Ранджана, слышишь?

— Что хочу, то и говорю. А тебе все-таки не мешало бы послушать, что про вас обоих болтают — и девчонки, и ребята!..

Лицо Ратти стало серьезным. Несколько минут она шла молча, сердито топча ногами дорожную пыль.

— Удивительно, как ты иногда не понимаешь самых простых вещей, — начал снова Рохит. — Поехать с Ранджаном на лодке кататься!.. Да еще и вернуться чуть не за полночь! Это же додуматься надо! И потом, помнишь, когда он и Оми тебя в ресторан повели?.. Так вот, да будет тебе известно, там в тот день был кое-кто из моих друзей, и они…

К Ратти уже вернулась ее обычная веселая шутливость:

— И они уж тебе все доложили: что мы заказывали, и кто сколько цыплят съел, и…

— Шуточками, Ратти, тут не отделаешься! Ты помнишь, в котором часу ты вернулась в тот день в общежитие?

— Представь себе, нет! Как-то не удосужилась взглянуть на часы! — И с любопытством осведомилась: — Скажи-ка лучше, ты сколько народу меня выслеживать поставил?

— Говори что хочешь, а я тебя просто предупредить хотел, как старый друг. И все.

В тусклом свете уличного фонаря глаза Ратти отыскали глаза Рохита и одним взглядом словно пригвоздили его к месту.

— Ну вот что… Я тебя долго слушала, вечер тебе не хотела портить. Теперь скажу… Запомни хорошенько: ты мне не опекун и никаких прав ни у тебя на меня, ни у меня на тебя нет! Просто нет, понял? Мы друг другу с тобой только что не противны, и все.

Ноздри Рохита раздулись от возмущения:

— Ладно. Если ты не в настрое сегодня, поговорим в другой раз. Мы с тобой еще разберемся.

Теперь уж голос Ратти звучал угрожающе:

— Разбираться ты, милый друг, со мной не будешь, и на эту тему мы с тобой больше вообще не говорим. Ясно тебе? Куда мне идти, с кем идти, когда идти, решать буду я сама, и никто другой.

Наступила неловкая пауза. Рохит долго не мог найти подходящего ответа, потом с принужденным смехом спросил:

— А ты, между прочим, знаешь, как твое поведение называется?..

Презрительный взлет бровей!

Легкий стук. Дверь распахнулась.

— Ты?!

Ратти торопливым жестом запахнула на груди халат.

— Проходи, Рохит, садись. Ты ведь, кажется, собирался сегодня утром домой уехать?

— Я должен был увидеть тебя перед отъездом, Ратти! Не мог не прийти сюда… Я ведь тебе говорил, мой отец покою мне не дает, все спрашивает… И вот я… Ты…

Рохит уселся, не сводя с Ратти горящих глаз. Ратти показалось, будто взгляд Рохита зовет ее куда-то, целует ее губы, глаза…

— Что я хочу тебе сказать — ты сама знаешь, Ратти!..

Ратти взглянула на него с холодной, леденящей надменностью:

— Я ничего не знаю, Рохит. Ровно ничего.

— Ты знаешь то же, что и я! Мои глаза тебе должны были сказать об этом!..

Нагнувшись к ней, Рохит дотронулся до ее руки. Сдавленным голосом произнес:

— Ну скажи, Ратти, скажи — «да»! Хоть раз… Я же люблю тебя… Хочу, чтоб ты моя была, понимаешь?..

Ратти смотрела на него пустым, невидящим взглядом. Она мучительно пыталась вызвать в памяти, почувствовать еще раз хоть одно прикосновение Рохита — пыталась и не могла. Внезапно на губах ее появилась прежняя — недобрая, колкая — улыбка. Рассмеявшись сухим, безжалостным смехом, сказала:

— Хотеть самому — этого еще не достаточно для того, чтобы добиться другого, милый мой!

— Нельзя быть такой гордой, Ратти!..

В глазах Рохита светилась застарелая немая боль. Желание, борющееся с отвращением к самому себе… И вдруг старая плотина рухнула: рванувшись к Ратти, он грубо обнял ее, стиснул так, что захрустели кости:

— Я хочу тебя!.. Хочу — и добьюсь, слышишь?

— Пусти! Пусти меня!

Ратти посмотрела на пылающее лицо Рохита и сказала — так же бесстрастно и сухо:

— Чтобы двоим людям вместе было хорошо, хотеть друг друга должны оба, Рохит.

Рохит шагнул к ней, заглянул в глаза… Словно вырывая из души, из сердца давно копившееся там желание и швыряя его в лицо Ратти, крикнул:

— Да кому ты нужна такая — холодная, бесчувственная? Никому!..

Ратти в испуге зажмурилась. После долгого молчания тихо спросила:

— Ты это мне сказал, чтобы ударить побольней?

— Нет! Тебе, наверно, приятно послушать будет, что про тебя Оми с Ранджаном говорят… Они тут как-то смеялись: нашу Ратти только одежда греет, а больше в ней тепла нет!..

При этих словах Ратти словно оцепенела. Машинально оглядела себя, будто желая убедиться, не превратилась ли она и на самом деле в холодный камень. И потом вдруг закричала что было сил:

— Уходи!.. Уходи сейчас же!

— Вспоминала обо мне когда-нибудь?

Ратти пристально поглядела на Рохита и рассмеялась:

— Как же! И не раз…

Рохит достал сигарету, закурил:

— Наша последняя встреча была, конечно, не очень приятной, но знаешь, я в душе, пожалуй, даже благодарен тебе. Если бы ты не сказала мне тогда… м-м… того, что сказала, я не находился бы сейчас на верху блаженства.

Губы Ратти непроизвольно сложились в ироническую улыбку. Рохит, заметив это, пришел в тихую ярость. Затянувшись сигаретой, он выпустил клуб дыма и с самодовольным видом продолжал:

— Но ты уж позволь мне сказать тебе это, Ратти: гордость никого из нас до добра не доводит. За нее потом приходится расплачиваться, и очень, очень серьезно…

Ратти взглянула в лицо Рохита прямым, открытым взглядом:

— Скажи-ка, говорили вот, что твоя Раджи уж так о тебе заботится, прямо не знает, чем тебе угодить! Это правда?

Рохит в притворном смущении пожал плечами. Шутливым тоном сказал:

— Ну к чему об этом?.. Мы ведь сегодня встретились, чтобы вспомнить добрые старые времена, когда твой покорный слуга был от тебя без ума…

Ратти снова рассмеялась:

— Ну спасибо! Но все-таки оставь добрые старые времена в покое и расскажи что-нибудь хорошее про твою Раджи!

— Раджи — это пьяное зелье, которое всегда со мной, Ратти!

Веки Ратти дрогнули. На лице Рохита она заметила вдруг ту же злую враждебность, что и в день их последней встречи. Сделав большой глоток, поставила чашку на стол и знаком приказала официанту подать счет. Потом, словно подводя итог какому-то давнишнему разговору, сказала:

— Это, конечно, хорошо. Только знаешь, Рохит, когда зелье всегда рядом и в любую минуту доступно, становится как-то скучно. Ты не находишь?

Взбешенный Рохит не нашелся что ответить. Увидев подошедшего официанта, полез было за бумажником, чтобы расплатиться, но Ратти жестом остановила его:

— Не надо! Доставь мне это удовольствие.

Рохит несколько минут глядел на нее в немом изумлении — как на какую-то глыбу льда. Потом, собравшись с духом, наклонился к ней и язвительным тоном спросил:

— Ну а ты когда собираешься Ранджану отставку дать? Уберется он на сей раз или нет?

В глазах Ратти сверкнули какие-то странные огоньки:

— Ох, Рохит, ты уж что-то совсем-совсем старое вспомнил.

Щелк… Щелк… Щелк…

Стук шаров на обтянутом зеленым сукном бильярдном столе. Прицеливающийся глаз Сумера. Шары гоняются друг за другом по зеленому полю, пересекают его вдоль и поперек, прыгают в лузы.

Щелк… Щелк… Щелк…

Каждый удар больно отдается в груди Ратти, сидящей неподалеку, опершись локтями о ручку кресла. Словно кто-то настойчиво ломится в давным-давно закрытые двери. И почему только эти двери до сих пор открыть не могут? Зачем их закрыли? Чего ради?

Наблюдая вполглаза за игрой, Ратти нащупала в кармане висящего рядом на стуле пиджака Сумера его бумажник. Достала, заглянула. Аккуратно сложенные банкноты… Фотографии. Вся семья. Одна семья.

Встав с места, Ратти подошла к Сумеру и, наклонившись, шепнула:

— Тебе будет очень трудно не доиграть эту партию?

Сумер только взглянул на Ратти и тут же поставил кий на стойку:

— Погуляем немного?..

— Почему бы и нет? Пошли.

— Как прикажете, госпожа!

Выйдя на улицу, Сумер направился было к машине, но Ратти остановила его:

— Давай лучше пройдемся!

— С удовольствием, Раттика…

Они свернули на дорогу, спускающуюся к площадке для поло. Ратти шла впереди — нервным, упругим шагом. Шла все быстрее и быстрее. Сумер, догнав ее, легонько взял за плечо:

— Зачем так спешить, Ратти?! Мы ведь никуда не торопимся?

Брови Ратти сдвинулись, сердитые морщины перекрестили лоб. Недовольным голосом переспросила:

— Что ты говоришь?

Сумер улыбнулся.

— Я говорю, что, если только мы не стремимся попасть куда-то в течение ближайших десяти минут, нам совершенно не нужно идти так быстро.

Ратти поглядела на Сумера с таким возмущением, как будто бы ей сейчас была дорога каждая секунда. Потом, словно опомнившись, кивнула:

— Да нет, спешить нам некуда…

Сумер рассмеялся:

— Я же ничего не говорю, просто спрашиваю тебя…

Ратти вдруг с бешенством перебила его:

— Спрашиваешь! У меня ты все спрашиваешь, дома — выпрашиваешь… Как нищий возле храма — сидишь и клянчишь! Весь такой жалкий, несчастный, беспомощный!..

— Ратти!

Сумер нахмурился, но уже через секунду морщины на его лбу разгладились. Помолчав немного, с достоинством сказал:

— Ты так говоришь, Раттика, будто хочешь все с корнем вырвать. Все, что у нас было и что есть.

— Ну, за свои корни не беспокойся, пожалуйста. Они у тебя глубоко сидят.

На лице Сумера легким облаком мелькнуло выражение смутного страха.

— Ты знаешь… Ты знаешь, как ты это сейчас сказала?.. С такой ненавистью, с таким отвращением!

— Может быть. От ненависти и стены рушатся.

При этих словах Ратти солидная респектабельность Сумера мгновенно разлетелась в прах. Кое-как овладев собой, он произнес жалким, дрожащим голосом:

— Ты же знаешь, как ты мне дорога. Дороже всего на свете!

Ратти рассмеялась — словно грязной метлой по лицу хлестнула, обидно, жестоко.

— Что уж ты так? На семью и на друзей один штемпель не ставят, милый!

— Ратти… Я прошу тебя, не доводи дело до того, чтобы…

В глазах Ратти мрачным огнем вспыхнули два маленьких погребальных костра:

— Так вот, пока у нас до того дело не дошло, я все-таки хочу тебя спросить: почему мне вернули подарок, который я послала твоему сыну в день рождения?

— Мне очень совестно, Ратти, просто невыразимо стыдно, но… Что я могу поделать с этой женщиной, как ей растолковать?!

— Ты всегда так хорошо говоришь о Вините — прямо слушать приятно. Так неужели вам непременно было нужно отсылать назад мой подарок?

— Ратти, я ночей не спал, я знал, что тебе будет тяжело… Пойми, она просто не может представить себе, что кто-то способен подарить ребенку такую ценную вещь — просто так, без всякой цели…

— Значит, ни с целью, ни без цели — нельзя.

Острая боль тронула губы Ратти, промелькнула и скрылась в глазах. Лицо ее потемнело.

— Видеть ошибку и не исправить ее только потому, что кто-то другой не способен понять ее! Ведь это значит просто-напросто расписаться в чужой глупости и собственном бессилии!

Лицо Сумера — всегда такое спокойное, солидное — сделалось вдруг детски беспомощным. Он сразу стал похож на своего сына.

— Я прошу тебя, не надо!.. Не говори ничего…

— А знаешь, Сумер, что вы сделали? Вы же нежность мою — самую простую, обыкновенную нежность к ребенку! — взяли и ногами растоптали, ни с того ни с сего!

И — после паузы, тихо:

— А я так старалась, упаковывала!.. Он-то хоть видел?

Сидя в аэропорту за чашкой кофе, Ратти мельком взглянула вниз.

Шумная суматоха огромного аэровокзала. Гул голосов. Объявления о прибытии и отправлении самолетов.

Уселась поудобнее в кресле, огляделась по сторонам.

Небольшой чемоданчик; два полушария — два холмистых острова, распирающие медно-красный, цвета ржавчины, вельвет. И направляющийся в ту же сторону синий костюм — длинный и здоровенный, как корабельная мачта.

Неслышно окликнула себя:

— Эй, Ратти!

И сама же — дальним эхом — отозвалась:

— Ратти…

Испуганно зажмурилась. Ей показалось, что в этот самый момент она легко выступила из своего тела, сбросила его, облеклась в новое, а прежнее накинула на вешалку, как старое платье.

Открыла глаза. Снова посмотрела в ту сторону. Хотелось отыскать тех двоих… Нет, никого не видно: ни синего, ни ржавого!..

И вдруг взгляд ее словно наткнулся на что-то: плотно упершиеся в пол ступни; расслабившаяся в кресле фигура… Заслонившийся газетой, полностью отключенный от внешнего мира человек. Не человек — целое событие! Явление…

Кто он? Кем он может быть? Пусть он станет ею — Ратти!

Она встала. Спустилась вниз. Пересекла непрерывно гудящий зал, села в противоположном углу на один из диванов. Взяла со столика газету. Взглянула, положила обратно. Снова взяла, закрыла газетой лицо.

И вот Ратти одна, наедине с собой, и перед ней — ее новый двойник.

За завесой плотно сомкнутых век заплясали, заколыхались, сплетаясь друг с другом в разнообразных комбинациях, те двое — синий и ржавый. Корабль, устремившийся вдаль по разделяющей два холмистых острова гладкой воде. Режущий водную гладь нос корабля. И — солнечные лучи… Золотистые лучи, падающие бог весть откуда на смежившиеся веки Ратти, на ее грудь и — глубже… В красноватый сумрак ущелья, где в душистой мгле мягко плещется вода, где цветут цветы… Алые цветочки…

Снова открыла глаза. Те же плотно прижатые к полу ступни. На незнакомом лице — пара давным-давно знакомых Ратти глаз.

Подняв голову, бросил на Ратти быстрый взгляд. Посмотрел так, что ей показалось, что ее сари вдруг затрепетало, заполоскалось на каком-то сильном ветру. Кивком указал на газету:

— Ну что, пригодилась?

Веки Ратти не дрогнули. Смотрела долго, пристально, точно желая одним взглядом — одним глотком! — втянуть, вобрать в себя весь его облик.

— Пригодилась!

Протянутая для приветствия рука:

— Дэвид Уайт…

— Ратти Раджсинх…

Дэвид Уайт оглядел Ратти так, словно рассматривал негатив давно и хорошо известного снимка.

— Хотите выпить? Чего-нибудь…

Острый взгляд Дэвида несколько секунд задержался на ее лице — как бы желая запомнить его получше. Дэвид Уайт встал, направился к стойке.

Глаза Ратти внимательно следили за ним. Если придется жить еще раз, она обязательно возьмет у Дэвида его походку. Чтобы пройти через этот мир вот так, как он сейчас идет через зал, — уверенно, спокойно.

Два стакана на столике. Два лица — друг против друга.

И в этот самый, казалось застывший на веки, миг:

— Внимание! Рейс номер…

Дэвид Уайт, досадливо поморщившись, поглядел на свой полупустой стакан и одним глотком прикончил его — одним торопливым глотком.

— Пассажиры, следующие рейсом… приглашаются… — продолжали реветь динамики.

Ратти осторожно поставила на столик стакан, который все еще держала в руке.

Рука Дэвида обвилась вокруг ее талии.

— А твой рейс?

— Через час…

Когда немного времени спустя Ратти посмотрела на Дэвида, стоявшего у дверей таможенной инспекции, ей захотелось — с мучительной болью, испытанной до этого, может быть, всего раз в жизни — немедленно исчезнуть, скрыться из этого зала. Торопливо протянула руку:

— И сказать не могу, как мне было сейчас хорошо…

В глазах Ратти тлела жаркая, как уголь, неутолимая жажда.

Дэвид коротко взглянул на нее, наклонился и, прижав Ратти к груди, крепко поцеловал.

На один бесконечно длинный миг в душе Ратти воскресла жизнь.

Вспышка молнии прорезала густую тьму…

Бхану Рао издали заметил знакомую фигуру в черном.

Меряя широкими шагами зал, подошел к Ратти, остановился возле ее стула. Ратти подняла голову.

— Бхану Рао!

Они пожали друг другу руки.

— Ты не поверишь, Бхану, а я ведь зашла сюда всего минуту назад, случайно — думала, вдруг найду тебя здесь, и вот видишь…

Бхану Рао тотчас же отыскал глазами свободный столик.

— Пойдем, сядем там.

Уселись.

— Сам поражаюсь своей зоркости, Ратти, я ведь тебя даже со спины угадал!

— Твоя интуиция, Бхану Рао, известна давно — и всем.

— Поверь, Ратти, я очень высоко ценю эту твою похвалу. — Бхану Рао был явно доволен собой.

В голосе Ратти пропали вдруг легкомысленно-шутливые нотки:

— И говорить ты стал теперь видишь как — солидно, веско! Что значит привычка видеть свое имя в газетах!

Лицо Бхану Рао сделалось серьезным. Он подозрительно нахмурился:

— М-м… Насколько я понимаю, это уже не комплимент, Ратти…

Ратти пристально посмотрела на него. По ее лицу было видно, что она хотела еще что-то сказать, но передумала и сказала совсем другое:

— А знаешь, Бхану, тебе это совсем не идет — вот так беспричинно хмуриться!

Бхану Рао усмехнулся:

— Но ведь это я скорее могу обвинить тебя в этом! Все время какое-то недовольство, все время что-то не так…

— Если не обидишься, могу сказать, в чем дело…

— Скажи, пожалуйста.

— Видишь ли, если ты всю жизнь привык уверенно ступать, попирая всех и вся, у тебя в душе невольно возникает иллюзия собственного могущества, и тогда — все легко. Но если это не так, всегда отыщется в прошлом какая-то старая боль, забытая горечь и нет-нет да и даст себя знать, поднимет над порогом времени свою голову…

На лице Бхану Рао обозначились резкие, сердитые морщины. Он попытался скрыть их под неискренней, хорошо отработанной улыбкой.

— Разве об этом нужно было мне напоминать, Ратти?

— Ты сам, Рао, позволил мне говорить — что ж теперь жаловаться!

Бхану Рао предпочел сменить тему разговора. Глядя Ратти прямо в глаза, спросил:

— Я однажды видел тебя в Бомбее. Ты можешь вспомнить, где это было?

— В Бомбее мы с тобой не встречались, но, где ты меня видел, я знаю. Ты выезжал из отеля, подошел к администратору, чтобы заплатить по счету, а я в этот момент у той же самой стойки брала ключ от своей комнаты.

Бхану Рао пожал руку Ратти, склонил голову с видом побежденного:

— Сдаюсь, Раттика!

— Ну, Бхану, ты что-то не то говоришь! Ты ведь у нас побеждать привык!

В глазах Бхану на секунду вспыхнули и сразу же потухли огоньки уязвленного самолюбия.

— Забудь про тот вечер, Раттика… Я сам как вспомню о нем, так начинаю злиться.

— Ты тут ни при чем. Вся эта тьма — от меня.

— Ратти!

Голос Бхану Рао дрогнул. На его лице застыло выражение напряженного раздумья. Ратти заметила это и попыталась, обвинив себя, как-то примирить Бхану Рао с самим Бхану Рао.

— Ничего не поделаешь — чтобы разбудить прошлое, нам требуются какие-то сильные стимулы… Шипенье черных кобр, например, или жар солнечных лучей — иначе ничего не выйдет!

Бхану Рао взглянул на нее так, будто отыскал давно потерянный талисман:

— Спасибо… Я готов согласиться с тобой просто потому, что мне хочется это сделать. Но я все-таки знаю, что если вдруг наступает тьма, то в этом повинен тот свет, который не смог ее разогнать.

Ратти на этот раз посмотрела на него с таким видом, будто перед ней сидел закоренелый грешник.

— Ах, Бхану, Бхану, я так хотела оправдать тебя за недостаточностью улик, а ты, оказывается, этого недостоин!

Бхану Рао, со смехом, попытался все-таки подать просроченную апелляцию:

— Раттика, я…

Лицо Ратти стало серьезным.

— Ты знаешь, Бхану, плохо то, что рядом с тобой никого нет… Ни одного лица за твоими плечами, сплошная безымянность какая-то…

В голосе Бхану Рао снова зазвучало эхо минувших лет:

— Я не понимаю, кого ты сейчас хочешь защитить, Ратти?

— А разве мы оба не нуждаемся в защите? Хотя бы друг перед другом? Разве я неправду говорю?

— Раттика, когда ты так говоришь, мне все кажется, что за твоей спиной кто-то стоит. Я словно вижу какое-то другое лицо…

— И правильно кажется… Быть может, это и есть мое лицо, мое, настоящее… Я иногда думаю, что я всю свою жизнь сижу у телефона и набираю номер за номером.

— Только, пожалуйста, не надо больше картин прошлого!

— Нет, Бхану, я совсем не об этом. Понимаешь, иногда вот так позвонишь — оказывается, номер не тот… Иногда — занято… Иногда — номер правильный, да нет никого, трубку некому взять. А иногда — и номер тот, и человек дома, но ничего не слышно, видимо, связь плохая.

Лицо Бхану Рао вдруг сделалось болезненно усталым. Он предостерегающе поднял руку:

— Довольно, Раттика, хватит! Я, знаешь, кажется, всю жизнь только и делаю, что звоню, и попадаю куда надо, а вот… Ты вот сейчас сказала, и я подумал, что все это зря. Без толку…

Ратти засмеялась:

— О, видишь, как ты себя жалеешь, Бхану Рао!

Бхану Рао быстро взглянул на нее и, покачав головой, сказал тихо:

— Нет… Ты только, пожалуйста, не выключай этого абонента, держи его все-таки на линии…

Ратти ласково погладила его протянутую руку.

— Что ж тут поделаешь, Бхану! Ты очень любишь беседовать сам с собой, и потому твой номер вечно занят.

Цепкий взгляд Ратти, словно луч радара, обшарив ресторан отеля, мгновенно обнаружил сидящего за столиком в дальнем углу Субраманьяма. Довольная своей наблюдательностью, Ратти направилась через зал прямо к нему. Субраманьям поднялся ей навстречу. На его хмуром лице, казалось, навеки застыло выражение угрюмого недовольства и какой-то неясной тревоги — след долгих, одиноко прожитых лет.

— Очень признателен вам за то, что все-таки нашли время повидаться со мной.

Ратти искренне рассмеялась.

— Если уж люди решили встретиться, их должно быть по крайней мере двое. Одного для встречи как-то мало, не так ли? Благодарить тут, право, некого, да и не за что.

Субраманьям чуть усмехнулся в ответ, но в глазах его по-прежнему светилось неясное беспокойство. Ратти решилась прийти к нему на помощь:

— Может быть, закажем что-нибудь?

— Да-да, конечно…

И вот на белом поле скатерти — два стакана имбирного лимонада, а по обе стороны стола, друг против друга, — две человеческие фигуры, одинокие, как растущий посреди голой степи кустарник.

Субраманьям, желая разбить неподвижное, полуденным зноем нависшее над столом молчание, заговорил первым:

— Вину очень много рассказывал мне о вас. Восхищался вами… Говорил, что вы такая… Такая…

На губах Ратти расцвела шаловливая улыбка:

— А теперь вы увидели сами, и — какое разочарование!

— Нет, что вы! Разумеется, нет. Вы знаете, мы ведь с Вину большие друзья, и…

— Знаю, мне Вину про вас тоже рассказывал.

Пальцы Субраманьяма нервно мяли сигарету. Ратти взглянула на его руки и по их беспокойным, торопливым движениям поняла, что он собирается с силами, чтобы заговорить о самом важном.

— Вину очень вас… Вы очень ему дороги.

— Когда я встречаюсь с Вину, у меня на душе бывает очень радостно и иногда, в то же самое время — очень-очень тоскливо.

Субраманьям оживился, будто отыскал наконец тропинку, по которой ему предстояло двигаться дальше.

— Я, пожалуй, понимаю, что вы хотите сказать. Мы с ним — ну, конечно, разница в возрасте между нами очень большая, но все-таки, когда бы мы ни встретились, всегда как друзья и говорим обо всем… Это одно из достоинств Вину — с ним можно говорить. Так вот…

Ратти попыталась на мгновение оторвать свой мысленный взор от Вину и внимательно, словно измеряя дистанцию между ним и собой, взглянула на сидящего перед ней Суббу[21]. Лицо ее сделалось серьезным:

— Мне всегда казалось, что от шуток Вину веет дымом погребального костра. Болтает, шутит, смеется, а ты все-таки чувствуешь в этой болтовне что-то тревожное, мрачное… Взглянешь на него — и видишь на лице такое смятение, будто он заехал на черной повозке[22] туда, откуда никому возврата нет… И значит, надо все бросать, бежать в первый попавшийся бар. А там уж, стоит ему только глоток сделать, начинается: мол, сама видишь, милая моя девушка, нам сейчас быть вместе никак нельзя, хоть я и очень тебя люблю. Вот погоди, помрем мы с тобой, станет нам посвободней, тогда и встретимся. Ты еще мне эту дрянь допить поможешь…

Голос Ратти пресекся. Субраманьям исподлобья взглянул на нее и по ее лицу понял, что мысль о смертном часе овладела Ратти целиком и увела ее куда-то очень далеко. Чтобы как-то вернуть ее, тихо спросил:

— Извините. Быть может, закажем что-нибудь поесть?

Ратти вздрогнула при звуке его голоса. В глазах Субраманьяма она, как в зеркале, увидела выражение своих глаз. Свою тревогу, свои сомнения, смертный страх…

— Я сама знаю, Субба, что не нужно об этом думать, а не могу… Путаюсь в этих мыслях, и тяжело мне очень. Больше всего, может быть, от сознания, что когда умру — умру вся, целиком. И — навсегда. Навечно.

Субраманьям решился наконец преодолеть свое смущение и заговорил о главном:

— Вы, вероятно, знаете… Несколько времени тому назад вам было сделано одно небольшое предложение — жить вместе. Могу ли я сейчас повторить его?

Уголок зеленой лужайки, видневшийся из окна, вдруг закачался, затрепетал перед глазами Ратти. Она посмотрела на Суббу. Глаза ее увлажнились. Дрогнувшим голосом сказала:

— Буду очень рада выслушать вас.

Субраманьям насторожился.

— Но ведь Вину еще раньше должен был поговорить с вами. От моего имени. Он что, не говорил?

Голос Ратти сразу сделался скучным и вялым.

— Говорил, Субба, говорил…

Субраманьям, затаив дыхание, ждал, что она скажет дальше, но Ратти молчала. Тогда он негромко спросил:

— А вам не хотелось бы узнать побольше о… о том, кто делает это предложение?

Ратти показалось, что она каждую морщинку на лице Суббы может читать так же легко и свободно, как линии собственной ладони. Решительно покачала головой:

— К чему, Субба? Я ведь не смогу отобрать себе то, что мне понравится в нем, или отложить в сторону то, что мне придется не по душе. Правда?

Субраманьям, однако, все с той же серьезностью продолжал настаивать:

— Не в этом дело. Понимаете, сегодня, едва только вы вошли сюда, я сразу же почувствовал, что я не тот человек, которого вы ждали. Не тот и даже быть им не могу.

Ратти бросила на него отчаянный, сердито-смущенный взгляд:

— Не надо так говорить! Зачем?

— Я говорю правду. Я прекрасно понимаю: все, что у меня есть, все, чем я обладаю, не стоит вашего внимания. Но…

Ратти рассмеялась — сухим, неискренним смехом:

— Но — что, Субба? Уж договаривайте, что хотели сказать. Ну скажите, прошу вас, — просто чтобы подбодрить бедную старую женщину!

— Только одно: куда бы ни ступила ваша нога, земля, которой вы коснетесь, станет для меня святыней.

Ратти, словно отодвинув с дороги какой-то мешавший ей барьер, решила кончить этот разговор раз и навсегда:

— Простите, Субба, но для меня расстояние между «хотеть» и «иметь» давно уже стало таким огромным, что преодолеть его просто не хватает ни сил, ни мужества.

— Этого не может быть! Несколько минут назад я смотрел, как вы входили в зал: вы ступали как принцесса, как дочь падишаха! Такая гордость, такая уверенность в себе…

Ратти снова рассмеялась, но смех ее звучал грустно, а голос дрожал:

— Полно, Субба! Неужели вы не знаете, что есть люди, которым приходится надевать на себя дорогие тряпки, чтобы скрыть свою нищету?.. Люди, которые давно уже лишились всего: и богатства, и родовых владений… Которые теперь, если их кто-нибудь обидит, даже пикнуть боятся…

На лице Ратти отразились вдруг все разочарования и тревоги прошедших лет. Усталым движением взяла со стола меню. Сказала тихо:

— Ладно. Давайте закажем что-нибудь поесть.

Поднося к губам стакан с водой, Субраманьям с предельной ясностью понял, что двум пустыням, которые оказались на время рядом, так, видно, и суждено остаться неподвижно-бесплодными под палящими лучами полуденного солнца. Навсегда!

Держа в руках поднос с чайником и чашками, Ратти отворила дверь и вошла в комнату. Искоса взглянув на Джаянатха, окликнула его с веселой усмешкой:

— Ты где витаешь? О чем задумался?

Гримаса самолюбивой досады — словно его застали за каким-то неподобающим его возрасту занятием — мелькнула на солидном, немолодом лице Джаянатха. Он смущенно пожал плечами:

— Да нет… Так, ни о чем.

— Разве? Пари держу: минуту назад ты созерцал нечто такое, чего в этой комнате не было и нету!

Джаянатх помолчал немного, очевидно размышляя, как ему лучше выпутаться из этого затруднительного положения, потом запинаясь проговорил:

— Я… м-м… Я просто глядел, как ты несешь чай, и все.

В темных глазах Ратти вспыхнул и погас какой-то огонек. Она слегка нахмурилась, покачала головой:

— Не хотелось бы, а приходится признать, что ты сейчас искренен со мной только наполовину.

Джаянатх, взяв с подноса чашку, обжег Ратти сердито-обиженным взглядом.

— Когда начинается такой допрос, просто не знаешь, что и отвечать.

— А ты правду говори. Я ведь все равно узнаю.

Джаянатх нерешительно оглянулся на дверь.

— Ну хорошо… Я сидел и наблюдал за тобой. Видел, как ты вышла из дому, как зашла к этим соседям из Калькутты, вскипятила у них на кухне чай и вернулась. Просто сидел и смотрел на тебя.

— Такое внимание может избаловать женщину.

В голосе Ратти звучала ирония, но Джаянатх предпочел ее не услышать. Обняв Ратти за талию, он привлек ее к себе. Ратти осторожно высвободилась.

— Не надо. Ты ведь мне еще не все сказал?

— Сейчас, когда ты вошла в комнату, я взглянул тебе в лицо, и мне показалось вдруг, что я вижу перед собой не тебя, а нашего ребенка — твоего и моего, понимаешь?

Ратти вздрогнула. Раздувая ноздри, глубоко вздохнула. Зажмурилась на мгновение — попыталась представить себе это дитя, дитя Джаянатха.

И пусть Джаянатх для нее уже прошлое, прожитое время, что из того?.. Свой дом. Свое жилье. Ласковое тепло домашнего очага… Ведь и ей, Ратти, все это тоже нужно. Необходимо.

Растроганная, обернулась к Джаянатху. Еле слышно молвила:

— Ну скажи мне что-нибудь… Помоги наконец сделать то, что я должна, обязана была сделать давным-давно.

— Ты все сделаешь, Ратти, я знаю это… Я ведь счастливчик, мне всегда везет.

Ратти показалось вдруг, что она стала совсем легкой — легкой, как ветер. Джаянатх между тем продолжал:

— Ведь сколько добра накопил. Все, кажется, у меня есть, а для кого, кому оставить, и сам не знаю! Нет, ты нужна мне, а моему делу нужны твои сыновья.

Ратти так и замерла на месте, будто окаменела. Темная пелена застлала ей глаза, отчаянная, жуткая слабость сковала все тело.

Кое-как овладев собой, взглянула на Джаянатха. Заметив, что его лицо уже приняло подобающее отцу семейства выражение солидного достоинства, звонко расхохоталась.

— Ох, какой же ты неисправимый консерватор!

Джаянатх удивленно поднял брови.

— Что ты говоришь?

Ратти убежденно кивнула головой.

— Говорю правду!

Перед ее глазами все еще плыл какой-то пепельно-серый туман. Едва шевеля губами, словно разговаривая с самой собой, прошептала:

— Какие там дети могут быть у такой бедолаги!

Джаянатх поднялся с места, подошел к Ратти. Оглядел ее с головы до ног — так, словно она была не одета, ласково положил ей руку на плечо, сказал с улыбкой:

— Все понятно: тебе просто хочется подразнить меня! — И, осторожно коснувшись ее груди, уверенным тоном закончил:

— А я вот вижу у этого источника по крайней мере пятерых здоровых ребят!

Насмешливый взгляд Ратти, обежав комнату, остановился на чисто выбритом, благоухающем лице Джаянатха:

— Ну что уж там — пятерых! Давай семерых сразу!.. Ладно, я сейчас схожу заварю свежего чая, а потом мы с тобой сядем рядышком и подсчитаем, кому из них сколько капитала достанется. Хорошо?

Ратти резко повернулась и направилась к выходу. Она чувствовала, как в груди ее что-то бурлит и клокочет — словно вода в речном омуте во время половодья. Казалось, где-то там, под самым сердцем, только что совершилось жестокое и бессмысленное убийство.

Замешкалась на пороге. Вернулась. Подошла к Джаянатху. Со жгучей — острее самой сильной жажды — тоской поглядела ему в глаза и срывающимся от волнения голосом спросила:

— А где же ты возьмешь мачеху для твоих семерых сыновей?

Джаянатх непонимающе уставился на нее. Вздохнув, пожал плечами:

— Ты все шутишь!.. Довольно, право, сколько можно!..

Взгляд Ратти сразу потускнел, а лицо затуманилось. Как бы убедившись в бесплодности дальнейших объяснений, она проговорила ровным, спокойным голосом:

— Тебе придется поискать другую мать своим будущим ребятишкам. Этой женщине искусство рожать детей — увы! — не дано.

— Ратти!

Ратти вышла из комнаты, открыла в кухне кран и подставила горящие щеки под тугую холодную струю.

Это была затяжная война. Всякий раз Ратти терпела поражение, но никогда не смирялась с ним. Всякий раз ей приходилось сражаться в одиночку, но она всегда смотрела вперед с гордо поднятой головой.

Нескончаемо длинный путь… За каждым поворотом — новый поворот.

И — никакого будущего.

Будущее глядело ей в лицо невидящими глазами времени — слепого случая, с которым Ратти так и не удалось сойтись лицом к лицу в решающей битве. Сколько раз металась она в цепких когтях судьбы!.. Сколько раз она вырывалась из этих когтей прочь — к свободе, к свету! Отбивалась как могла — руками и ногами. Не покоряясь, не мирясь, смотрела вперед с надеждой:

— Свершится же когда-нибудь то, чего я дожидаюсь! Ведь есть же где-нибудь он — тот, кто ждет меня!

Только — нет. Никого и ничего. Ратти больше никто не ждет, кроме самой Ратти.

Посмотрелась в зеркало. Все как прежде — та же древняя постройка. Запустив в баночку руку, густым слоем наложила на лицо крем. Осторожно разгладила пальцами лоб, подбородок, шею.

Снова оглядела себя в зеркале, как бы со стороны, — глыба льда! Снежный сугроб в тени. Солнце не касается его — вот снег и не тает… Беспокойная улыбка на тонких губах — и все, больше никаких признаков жизни.

Опустила глаза. Провела рукой по телу… Два холмика — две ледышки. Как странно, что до сих пор еще никто не замер от восхищения, взглянув на них, что их не видал никто — ни один человек. Доверху заполненная снегом темная пещера, где нет и не может быть никакой жизни…

Сильной струей пустила горячий душ, наклонила голову. На какое-то мгновение испытала вдруг острое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Блаженство — такое ничтожно маленькое, незначительное и вместе с тем такое огромное, всепоглощающее. Достаточное для того, чтобы забыть — пусть ненадолго — все беды и невзгоды.

Насухо вытерлась махровым полотенцем и опять взглянула на себя в зеркало, стыдливо прикрывая рукой холмики, красивые, как на картинке. Закутавшись в просторный халат, вышла из ванной. Приготовила себе, не разбавляя, двойную порцию, отхлебнула глоток, устало прикрыла глаза.

Глотки — большие и маленькие — несли с собой тепло. Тепло извне. Сколько раз приходилось ей слышать, что в ее теле нет живого тепла. Нет огня. Сколько раз думала она о том, где же он скрыт, этот таинственный жар, этот неуемный пыл, способный растопить заледенелые тела и души?

Она знала: наступает такой момент, когда в сердце человека вспыхивает жгучее пламя, постепенно разгорается, набирает силу, охватывает все тело ласковым, мягким теплом — и вот уже простое, природой завещанное нам чувство, растекаясь как река, подхватывает нас и неудержимо влечет к тем счастливым берегам, которые существуют где-то и доступны всем…

Всем? Но вот она, окаменевшая, превратившаяся в скалу Ахалья[23], по-прежнему так и стоит поперек течения — не плавится от зноя, не ломается и не трескается, сколько ни бьет, сколько ни крушит ее бурная река. Какой была, такой и осталась.

Ратти допила свой стакан и, облокотившись на подушки, бессильно раскинула руки.

Да, много вынесла эта одинокая скала. От сильных ударов — камень о камень — взлетали порой вверх целые снопы искр; казалось, вот-вот затеплится ласковый огонек. Но искры, сверкнув, тут же исчезали в темных, мшистых расселинах, и оттуда поднимался только едкий, удушающий дым. И каждый удар, каждое новое столкновение оставляли на поверхности скалы новую метку, новую царапину…

Ратти встала. Наполнив стакан, поднесла его к глазам и долго разглядывала, словно уговаривая себя выпить.

Вздрогнула от неожиданности. Ей представилось вдруг, что стакан этот — у губ Махена. Стакан полный, а Махену в рот ни одна капля не попадает.

— Раттика, ты не хотела? Тебе неприятно было?..

Недовольный голос Махена и глаза Ратти — потускневшие, страшные… Беспомощно мечущиеся, словно запутавшиеся в чьих-то сетях птицы.

Опустошенная, иссохшая, как жаждущая воды пустыня, Ратти чуть приподнялась — дрогнули и напряглись худые, острые лопатки — и, склонившись к Махену, срывающимся голосом сказала:

— Хотела, Махен, но не могла, пойми…

Разбитый, совершенно уничтоженный Махен обеими руками отшвырнул простыню — с такой злобой, будто это была не простыня, а сама Ратти, — и молча отодвинулся к стене.

Горящий взгляд Раджана вонзился в грудь Ратти, словно раскаленный скальпель. Ловким, привычным жестом, со спокойной уверенностью, приобретенной за целый год их знакомства, Раджан привлек ее к себе. Ратти не сопротивлялась.

Раджан крепко поцеловал ее в губы. Еще, потом еще… Жесткие руки с властной бесцеремонностью принялись скользить по телу Ратти, как бы намереваясь подготовить ее к какому-то важному испытанию. Сдерживаясь изо всех сил, Ратти стояла неподвижно, пока не почувствовала наконец, что больше терпеть не может. Резко высвободилась…

Лицо Раджана запылало.

— Раттика!..

В его голосе слышалась угроза. Ратти молча смотрела ему в глаза пустым, ничего не выражающим взглядом.

Раджан попытался скрыть охватившее его раздражение. Он снова позвал ее — на этот раз мягко, вкрадчиво:

— Ну, иди ко мне, Раттика! Ну же, скорей!..

Страстная дрожь в голосе Раджана заставила Ратти встрепенуться — ей почудилось, будто она видит свой собственный труп. Она хотела подойти к Раджану, нужно было сделать всего только один шаг, но не могла двинуться с места.

Раджан подошел сам, крепко сжал ее руку.

— Идешь, Ратти?

— Нет.

В горле Ратти было сухо, как на спаленном засухой поле, а взгляд казался безжизненным и страшным, словно выжженная солнцем трава.

Раджан, наверное, впервые в жизни встретил такой решительный, безоговорочный отказ. С бессильной тоской видела Ратти, как на его лице яркой молнией полыхнула такая обжигающая страсть, какой сама она никогда не испытывала. И тут же с испугом заметила, что тело Раджана вдруг напряглось, будто перед прыжком.

— Ты должен простить меня, Раджан… Ты должен понять… На меня каждый раз что-то находит. Кажется, вдруг будто коснется меня что-то такое — черное, ядовитое, гадкое, и я совсем деревянная становлюсь, ничего не чувствую…

Раджан, не отвечая, глядел прямо перед собой обезумевшими от гнева глазами. Тяжкое, разрывающее душу молчание нависло в комнате.

Раджан наконец очнулся, пришел в себя и вдруг поглядел на Ратти с такой горькой обидой, с такой бессильной злобой и презрением, словно хотел растоптать ее — тут же, на месте. Все так же молча повернулся и направился к выходу. И вслед ему бесшумным криком вырвался умоляющий, испуганный взгляд Ратти. Резким, охрипшим голосом она позвала его:

— Раджан, постой!

Раджан оглянулся и посмотрел на нее — так, словно одним рывком оборвал соединявшую их нить, раз и навсегда. Не говоря ни слова, пошел к дверям.

Дрожа от унижения, Ратти ринулась за ним и встала у двери.

— Раджан, я хочу тебе что-то сказать! Ты… Ты можешь выслушать меня?

— Нет!

Взволнованный голос Ратти звучал мольбой о пощаде:

— Но как же, Раджан, мы с тобой друзья, а ты даже выслушать меня не хочешь?! Почему?

Для Раджана, однако, Ратти уже перестала быть той очаровательной волшебницей, какой она была для него целый год. Он смотрел на нее сейчас с таким же полным и откровенным равнодушием, с каким люди глядят на черепки разбитого горшка или на ком глины под ногами. Грубо оттолкнул протянутую Ратти руку:

— Потому что я не из тех, кто может годами сидеть возле тебя, любоваться тобой и целовать ручки. Понятно?

Пятном по свежей штукатурке расплылась на лице Раджана пренебрежительная улыбка:

— Я ведь и всегда сомневался: женщина ты или нет!

Шрипат пришел один. Уны с ним не было.

Ратти время от времени поглядывала на Шрипата с откровенным любопытством: явившись к ней сегодня, он как будто сбросил какую-то давно мешавшую ему оболочку. Он звонко, раскатисто хохотал и бросал на Ратти такие выразительные взгляды, что ей все время казалось, будто она голая.

Сгущались сумерки. Разливая по чашкам горячий чай, Ратти никак не могла отделаться от мысли, что ей приходится наблюдать своего гостя под совершенно новым, необычным углом зрения. Необычным было все: и упрямое любопытство Шрипата — что делает Ратти, как она живет, с кем встречается, и та настойчивость, с которой он рассуждал о естественной оригинальности Ратти и ее жестокой, неумолимой холодности. Приглядываясь к Шрипату, Ратти все больше и больше убеждалась, что перед ней не просто человек, а мужчина, и притом мужчина, отлично знающий, как нужно — к своему и всеобщему удовольствию — исполнять возложенные на него всевышним обязанности.

Принимая из ее рук чашку чая, Шрипат вдруг быстро и внимательно поглядел на Ратти — словно делал моментальный снимок — и спросил с улыбкой:

— Тебе не кажется странным, что сегодня здесь нет Уны? А?

Ратти заметила на губах Шрипата давно знакомую ей игривую ухмылку и рассмеялась:

— Странным? А что ж тут такого странного, Шрипат? Если два человека связаны друг с другом, разве так необходимо, чтобы они всегда были вместе?

Шрипат разразился хохотом, как бы намеренно подчеркивая какой-то скрытый смысл, содержавшийся в ее словах. Ратти сразу поняла всю многозначительность этого смеха и продолжала с серьезным видом:

— Я думаю, это тебе должно казаться странным.

Шрипат замолчал на минуту, явно недовольный собой. Он снова поглядел на Ратти, как бы заключая ее в некий магический круг — круг своей воли. Выразительно кивнул головой:

— Вот! Сразу видно — опытная женщина говорит!

Ратти даже бровью не повела. Поглядев на Шрипата открытым, ласковым взглядом, она сказала просто и спокойно:

— Знаешь, Шрипат, ты ведь больше человек дела, чем слова, и в таких словесных перепалках тебе меня, пожалуй, не одолеть.

Шрипат снова расхохотался, всем своим видом показывая, что Ратти сама поощряет его к дальнейшим дерзаниям.

От этого резкого, вызывающего хохота на Ратти повеяло вдруг — она почуяла это какой-то крохотной, но вечно бодрствующей частичкой своего сознания — духом грубой, необузданной силы.

Шрипат поднялся с места, подошел к Ратти. Поцеловал — поочередно — обе ее руки.

Ратти глядела на него и думала, что Шрипат привык, очевидно, двигаться по прямой дороге, лежащей в стороне от вражды и дружбы. Жить в своем особом, мало кому доступном мире, где нет для человека никаких преград — ни внешних, ни внутренних. Где существуют и ценятся только мужская гордость и еще эта вот сила… Ей захотелось, вырвавшись за ограду из колючей проволоки, которой она так заботливо окружила себя, надышаться дурманящим, манящим запахом этой силы, вобрать его в себя — весь, без остатка.

Несколько мгновений в ее душе шла упорная борьба — борьба с самой собой. В конце концов ей удалось справиться с той Ратти, что скрывалась где-то там, внутри, запугать ее, заставить наконец замолчать. Шрипат показался ей вдруг какой-то редкостно дорогой вещью, которая была ей необходима и которую стоит только поднять с земли, чтобы…

Прощаясь, Шрипат поцеловал Ратти, и она ответила ему.

Проводив Шрипата, Ратти некоторое время стояла неподвижно, глядя прямо перед собой. Потом торжествующе усмехнулась. Даже в ее жалкой хижине другие люди могли, оказывается, найти что-то себе на потребу. Найти и взять…

Когда Шрипат, провожая ее вечером на машине, свернул, не говоря ни слова, к своему дому, Ратти испытала чувство радостного изумления. Дом Шрипата… Ей показалось, что до сих пор она жила где-то в глуши, далеко от людей, и вот только теперь Шрипат везет ее, спасая от тоскливого одиночества, навстречу шумному блеску большого города.

С жадным любопытством всматривалась она в очертания видневшегося за воротами дома. Как и во всех домах, где люди живут зимой и летом, здесь были прочные, массивные двери. Много дверей… Двери походили на лица, скрытые за ними комнаты — на человеческие тела, и все это огромное строение представлялось ей толпой, состоящей из многих воедино слившихся тел, совершенно одинаковых на первый взгляд и в то же время совершенно различных.

Шрипат, открыв парадный вход, обнял ее за плечи:

— Идем, Ратти!

Голос его дрожал от нетерпения.

Ратти прошла в гостиную, села, обвела комнату внимательным, ищущим взглядом, словно пытаясь уловить неслышную музыку, единственную и неповторимую мелодию этой комнаты. Ковры на полу; мягкие диваны, подушки… Много фотографий на стенах — вся личная жизнь Шрипата в разные периоды; смеющиеся рожицы детишек; большой портрет Уны…

Шрипат, приподняв тяжелую портьеру, скрылся в соседней комнате. Ратти показалось, что с портрета Уны на нее глядит безмолвным взглядом душа этого дома. Она пыталась представить себе, как Шрипат каждый вечер, в сумерках, возвращается домой… Проходит в комнату Уны… О чем-то разговаривает с ней…

Шрипат сказал из-за портьеры:

— Ратти! Если чего-нибудь хочется, возьми в холодильнике, слышишь?

Ратти встала, подошла к холодильнику, осторожно приоткрыла дверцу. Самый обыкновенный холодильник — такой же, как у нее дома, но стоит только заглянуть внутрь! Несбыточная мечта одинокой женщины!.. Аккуратно разложенные по полочкам фрукты, свежее масло, сыр, яйца — налаженное хозяйство, ничего не скажешь! Закрывая так же осторожно дверцу, тихо усмехнулась про себя:

— Это все территория Уны, милая моя Ратти!

И внезапно насторожилась: в доме — тишина, нигде ни звука не слышно. В чем дело? Заглянула в соседнюю комнату.

— Шрипат, а разве Уны нет дома?

Шрипат подошел к ней, улыбнулся всепонимающей улыбкой давно женатого человека:

— Ты действительно страдаешь из-за того, что не можешь сегодня встретиться с Уной?

— А как же? Все супруги моих друзей на меня зуб имеют — злобствуют за то, что я иногда в их владениях поохотиться люблю. Не могу же я Уну твою такого счастья лишить!

Гулкий хохот Шрипата разнесся по всему дому. Ратти почудилось, будто этот оглушительный смех, ударившись о висящий в гостиной портрет Уны, отскочил от него, словно мяч, прямо ей в грудь.

Резко оборвав смех, Шрипат сел, закурил сигарету. Глубоко затянулся, выпустил клуб дыма. Подняв голову, посмотрел на Ратти. В течение одной, невероятно долгой минуты с пылающим, как в лихорадке, лицом он глядел на нее не отрываясь.

— Иди ко мне, Ратти! Ну, пойди сюда…

Ратти взглянула на Шрипата и почувствовала, что перед этой парой горящих глаз она в большом долгу.

Шрипат сбросил пиджак. Галстук. Рубашку. Ратти только смотрела на него. Ей показалось вдруг, будто все это происходит сейчас не с ней, а с кем-то посторонним, где-то рядом…

— Ратти!

Две кровати — одна подле другой. Простертые к ней жадные руки Шрипата.

— Иди же скорей!..

Ратти — все так же, не двигаясь, — внимательно разглядывала Шрипата. Она словно узнавала его теперь с какой-то новой, доселе неведомой ей стороны. Медленно подошла к кровати, накинула на плечи Шрипата простыню.

— Очень тебе благодарна, Шрипат, только эта комната для вас двоих, а не для нас с тобой.

Шрипат резким жестом привлек ее к себе:

— Ратти!

Перехватив упрямо тянувшиеся к ней руки Шрипата, Ратти отвела их в сторону. С острой, пронзительной тоской тихо спросила:

— Ты понимаешь, что ты сейчас сам все растоптал, Шрипат?

Шрипат, уже совсем не владея собой, снова попытался обнять ее.

Ратти холодно высвободилась из его объятий, встала. Помолчав немного, сказала каким-то деревянно-безжизненным голосом:

— По-твоему, значит, мы должны любить друг друга именно в комнате Уны и на ее постели… Хорошо ты это придумал!

Дотронулась до руки Шрипата.

— Тот Шрипат, которого я хотела узнать, который был мне нужен, мог находиться где угодно, только не здесь. Не в этой комнате.

Вырвавшийся из груди Шрипата прерывистый вздох обжег Ратти шею. Его взгляд — недоумевающий, рассерженный, как у поверженного на землю жертвенного быка, — крутым кипятком ошпарил ей лицо, грудь, плечи.

— Так зачем же ты сама в тот вечер все время подзадоривала меня? Ты!.. Ты!.. Бессердечная, жестокая женщина!

Лицо Ратти осталось спокойным — ни тени раздражения, ни облачка гнева.

— Нам с тобой, Шрипат, нечего друг у друга красть и скрывать друг от друга тоже нечего. Я просто говорила, что думала.

Но сдержаться до конца Ратти все-таки не смогла. Голос ее зазвучал пронзительной, как от глубокой раны, болью, будто она хотела вернуть теперь Шрипату всю свою любовь и нежность:

— Знаешь, Шрипат, если бы ты не привел меня в эту комнату, мы бы сейчас уже, наверно, ну, согрешили, что ли, с тобой… Я бы по крайней мере не устояла, честное слово! Но ведь это — твой дом, Шрипат! Твой дом, пойми!..

Яростная ненависть и жгучее презрение смотрели на нее из глазниц Шрипата. Эти глаза, казалось, были готовы растерзать Ратти. Они внушали страх, заставляли съеживаться в ожидании удара.

Отодвинув портьеру, Ратти вернулась в гостиную. Села. Тусклым, опустошенным взглядом обвела комнату. Усталым жестом проигравшего сложила на коленях руки.

…Нет, видно, тебе счастья, Ратти. Нет и не будет. Ты — тот скрытый пласт навеки застывшей, сгустившейся тьмы, куда никогда не проникнет ни один луч света. Если бы было иначе, разве мог бы Шрипат превратить твою любовь в мертвый пепел?

В гостиной появился Шрипат. Тщательно одетый и причесанный, он казался другим. Не прежним и даже не новым — совсем другим человеком. В глазах его еще тлели огоньки непотухшего гнева, но лицо было непроницаемым и неподвижным, как у каменного истукана.

— Уна приезжает поездом девять сорок. Если хочешь, могу по дороге завезти тебя.

— Спасибо, Шрипат, как-нибудь сама доберусь. Так вот, значит, отчего вся эта спешка — Уна возвращается!

Лицо Шрипата стало еще более жестким. Каким-то пресным тоном он процедил сквозь зубы:

— Ты говоришь так, будто тебя собирались изнасиловать здесь.

Ратти почувствовала, что невидимая рука швырнула ее на живую изгородь из кактусов и ей теперь приходится продираться сквозь тысячи острых колючек. Дрогнувшим голосом сказала:

— Твой выбор выражений оставляет желать лучшего, Шрипат!

Шрипат, на лету подхватив брошенный в него камень, швырнул его обратно:

— Вот-вот. Именно это я хотел сказать тебе.

Ратти встала.

— Будет, по-моему, гораздо лучше, Шрипат, если мы с тобой постараемся забыть про этот день и будем просто помнить друг друга по-хорошему. И пожалуйста, не надо столько горечи и злобы, у меня на душе и без этого скопился большой запас людского яда!..

НЕБЕСА

Зазвонил телефон.

— Ратти?

— Слушаю.

Подчеркнуто вежливый голос в трубке:

— Это говорит Дивакар.

— Дивакар! Как это ты про меня вспомнил?

— Видишь ли, я так часто передавал тебе поручения и приветы от Римы и Кеши, что на этот раз решился позвонить просто сам от себя. Между прочим, я сегодня звоню тебе уже третий раз.

— Ох!..

Взгляд Ратти сделался задумчивым. На лице отразилась какая-то мимолетная внутренняя борьба. Она слегка нахмурилась. Доверительно понизив голос, словно Дивакар стоял рядом с ней, проговорила:

— Сказать тебе откровенно, Дивакар, телефон сегодня действительно три раза звонил, но я просто не могла себя заставить снять трубку. Почему-то очень не хотелось, чтобы чей-нибудь голос нарушал мое уединение.

На другом конце провода — долгая пауза. Молчание, которое нависает в телефонной трубке всякий раз, когда что-то где-то ломается или нарушается связь.

Ратти с безучастным видом ждала, что будет. Длинный жужжащий гудок — связь прервана. Подождав одну, показавшуюся ей непомерно долгой минуту, Ратти сама набрала номер.

— Алло!.. Это я, Дивакар.

— Так и знал, Раттика, что ты позвонишь!

— Если ты был в этом так уверен, ты, должно быть, и впрямь про меня все знаешь!

— М-м… На это претендовать не могу, но кое-что мне действительно известно.

— Не сомневаюсь! Рима и Кеши, наверно, изложили тебе мою биографию во всех подробностях: год рождения, и какие я рубашки ношу, и сколько за раз…

— Э-э, постой, постой… К чему этот тон? Ты ведь сейчас и не говоришь даже, а прямо как серпом режешь!

В голосе Дивакара слышались упрек и легкая обида. Ратти засмеялась:

— Да нет, я просто болтаю, чтобы что-то сказать.

— Неправда. Чтобы кольнуть, и побольнее.

Ратти захотелось немножко пожалеть себя.

— Что ж, может быть, ты и прав. У человека, которого все время язвят и колют, поневоле возникает иногда желание ужалить другого, даже ранить…

Дивакар помолчал немного.

— Раттика, прости, но это какой-то совсем уж болезненный разговор. И я вижу, такие разговоры у тебя просто в привычку вошли. Я хочу сказать… Ты-то ведь не больная, ты — здоровая, так зачем же…

— Ну, сегодня я тебе на это ничего не скажу, Дивакар. Хотя признаюсь: это действительно привычка, и очень старая. Тут ты прав.

Дивакар весело рассмеялся:

— Знаешь, Ратти, ты, кажется, сочинила про себя целую книгу и помнишь любую строчку на любой странице! Тебе и читать не нужно — все наизусть процитировать сможешь.

Ратти его шутка совсем не понравилась. Сказала сухо:

— Что ж, почему бы человеку и не почитать про себя самого, если он одинок и вокруг него на много-много миль безлюдная пустыня? И вообще, что происходит с человеком, когда он один, может понять только тот, кто это одиночество на себе испытал. Со стороны этого не увидеть, Дивакар!

Дивакар долго молчал, а потом вдруг разразился безудержным хохотом. Он хохотал так, будто выпил по крайней мере три двойных порции подряд.

— Ох, Раттика, да ты себя прямо-таки колючей проволокой окружила! Сидишь за этой оградой и только покрикиваешь на тех, кто снаружи: «Эй, поосторожней, куда лезешь!.. Не видишь, что ли, — колючки!..»

Ратти не могла не рассмеяться в ответ:

— Браво, Дивакар! Знаешь, что ты сделал? Ты отыскал номер внутреннего телефона Ратти — телефона ее души!

Дивакар почему-то больше не смеялся. Затаив дыхание, спросил после паузы:

— И… И что же ты об этом думаешь, Ратти?

— Я? Я очень удивлена и немножко боюсь тебя!

В голосе Дивакара послышалось горячее, страстное волнение:

— Нам нужно увидеться, Ратти, сегодня вечером, непременно!

Ратти словно почуяла какую-то опасность:

— Нет, Дивакар, только не сегодня! Ты извини меня, но просто никак не могу…

Но Дивакар будто и не слышал ее:

— Обязательно сегодня, Раттика! Я должен увидеть тебя!

Ратти показалось, что этот бегущий по проводам голос, проникая каким-то образом в ее комнату — точно просачиваясь через телефонный аппарат, — завораживает ее, сковывает по рукам и ногам.

Чуть слышно произнесла имя Дивакара. Имя это прозвучало в ее ушах как призыв проснуться, пробудиться наконец от долгого сна:

— Эй, вставай, Ратти!.. Вставай скорей! Время пришло!..

Погруженный в какие-то свои размышления Дивакар вел машину по гладкому шоссе. Город давно уже скрылся вдали. На заднем сиденье Ратти то и дело беспокойно вздрагивала, вглядываясь в неясно мелькавший в сгустившихся за окном сумерках пейзаж — подавленная его мертвым безмолвием. Ощущение пройденного расстояния, многих миль, оставшихся далеко позади, пришло к ней внезапно — когда машина сделала на повороте крутой вираж, и породило в ее душе неясную тревогу.

Не отрывая взгляда от дороги, Дивакар протянул руку и накрыл своей ладонью пальцы Ратти. Почувствовал легкую, как колебание воздуха, нервную дрожь.

— Знаешь, Ратти, я ведь с самого утра только об одном и думал! Придешь ты или нет?

Ратти посмотрела на него открытым — без тени стыда и смущения — взглядом.

— А мне и думать было нечего, Дивакар. Я просто знала, что приду.

Дивакар тревожно оглянулся, словно ему нужно было не услышать, а увидеть ее слова.

— Ты не понимаешь, Раттика. Стоит мне только встретить тебя, поговорить с тобой, даже подумать о тебе, у меня на душе становится как-то неспокойно. Какое-то странное чувство…

Ратти покачала головой.

— Ну, уж на это, скорее, я должна сетовать. Ты знаешь, когда мы с тобой говорили по телефону, я… была просто поражена!.. Даже дух захватило… Откуда тебе известно все это? Одно из двух: или ты каким-то образом подслушал, как я разговариваю во сне, или ты все прочитал про меня в какой-то книге. Понимаю, не очень это хорошо, конечно, а все-таки хочу спросить тебя: что тебе обо мне рассказали Рима и Кеши?

— Очень немного. Я узнал от них, пожалуй, только одно — что ты существуешь на свете. Больше ничего.

— Я один раз заметила, как на меня Кеши глядит, точно до самого дна моей души добраться хочет. Я тогда разревелась даже! А теперь у меня такое впечатление, будто ты усадил меня перед объективом фотокамеры и щелкаешь — кадр за кадром… Это прямо какая-то фантастика, Дивакар!

— Нет, Ратти, нет. Просто-напросто однажды вечером, болтая с Римой, я узнал, что они поселили меня в той же самой комнате, где прежде жила ты. Сам не знаю почему, как это получилось, но с этой минуты я начал думать о тебе. Искать тебя. Я понимал, конечно, что тебя уже давно нет в этой комнате. Вместо тебя теперь там живу я. И все-таки, стоило мне закрыть глаза, я сразу чувствовал, что ты только что там была… В одну дверь вошла, а в другую вышла. Несколько раз я даже видел твою тень на оконном стекле…

Ратти насторожилась, словно заметила вдруг загоревшийся на перекрестке красный сигнал. Стараясь изо всех сил, чтобы голос ее звучал равнодушно, спокойно, спросила Дивакара:

— Получается, значит, что я для тебя не живая женщина, а какой-то призрак, привидение ночное, так?

Дивакар резко остановил машину. Осторожно, как бы опасаясь чьих-то посторонних глаз, обнял Ратти за плечи. Низким, сдавленным голосом произнес:

— Ты — моя мечта, Ратти. Я, может быть, еще не знаю тебя, но хочу знать и узнаю во что бы то ни стало.

Не услышав от Ратти в ответ ни звука, продолжал:

— Все время, пока я жил у Римы и Кеши, я пытался представить себе: что видела ты в этой комнате? О чем думала, лежа на этой постели?..

Напряженное выражение исчезло с лица Ратти. На душе у нее стало вдруг легко и спокойно.

— Ни о чем я не думала, Дивакар. О чем тут было думать? Когда я приехала в их дом, я почувствовала очень скоро, что в темноте, которая давно уже давила меня, извне и изнутри, словно вдруг какие-то огоньки затеплились. Рима, Кеши, малыш… Поглядела я на них, потом на себя, потом снова на них… Там в эти морозные, снежные дни я как будто вновь обрела когда-то утраченное мною время. Оглянулась назад. Весь свой путь, точно цепь, звено за звеном перебрала. И поняла в конце концов, что цепь эту я сама себе изготовила, своими руками. Сама эти оковы на себя надела. Вот и весь итог моей жизни.

— Раттика!..

Голос Дивакара дрожал, прорастал, словно спелое зерно, ростками волнения и боли.

— И ты даже сейчас от этих цепей не освободилась?.. Даже в этот момент?..

Ратти задумчиво пожала плечами:

— Сама не могу понять, Дивакар. Я ведь только терять умею, приобретать еще не научилась…

— Раттика, я прошу тебя, очень прошу, позволь мне быть рядом, позволь мне войти в твой мир… Я никогда не потребую от тебя ничего, кроме того, что ты сама захочешь дать мне, клянусь тебе!..

Голос Дивакара звучал теперь страстно, а слова вырывались неудержимо несущейся по крутому откосу лавиной. Кончиками пальцев Ратти дотронулась до его губ и почувствовала на своей руке горячий, взволнованный поцелуй.

— Ты… Ты такая, Раттика!.. Я просто выразить не могу.

Зубы Ратти сверкнули веселой улыбкой.

— Спасибо, Дивакар. Тебя послушаешь — еще больше ценить себя начинаешь! Только не поздновато ли, а?.. Запоздалый комплимент — как дождь в конце сезона: шуму много, а воды мало!

Дивакар обиженно нахмурился:

— Хорошо. Я не скажу тебе то, что хотел сказать. Я тебе это на деле докажу.

Склонившись к Ратти, Дивакар пристально поглядел ей в глаза. Взгляд этих глаз напомнил ему предзакатное солнце, когда остывает палящий зной, но остается ласковое, согревающее душу тепло.

Ратти провела за туалетным столиком три часа…

Вернувшись домой, она чувствовала себя так, будто ей подарили по крайней мере десять лет — десять лет молодости! Посмотрела в зеркало — да, так оно и есть, совсем не та картина! Помолодевшее, радостное лицо… Сияющие, красиво подведенные глаза…

Взглянула снова — и увидела себя как бы под другим углом. Сразу бросились в глаза легкие, не заметные на первый взгляд, но проявляющиеся, казалось, с каждой минутой все резче и резче морщинки, складочки. На лбу, около рта…

Прикрыв глаза рукой, Ратти горько расплакалась. Неужели и этот стук в ее дверь раздался слишком поздно?!

Плача, взглянула в зеркало еще раз и испытала вдруг к себе какое-то почтительное уважение: а ведь ты молодец, Ратти!.. Человек, которому пришлось пройти через столько бед и невзгод, через мрачную тьму и жестокую, палящую сушь, давным-давно должен был уже превратиться в пепел, в горсть мертвой пыли. Так нет же, кое-что все-таки осталось!

Решительно вытерла глаза.

…Ты сражалась за себя с гордо поднятой головой, Раттика! Ты не позволила отравить свою душу горьким ядом злобы, ты не стала врагом себе самой… И если даже не было рядом с тобой верного друга, ты все равно не разучилась отличать вражду от дружбы и дружбу от вражды. Ты — хорошая девочка. Добрая и отважная… Асад! Его милое, доброе лицо и сейчас перед глазами как живое. Через столько лет!

Пригладила щеткой волосы. Повернулась к зеркалу, чтобы — в последний раз! — хорошенько поглядеть на себя, но в этот момент зазвонил телефон.

— Алло!..

— Несколько раз звонил тебе. Ты где была, Раттика?

— Раз уж ты спросил, скажу откровенно, Дивакар. Была я все эти три часа в плену у своего возраста!..

— Опять ты начинаешь колоться? Зачем?..

— Я уж и голову вымыла, и ногти накрасила, и лицо в порядок привела, и все-таки…

Голос Ратти неожиданно прервался.

— И все-таки при одной мысли о том, что я должна встретиться с тобой, мне становится страшно!..

— Это еще что такое? Что ты болтаешь?

— Боюсь, что мы упустили наш момент, Дивакар. Я сегодня как посмотрела на себя повнимательнее, так и разревелась: ну почему, почему я уже такая старая?..

— Ратти!..

Сердитый окрик Дивакара заставил Ратти замолчать. Он продолжал с ласковым укором:

— Знаешь, ведь каждый день становится прошлым по прошествии ровно двадцати четырех часов. Так что же, нам только и остается, стало быть, сидеть с календарем в руках, вычеркивать еще одно число и плакать оттого, что мы стали на день старше? «Старая!.. Старая!..» И тебе не стыдно это говорить, девочка? А?.. Ты меня слышишь?

В голосе Ратти, словно вино в наполненном доверху кувшине, плескалось теперь веселое, хмельное озорство:

— Ты, оказывается, мастер утешать бедных женщин, Дивакар! Я тебя просто расцелую за это!..

— Ай, какой же я счастливый человек, Ратти! Немножко совестно даже: за такой пустяк — и такая награда!

— Эх, сказала бы я тебе и еще кое-что, да не могу: нельзя солидной, взрослой женщине вести такие разговоры! Солидные женщины, Дивакар, про такие вещи даже самим себе вслух не говорят, только на ушко шепчут! А потом сидят и ревут в одиночку…

— Стоп, Раттика! Дай мне один час сроку, я приеду и уж все у тебя выпытаю. Только, пожалуйста, продержись это время, не раскисай, слышишь? Оставайся такой, как сейчас, — прекрасной и радостной, как алый рубин, камень веселья. Договорились?

— Я не рубин, Дивакар! Я — темный сапфир.

Когда через час Дивакар вошел в ее комнату, Ратти встретила его ледяным молчанием. Она даже не шелохнулась — так и продолжала стоять спиной к окну, будто к полу приклеилась. Они стояли друг против друга, точно борцы, замершие перед решительной схваткой в противоположных концах арены.

В комнате было душно. Даже воздух был неподвижен, Как скованная льдом река. Ратти, застывшая возле окна, казалась неодушевленным предметом, чем-то вроде мебели. Спокойная решимость светилась в ее глазах, словно она, чтобы оградить себя от всех и всяческих нападений, вырыла вокруг своей цитадели глубокие рвы, убрала все подъемные мосты, крепкими засовами заперла тяжелые ворота. Она долго смотрела на Дивакара дерзким, вызывающим взглядом, а потом холодно-безразличным тоном сказала:

— Извини меня, я что-то устала… Мне не хочется сегодня выходить из дому.

Дивакар почувствовал себя так, будто в мастерской художника ему показали вместо картины изнанку холста — пустую, бесцветную, мертвую…

— Тебе неприятен мой приход, Ратти?

Ратти покачала головой. Голосом, звенящим от смертной тоски одиночества, молвила:

— При чем тут это?.. Просто-напросто я опять стала воевать сама с собой.

— Но ведь всего час назад тебе было так хорошо, так весело!..

— Было. Было да сплыло… Сейчас мне кажется, будто я не Ратти, а какое-то заброшенное, никому не нужное поле. Выморочная земля… Знаешь, бывают такие — тянется вдоль дороги на целые мили, а хозяина нет!..

Резким жестом, словно испугавшись кого-то, скрестила руки на груди. Опустила голову:

— Я устала, Дивакар. Оставь меня, я хочу отдохнуть…

Дивакар медленно подошел к Ратти. Бережно, чуть дотрагиваясь ладонями, взял за плечи, поцеловал в губы, как бы стремясь оживить ее, спящую мертвым сном. Долгим, внимательным взглядом заглянул ей в глаза; в расширенных зрачках — ни огонька, ни влажного отблеска: сухая беспросветная тьма.

Обнял, подвел к дивану, уложил. Усевшись рядом на пол, осторожно погладил Ратти по волосам — раз, другой… Почти не слышно, будто даже не касаясь, а только желая коснуться, дотронулся губами до смежившихся век. Пальцы Дивакара легко скользнули по гладкой коже, пробуждая это окоченевшее, неподвижное тело, вливая в него силу, бодрость, желание.

— Ратти!.. Раттика!.. Ратти!..

Веки Ратти приподнялись. Глухим, безжизненным голосом, точно стараясь стереть все следы прежней привязанности, заговорила:

— Я уж, было, совсем приготовилась — вещи сложила, ждала тебя… И на душе было так хорошо — радостно, спокойно. Вдруг привиделась мне какая-то совсем незнакомая комната, точно из воздуха перед глазами встала… Гляжу — в этой комнате ты стоишь… Рядом с тобой — чье-то сари… А потом вижу: через открытое окно влетает в эту комнату коршун. Стервятник… Влетел, да как набросится!.. Скажи, Дивакар, я все-таки хочу знать — перед тем, как ты явился сюда, у тебя дома в той комнате действительно что-то случилось? Да?.. Значит, я и есть тот злой стервятник, который угрожает твоему семейству?

Дивакар почувствовал себя в затруднении. Этот бесстрастный, холодный тон!.. Ему очень хотелось категорически опровергнуть слова Ратти, сказать ей, что все это — неправда, нелепость, бред, но в памяти встала происшедшая всего несколько часов назад ссора, и Дивакар, беспомощно вздохнув, с видом побежденного развел руками. Наклонился к лежащей Ратти, положил голову ей на колени:

— Не надо думать про тот дом, Раттика!.. Пусть там делают, что хотят. И не стоит нам с тобой сдерживать себя — времени у нас не так уж много осталось! — Пристально поглядев ей в глаза, продолжал: — Понимаешь, Раттика, любая правда — она ведь всегда неполная правда. Не вся правда… То, что ты, сидя здесь, увидела каким-то внутренним взором в моем доме — верно. Но верно и то, что, когда я бываю с тобой, в душе моей пробуждается давно уснувшее счастье… Счастье, Раттика!.. Такое, какого не было прежде… Никогда не было! Раттика, я хочу все время быть с тобой рядом. Хочу засыпать и просыпаться возле тебя, понимаешь?.. А ты?

Ратти резко встала, точно очнулась вдруг. Точно услышала внезапно чей-то призывный клич. Мягко, будто разглаживая ломкий, податливый шелк, провела губами по лбу Дивакара, кивнула головой:

— И я, Дивакар… Я тоже.

Дивакар, не шевелясь, смотрел на Ратти с радостью и надеждой. Взгляды их встретились. На лицах обоих появилось такое выражение, словно им предстояло теперь что-то доказать друг другу. Раз и навсегда.

Ратти первая пришла в себя. Веки ее на мгновение опустились. Она повернулась и решительной, твердой походкой прошла в соседнюю комнату.

Когда она вернулась, в руке у нее был чемодан, а глаза светились диковинным, будоражащим душу блеском…

Дивакар и Ратти сидели перед горящим камином в уединенном коттедже на окраине Корбетт-парка. Сидели не шевелясь, словно грабители, схваченные и закованные в кандалы за совершенное ими тяжкое преступление — кражу времени.

Глядя на потрескивающие в камине дрова, Ратти пыталась навести какой-то порядок в комнатах своей памяти — выметала из дальних углов ненужные мыслишки, смахивала пыль с заключенных в рамки воспоминаний картин прошлого, листала календарь давно минувших событий и дат… Прислушиваясь к неясному гулу надвигающейся на нее бури, дрожащим от волнения голосом позвала:

— Дивакар!..

Дивакар ласково погладил ее по волосам, наклонился, поцеловал в губы. Выбрав из кучи дров сухое полено, подбросил его в огонь. Ратти прозрачным взглядом следила за его руками. Взметнулся и исчез, рассыпавшись в безбрежном поле огня, столб искр.

Дивакар испытующе взглянул на Ратти, точно хотел ее глазами измерить силу бушевавших в его душе вихрей. В руке Ратти застыл наполовину опорожненный стакан, и к этому стакану был прикован теперь ее затуманившийся взгляд. С загадочной усмешкой на губах молвила вдруг:

— Ты все никак не можешь допить свой джин, я вижу…

Дивакар рассмеялся. Игриво-насмешливым тоном спросил:

— А что? Хочешь состязаться со мной — кто кого перепьет?

Смех его больно уколол Ратти. Поставив стакан на пол, она повернулась к Дивакару, закинула руки ему на плечи:

— Мне сегодня почему-то хочется тянуть каждый глоток как можно дольше. Чтобы до утра хватило!..

Шаловливая улыбка исчезла с лица Дивакара. Несколько секунд он не сводил с Ратти горящих глаз. Потом притянул ее к себе, обеими руками взял за талию.

— Я тебя понял… Понял, Ратти!..

Ратти не шевельнулась. Не шелохнулась даже. Трудно было уловить выражение ее глаз: наивная дерзость — непрожитого-недожитого! — детства сменялась в них с накопившейся за годы одиночества настороженной сдержанностью, невеселым цинизмом много пережившей женщины. Вздохнув, приникла к Дивакару. Руки ее лежали на его плечах твердо, уверенно, но грудь волновалась, точно вода в наполненных до краев чашах.

Дивакар встал, увлекая за собой Ратти. Полуобняв, подвел к постели, уложил, поправил под головой подушку. Крепко поцеловал в обе щеки.

— Тебе нравится здесь, Ратти?..

— Хорошо, Дивакар… Хорошо, как никогда. Здесь так спокойно, так тихо…

Дивакар с ласковой улыбкой заглянул ей в глаза, осторожно, едва касаясь, погладил грудь:

— Самое покойное прибежище — это ты, Ратти!

Ратти несколько мгновений неотрывно смотрела на него, словно стремясь еще больше распалить сжигающее его пламя. Окинула взглядом слегка окрашенные слабым светом камина стены комнаты. Прижавшись к Дивакару, сказала тихо:

— Странно как-то: мы с тобой вдвоем, в этом коттедже, посреди леса. И никого вокруг!.. Если я вдруг услышу шум шагов, это будут только твои шаги — твои, и больше ничьи… Даже страшно… Мне вот сейчас кажется, что я вообще одна, что и тебя здесь тоже нет… Вернее — нет, помимо меня… Ты — это я, а я — это ты, понимаешь?..

Дивакар крепко поцеловал ее. Заглянул в глаза, усмехнулся:

— Я всегда знал, что у моей вещей Ратти есть третий глаз, которым она взирает на прошлое и будущее.

— Третий глаз, Дивакар, появляется рано или поздно у всех, кто не в ладах с жизнью. Кто привык терпеть и ждать… Кто получает удар за ударом и все-таки, превозмогая боль, каждый раз поднимается на ноги. Каждый раз!

Дивакар прилег на постель рядом с Ратти, вытянулся во весь рост, уткнулся лицом, словно желая спрятаться от кого-то, в ее плечо. Ратти осторожно погладила кончиками пальцев крепкую шею Дивакара.

— Дивакар!

Низкий голос Ратти прервался. Дивакар поднял голову, посмотрел на Ратти, покачал головой — они точно переговаривались друг с другом по некоему тайному, им двоим только известному коду. Руки Дивакара медленно скользили по телу Ратти. Казалось, он, затаив дыхание, плыл по какому-то пруду, стараясь изо всех сил держаться на поверхности, не погружаться вглубь раньше времени. Одна рука задержалась вдруг на мгновенье, как будто бы пальцы Дивакара нащупали в темной воде пруда бутон лотоса и попытались его сорвать.

Ратти лежала молча, не шевелясь. Дивакар заметил в ее глазах тревожные огоньки, отвернулся, зажмурился… В его ушах, нарастая с каждой минутой, звучал какой-то торжественный гул, подобный шуму морского прибоя, и он, радуясь этому, благословляя в душе этот божественный прилив, крепко сжал Ратти в своих объятиях. Совсем уже не владея собой, расстегнул пуговицы на ее груди. Руки его дарили Ратти блаженство. И получали его полной мерой. Развязал дрожащими пальцами стягивающий талию пояс, стал покрывать поцелуями чуть влажную, как сырая земля, кожу.

Ратти резко отстранила Дивакара, словно на берег вытащила, спасая от захлестнувшей его океанской волны. Пристально поглядела на него — каким-то новым, радостным взглядом, поцеловала в губы. Теперь уже ее пальцы гладили, ласкали, нежили шероховатую бархатистость его груди…

— Ратти!.. Раттика!..

…Залитая тусклым светом догорающего камина комната эта превратилась в святилище, где на жертвенном алтаре возлежали — друг подле друга — бог и богиня. Божества, которым предстояло еще добыть из скрытых в их собственных телах источников драгоценные капли амриты[24], вновь низвести на землю прекрасную дочь Бхагиратхи…[25]

Руки Дивакара мягко коснулись Ратти.

— О чем задумалась?..

— Я? Ни о чем. — Ратти накрыла руку Дивакара своей ладонью. — Просто жду, когда ты найдешь дорогу ко мне.

Дивакар звонко расхохотался:

— Какая непосредственность!..

Прильнул губами к ее губам — долгим, горячим поцелуем. Раздувающимися ноздрями вдохнул запах ее волос, погладил плечи. И вдруг одним быстрым движением откинул в сторону окутывавшее Ратти покрывало, обнимая ее всю, целиком… Испуганно вздрогнув, Ратти сжалась в комок, отчаянным жестом выставила перед собой ладони, точно желая остановить надвигающуюся на нее грозную лавину, смирить разбушевавшийся морской прилив.

Дивакар поглядел на нее внимательно, ласково. Провел рукой по горячему, наморщенному лбу, погладил по волосам.

— Тише, успокойся, не надо так… Ты хоть на миг расслабься, не мучь себя. Дай нам спокойно полюбить друг друга. Никто не заставляет нас делать это, но… Мы же оба с тобой хотим этого, Раттика!..

Ратти почувствовала, как из души ее уходит страх, а тело наполняется какой-то новой силой, точно весеннее поле, прорастающее зелеными побегами молодого проса. Взволнованная, возбужденная, приникла к Дивакару, едва касаясь губами, стала целовать. Гибкие пальцы Ратти, складываясь в чашечку цветка, ощупывали его мускулы, гладили плечи, грудь, как бы желая обнаружить скрытый источник наполнявшей их обоих страсти…

Дивакар стал жадно целовать слегка увлажненную грудь Ратти, полную, как ручей весной, нежную, как только что пробившийся росток, источник неизъяснимого счастья. Отстранился на мгновенье, склонил голову…

Поцелуи Дивакара давали Ратти ощущение полного, безграничного счастья. Такого счастья она не испытывала с детских лет, с тех пор, когда она с подругами беспечно резвилась на берегу пруда, прежде чем броситься в воду.

Ратти, дрожа от нежности и счастья, отбросила последнюю преграду. Огненный цветок мог теперь беспрепятственно приплыть с потоком жертвенного масла в ожидающий его, окрашенный алой киноварью сосуд…[26]

И — вот оно! Мягкий плеск… Жар священного огня. Согревающий… Возбуждающий…

Ратти рассмеялась про себя, весело, беззаботно… Наконец-то!.. И падали гроздья цветов. Осыпались один за другим лепестки розы.

— Ты… Я… Ты… Я… Мы оба!

…В тихой речной заводи забилась невесть как попавшая туда рыба. Чей-то пронзительный крик!..

Дивакар получил, наконец, освобождение.

На стройных ногах Ратти сверкали жемчужины.

И Ратти вдруг увидела, как в непроглядной тьме, сгустившейся вокруг нее за долгие годы, засверкала алмазным блеском яркая звезда.

Оба они одновременно очнулись от мгновенно овладевшей ими сладкой дремоты. Дивакар обнял Ратти, легонько погладил ее по голове, тихо шепнул:

— Скажи, Раттика, я хочу знать…

Наклонившись к нему и положив голову ему на грудь, Ратти сказала:

— Как никогда прежде!.. Ты снял с меня мое заклятье, Дивакар!

Ратти провела пальцем по его губам, как будто желая прочесть, что там написано. Потом руками Дивакара прикрыла себе глаза.

Дивакар поцеловал ее.

— Ратти, ты — это чудесная заповедная страна, «Страна сапфиров». Проникнуть в эту страну нелегко: на ее границе путника подстерегает губительное пламя. Далее он попадает в благоуханный волшебный лес, где, однако, может промокнуть с головы до ног. В том лесу много высоких деревьев. В прозрачной тени деревьев скрыты целые россыпи драгоценных камней, и если…

Ратти, звонко расхохотавшись, больно ущипнула его:

— Смотри! Я тебя изобью сейчас! Я тебе что — женщина или глобус?

— Ах так!..

Ратти открыла глаза. Подле нее беспробудным сном спал Дивакар. Осторожно приподнялась, встала. Посмотрела на Дивакара. В его плотно закрытых глазах — молчание веков. Древнее, немое молчание, как будто бы родившееся из ее собственного чрева и воплотившееся в этом телесном облике.

Прислушалась. В синеющем за окнами мраке созревающей ночи звучала протяжная синяя мелодия[27]; мерный ритм вырывающихся из усталой груди тяжких вздохов. Ратти вдруг всю затрясло мелкой дрожью. Ей стало холодно, захотелось снова лечь в теплую постель. К Дивакару…

Подошла к камину. Распростерлась на ковре, подставив тело золотистому, ласковому теплу, которым дышали еще слабо мерцавшие в темноте угли. Расслабляющая, сонная усталость мгновенно охватила ее, заструилась перед глазами нескончаемым потоком. Счастье… Счастье… Яркий, налитый живительным соком цвет манго, распустившийся на нежном зеленом стебле…

Агника, огненная богиня![28] Пламя твое несет нам чистую и глубокую радость. Тобою зажженный костер разгорелся, наконец, в сиротливой пустыне Ратти, осветил и согрел ее… Заклинаю тебя: один только миг!.. Подари мне еще одно такое мгновение, чтобы я могла вновь пробудить в царстве своей души прекрасную Дивью[29], покровительницу земной любви!

Молитвенно сложив руки, Ратти взывала так к пробегавшим по тлеющим углям язычкам пламени, а глаза ее, озаренные новым, внутренним светом, уже искали Дивакара.

Оглядела себя с ног до головы. Удивленно — даже с каким-то почтением — провела рукой по телу: нет ведь, ничего не сломано! Цела осталась… Почувствовала непонятное смущение, как если бы она вдруг должна была теперь подвергнуться чьему-то внимательному придирчивому осмотру. Вздрогнув, позвала шепотом:

— Дивакар!..

Дивакар спал крепко, но этот шепот по каким-то неведомым, таинственным каналам сна мгновенно достиг его слуха. Он открыл глаза, увидел распростертую перед огнем Ратти, быстро встал.

Подошел к камину. Положил на угли несколько поленьев, сунул в середину горящий скомканный лист бумаги. Потянуло дымом, послышался легкий шуршащий треск — сухие дрова разгорелись в один миг.

Ратти взглянула на стоящего возле камина Дивакара — отблески пламени играли на его обнаженной груди — и почувствовала, как иной костер разгорается с грозным шумом в ее сердце.

— Ты когда встала, Раттика?

— Только что.

Еще раз поглядела на Дивакара и тут же отвела взгляд, словно перед ее глазами замелькали, засияли тысячи крохотных светлячков. Протянув руку, привлекла к себе Дивакара:

— Ты, Дивакар. Только ты…

Дивакар, опустившись на колени, осторожно коснулся волос Ратти. Погладил лоб… Подбородок… Дотронулся до нижней губы… Потом привлек к себе Ратти, сжал ее в объятиях, и на какое-то — долгое, как жизнь, — мгновение оба они так и застыли друг подле друга. Безмолвные, неподвижные…

Затаив дыхание, Ратти ждала — как ждет спасительного дождя иссохшая под летним солнцем земля.

Ратти уснула первая. Дивакар долго не мог заснуть, потом наконец задремал и сразу же увидел рядом с собой Ратти. Он хотел обнять ее, но… Задрожав от страха, мгновенно проснулся, открыл глаза: Ратти возле него не было!

Дивакар вскочил с постели. Ратти, стоя посреди комнаты, жадно пила воду из термоса.

— Раттика!

Дивакар протянул к ней руки.

Ратти сделала три шага вперед. Прошла три шага — словно прошла три столетия. Прилегла на кровать, положила голову на грудь Дивакара.

— Счастье стоять возле твоей постели… Счастье — слышать, как ты зовешь меня… Счастье — быть здесь и знать, что ты нужна.

Дивакар задумчиво гладил волосы Ратти. Потом вдруг с комической серьезностью произнес важным, начальственным топом:

— Ты, вот что, девушка, не вздумай-ка мою Ратти ревновать и завидовать ей! Поняла?

Ратти рассмеялась:

— Ты говоришь так, будто я — сама по себе, а твоя Ратти — сама по себе!..

Лицо Дивакара сделалось по-настоящему серьезным.

— А знаешь, Раттика, так ведь оно и получается. Ты уже не прежняя Ратти, которая осталась где-то там позади. Моя Ратти — та, что сейчас рядом со мной. Я знаю, что это только часть настоящей Ратти. Маленький кусочек… Но мне и не надо большего. Этого кусочка я добивался, его я и получил, наконец!

— Говори, говори… Тебя приятно слушать!

— Ты — как шелк, Раттика! Мягкий, прозрачный шелк…

Ратти шутливо дернула его за ухо.

— А ты знаешь, как этот шелк обрабатывали, как его колотили, прежде чем он таким стал?..

— Знаю! Ты меня просто поражаешь, Раттика! Хочется заглянуть тебе в душу и постараться понять, откуда у людей берется такая выдержка, такая сила! Но увы! Пока я мог только бросить взгляд туда. И боюсь, еще не скоро представится случай.

— Ну вот, это что за похоронный тон? У нас с тобой еще целый день и целая ночь впереди!

Обняв Ратти дрожащими от волнения руками, Дивакар стал целовать ее лицо, плечи, грудь.

— Раттика… Давно уже я любил тебя, но не мог и подумать, что когда-нибудь мы будем вместе!

Когда Ратти, одетая уже по-дорожному вошла в комнату, в каждом ее движении сквозила спокойная уверенность, а лицо сияло тихой радостью вновь обретенного самоутверждения.

Растроганным взором взглянула на Дивакара, все еще лежавшего в постели. Несколько секунд стояла неподвижно, не сводя с него глаз, потом подошла, склонилась в изножье и, откинув одеяло, запечатлела на ступнях Дивакара долгий, благодарный поцелуй.

Дивакар не сказал ни слова, не шевельнулся даже. На его лице серым облаком застыло непонятное, угрюмо-отчужденное выражение. Ратти присела возле постели, с легкой усмешкой молвила:

— А я сегодня выиграла в «кто раньше встанет»! Смотри-ка: я уже и оделась, и умылась, и вещи уложила, и погулять успела!

Дивакар по-прежнему молчал. И взгляд его оставался таким же, каким был — печальным, задумчивым, отрешенным, точно он не Ратти видел перед собой, а рассматривал вдали что-то совсем постороннее. Ратти решила немного подразнить его. Весело улыбнувшись, воскликнула:

— Ой, какой сердитый! Поглядишь — прямо страх берет!..

Дивакар, не отвечая, швырнул в камин недокуренную сигарету. Холодно поглядел на Ратти, которая, казалось, беззаботно порхала где-то в небесах на крыльях радости. Ратти уже научилась распознавать каждое, даже самое неприметное, движение его глаз. Протянув руку, коснулась его плеча — как бы желая заполнить, засыпать образовавшуюся между ними трещину.

— А вот в этой игре — «кто кого скорей рассердит», сегодня, пожалуй, ты победишь, Дивакар!

В голосе ее было что-то такое, что сразу вывело Дивакара из его угрюмой задумчивости. Он долго смотрел на умытое, сияющее лицо Ратти, потом сказал очень тихо:

— Знаю, что ты меня сейчас казнишь! За то, что я сказал тогда ночью и теперь хотел бы назад взять — да не могу! А ты вот забыть не можешь…

Ратти принужденно — с болью в душе — рассмеялась. Пожала плечами:

— Никогда не надо навязывать мне чужие мысли, Дивакар. С чего я стану казнить кого бы то ни было?

— «Кого бы то ни было»… Вот это ты точно сказала!.. Это наименование — как раз для меня!

Но тут лицо его смягчилось, и он сказал робким, просящим голосом:

— Я понимаю, ты обиделась, Раттика. Обиделась и рассердилась… Ну, хорошо, я прошу тебя, очень прошу: давай останемся здесь! Хоть на денек!

Ратти одним взглядом разбила все его надежды.

— Нет. Нам нужно вернуться — значит, мы возвращаемся. И сегодня же.

Голос Дивакара дрожал от волнения:

— Раттика, умоляю тебя!

Ратти встала. Обвела стены комнаты настороженно-недоверчивым взглядом, точно видела перед собой не эти знакомые стены, а зловещие черные воды лесного озера. Зажмурилась на мгновенье и сразу же открыла глаза, как будто за этот миг, за какие-то тысячные доли секунды, успела обшарить все это озеро, процедить его мутные илистые воды, извлечь оттуда Дивакара и спрятать его где-то у себя на груди.

Подняла голову и сказала решительно, словно не к Дивакару обращалась, а откликалась на чей-то издалека донесшийся призыв.

— Мы едем сегодня, Дивакар.

И медленно отчеканивая каждое слово, как бы переводя с какого-то чужого языка, добавила:

— Твой отдых закончился, когда пришла телеграмма от Прити.

— Ради бога, Ратти!

— Нет, Дивакар. У нас обоих одинаковые права друг на друга. Я на тебя претендовать не могу. Тут не о чем говорить.

— Пойми, Раттика: обижая меня, ты обижаешь себя саму. А обижая себя, ты невольно оскорбляешь и нас обоих. То, что связывает теперь нас с тобой, что для нас обоих…

Дивакар вдруг запнулся. Ратти, внимательно поглядев на него, покачала головой.

— А ты, однако, молодец, Дивакар!.. Приписываешь в нужном месте к длинному ряду нулей любую, цифру, и — пожалуйста — то, что было прежде ничем, превращается в громадное число!..

— Поверь мне, Раттика, я никогда еще не ощущал так остро собственного бессилия. Ты можешь теперь, если тебе угодно, считать любую соломинку в моем глазу, называть меня любыми именами, я ничего не могу сказать. У тебя есть на это право!

Ратти снова поглядела на Дивакара, и вдруг глаза ее увлажнились, а по щекам полились крупные слезы. Дивакар обнял ее за плечи.

— Ратти, что минуло, того не воротишь. То, что, постепенно отступая назад, становится прошлым, никогда уже не вернется к нам. Мы можем разделить друг с другом лишь несколько мгновений нашей жизни, и потому…

Ратти, положив голову на грудь Дивакара, горько плакала. Плакала так, будто жертвенный нож в руках безликого времени навис над ней теперь в последний раз. Вздохнув, утерла глаза, точно на груди Дивакара прочитала высеченный там — как в древности на каменной скале — указ высшей власти, определяющий ее будущее. Обвила руками шею Дивакара, с печалью и обидой в голосе сказала:

— Не понимаю, что я такого сделала, за что мне наказание такое?.. Почему сейчас, когда нам нужно расстаться, мы готовы перерезать друг другу горло?

— Наше прошлое разделило нас, Раттика, но разве мы из-за этого можем с презрением выбросить чудесный подарок, который нам с тобой достался так неожиданно и так легко?

В узком ущелье, глубоко врезающемся в ровное, скалистое плато, исчезла сверкающая жемчужина Ратти.

Ратти, стоя на скале, смотрела вниз. Маленький жемчужный шарик вдруг выскользнул из ее рук и покатился по склону.

…Найдется. Где-нибудь да найдется… Она разыщет ее непременно!

Ратти начала спускаться по пустынной, вымощенной крупными черными глыбами дороге.

Скорей, Ратти! Иди быстрей, Ратти! Торопись — не то в этом каменном хаосе твоя жемчужина превратится в простую гальку…

Прижавшись к еле заметному — только-только ногу поставить — выступу скалы на отвесном, увенчанном двумя острыми вершинами склоне, Ратти принялась обшаривать глазами валяющийся у ее ног мелкий щебень.

Здесь… Наверно, здесь лежит… Она должна была скатиться сюда… А теперь там поглядим… Да, она, конечно, там…

Чьи-то сильные руки вдруг обняли ее сзади.

— Эй, пусти! Пусти, слышишь? Не мешай мне искать!

— Погляди-ка сюда, девушка! То, что ты ищешь, я уже давно нашел.

— Ты! Как ты сюда попал, Дивакар?

— Я о том же хочу тебя спросить… Странно, правда, что мы с тобой встречаемся в этой недоступной теснине!.. Как ты-то здесь очутилась?

Ратти презрительно нахмурила брови.

— Скажешь тоже — очутилась!.. Нет, Дивакар, я шла сюда. Добиралась шаг за шагом. Здесь кончается мой маршрут, потому я и прибыла сюда. Понятно?

— Да ты только посмотри, Раттика, на этих голых скалах — ни кустика, ни деревца! Камни и камни… Что ты тут будешь делать? И ты говоришь — это твой маршрут? Быть не может!

Ратти рассмеялась.

— Как это не мой маршрут? А то чей же еще? Мой и есть, Дивакар!

И тут вдруг Ратти сделалась на много лет моложе — совсем девочкой стала.

Плутовато взглянув на Дивакара, спросила:

— Неужто мы с тобой вдвоем здесь хоть одно деревце не вырастим?

— Раттика, да тут только скалы кругом — земли и нет совсем. Саженцу негде корни даже пустить…

— Э, да ты, значит, совсем ничего не знаешь. Я и есть земля, Дивакар!..

У Ратти под самой грудью — грядки свежей, слегка увлажненной земли. Любовно ощупала их рукой.

— Вот где будет расти наше дерево!

Ратти звонко расхохоталась. И тут же откуда-то сверху, из глубины бурливо-вихрящейся тьмы плотным дождем посыпались на землю золотистые подсолнухи.

Вдруг зазвонил телефон — настойчиво, упорно… Ратти, вздрогнув, открыла глаза. Несколько секунд кое-как терпела, потом не выдержала, сняла трубку.

— Раттика!

Ратти долго молчала, потом вежливым голосом осведомилась:

— Скажи, пожалуйста, Дивакар, ты всегда будишь людей по ночам, если тебе вдруг вздумается? Здесь, между прочим, проживает одинокая, работающая женщина.

— Хорошо, Раттика, потом об этом… Ты и впрямь, никак, спишь еще?

— Ну что ты! Совсем проснулась. Все сны уже забыла.

— Слушай, Раттика, я говорил с Прити. Рассказал ей все.

В трубке послышался неясный звук, словно в горле Ратти застряло какое-то слово.

— Ну, и что же сказала твоя Прити?

— Да все в порядке! С ней оказалось так легко — я и не думал даже!

Рука Ратти задрожала. Изо всех сил стараясь, чтобы голос ее звучал сдержанно, спокойно, сказала:

— Такие решения нелегко достаются, Дивакар!

— Конечно, Раттика, но иногда настает момент, когда принять их просто необходимо…

— О, боже мой…

В голосе Ратти послышались вдруг вялые, равнодушные нотки.

— А к чему ты мне все это рассказываешь среди ночи? Разве твоя Прити не лежит рядом с тобой в данный момент?

— Раттика, ты сейчас, видно, очень расстроена, признайся! Ты знаешь, я даже ка расстоянии чувствую, что ты меня растоптать готова!

Ратти долго сосредоточенно молчала, словно пытаясь демаркационной линией определить зону перемирия между собой и Дивакаром. Потом коротко сказала:

— У меня с твоей Прити — пакт. Мирный договор.

— Какой пакт, какой договор, Раттика? Мы с ней — и то не воюем! А уж если и ссоримся иногда, то ты тут ни при чем.

— Я ни при чем, потому что никогда не стою у вас на дороге. И не буду. Послушай, Дивакар, Прити прожила в твоем доме много лет! И если ты теперь собираешься выпроводить ее… Нет, ты как хочешь — я сдаюсь. Капитулирую. Где была, там и останусь, вот и все.

— Раттика, я прошу тебя, ты только, пожалуйста, не усложняй все и для всех, для нас троих. Я знаю, это, конечно, очень важно, но все-таки не настолько, чтобы…

— Вот именно, Дивакар! Я это и говорю: очень важно, но не настолько, чтобы разрушить то, что двое людей строили вместе годами!

— Раттика… Замолчи, замолчи, пожалуйста!

— Нет, Дивакар, тут и ухватиться не за что. Мы с тобой просто в совершенно разных позициях: ты под мостом плаваешь — от берега до берега, а я… Мне, наверно, придется перейти через этот мост.

— Раттика, ты же знаешь, случилось нечто такое, что не касается ни Прити, ни нашей с ней жизни. Как же можно разрушить, растоптать, выбросить это? Чудовищно!.. Духовное самоубийство какое-то! Мы — ты и я — идем по одной дороге… У нас есть наши воспоминания, наш общий чудесный подарок.

— То же самое ты можешь услышать и от Прити, Дивакар! Она может слово в слово повторить тебе все, что ты сейчас говоришь мне.

— Нет, Ратти, я чувствую, у тебя какой-то приступ самоуничижения! Я просто не могу слушать себя. Как бы там ни было, я сделаю то, что считаю нужным, учти это!

Ратти, как будто не слыша Дивакара, продолжала говорить, словно сама с собой:

— Судьбою связанного не разорву и людей разлучать не буду — запомни это. Но тело мое и душа отныне будут жить с одной только вечной мольбой — мольбой о тебе, Дивакар!

— Раттика!.. Я сейчас приеду к тебе…

— Приезжай, Дивакар. Вопреки всему — может быть, на горе нам обоим — я все-таки люблю тебя. Больше себя люблю. Ты приезжай, я буду ждать.

Ратти подошла к окну, откинула штору. Наполнила свой стакан, бросила в него кубик льда и, отхлебнув глоток, уселась возле окна — ждать Дивакара.

В оконных стеклах мелькали рваные клочки голубого неба.

И только небо — ясное, бездонное.

В небесах не построишь себе даже маленькой хижины…

В небесах не расцветают наши земные цветы…

Они там просто не растут. Не растут — и все…

Не растут…

Не растут…

Совсем не растут!..

Перевод Н. Гурова.